Он сидел и слушал русского со все возраставшим изумлением. «Бедный старик, – подумал он. – Чего это, должно быть, тебе стоит».

Когда заявление было зачитано, Эдвин Кэмпбелл также поднялся и выразил профессору благодарность за сообщение, которое он от имени Соединенных Штатов Америки выслушал с наивысшим вниманием. Он предложил сделать перерыв, пока правительство США рассмотрит это предложение. Не прошло и часа, как он уже сидел в своем посольстве в Дублине, передавая необыкновенную речь Соколова Дэвиду Лоуренсу.

Несколько часов спустя в Вашингтоне Дэвид Лоуренс поднял телефонную трубку и по прямой связи позвонил президенту Мэтьюзу.

– Господин президент, я хочу сообщить вам, что шесть часов назад в Ирландии Советский Союз сделал уступки по шести важнейшим пунктам: в отношении общего числа межконтинентальных баллистических ракет с термоядерными боеголовками, далее – количества танков и вплоть до разделения войск вдоль Эльбы.

– Благодарю, Дэвид, – сказал Мэтьюз. – Это – великолепная новость. Ты был прав, я думаю, нам действительно следует что-нибудь дать им взамен.



Лежащий к юго-западу от Москвы лиственично-березовый лес, в котором возвышаются дачи советской элиты, покрывает площадь примерно в сто квадратных миль. Эти люди любят лепиться друг к другу. Дороги в этой местности миля за милей огорожены окрашенными зеленой краской стальными ограждениями, закрывающими доступ к усадьбам людей, пробравшихся на самый верх. И заборы, и ворота в них кажутся покинутыми, но стоит попытаться перелезть через первые или проехать через вторые, как моментально из кустов материализуется охрана.

Центром этой местности, раскинувшейся за Успенским мостом, является деревня, которую так и называют – деревня Жуковка. Это делается потому, что рядом есть два других, более новых поселения: Совмин-Жуковка и Академик-Жуковка. В первом построены дачи партийных иерархов, во втором кучкуются писатели, артисты, музыканты и ученые, которые смогли добиться расположения партийного руководства.

Но за рекой расположился еще один поселок – Усово, который отличается еще большей закрытостью. Поблизости от него расположено шикарное поместье, раскинувшееся на сотнях акров строго охраняемого леса, куда приезжает на отдых Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, Председатель Президиума Верховного Совета и глава Политбюро.

Здесь в ночь перед Рождеством – праздником, который он не отмечал вот уже пятьдесят лет, – в своем любимом стеганом кожаном кресле сидел Максим Рудин, вытянув ноги к громадному камину из грубо обтесанного гранита, в котором потрескивали метровые сосновые поленья. Этот же самый камин согревал до него Леонида Брежнева и Никиту Хрущева.

Ярко-желтые языки пламени отражались от обшивки стен и освещали лицо Василия Петрова, который сидел напротив. Возле кресла Рудина стоял небольшой кофейный столик, на котором была пепельница и бутылка армянского коньяка, в сторону которого искоса поглядывал Петров. Он знал, что его стареющий покровитель не был особенно расположен к спиртному. Неизбежная папироса дымилась у Рудина между большим и указательным пальцами.

– Что нового в расследовании? – поинтересовался Рудин.

– Движется медленно, – ответил Петров. – То, что была помощь извне, – никакого сомнения. Теперь мы знаем, что ночной прицел купили в Нью-Йорке в торговой сети. Финское ружье входило в партию, которая была экспортирована из Хельсинки в Англию. Нам неизвестно, из какого магазина конкретно, но экспортный заказ был на охотничьи ружья, следовательно, его делала какая-то частная фирма, а не государственные органы. Следы обуви на строительной площадке сравнили с отпечатками всех рабочих, но нашли две пары следов, которые не подошли никому. В тот вечер воздух был влажным, а там кругом полно цементной пыли, поэтому отпечатки получились четкими. Можно уверенно утверждать, что их было двое.

– Диссиденты? – спросил Рудин.

– Почти наверняка, и наверняка сумасшедшие.

– Не надо, Василий, прибереги это для партийных собраний. Сумасшедшие стреляют наобум или приносят себя в жертву. Эта операция планировалась кем-то месяцами – кем-то внутри или снаружи России, кому раз и навсегда надо заткнуть глотку, чтобы он не смог раскрыть эту тайну. На ком ты сконцентрировал внимание?

– На украинцах, – проинформировал Петров. – Во все их группы в Германии, Англии и Америке проникли наши люди. Но никто не слышал даже слуха о подобном плане. Лично я думаю, что они все еще находятся на Украине. То, что мать Иваненко использовали как приманку, – неоспоримо. Но кто же знал, что она была его матерью? Какой-нибудь демонстрант в Нью-Йорке этого знать не мог. То же самое можно сказать о каком-нибудь просиживающем кресло националисте во Франкфурте или о памфлетисте из Лондона. Это – кто-то местный, у которого есть контакты, связь за рубежом. Мы сконцентрировались на Киеве: допрашиваем несколько сот бывших заключенных, которые были освобождены и возвратились в Киевскую область.

– Найди их, Василий, найди их и заткни им глотку. – Внезапно Максим Рудин, как обычно не меняя тона, переменил тему: – Что-нибудь новенькое из Ирландии?

– Американцы возобновили переговоры, но никак не ответили на нашу инициативу, – сказал Петров.

Рудин хмыкнул.

– Этот Мэтьюз – круглый дурак. Сколько еще, он думает, мы сможем продолжать это, прежде чем нам придется прервать переговоры?

– Ему надо убедить антисоветски настроенных сенаторов, – пробормотал Петров, – и еще этот католик-фашист Поклевский. Кроме того, он ведь не знает, насколько все в Политбюро висит на волоске.

Рудин издал непонятный звук и заметил:

– Если он не предложит нам хоть что-то к Новому году, после первой недели января мы не сможем сдержать Политбюро…

Он протянул руку и взял рюмку с коньяком, издав при этом довольный горловой звук.

– Вы уверены, что вам стоит пить? – спросил Петров. – Врачи запретили вам это еще пять лет назад.

– Да пошли они, эти доктора, – заявил Рудин. – Вообще-то именно для этого я пригласил тебя сюда. Могу практически с полной уверенностью проинформировать тебя, что умру я не от алкоголизма или цирроза печени.

– Рад это слышать, – сказал Петров.

– Подожди немного. 30 апреля я собираюсь выйти на пенсию. Это тебя удивляет?

Петров сидел без движения: ему дважды пришлось наблюдать, как с Олимпа сходили властители – Хрущева выгнали, он потерял все, стал ничем. Брежнев сделал это на своих собственных условиях. Он достаточно близко приблизился к вершине, чтобы не замечать раскаты приближающейся грозы, которая разражается, когда один из всемогущих правителей в мире уступает свой пост другому. Но никогда еще он не был столь близко к этому. На этот раз мантию должен был унаследовать он, если только у него из-под носа ее не уведут другие.

– Да, – осторожно протянул он, – очень удивляет.

– В апреле я созову Пленум Центрального Комитета, – сообщил Рудин, – чтобы проинформировать о том, что 30 апреля я ухожу. Первого Мая на трибуне Мавзолея будет стоять новый вождь. Я хочу, чтобы им был ты. В июне должен состояться съезд партии, на котором лидеру надо будет определить политику партии – я хочу, чтобы это был ты. Я говорил тебе это несколько недель назад.

Петров знал, что Рудин выбрал его в качестве своего преемника еще с того памятного вечера в личном кабинете старого властителя в Кремле, когда рядом сидел покойный Иваненко, как всегда все замечающий и циничный. Но ему и в голову не могло прийти, что это будет так скоро.

– Я не смогу заставить ЦК принять твое назначение, если только не смогу дать им в зубы что-то, чего они жаждут. Зерно – вот наш шанс. Все они давно знают расстановку сил. Если в Каслтауне будет провал, Вишняев победит.

– Но почему так скоро? – не утерпел Петров.

Рудин подержал на весу свой бокал. Из тени безмолвно появился Миша и наполнил его.

– Вчера я получил результаты анализов из Кунцева, – ответил Рудин. – Они работали над ними несколько месяцев. Теперь у них нет сомнений: не от сигарет, и не от коньяка. Это – лейкемия. Осталось от шести до двенадцати месяцев. Скажем так: в следующий раз я уже не увижу Рождества. А если разразится ядерная война, и ты тоже.

– В оставшиеся сто дней мы должны добиться от американцев соглашения о зерне и раз и навсегда похоронить дело Иваненко. Песочные часы пустеют – и с чертовской скоростью. Карты – на стол, и у нас больше нет тузов, с которых мы могли бы пойти.



28 декабря Соединенные Штаты официально предложили Советскому Союзу продажу с немедленной поставкой по коммерческим ценам десяти миллионов тонн зерна на корм скоту, которые должны были рассматриваться вне увязки с любыми условиями, о которых в данное время шли переговоры.



В канун Нового года из Львовского аэропорта в воздух поднялся двухмоторный Ту-134 Аэрофлота, совершавший внутренний рейс в Минск. К северу от границы между Украиной и Белоруссией, высоко в небе над Припятскими болотами, со своего кресла поднялся нервный молодой человек и приблизился к стюардессе, находившейся в нескольких креслах от него и от стальной двери, ведущей в кабину пилотов, – стюардесса переговаривалась с другим пассажиром.

Зная, что туалеты были расположены в другом конце салона, она выпрямилась, когда молодой человек приблизился к ней. Неожиданно тот обхватил ее, повернул спиной к себе и, притянув левым предплечьем за горло, засунул под ребро дуло пистолета. Она вскрикнула. Пассажиры закричали вразнобой, угонщик стал задом тянуть девушку к закрытой двери, которая вела в кабину летчиков. На панели рядом с дверью было переговорное устройство, по которому стюардессы переговаривались с экипажем. Экипаж имел приказ ни в коем случае не открывать дверь при попытке угона самолета.

С кресла, расположенного посередине салона, поднялся один из пассажиров, в руке у которого был автоматический пистолет. Он быстро присел на корточки в проходе и, сжав обеими руками рукоятку пистолета, вытянул его вперед, нацелив в сторону стюардессы и спрятавшегося за ней налетчика.

– Брось оружие, – закричал он. – КГБ. Брось сейчас же.

– Скажи им, чтобы они открыли дверь, – провизжал нападавший.

– Еще чего, – прокричал в ответ вооруженный охранник, назначенный КГБ на этот рейс.

– Если они не откроют, я убью ее, – дурным голосом завопил человек, обхвативший стюардессу.

Стюардесса была бесстрашной девушкой: она проворно двинула угонщика по ноге каблуком – попала по лодыжке, вырвалась и побежала к полицейскому агенту. Преступник бросился за ней, проскочив три ряда кресел – это была ошибка. С одного из сидений возле прохода поднялся один из пассажиров, повернулся и ударил нападавшего по затылку. Тот мешком упал в проход лицом вниз, – прежде чем он успел пошевелиться, противник подхватил его собственный пистолет и нацелил на него. Угонщик повернулся на спину, присел, посмотрел на нацеленный пистолет, закрыл лицо руками и стал тихо всхлипывать.

По проходу мимо стюардессы к своему нежданному помощнику приблизился сотрудник КГБ, который, однако, держал оружие наготове.

– Ты кто такой? – спросил он.

Вместо ответа спаситель засунул руку во внутренний карман, достал удостоверение и открыл его.

Агент смотрел на удостоверение сотрудника КГБ.

– Ты – не из Львова, – сказал он.

– Из Тернополя, – ответил другой. – Ехал в отпуск домой, в Минск, поэтому у меня не было с собой оружия, но удар правой у меня отработан. – Он широко улыбнулся.

Агент из Львова кивнул.

– Спасибо, товарищ. Держи его под прицелом. – Он сделал шаг в сторону переговорного устройства и быстро рассказал в него, что произошло в салоне, а также попросил, чтобы в Минске милиция подготовила соответствующую встречу.

– Ничего, если я посмотрю, безопасно будет? – раздался из-за двери металлический голос.

– Конечно, – сказал агент КГБ. – Теперь он стреножен.

За дверью послышался щелчок, она приоткрылась, и из нее показалась голова бортинженера с испуганным и любопытным одновременно выражением лица. В этот момент агент из Тернополя повел себя исключительно странно: от отвернулся от сидевшего в проходе человека и хрястнул револьвером своего коллегу по затылку. Затем отшвырнул его в сторону и просунул в проход ногу, чтобы бортинженер не успел закрыть дверь. Через секунду он был внутри, подталкивая впереди себя любопытного члена экипажа. Угонщик, сидевший до этого на полу, поднялся, схватил автоматический пистолет охранника – стандартный «Токарев» калибра 9 мм, выдаваемый сотрудникам КГБ, прошел вслед за своим напарником внутрь кабины и с треском захлопнул за собой дверь, которая автоматически закрылась на замок.

Две минуты спустя под дулами пистолетов Давида Лазарева и Льва Мишкина, «Ту» повернул точно на запад, в направлении Варшавы и Берлина, – Берлин был последним пунктом, до которого у самолета хватило бы топлива. Капитан Руденко сидел за штурвалом, побелев от негодования; рядом с ним его второй пилот Ватутин медленно отвечал на торопливые запросы Минска в отношении изменения курса.

К тому времени, когда авиалайнер пересек границу воздушного пространства Польши, авиадиспетчеры в Минске и четыре другие самолета, которые работали на той же радиочастоте, знали, что «Ту» попал в руки угонщиков. Когда он беспрепятственно пролетел по варшавскому воздушному коридору, об этом знали в Москве. В сотне миль к западу от Варшавы эскадрилья из шести советских МИГ-23, базировавшихся в Польше, зашла к «Ту» с правого борта. Командир эскадрильи быстро говорил что-то в надетую на лицо кислородную маску.



Маршал Николай Керенский сидел в своем кабинете в министерстве обороны на улице Фрунзе, когда ему срочно позвонили по прямой линии, связывающей его со штабом ВВС.

– Где? – рявкнул он в трубку.

– Летит над Познанью, – получил он в ответ. – До Берлина осталось триста километров, всего пятьдесят минут лета.

Маршал погрузился в раздумье: это мог быть как раз тот скандал, которого требовал Вишняев. Двух мнений в отношении того, что он обязан был предпринять в соответствии с распорядком, быть не могло: «Ту» должен был быть сбит вместе со всеми пассажирами и экипажем. Впоследствии изобрели бы версию о том, что кто-то из угонщиков выстрелил и пуля попала в топливный бак. На протяжении последнего десятилетия произошло два таких случая.

Он отдал приказ. Летевший в ста метрах от авиалайнера командир эскадрильи «МИГов» выслушал его пять минут спустя.

– Если вы приказываете, товарищ полковник, – ответил он своему начальнику на авиабазе.

Через двадцать минут авиалайнер пересек линию Одер-Нейсе и начал снижаться в сторону Берлина. По мере того, как он продолжал снижение, «МИГи» отвалили в сторону и исчезли в небесах, возвращаясь на базу.

– Я должен сообщить Берлину, что мы прибываем, – воззвал к Мишкину капитан Руденко. – Если на взлетной полосе окажется самолет, мы превратимся в огненный шар.

Мишкин сосредоточенно смотрел вперед на суровые очертания зимних серо-стальных туч. Никогда раньше ему не доводилось летать самолетами, но слова капитана явно имели смысл.

– Хорошо, – сказал он, – нарушьте молчание и сообщите Темпельгофу, что готовитесь приземлиться. Никаких запросов, только это заявление.

Капитан Руденко попытался использовать свой последний козырь: он подался вперед, отрегулировал настройку каналов на передатчике и начал говорить в микрофон:

– Темпельгоф, Западный Берлин. Темпельгоф, Западный Берлин. Это – рейс Аэрофлота 351…

Он говорил по-английски – международном языке воздушных диспетчеров. Ни Мишкин, ни Лазарев почти не знали его, за исключением тех нескольких слов, которых они нахватались в радиопередачах западных станций на украинском языке. Мишкин глубоко вдавил дуло пистолета в шею Руденко.

– Только без всяких штук, – предупредил он по-украински.

В башне управления воздушным движением восточно-берлинского аэропорта Шенефельд между собой удивленно переглянулись два воздушных диспетчера: их вызывали на их собственной частоте, но обращались как к Темпельгофу. Ни один самолет Аэрофлота и не подумал бы садиться в Западном Берлине, не говоря уже о том, что уже десять лет Темпельгоф не использовался в Западном Берлине как гражданский аэропорт. Он был преобразован в военно-воздушную базу США, а роль гражданского аэропорта взял на себя Тегель.

Один из восточных немцев, который соображал быстрее, чем его коллега, быстро переключил микрофон: «Темпельгоф вызывает борт Аэрофлота 351. Даю вам разрешение на посадку. Заходите так, как идете».

Капитан Руденко сглотнул слюну, после чего выпустил шасси и открыл закрылки. «Туполев» стал быстро снижаться к главному аэропорту коммунистической Восточной Германии. На высоте тысячи футов они пробили облачность и увидели впереди себя посадочные огни. На высоте пятисот футов Мишкин стал подозрительно всматриваться сквозь стекло. Он слышал о Западном Берлине: там полно сверкающих огней, запруженные народом улицы, нескончаемые толпы покупателей, снующих по Курфюрстендам, а аэропорт Темпельгоф должен был располагаться прямо посередине всего этого. Этот аэропорт был расположен в сельской местности.

– Это обман, – провизжал он Лазареву. – Это – Восток. – Он с силой вдавил дуло в затылок капитану Руденко. – Выворачивай, – заорал он, – выворачивай или я застрелю тебя.

Капитан-украинец стиснул зубы и, сжав штурвал, продолжал держать курс последние несколько сот метров. Мишкин наклонился над его плечом и попытался вытянуть рулевую колонку на себя. Когда раздались звуки двух ударов, они так наложились друг на друга, что было невозможно распознать, что предшествовало чему. Мишкин заявлял, что удар колес по посадочной полосе был так силен, что у него невольно дернулась рука, и пистолет выстрелил; второй пилот Ватутин настаивал, что первым выстрелил Мишкин. Однако все было так перепутано, что окончательно так никогда и не удалось установить.

Пуля проделала в затылке капитана Руденко ужасную рану – он умер мгновенно. Вся кабина была заполнена голубым дымом, Ватутин изо всех сил тянул на себя штурвал, крича бортинженеру, чтобы тот помог ему. Реактивные двигатели взревели едва ли не громче, чем пассажиры в салоне «Ту», когда самолет, словно размороженный ломоть мяса, шлепнулся еще два раза о покрытие взлетной полосы, перед тем как тяжело подняться в воздух. Ватутин изо всех сил удерживал штурвал, по мере того как самолет, высоко задрав нос и покачиваясь из стороны в сторону, – с двигателями, работающими на пределе, миновал пригороды Восточного Берлина и затем Берлинскую стену. Когда «Туполев» появился над периметром Темпельгофа, он пролетел от ближайших домов всего в каких-то шести футах.

Белый как мел, молодой второй пилот с грохотом посадил самолет на главную посадочную полосу, чувствуя, как в спину ему упирается пистолет Лазарева. Мишкин придерживал окровавленное тело капитана Руденко, чтобы оно не упало на штурвал; проехав три четверти посадочной полосы, «Ту» наконец остановился.

Старший сержант Лерой Коукер был патриотом, в этот день он сидел, съежившись от холода, за рулем джипа полиции ВВС, – капюшон его отороченной мехом парки был плотно затянут. Он с тоской вспоминал жару в своей родной Алабаме, но он был на дежурстве и относился к нему с полной серьезностью.

Когда заходивший на посадку пассажирский самолет едва не зацепил дома, стоявшие сразу же за забором, огораживавшим периметр аэропорта, он подскочил на сиденье и издал возглас: «Что за дерьмо-о…» Он никогда не был ни в России, ни вообще где-нибудь на востоке, но много читал о них всякого «добра»; его не очень заботила холодная война, однако он был убежден, что коммунисты в любой момент смогут напасть на них, если только такие люди, как он, Лерой Коукер, постоянно не будут настороже. Он, кроме того, сразу же узнал красную звезду и серп с молотом.

Как только самолет, наконец, остановился, он отстегнул свой карабин, тщательно прицелился и привел в полную негодность передние колеса.

Мишкин и Лазарев сдались через три часа. Они хотели было взять экипаж в заложники, освободить пассажиров, взять на борт трех западноберлинских представителей и вылететь в Тель-Авив. Но о том, чтобы достать для «Туполева» новые передние колеса не могло быть и речи: русские никогда бы их не дали. А когда командованию базы ВВС США стало известно об убийстве Руденко, они наотрез отказались установить на самолет свои колеса. «Туполев» окружили снайперы – для двух угонщиков не осталось никакой возможности провести взятых в заложники людей, – даже держа их под прицелом, – к другому самолету. Снайперы мгновенно срезали бы их. После переговоров в течение часа с командующим авиабазой они вышли наружу, держа руки высоко над головой.

В ту же ночь они были официально переданы властям Западного Берлина, которые должны были посадить их под арест и предать суду.

Глава 9

Советский посол в Вашингтоне был бледен от гнева, когда встретился 2 января в государственном департаменте с Дэвидом Лоуренсом.

Американский госсекретарь принимал посла по его просьбе, хотя в данном случае больше бы подошло слово «требование».

Посол монотонно зачитал свой официальный протест. Как только он закончил чтение, сразу же положил текст заявления на стол перед американцем. Лоуренс, который предполагал заранее, о чем будет идти речь, не замедлил с ответом, который подготовили для него юридические советники – трое из них выстроились на всякий случай сзади его кресла.

Он выразил согласие с тем, что Западный Берлин действительно не является суверенной территорией, а находится под оккупацией четырех держав-победительниц. Однако западные союзники давным-давно согласились, что в вопросах юриспруденции западноберлинские власти будут заниматься всеми уголовными и гражданскими делами, за исключением тех, которые попадают исключительно в сферу компетенции военного законодательства западных союзников. Угон авиалайнера – хотя и является тягчайшим преступлением – но был совершен не гражданами США, не против граждан США, а также не на территории авиабазы США в Темпельгофе. Следовательно, это дело попадало в сферу компетенции гражданского законодательства. Соответственно, правительство США заявляет, что у него не было юридических оснований для задержания неамериканских граждан на территории Западного Берлина, даже учитывая тот факт, что самолет приземлился на базе ВВС США. Поэтому он вынужден отказать в принятии протеста советской стороны.

Посол выслушал его, храня ледяное молчание. Он вновь повторил, что не может принять объяснение американской стороны, отвергает его, и он, соответственно, доложит своему правительству. Закончив на этой ноте, он повернулся и направился в свое посольство, чтобы проинформировать Москву.



Собравшиеся в этот день в маленькой квартирке в лондонском районе Бейсуотер трое человек смотрели на кучу газет, раскиданных по всему полу.

– Это – катастрофа, – горестно выдохнул Эндрю Дрейк, – черт побери, какая катастрофа. Сейчас они уже должны были быть в Израиле. Через какой-то месяц их бы освободили, и они могли бы сразу же собрать пресс-конференцию. Какого черта им надо было убивать этого капитана?

– Учти, что он садился в Шёнефельде и отказался лететь в Западный Берлин, так что с ними в любом случае покончили бы, – высказал соображение Азамат Крим.

– Они могли оглушить его, – фыркнул Дрейк.

– В горячке момента, – заметил Каминский. – Ну что теперь будем делать?

– Эти пистолеты можно будет проследить? – спросил Дрейк Крима.

Маленький татарин отрицательно покачал головой и ответил:

– До того магазина, где я купил их, – возможно. Но не до меня. Когда я покупал их, удостоверения личности у меня никто не спрашивал.

Дрейк стал мерить шагами ковер, погрузившись в раздумье.

– Я не думаю, что их выдадут обратно, – наконец произнес он. – Советы хотят получить их обратно за угон самолета, убийство Руденко, нападение на сотрудника КГБ на борту и, конечно, на того, другого, – у кого они забрали удостоверение личности. Но самое серьезное – это убийство капитана. И все же мне кажется, что западногерманское правительство не отправит двух евреев назад на верную казнь. С другой стороны, они предстанут перед судом и будут осуждены. Может быть, даже пожизненно. Мирослав, как ты думаешь, они раскроют рот насчет Иваненко?

Украинский беглец отрицательно покачал головой.

– Только не в самом центре Западного Берлина. Немцы ведь, в конце концов, могут передумать и выслать их обратно. Это в том случае, если они поверят им – что вряд ли, поскольку Москва будет отрицать смерть Иваненко и вполне может представить его двойника. Но Москва-то им поверит и ликвидирует их. Немцы, поскольку не поверят им, не станут ставить вокруг них специальную охрану. Они не станут рисковать и будут хранить молчание.

– Для нас от этого никакой пользы, – указал на очевидное Крим. – Весь смысл нашей операции – всего, через что нам пришлось пройти, – заключался в нанесении страшного унижения всему советскому государственному аппарату. Мы не можем дать эту пресс-конференцию, так как не знаем тех деталей, которые могли бы убедить мир. Это могут сделать только Мишкин и Лазарев.

– Значит, их надо вытащить оттуда, – твердо заявил Дрейк. – Мы обязаны разработать вторую операцию, чтобы доставить их в Тель-Авив, где они получат гарантии своей свободы и жизни. В противном случае, все это не имело смысла.

– И что теперь? – повторил Каминский.

– Будем думать, – сказал Дрейк. – Разработаем способ, какой-нибудь план и претворим его в жизнь. Они не будут сидеть и гнить всю жизнь в Берлине, имея в голове такую тайну. Кроме того, у нас не так много времени: Москва не замедлит сопоставить факты. Ниточка у них теперь есть, и вскоре они узнают, кто проделал в Киеве эту работу. Тогда они станут планировать, как отомстить им. Нам надо опередить их.



Холодный гнев советского посла в Вашингтоне не шел ни в какое сравнение с бешенством его коллеги в Бонне, когда два дня спустя русский дипломат встретился с западногерманским министром иностранных дел. Он настойчиво повторял, что отказ правительства Федеративной Республики выдать двух преступников и убийц советским, либо восточно-германским властям, является беспардонным ударом по их до того дружественным отношениям и может быть воспринят только как враждебный акт, и никак иначе.

Западногерманский министр чувствовал себя, как уж на сковородке. В глубине души он сам хотел, чтобы «Туполев» остался на посадочной полосе в Восточной Германии. Не стал он указывать и на тот факт, что русские всегда сами настаивали, что Западный Берлин не является частью Западной Германии, и значит, им следовало бы обратиться к Сенату в Западном Берлине.

Посол в третий раз затянул прежнюю песню: преступники – советские граждане, потерпевшие – также советские граждане, самолет – территория Советского Союза, преступление произошло в советском воздушном пространстве, а убийство – либо на самой, либо в нескольких футах над посадочной полосой в главном аэропорту Восточной Германии. Преступники, следовательно, должны предстать перед советским, или, по крайней мере, перед восточногерманским судом.

Министр иностранных дел попытался как можно вежливее объяснить, что все прецеденты указывают на то, что угонщиков можно судить и по законам страны, куда они прибыли, если эта страна решит использовать свое право на это. Никоим образом, по его мнению, это не должно рассматриваться, как недоверие к справедливости советского правосудия…

Черт побери, подумалось ему: ни один разумный человек в Западной Германии, начиная с правительства и кончая прессой и общественностью, ни секунды не сомневался в том, что выслав Мишкина и Лазарева обратно, их передадут прямо в руки КГБ. После чего их ждет допрос, трибунал и немедленный расстрел. Кроме того, они были евреями, и здесь также заключалась проблема.



В первые дни января существует огромный голод на новости, и западногерманская пресса создавала теперь из истории с угоном сенсацию. Консервативные и влиятельные газеты, входившие в концерн Акселя Шпрингера, настаивали, чтобы несмотря на все, что они там совершили, оба угонщика должны предстать перед справедливым судом, который мог быть гарантирован только в Западной Германии. Баварская ХСС, на поддержке которой и держалась правительственная коалиция, дула в ту же дуду. Некоторые источники давали прессе огромный объем точной информации и самые живописные детали о последних акциях КГБ в Львовской области, уроженцами которой были угонщики, делая на этой основе предположение: бегство от террора вполне допустимо, правда, способ этого бегства нельзя оправдать. Наконец, недавнее обнаружение очередного коммунистического агента, пробравшегося на высокую государственную должность, отнюдь не прибавит популярности правительству, готовому пойти на примирительные шаги по отношению к Москве. А ведь скоро земельные выборы…

Министр получил прямые указания от канцлера: Мишкин и Лазарев, начал он передавать их содержание послу, получат возможность предстать перед судом в Западном Берлине, и если, – а точнее, когда, – будут осуждены, получат такие сроки заключения, которые окажут на них благотворное воздействие.



Заседание Политбюро, состоявшееся в конце этой недели, было бурным. Вновь в комнате не было стенографисток, молчали магнитофоны.

– Это – неслыханное безобразие, – взорвался Вишняев. – Вот вам еще один скандал, который унижает Советский Союз в глазах всего мира. Это не должно было случиться.

Он подразумевал, что произошло это только потому, что во главе их стоит все слабеющий Максим Рудин.

– Этого бы не случилось, – отпарировал Петров, – если бы, как положено, истребители, подчиняющиеся товарищу маршалу, сбили этот самолет над Польшей.

– Была какая-то неполадка в связи между управлением на земле и командиром эскадрильи, – заявил Керенский. – Один шанс из тысячи.

– Весьма странный шанс, – холодно отреагировал Рыков.

От своих послов ему было известно, что суд над Мишкиным и Лазаревым будет открытым и на нем будет обнародовано, как угонщики вначале напали в парке на сотрудника КГБ, чтобы завладеть его удостоверением, а затем, воспользовавшись им для прикрытия, проникли в кабину пилотов.

– Есть какая-нибудь вероятность того, – спросил Петрянов, сторонник Вишняева, – что эти двое и убили Иваненко?

Атмосфера в комнате была наэлектризована до предела.

– Ни малейшей, – твердо заверил Петров. – Нам известно что эти двое проживали во Львове, а не в Киеве. Они – евреи, которым отказано в выдаче разрешения на эмиграцию. Мы, естественно, проводим расследование, но пока что никакой связи не установлено.

– В том случае, если такая связь будет установлена, нас, естественно, проинформируют? – едко спросил Вишняев.

– Само собой разумеется, товарищи, – ворчливо произнес Рудин.

В комнату впустили стенографисток, и заседание продолжилось обсуждением вопросов продвижения на переговорах в Каслтауне и покупки 10 000 000 тонн кормового зерна. Вишняев не стал сильно давить в этом вопросе. Рыков из кожи лез, чтобы показать, как Советскому Союзу удается, благодаря его политике, получить то количество пшеницы, которое позволит пережить зиму и весну, причем с весьма незначительными уступками по уровням вооружений, – по этому пункту с ним вступил в спор маршал Керенский. Но Комарова вынудили признать, что ожидаемое прибытие 10 миллионов тонн зерна для зимнего корма скота даст ему возможность выдать немедленно такое же количество из неприкосновенного запаса, предотвратив таким образом массовый забой скота. Число сторонников Максима Рудина, с их висящим на волоске преимуществом, осталось неизменным.



После окончания заседания старый советский вождь отвел в сторону Василия Петрова.

– Есть ли на самом деле какая-нибудь связь между этими двумя жидами и убийством Иваненко? – задал он вопрос.

– Может быть, – признал Петров. – Нам известно, что это они напали в Тернополе, то есть они были готовы далеко выезжать из Львова, чтобы подготовить свой побег. У нас есть их отпечатки пальцев, снятые в самолете, – они совпадают с отпечатками в их квартирах во Львове. Мы не нашли обуви, которая бы совпала с отпечатками на месте убийства в Киеве, но мы по-прежнему ищем их. И последнее: у нас есть часть отпечатка ладони, снятого в машине, которая сбила мать Иваненко. Сейчас мы стараемся получить отпечатки ладоней обоих этих типов из Берлина. Если они совпадут…

– Подготовь план на тот случай, – указал Рудин, – если их придется ликвидировать внутри их тюрьмы в Западном Берлине. На всякий случай. И еще одно: если подтвердится, что они действительно убийцы Иваненко, сообщи мне, а не Политбюро. Мы сначала сотрем их с лица земли и лишь затем проинформируем наших товарищей.

Петров тяжело сглотнул. Обман Политбюро был самой рискованной игрой в Советской России. Одно неверное движение – и конец, под тобой не окажется страховочной сетки. Он вспомнил, что сообщил ему две недели назад Рудин, сидя возле камина в Усово. При равенстве голосов в Политбюро, мертвом Иваненко и двух из поддерживающей их шестерки, готовых вот-вот переметнуться, – у них больше не было козырей.

– Хорошо, – сказал он.



Канцлер Западной Германии Дитрих Буш принял министра юстиции в своем личном кабинете в резиденции канцлера рядом со старым дворцом Шомберг в день, который начинал вторую половину месяца. Глава западногерманского правительства стоял возле панорамного окна и смотрел на замерзший снег. Внутри нового, современного здания правительства, которое выходило на площадь Федерального Канцлера, было достаточно тепло, чтобы ходить в рубашке с коротким рукавом, – ни один порыв холодного январского ветра с реки не долетал сюда.

– Ну, как дела с делом Мишкина и Лазарева? – спросил Буш.

– Странно, но они проявляют больше желания сотрудничать, чем это можно было ожидать. Они вроде как сами хотят поскорее предстать перед судом, – сообщил министр юстиции Людвиг Фишер.

– Великолепно, – сказал канцлер. – Именно этого хотим и мы. Быстрее покончить со всем этим. Так, и каким же образом они сотрудничают?

– Им предложили одного адвоката-звезду из правого лагеря. Гонорар ему должны были собрать то ли по подписке, – может быть, это были бы германские взносы, а может и американская Лига защиты евреев позаботилась. Но они от него отказались: он хотел сделать из их суда огромный спектакль, на котором приводилось бы множество деталей о терроре КГБ против евреев на Украине.

– И правый адвокат хотел всего этого?

– Все, что льет воду на их мельницу, – благо. Дать русским по зубам и тому подобное, – ответил Фишер. – Во всяком случае, Мишкин и Лазарев хотят признать себя виновными и привести смягчающие обстоятельства. Они настаивают на этом. Если они не отступят от этой линии и будут продолжать настаивать на том, что пистолет выстрелил случайно, когда самолет ударился о посадочную полосу в Шенефельде, они частично защитят себя таким образом. Новый адвокат собирается бороться за то, чтобы умышленное убийство было изменено на непредумышленное, если они по-прежнему будут держаться этого.

– Думаю, это мы можем им дать, – протянул канцлер. – Сколько они получат?

– Если приплюсовать сюда угон самолета, от пятнадцати до двадцати лет. Правда, после того как они пробудут треть срока, они могут быть выпущены на поруки. Они молоды, сейчас им лет двадцать пять, то есть к тридцати они могут оказаться на свободе.

– Таким образом, пять лет, – проворчал Буш. – Но меня больше беспокоят следующие пять месяцев. Люди постепенно все забывают, через пять лет о них надо будет узнавать в архивах.

– Н-да, они признают все, но настаивают на том, что пистолет выстрелил случайно. Заявляют, что они просто хотели добраться до Израиля, и это был единственный способ, который им пришел в голову. Они с охотой признают себя виновными в этом непредумышленном убийстве.

– Ну и пусть получат его, – заключил канцлер. – Русским это не понравится, но, как ни крути, вышло бы одно и то же. Вообще-то за убийство они заслужили пожизненное, но в наши дни оно на самом деле равно двадцати годам.

– Еще одно. Они хотят, чтобы после суда их перевели в тюрьму где-нибудь в Западной Германии.

– Почему?

– По-моему, они боятся мести со стороны КГБ. Им кажется, что в Западной Германии они будут в большей безопасности, чем в Западном Берлине.

– Чепуха, – фыркнул Буш, – предстанут перед судом и будут сидеть в Западном Берлине. Русские не осмелятся сводить счеты внутри Берлина, да еще в тюрьме. Они не осмелятся. Да и потом, мы сможем переместить их из одной тюрьмы в другую где-нибудь через год. Но не сейчас. Действуй, Людвиг. Потише и побыстрей, если они сами готовы к сотрудничеству. Но пусть пресса слезет у меня с загривка в связи с этим делом до наступления выборов, как и русский посол.



В местечке Чита утреннее солнце отражалось от палубы «Фреи», стоявшей на рейде в испытательной гавани, как и два с половиной месяца назад. За эти семьдесят пять дней корабль был преобразован: день и ночь он стоял неподвижно, в то время как маленькие существа, которые создали его, словно муравьи сновали по всем его углам. На всем его протяжении – в длину и в ширину – были протянуты сотни миль проводов, кабелей, труб и шлангов. Напоминающая лабиринт электропроводка соединялась с контактами и проверялась после этого, наконец, была установлена исключительно сложная насосная система, которую также проверили после этого.

На положенные места установили соединенные с компьютером приборы, которые будут заполнять и опорожнять танки корабля, двигать его вперед на полной скорости или резко останавливать, удерживать его по тому курсу, куда указывает стрелка компаса в течение многих недель, причем без всякого постороннего вмешательства, – установили и оборудование для наблюдения за звездами и морским дном.

Смонтировали холодильники и кладовые для хранения продовольствия, которое должно было поддерживать команду в жизнеспособном состоянии в течение долгих месяцев, – также как мебель, дверные ручки, лампочки, туалеты, кухонные плиты, центральное отопление, кондиционеры, кинозал, сауну, три бара, два обеденных зала, кровати, койки, ковры, – не забыли даже вешалки для одежды.

Пятиэтажная надпалубная конструкция была преобразована из пустой оболочки в шикарный отель; капитанский мостик, радиорубка и компьютерный зал из откликающихся гулким эхом галерей – в тихо жужжащий комплекс, наполненный системами сбора, анализа и управления.

Когда последние рабочие подхватили свои инструменты и оставили танкер наконец в покое, он представлял собой сплошное совершенство во всем: в размерах, мощности, вместимости, комфорте и техническом совершенстве, – такое созданное человеком чудо еще никогда не плавало по волнам.

Остальные тридцать членов экипажа танкера прибыли самолетом за две недели до этого момента, чтобы освоиться и осмотреть корабль до последнего дюйма. В команду корабля входили капитан Тор Ларсен, его первый помощник, второй и третий помощники, главный инженер, первый и второй инженеры, а также инженер-электрик, который приравнивался к «первому», наконец, начальник радиорубки и главный стюард, которые также входили в офицерский состав. Двадцать остальных дополняли их, вместе они составляли полную команду. В двадцатку входили: первый кок, четыре стюарда, трое пожарных-механиков, один ремонтник-механик, десять матросов и один специалист по насосам.

За две недели до того, как танкер должен был выйти в море, буксиры отвели его из гавани в центр залива Изе. Здесь ее огромные сдвоенные винты буруном взвихрили воду, чтобы вывести «Фрею» в западную часть Тихого океана на морские испытания. Для офицерского состава и команды, а также для дюжины японских техников, которые вышли вместе с ними в море, эти две недели означали тяжелую, нудную работу, во время которой они должны были проверить все системы корабля, а также испытать, как он будет себя вести в возможных аварийных ситуациях.

В это утро к устью залива продвигалась громада стоимостью 170 000 000 долларов США – мелкие суденышки, стоявшие на рейде возле Нагой, смотрели на нее с благоговейным восхищением.



В двадцати километрах от Москвы расположены привлекающие туристов деревенька и усадьба Архангельское, в состав которых также входит музей и весьма приличный ресторан, славящийся своими отличными бифштексами. В последнюю неделю этого морозного января Адам Монро зарезервировал для себя и своей сопровождающей (одной из многочисленных секретарш, работавших в британском посольстве) столик.

Он всегда менял своих партнерш, чтобы ни одна из девушек не смогла заметить слишком много; вот и сейчас, если питающая надежды на этот вечер девушка и удивилась, зачем это он вздумал ехать такое расстояние по покрытым льдом дорогам при температуре минус пятнадцать, то ничем не показала этого.

Во всяком случае, в ресторане было тепло и уютно, и когда он извинился, что ему надо взять в машине забытую пачку сигарет, она восприняла это совершенно естественно. Выйдя на автостоянку, он поежился, так как на него сразу же обрушился ледяной порыв ветра. Он поспешил в ту сторону, где на мгновение в темноте мигнули фары.

Он забрался в машину рядом с Валентиной, притянул ее к себе, обнял и поцеловал.

– Мне ненавистна мысль, что ты здесь сейчас с другой женщиной, Адам, – прошептала она, прижавшись к его горлу.

– Это – ничего, – пробормотал он, – ничего важного. Просто причина для того, чтобы поехать сюда пообедать, не вызывая подозрений. У меня есть для тебя новость.

– О нас? – затаила она дыхание.

– Да, о нас. Я спросил свое начальство: помогут ли они тебе выбраться отсюда, и они ответили утвердительно. Есть один план. Тебе знаком порт Констанца на румынском побережье?

Она покачала головой.

– Я слышала о нем, но никогда не бывала там. Я всегда провожу отпуск на советском побережье Черного моря.

– А ты можешь сделать так, что в свой отпуск вместе с Сашей ты поедешь туда?

– Думаю, да, – ответила она. – Я могу проводить отпуск практически в любом месте, где только захочу. Румыния входит в социалистический блок, поэтому никто не станет удивленно поднимать брови.

– Когда у Саши весенние каникулы?

– В последние несколько дней марта, по-моему. Это так важно?

– Надо, чтобы ты приехала туда в середине апреля, – сообщил он. – Мое руководство полагает, что тебя можно будет забрать с пляжа на моторной лодке и отвезти на проходящий мимо сухогруз. Ты сможешь организовать отпуск весной вместе с Сашей в Констанце или на ближайшем к ней пляже Мамайя в апреле?

– Попытаюсь, – сказала она. – Попытаюсь. Значит, апрель. Ох, Адам, кажется, так близко.

– Близко, любовь моя. Меньше девяноста дней. Потерпи немного еще, как приходится мне, и мы будем вместе. Начнем совершенно другую жизнь.

Пять минут спустя она передала ему стенограмму состоявшегося в начале января заседания Политбюро и растворилась вместе с машиной в ночи. Он засунул бумажные листы под рубашку за пояс, застегнул пиджак и возвратился в дышащий теплом ресторан «Архангельское».

Пока он вел приятную беседу с секретаршей, он поклялся себе, что на этот раз он не допустит ошибки, не даст ей уйти, как это произошло в 1961-м. На этот раз они останутся вместе навсегда.



Эдвин Кэмпбелл откинулся на спинку стула и, отодвинувшись немного от стола в стиле одного из королей Георгов, стоявшего в зале Лонг Гэллери дворца Каслтаун Хаус, посмотрел на сидевшего напротив профессора Соколова. Они закончили последний пункт в повестке дня – была выжата последняя уступка. Из расположенного на один этаж ниже обеденного зала посыльный принес ему сообщение, что в точном соответствии с выигранными в верхнем зале уступками Соединенные Штаты заключили с Советским Союзом на второй конференции торговые сделки.

– По-моему, мы сделали это, мой друг Иван, – сказал Кэмпбелл. – Не думаю, что на данном этапе можно сделать что-нибудь еще.

Русский поднял взгляд от исписанных кириллицей листов, лежавших перед ним – его собственных записей. Больше ста дней он зубами и ногтями дрался за то, чтобы добиться для своей страны того количества зерна, которое могло бы спасти ее от катастрофы, и одновременно сохранить как можно больше оружия, начиная с космоса и кончая Восточной Европой. Он знал, что он должен был сделать уступки, о которых еще четыре года назад в Женеве страшно было даже подумать, но в те сжатые сроки, в которые он был поставлен, он сделал все, что мог.

– Думаю, вы правы, Эдвин, – ответил он. – Давайте подготовим для наших правительств проект соглашения о сокращении вооружений.

– А также торговый протокол, – прибавил Кэмпбелл. – Думаю, они захотят получить и его.

Соколов позволил себе кривую ухмылку.

– Уверен, что они очень хотят получить его, – заметил он.

Всю следующую неделю команды-близнецы переводчиков и стенографистов работали над подготовкой соглашения и торгового протокола. Иногда требовалось участие двух глав делегаций для прояснения того или иного пункта, но в большинстве случаев работа по составлению и переводу была оставлена на попечение помощников. Когда два объемистых документа, каждый в двух экземплярах, были наконец подготовлены, оба руководителя делегаций отправились в столицы своих стран для того, чтобы представить их своим хозяевам.



Эндрю Дрейк откинулся на спинку стула, отшвырнул в сторону иллюстрированный журнал и прошептал:

– Интересно.

– Что? – спросил его Крим, входя в комнату с тремя чашками кофе.

Дрейк перекинул журнал татарину.

– Прочитай-ка первую статью. – велел он.

Крим в полном молчании читал статью, пока Дрейк попивал кофе. Каминский в это время бросал взгляды то на одного, то на другого.

– Ты – сумасшедший, – наконец сказал Крим.

– Ничуть, – ответил Дрейк. – Мы еще десять лет будем здесь сидеть, если не проявим некоторой дерзости, я бы сказал. Это может сработать. Послушай, через две недели Мишкин и Лазарев предстанут перед судом. Его вердикт можно предсказать заранее. Мы же можем начать подготовку прямо сейчас. В конце концов, нам все равно придется сделать это, если мы хотим вытащить их из тюрьмы. Так давай начнем подготовку – спланируем все. Азамат, ты ведь служил в парашютно-десантных войсках в Канаде?

– Верно, – сказал Крим. – Пять лет.

– Тебя обучали там обращаться со взрывчаткой?

– Да. Курс назывался «Саботаж и диверсии». Мы три месяца проходили практику в саперном подразделении.

– А я много лет назад увлекался электроникой и радио, – заявил Дрейк. – Может, потому что перед самой смертью мой отец владел мастерской по ремонту радиоаппаратуры. Мы сможем провернуть это дело. Нам понадобится помощь, но мы вполне способны на это.

– Сколько еще людей нам потребуется? – поинтересовался Крим.

– Нам нужен будет один снаружи – просто для того, чтобы узнать Мишкина и Лазарева после их освобождения. Придется заняться этим тебе, Мирослав. Для самой же работы нужны будем мы двое плюс еще пятеро для того, чтобы стоять на стреме.

– Такую штуку еще никто не проворачивал, – недоверчиво заметил Крим.

– Еще один довод в пользу того, что никто этого не ожидает, а следовательно, и не готовится.

– После завершения дела нас поймают, – настаивал Крим.

– Не обязательно. Я прикрою отход, если потребуется. В любом случае, если дело дойдет до суда, он станет самой главной сенсацией за все десятилетие. Если Мишкин и Лазарев окажутся на свободе в Израиле, половина западного мира будет нам аплодировать. А проблема свободной Украины займет ведущее место во всех газетах и журналах, выходящих за пределами советского блока.

– У тебя есть эти пятеро, которые готовы будут принять участие в этом?

– Я многие годы коллекционировал имена, – сообщил Дрейк. – Имена людей, которые по горло сыты говорильней. Если они узнают, что мы уже успели проделать, – да, к концу месяца я смогу представить еще пятерых.

– Хорошо, – сказал Крим, – если решаем заняться этим делом, давай приступать. Куда, по-твоему, мне надо отправиться?

– В Бельгию, – сказал Дрейк. – Нам потребуется большая квартира в Брюсселе. Я привезу туда людей и мы сделаем из этой квартиры центр нашей группы.



На противоположном конце земного шара, пока Дрейк сообщал свой план, над местечком Чита и верфями Ишикаваима-Харима подымалось солнце. «Фрея» стояла на якоре в испытательной гавани, ее двигатели тихо урчали.

В предыдущий вечер в кабинете генерального директора верфей состоялось долгое совещание, на котором присутствовали управляющие верфей, компании, бухгалтеры, Гарри Веннерстрем и Тор Ларсен. Оба технических эксперта пришли к согласию, что все до единой системы гигантского танкера были в полном порядке и готовы к работе. Веннерстрем подписал окончательный документ о приемке, признавая тем самым, что «Фрея» – именно то, за что он уплатил свои деньги.

Вообще-то, пока он уплатил всего пять процентов ее полной стоимости – это состоялось при подписании контракта о ее строительстве, затем еще пять процентов – при закладке корабля, пять процентов после спуска на воду и пять процентов были уплачены сейчас при подписании официального акта приемки. Оставшиеся восемьдесят процентов плюс проценты должны были быть выплачены в ближайшие восемь лет. Но несмотря на все эти формальности, корабль теперь принадлежал ему. Прошла церемония спуска флага компании, построившей корабль, после чего рассветный бриз заколыхал серебряную эмблему «Нордиа Лайн», вышитую на голубом фоне, – шлем викингов с крыльями по бокам.

Гарри Веннерстрем стоял высоко на мостике, возвышавшимся над простиравшейся далеко вперед палубой; посмотрев на Тора Ларсена, который стоял рядом, он взял его под руку и увлек в радиорубку, где плотно прикрыл за собой дверь. При задраенной двери рубка становилась полностью звуконепроницаемой.

– Теперь она твоя, Тор, – сказал он. – Кстати, есть небольшое изменение в плане – относительно ее прибытия в Европу. Мы не будем разгружать ее в море – во всяком случае, не в ее первом рейсе. В первый и последний раз, Тор, – надо будет провести корабль при полной загрузке в Европорт в Роттердаме.

Ларсен уставился на своего хозяина, думая, что ослышался. Они оба прекрасно знали, что полностью загруженные танкеры класса ULCC никогда не заходили в порты: они останавливались далеко в море и разгружались в другие, меньшие по размеру, танкеры, чтобы легче проходить потом по мелким глубинам. Либо они могли причаливать к «морским островам» – сети трубопроводов, установленных на опоры и выведенных далеко в море, откуда нефть можно было перекачивать на берег. Среди команд супертанкеров даже выработался своеобразный черный юмор – подшучивать над кем-нибудь, говоря о его девушке в каком-нибудь порту: на самом деле они могли целый год плавать вдали от городов, а в очередной отпуск их отправляли на берег по воздуху. Вот почему жилые помещения для команды должны были быть настоящим домом для них.

– «Фрея» никогда не пройдет через Ла-Манш, – возразил Ларсен.

– Вы не пойдете через Ла-Манш, – заявил Веннерстрем. – Пойдете к западу от Ирландии, затем на запад от Гебридских островов, к северу от пролива Пентленд-Ферт, пройдете между Оркнейскими и Шетландскими островами, потом на юг по Северному морю, следуя фарватеру, где глубина равна двадцати саженям, и встанете на якорь вдали от берега. Оттуда лоцманы проведут вас по главному фарватеру к устью Мааса. От Хук-ван-Холланда до Европорта вас доведут буксирами.

– При полной загрузке танкер застрянет во внутреннем канале от Ки Бой до Мааса, – попытался протестовать Ларсен.

– Ничего подобного, – спокойно отпарировал Веннерстрем. – За последние четыре года они прокопали этот канал до ста пятнадцати футов. Ты же будешь идти при девяносто восьми футах. Тор, если кто-то и сможет провести миллионник в Европорт, так это ты – и никто больше во всем мире. Это будет чертовски тяжелым делом, но дай мне возможность пережить этот последний триумф. Я хочу, чтобы весь мир увидел ее, Тор. Мою «Фрею». Я соберу их всех для встречи – голландское правительство, мировую прессу. Они будут моими гостями, и они все обалдеют. Другого такого случая, чтобы ее увидели, не будет: она проведет всю свою жизнь вдали от берегов.

– Хорошо, – медленно согласился Ларсен. – Но только в этом рейсе. Когда он закончится, я буду на десять лет старше.

Веннерстрем рассмеялся, словно маленький мальчик.

– Подожди, вот они увидят ее, – сказал он. – Первого апреля. Встретимся в Роттердаме, Тор Ларсен.

Десять минут спустя он уехал. Ровно в полдень громадная «Фрея» стала медленно двигаться к выходу из залива, японские рабочие выстроились по берегам гавани, чтобы поприветствовать ее на прощание. В 2 часа пополудни 2 февраля танкер вновь вышел в Тихий океан и повернул носом на юг, в сторону Филиппин, Борнео и Суматры, начав двигаться в свой первый рейс.



10 февраля в Москве состоялось заседание Политбюро, которое должно было решить: одобрить или отвергнуть проект договора и сопутствующий торговый протокол, согласованные в Каслтауне. Рудин и его сторонники понимали, что если им удастся отстоять положения договора на этом заседании, тогда – без учета возможных последующих непредвиденных обстоятельств – он будет подписан и ратифицирован. В ничуть не меньшей степени отдавали себе в этом отчет Ефрем Вишняев и его стая ястребов. Заседание было длительным и исключительно упорным.

Обычно подразумевается, что государственные деятели мирового уровня, собравшиеся даже в узком кругу, не пользуются грубыми выражениями и обращаются вежливо со своими коллегами и советниками. Этого нельзя сказать о нескольких последних американских президентах, и совершенно не верно в отношении Политбюро, собравшегося на закрытое заседание. В этот раз также вовсю звучал русский мат, только привередливый Вишняев воздерживался от него, хотя говорил ледяным тоном и дрался, так же как и его союзники, за каждую строчку документа.

В этот раз наступление умеренной фракции вел Дмитрий Рыков.

– Нам удалось выторговать, – заявил он, – продажу по установившимся в июле прошлого года весьма разумным ценам пятидесяти пяти миллионов тонн зерна. Без него нас ожидала бы национальная катастрофа. Кроме того, мы заполучили на почти три миллиарда долларов современных технологий в промышленности по производству потребительских товаров, в области добычи нефти и компьютерных технологий. При помощи этих технологий мы сможем справиться с проблемами, которые преследуют нас последние двадцать лет и победить их за какие-то пять лет. Разумеется, против этого мы вынуждены согласиться на минимальные уступки по уровням вооружений и степени боеготовности, хотя, – и я хочу это подчеркнуть, – это никоим образом не воспрепятствует нам доминировать в странах третьего мира и над их сырьевыми ресурсами в пределах тех же пяти лет. Мы смогли выбраться из угрожавшей нам в прошлом мае катастрофы победителями, благодаря руководящим указаниям товарища Максима Рудина. Если сейчас мы отвергнем этот договор, то отбросим себя к тому, что мы имели в прошлом мае, даже хуже: через шестьдесят дней у нас закончится последнее зерно урожая 1982 года.

Когда состоялось голосование в пользу принятия условий договора, которое на практике было голосованием о продолжении руководства Максима Рудина, прежнее соотношение – шесть на шесть – осталось неизменным. Голос председательствующего, следовательно, имел решающее значение.



– Теперь его можно свалить только одним способом, – с твердой убежденностью высказал Вишняев маршалу Керенскому, сидя в салоне своего лимузина, когда их везли домой в этот же вечер. – Если произойдет что-то настолько серьезное, что повлияет на одного-двух из его фракции до того, как договор будет ратифицирован. Если же нет – Центральный Комитет утвердит по рекомендации Политбюро договор и ничего уже нельзя будет сделать. Если бы только удалось доказать, что те два поганых жида, которые сидят в Берлине, убили Иваненко…

Керенский был далеко не тем человеком, как можно было бы подумать по его задиристому виду. В глубине души он уже начал сомневаться в том, что выбрал правильную сторону в конфликте: три месяца назад казалось, что Рудина наверняка американцам удастся подтолкнуть слишком далеко и слишком быстро, что он потеряет столь необходимую поддержку за столом, обитым зеленым сукном. Но теперь Керенский был связан с Вишняевым одной веревкой: через два месяца в Восточной Германии не состоятся массированные советские маневры, и ему пришлось проглотить это.

– И еще одно, – довершил Вишняев. – Если бы мы знали это полгода назад, сейчас бы никакой борьбы за власть не было. Я получил сообщение от своего агента в Кунцевской клинике. Максим Рудин умирает.

– Что? Умирает? – переспросил министр обороны. – Когда?

– Не так скоро, – ответил партийный теоретик. – Он доживет до того дня, когда договор будет подписан, мой друг. Наше время истекает, и мы ничего не можем с этим поделать. Если только дело Иваненко опять не всплывет на поверхность.



В то время, как они вели беседу, «Фрея» проходила через Зондский пролив. По левому борту лежал Яванский мыс, а по правому борту, вдалеке, высоко в небе терялась громада вулкана Кракатау. На затемненном капитанском мостике батарея тускло освещенных приборов дала всю необходимую информацию Тору Ларсену, старшему вахтенному офицеру и младшему офицеру. Три отдельные навигационные системы направляли свои данные в компьютер, расположенный в небольшой комнатке сзади от мостика, после обработки эти данные становились безукоризненно точными. Показания компаса, точные до полусотой градуса, перепроверялись по звездам, неизменно сиявшим в небесах. Запрашивалась информация и с созданных человеком искусственных звезд – всепогодных спутников, которые сообщали свои наблюдения компьютеру. Его память поглощала показатели скорости волн, ветра, течений, уровня влажности и температуры. После обработки компьютер непрерывно отдавал команды, которые автоматически передавались к гигантскому румпелю, который далеко внизу кормового транца реагировал на них с чувствительностью хвоста небольшой рыбки.

Высоко над мостиком непрестанно кружились два радарных сканера, выхватывая очертания берегов и гор, кораблей и бакенов, – направляя информацию о них в компьютер, который обрабатывал ее и был в полной готовности включить при малейшем признаке опасности сигнал тревоги. Под водой дно постоянно прощупывали эхолоты, рисовавшие его карту в трех измерениях, а в передней части сонар просматривал темные воды вперед и вглубь на три мили. Для того, чтобы «Фрея» могла с полного хода резко остановиться, должно было пройти тридцать минут, за которые она могла пройти две-две с половиной мили, – настолько она была велика.

Перед рассветом она прошла сквозь узкий Зондский пролив и при помощи компьютеров повернула на северо-запад вдоль фарватера с глубиной в сто саженей, чтобы обойти Цейлон с юга и выйти в Аравийское море.



Два дня спустя, двенадцатого, в квартире, которую Азамат Крим нанял в пригороде Брюсселя, собралось восемь человек. Пять новичков были приглашены Эндрю Дрейком, который задолго до этого приметил, встретился и переговорил обстоятельно с каждым, прежде чем решил, что они действительно разделяют его мечту о нанесении удара по Москве. Двое из этой пятерки были родившиеся в Германии украинцы – отпрыски огромной украинской диаспоры в Федеративной Республике. Один был американцем из Нью-Йорка, у которого отец также был украинцем, и двое были английскими украинцами.

Когда они услышали, что Мишкин и Лазарев сделали с шефом КГБ, послышался гул возбужденного одобрения. Когда Дрейк сделал заход насчет того, что операцию нельзя считать завершенной до тех пор, пока оба партизана не окажутся на свободе и в безопасности, никто не выразил несогласия. Они проговорили всю ночь и к рассвету разбились на четыре команды по два человека в каждой.

Дрейк и Каминский должны были возвратиться в Англию, чтобы купить там необходимое электронное оборудование, которое, по мнению Дрейка, ему потребуется. Один из немцев возьмет в напарники одного англичанина, вернется в Германию, чтобы найти взрывчатку, которая так была им нужна. Другой немец, у которого были кое-какие связи в Париже, должен был взять с собой другого англичанина, чтобы купить, а если потребуется, украсть оружие. Азамат Крим взял с собой земляка американца на поиски моторной лодки. Американец, которому довелось работать на пристани для прогулочных катеров в штате Нью-Йорк, уверял, что он знает, что им подойдет.



Восемь дней спустя в строго охраняемом зале, примыкающем к тюрьме Моабит в Западном Берлине, начался процесс над Мишкиным и Лазаревым. Оба сидели молчаливо и подавленно за барьером, вокруг которого было устроено несколько сужавшихся кругов безопасности, начиная с колючей проволоки поверх стен тюрьмы и кончая вооруженной охраной по всему залу суда, – сидели и слушали предъявленные им обвинения. На их зачитывание ушло десять минут. Со стороны забитых до отказа скамеек прессы послышался непонятный шум, когда оба признали себя виновными по всем предъявленным обвинениям. Со своего места поднялся государственный обвинитель для того, чтобы рассказать судьям о событиях, состоявшихся перед Новым годом. Как только он закончил свою речь, судьи удалились для обсуждения приговора.



«Фрея» медленно и осторожно пробиралась через Ормузский пролив в Персидский залив. После восхода солнца легкий ветерок посвежел и превратился в холодящий шамал, дующий в нос кораблю с северо-востока; ветер нес с собой песок, благодаря которому линия горизонта приобрела смутные очертания и терялась в дымке. Все члены экипажа достаточно хорошо знали окружавший их ландшафт, совершив множество ходок за сырой нефтью в этот залив. Все они были опытными моряками танкерного флота.

С одной стороны «Фреи», всего в двухстах кабельтовых, проплыли мимо голые, безжизненные острова Куоин, с другой – офицеры, стоявшие на мостике, могли различить лунный пейзаж полуострова Мусандам с возвышающимися на нем отвесными скалистыми горами. В данный момент у «Фреи» была небольшая осадка, поэтому глубина фарватера не представляла для нее особой проблемы. На обратном пути, загруженная под завязку сырой нефтью, она будет двигаться совсем по-другому: медленно, все глаза будут прикованы к эхолоту, видя как на экране всего в нескольких футах от ее киля проходит морское дно, – от киля до ватерлинии было девяносто восемь футов.

Танкер все еще был загружен балластом, как и все время на пути от Читы. На нем имелось шестьдесят гигантских танков или резервуаров – по три в ряд, – всего двадцать рядов с носа до кормы. Один из этих резервуаров предназначался для сбора сливов из пятидесяти танков для перевозки нефти. Девять были предназначены для балласта, их использовали для заполнения морской водой и придания кораблю остойчивости при движении с пустыми нефтяными танками. Нефть в этих резервуарах никогда не перевозилась.

Но и оставшихся пятидесяти нефтяных танков было более чем достаточно: каждый вмещал 20 000 тонн сырой нефти. Все было сделано для того, чтобы предотвратить случайную утечку нефти, – в этой уверенности корабль двигался к Абу Даби, чтобы встать под свою первую загрузку.



На рю Миоллэн в Париже есть скромный бар, в котором имеет обыкновение собираться всякая мелкая сошка из мира наемников и торговцев оружием. Именно сюда привел немецкого украинца и его английского партнера один из французских знакомых немца.

Француз присел к столику другого француза и несколько часов тихо переговаривался с ним о чем-то. Наконец связной подошел к столику, за которым сидели два украинца.

– Мой друг говорит, что это возможно, – обратился он к украинцу из Германии – Пятьсот долларов за штуку наличными – доллары американские. В комплект входит один магазин.

– Скажи ему, что мы возьмем, если он прибавит к этому один пистолет с полной обоймой, – сказал немецкий украинец.

Через три часа в гараже одного частного домика возле Нейи они обмотали в одеяла и положили в багажник своего автомобиля шесть автоматов и один автоматический девятимиллиметровый пистолет системы МЛБ. Из рук в руки перешли деньги. Спустя двенадцать часов, незадолго до полуночи 24 февраля, они оба прибыли в свою штаб-квартиру в Брюсселе, где спрятали оружие в стенном шкафу.



Когда 25 февраля взошло солнце, «Фрея» уже потихоньку пробиралась через Ормузский пролив, вскоре на капитанском мостике офицеры издали вздох облегчения, когда на экране эхолота увидели, как морское дно резко отступило. На цифровом дисплее цифры быстро изменялись от двадцати до сотни морских саженей. Когда «Фрея» повернула на юго-восток, двигаясь по Оманскому заливу, она постепенно возвратилась к своей обычной скорости при полной нагрузке – пятнадцати узлам.