— Ну да, — удивленно сказал Джон. — А вы что думали?

— Я думал, вы просто шутили. Сколько же вы поймали?

— Восемь, как вы и просили.

— Восемь? — хрипло выдавил я из себя.

— Да, только восемь. К сожалению, дюжину мы сегодня не набрали, но я постараюсь завтра добыть для вас еще восемь.

— Нет, нет, не нужно… Надо сперва разместить этих.

— Но ведь вы сказали…— удивленно начал Джон.

— Забудьте о том, что я сказал, — поспешно перебил я его, — и не ловите их больше, пока я вас не попрошу.

— Ну что ж, вам виднее, — весело сказал он. — Да, кстати: в одном мешке есть совсем маленький птенец. Его больше некуда было посадить. Надеюсь, с ним ничего не случилось, но лучше посмотреть его поскорее.

Убедившись, что чудеса возможны и в наше время, я с трудом втащил в хижину тяжелые колыхавшиеся мешки, а потом побежал за Джеки и Яном, чтобы сообщить им радостную новость и попросить их помочь устроить птиц. Когда мы вытащили крикунов из мешков, у них был взъерошенный, негодующий вид; большинство их было примерно того же возраста, что и пойманный мною накануне птенец. На дне последнего мешка мы обнаружили малютку, о котором говорил Джон. Это был самый трогательный, самый забавный и самый очаровательный птенец, которого я когда-либо видел.

Ему вряд ли было больше недели от роду. Тело его было совершенно круглым, величиной не больше кокосового ореха. На длинной шее сидела высокая, куполообразная голова с крошечным клювом и парой приветливых коричневых глаз. Серовато-розовые ноги были непомерно большими по сравнению с размерами тела и, казалось, совершенно не повиновались ему. Из верхней части туловища росли два маленьких, дряблых кусочка кожи, похожие на два пальца изношенных кожаных перчаток; они были приставлены к телу словно случайно и исполняли роль крыльев. Одет он был в нечто вроде ярко-желтого костюма из свалявшегося неочищенного хлопка. Птенчик выкатился из мешка, упал на спину, с трудом поднялся на свои огромные плоские лапы и, слегка приподняв забавные крылья, с любопытством уставился на нас. Затем он открыл клюв и застенчиво произнес: «Уип». Это привело нас в такой восторг, что мы забыли ответить на его приветствие. Он медленно и осторожно приподнял одну ногу, вытянул ее вперед и поставил на землю, а затем проделал то же самое с другой ногой. Он смотрел на нас с сияющим видом, явно гордясь тем, что успешно выполнил такой сложный маневр. Немного отдохнув, он снова произнес «уип» и вознамерился повторить все сначала, очевидно желая доказать нам, что его успех не был случайным. Но вот беда: сделав первый шаг, он по недосмотру поставил левую лапу на пальцы правой. Результат оказался катастрофическим. Птенец сделал несколько отчаянных попыток вытащить одну ногу из-под другой, с трудом удерживая равновесие, затем невероятным усилием оторвал обе ноги от земли и упал вниз головой. Услышав наш хохот, он посмотрел на нас снизу вверх и, теперь уже с явным неодобрением, повторил знакомое «уип».

Вначале из-за формы и цвета его туловища мы назвали птенца Эг[6] , но позднее, когда он подрос, дали ему более солидное имя — Эгберт. Мне не раз приходилось встречать забавных птиц; как правило, они были смешными благодаря своей нелепой внешности, отчего и самые обычные их движения казались смешными. Но еще ни разу мне не приходилось встречать такой птицы, которая, подобно Эгберту, не только смешна сама по себе, но и беспредельно комична во всех своих действиях. Ни одна птица, которую я когда-либо видел, не могла заставить меня смеяться до упаду. Впрочем, это не часто удавалось и комическим актерам. Но Эгберту стоило только встать на свои длинные ноги, склонить голову набок и лукаво-вопросительно протянуть «уип», как меня начинал трясти неудержимый смех. Мы ежедневно вытаскивали Эгберта из клетки и разрешали ему с часик погулять по лужайке. Этих прогулок мы ожидали с таким же нетерпением, как он сам, но часа оказывалось вполне достаточным. По истечении этого срока мы были вынуждены водворять его в клетку, чтобы не умереть со смеху.

Ноги Эгберта были проклятием его жизни. Они были слишком длинны и постоянно путались при ходьбе. Ему все время грозила опасность наступить на собственную ногу и сделаться всеобщим посмешищем, как это случилось в первый же день его появления в Лос Инглесес. Поэтому Эгберт очень внимательно следил за своими ногами, ловя малейшие признаки неповиновения с их стороны. Иногда он по десять минут стоял на одном месте, опустив голову и внимательно вглядываясь в свои пальцы, которые слегка шевелились в траве, растопыренные, словно лучи морской звезды. Наверное, ему больше всего хотелось избавиться от этих огромных ног. Они страшно раздражали его. Он был уверен, что без них он смог бы с легкостью пушинки носиться по лужайке. Порою, понаблюдав некоторое время за ногами, он решал, что наконец-то усыпил их бдительность. В тот момент, когда они меньше всего этого ожидали, Эгберт стремительно бросался вперед, надеясь быстро пробежать по лужайке, оставив на ней ненавистные конечности. Он проделывал этот трюк много раз, но все напрасно. Ноги никогда не отставали от него. Как только он начинал двигаться, ноги со злобной решимостью заплетались в узел, и Эгберт валился вниз головой в заросли маргариток.

Ноги постоянно и самыми различными способами бросали его на землю. Эгберту страшно нравилось ловить бабочек. Причину этого мы не знали, так как он не мог нам объяснить. Мы знали, что крикунов считают убежденными вегетарианцами, но как только где-либо в радиусе шести ярдов появлялась бабочка, Эгберт мгновенно преображался, глаза его загорались фанатическим хищным блеском, и он начинал подкрадываться к добыче. Для того чтобы успешно подобраться к бабочке, нужно неотрывно наблюдать за ней. Эгберт это понимал, но вот беда: как только он, дрожа от возбуждения, принимался следить за бабочкой, ноги, оставленные без присмотра, начинали выделывать всякие выкрутасы, наступать друг на друга, переплетаться и даже двигаться в обратном направлении. Как только Эгберт отводил глаза от своей жертвы, ноги начинали вести себя прилично, но когда его взгляд обращался на прежнее место, бабочки там уже не было. И вот настал незабываемый день. Эгберт, широко расставив ноги, мирно дремал, греясь на солнце, как вдруг большая, плохо воспитанная бабочка, пролетая над лужайкой, снизилась, села Эгберту на клюв, вызывающе помахала усиками и снова поднялась в воздух. Эгберт, охваченный справедливым гневом, ткнул в нее клювом, когда она взвилась над его головой. На свою беду, он слишком далеко откинулся назад, потерял равновесие и упал на спину, беспомощно болтая ногами. Пока он так лежал, совершенно растерявшись, нахальная бабочка воспользовалась случаем и села на его выпуклое, покрытое пухом брюшко, наскоро привела себя в порядок и улетела. Этот позорный эпизод еще больше настроил Эгберта против чешуекрылых, но, как он ни старался, ему так и не удалось поймать ни одной бабочки.

На первых порах предметом нашего беспокойства было питание Эгберта. Он с презрением отвергал такую обычную растительную пищу, как капуста, салат, клевер, люцерна. Мы предлагали ему печенье с крутым яйцом, но он с ужасом отклонил эту попытку сделать из него каннибала. Он едва удостаивал взглядом приносимые ему фрукты, отруби, кукурузу и другие продукты и от всего отказывался. Я вконец отчаялся и в качестве последней меры предложил выпустить Эгберта в огород, возлагая слабую надежду на то, что, несмотря на свою молодость, он как-нибудь даст нам знать, какое меню он предпочитает. К тому времени проблема кормления Эгберта заинтересовала всех обитателей Лос Инглесес, и когда мы вынесли его в огород, там нас уже ждала целая толпа. Эгберт приветствовал общество дружеским «уип», встал на ноги, упал, с большим трудом поднялся и отправился на прогулку. Мы следовали за ним затаив дыхание. С безразличным видом он прошел мимо капустных грядок, основное внимание уделяя контролю за своими ногами. Помидоры заинтересовали его, он начал внимательно их рассматривать, но как раз в тот момент, когда он, казалось, был готов принять решение, его вниманием завладел крупный кузнечик. На картофельном участке он почувствовал усталость и немного вздремнул, а мы стояли неподалеку и терпеливо ждали. Сон явно освежил его, он удивленно повторил свое приветствие, зевнул и, пошатываясь, словно пьяный, заковылял дальше. Мимо моркови он прошел с нескрываемым презрением, на участке с горохом решил немного развлечься и стал приглашать нас поиграть в прятки. Убедившись в том, что мы не даем отвлечь себя от решения основной задачи, он с сожалением отказался от своей затеи и направился к бобам. Цветы бобов очаровали Эгберта, но его интерес к ним носил эстетический, а не гастрономический характер. Среди петрушки и мяты у него вдруг зачесалась левая пятка, и при попытке встать на одну ногу, чтобы установить причину раздражения, он тяжело плюхнулся задом в дождевую лужу. Когда его подняли, обтерли и утешили, он заковылял дальше, пока не уткнулся в аккуратные грядки шпината. Здесь он стал как вкопанный и начал придирчиво и подозрительно рассматривать растения. Подступив к ним вплотную, он в упор уставился на них, склонив голову набок. У нас перехватило дыхание. Подавшись вперед, чтобы схватить лист, он оступился и упал головой в большую розетку шпината. Потом с трудом поднялся на ноги и предпринял новую попытку. На этот раз ему удалось захватить клювом кончик листа. Он дернул его, но лист был прочным и не поддавался. Широко расставив ноги и откинувшись назад, он изо всех сил снова дернул лист. Кончик листа оторвался, и Эгберт опять очутился на спине. На этот раз он явно торжествовал победу, держа в клюве крошечный кусочек шпинатового листа. Под аплодисменты присутствующих Эгберт был водворен в клетку, и перед ним поставили большое блюдо нарубленного шпината. Но тут возникло новое затруднение. Даже мелко нарубленный, шпинат был для него слишком грубой пищей, так как непосредственно после еды у Эгберта появлялись признаки недомогания.

— Это слишком грубая пища для него, как бы мелко мы ни рубили шпинат, — сказал я. — Боюсь, нам придется готовить его примерно таким же способом, каким мать готовит пищу для птенца.

— Каким именно? — поинтересовалась Джеки.

— Понимаешь, они отрыгивают полупереварившиеся листья в виде жидкой кашицы.

— И ты предлагаешь нам тоже заняться этим? — настороженно спросила Джеки.

— Нет, нет, но если кормить его разжеванными шпинатными листьями, то, я думаю, это будет почти то же самое.

— Да, разумеется, но лучше, если это будешь делать ты, — оживилась моя супруга.

— В том-то и дело, что я курю, — сказал я,- и Эгберту вряд ли понравится смесь шпината с никотином.

— Другими словами, раз я не курю, значит, мне и пережевывать шпинат?

— В общем так.

— Если бы кто-нибудь сказал мне, — жалобно проговорила Джеки, — что, выйдя за тебя замуж, я должна буду в свободное время пережевывать шпинат для птиц, я бы ни за что этому не поверила.

— Но ведь это же для пользы дела, — робко вставил я.

— Нет, в самом деле, — мрачно продолжала Джеки, пропустив мимо ушей мое замечание, — если бы кто-нибудь сказал мне об этом и я бы этому поверила, я бы, наверное, ни за что не пошла за тебя замуж.

Она взяла блюдо со шпинатом, окинула меня уничтожающим взглядом и отправилась в укромное место жевать листья. Все то время, пока Эгберт находился у нас, он поглощал уйму шпината, и Джеки исполняла свою роль поистине с терпением жвачного животного. По ее подсчетам, она обработала таким образом около центнера листьев шпината, и с тех пор шпинат не значится в числе ее любимых блюд.

Вскоре после прибытия Эгберта и его сородичей мы получили двух зверьков, которые стали известны у нас под именем Страшных близнецов. Это была пара больших, очень толстых волосатых броненосцев. Они были почти одинаковых размеров и, как мы скоро обнаружили, обладали почти одинаковыми привычками. Поскольку оба зверька были самками, напрашивалось предположение, что они одного помета, если бы одного из них не поймали рядом с Лос Инглесес, а второго — в нескольких милях от поместья. Близнецов поселили в клетке с особым спальным отделением. Первоначально клетка предназначалась для одного большого броненосца, но из-за недостатка жилой площади пришлось поместить в нее двоих. Так как они были еще подростками, они устроились очень удобно. Единственными радостями в жизни для них были еда и сон, и они никак не могли насладиться ими в полной мере. Спали они обычно на спине, свернувшись в клубок, громко сопя и раздувая при этом большие морщинистые розовые животы; лапы их дрожали и подергивались. Сон у них был крепкий, казалось, ничто на свете не в состоянии их разбудить. Можно было барабанить по клетке, кричать через решетку, открывать дверцу в спальню и, задержав дыхание (так как близнецы издавали специфический резкий запах), гладить их толстые животы, щипать за лапы, трясти хвосты — они все равно продолжали спать, словно находились в глубоком гипнотическом трансе. Наконец, в полной уверенности, что только мировой катаклизм может вывести их из этого состояния, я наполнял жестяную миску той отвратительной мешаниной, которую они любили, и ставил ее в переднюю часть клетки. Как бы осторожно я ни производил эту операцию, стараясь проделать ее без малейшего шороха, едва только рука с миской появлялась в дверце клетки, как из спальни доносился такой шум, словно гигантский дракон крушил клетку своим хвостом. Это метались близнецы, стараясь перевернуться на ноги и, так сказать, принять боевое положение. Тут нужно было бросать миску и поскорее отдергивать руку, так как буквально через долю секунды броненосцы пулей выскакивали из спальни и, тяжело сопя от напряжения, плечом к плечу проносились через клетку, словно два игрока в регби, борющиеся за мяч. Они с разбегу ударяли по миске (и по руке, если я не успевал ее убрать) и вместе с миской кувырком отлетали в дальний угол клетки. Смесь из нарезанных бананов, молока, сырых яиц и нарубленного мяса фонтаном ударяла в стенку и рикошетом попадала на спины близнецов, обволакивая их серые панцири густой вязкой массой. А они стояли среди всего этого хаоса, удовлетворенно хрюкая и урча, слизывая стекавшее у них с боков месиво, или затевали ссору из-за куска банана или мяса, который прилип к потолку, но, не выдержав неравной борьбы с силами тяготения, вдруг падал на дно клетки. Видя их по колено в этом обилии пищи, трудно было поверить, что два небольших зверька в состоянии поглотить такое количество витаминов и белков. Но уже через полчаса клетка была совершенно чиста, даже потолок был тщательно вылизан, для чего броненосцам приходилось вставать на задние лапы. А сами близнецы, шумно сопя, уже спали глубоким сном в своей благоухающей спальне, свернувшись в клубок. Со временем благодаря обильному питанию близнецы так растолстели, что с трудом пролезали через дверь спальни. Однажды, раздумывая над тем, как расширить клетку, я обнаружил, что один из близнецов с выгодой использует это обстоятельство. Вместо того чтобы укладываться спать вдоль спальни, как он это делал раньше, он ложился поперек, головой к двери. Как только запах пищи достигал его, броненосец мгновенно, прежде чем его компаньон успевал повернуться в нужном направлении, подскакивал к двери, наполовину высовывался из нее, а затем приподымал зад и закупоривал отверстие, как пробка бутылку. После этого он пододвигал к себе миску с едой и начинал неторопливо копаться в ней, а его разъяренный сородич, визжа и фыркая, безуспешно царапал его неуязвимый бронированный зад.

Волосатый броненосец — стервятник аргентинской пампы. Приземистый, с броней, надежно защищающей его от большинства хищников, он, подобно миниатюрному танку, движется по освещенной луною траве и перемалывает своими челюстями почти все, что попадается ему на пути. Броненосец ест фрукты и овощи, а при отсутствии их разоряет птичьи гнезда, пожирая яйца или птенцов; на закуску охотно поедает мышей и даже змей, если наталкивается на них. Но больше всего броненосец любит сочную, пахучую, полусгнившую падаль, она притягивает его, как магнит притягивает железо. В Аргентине, где расстояния огромны, а стада неисчислимы, часто бывает так, что старая или больная корова умирает и туша ее остается лежать незамеченной в траве; на солнце она быстро разлагается, запах разносится далеко вокруг, и к падали быстро слетаются мухи, жужжащие словно рой пчел. Запах разлагающейся туши броненосец воспринимает как приглашение на банкет. Покинув нору, он отправляется на поиски и быстро находит лакомство: огромную, кишащую личинками груду мяса, лежащую в траве. Наевшись до отвала, броненосец не в силах уйти от туши, на которой еще остается столько еды, и он роет под нею нору. Там он спит до тех пор, пока не переварит свой обед и снова не почувствует голод. Тогда ему достаточно подняться наверх, высунуть голову из норы — и, так сказать, стол для него накрыт. Как правило, броненосец не покидает падаль, пока не снимет последний клочок мяса с уже побелевших костей. Лишь тогда со счастливым вздохом насытившегося животного он возвращается домой ожидать очередной гибели коровы или овцы. Несмотря на свои извращенные вкусы, броненосец считается отличной едой, мясо его напоминает нечто среднее между телятиной и мясом молочного поросенка. Пеоны часто ловят их, сажают в бочки с грязью и откармливают для собственного стола. На первый взгляд противно есть животное, проявляющее такие низменные вкусы и предпочитающее падаль, но ведь и свиньи не особенно разборчивы в еде, а то, что ест камбала, вызовет тошноту даже у вурдалаков.

В пампе есть животное, чьи привычки настолько же очаровательны, насколько они отвратительны у броненосцев, но мне не пришлось с ним столкнуться. Это вискача, грызун величиной с обычного терьера, с таким же, как у него, низко посаженным туловищем и мордочкой, очень похожей на кроличью. От носа к глазам у нее тянется черная полоска, под ней светло-серая, а потом опять черная. Можно подумать, что вискача начала раскрашивать себя под зебру, но вскоре ей это надоело и она бросила работу, едва начав ее. Вискачи живут обычно колониями до сорока особей в больших подземных норах, называемых vizcacheras.

Вискачи — это богема пампы. Они ведут самый непринужденный образ жизни, и в их обширных коммунальных норах всегда можно застать друзей, проживающих у них. Земляные совы строят себе квартирки в боковых стенках нор, в заброшенных уголках иногда поселяются змеи, выступающие здесь в роли обитателей мансард. Когда грызуны расширяют свое подземное жилище и покидают часть прежних нор, в них немедленно вселяются ласточки. Во многих vizeacheras обитает не менее разношерстная публика, чем в пансионатах Блумсбери. Пока постояльцы ведут себя прилично, хозяева нисколько не беспокоятся о том, кем и как заселено их подземелье. Художественные вкусы вискачи, на мой взгляд, формировались под значительным влиянием сюрреализма. Земля у входа в нору лишена всяких признаков растительности и так плотно утрамбована множеством маленьких ног, что парадный подъезд колонии представляет собой танцевальную площадку. Эти плешины среди пампы являются своеобразными студиями, где вискачи устраивают свои художественные выставки. Они методично складывают в кучи длинные сухие стебли чертополоха, перемежая их камнями, ветками и корнями. Чтобы сделать эти натюрморты еще более привлекательными, вискачи используют все, что только попадается им на глаза. Около одной vizсacheras я нашел сооружение из веток, камней и стеблей чертополоха, между которыми со вкусом были вставлены несколько консервных банок, три серебряные бумажки, восемь красных пачек из-под сигарет и коровий рог. Эта необычная выставка, так любовно и заботливо устроенная посреди бескрайней пустынной пампы, пробудила во мне страстное желание увидеть ее создателя. Я пытался представить себе толстого маленького зверька с грустной полосатой мордой, сидящего при лунном свете у входа в свой дом и поглощенного созданием художественного произведения из сухих растений и различных предметов. Одно время вискачи были наиболее распространенными обитателями пампы, но их вегетарианские вкусы и упорство, с каким они выводили траву на больших участках для занятий художественным творчеством, навлекли на них гнев земледельцев. Фермеры объявили им войну, и грызуны были уничтожены или изгнаны из старых мест обитания.

Мы не поймали ни одной вискачи, и, как я уже говорил, мне даже не довелось ее увидеть. Я и теперь очень сожалею о том, что мне так и не удалось встретиться с этим любопытным представителем аргентинской фауны.

ИНТЕРЛЮДИЯ

Авиационная компания заверила нас, что как только мы доставим наших животных в Буэнос-Айрес, можно будет отправить их самолетом в Лондон в течение суток. Поэтому, когда наш грузовик добрался до окраины столицы, я позвонил в отдел грузовых перевозок и, сообщив о своем прибытии, поинтересовался, где я могу разместить животных на ночь. С изысканной любезностью мне ответили, что в течение ближайшей недели отправить животных не удастся и что на территории аэродрома держать их негде. Таким образом, я оказался в чужом городе с полным грузовиком животных, которых негде было пристроить, — положение, мягко говоря, не из легких.

Видя наше затруднение, шофер любезно разрешил нам оставить животных на ночь в грузовике, но утром машина понадобится ему для работы. Мы с благодарностью приняли его предложение и, поставив грузовик во дворе его дома, начали кормить животных. Во время кормежки Джеки пришла в голову счастливая мысль.

— Я знаю, что делать! - радостно воскликнула она. — Давай позвоним в посольство.

— Мы не можем звонить в посольство и просить устроить на неделю наших животных, — возразил я. — Посольства не занимаются такими делами.

— Если ты позвонишь мистеру Джибсу, он, возможно, сумеет нам помочь. Во всяком случае, попытаться стоит.

Нехотя, сознавая бесполезность этой затеи, я все же позвонил в посольство.

— Алло, вы уже вернулись? — послышался веселый голос мистера Джибса. — Вы удачно съездили?

— Да, спасибо, отлично.

— Очень рад за вас. И много вам удалось поймать животных?

— Да, порядочно. Дело в том, что из-за этого я вас и беспокою. Я хотел спросить, не сможете ли вы нам помочь.

— Конечно. А в чем дело? — спросил мистер Джибс, ничего не подозревая.

— Нам нужно где-то разместить на недельку животных.

Последовала непродолжительная пауза, во время которой мистер Джибс, как я предполагаю, боролся с искушением немедленно повесить трубку. Но я недооценил его самообладание; когда он мне ответил, его голос был таким же ровным и любезным, как обычно, без каких-либо признаков истерии.

— Да, это, пожалуй, нелегкая задача. Вам, вероятно, нужен сад или что-либо в этом роде?

— Да, и желательно с гаражом. У вас нет ничего на примете?

— Пока нет, мне не часто приходится подыскивать… э-э… помещения для живого инвентаря, так что мой опыт в этом отношении невелик. Если вы зайдете ко мне завтра утром — может быть, к тому времени я что-нибудь найду.

— Большое спасибо, — благодарно ответил я. — Когда вы приходите в посольство?

— О нет, так рано не надо, — поспешно ответил мистер Джибс. — Зайдите что-нибудь около половины одиннадцатого, я постараюсь к этому времени кое с кем поговорить.

Вернувшись во двор, я передал Джеки и Яну содержание нашего разговора.

— Пол-одиннадцатого нас не устраивает, — сказала Джеки. — Шофер только что предупредил, что грузовик ему понадобится к шести часам.

Некоторое время мы сидели в мрачном молчании, усиленно работая мозгами.

— Знаю! — неожиданно воскликнула Джеки.

— Нет! — твердо ответил я. — Я не буду звонить послу.

— Да я не об этом — позвоним лучше Бебите.

— Черт побери, ну разумеется! И как это мы раньше не сообразили.

— Я не сомневаюсь, что она нас устроит, — продолжала Джеки таким тоном, как будто была искренне убеждена в том, что каждый житель Буэнос-Айреса с удовольствием примет участие в размещении небольшого зверинца, стоит его об этом попросить. В третий раз я пошел к телефону. Последовавший разговор показал, на что способна Бебита.

— Алло, Бебита, добрый вечер.

— Джерри? Здравствуй, мальчик, я только что говорила о вас. Где вы сейчас находитесь?

— В каком-то пригороде Буэнос-Айреса — вот все, что я могу сказать.

— Выясни скорее, где вы, и приезжайте ужинать.

— Мы бы с удовольствием, если б можно было.

— Конечно, можно.

— Бебита, я звоню тебе в надежде, что ты сумеешь нам помочь.

— Ну конечно, мальчик. В чем дело?

— Понимаешь, мы здесь со своими животными. Ты не сможешь пристроить их куда-нибудь на недельку?

Бебита весело засмеялась.

— Ах! — произнесла она с напускным смирением. — Ну что ты за человек! В такой час ты звонишь мне только для того, чтобы попросить устроить своих животных. Ты всегда думаешь только о своих животных!

— Я знаю, что сейчас уже поздно, — сказал я с раскаянием, — но если мы до утра ничего не найдем, нам придется чертовски трудно.

— Не отчаивайся, мальчик, я найду что-нибудь для тебя. Позвони мне через полчаса.

— Чудесно! — сказал я, приободрившись. — Я очень сожалею, что пришлось беспокоить тебя такими делами, но нам больше не к кому обратиться.

— Глупости, — ответила Бебита. — Разумеется, вы должны были обратиться ко мне. Всего хорошего.

Прошло мучительных полчаса, и я снова подошел к телефону.

— Джерри? Все в порядке, я нашла для вас место. Один мой приятель согласился пустить твоих зверюшек в свой сад. У него там есть что-то вроде гаража.

— Бебита, ты просто чудо! — воскликнул я, вне себя от восторга.

— Ну разумеется, — весело подтвердила она. — А теперь записывай адрес, отвези свой зверинец и приезжай ужинать.

Воспрянув духом, мы помчались по указанному адресу. Через десять минут машина остановилась, и, выглянув из кузова, я увидел массивные металлические ворота высотой около двадцати футов; широкая аллея, усыпанная гравием, вела к дому, напоминавшему несколько уменьшенную копию Виндзорского замка. Я уже хотел сказать шоферу, что он ошибся и привез нас не по тому адресу, как ворота неожиданно раскрылись и приветливо улыбающийся привратник поклонился нам с таким видом, будто перед ним не обшарпанный грузовик, а роскошный роллс-ройс. С одной стороны дома проходила крытая веранда; она-то и была отведена для наших животных, как сообщил привратник. Еще не вполне оправившись от изумления, мы начали разгружать машину. Опасаясь, что произошло какое-то недоразумение, мы поспешили расставить клетки и удрать, прежде чем хозяин дома поднимет шум.

Бебита, спокойная и красивая, приветствовала нас в своей квартире; как видно, вся эта история ее насмешила.

— Ну, что, дети, благополучно разместили своих животных?

— Да, спасибо, все в порядке, там им будет просто чудесно. Твой друг поступил очень великодушно, Бебита.

— Ах, — вздохнула она. — Разумеется, он чудесный человек… великодушный… очень обаятельный… Вы представить себе не можете, какой он обаятельный человек.

— И долго тебе пришлось уговаривать его? — недоверчиво спросил я.

— Что ты, наоборот, он сам мне это предложил. Я только позвонила ему и сказала, что мы хотим поместить несколько маленьких зверюшек в его саду, и он немедленно согласился. Он мой друг, и, разумеется, он не мог мне отказать.

Бебита улыбнулась нам ослепительной улыбкой.

— Да, конечно, я тоже себе не представляю, как он мог тебе отказать, но мы в самом деле бесконечно признательны тебе, ты просто наша мать-спасительница.

— Глупости, — сказала Бебита. — Пошли скорее ужинать.

Только на следующее утро, зайдя к мистеру Джибсу, мы сумели в полной мере оценить, какую трудную задачу пришлось решить накануне Бебите.

— Я очень сожалею, — извиняющимся тоном произнес мистер Джибс. — Я звонил в несколько мест — и все безрезультатно.

— Не беспокойтесь об этом, один наш друг нашел подходящее место, — сказал я.

— Очень рад. Наверно, вся эта история доставила вам немало хлопот. Где же вы разместились?

— В одном доме на проспекте Альвеар.

— Где-где?

— На проспекте Альвеар.

— На проспекте Альвеар? — еле слышно переспросил мистер Джибс.

— Ну да, а что тут особенного?

— Ничего… ничего особенного, — ответил он, с изумлением глядя на нас. — Просто проспект Альвеар для Буэнос-Айреса примерно то же самое, что Парк Лейн[7] для Лондона.

Спустя несколько дней, когда все животные были переправлены самолетами в Англию, выяснилось, что на юг страны нам так и не удастся попасть. Встал вопрос, куда направиться теперь. И тут нам позвонила Бебита.

— Слушайте, дети, хотите совершить поездку в Парагвай?

— Мне бы очень хотелось попасть в Парагвай, — с горячностью ответил я.

— Мне кажется, я смогу вам это устроить. Вы долетите самолетом до Асунсьона, а там один мой друг возьмет вас в свой самолет и доставит в это самое… как оно называется… Пуэрто-Касадо.

— Вероятно, ты договорилась об этом с одним из твоих друзей?

— Ну разумеется. С кем еще я могу об этом договориться, глупыш?

— Единственным препятствием может быть наше слабое знание испанского языка.

— Я тоже об этом подумала. Ты помнишь Рафаэля?

— Ну как же.

— У него сейчас в школе каникулы, и он бы с удовольствием поехал с вами в качестве переводчика. Его мать считает, что такое путешествие пойдет ему на пользу, при условии, что вы не заставите его охотиться за змеями.

— Исключительно разумная у него мама! Ты подала блестящую идею, я просто обожаю тебя и всех твоих друзей.

— Глупости, — ответила Бебита и повесила трубку.

Так и получилось, что мы с Джеки полетели в столицу Парагвая Асунсьон. С нами летел Рафаэль де Сото Асебал; всю дорогу в нем клокотала такая жизнерадостность, что к концу полета я казался себе охладевшим к жизни старым циником.

Глава третья

ПОЛЯ ЛЕТАЮЩИХ ЦВЕТОВ

Когда грузовик, подпрыгивая на ухабах, подъехал к небольшому аэродрому невдалеке от Асунсьона, было уже совсем светло, небо голубело. Еще не совсем очнувшись от сна, мы неловко выбрались из машины и выгрузили свое имущество. После этого мы немного походили, зевая и потягиваясь. Летчик и шофер грузовика скрылись в полуразвалившемся ангаре, стоявшем на краю летного поля. Вскоре, шумно пыхтя от напряжения, они показались снова, толкая небольшой четырехместный моноплан, красиво разрисованный серебристой и красной краской. Когда они выводили самолет из ангара на солнце, они были очень похожи на пару крупных коричневых муравьев, волокущих в муравейник маленькую бабочку. Рафаэль сидел на чемодане, сонно опустив голову и полузакрыв глаза.

— Смотри, Рафаэль, — весело сказал я. — Вот наш самолет.

Рафаэль вздрогнул, вскочил и посмотрел на крошечный самолет, который подталкивали к нам двое людей. Его глаза удивленно расширились за стеклами очков.

— Не может быть! — воскликнул он недоверчиво. — Неужели это наш самолет?

— Похоже, что так.

— О господи!

- А в чем дело? — спросила Джеки. — Это очень милый маленький самолетик.

— В том-то и дело, что маленький, — ответил Рафаэль.

— Ничего, он выглядит достаточно прочным, — успокоил я его, но в этот момент одно из колес перекатилось через небольшую кочку и все сооружение закачалось из стороны в сторону с мелодичным звоном.

— Черт возьми! — в ужасе закричал Рафаэль, — Джерри, се n\'est pas possible[8] , мы не долетим на этой штуке… она слишком мала.

— Не волнуйся, Рафаэль, все в порядке, — сказала Джеки с оптимизмом человека, никогда не летавшего на маленьких самолетах. — Это очень хороший самолет.

— Правда? — спросил наш друг, беспокойно поблескивая очками.

— Ну конечно, в Америке очень много таких самолетов.

— Но ведь мы не в Америке, а в Чако… Посмотри, у него только одно крыло, n\'est се pas?[9] Если оно отломится, мы… брр! свалимся в лес. — Он откинулся назад и посмотрел на нас с жалким видом.

Тем временем самолет был подготовлен к отлету, и пилот подошел к нам, открывая в улыбке золотые зубы.

— Bueno, vamos[10] , — сказал он и начал собирать багаж. Рафаэль поднялся и взял свой чемодан.

— Джерри, мне это не нравится, — жалобно проговорил он, направляясь к самолету.

Когда имущество было уложено, для нас самих почти не осталось места, но мы все же ухитрились втиснуться в самолет, я с пилотом на переднее сиденье, Джеки с Рафаэлем на заднее. Я сел последним и захлопнул невероятно хрупкую на вид дверцу, которая тут же открылась. Пилот нагнулся и посмотрел на дверцу.

—No bueno[11] ,-произнес он, схватился мощной рукой за дверцу и захлопнул ее с такой силой, что самолет заходил ходуном.

— О господи! — послышался жалобный стон Рафаэля.

Летчик, весело насвистывая сквозь зубы, задергал ручки управления, мотор взревел, и машина начала дрожать и трястись. Самолет тронулся с места, подпрыгивая на неровностях почвы, трава слилась в сплошное зеленое пятно, и мы оторвались от земли. Набирая высоту, мы любовались открывшейся под нами местностью — сочной тропической зеленью, пронизанной красноватыми прожилками дорог. Мы пролетели над Асунсьоном, розовые дома которого ярко сверкали на солнце, и вскоре прямо по курсу самолета, в мерцающем круге пропеллера, показалась река Парагвай.

Летя на большой высоте, мы видели, что река огненной, искрящейся границей разделяла местность на два типа: под нами были плодородный краснозем, зеленые леса и обработанные поля, окружавшие Асунсьон и занимавшие восточную часть Парагвая, а далее, за лентой реки, начиналось Чако, необозримая плоская равнина, тянувшаяся до самого горизонта. Подернутая дымкой утреннего тумана, равнина казалась поросшей серебристо-бронзовой травой, кое-где перемежавшейся сочной зеленью маленьких рощиц. Казалось, будто кто-то прошелся по этой равнине гигантскими ножницами и подстриг ее, словно огромного пуделя, оставив на шкуре в качестве украшения зеленые островки шерсти. Под нами проплывал безжизненный ландшафт, единственным движущимся предметом была река, искрившаяся и сверкавшая по мере своего движения по равнине. Река делилась то на три-четыре русла, то растекалась по пятидесяти или шестидесяти рукавам, которые извивались и переплетались в затейливом узоре, словно блестящие внутренности какого-то огромного серебряного дракона, вываленные на равнину.

Пролетев над рекой, самолет опустился ниже, и я увидел, что равнина, которая показалась мне поросшей сухой травой, в действительности была заболочена — вода то и дело выдавала свое присутствие ярким блеском. Зеленые рощицы оказались густыми зарослями колючих кустарников, над которыми изредка поднимались пальмы. Местами пальмы росли сомкнутыми рядами, как будто были посажены людьми. Вода искрилась повсюду мгновенными яркими вспышками белого света, но, несмотря на обилие влаги, кустарники выглядели иссушенными и запыленными, корни растений находились в воде, листья были сожжены солнцем. Это была мрачная, безлюдная равнина, не лишенная, однако, своеобразного очарования. Все же через некоторое время пейзаж нам наскучил; лишь встрепанные кроны пальм давали тут какую-то тень.

Пилот достал из-под сиденья бутылку, откупорил ее зубами и протянул мне. В ней был холодный кофе — горький, но освежающий напиток. Я сделал несколько глотков, затем бутылка перешла к Джеки, а от нее к Рафаэлю и вернулась к летчику. Когда он сунул горлышко бутылки в рот и запрокинул голову, самолет нырнул носом к серебряной излучине реки в двух тысячах футах под нами, так что у нас засосало под ложечкой. Осушив бутылку, пилот отер губы тыльной стороной ладони, повернулся ко мне и прокричал в самое ухо:

— Пуэрто-Касадо! — И указал куда-то вперед.

Сквозь дымчатое марево я различил впереди очертания какого-то темного холма, неожиданно выросшего на плоской равнине.

— Una hora, mas о menos! — кричал пилот, показывая мне один палец. — Una hora… Puerto Casado… comprende?[12]

Весь этот час я дремал урывками, между тем как темная громада холма надвигалась все ближе. Самолет нырнул носом, и мы начали быстро снижаться. Вертикальные токи теплого воздуха подхватили крохотную машину и начали трясти и швырять ее; самолет плясал в воздухе, словно искра над костром. Затем он круто накренился, и на мгновение равнина приняла наклонное положение, река повисла над крылом, а горизонт оказался прямо над нами. Выровнявшись, мы уверенно направились к небольшому полю, которое можно было отличить от окружающей местности только потому, что на его краю с длинного шеста вяло свисал желтый ветровой конус. Самолет коснулся земли, прокатился немного по траве и остановился. Пилот с улыбкой посмотрел на меня, выключил мотор и сделал широкий всеохватывающий жест.

— Чако! — сказал он.

Когда мы вышли из самолета, жара навалилась на нас с почти ощутимой силой, и сразу стало нечем дышать. Пожухлая трава под ногами была жесткой и сухой, как стружки, кое-где виднелись островки огненно-желтых цветов. Не успели мы выгрузить из самолета багаж, как вдали показался грузовик; подскакивая на кочках, он направлялся к нам прямо по полю. За рулем сидел невысокий, толстый парагваец; на его губах блуждала улыбка, словно наше прибытие немало его забавляло. Он помог нам погрузить вещи, после чего мы покинули посадочную площадку и поехали по пыльной и тряской дороге через лес. Машина поднимала тучи пыли, и мы были настолько поглощены тем, чтобы хоть как-то удерживаться за борта грузовика, подпрыгивавшего на ухабах, что я не имел возможности рассмотреть местность, по которой мы проезжали. Через десять минут мы с грохотом въехали в Касадо. Поселок представлял собой обычное для Южной Америки скопление полуразвалившихся лачуг, разделенных разъезженными улицами без всякого покрытия. Мы проехали мимо огромного мангового дерева, стоявшего в центре поселка; в тени его укрывалось множество людей: некоторые спали, другие беседовали, оживленно шла торговля тыквами, сахарным тростником, яйцами, бананами и другими товарами, разложенными прямо в пыли.

Отведенный нам домик находился в конце поселка и был едва виден за стеной апельсинных деревьев и грейпфрутов, между которыми росли кусты гибискуса, покрытые крупными красными цветами. Дом и его зеленая завеса были окружены сетью узких, мелких оросительных каналов, заросших травой и водорослями. Воздух оглашался мелодичным жужжаньем москитов, ночью к нему присоединялись многочисленные древесные лягушки, жабы и цикады. Древесные лягушки кричали возбужденными, пронзительными голосами, жабы квакали тяжеловесно и задумчиво, а цикады время от времени издавали звуки, напоминавшие сопрано электрической пилы, разрезающей лист кровельного железа. Дом был удобен, хотя и без излишеств. Он состоял из трех комнат, смежных, как это принято в Испании, причем потолки всех трех комнат протекали. Несколько поодаль находились кухня и ванная, соединявшиеся с домом крытой галереей. Десять минут спустя после приезда я обнаружил, что ванную нам придется делить со многими представителями местной фауны: там проживало несколько сот москитов, множество крупных, блестящих, проворных тараканов и несколько угрюмых с виду пауков, занимавших пол. На бачке унитаза сидели несколько худосочных древесных лягушек с выпученными глазами и висела маленькая летучая мышь; она злобно пищала и, как все летучие мыши, очень напоминала потрепанный зонтик.

К несчастью, я ни с кем не поделился своими зоологическими открытиями, и Джеки, войдя в ванную после меня, выскочила оттуда как ошпаренная, оставив там мыло, полотенце и зубную щетку. Дело было в том, что летучая мышь, очевидно возмущенная постоянным хождением, слетела с бачка и, хлопая крыльями, повисла в воздухе перед лицом Джеки. Довольно язвительно Джеки заметила мне, что до сих пор она не считала летучих мышей необходимым условием опрятной жизни. В конце концов мне удалось убедить ее в том, что, несмотря на свою антиобщественную выходку, летучая мышь совершенно безвредна. Однако и впоследствии, заходя в ванную, Джеки опасливо косилась на летучую мышь, которая висела на бачке и с неприязнью смотрела на нее.

Не успели мы разобрать вещи, как нас приветствовал другой представитель местной фауны в образе нашей хозяйки, смуглой черноглазой женщины, которую, как она нам сообщила, звали Паула. Лицо ее еще сохраняло следы былой красоты. Телеса ее так и выпирали из платья, но, несмотря на это, движения отличались исключительной легкостью и изяществом. Она плавала по дому, словно кучевое облако, разрастающееся в грозовую тучу, напевала лирические песенки, глядя перед собой затуманенным взором и с упоением занимаясь уборкой, которая состояла в том, что она сметала на пол все предметы, лежавшие на столах и стульях, а потом с тяжелым кряхтеньем подбирала то, что не разбилось. Вскоре мы убедились, что Паула занимает в местном обществе высокое и почетное положение: она была владелицей дома свиданий, и молодые, незамужние девицы находились на ее попечении. Паула относилась к своим обязанностям со всей ответственностью. Раз в две недели она выводила девочек встречать прибывающий пароход и «по-матерински» внимательно следила за тем, как они торговались с членами экипажа и пассажирами. Примерно на расстоянии мили от пристани пароход всегда давал гудок, предупреждая о своем прибытии. По этому сигналу Паула мчалась в свою хижину переодеваться. Она втискивала огромные груди в крохотный бюстгальтер, оставляя открытым то, что туда не входило, надевала платье какого-то невообразимого фасона и цвета, совала ноги в туфли с каблуками высотой в шесть дюймов, выливала на себя чашку какого-то удушающего зелья и мчалась к пристани со своим отборным товаром, торопя болтающих и смеющихся девиц. В эти минуты она напоминала пожилую, добродушную учительницу, сопровождающую на прогулке своих воспитанниц. Занимая столь важное положение, Паула держала в своих руках весь поселок, включая и местную полицию. Для нее не существовало неразрешимых проблем. Она могла достать все что угодно, от контрабандных бразильских сигарет до восхитительного dulce de leche[13] , и по первой просьбе немедленно отправляла своих девочек на поиски. Горе тому жителю поселка, который отказывался помочь Пауле. Жизнь его (в биологическом аспекте) становилась невыносимой. Вскоре мы убедились в том, что Паулу стоило иметь своим союзником.

Хотя мне очень хотелось поскорее ознакомиться с окрестностями, пришлось обуздать свое нетерпение. Остаток дня ушел на то, чтобы распаковать и разобрать снаряжение и навести элементарный порядок в доме. Рафаэль, по моему наущению, расспросил Паулу, какие существуют местные способы передвижения. Паула перечислила три способа — верхом на лошадях, на повозке, запряженной быками, и на autovia. В результате дальнейших расспросов выяснилось, что autovia была своего рода железной дорогой Чако, хотя термин «железная дорога» был тут чистым эвфемизмом. Autovia представляла собой узкоколейку, на которую были взгромождены ветхие автомобили марки «Форд-8». Дорога имела протяженность около двухсот километров и была для нас истинным даром богов. Паула заверила нас, что, если мы пройдем по поселку к тому месту, где начинается линия, мы увидим там autovia, а где-нибудь поблизости найдем и водителя, который скажет, на какой час назначен ближайший рейс. Мы с Рафаэлем немедленно отправились выяснять возможности железной дороги Чако.

Действительно, на противоположном конце поселка мы разыскали железнодорожную колею, правда, не без труда, так как рельсы до того заросли травой, что их почти невозможно было разглядеть. Сама колея была настолько фантастического свойства, что я онемел от страха, увидев ее. Она была около двух с половиной футов шириной, рельсы были изношены и стерты до блеска; выгибаясь то вверх, то вниз, они были похожи на двух серебристых змей, которые, извиваясь, уползают в траву. Я представить себе не мог, чтобы какой бы то ни было экипаж мог удержаться на них. Впоследствии, когда я увидел, с какой скоростью autovias мчатся по этим рельсам, мне казалось просто чудом, что мы возвращались живыми из наших поездок.

Чуть подальше мы обнаружили запасной путь, на котором стояло несколько невероятно потрепанных autovias, а невдалеке под деревом увидели столь же потрепанного водителя, мирно спавшего в высокой траве. Когда мы его разбудили, он сообщил, что на следующее утро autovia совершит рейс километров на двадцать и, если мы захотим, он возьмет нас с собой. Стараясь не вспоминать об извивающихся рельсах, я заявил, что как раз этого мы и хотим; я рассчитывал, что такая поездка позволит нам познакомиться с окрестностями и определить, какие виды птиц наиболее распространены здесь. Мы поблагодарили водителя, который пробормотал в ответ: «Nada, nada…» (Ничего, ничего), — снова лег в траву и тут же погрузился в глубокий сон. Мы с Рафаэлем вернулись домой и сообщили Джеки приятную новость, ни словом не упомянув о состоянии железной дороги.

На следующее утро Паула разбудила нас перед рассветом; плавно покачиваясь, она вошла в комнату с чайным подносом в руках, находясь в том неестественно приподнятом настроении, какое бывает у некоторых людей в самые ранние утренние часы. Она прошла в комнату Рафаэля, и мы услышали, как она бодро спрашивает его о чем-то, а он отвечает ей невнятным бормотанием. Было еще темно, но трели цикад уже перекрывались сонными криками петухов. Появился Рафаэль, в очках и нижнем белье.

— Эта женщина…— начал жаловаться он. — Она так рада будить меня, мне не нравится.

— Рано вставать очень полезно, — возразил я. — Ты проводишь в спячке полжизни, подобно зимующему медведю.

— Кто рано встает, тот бодр и здоров, — лицемерно поддержала меня Джеки, подавляя зевок.

— Ты собираешься ехать в таком виде или наденешь еще что-нибудь? — спросил я нашего озадаченного переводчика.

Рафаэль нахмурился, пытаясь осмыслить сказанное.

— Я бы, пожалуй, так и поехал, — продолжал я разыгрывать его. — Костюм очень хорош… А если снять очки, ты не увидишь москитов.

— Не понимаю, Джерри, — проговорил наконец Рафаэль. С утра он владел английским языком значительно хуже, чем в остальное время суток.

— Ничего. Одевайся скорее, autovia нас ждать не будет.

Полчаса спустя наша autovia уже тряслась по рельсам, окруженная густым прибрежным туманом, казавшимся молочно-серым в предрассветных сумерках. Когда мы выехали из поселка и собаки, преследовавшие нас, отстали, из-за деревьев неожиданно показалось солнце, стерев все краски с восточной части неба и залив его морем света. Мы тряслись и качались в своем экипаже, все дальше и дальше углубляясь в лесные дебри Чако.

Лес был низкорослый, но деревья стояли так близко друг к другу, что их ветви переплетались между собой; почва была заболочена и покрыта густой растительностью, среди которой выделялись колючий кустарник и, как ни странно, кактусы. Некоторые кактусы имели вид склеенных краями зеленых тарелок, усыпанных желтыми колючками и розовато-лиловыми цветами; другие напоминали осьминогов, раскинувших по земле свои длинные щупальца или обвивающих деревья колючими объятьями. Были и такие кактусы, которые походили на большие зеленые гусарские кивера, как бы подернутые черной дымкой колючек. Многие кактусы росли и цвели наполовину в воде. Между рельсами железной дороги росло множество мелких растений высотой всего в несколько дюймов, увенчанных мелкими чашеобразными красными цветками. Местами их было так много, что мне казалось, будто мы едем по какой-то бесконечной клумбе.

Время от времени лес прерывался, и перед нами открывались большие травянистые пространства, на многие акры усеянные огненно-красными цветами на высоких стеблях и аккуратно разделенные рядами пальм, округлые кроны которых напоминали снопы зеленых ракет, разлетающихся в небе. На этих травянистых полях можно было увидеть множество вдовушек бентеви, небольших птичек величиной с воробья, с глянцевито-черными спинками и ослепительно белыми грудкой и шейкой. Они сидели на ветках и стволах мертвых деревьев, время от времени взмывали в воздух, хватали на лету насекомых и возвращались на место; их грудки сверкали на фоне травы, словно падающие звезды. Местные жители называли их flor blаnса — белые цветы, и это прозвище очень подходило к ним. Мы видели целые поля этих летающих цветов; птички вспархивали и устремлялись к земле, и их грудки сверкали ослепительной белизной, которую можно сравнить разве что с блеском солнца на воде.

Самыми удивительными в этой местности были деревья, стволы которых у основания неожиданно расширялись, наподобие кувшина для вина; у них были короткие искривленные ветви, скудно украшенные мелкими бледно-зелеными листьями. Деревья эти росли небольшими группами, казалось, они впитали в себя слишком много влаги и стволы поэтому непомерно раздулись.

— Как называются эти деревья, Рафаэль? — крикнул я, стараясь перекрыть своим голосом стук колес.

—Palo borracho[14] ,-ответил он. — Видишь, какие они толстые, Джерри? Говорят, что они слишком много пьют. поэтому их здесь называют пьяными деревьями.

— Пьяные деревья… Это действительно подходящее название. И место как раз для них, весь лес здесь кажется пьяным.

В самом деле, вся местность выглядела так, словно природа решила устроить грандиозную попойку и пригласила на нее самых различных представителей растительного мира умеренного, субтропического и тропического поясов. Всюду виднелись высокие пальмы, устало склонившие головы, — это были завсегдатаи баров с длинными нечесаными волосами; колючие кустарники схватились в пьяной ссоре; элегантные, нарядные цветы соседствовали с небритыми кактусами; пьяные деревья с раздувшимися животами любителей пива склонялись к земле под самыми неожиданными углами; и везде над этой оргией растений сновали вдовушки, словно маленькие, юркие официанты в белоснежных манишках.

Вскоре мне пришлось познакомиться и с отрицательными сторонами местности. После одного поворота перед нами открылась живописная, окаймленная пальмами топь, на которой кормились четыре огромных аиста ябиру. Медленно и величественно передвигались они по траве и сверкающим разводьям, очень напоминая виденную мною однажды процессию негритянских проповедников в белых стихарях. У аистов было белоснежное оперение, угольно-черные клювы — и шеи, втянутые в сутулые плечи. Степенно и задумчиво вышагивали они по воде, время от времени застывая на одной ноге и слегка разводя в стороны крылья. Желая понаблюдать за ними несколько минут, я попросил водителя остановиться. Удивленно посмотрев на меня, он затормозил, и autovia со скрипом остановилась футах в пятидесяти от птиц, которые не обратили на нас ни малейшего внимания. Не успел я поудобнее устроиться на деревянном сиденье и поднести к глазам бинокль, как вдруг невероятных размеров полосатый москит влетел в autovi и сел на мою руку. Я небрежно стряхнул его и поднял бинокль к глазам, но тут же опустил и захлопал рукой по ногам, на которых уже сидели четыре других москита. Посмотрев вокруг, я, к своему ужасу, обнаружил, что висевшая над травой легкая дымка в действительности была тучей москитов, которые надвигались на нас с возбужденным жужжанием. Через несколько секунд туча обволокла нас. Москиты облепили наши лица, шеи, руки, и даже одежда не спасала от укусов. Давя на себе москитов и проклиная все на свете, я потребовал от водителя немедленно трогаться, так как при всей моей любви к птицам был не способен наблюдать их в таких условиях. Когда autovia тронулась, большинство москитов отстало, но несколько наиболее упрямых продолжали преследовать нас на протяжении примерно полумили. Нападения москитов при каждой остановке отравляли удовольствие от поездки, так как ни на одном месте нельзя было продержаться более десяти минут, не рискуя сойти с ума от укусов. Охота и киносъемки в этих условиях были трудной, мучительной работой. Пока я возился с аппаратом, определяя выдержку и фокусировку, кто-то должен стоять рядом и обмахивать меня шляпой, чтобы отогнать хотя бы часть насекомых, иначе я не мог сосредоточиться и быстро терял терпение.

В Пуэрто-Касадо мы вернулись после полудня, багровые и распухшие от укусов; за все утро я снял около двадцати футов пленки. Эта поездка хотя и была не из приятных, но все же дала мне возможность ознакомиться с местностью и затруднениями, ожидающими нас. Теперь можно было приступить к основной работе — собиранию представителей фауны кишащего москитами пьяного леса.

Глава четвертая

ОРАНЖЕВЫЕ БРОНЕНОСЦЫ

Первый экземпляр нашей коллекции, пойманный жителем Пуэрто-Касадо, появился у нас в доме через сорок восемь часов после нашего приезда. В ранний предрассветный час, когда цикады и древесные лягушки боролись с местными петухами за вокальное превосходство, меня разбудил чей-то громкий, возмущенный визг, полностью перекрывавший все другие звуки. Я сел в кровати и изумленно уставился на Джеки, которая с не меньшим изумлением смотрела на меня. Не успели мы рта раскрыть, как снова раздался пронзительный крик, который, как мне казалось, исходил из кухни. Вслед за криком послышался громкий, возбужденный разговор на непонятном для нас языке гуарани [15].

— Господи боже! — сказала Джеки. — По-моему, это голос Паулы… Что там происходит?

Я вылез из постели и начал искать свои туфли.

— Кричит она так, будто ее пытаются изнасиловать.

— Этого не может быть, — сонно возразила Джеки. — Из-за этого она бы не стала так кричать.

Я с неодобрением посмотрел на нее и направился на кухню, где стал свидетелем необыкновенного зрелища. Дверь была широко раскрыта; на пороге, озаренная розоватыми отблесками огня, подбоченившись, стояла наша хозяйка; ее роскошная грудь тяжело вздымалась после длинной тирады на языке гуарани. Перед ней стоял маленький худощавый индеец в оборванной одежде, держа в одной руке помятую соломенную шляпу, а в другой какой-то круглый предмет, очень похожий на футбольный мяч. Он говорил что-то Пауле мягким, успокаивающим тоном, а потом протянул ей этот футбольный мяч. Паула отскочила и издала такой пронзительный, негодующий крик, что большая жаба, сидевшая около порога кухни, испуганно прыгнула в ближайший куст гибискуса. Но индеец, видно, был не из пугливых, он положил шляпу на землю, опустил в нее футбольный мяч и начал что-то говорить, оживленно жестикулируя. Паула перевела дух и обрушила на него поток ругательств. Скандал на кухне в пять часов утра, когда двое стараются перекричать друг друга на языке гуарани, сплошь состоящем из гортанных звуков, — это было для меня слишком.

— Алло! — громко крикнул я. — Buenos dias![16]

Это немедленно возымело свое действие. Индеец подхватил шляпу вместе с мячом, прижал ее к распахнутой рубашке, поклонился и отошел в темноту. Паула привела в порядок свой бюст, грациозно поклонилась и направилась ко мне, вся трясясь от возмущения.

— Ah, senor, — сказала она, задыхаясь и лихорадочно сжимая кулаки. — Ah, senor, que hombre… buenos dias, senor… yo lo siento…[17]

Я хмуро посмотрел на нее и начал припоминать весь свой запас испанских слов.

— Hombre[18] , — сказал я, показывая пальцем в ту сторону, где стоял индеец, совершенно исчезнувший на фоне деревьев и кустов. — Hombre… рог que usted argumentos?[19]

Паула бросилась в темноту и вытащила оттуда упиравшегося индейца. Она подтолкнула его ко мне и, отойдя в сторону, величественно ткнула в него толстым коричневым пальцем.

— Hombre, — сказала она срывающимся от волнения голосом, — mal hombre[20].

— Почему? — спросил я. Мне было искренне жаль индейца.

Паула посмотрела на меня как на сумасшедшего.

— Рог que? — переспросила она. — Рог que?[21]

— Рог que? — повторил я, чувствуя, что все это очень напоминает дуэт из какой-нибудь оперетки.

— Mire, senor[22] , — ответила Паула. — Смотрите.

Она схватила шляпу, которую индеец крепко прижимал к груди, и показала мне лежавший в ней футбольный мяч. При ближайшем рассмотрении — хотя все происходило в темноте — оказалось, что вызвавший негодование Паулы предмет был меньше футбольного мяча, но почти такой же формы. С минуту все мы молча смотрели на него, затем Паула набрала в легкие воздух и оглушила меня пулеметной очередью испанских слов, из которых я мог разобрать только регулярно повторявшееся слово «hombre». Я понял, что без посторонней помощи не обойтись.

— Momento![23] — произнес я, подняв руку, затем повернулся и вошел в дом.

— Что случилось? — спросила Джеки, увидев меня.

— Понятия не имею. Похоже, Паула страшно оскорблена тем, что какой-то индеец пытается всучить ей рождественский пудинг.

— Рождественский пудинг?

— Ну да, не то рождественский пудинг, не то футбольный мяч, не разбери-поймешь. Хочу разбудить Рафаэля, пусть выяснит в конце концов, что здесь происходит.

— Едва ли это может быть рождественский пудинг.

— Мы в Чако, — ответил я. — А в Чако все может быть.

Рафаэль, как и следовало ожидать, спал; он свернулся в клубок под кучей одеял и равномерно посапывал. Я стащил с него все одеяла и пошлепал его по спине. В ответ раздался громкий стон. Я снова пошлепал его, и Рафаэль поднялся, глядя на меня бессмысленным взглядом и разинув рот.

— Рафаэль, проснись, я хочу, чтобы ты пошел со мной и перевел кое-что.

— Нет, Джерри, не сейчас, — жалобно простонал он, близоруко щурясь на часы. — Посмотри, только половина шестого, я не могу так рано.

— Идем, — неумолимо настаивал я, — вылезай из постели. Мы, кажется, договорились, что ты будешь у нас переводчиком.

Рафаэль надел очки и посмотрел на меня с искренним возмущением.

— Да, конечно, я обещал быть переводчиком, только не в пять утра.

— Ну, хватит разговаривать, одевайся. К Пауле пришел индеец, они спорят о чем-то — какой-то футбольный мяч… Я ничего не могу понять, и ты должен мне помочь.

— Нет, я просто обожаю это Чако, — с горечью сказал Рафаэль, надевая туфли. Охая и зевая, он пошел за мной на кухню. Паула и индеец стояли на том же месте, футбольный мяч по-прежнему лежал в шляпе индейца.

— Buenos dias, — сказал Рафаэль, сонно моргая глазами, — que pasa?[24]

Паула вся затряслась и принялась рассказывать что-то Рафаэлю, подкрепляя свои слова мимикой и волнообразно колыхая телесами; время от времени она прерывала свою речь и указывала пальцем на преступника, молча стоявшего со своим пудингом в руках. В конце концов она выдохлась и в изнеможении прислонилась к стене, тяжело переводя дыхание.

— Ну, так что же случилось? — спросил я Рафаэля, который, казалось, был совершенно сбит с толку.

— Знаешь, Джерри, я сам не очень-то понял, в чем дело, — ответил он, почесывая затылок. — Она говорит, что этот человек принес что-то нехорошее… э-э… как это говорится? пакость, так, что ли? Он ей ответил, что она лжет и что ты охотно купишь эту вещь.

— Так о чем же в конце концов идет речь?

Рафаэль повернулся к владельцу пудинга, индеец посмотрел на него и застенчиво улыбнулся.

— Bicho, — проговорил индеец, протягивая шляпу с мячом. «Bicho» было первым и, на мой взгляд, самым важным словом, которое я выучил по прибытии в Южную Америку. В переводе оно означает «животное». Этим всеобъемлющим словом здесь называют любое живое существо, и, естественно, я постарался сразу же запомнить его. Теперь, когда индеец произнес магическое слово, до меня вдруг дошло, что я принял за рождественский пудинг какое-то живое существо. С радостным возгласом я подскочил к индейцу, вырвал у него шляпу и помчался на кухню, чтобы при свете лампы разглядеть ее содержимое. В шляпе, свернувшись в плотный клубок, лежал зверек, о встрече с которым я давно мечтал. Это был трехпоясный броненосец.

— Рафаэль! — крикнул я вне себя от возбуждения. — Посмотри, что здесь есть!

Он вошел в кухню и посмотрел на броненосца, которого я держал в руках.

— Кто это, Джерри? — с любопытством спросил он.

—Это броненосец… Понимаешь, peludo[25] , из тех, что свертываются клубком, маленькие. Я показывал тебе рисунки.

— А, помню, — лицо Рафаэля просветлело, — здесь его называют tatu naranja.

— А что такое naranja? — поинтересовался я.

— Naranja значит апельсин.

— Понятно. Он действительно очень похож на апельсин.

— Они тебе нужны? — спросил Рафаэль, осторожно тыча в зверька пальцем.

— О господи, конечно! Чем больше, тем лучше. Рафаэль, спроси этого человека, где он поймал броненосца, сколько за него хочет и не может ли поймать еще.

Рафаэль повернулся к индейцу, который, улыбаясь, стоял в дверях, и перевел ему мои вопросы. Тот энергично закивал и, то и дело запинаясь, начал объяснять что-то на испанском языке. Выслушав его, Рафаэль повернулся ко мне.

— Он говорит, что может наловить их сколько угодно, Джерри. Здесь их сколько угодно в лесу. Он хочет знать, сколько тебе нужно.

— По меньшей мере шесть штук… Сколько он просит?

Торг между Рафаэлем и индейцем продолжался около десяти минут, затем Рафаэль спросил меня:

— Пять гуарани[26] . Не дорого будет?

— Нет, это вполне разумная цена, столько я ему заплачу. Спроси его, возьмется ли он показать мне место, где живут броненосцы?

Рафаэль и индеец снова посовещались.

— Да, он говорит, что покажет тебе то место… Только это в лесу, Джерри… туда можно проехать только на лошадях.

— Чудесно, — обрадовался я. — Скажи ему, чтобы он снова зашел к нам после полудня, и мы отправимся на охоту вместе с ним.

Рафаэль перевел мое предложение, индеец кивнул и улыбнулся мне широкой, дружеской улыбкой.

— Вuеnо… muy buеnо[27] , — сказал я, тоже улыбаясь ему. — Сейчас принесу деньги.

Когда я направился в комнату, бережно неся в руках маленького броненосца, Паула издала отчаянный вопль, но у меня не было ни малейшего желания считаться с ее оскорбленными чувствами. Джеки все еще сидела в постели, хмуро разглядывая следы укусов москитов на руке.

— Посмотри, что я принес, — весело сказал я и бросил свернувшегося в клубок зверька на кровать.

Очень довольный своим приобретением, я совершенно упустил из виду, что моя жена к тому времени, как, впрочем, и до сих пор, еще не научилась полностью разделять мою страсть к собиранию животных. Отбросив в сторону одеяла, она отскочила в противоположный конец комнаты таким прыжком, которому могла бы позавидовать любая балерина. Сочтя себя в безопасности, она посмотрела на зверька.

— Кто это? — спросила она.

— Что с тобой, дорогая, почему ты испугалась? Это броненосец, он совершенно безобиден.

— Откуда мне знать? — ответила Джеки. — Ты ворвался в комнату и, ничего не сказав, швырнул мне этого зверя. Может, ты все-таки снимешь его с кровати?

— Он не тронет тебя, — убеждал я ее. — Честное слово, он совершенно безобиден.

— Я верю тебе, дорогой, но я не собираюсь играть с ним в постели в пять часов утра. Почему бы тебе не положить его на свою кровать?

Я осторожно перенес броненосца на свою кровать и пошел рассчитываться с индейцем. Когда мы с Рафаэлем вернулись, Джеки сидела на кровати со страдальческим видом. Посмотрев на свою кровать, я, к своему ужасу, обнаружил, что броненосец исчез.

— Не волнуйся, — подчеркнуто мягко сказала Джеки, — этот чудный маленький зверек просто зарылся в постель.

Я разворошил постель и нащупал броненосца, отчаянно барахтавшегося в куче простынь. Как только я его вытащил, он снова свернулся плотным клубком. Присев на кровать, я внимательно рассмотрел его. Свернувшись, он напоминал своими очертаниями и размерами небольшую дыню. С одной стороны шара проходили три «пояса», от которых зверек и получил свое название, — три ряда роговых пластинок, разделенных тонкими прослойками розовато-серой кожи, выполнявшей роль шарниров. На другой половине шара голова и хвост зверька сходились вместе. Они были покрыты бугристыми бронированными плитками и напоминали по форме равнобедренные остроугольные треугольники. Когда броненосец сворачивался, оба треугольника плотно прилегали друг к другу, закрывая доступ к мягким уязвимым частям тела животного. Вся бронированная поверхность броненосца была светло-янтарного цвета и казалась искусно сделанной мозаикой. Подробно объяснив своим слушателям особенности наружного строения броненосца, я положил его на пол, и мы сидели некоторое время молча, дожидаясь, когда он развернется. Несколько минут он оставался неподвижным, затем начал подергиваться и вздрагивать. Между треугольниками хвоста и головы появилась небольшая щелка, затем она расширилась, и показалась маленькая мордочка, похожая на поросячье рыльце. После этого броненосец быстро и ловко развернулся; он как бы лопнул, словно какая-то огромная почка, и на мгновение мы увидели розовое морщинистое брюшко, покрытое грязновато-белыми волосами, маленькие розовые лапы и грустную поросячью мордочку с круглыми вылупленными черными глазами. Затем он перевернулся, и теперь из-под брони виднелись только кончики лап и несколько пучков волос. Хвост, торчавший сзади из-под его горбообразного панциря, напоминал шишковатую, утыканную шипами боевую палицу древних. С другого конца высовывалась голова зверька, украшенная треугольной шапочкой брони и двумя крохотными ослиными ушами. Под роговой шапочкой я разглядел лишенные растительности щеки, розовый нос и черные бусинки подозрительных глаз. Круглые задние лапы броненосца, оканчивавшиеся короткими тупыми коготками, очень походили на уменьшенные во много раз ноги носорога. Передние лапы так резко отличались от задних, что можно было подумать, будто они принадлежат совсем другому животному. Они были вооружены тремя изогнутыми когтями, из которых средний был самый большой, и напоминали скрюченную лапу хищной птицы. Вес задней части тела приходился на плоские задние лапы, передние лапы опирались на средний коготь, поэтому их подошвы были приподняты над полом и создавалось впечатление, будто зверек стоит на цыпочках.

Мгновение броненосец стоял неподвижно, нервно подергивая носом и ушами, потом решил отправиться в путь. Его маленькие лапы пришли в движение, он перебирал ими так быстро, что они слились в одно неясное пятно под панцирем, когти звонко стучали по цементному полу. Туловище оставалось совершенно неподвижным. Все это делало броненосца похожим не на живое существо, а на какую-то необыкновенную заводную игрушку. Это сходство стало еще более явным, когда броненосец с разбегу врезался в стену, по всей видимости не заметив ее. Мы расхохотались, и он настороженно застыл на месте, выгнув горбом спину и каждую секунду готовый свернуться в клубок. Затем, когда в комнате снова стало тихо, он минут пять обнюхивал стену и царапал ее когтями, тщетно пытаясь проделать в ней проход. Убедившись, что это невозможно, зверек повернулся, пробежал через всю комнату и скрылся под моей кроватью.

— Он похож на гигантскую мокрицу, — прошептала Джеки.

— Мне нравится этот bicho, Джерри, — сценическим шепотом проговорил Рафаэль, радостно улыбаясь. — Он двигается совсем как танк, правда?

Броненосец, постучав когтями под моей кроватью, неожиданно выскочил оттуда и направился к двери. Как назло, Паула выбрала именно эту минуту для того, чтобы войти к нам с чайным подносом в руках. Босая, она вошла почти бесшумно, и броненосец, очевидно не отличавшийся остротой зрения, не заметил ее появления. Поднос закрывал от Паулы пол. Остановившись на пороге, она с сияющей улыбкой посмотрела на нас.

—Buenos dias,-сказала Паула.-El te, senora[28].

Броненосец подкатился к ногам Паулы, остановился, обнюхал препятствие и, найдя его достаточно мягким, решил, что именно здесь ему удастся прокопать выход. Не успели мы слова сказать, как он всадил свой большой коготь в палец ноги Паулы.

— Madre de Dios![29] — взвизгнула Паула, превзойдя этим коротким восклицанием все вершины вокала, которые достигла за утро.

Она отскочила назад, каким-то чудом удержав поднос в руках, но когда она уже была в соседней комнате, поднос наклонился и кувшин полетел на пол; под носом у броненосца разлилась большая лужа молока. Зверек осторожно обнюхал ее, чихнул, снова обнюхал и принялся жадно лакать молоко. Мы с Рафаэлем, давясь от смеха, тут же поспешили в другую комнату, чтобы успокоить трепещущую от страха хозяйку и забрать у нее поднос. Когда я вернулся с подносом обратно, оказалось, что броненосец, обеспокоенный шумом, дал тягу и скрылся за грудой чемоданов. Насколько силен был зверек, можно судить по тому, что чемоданы были битком набиты фотопленкой, батареями и другим снаряжением и мне стоило немалых усилий поднять любой из них, между тем как броненосец, решив искать убежище, втиснулся между стеной и чемоданами и начал расталкивать их с такой легкостью, словно это были пустые картонные коробки. Он исчез из виду, еще некоторое время отчаянно шебуршился между стеной и чемоданами и наконец затих. Я решил оставить его там до тех пор, пока мы не попьем чай. Вошел Рафаэль, протирая очки и хихикая.

— Эта женщина, — сказал он, — подняла большой шум.

— Она принесет нам еще молока?

— Да, я попросил ее. Знаешь, Джерри, она не понимает, зачем тебе нужны bichos. Ей никто не сказал, что мы приехали сюда за bichos.

— Ну хорошо, но теперь ты ей объяснил?

— Конечно, я сказал ей, что мы приехали в Чако специально для того, чтобы ловить bichos для zoologicos[30].

— И что она тебе ответила?

— Она сказала, что все гринго сумасшедшие, но она надеется, что бог защитит ее, — с усмешкой ответил Рафаэль.

После завтрака, который нам подала еще не оправившаяся от страха Паула, мы соорудили клетку для броненосца. Мы сделали ее с запасом, чтобы в ней можно было поместить еще несколько зверьков, если нам удастся их поймать. Затем я начал вытаскивать броненосца из его укрытия за чемоданами, и это было нелегко — он засел между стеной и чемоданами, как гвоздь в стене. Как только я извлек его оттуда, он наполовину свернулся и издал несколько еле слышных свистящих звуков; каждый раз, когда я дотрагивался до его носа или хвоста, он начинал свертываться, тихо и раздраженно фыркая. Я позвал Джеки и попросил ее принести звукозаписывающий аппарат; после того как мы включили его и поставили микрофон в нескольких дюймах от зверька, я осторожно погладил ему нос. Броненосец проворно, без единого звука свернулся в клубок и замер. Мы всячески обхаживали, шлепали и щекотали его, но не могли больше вытянуть из него ни звука. В конце концов, раздосадованные неудачей, мы посадили его в клетку и оставили в покое. Лишь на следующий день нам удалось записать его тихое фырканье, которым он выражал свое раздражение.

В тот же день, после полудня, появился индеец, ведя в поводу трех страшно заезженных лошадей. Мы вооружились сумками, веревками и другим снаряжением для ловли зверей и отправились на поиски оранжевых броненосцев. Проехав по улицам поселка, мы около двух миль двигались по дороге, тянувшейся вдоль железнодорожной колеи; потом наш проводник спустился с насыпи и поехал по узкой, извилистой тропе, проходившей между густым колючим кустарником и раскидистыми кактусами. Футах в трех над головой я увидел повисшего над белым цветком вьюнка маленького колибри, его тельце так и сверкало золотисто-зелеными красками сквозь расплывчатое пятно трепыхавшихся с удивительной быстротой крыльев. Я потянулся к нему рукой, раздался мгновенный шелестящий звук — и птичка исчезла, только колоколообразный цветок раскачивался от ветерка, поднятого ее крыльями. Жара была неимоверная, сухой, колючий зной словно высасывал из человека всю влагу, и, хотя мои глаза были защищены широкими полями шляпы, я все время жмурился от слепящего блеска солнца. Повсюду вокруг цикады воспевали солнце такими резкими пронзительными голосами, что казалось, будто эти звуки приходят не извне, а возникают в твоем собственном черепе.

Густая колючая растительность внезапно кончилась, и мы выехали на обширную поляну, на которой рядами высились огромные пальмы; их кроны, напоминавшие нечесаные копны волос, свободно пропускали солнечный свет, и тени, падавшие от стволов, тянулись по золотистой траве, как полосы на шкуре тигра. Пара чернолицых ибисов с аккуратными черными усиками и коричнево-серо-черным оперением расхаживала по траве, время от времени тыча в насыщенную влагой почву своими длинными серповидными клювами. Заметив нас, ибисы поднялись в воздух и полетели между пальмами с низкими, резкими криками: «Кронк… кронк… аркронк…» Пересекая поляну, мы обнаружили, что она делится на две части широкой извилистой лентой чудесных молочно-голубых цветов, уходящей вдаль подобно небольшой речке. Когда мы подъехали ближе, я понял, что перед нами действительно речушка, но она настолько заросла водяными растениями, что увидеть воду было почти невозможно. Сверху ее прикрывал ковер голубых цветов, а под ним виднелись переплетающиеся глянцевито-зеленые листья. Цветы были такой нежной, чистой голубизны, что казалось, будто кусочек неба упал на землю между рядами коричневых стволов пальм. Мы вошли в речку, копыта лошадей мяли листья и цветы, и позади оставалась узкая полоска воды. Черно-красные стрекозы плавно кружили над нами, сверкая на солнце прозрачными крыльями. Когда мы выбрались на противоположный берег и снова вошли в тень пальм, я повернулся в седле и еще раз полюбовался великолепной улицей голубых цветов; наш след в виде сверкающей полосы воды перерезал ее, как молния летний небосвод.

Покидая сень пальм и снова въезжая в колючий кустарник, мы спугнули одинокого тукана. С огромным светло-желтым клювом, голубыми пестринами вокруг глаз, опрятным черным оперением и белой грудкой, он напоминал клоуна, который переоделся в вечерний костюм, но забыл стереть с лица грим. Тукан внимательно следил за нашим приближением, вертя головой из стороны в сторону и издавая хриплые свистящие звуки — так хрипят старые несмазанные часы, перед тем как начинают бить. Одна из лошадей громко всхрапнула, тукан испугался и, щелкая большим клювом, со странным лающим криком нырнул в заросли.

Постепенно колючий кустарник стал редеть, теперь он рос отдельными островками на светлой песчаной почве, поросшей пучками травы и кактусами. Трава была почти добела выжжена солнцем, на поверхности почвы наросла твердая корка, сквозь которую с хрустом проваливались копыта лошадей. Одни лишь кактусы стояли зеленые в этом царстве блеклой травы и песка, так как благодаря особенностям своего строения умели улавливать влагу, попадающую к ним в виде росы и редких дождей и запасать ее впрок в своих мясистых колючих отростках, расходуя по мере надобности, подобно тому как медведь во время зимней спячки живет за счет отложенных осенью запасов жира. В отличие от окрестностей, тут не было болот, так как это место возвышалось на несколько дюймов над окружающей равниной. Подъем был совсем незаметен, но все же достаточен для того, чтобы посреди болотистой равнины образовался сухой островок. Любой участок земли, приподнятый хотя бы на шесть дюймов над окрестностью, может считаться чуть ли не горой в условиях огромных равнинных просторов Чако. Наш проводник и Рафаэль обменялись несколькими короткими фразами, затем Рафаэль подъехал ко мне.

— Здесь мы должны найти tatu, Джерри, — объяснил он, возбужденно сверкая глазами. — Теперь нам лучше разделиться, правда? Лучше рассыпаться в цепь, верно? Как только ты увидишь tatu, пускай лошадь галопом, и tatu сразу свернется клубком.

— Ты хочешь сказать, он не убежит?

— Да, индеец говорит, что броненосец сворачивается и не убегает.

— Что-то сомнительно, — недоверчиво возразил я.

— Нет, это в самом деле так, Джерри.

— В таком случае броненосец страшно глупое животное.