Хемингуэй Эрнест
Никто никогда не умирает
Хемингуэй Эрнест
НИКТО НИКОГДА НЕ УМИРАЕТ
Дом был покрыт розовой штукатуркой; она облупилась и выцвела от сырости, и с веранды видно было в конце улицы море, очень синее. Вдоль тротуара росли лавры, такие высокие, что затеняли верхнюю веранду, и в тени их было прохладно. В дальнем углу веранды в клетке висел дрозд, и сейчас он не пел, даже не щебетал, потому что клетка была прикрыта, ее закрыл снятым свитером молодой человек лет двадцати восьми, худой, загорелый, с синевой под глазами и густой щетиной на лице. Он стоял, полуоткрыв рот, и прислушивался. Кто-то пробовал открыть парадную дверь, запертую на замок и на засов.
Прислушиваясь, он уловил, как над верандой шумит ветер в лаврах, услышал гудок проезжавшего мимо такси, голоса ребятишек, игравших на соседнем пустыре. Потом он услышал, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Он слышал, как дверь отперлась, но засов держал ее, и замок снова щелкнул. Одновременно он услышал, как шлепнула бита по бейсбольному мячу, и как пронзительно закричали голоса на пустыре. Он стоял, облизывая губы, и слушал, как кто-то пробовал теперь открыть заднюю дверь.
Молодой человек - его звали Энрике - снял башмаки и, осторожно поставив их, прокрался туда, откуда видно было заднее крылечко. Там никого не было. Он скользнул обратно и, стараясь не обнаруживать себя, поглядел на улицу.
По тротуару под лаврами прошел негр в соломенной шляпе с плоской тульей и короткими прямыми полями, в серой шерстяной куртке и черных брюках. Энрике продолжал наблюдать, но больше никого не было. Постояв так, приглядываясь и прислушиваясь, Энрике взял свитер с клетки и надел его.
Стоя тут, он весь взмок, и теперь ему было холодно в тени, на холодном северо-восточном ветру. Под свитером у него была кожаная кобура на плечевом ремне. Кожа стерлась и от пота подернулась белесым налетом соли. Тяжелый кольт сорок пятого калибра постоянным давлением намял ему нарыв под мышкой. Энрике лег на холщовую койку у самой стены. Он все еще прислушивался.
Дрозд щебетал и прыгал в клетке, и Энрике посмотрел на него. Потом встал и открыл дверцу клетки. Дрозд скосил глаз на дверцу и втянул голову, потом вытянул шею и задрал клюв.
- Не бойся,- мягко сказал Энрике.- Никакого подвоха. Он засунул руку в клетку, и дрозд забился о перекладины.
- Дурень,- сказал Энрике и вынул руку из клетки. - Ну, смотри: открыта.
Он лег на койку ничком, уткнув подбородок в скрещенные руки, и опять прислушался. Он слышал, как дрозд вылетел из клетки и потом запел, уже в ветвях лавра
\"Надо же было оставить птицу в доме, который считают необитаемым! думал Энрике. - Вот из-за таких глупостей случается беда. И нечего винить других, сам такой\"
На пустыре ребятишки продолжали играть в бейсбол. Становилось прохладно. Энрике отстегнул кобуру и положил тяжелый пистолет рядом с собой. Потом он заснул.
Когда он проснулся, было уже совсем темно и с угла улицы сквозь густую листву светил фонарь. Энрике встал, прокрался к фасаду и, держась в тени, прижимаясь к стене, огляделся. На одном из углов под деревом стоял человек в шляпе с плоской тульей и короткими прямыми полями. Цвета его пиджака и брюк Энрике не разглядел, но, что это негр, было несомненно. Энрике быстро перешел к задней стене, но там было темно, и только на пустырь светили окна двух соседних домов. Тут в темноте могло скрываться сколько угодно народу. Он знал это, но услышать ничего не мог: через дом от него громко кричало радио.
Вдруг взвыла сирена, и Энрике почувствовал, как дрожь волной прошла по коже на голове. Так внезапно румянец сразу заливает лицо, так обжигает жар из распахнутой топки, и так же быстро все прошло. Сирена звучала по радио это было вступление к рекламе, и голос диктора стал убеждать: \"Покупайте зубную пасту \"Гэвис\"! Невыдыхающаяся, непревзойденная, наилучшая!\"
Энрике улыбнулся. А ведь пора бы кому-нибудь и прийти.
Опять сирена, потом плач младенца, которого, по уверениям диктора, можно унять только детской мукой \"Мальта-Мальта\", а потом автомобильный гудок, и голос шофера требует этиловый газолин \"Зеленый крест\": \"Не заговаривай мне зубы! Мне надо \"Зеленый крест\", высокооктановый, экономичный, наилучший\".
Рекламы эти Энрике знал наизусть. За пятнадцать месяцев, что провел на войне, они ни капельки не изменились: должно быть, все те же пластинки запускают,- и все-таки звук сирены каждый раз вызывал у него эту дрожь, такую же привычную реакцию на опасность, как стойка охотничьей собаки, почуявшей перепела.
Поначалу было не так. От опасности и страха у него когда-то сосало под ложечкой. Он тогда чувствовал слабость, как от лихорадки, и лишался способности двинуться именно тогда, когда надо было заставить ноги идти вперед, а они не шли. Теперь все не так, и он может теперь делать все, что понадобится. Дрожь - вот все, что осталось из многочисленных проявлений страха, через которые проходят даже самые смелые люди. Это была теперь его единственная реакция на опасность, да разве еще испарина, которая, как он знал, останется навсегда и теперь служит предупреждением, и только.
Стоя и наблюдая за человеком в соломенной шляпе, который уселся под деревом на перекрестке, Энрике услышал, что на пол веранды упал камень. Энрике пытался найти его, но безуспешно. Он пошарил под койкой - и там нет. Не успел он подняться с колен, как еще один камешек упал на плиточный пол, подпрыгнул и закатился в угол. Энрике поднял его. Это был простой, гладкий на ощупь голыш; он сунул его в карман, пошел в дом и спустился к задней двери.
Семенов Юлиан Семенович
Он стоял, прижимаясь к косяку и держа в правой руке тяжелый кольт.
Путь в новогоднюю ночь
- Победа,- сказал он вполголоса; рот его презрительно выговорил это слово, а босые ноги бесшумно перенесли его на другую сторону дверного проема.
- Для тех, кто ее заслуживает,- ответил ему кто-то из-за двери.
Это был женский голос, и произнес он отзыв быстро и невнятно.
Энрике отодвинул засов и распахнул дверь левой рукой, не выпуская кольта из правой.
В темноте перед ним стояла девушка с корзинкой. Голова у нее была повязана платком.
Здравствуй,- сказал он, запер дверь и задвинул засов.
Ю.Семенов
В темноте он слышал ее дыхание. Он взял у нее корзинку и потрепал ее по плечу.
Путь в новогоднюю ночь
- Энрике,- сказала она, и он не видел, как горели ее глаза, и как светилось лицо.
Люди
- Пойдем наверх,- сказал он.- За домом кто-то следит с улицы. Ты его видела?
На столе ответственного секретаря нашей газеты Сапырина лежит только что вскрытый конверт. Сапырин откладывает в сторону три листа, а остальные протягивает мне.
- Нет,- сказала она.- Я шла через пустырь.
- Этот документ, - говорит он, - важен как программа.
- Я тебе его покажу. Пойдем на веранду.
Сапырин любит преувеличения, я знаю. Но я молчу и улыбаюсь. Я смотрю на листки бумаги, которые он протянул мне. Они вырваны из ученической тетради. Аккуратные синие клеточки были предназначены для мудреных арифметических задач о трубах, которые почему-то забирают воду из бассейна, или о поездах, которые стремительно катят навстречу друг другу, но никак не могут встретиться.
Они поднялись по лестнице. Энрике нес корзину, потом поставил ее у кровати, а сам подошел к углу и выглянул. Негра в шляпе не было.
На листках бумаги вместо цифр - слова. Если листки эти попадутся учителю словесности, он их исчеркает красным карандашом: чуть не в каждой строке - ошибка. И почерк корявый. Неровный, заваленный влево.
- Так,- спокойно заметил Энрике.
Это письмо в редакцию - описание профсоюзного собрания, которое созвал старик Алаторцев, старейший в Сибири поисковик алмазов. Собрание происходило в тайге, в двухстах километрах от человеческого жилья, на берегу порожистой, стеклянной Сумары.
- Что так? - спросила девушка, тронув его руку и, в свою очередь, выглядывая.
- Он ушел. Что там у тебя из еды?
Созвал экстренное собрание Алаторцев потому, что Анатолий Горохов, начальник их поисковой партии из экспедиции профессора Цыбенко и Воронова, приказал прекратить поиски алмазов по Сумаре.
Осень шла за геологами. А за осенью следует зима. А с зимой в тайге нужно считаться. Но геологи решили не считаться с зимой, потому что здесь, у Сумары, должны быть алмазы. За это говорили данные шлихов и опыт стариков. Алмазы должны быть здесь, только надо получше поискать. Со злостью. Без злости алмаза не найдешь. А Горохов велел прекратить поиски.
- Мне так обидно, что ты тут целый день просидел один,- сказала она.- Так глупо, что пришлось дождаться темноты. Мне так хотелось к тебе весь день!
Он был крепким человеком, он каждое утро купался в реке, делал зарядку и сохатого бил одной пулей. А сейчас он не хотел никого слушать.
- Мы перевыполнили все планы, - говорил он, - мы прошли с поисками на сто километров больше, чем надо было. За это всем будет премия.
- Глупо было вообще сидеть здесь. Они еще до рассвета высадили меня с лодки и привели сюда. Оставили один пароль и ни крошки поесть, да еще в доме, за которым следят. Паролем сыт не будешь. И не надо было сажать меня в дом, за которым по каким-то причинам наблюдают. Очень это по-кубински. Но в мое время мы, по крайней мере, не голодали. Ну, как ты, Мария?
- Да нам алмаз нужен, - злился Алаторцев, - а не премия! Она сама собой приложится.
В темноте она крепко поцеловала его. Он почувствовал ее тугие полные губы и то, как задрожало прижавшееся к нему тело, и тут его пронзила нестерпимая боль в пояснице.
- Может, ты и от зарплаты откажешься? - засмеявшись, спросил Горохов и начал намыливать щеки, Он брился каждое утро и уверял, что, если кончатся лезвия, он станет бриться топором.
- Ой! Осторожней!
- Зачем же отказываться? - удивился Алаторцев. -Никак не откажусь, я до денег жадный.
- А что с тобой?
- Так в чем же дело? Через неделю вернемся в поселок, и ты переведешь деньги на аккредитив.
- Спина.
- Что касается меня, - заметил Лешка Пашков, самый молодой в партии рабочий, - так я бы аккредитивы красного цвета делал.
- Что спина? Ты ранен?
- Это почему? - спросил Алаторцев.
- Увидишь,- сказал он.
- А потому, что я дальтоник. Мне синий цвет глаза режет.
- Покажи сейчас.
- Ничего, и с синим жить можно, - засмеялся Горохов. - Так, значит, завтра трогаем, друзья?
- Нет. Потом. Надо поесть и скорее вон отсюда. А что тут спрятано?
- Нет, Анатолий Иваныч, - покачал головой Алаторцев и облизнул кончиком по-детски розового языка свои толстые потрескавшиеся губы.
Уйма всего. То, что уцелело после апрельского поражения, то, что надо сохранить на будущее.
Горохов нахмурился и выбрил щеки еще раз. Сполоснув стакан и кисточку, он вымыл лицо холодной водой, пофыркал, довольный, и спросил:
Он сказал:
- Кто здесь главный, Алаторцев? Ты или я?
- Ну, это - отдаленное будущее. А наши знают про слежку?
- Разберемся, - ответил старик и созвал профсоюзное собрание.
Конечно, нет.
Люди расселись вокруг костра. От одежды валил пар, смешанный с тяжелым запахом пота. По-прежнему моросил дождь, и дрова от этого шипели, вспениваясь белыми пузырьками.
Ну, а все-таки, что тут?
От реки поднимался холодный туман. Плотный, серого цвета, он рвался на белые, ватные куски, когда ветер гнал его на берег, поросший густым колючим кустарником. От луга тоже поднимался туман, но этот туман был теплым, хотя ночи становились холодней с каждым днем.
Ящики с винтовками. Патроны
- Форум у нас есть? - спросил Алаторцев, когда люди, вытянув к костру ноги, приготовились слушать.
Все надо вывезти сегодня же.- Рот его был набит.- Годы придется работать, прежде чем это опять пригодится. Тебе нравится эскабече (маринованная рыба - прим.)? Очень вкусно. Сядь сюда.
- Не форум, а кворум, - поправил Алаторцева его племянник Саша Сизых.
- Энрике!- сказала она, прижимаясь к нему. Она положила руку на его колено, а другой поглаживала его затылок.- Мой Энрике!
- Ладно, чего там! - обидевшись, буркнул Алаторцев и повторил: - Так, значит, кворум налицо? Сизых тут, Мишка тут, Леша тут, Анатолий Иваныч тут, и я, обратно, тут. Значит, все?
Только осторожней,- сказал он, жуя. - Спина очень болит.
- Все, - подтвердил Лешка Пашков, - так что начинай.
Ну, ты доволен, что вернулся с войны?
Алаторцев подвинулся к Горохову и спросил его:
- Об этом я не думал,- сказал он
- Вот ответь, Анатолий Иваныч: тебе что важно?
- Энрике, а как Чучо?
- Работа, - засмеявшись, сказал Горохов.
- Убит под Леридой.
- Работа работе рознь, - заметил огненно-рыжий красавец Мишка Савельев. - Это я к тому говорю, что меня вот если, к примеру, плотником поставишь или бухгалтером, - с тоски помру. Ужас будет.
- А Фелипе?
- Хоть и туманно, но ясно, - сказал Алаторцев. - Ты, верно, о том хотел высказаться, что в каждой работе смысл важен, так?
- Убит. Тоже под Леридой.
- Артуро?
- Вот точно, Мироныч! - обрадовался Савельев. - Ну просто ты словно жонглер какой: мысли на расстоянии читаешь. Вот к нам в Бодайбо один такой приезжал...
- Убит под Теруэлем.
- Погоди, - оборвал его Алаторцев, - ты про фокусы разные чуть погодя расскажешь.
- Иван Мироныч, - обратился к Алаторцеву Лешка, - я так полагаю, что в каждой работе конец важен, чтоб плоды появились.
- А Висенте?- сказала она, не меняя выражения, и обе руки ее теперь лежали на его колене.
Алаторцев внимательно посмотрел на Горохова. Тот прятал улыбку в уголках красивого рта.
- Убит. При атаке на дороге у Селадас.
- Вам знакома категория бесконечности, Алаторцев? - спросил Горохов после минуты молчания.
- Висенте - мой брат.-Она отодвинулась от него, убрала руки и сидела, вся напрягшись, одна в темноте.
- Вы меня, Анатолий Иваныч, всякими там вашими категориями не стращайте.
- Я знаю, - сказал Энрике. Он продолжал есть.
Алаторцев покраснел и отвернулся от Горохова. Сизых придвинулся поближе к старику. Савельев принес охапку хвороста и начал подкладывать в затухавший костер тонкие ветки.
- Мой единственный брат.
Горохов перестал улыбаться. Нахмурившись, он оперся на кулаки и встал.
- Я думал, ты знаешь,- сказал Энрике.
- Я не знала, и он мой брат.
- Странное дело выходит, товарищи, - начал говорить он, то и дело потирая мизинцем резкие морщины у переносицы, - мы уже две недели торчим у Сумары, а толку никакого нет. Так что о категории бесконечности я не зря спросил. И вы уж не обижайтесь, Алаторцев, словно барышня. Я просто хотел сказать, что мы здесь можем провозиться бесконечно долго, а вот будут ли алмазы - сие никому не известно.
- Мне очень жаль, Мария. Мне надо было сказать об этом по-другому.
- А он в самом деле убит? Почему ты знаешь? Может быть, это только в приказе?
Горохов говорил свободно и красиво. И чем больше он сейчас говорил, тем сильнее начинал верить в то, что алмазов на Сумаре действительно нет, и тем скорее ему хотелось вернуться в поселок экспедиции и увидеть геолога Наташу Рябинину...
- Слушай. В живых остались Рожелио, Базилио, Эстебан, Фело и я. Остальные убиты.
- Итак, повторяю, алмазов здесь нет, хотя данные шлихов и благоприятны. Если бы алмазы были, мы бы их уже нашли.
- Все?
- Мы найдем, - сказал Сизых, - только еще маленько поискать надо.
- Все,- сказал Энрике.
- Алмаз тут есть, - подтвердил Алаторцев.
- Нет, я не могу,- сказала Мария,- не могу поверить!
- А план есть?! - вдруг разозлившись, спросил Горохов. - Для вас план есть?
- Что толку спорить? Их нет в живых.
- Для того и живем, чтобы планы при надобности ломать. Мы за последние годы планов много поломали, и ничего плохого, кроме хорошего, из этого не получилось.
- Но Висенте не только мой брат. Я бы пожертвовала братом. Он был надеждой нашей партии.
А планами нас стращали не то что ты, Анатолий Иваныч, - головами куда повыше.
- Да. Надеждой нашей партии
Дикий луг оделся росой. Сквозь низкие тучи проглянула хитрая, лисья мордочка месяца.
- Стоило ли? Там погибли все лучшие.
- Ну, знаете, - сердито нахмурился Горохов, - вы так черт знает до чего договоритесь!..
- Да. Стоило!
- Мы не договоримся! - загремел старик. - А если нужно будет, так я где угодно заявление сделаю: плевал я на твои планы и бесконечности, если стране алмаз нужен! Не для дяди на зимний риск идем. Понял?
- Как ты можешь говорить так? Это - преступление.
Стало тихо. Тесно прижавшись к высокому Алаторцеву, сидел Савельев и свирепо раздувал ноздри. Он боготворил Алаторцева и знал, что старик умеет сохранять спокойствие. А сейчас он заорал потому, что его обидели. Лешка Пашков, зачарованно глядевший в костер, поднял на Горохова круглые глаза и полез за кисетом.
- Нет. Стоило!
Она плакала, а Энрике продолжал есть.
- Так вот что, - медленно сказал Горохов, - я отвечаю за нашу поисковую партию.
- Не плачь,- сказал он.- Теперь надо думать о том, как нам возместить их потерю.
В тайге главное - слитность, чувство локтя. Чтобы существовать, мы должны быть машиной, единой, сильной машиной. И я в этой машине, если хотите, - мотор, руль.
- Но он мой брат. Пойми это: мой брат.
А вы - колеса, подчиненные моей воле. Ясно? Пока мы здесь, вы будете беспрекословно выполнять мои приказы. Завтра мы отсюда уходим. Поиски прекращаем. Все!
- Мы все братья. Одни умерли, а другие еще живы. Нас отослали домой, так что кое-кто останется. А то никого бы не было. И нам надо работать.
- Эх, ты... - покачал головой Алаторцев. - Никакое я не колесо, а полноправный гражданин Советского Союза. Понял?
- Но почему же все они убиты?
Старик обернулся к людям и спросил:
- Мы были в ударной части. Там или ранят, иди убивают. Мы, остальные, ранены.
- Как, ребята, считаете, будем продолжать поиски?
- А как убили Висенте?
- Будем, - ответил Мишка Савельев.
- Он перебегал дорогу, и его скосило очередью из дома справа. Оттуда простреливалась дорога.
- Да, - сказал Сизых.
- И ты был там?
- Да, - сказал Лешка.
- Да. Я вел первую роту. Мы двигались справа от них. Мы захватили дом, но не сразу. Там было три пулемета. Два в доме и один на конюшне. Нельзя было подступиться. Пришлось вызывать танк и бить прямой наводкой в окно. Вышибать последний пулемет. Я потерял восьмерых.
Горохов собрал глаза узкими, собольими щелочками.
- А где это было?
- Критиковать меня критикуйте, но такого решения вам принимать никто не давал права.
- Селадас.
- Давали, - успокоил его Алаторцев, - из рук в руки получили. Прямиком из ЦК.
- Никогда не слышала.
Точка. Единогласно, что ли?
- Не мудрено,- сказал Энрике.- Операция была неудачной. Никто о ней никогда и не узнает. Там и убили Висенте и Игнасио.
- Я против, - сказал Горохов и ушел к себе в палатку.
- И ты говоришь, что так надо? Что такие люди должны умирать при неудачах в чужой стране?
- Ладно, - вслед ему крикнул Алаторцев, - отметим в протоколе!
- Нет чужих стран, Мария, когда там говорят по-испански. Где ты умрешь, не имеет значения, если ты умираешь за свободу. И, во всяком случае, главное - жить, а не умирать.
\"...Резолюция собрания членов профсоюза. Слушали и постановили: поиски алмазов на Сумаре продолжать. А.И.Горохову предложить остаться вместе с нами и давать научный взгляд на поиски. А если не хочет - пусть уходит, провианту все равно не дадим, потому что у самих очень мало. За председателя - Алаторцев\". ...Я отложил письмо в сторону.
- Но подумай, сколько их умерло... вдали от родины... и в неудачных операциях...
- Ну как? - весело спросил меня Сапырин. - Любопытно, а?
- Они пошли не умирать. Они пошли сражаться. Их смерть - это случайность.
- Очень. Только кое-что непонятно. Чем все это кончилось? Нашли алмазы у Сумары или нет?
- Но неудачи! Мой брат убит в неудачной операции. Чучо - тоже. Игнасио - тоже.
- Понимаешь, старик, дело тут не только в алмазах. Тут вроде любовь-злодейка замешана. Хотя, черт его знает, может быть, это все фантазия. Алаторцев в конце пишет, что Горохов-то вроде у другого геолога их экспедиции, - Сапырин заглянул в письмо, - у Воронова, девушку любимую хотел отбить, что ли... Поэтому, мол, и торопился уйти. Словом, во всем деле разобраться стоит: иди в бухгалтерию, оформляй командировку.
- Ну, это частность. Нам надо было иногда делать невозможное. И многое, на иной взгляд, невозможное мы сделали. Но иногда сосед не поддерживал атаку на твоем фланге. Иногда не хватало артиллерии. Иногда нам давали задание не по силам, как при Селадас. Так получаются неудачи. Но в целом это не была неудача.
Я добрался до экспедиции через три дня. Алаторцева я не увидел: он еще не возвращался с Сумары. И Горохова тоже не застал: он всего лишь два дня назад ушел обратно в партию вместе с геологом Наташей Рябининой.
Она не ответила, и он стал доедать, что осталось. Ветер в деревьях все свежел, и на веранде стало холодно. Он сложил тарелки обратно в корзину и вытер рот салфеткой. Потом тщательно обтер пальцы и одной рукой обнял девушку. Она плакала.
- Зачем они пошли? - спросил я начальника экспедиции профессора Цыбенко.
- Не плачь, Мария,- сказал он.- Что случилось - случилось. Надо думать, как нам быть дальше. Впереди много работы
Старик посмотрел на меня, хмыкнул в бороду и ответил:
Она ничего не ответила, и в свете уличного фонаря он увидел, что она глядит прямо перед собой.
- Правдоискательство, мой друг, правдоискательство. Девица хочет реабилитировать Горохова, потому что я назвал его, изволите ли видеть, дезертиром...
- Нам надо покончить со всей этой романтикой. Пример такой романтики - этот дом. Надо покончить с тактикой террора. Никогда больше не пускаться в авантюры.
Ласка
Девушка все молчала, и он смотрел на ее лицо, о котором думал все эти месяцы всякий раз, когда мог думать о чем-нибудь, кроме своей работы.
1
- Ты словно по книге читаешь,- сказала она.- На человеческий язык не похоже.
- Неужели сбились, Наташа?
- Очень жаль,- сказал он.- Жизнь научила. Это то, что должно быть сделано. И это для меня важнее всего.
- Не знаю. У тебя спички есть?
- Для меня важнее всего мертвые,- сказала она.
- Да.
- Мертвым почет. Но не это важно.
- Зажги.
- Опять как по книге!- гневно сказала она.- У тебя вместо сердца книга.
Горохов слез с оленя, достал из кармана коробок и начал чиркать спички одну за другой, ломая их. Ветер швырял верхушки кедров. Тайга гудела тоскливо, сердито...
- Очень жаль, Мария. Я думал, ты поймешь.
- Спички сырые, - сказал Горохов. - Черт, неужели сбились?
Все, что я понимаю,- это мертвые,- сказала она.
- Заночуем здесь? - спросила Наташа. Горохов подошел к ней и вздохнул.
Он знал, что это неправда. Она не видела, как они умирали под дождем в оливковых рощах Харамы, в жару в разбитых домах Кихорны, под снегом Теруэля. Но он знал, что она ставит ему в упрек: он жив, а Висенте умер,- и вдруг в каком-то крошечном уцелевшем уголке его прежнего сознания, о котором он уже и не подозревал, он почувствовал глубокую обиду.
- До зимовья должно остаться не больше пяти километров. Может, дотянем?
- Тут была птица,- сказал он.- Дрозд в клетке.
- Дай мне спички, - попросила девушка.
- Да.
Горохов нашел ее руку, и она почувствовала, какие у него холодные пальцы.
- Я его выпустил.
- Ты замерз?
- Какой ты добрый!- сказала она насмешливо.- Вот не знала, что солдаты так сентиментальны!
- Нет. Немного.
- А я хороший солдат.
- Верю. Ты и. говоришь, как хороший солдат. А каким солдатом был мой брат?
Наташа опустилась на колени, согнулась и, спрятав коробок в ватник, зажгла с третьего раза спичку. Она успела разбросать снег вокруг себя и приглядеться:
- Прекрасным солдатом. Веселее, чем я. Я не веселый. Это недостаток.
тропы не было. Дула пороша. Все следы замело. Непроглядная тьма легла на землю так плотно, что даже запуталась в ногах у деревьев. Олени не хотели идти вниз.
Горохов с остервенением бил их кулаками в бока и тянул за собой изо всех сил.
- А он был веселый?
- Не надо, Толя, ведь все равно не пойдут. Давай лучше костер разложим.
- Всегда. И это мы очень ценили.
- Какого черта нам этот костер? Все равно не разожжем. Ветер...
- А ты не веселый?
Ветер... Он коварный здесь, в Саянах. Он заметает тропу, он вяжет людей незримыми ледяными ниточками.
- Нет. Я все принимаю слишком всерьез. Это недостаток.
- Топор у тебя, Толя?
- Зато самокритики хоть отбавляй, и говоришь как по книге.
- Да.
- Лучше бы мне быть веселей,- сказал он.- Никак не могу научиться.
Он долго искал топор во вьюках.
- А веселые все убиты.
- А ты его вообще-то взял?
- Нет,- сказал он.- Базилио веселый.
- Откуда я знаю! - ответил Горохов высоким голосом, не похожим на его обычный, чуть хриповатый басок. - Я не знаю, зачем тебе понадобилось идти на Сумару, просто не знаю!
- Ну, так и его убьют,- сказала она.
Наташа улыбнулась в темноте. Она поняла, что Горохов так нервничает из-за нее.
- Мария! Как можно? Ты говоришь, как пораженец.
Если бы он попал в буран один, он наверняка бы не волновался так, как сейчас.
- А ты как по книге!- сказала она.- Не трогай меня. У тебя черствое сердце, и я тебя ненавижу.
- Ты сердишься? - спросила девушка.
И снова он почувствовал обиду, он, который считал, что сердце его зачерствело, и ничто не может причинить боль, кроме физических страданий. Все еще сидя на койке, он нагнулся.
- Ничего я не сержусь. Просто порезал палец.
- Стяни с меня свитер,- сказал он.
Наташа стала разгребать сугроб под елью. Пальцы мерзли, снег был сухой и колючий, он набивался под ногти. Потом рукам сделалось теплее: Наташа докопалась до мха. Она сунула пальцы под шапку, отогрела их и только потом начала рвать сухой мох для костра.
- С какой стати?
- Нашел! - радостно крикнул Горохов. - Нашел топор!
Он поднял свитер на спине и повернулся.
...Через полчаса они сидели около костра, близко прижавшись друг к другу. Острые блики пламени метались по их лицам наперегонки.
- Смотри, Мария. В книге такого не увидишь.
- Чай пить будем? - спросил Горохов.
- Не стану смотреть,- сказала она.- И не хочу.
- Обязательно.
- Дай сюда руку.
Горохов достал из вьюков котелок и зачерпнул снега. Поставил прямо в костер.
Он почувствовал, как ее пальцы нащупали след сквозной раны, через которую свободно прошел бы бейсбольный мяч, чудовищный шрам от раны, прочищая которую хирург просовывал туда руку в перчатке, шрам, который проходил от одного бока к другому. Он почувствовал прикосновение ее пальцев и внутренне содрогнулся. Потом она крепко обняла его и поцеловала, и губы ее были островком во внезапном океане острой боли, которая захлестнула его слепящей, нестерпимой, нарастающей, жгучей волной и тотчас же схлынула. А губы здесь, все еще здесь; и потом, ошеломленный, весь в поту, один на койке, а Мария плачет и твердит:
Котелок сразу же стал черным. Костер сердито зашипел, языки пламени стали лизать снег, превращая его в синюю воду.
- О Энрике, прости меня? Прости, прости!
Горохов снова сходил к вьюкам и принес карабин.
- Не важно,- сказал Энрике.- И прощать тут нечего. Но только это было не из книг.
- Зачем? - спросила Наташа.
- И всегда так больно?
- Шатун, говорят, бродит.
- Когда касаются или при толчках.
- Медведь?
- А как позвоночник?
- Конечно, не кошка.