Шерли Джексон

Боль (The Tooth)

Подле маленькой автобусной станции ждал, тяжело отдуваясь, автобус; его огромное серебристо-синее тело поблескивало в лунном свете. Охотников ехать набралось немного, прохожих и вовсе не было — время позднее. Час назад окончилось кино, единственный городской кинотеатр закрылся, и завсегдатаи, поев мороженого, разошлись по домам; вот и в аптеке потушили свет, заперли двери, и на длинной полночной улице все смолкло. В городе горели лишь фонари, окна ночного кафе напротив станции да последняя настольная лампа в автобусной кассе: кассирша сидела уже в пальто и шляпке — отправит нью-йоркский автобус и уйдет домой, спать.

Судорожно сжимая руку мужа, Клара Спенсер стояла на тротуаре подле открытой двери автобуса.

— Худо мне, — пожаловалась она.

— Как ты там одна? — спросил он. — Может, с тобой поехать?

— Нет-нет, не нужно. — Щека у нее опухла, говорить трудно; она прижимала к щеке носовой платок и крепко держала мужа за руку. — А вот ты как один? Я вернусь самое позднее завтра вечером. А ерш задержусь — позвоню.

— Все уладится, — бодро уверил он. — Завтра вылечишься. Скажи доктору: если понадобится, я сразу приеду.

— Очень худо. Голова кружится, и подташнивает.

— Это наркотическое. Кодеин, виски, и к тому же на голодный желудок.

Она через силу улыбнулась:

— Так руки дрожат, даже не причесалась. Хорошо, что темно.

— В автобусе постарайся уснуть. Снотворное взяла?

— Да, — сказала она. Они ждали водителя; его видно было в окно кафе, он сидел у стойки, неторопливо пил кофе. — До чего ж мне худо!

— Вот что, Клара, — начал он внушительно, как будто серьезный тон верней убедит и утешит, — очень хорошо, что ты едешь в Нью-Йорк и зубом займется Циммерман. Вдруг что-то серьезное, а ты бы пошла к нашему коновалу — никогда бы себе не простил.

— Ничего серьезного у меня нет, — испуганно откликнулась Клара. — Просто зуб разболелся.

— Не так все просто. Бывает, что зуб, например, загноился… Твой-то наверняка выдерут.

— Не надо, не говори так! — ее передернуло.

— Уж очень ты скверно выглядишь, — продолжал он так же рассудительно. — Лицо опухло… Ну, ты не тревожься.

— Не буду. Но так болит, что повсюду отдает. Словно вся я — этот проклятый зуб.

Водитель поднялся со стула, пошел расплачиваться. Клара шагнула к автобусу, но муж остановил:

— Не спеши, время есть.

— В общем, худо, — заключила Клара.

— Послушай, ты мучаешься с этим зубом уже много лет; на моей памяти он тебя беспокоил раз шесть-семь. Давно пора им заняться. У тебя и в медовый месяц болел зуб, — сказал он укоризненно.

— Да? Знаешь, а я и не собралась толком, — она усмехнулась. — Чулки старые, да в выходную сумку запихнула, что под руку подвернулось.

— Деньги взяла? — спросил он.

— Долларов двадцать пять. На один день хватит.

— Не хватит — дай телеграмму, — сказал он. Водитель появился в дверях кафе. — Не тревожься.

— Слушай, — вдруг сказала Клара. — Ты ведь один остаешься. Утром придет миссис Ланг, приготовит завтрак, а если уж совсем успевать не будете, Джонни пусть в школу не идет.

— Ладно.

— Миссис Ланг, — она загнула палец, — миссис Ланг я позвонила, заказ бакалейщику оставила в кухне на столе, на обед вам холодный язык; если я не приеду, ужином покормит миссис Ланг. К четырем придут из химчистки — без меня, — отдай свой коричневый костюм, и это ерунда, но обязательно посмотри, чтобы в карманах ничего не осталось.

— Если не хватит денег, дай телеграмму. Или позвони. Я завтра дома останусь, так что звони домой.

— Миссис Ланг и за малышом присмотрит.

— Или дай телеграмму.

Водитель перешел улицу, остановился у двери автобуса.

— Едете? — спросил он.

— До свидания, — сказала Клара мужу.

— Завтра вылечишься. Зуб — это пустяки.

— Не так уж он и болит, — сказала она. — Не тревожься. — Она поднялась в автобус, но тут же остановилась; водитель замер у нее за спиной. — Да, еще молочнику записку оставь, пусть яиц принесет.

— Хорошо. До свидания.

— До свидания.

Клара прошла в глубь автобуса, и водитель скользнул за ее спиной в кресло. Автобус был почти пуст, но она села в самом конце; рядом, за окном, — муж.

— До свидания, — повторила она через стекло. — Береги себя.

— До свидания, — он энергично замахал рукой.

Автобус вздрогнул, заурчал и тронулся. Клара обернулась, еще раз махнула и откинулась в мягком глубоком кресле. Боже, подумала она, неужели и вправду еду! Проносилась мимо знакомая улица, сейчас чужая и темная; как необычно — увидеть ее из окна автобуса и уехать из города! Да что с ней, сколько раз уезжала… Вот что делают кодеин, виски, снотворное, боль. Она торопливо проверила, есть ли в сумочке кодеин; дома таблетки лежали в столовой на полочке, рядом с аспирином и стаканом воды, но в какой-то миг безумной гонки были, наверное, подхвачены ею — вот они, в сумочке, рядом с деньгами, косметичкой, расческой, помадой. Она различила на ощупь, что помаду взяла старую, почти использованную, а не новую, потемнее, за два пятьдесят. По чулку ползла вниз петля, заканчивалась дырой на пальце; не замеченная дома, в старых, привычных туфлях, дыра внезапно и раздражающе обнаружилась теперь, внутри новой, прежде не ношенной пары. Что ж, завтра в Нью-Йорке она купит новые чулки, но прежде вылечит зуб, успокоится. Она осторожно коснулась зуба языком и получила в ответ мгновенный удар боли.

Автобус остановился на красный свет, и водитель встал с места, подошел к ней:

— Билет ваш забыл взять.

— Это я в последний момент замешкалась, — сказала она. Отыскала в кармане билет, подала. — Когда прибываем в Нью-Йорк?

— В пять пятнадцать, — ответил он. — Так что позавтракаете не спеша. Билет в один конец?

— Да, обратно поездом, — неизвестно отчего поделилась она; а может быть, оттого, что глубокой ночью люди, вместе запертые в тюрьме — например, в автобусе, — невольно становятся теплее и разговорчивей.

— А я и обратно автобусом, — сказал он, и оба засмеялись, только ей было больно из-за распухшей щеки. Потом он отправился на свое далекое место в голове автобуса, а она покойно устроилась в кресле. Начинало действовать снотворное; пульс боли отодвинулся, смешался с шумом мотора, но ни разу не сбился с ритма, как и сердце, — а оно стучало в ночи все громче. Она откинула голову, поджала ноги, аккуратно прикрыв их юбкой, и уснула, не попрощалась с городом.

Раз она открыла глаза — автобус почти бесшумно стремился сквозь тьму. В зубе пульсировала боль, и Клара, утомленно смирясь, прислонилась щекой к прохладной спинке кресла. В автобусе горела лишь тонкая цепочка лампочек под потолком. Далеко впереди она различила других пассажиров; и совсем уже далеко, как в телескопе, крошечную фигурку водителя, сидевшего за рулем прямо и, кажется, бодро. И она вновь погрузилась в призрачный сон.

Потом автобус стал, и она проснулась — так резко оборвалось бесшумное стремление сквозь тьму; даже боль вернулась не сразу. Люди пробирались вдоль прохода, а водитель, обернувшись, объявил:

— Стоянка пятнадцать минут.

Бодрствовало в ней только зрение, и она поднялась и пошла, не замечая шагов. Они стояли возле ночного ресторана, одиноко освещавшего пустынную дорогу. Внутри было тепло, шумно, людно. Она увидела место в конце стойки и села; и опять незаметно уснула; кто-то подсел, тронул за руку. Она подняла мутный взгляд, а он спросил:

— Путешествуем в дальние страны?

— Да, — сказала она.

Он в синем костюме и, кажется, высок; перед глазами у нее туман, точнее не разглядишь.

— Хотите кофе? — спросил он.

Она кивнула, и он указал на чашку, дымящуюся рядом на стойке.

— Пейте скорее.

Она тихонько отпила; чашку не поднимала, а сама наклонилась и отпила. Незнакомец что-то рассказывал:

— Еще дальше, за Самарканд, — там волна бьет о берег, как колокол.

— Отправляемся, — объявил водитель, и она принялась торопливо глотать — наберется сил и вернется в автобус.

Снова села в кресло, и незнакомец сел рядом. Ресторанные огни за окном совсем темного автобуса горели невыносимо, и она прикрыла глаза. Но не заснула — осталась один на один с болью.

— Там флейты играют всю ночь, — говорил незнакомец, — а звезды — как тысячи лун, а луна — как озеро.

Они снова тронулись и потерялись в прежней тьме, скованные между собой лишь тонкой, под потолком, цепочкой лампочек; одной этой цепочкой все и держалось — хвост автобуса, где сидела она, и голова, где сидел водитель, и далекие пассажиры. Были они прикованы друг к другу, а незнакомец, сидевший подле, рассказывал:

— Там целый день ничего не делаешь, лежишь под деревьями.

Она сидела в автобусе, ехала, и обратилась в ничто; мимо неслись деревья и редкие спящие домики, а сама она была вроде и в автобусе, и неизвестно где — призрачно связанная с водителем цепочкой лампочек, безвольно влеклась.

— Меня зовут Джим, — представился незнакомец.

Она крепко спала и, не просыпаясь, неловко повернулась, легла лбом на стекло, а подле проносилась тьма.

Потом снова резкий обрыв, остановка, и она испугалась:

— Что это?

— Ничего страшного, — тотчас отозвался незнакомец, Джим. — Пойдемте.

Она вышла за ним из автобуса к прежнему, кажется, ресторану и села было на прежнее место в конце стойки, но он взял за руку, подвел к столу.

— Сходите умойтесь, — сказал он. — А после возвращайтесь сюда.

Она вошла в туалет, и девушка, пудрившая нос перед зеркалом, сказала, не оборачиваясь:

— Платный, пять центов. Замок после себя зажмите, чтоб следующий не платил.

В замок был вставлен кусочек спичечного коробка, и дверь не закрывалась. Коробок она вставила на место и вернулась к столику, где сидел Джим.

— Что вам от меня надо? — спросила она, и он указал опять на чашку кофе и бутерброд:

— Подкрепитесь.

Она ела бутерброд, а голос мягко журчал:

— Плыли мы мимо острова, и окликнул нас голос…

В автобусе Джим предложил:

— Положите голову мне на плечо и спите.

— Мне и так удобно, — сказала она.

— Нет, — возразил он, — так вы бьетесь лбом о стекло.

Она снова уснула, и снова автобус остановился, она проснулась в страхе, а Джим опять повел ее в ресторан, опять заказал кофе. Там у нее заныл зуб, и она, прижав руку к щеке, искала в карманах и в сумочке пузырек с кодеином. Нашла, приняла две таблетки. Джим наблюдал.

Допивая кофе, она услышала рокот мотора и тут же вскочила, бросилась стремглав к автобусу, своему темному прибежищу. Джим держал за руку. Когда автобус отправился, она вспомнила, что пузырек с кодеином остался на столике в ресторане и от боли теперь защиты нет. Она обернулась, посмотрела в окно на огни ресторана, а потом положила голову Джиму на плечо и, засыпая, услышала:

— Там песок под ногой бел как снег, но горяч, горяч даже ночью.

Потом они остановились в последний раз, Джим вывел ее из автобуса, и они постояли минуту вместе, уже в Нью — Йорке. Мимо, через вокзал, прошла пара — женщина, за ней мужчина с чемоданами, и женщина говорила:

— Вовремя приехали, ровно четверть шестого.

— Мне к зубному врачу, — сказала она Джиму.

— Знаю, — сказал он. — Я подожду.

И он ушел, хотя она не видела как. Должен был мелькнуть синий костюм в дверях — но нет, никого.

Спасибо бы ему сказать, тупо подумала она и медленно пошла в вокзальный ресторан, снова спросила кофе. Во взгляде бармена, за длинную ночь насмотревшегося на пассажиров, отразились остатки сочувствия:

— Не выспались? — спросил он.

— Не выспалась.

Позже обнаружилось, что к автобусному вокзалу примыкает железнодорожный, Пенсильванский, и она добрела — таки до зала ожидания, отыскала местечко на скамье и там опять уснула.

Потом ее грубо потрясли за плечо:

— Скоро семь, мадам. На поезд не опоздаете?

Она выпрямилась. Сумочка на коленях, ноги аккуратно скрещены, в лицо светят настенные часы.

— Спасибо, — сказала она и наугад пошла мимо скамеек, встала на эскалатор. Позади сразу кто-то встал, тронул за руку; она обернулась — Джим.

— Там трава зелена и мягка, — улыбнулся он, — и прохладна вода в реке.

Она устало смотрела. Эскалатор кончился, она соступила и пошла по улице, которую увидела перед собой. Джим шел подле и не умолкал:

— Такого синего неба нигде нет, а песен…

Она прибавила шагу, обогнала его и подумала, что на нее смотрят. Остановилась на углу, ожидая зеленый свет, а Джим быстро приблизился.

— Смотри, — сказал он, поравнявшись, и протянул руку, полную жемчужин, и, не останавливаясь, прошел мимо.

На другой стороне улицы она увидела только что открывшийся ресторан. Вошла, села за столик, и рядом выросла хмурая официантка, проворчала:

— Вы заснули.

— Извините, пожалуйста, — сказала она. Было утро. — Яйцо в мешочек и кофе.

Из ресторана она вышла без четверти восемь. Можно сразу поехать автобусом в центр, напротив клиники выпить еще кофе и прийти к открытию, первой.

В автобусах уже было много народу; она села в первый попавшийся, и свободного места там не нашлось. Ехать ей до Двадцать третьей улицы, а место освободилось, когда проезжали Двадцать шестую; проснулась она уже очень далеко и чуть не полчаса искала автобус и возвращалась обратно.

На углу Двадцать третьей улицы она стояла, пережидая красный свет, и вокруг собралось много людей; вместе они пересекли улицу и разошлись каждый в свою сторону, но к ней кто-то пристроился. С минуту она шла, не поднимая глаз, мрачно уставившись под ноги, и зуб у нее горел; потом посмотрела вокруг, но синего костюма не заметила.

В клинику, где принимал ее врач, она пришла по — прежнему ранним утром. Двери проворно распахнул свежевыбритый, тщательно причесанный швейцар; к пяти часам он сникнет, прическа слегка растреплется. Она прошла внутрь — свершилось, она добралась до места, вот цель и конец пути.



В приемной сидела за столом сестра во всем белом, чистом; она сразу отметила опухшую щеку, усталые плечи:

— Бедная, видно, помучились.

— У меня болит зуб.

Сестра улыбнулась, как бы не исключая возможности, что в один прекрасный день ей скажут: «У меня болит нога». Поднялась и засияла белизной — медицински стерильное солнышко:

— Проходите сразу к доктору. Ждать не придется.

На подголовнике кресла, на круглом белом столике, на бормашине, склонившей гладкую хромированную головку, тоже лежало солнце. Доктор улыбнулся великодушно, как сестра: не зубы ли средоточие всех человеческих недугов — и каждый излечим, стоит только прийти вовремя.

— Карточку я сейчас принесу, — быстро сказала сестра. — Решили больную сразу к вам.

Сделали рентген, и злобный глаз камеры, казалось, пронзил ее насквозь и, ни на чем не задержавшись, сфотографировал за ее спиной гвозди в стене, запонки доктора, мелкие хрупкие косточки инструментов.

— Удалять, — разочарованно бросил доктор.

— Да, доктор, — откликнулась сестра. — Я сейчас же позвоню.

Зуб безошибочно привел ее именно сюда, и здесь, очевидно, только его и признают. Фотографируют отдельно от нее, изучают, описывают; он как бы драгоценный пассажир, и его надлежит ублажать, а сама она — безликое средство передвижения, только этим и интересная доктору и сестре; спорое и умелое участие выказывается ей только как вместилищу собственного зуба. Доктор протянул листок бумаги с изображением челюсти; больной зуб помечен черным, а сверху приписано: «Нижний коренной, удалить».

— Возьмите листок и сейчас же идите к хирургу, вот карточка с адресом. Там вами займутся.

— Что со мной сделают? — спросила она, а хотела: «Я выживу?» и «Глубоки ли корни?».

— То, что нужно было давным-давно, — нетерпеливо ответил доктор и отвернулся. — Удалят вам зуб.

Задерживаю его, подумала она, надоела со своим зубом. Встала с кресла:

— Благодарю вас. До свидания.

— До свидания, — в последнюю секунду он улыбнулся, показал ровный ряд белых, безукоризненно ухоженных зубов.

— Как себя чувствуете? Очень болит? — спросила сестра.

— Нет, ничего.

— Хотите, дам кодеину. Сейчас, конечно, лучше обождать, но если боль действительно сильная, я, пожалуй, дам.

— Не надо, — отказалась она и вспомнила свой пузырек с кодеином на столике неведомого ресторана. — Не надо, не так уж и болит.

— Тогда счастливо, — попрощалась сестра.

Она спустилась по лестнице, миновала швейцара; за пятнадцать минут, что она провела наверху, он слегка поистратил утренней свежести, поклонился уже чуть менее почтительно.

— Такси? — предложил он, и она, вспомнив автобус и Двадцать третью улицу, согласилась.

Вскоре швейцар вернулся к дверям и указал на такси таким поклоном, словно совершил чудо, и тут ей как будто махнули из толпы с той стороны улицы.

Она прочитала адрес на выданной доктором карточке, старательно повторила его шоферу. Карточка и листок с надписью «Нижний коренной» и ясно обозначенным зубом так и остались у нее в руках, а сама она сидела недвижно, прикрыв глаза. Видимо, снова уснула, потому что машина внезапно остановилась, шофер повернулся, открыл дверцу:

— Приехали, мадам, — он смотрел с любопытством.

— Мне сейчас будут зуб вырывать, — сказала она.

— Боже, — сказал шофер. Она расплатилась, он захлопнул дверцу. — Счастливо.

Подъезд причудливого здания с двух сторон охранялся лепными медицинскими символами, здешний швейцар выглядел тоже вполне по-медицински: наверное, консультацию можно получить прямо у него. Она прошла мимо, вперед, и для нее открылись двери лифта. Войдя, она показала лифтеру карточку, и тот определил:

— Седьмой этаж.

Пришлось потесниться — сестра вкатила в лифт старушку в кресле на колесах. Старушкины колени покрывал плед, сидела она покойно, мирно.

— Сегодня прекрасная погода, — обратилась она к лифтеру.

— Да, солнышко пригревает, — отозвался тот, и она откинулась в кресле. Сестра поправила плед у нее на коленях и сказала:

— А волноваться мы не будем.

— Никто и не волнуется, — проворчала старушка.

На четвертом этаже они вышли. Лифт снова пополз вверх, потом лифтер сказал:

— Седьмой. — Они остановились, и открылись двери. — Прямо по коридору и налево.

По обе стороны коридора — закрытые двери: «Хирургическое отделение», «Ординаторская», «Рентген». Одна — «Для дам» — показалась неопасна, дружелюбна и как-то более, чем прочие, понятна. Повернув налево, она обнаружила дверь с той же фамилией, что и на карточке, отворила, вошла. За стеклянным, почти банковским, окошком сидит сестра, в приемной пальмы в кадках по углам, свежие журналы, удобные кресла.

— Слушаю, — сказала сестра из банковского окошка так, будто \' вы превысили докторский кредит, задолжали два зуба.

Она протянула в окошко листок, сестра посмотрела.

— А, нижний коренной. Нам звонили. Проходите, пожалуйста. Дверь налево.

«Да это же сейф!», — едва не вырвалось у нее, но она молча отворила дверь, вошла. Там встретила улыбкой другая сестра, повернулась, ожидая, что за ней последуют, и, очевидно, не сомневаясь в праве вести.

Еще раз сделали рентген, и сестра сказала другой:

— Нижний коренной.

— Проходите, пожалуйста, — пригласила другая.

И они пошли лабиринтами, переходами, казалось, к самому сердцу здания, и ее наконец завели в крошечную палату, где помещалась койка с подушкой, умывальник, стул.

— Подождите здесь, — сказала сестра. — И постарайтесь успокоиться.

— Наверное, я усну, — сказала она.

— Хорошо. Ждать недолго.

Ждала она, наверное, с час — дремала, просыпалась только, когда проходили мимо двери; заглядывала сестра, один раз предупредила: «Уже скоро». Потом вдруг появилась еще раз, теперь без радушной улыбки — деловитая, быстрая.

— Пойдемте, — и решительно вышла из палаты вновь в коридоры.

Затем — мгновенье, неразличимое мгновенье — и она уже сидит в кресле, под голову подложена салфетка, и под подбородком салфетка, сестра держит руку на плече.

— А больно будет? — спросила она.

— Нет, — улыбнулась сестра. — Вы и сами знаете, верно?

Вошел доктор, улыбнулся ей сверху, сказал: «Ну-с».

— А больно будет? — спросила она.

— Что вы! — бодро ответил он. — Было бы больно, мы бы давно прогорели. — Разговаривая, он звенел металлом, спрятанным под салфеткой, и налаживал огромный аппарат, который почти бесшумно подкатили сзади. — Прогорели бы, и точка. Тревожьтесь лучше о том, что сейчас заснете да тайны свои расскажете. Все выведаем, не сомневайтесь. Нижний коренной? — спросил он сестру.

— Нижний коренной, доктор.

На лицо наложили пахнущую металлом резиновую маску, и она еще видела поверх маски доктора, он несколько раз повторил рассеянно:

— Не сомневайтесь… А сестра сказала:

— Не сжимайте так руки, милая.

И прошло много времени, и пальцы разжались.

Запомнить: сначала мир отступает. Слышится звук металла и вкус металла. Насилие.

Потом музыка — налетела звенящим вихрем музыка, оглушила и кружит, кружит, не умолкая, а она изо всех сил бежит по длинному, жуткому, светлому коридору: по обе стороны двери, в конце — Джим, тянет руки, смеется, кричит, но в громе музыки не различишь, и она все бежит, а потом говорит: «Мне не страшно», и ее берут за руку, вталкивают в ближнюю дверь, и мир начинает пугающе разбухать, нет ему предела, но вот возникает предел, и доктор смотрит на нее сверху, окно на прежнем месте, сестра держит за руку.

— Зачем вы меня толкнули? — спросила она, и рот ее наполнился кровью. — Мне хотелось дальше.

— Я вас не толкала, — откликнулась сестра, а доктор сказал:

— Еще не опомнилась.

Она заплакала, но сама не шевельнулась, и сестра салфеткой утирала ей слезы со щек. Крови нигде не было, только во рту; вокруг по-прежнему чисто. Доктор внезапно исчез, сестра протянула руку, помогла встать.

— А я ничего не рассказала? — вдруг встревожилась она. — Что я сказала?

— Вы сказали: «Мне не страшно», — ласково ответила сестра. — И сразу проснулись.

— Нет, не то, — она остановилась, сжала поддерживающую руку. — Не рассказала ли тайны? Не сказала ли, где он?

— Никакой тайны, доктор же пошутил.

— А где зуб? — вдруг спросила она.

— Зуба нет, — засмеялась сестра. — Нечему больше болеть.

В прежней палате, лежа на койке, она плакала, а сестра принесла виски в бумажном стаканчике, поставила на край умывальника.

— Бог уже напоил меня кровью, — сказала она сестре.

— Только водой не полощите, — ответила та, — иначе не заживет.

Прошло много времени, и вновь появилась сестра, улыбнулась с порога:

— Вот и проснулись.

— Я разве спала? — удивилась она.

— Спали. Жалко было будить.

Она села; кружилась голова, и казалось, что в этой палате она провела вечность.

— Теперь можем идти? — спросила сестра со вновь обретенным радушием. И протянула знакомую сильную, направляющую неверный шаг руку; на этот раз длинный коридор вывел в приемную, где сидела сестра в банковском окошке.

— Порядок? — весело осведомилась сестра. — Присядьте-ка на минутку. — Она указала на стул рядом с окошком и, отвернувшись, принялась быстро писать. — Два часа не полоскать рот. Вечером принять слабительное, а если будет боль — две таблетки аспирина. Если боль сильная или значительное кровотечение, сразу дайте нам знать. Хорошо? — и она опять весело улыбнулась.

Еще один листок; на этом написано: «Удаление», а ниже: «Не полоскать рот. Принять легкое слабительное. При боли — две таблетки аспирина. При сильной боли или кровотечении сообщить в клинику».

— До свидания, — любезно попрощалась сестра.

— До свидания, — ответила она.

Сжав в руке бумажку — все еще в полусне, — она вышла через стеклянную дверь, повернула за угол, пошла прямо. Разлепила глаза, увидела длинный коридор с дверями по обе стороны и остановилась, а потом увидела дверь с табличкой «Для дам», вошла. Просторная комната — окна, плетеные кресла, сияющий белый кафель, блестящие серебристые краны; у раковин причесываются, красят губы несколько женщин. Она сразу прошла к ближайшей из трех раковин, уронила в ноги сумку и бумажку, взяла салфетку и, покрутив кран, хорошенько ее намочила. И сильно прижала к лицу. Это взбодрило, в глазах прояснилось, и она еще раз намочила салфетку, протерла лицо. Попыталась нашарить другую, но в глаза попала вода, и салфетку подала стоявшая рядом женщина. Послышался смех, разговоры:

— Где обедаем?

— Да здесь, внизу. Старый хрыч сказал, чтоб была через полчаса.

Она сообразила, что мешает, ведь они торопятся, и быстро вытерлась. Посторонилась, пропуская кого-то к раковине, выпрямила плечи, взглянула в зеркало, и вот тут перехватило дыхание — она не знает, какое из лиц ее.

В зеркале были незнакомки, и кто смотрел на нее, а кто мимо; но все чужие, ни одна не улыбнется, не узнает: уж мое-то собственное лицо должно меня знать, подумала она, и горло неизъяснимо сжало. Вот лицо напудренное, с крошечным подбородком, яркая блондинка; вот остренькое под красной шляпкой с вуалью; вот бледное, встревоженное, каштановые волосы зачесаны назад; вот квадратное, румяное, и стрижка квадратом. И еще двое-трое — приближаются к зеркалу, движутся, смотрят друг на друга. А может быть, это не зеркало, подумала она, это, наверное, окно и женщины за стеклом, на той стороне. Но рядом причесывались, глядя в зеркало, и, значит, все здесь, с этой стороны. Только бы не блондинка, подумала она подняла руку и коснулась щеки.

Вот она — бледная, встревоженная, с зачесанными назад волосами. Сообразив, она заторопилась, возмущенно отшатнулась от зеркала: нечестно, отчего у нее в лице ни кровинки? Были же красивые лица, отчего взяла это? А я не выбирала, сердито объяснила она себе, мне не дали выбрать, иначе я взяла бы хорошее лицо, блондинка и то лучше.

Она отошла, села в плетеное кресло. Подло. Подняла руку и провела по волосам — немного растрепаны после сна, но зачесаны определенно назад, как обычно, а на затылке туго перехвачены большой заколкой. Как у школьницы, только — вспомнилось бледное лицо из зеркала — только возраст не школьный. Захотелось взглянуть на заколку, и она с трудом расстегнула ее, поднесла к глазам. Волосы тепло и мягко коснулись щек, достали до плеч. Заколка серебряная, на ней выгравировано имя — Клара.

— Клара, — повторила она громко. — Отчего Клара?

С порога обернулись две женщины, прыснули. Теперь уж все — как следует причесанные и накрашенные — торопились, оживленно болтая, к выходу. Они исчезли мгновенно, как птичья стайка с дерева, и она осталась в комнате одна. Бросила заколку в стоявшую рядом глубокую металлическую пепельницу, и заколка приятно звякнула о дно — волосы распущены. Открыла сумочку и принялась выкладывать на колени содержимое. Обыкновенный, без инициалов, белый носовой платок. Коричневая — под черепаху — квадратная пудреница с отделениями для пудры и румян; пудры уже половина, а к румянам явно не притрагивались. Оттого и бледная, решила она и положила косметичку на колени. Розовая, почти использованная помада. Расческа, начатая пачка сигарет со спичками, кошелек для мелочи, бумажник. Она расстегнула молнию на красном, искусственной кожи кошельке и вытряхнула на ладонь монеты. Пять, десять, двадцать пять… Девяносто семь центов. Не густо, подумала она, и открыла коричневый кожаный бумажник; вот деньги, но прежде — посмотреть документы. Никаких, только деньги. Она насчитала девятнадцать долларов. Уже неплохо.

Больше в сумке ничего не было. Ни ключей — ведь должны быть ключи? — ни документов, ни записной книжки, никакого опознавательного знака. Сама сумочка светло серая, из искусственной кожи; она перевела взгляд вниз, и оказалось, что на ней темно-серый фланелевый костюм и оранжево-розовая блузка с оборкой вокруг шеи. Туфли черные, крепкие, на небольшом каблуке, со шнурками — один развязан. Телесного цвета чулки, на правом колене порвано, длинная рваная петля ползет вниз и заканчивается на пальце ощутимой внутри туфли дырой. На лацкане пиджака значок; она перевернула, посмотрела — синяя пластмассовая буква «К». Отстегнула, бросила в пепельницу, и значок как бы царапнул по дну и звякнул, стукнувшись о заколку. Руки маленькие, с толстенькими пальчиками, ногти не накрашены; колец нет, лишь на левой тонкое обручальное.

В пустой дамской комнате, сидя в плетеном кресле, она решила для начала избавиться от чулок. Вокруг никого не было, и она сняла туфли и стянула чулки, с облегчением высвободив палец из дыры. Спрятать, подумала она, в корзину для салфеток. Она поднялась и теперь пристальней разглядела себя в зеркале. Оказалось хуже, чем ожидала: юбка сзади обвисла, ноги худые, спина сутулая. На вид все пятьдесят, подумала она; но нет, судя по лицу, не больше тридцати. Волосы неряшливо свисали на бледное лицо, и она вдруг разозлилась, схватила сумку, отыскала помаду и нарисовала, пусть неумело, на бледном лице подчеркнуто яркий рот; с красным ртом лицо ей понравилось больше, и она открыла косметичку и нарумянилась. Вышло неровно и грубо, красный рот слишком бросался в глаза, но хотя бы лицо уже не было бледным, встревоженным.

Она бросила чулки в корзину, с голыми ногами вышла снова в коридор и решительно направилась к лифту. Увидев ее, лифтер спросил: «Вниз?», и она вошла, и лифт бесшумно опустил ее на первый этаж. Она вновь миновала важного швейцара-медика, оказалась на улице; мимо проходили люди, а она стояла у подъезда, ждала. Через несколько минут от толпы отделился Джим, подошел, взял за руку.

Где-то, неведомо где, стоит пузырек с кодеином; наверху, на полу дамской комнаты, оставлен листок с надписью «Удаление»; а сама она, семью этажами ниже, не слыша громких шагов прохожих, не замечая их любопытных взглядов, бежит — с распущенными волосами, за руку с Джимом — босиком по горячему песку.