Я уже вижу свои наборы. Тут все нужно будет сделать как надо — возможно, стоит использовать концепцию зеркального бренда. Наборы должны выпускаться под спецзаказ и обладать встроенным органическим потенциалом, т. е. ребята смогут подгонять эти фенечки «под себя» способами, которые нам даже в голову не придут. К каждому набору будут прилагаться несколько разных видов веревочки, чтобы носить на руке или на шее. Можно выбрать цепочку, ленточку, кожаный ремешок… Что угодно. Девушка может сплести веревочку сама или где-нибудь найти. Это без разницы. Покупаешь «стартовый» набор — скажем, десять розовых кубиков и еще горстку всяких разных цветов (розовые — самые важные, так как именно их ты даришь и таким образом распространяешь товарную концепцию). У каждого кубика есть шесть граней и полость внутри. У граней есть либо миниатюрные дверцы, либо прозрачные «слоты», так что внутрь можно засунуть маленькие картинки или вообще что захочется (локоны, магические символы, инициалы, математические формулы…) Это будет уголок секретов. Может, тинейджеры придумают свой язык — объяснять, что это такое?.. К наборам могли бы прилагаться разноцветные «шарики» или «камешки» (типа крохотных камешков для «го»). Возможно, стоит построить веб-сайт с руководством по «таинственным значениям камешков»? (Насчет этого пункта не уверена).

— Нет, французских.

— Ага. Значит, на швейцарские деньги две тысячи. Все-таки не дешево.

Мы могли бы продавать всевозможную миниатюризированную технику — наверное, тут-то и пошла бы реальная прибыль. Например, мини-камера — такая, а-ля «Кодак» — которая сама печатает фотки точно по размеру граней. Или, может, микросвитки, на которые можно переписывать любовные письма и стихотворения? Делать, скажем, крохотные наборчики ламинированных букв, чтобы девушки могли выложить из них тайное послание и носить его с собой внутри кубиков/фенечек.

— Да.

Люди испокон веков носили на шее разные формы идентификации. Столько распятий, как раньше, нынче уже не носят, но то был очевидный знак, сообщавший всем о вашей вере (и вашем вкусе в церковных украшениях). Люди, у которых аллергия на пенициллин, обязаны носить кулон, об этом предупреждающий. Все это — и многое другое — будет в моих наборах… Может, запустить их в Японии, с японским названием? Или Япония — это слишком «улетно»/слишком отдает «К»? Это будет «Покемон» для девушек-тинейджеров. Фенечками можно будет меняться. Берешь и выстраиваешь свой кулон/браслет уникальным способом. У них будет сильный мультикультурный шарм.

— Зачем же это делать?

— Потому что этого требуют.

Потенциал для продаж с нагрузкой: каждый раз при запуске нового товара (вне пределов «Попс» — я думаю о новом шипучем напитке, поп-группе, фильме) можно бесплатно раздавать какую-нибудь новую фенечку (лимитированный тираж?). Другим корпорациям тоже захочется раздавать кубики, которые можно будет присоединять к нашим кулонам/браслетам, ведь концепция станет так популярна… (а мы сможем выпускать кубики для этих других корпораций). Фаны какого-либо бренда смогут носить специальный кубик, говорящий об этом (вместе с остальными кубиками, чтобы подчеркнуть свою уникальную идентификацию). Можно будет с легкостью распознать еще одного фаната «Матрицы»: он/она будут носить такой же кубик, как и вы (может, на это и парни клюнут? Скорее всего, нет, но тут может быть кое-какой потенциал…). Люди смогут носить фенечку любимой группы, пока она им не надоест, и тогда они просто выкинут кубик. Нет! Фенечки можно сделать многоразовыми. Вынимаешь фотки певца номер один за прошлую неделю и вставляешь кумира нынешней. А если вы — не такая, как все, можете годами носить один и тот же кубик. Многим это действительно придется по душе.

— А для чего требуют?

— Чтобы выйти замуж за кого-нибудь другого,

Ориентирование на потребителя заключается в том, что люди всегда смогут самовыражаться, делая фенечки настолько культовыми или, наоборот, мейнстримовыми, насколько им заблагорассудится. Приборы для изготовления значков и нанесения картинок на футболки потому и стали популярны, что людям хочется создавать послания, ориентированные на собственную личность. Но у моей идеи потенциал покруче. Допустим, вы сможете скачивать темы из Интернета? Точно так, как нынче скачиваете картинки на «рабочий стол» своего компьютера с фан-сайтов, можно будет скачивать картинки для кубиков/фенечек (обязательно придумать хорошее название). «Попс» (ну, или зеркальный бренд) создает «железо». Люди создают свой собственный «софт». Мы продаем им орудия для изготовления этого «софта». Тут все дело в самовыражении. «Попс» не говорит вам, кто вы такие. Мы даем вам чистый холст и говорим: «Вы и так знаете, кто вы. Нарисуйте себя и покажите другим». Таким образом мы сможем покорить разные демографические прослойки девушек-тинейджеров. Если нам удастся позиционировать эти фенечки как то, что должно быть у каждого (используя вирусный маркетинг, теорию сетей и т. д.), никто даже не заметит, что мы их продаем. Это не будет модой, которая появится, а потом исчезнет. Она останется навсегда. Сами «кубики» могут появляться и исчезать, но мы будем выпускать не их, а только наборы для их изготовления, пустые бумажки и приспособления для миниатюризации.

— Да ведь это же глупо.

Представьте, что вы объединили шарм татуировок, пирсинга, значков, футболок со слоганами, постеров, определенных стилей одежды, браслетов дружбы… Да, это новая концепция (тут вставляется название).

— Вполне согласен, — сказал Джонсон.

Вот какова моя идея. Я перечитываю только что набросанные заметки. Потом иду в ванную и блюю в унитаз.

Кельнерша налила всем четверым вина. Они подняли стаканы.



— Prosit! — сказал Джонсон.

Где-то в полпятого приходит врач. У меня уже возникло характерное для болезни ощущение, что время движется очень медленно. С утра, когда Бен принес мне завтрак, до половины пятого, кажется, прошло две недели. По-моему, денек там, снаружи, выдался жаркий, хотя здесь, в комнате, всегда прохладно. День за окном протекал почти молча, разве только время от времени пела одинокая птичка. Жалко, у меня с собой нет гитары.

— A votre santé, monsieur,[11] — сказал носильщик.

Врач — мужик слегка за сорок, в дорогих очках, «чинос»[91] и полотняной сорочке.

Двое других прибавили: — Salut.

— В чем проблема? — спрашивает он.

Шампанское было на вкус точно сладкая фруктовая водица.

— Ни в чем, — отвечаю я, кашляя. — Всего лишь простуда.

— Это что, швейцарский обычай — отвечать всегда на другом языке? — спросил Джонсон.

— Нет, — сказал носильщик. — По-французски выходит вежливее. Кроме того, ведь здесь французская Швейцария.

Ненавижу врачей. Последний врач, которого я видела, сообщил мне о смерти дедушки. За всю мою жизнь врачи дважды говорили мне, что у меня астма (у меня ее нет) и трижды предлагали пить антидепрессанты (хотя депрессии у меня не было). Где-то в семнадцать у меня была очень трудная полоса, и мне попытались скормить прозак. В таблетках я не нуждалась, мне надо было всего лишь крепче стать на ноги. Но это еще ничего; я недавно читала, как десятилеток пичкают пилюлями из-за того, что они, дескать, гиперактивны. И это не единичные случаи; в репортаже говорилось, что примерно каждый седьмой школьник сидит на этих таблетках — риталине или чем-нибудь подобном. В некоторых школах журналисту сказали, что дети не допускаются до занятий, если не согласятся принимать лекарства из-за своего «проблемного поведения». В статье был намек: дети обречены быть гиперактивными, таков уж их стиль жизни — телевидение, видеоигры, неполноценная пища. Если я посмотрю телевизор больше пары часов, мне становится дурно. Только представьте, как хреново должно быть детям. Живут на сахаре, соли и жире, подвергаются чрезмерной стимуляции трах-тарарахтящей визуальной культурой. И ответ — пилюли? Не думаю, но что я знаю, в конце концов?

— Но вы говорите по-немецки.

Врач хочет прослушать мою грудь.

— Да, в моей деревне говорят по-немецки.

— Вы сильно хрипите, — говорит он.

— Понимаю, — сказал Джонсон. — Так вы, значит, никогда не разводились?

Ну, это я и сама знаю.

— Нет. Это слишком дорого. И потом, я никогда не был женат.

— Я принимаю гомеопатические снадобья, — замечаю я.

— Вот как! — сказал Джонсон. — А эти господа?

Ноль внимания.

— Они женаты.

— А вас нет аллергии на лекарства? — спрашивает он и тянется к своей сумке.

— Вы довольны, что женаты? — спросил Джонсон второго носильщика.

— Нет, — угрюмо роняю я, думая: у меня аллергия на врачей, на работу, на современную жизнь. Прямо сейчас я хочу жить в стеклянном пузыре на далекой планете, если угодно знать.

— Как вы сказали?

— Хорошо. Я могу выдать все препараты, которые вам сейчас нужны.

— Вам нравится быть женатым?

Он роется в сумке и достает белые коробочки с незаполненными ярлычками, на которых пишет мое имя и инструкции. Для этого он склоняется к столбику кровати, будто он такой занятой человек, что и присесть-то некогда.

— Oui. C\'est normal.[12]

— Вот антибиотики. Не знаю, есть ли у вас инфекция, но лучше поберечься. Вы не астматик?

— Именно, — сказал Джонсон. — Et vous, monsieur?[13]

Ну вот, опять. Я качаю головой:

— Ça va,[14] — сказал третий носильщик.

— Нет. Определенно нет.

— Pour moi, — сказал Джонсон, — ça ne va pas.[15]

— Что ж, я вам все равно дам ингалятор — так, на всякий случай. И немного обезболивающих — вот эти очень хорошие, сильные, обычно их у нас в стране не достать, — а также капли в нос и…

— Monsieur собирается развестись, — объяснил первый носильщик.

Я читаю ярлычки на коробочках.

— О, — сказал второй носильщик.

— Это не на викодин все время подсаживаются голливудские звезды? — спрашиваю я. — И вот эта дрянь… — Я смотрю на «капли в нос». — По-моему, из-за нее у людей на Олимпийских играх бывают положительные тесты?

— Ага, — сказал третий.

Он вздыхает:

— Ну, — сказал Джонсон, — тема, по-видимому, исчерпана. Вам неинтересно слушать о моих огорчениях, — обратился он к первому носильщику.

— Вы планируете участвовать в Олимпиаде?

— Нет, почему же, — возразил носильщик.

— Ну, нет…

— Давайте говорить о чем-нибудь другом.

— Тогда вам не нужно опасаться тестов на наркотики, а? В этой штуке — просто чуточка амфетамина, вот и все. Его добавляют во все капли в нос. И если боитесь викодина, не принимайте его. Но, думаю, вам от него станет лучше. Он не только обезболивает, но и подавляет кашлевые центры, потому я вам его и прописал. — Он одаряет меня улыбкой. — Может, еще чего-нибудь хотите, пока я здесь?

— Пожалуйста.

— Прошу прощения? — говорю я.

— О чем же нам поговорить?

Снаружи снова поет птица. Обожаю птиц.

— Вы занимаетесь спортом?

— Ну, может, мне вам еще что-нибудь дать?

— Нет, — сказал Джонсон. — Вот жена моя спортсменка.

«Государственная служба здравоохранения» такими делами не занимается.

— А вы как развлекаетесь?

— Что, например?

— Я — писатель.

— Амфетаминов? Ваш босс упоминал, что вы хотите поскорее вернуться на работу. Если хотите амфетаминов, у меня еще есть чудесное снотворное — понимаете, от стимуляторов вы перестанете спать.

— Это хорошо оплачивается?

Он стоит, чуть наклонившись надо мной, будто собирается меня прооперировать. Я смотрю на его сумку, стоящую в изножье кровати, и представляю, что она битком набита пилюлями — розовыми, голубыми… Пилюльная кондитерская.

— Нет. Но потом, когда приобретешь известность, — да.

Я хмурюсь на него.

— Интересно.

— По-моему, вы сказали, что амфетамин есть в каплях в нос?

— Нет, — сказал Джонсон, — совсем неинтересно. Очень сожалею, господа, но я должен проститься с вами. Прошу вас распить и вторую бутылку.

— Ну да, только капелька — лабораторная крыса и та пробегает с нее от силы минут пять. — Он смеется и тянется к сумке. — Значит, так. Вам потребуется вот это и… — Он вынимает очередную коробочку.

— Да ведь поезд придет не раньше чем через три четверти часа.

— Нет, правда, — говорю я.

— Я знаю, — сказал Джонсон.

— Возьмите. Если не станете пить сами, всегда можете дать другу…

Подошла кельнерша, и он уплатил за вино и за свой обед.

— Но…

— Вы уходите, сэр? — спросила она.

— А вот снотворное.

— Да, — сказал Джонсон. — Хочу немного пройтись. Чемоданы я оставлю здесь.

— Подождите-ка…

Он надел кашне, пальто и шляпу. На платформе густыми хлопьями валил снег. Он оглянулся назад и в окно увидел трех носильщиков, которые все еще сидели у стола. Кельнерша выливала им в стаканы остатки вина из начатой бутылки. Неоткупоренную бутылку она унесла обратно. На этом они заработают по три с лишним франка на душу, подумал Джонсон. Он повернулся и пошел вдоль платформы. Когда он сидел в буфете, ему казалось, что боль притупится, если он будет говорить об этом; но она не притупилась; только на душе у него стало скверно.

Теперь у меня на кровати — целая аптека.



— Вообще-то, — говорю я, — мне действительно кое-что нужно.

III. СЫН ЧЛЕНА ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА В ТЕРРИТЭ

— Да?

В буфете на станции Территэ было слишком тепло: буфет был ярко освещен, и чистенькие столики отполированы до блеска. На столиках стояли корзинки с соленым печеньем в бумажных пакетиках и лежали картонные подставки для пивных кружек, чтобы мокрые донышки не оставляли следов на дереве. Стулья были деревянные, резные, с залоснившимися от времени, но очень удобными сиденьями. На стене висели часы, в глубине комнаты была буфетная стойка, а за окном шел снег. За столиком под часами какой-то старик пил кофе и читал вечернюю газету. Вошел носильщик и сказал, что Восточно-симплонский экспресс идет из Сен-Мориса с часовым опозданием. К столу мистера Гарриса подошла кельнерша. Мистер Гаррис только что кончил обедать.

— Никотиновая жвачка. Я бы от нее правда не отказалась, если у вас есть.

— Экспресс на час опаздывает, сэр. Может быть, выпьете кофе?

Он нахмуривается.

— Если вам угодно.

— Никотиновая жвачка? Нет. Извините. — Он качает головой и поправляет воротник рубашки. — Раньше у меня ее никто не просил. — Он уже снова залез в сумку. — У меня есть транквилизаторы, эффект у них может быть похож на никотин. Скажем, валиум?

— Простите? — переспросила кельнерша.

— Валиум нынче слегка устарел, вам не кажется? — говорю я. Я думаю о «Маленьком мамином помощнике»[92] и прочих делах такого рода. Это было в 60-х. Прошлый век.

— Да, будьте добры, — сказал мистер Гаррис.

— Нет-нет. Старина все так же хорош. Действует через час или около того. Чувствуешь приятную расслабленность. Люди того и хотят. Не таращит три недели кряду, как с этих новых лекарств. Хотя, если б у вас и вправду была депрессия, я бы нашел что-нибудь посовременнее…

— Пожалуйста, сэр, — сказала кельнерша.

— У меня нет депрессии, — быстро говорю я. Кашляю снова, смотрю на коробочки на кровати. Господи Иисусе. — А что случится, если я сразу все это приму? — спрашиваю я. Лицо у него тут же делается встревоженное. — Не вообще все, — торопливо объясняю я. — Я просто хочу сказать, все эти штуки разве не конфликтуют друг с другом?

Она принесла из кухни кофе. Мистер Гаррис положил сахар в чашку, раздавил его ложечкой и, повернувшись к окну, стал смотреть, как падает снег на освещенную платформу.

Он улыбается:

— Вы говорите еще на каких-нибудь языках, кроме английского? — спросил он кельнершу.

— Нет, конечно нет. Если примете все эти лекарства как надо, в соответствии с инструкциями, вам просто сильно полегчает. Любая инфекция погибнет. Не будет никакой боли. Сможете вернуться на работу. Получится спать ночью. В этом чуде — сила лекарств, правильных лекарств. А теперь подпишите вот здесь.

— Как же, сэр! Я говорю по-немецки, по-французски и на местных диалектах.

— Какой язык вам больше всех нравится?

Он предлагает мне распечатанную страницу, откуда вычеркнул те немногие лекарства во вселенной, которых мне не дал. Мои имя и адрес уже напечатаны вверху, и я недоверчиво всматриваюсь, пока не понимаю, что мои координаты, скорее всего, просто взяли из базы данных отдела кадров. Счет за всю эту радость, конечно, отправится прямо к ним, или к Жоржу в офис, или на какую-нибудь темную, далекую окраину «Попс». Я уже устала, так что подписываю бумагу без лишних вопросов. Я просто хочу, чтобы он поскорее ушел.

— Они очень похожи, сэр. Я не могу сказать, что тот или другой мне нравится больше.

Когда он исчезает, я смотрю на груду лекарств, в которых не нуждаюсь и которых не хочу. Интересно, что будет, если и вправду все это выпить одновременно? Тихая смерть? Сонная смерть? Безболезненная смерть? Параноидальная, полная страха смерть? Открываю бутылочку викодина и разглядываю опрятные белые таблетки. Может, какое-нибудь серьезное обезболивающее мне бы сейчас и не помешало. Пить их я не хочу, но теперь, раз они у меня есть, я, пожалуй, дам им шанс. Только один. Может, слегка пройдет тоска по сигаретам. Или это валиум должен так действовать?

— Хотите что-нибудь выпить — вина или чашку кофе?

В дверь стучат, я подпрыгиваю. Слезаю с горы медикаментов и открываю дверь.

— Нет, что вы, сэр! Нам не разрешается пить с посетителями.

Бен входит, виду него усталый.

— Может быть, сигару?

— Ебать-колотить, — говорит он, увидев валяющиеся повсюду лекарства. — Кто притащил всю эту дрянь?

— Нет, что вы, сэр! — Она засмеялась. — Я не курю, сэр.

— Доктор Смерть,[93] — отвечаю я, залезая обратно в постель. — Не знаю, кто он, может — официальный доктор «Попс». Его Жорж прислал.

— Я тоже, — сказал Гаррис. — Я не согласен с Дэвидом Беласко.

На упоминание о Жорже Бен не реагирует, за что я ему благодарна. Вместо припадка ревности он присаживается на край кровати и начинает рассматривать коробочки.

— Простите?

— Черт. У тебя тут викодин. Настоящий наркотик. Ты же ничего этого не выпила, а?

— Беласко. Дэвид Беласко. Его легко узнать, потому что воротнички на нем всегда задом наперед. Но не согласен с ним. К тому же он умер.

Я трясу головой:

— Я могу идти, сэр? — сказала кельнерша.

— Нет. Я их не хотела. Он знай подсовывал мне еще и еще. Если честно, не знаю, что со всем этим делать. Может, просто смою в унитаз.

— Безусловно, — сказал Гаррис. Он наклонился вперед и стал смотреть в окно.

— Нет. Я их отнесу к химику, он от них избавится как положено. Ты же не хочешь, чтобы вся эта гадость попала в водопровод. — Он кривится. — Чтоб я сдох. Это ж чистый рэкет. Спорим, он получает комиссионные от фармацевтических компаний каждый раз, когда выписывает какое-нибудь из их лекарств. Это, наверное, здорово — быть частным врачом и работать на крупные корпорации. Можешь раздавать это дерьмо тоннами и быть уверенным, что казначейство без вопросов оплатит твои счета, и фармацевты тоже выложат кругленькую сумму.

Старик, сидевший за дальним столиком, сложил свою газету. Он поглядел на мистера Гарриса, потом взял свою чашку с кофе и направился к его столу.

Бен берет коробочку с ингалятором.

— Прошу извинить за навязчивость, — сказал он по-английски, — но мне пришло в голову — не состоите ли вы членом Национального географического общества?

— У тебя астма? — озабоченно спрашивает он.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — сказал Гаррис.

— Нет! Я пыталась ему сказать, но…

Старик сел за столик.

— Нынче они выдают ингалятор каждому второму пациенту. Если тебе подобные препараты не нужны, принимать их просто вредно. Господи.

— Может быть, выпьете еще чашку кофе или ликеру?

Кажется, Бен сердится все сильнее, но, похмурившись еще пару секунд, смотрит на меня и смеется:

— Нет, благодарю вас, — ответил старый джентльмен.

— Прости. Может, я начитался параноидных конспирологических романов. Во всем вини мою работу и гребаные исследования, которыми я должен заниматься.

— Тогда разрешите угостить вас рюмкой кирша?

— Нет, я думаю, ты прав, — говорю я. — Вполне логично.

— Пожалуй. Но только уж разрешите мне вас угостить.

— Однако выводы угнетающие.

— Нет, позвольте мне. — Гаррис подозвал кельнершу.

Тут я улыбаюсь:

Старый джентльмен вынул из внутреннего кармана кожаный бумажник, перетянутый широкой резинкой. Сняв резинку, он вытащил несколько карточек, выбрал из них одну и протянул ее Гаррису.

— Ну, если у тебя депрессия, могу предложить… о, даже не знаю. Валиум? Спидов?

— Вот моя членская карточка, — сказал он. — Вы знавали в Америке мистера Фредерика Дж. Русселя?

— Не соблазняй меня. Еще недавно я бы с радостью навалился на эти коробки. Особенно на спиды. Можно глянуть? — Он берет лекарство. — О да. Можно несколько развеселых ночей программировать, себя не помня. М-м-м.

— Как будто нет.

Я забираю у него коробочку.

— Я полагал, что он очень известное лицо.

— А что случилось? — спрашиваю я. — Почему ты?..

— А откуда он? Из какого города?

— Что? Почему все это бросил? Фиг знает. Наверное, слишком старый стал.

— Из Вашингтона, конечно. Разве не там находится главный совет Общества?

— А сколько тебе? — До меня доходит, что я даже этого про него не знаю.

— Кажется, там.

— Тридцать один, — вздыхает Бен.

— Кажется? Вы не уверены в этом?

— Все еще молодой, — замечаю я.

— Я давно уже не был в Штатах, — сказал Гаррис.

— Да, но… О\'кей. Может, дело было не только в возрасте.

— Так, значит, вы не член Общества?

— А в чем тогда?

— Нет. Но мой отец состоит в нем много лет.

— Тогда он, наверно, знает Фредерика Дж. Русселя. Это один из руководителей Общества. Позволю себе упомянуть, что именно мистер Руссель рекомендовал меня.

— Не знаю. В куче всего… Как бы объяснить? Год или два назад многое для меня изменилось. Я бросил наркотики, снова занялся здоровьем, стал веганом. — Он потерянно смотрит мимо меня в стену. — Я… Ой, я правда не могу тебе все рассказать, но… Занимаясь разработками «Сферы», я прочитал несколько интересных книг и с тех пор по-другому смотрю на то, как устроен мир. Отчеты об экологических исследованиях, о правах животных, мусорной пище, о крупных корпорациях. Читать начал из-за центральной идеи «Сферы» — мол, существует злокозненная фирма, которая дурит публику, чтобы та поверила, будто для нее делается только добро. Мы смоделировали «Тюрьму Мечты» на основе данных о птицефабриках, о лабораторных экспериментах над животными и о предприятиях с потогонной системой. — Бен отрывает глаза от стены и качает головой, глядя на меня. — Когда знаешь, что происходит в мире, волей-неволей просыпаешься. Но с людьми об этом трудно разговаривать — они решают, что ты спятил или что все выдумываешь. В смысле, многие реальные вещи действительно кажутся выдумкой.

— Очень приятно слышать.

— Да и в любом случае, люди гораздо охотнее верят тридцатисекундному маркетинговому вранью, чем стопроцентной правде, — говорю я. — Гораздо проще слушать то, что хочешь услышать.

— Как жаль, что вы не член Общества! Но ваш отец мог бы дать вам рекомендацию.

Я знаю это, потому что сама такая. Я тоже попадаю в эту категорию. Мне не нравится, сколько «Попс» использует пластиковой упаковки, но каждый раз, когда они рассылают всем по электронке письмо — мол, мы это дело сокращаем, или мы на 80 процентов выполнили наш «экологический план», — я как-то оттаиваю. Хотя в глубине души знаю, что все это пиздеж и мы по-прежнему все заворачиваем в твердый пластик.

— Наверно, — сказал Гаррис. — Как только я вернусь, нужно будет заняться этим.

— Это правда, — говорит Бен.

— Очень, очень вам советую, — сказал старик. — Журнал вы, конечно, читаете?

— Но я не думаю, что ты спятил, — говорю я. — И что, получается, ты из-за этих книжек стал веганом?

— Безусловно.

— Видали вы номер, посвященный североамериканской фауне, с иллюстрациями в красках?

— Да, — кивает Бен. — В том, как мы обращаемся с животными, есть что-то… ну, я не знаю… что-то из антиутопии: будто современная жизнь — какой-то замудренный научно-фантастический роман. — Он одаряет меня серьезным взглядом, который мутирует в ухмылку. — Знаешь, я читал о такой серии экспериментов, где животных, когда проголодаются, заставляли нажимать кнопки. Птицам приходилось балансировать на рычаге. Другие животные, вроде свиней и коров, жали кнопки носом. Ученые обнаружили, что коровам нравится, когда их гладят, — настолько, что они готовы нажимать кнопку, чтобы это случилось. Свиньи оказались особенно продвинутыми и научились всем трюкам до единого. Они с радостью жали кнопки ради пищи, ласки, игрушек. Я посмотрел на фотки этих животных, сидящих перед компьютерами, и подумал: «Да гореть мне в аду, я не могу съесть животное, умеющее играть в видеоигры», — и тогда же стал вегетарианцем. Вообще-то с тех пор, как у меня появилась собака, мне было как-то неприятно есть мясо, и эта книга лишь подтвердила мое мнение. Потом, чуть позже, я додумал до конца и стал веганом. Вот тебе моя доктрина, в восьми словах. — Он смеется. — Не ешь тех, кто умеет играть в видеоигры.

— Да. Он у меня есть, в Париже.

— Ну а масло-то почему нельзя? — спрашиваю я, тоже смеясь. — В смысле, зачем ударяться в полный веганизм?

— А номер с панорамой вулканов Аляски?

— Ты правда хочешь знать? — спрашивает он, внезапно посерьезнев.

— Совершенно изумительно.

— Да. Почему бы и нет? — откликаюсь я.

— Я с большим удовольствием смотрел там фотографии диких животных, сделанные Джорджем Шайресом-третьим.

— Ну, ты знаешь, как производится молоко?

— Да. Шикарные зверюги.

Знаю ли я? Не уверена. Сканирую мозг в поисках картинок, но нахожу лишь сцену из какого-то маркетинг-материала для «Дружочков-фермеров», где румяная доярка сидит на скамеечке рядом с Маргариткой или Лютиком посреди зеленого пластикового поля. Но молоко ведь нынче не так производят, а? В сознании всплывает зернистая фотка: коровы у доильных станков — но на этом все. По-дурацки получается. Я постоянно пью молоко. Как я могу не знать, как его производят?

— Простите, как вы сказали?

— Жизнь у дойных коров совершенно ужасная, — говорит Бен, врываясь в мои мысли. — Их вынуждают непрерывно беременеть и убивают, стоит их производительности чуть упасть — обычно когда им только два или три года, — и вдобавок к этим нескончаемым мучениям они тоскуют по телятам…

— Превосходные фотографии. Этот миляга Шайрес…

Я нахмуриваюсь:

— Вы зовете его \"миляга\"?

— Тоскуют по телятам?

— Мы с ним старые друзья.

Бен кивает:

— Ах, вот как! Вы знакомы с Джорджем Шайресом-третьим? Вероятно, очень интересный человек?

— Да. Ну, телят же отбирают, как только те рождаются. Потом их забивают на телятину или просто приканчивают. Это… это так печально — коровы зовут и зовут малышей, ищут их… Я не знаю. В общем, меня пробрало.

— Еще бы! Таких интересных людей не часто приходится встречать.

Несколько секунд мы сидим молча, я перевариваю услышанное.

— А Джорджа Шайреса-второго вы тоже знаете? Что, он такой же интересный человек?

— Нет, он не такой интересный.

— А где твоя собака? — спрашиваю я наконец.

— А я думал, что он, наверно, очень интересный.

— У моего кузена. Мы вместе живем. Он присматривает за ней, пока я здесь.

— Представьте — нет. Знаете, даже странно. Он совсем не такой интересный. Я часто удивлялся, почему это так.

— Скучаешь по ней?

— Гм, — сказал старый джентльмен, — казалось бы, в этой семье все должны быть интересными людьми.

— Господи, да.

— А вы помните панораму пустыни Сахары? — спросил Гаррис.

— У меня есть кот, — говорю я. На миг задумываюсь. Потом: — Я не очень много об этом знаю, но ведь на обычных фермах больше нет скотных дворов, правда? Они ведь не похожи на «фермерские» наборы, которые мы продаем? В смысле, не только удойных коров дерьмовая жизнь?

— Пустыни Сахары? Да это было лет пятнадцать назад.

— Нет, не только. — Он качает головой. — Нет. Нынче фермы как тюрьмы.

— Совершенно верно. Она особенно нравилась моему отцу.

Обычно, когда я слышу слово «ферма», в голову приходят игрушечные коровки, свинюшки и маленькие заборчики. Наверное, представлять, что мир игрушечный, облегчает жизнь (даже заборы — клевые!). А может, и нет. Что происходит, когда понимаешь: решетки — настоящие? Я знаю одну вегетарианку (Рэйчел), а теперь еще и одного вегана. Но быть, как они — это же не «нормально», а?

— Разве более поздние номера ему меньше нравятся?

— Нет, наверно, не меньше. Но эту панораму Сахары он очень любил.

И тут мне приходит еще одна странная мысль. А не маркетинг ли в этом виновен? Не маркетинг ли заставляет нас думать, будто быть вегетарианцем — так же глупо, как носить подкладные плечи и использовать слишком много румян? Не один ли маркетинг заставляет нас с удовольствием ковыряться на ланче в куске мертвой коровы ценой 99 пенсов? Он самый, плюс, наверное, тот факт, что все остальные тоже так делают. Кто недавно про это говорил? Марк Блэкмен, на семинаре по сетям. Чем больше людей что-то делают, тем вероятнее вы последуете за ними.

— Она была прекрасно выполнена. Но я нахожу, что ее художественные достоинства значительно превышали ее научную ценность.

И мне любопытно. Правда, что ли, коровам нравится, когда их гладят?

— Вот не знаю, — сказал Гаррис. — Этот песчаный вихрь, и этот араб со своим верблюдом, на коленях, лицом к Мекке…

— Я думаю, ты храбрый, — говорю я в конце концов.

— Мне помнится, араб там стоял, держа верблюда под уздцы…

— Это я-то? С чего ты взяла?

— Ах, вы правы, — сказал Гаррис. — Я спутал с книгой полковника Лоуренса.

— Большинство людей решат: раз ты веган, значит, спятил, — отвечаю я. — Но почему? Я вот задумалась, и теперь мне кажется, это они все слегка спятили.

— Книга Лоуренса посвящена как будто Аравии?

Он ложится рядом со мной на кровать.

— Безусловно, — сказал Гаррис. — Араб мне напомнил о ней.

— Да. Ну что ж.

— Полковник, должно быть, очень интересный человек.

Бен медленно гладит мои волосы, мы оба смотрим в потолок.

— Несомненно.

— Ты счастлив? — спрашиваю я. Ты счастлива? Я думаю о шифрованной записке. Я по-прежнему не знаю ответа. Как бы то ни было, какая разница, счастлива ли я? Пожалуй, это самый логичный ответ. Какая разница?

— Что он сейчас делает, вы не слыхали?

— Что, прямо сейчас? — говорит Бен.

— Он поступил в Королевский воздушный флот.

— Да.

— Зачем он это сделал?

— Да, я счастлив. Прямо в этот мимолетный миг времени я очень счастлив.

— Захотелось.

— Но все так через жопу.

— Вы не знаете, он состоит в Национальном географическом обществе?

— Да, но ты просто делаешь, что должен. Делаешь, что можешь, и будь что будет. Поверь мне, иначе можно буквально рехнуться.

— Вот этого не могу вам сказать.

— Делаешь, что можешь? Типа, становишься веганом?

— Он был бы очень полезным членом Общества. Как раз такие люди там нужны. Я с радостью рекомендовал бы его, если вы думаете, что его кандидатура встретит одобрение.

— Да. — Он вздыхает. — И все остальные фишки. Я… Я так хотел бы с тобой обо всем поговорить.

— О, я уверен в этом.

— А почему не можешь?

— Я рекомендовал одного ученого из Веве и одного своего лозаннского коллегу, и оба были избраны. Думаю, это встретит одобрение, если я рекомендую полковника Лоуренса.

Он закусывает губу.

— Превосходная мысль, — сказал Гаррис. — Часто вы бываете здесь, в станционном буфете?

— Просто не могу.