Пушкин Александр Сергеевич

Полное собрание сочинений с критикой

Переписка 1815-1825

ПЕРЕПИСКА 1815

1. И. И. Мартынову. 28 ноября 1815 г. Царское Село. (Черновое)

Милостивый государь, Иван Иванович!

Вашему превосходительству угодно было, чтобы я написал пиесу на приезд государя императора; исполняю ваше повеленье. — Ежели чувства любви и благодарности к великому монарху нашему, начертанные мною, будут не совсем недостойны высокого предмета моего, сколь счастлив буду я, ежели его сиятельство граф Алексей Кирилович благоволит поднести его величеству [1] слабое произведенье неопытного стихотворца! Надеясь на крайнее [2] Ваше снисхожденье честь имею пребыть, милостивый государь,

Вашего превосходительства

всепокорнейший слуга

Александр Пушкин. 1815 года 28 ноября Царское Село.

ПЕРЕПИСКА 1816

2. П. А. Вяземскому. 27 марта 1816 г. Царское Село.

27 марта 1816. Князь Петр Андреевич,

Признаюсь, что одна только надежда получить из Москвы русские стихи Шапеля и Буало могла победить благословенную мою леность. Так и быть; уж не пеняйте, если письмо мое [3] заставит зевать ваше пиитическое сиятельство; сами виноваты; зачем дразнить было несчастного царскосельского пустынника, которого уж и без того дергает бешеный демон бумагомарания. С моей стороны прямо объявляю вам, что я не намерен оставить вас в покое, покаместь хромой софийской почталион не принесет мне вашей прозы и стихов. Подумайте хорошенько об этом, делайте, что вам угодно — но я уже решился и поставлю на своем.

Что сказать вам о нашем уединении? Никогда Лицей (или Ликей, только, ради бога, не Лицея) не казался мне так не сносным, как в нынешнее время. Уверяю вас, что уединенье в самом деле вещь очень глупая, на зло всем философам и поэтам, которые притворяются, будто бы живали в деревнях и влюблены в безмолвие и тишину:



Блажен, кто в шуме городском
Мечтает об уединеньи,
Кто видит только в отдаленьи
Пустыню, садик, сельской дом,
Холмы с безмолвными лесами,
Долину с резвым ручейком
И даже….. стадо с пастухом!
Блажен, кто с добрыми друзьями
Сидит до ночи за столом
И над славенскими глупцами
Смеется русскими стихами,
Блажен, кто шумную Москву
Для хижинки не покидает…
И не во сне, а на яву
Свою любовницу ласкает!..



Правда время нашего выпуска приближается; остался год еще. Но целый год еще плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного!.. целый год еще дремать перед кафедрой… это ужасно. Право с радостью согласился бы я двенадцать раз перечитать все 12 песен пресловутой Россиады, даже с присовокупленьем к тому и премудрой критики Мерзлякова, с тем только, чтобы гр.[аф] Разумовской сократил время моего заточенья. — Безбожно молодого человека держать в заперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей Российского Слова. Но делать нечего,



Не всем быть можно в ровной доле,
И жребий с жребием не схож



От скуки, часто пишу я стихи довольно скучные (а иногда и очень скучные), часто читаю стихотворения, которые их не лучше, недавно говел и исповедывался — всё это вовсе незабавно. Любезный арзамасец! утешьте нас своими посланиями — и обещаю вам, если не вечное блаженство, то по крайней мере искреннюю благодарность всего Лицея.

Простите, князь — гроза всех князей-стихотворцев [на] Ш. — Обнимите Батюшкова за того больного, у которого, год тому назад, завоевал он Бову Королевича. Не знаю, успею ли написать Василью Львовичу. На всякой случай обнимите и его за ветренного племянника. Valeas[4].

Александр Пушкин.

Ломоносов вам кланяется.

[Приписка С. Г. Ломоносова:]

Je remets à la poste prochaine le plaisir de vous entretenir, mon cher prince. Votre dévoué S. Lomonossof [5]

3. В. Л. Пушкин — Пушкину. 17 апреля 1816 г. Москва.

Москва. 1816. Апреля 17.

Благодарю тебя, мой милый, что ты обо мне вспомнил. Письмо твое меня утешило и точно сделало с праздником. Желания твои сходны с моими; я истинно желаю, чтоб непокойные стихотворцы оставили нас в покое. Это случиться может, только после дождика, в четверьг. Я хотел было отвечать на твое письмо стихами, но с некоторых пор Муза моя стала очень ленива, и ее тормошить надобно, чтоб вышло что-нибудь путное. Вяземский тебя любит и писать к тебе будет. Николай Михайлович в начале маия отправляется в Сарское-Село. Люби его, слушайся и почитай. Советы такого человека послужат к твоему добру и может быть к пользе нашей словесности. Мы от тебя многого ожидаем. — Скажи Ломоносову, что непохвально забывать своих приятелей; он написал к Вяземскому предлинное письмо, а мне и поклона нет. Скажи однако, что хотя я и пеняю ему, но люблю его душевно. Что до тебя касается, мне в любви моей тебя уверять не должно. Ты сын Сергей Львовича и брат мне по Аполлону. Этого довольно. Прости, друг сердечный. Будь здоров, благополучен, люби и не забывай меня.

Василий Пушкин.

П: П: Вот эпиграмма, которую я сделал в Яжелбицах. [6]

Сходство с Шихматовым

и хромым почталионом.



Шихматов, почтальон! Как не скорбеть о вас?
Признаться надобно, что участь ваша злая;
У одного, нога хромая,
А у другого, хром Пегас.



4. В. Л. Пушкину. 28(?) декабря 1816 г. Царское Село.



Тебе, о Нестор Арзамаса,
В боях воспитанный поэт,
Опасный для певцов сосед
На страшной высоте Парнаса,
Защитник вкуса, грозный Boт!
Тебе, мой дядя, в новый год
Веселья прежнего желанье
И слабый сердца перевод
В стихах и прозою посланье.



В письме Вашем Вы называли меня братом, но я не осмелился назвать Вас этим именем, слишком для меня лестным.



Я не совсем еще рассудок потерял,
От рифм бахических шатаясь на Пегасе.
Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад,
Нет, нет, вы мне совсем не брат,
Вы дядя мой и на Парнасе.



Итак, любезнейший из всех дядей-поэтов здешнего мира, можно ли мне надеяться, что Вы простите девятимесячную беременность пера ленивейшего из поэтов-племянников?



Да, каюсь я, конечно, перед вами
Совсем неправ пустынник-рифмоплет;
Он в лености сравнится лишь с богами,
Он виноват и прозой и стихами,
Но старое забудьте в новый год.



Кажется, что судьбою определены мне только два рода писем обещательные и извинительные; первые вначале годовой переписки, а последние при последнем ее издыхании. К тому же приметил я, что и вся она состоит из двух посланий, — это мне кажется непростительным.



Но вы, которые умели
Простыми песнями свирели
Красавиц наших воспевать,
И с гневной Музой Ювенала
Глухого варварства начала
Сатирой грозной осмеять,
И мучить бледного Шишкова
Священным Феба языком
И лоб угрюмый Шаховского
Клеймить единственным стихом!
О вы! которые умели
Любить, обедать и писать,
Скажите искренно, ужели
Вы не умеете прощать?



28 декабря 1816-го года

P. S. Напоминаю себя моим незабвенным. Не имею более времени писать; но — надобно ли еще обещать? Простите, вы все, которых любит мое сердце и которые любите еще меня.



Шапель Андреевич конечно
Меня забыл давным давно,
Но я люблю его сердечно
За то, что любит он беспечно
И петь и пить свое вино,
И над всемирными глупцами
Своими резвыми стихами
Смеяться — право, пресмешно.



ПЕРЕПИСКА 1817

5. И. В. Малиновский, С. С. Есаков, В. Д. Вольховский, А. Д. Илличевский, И. И. Пущин, А. А. Дельвиг, А. С. Пушкин и неизвестный лицеист — С. С. Фролову. 4 апреля 1817 г. Царское Село.

4 апреля 1817 года.

Чувствую, что виноват перед вами, почтенный Степан Степанович обещался быть секретарем для отправления писем к вам, а до сих пор еще ни слова не сказал путного. Да и теперь будет тоже. — Экзамен не за горами — а до сих [пор] были все в Петербурге на празднике; я не забыл, что зывали вы меня за мои частые пословицы Саншо-Пансо [брат ты], что ж худого-то: понабрался их, а они и пригодятся — мал золотник да дорог — также заключите и о письме с почтением пребывающего к вам

Ивана Малиновского.



Посмотрим, кто из нас: вы ли почтеннейший, Степан Степанович, приедете в Царское или я прискачу к вам в Лонку. Желаю впрочем, чтоб вы первый посетили нас и увидели исполнение желания вашего. Каковы ваши труды? Под надзором доброго хозяина думаю я вся Лонка расцвела; — как весело! — Будьте здоровы и не забудьте вашего

Есакова.



Вспомните и обо мне, почтеннейший Степан Степанович! Нам же всё напоминает вас; мы встретили и провели праздники, но — без вас, и теперь опять по прежнему начинаем бродить по саду, но вас уже нет: возвратитесь скорее. Царское село не хуже Лонки, и здесь вы будете между русскими, между теми, которые знают вас и любят столько, сколько любить можно добрейшего наставника. Позвольте уверить вас в чувствах глубокого почтения и преданности вашего покорнейшего слуги

Владимира Вольховского.



Не забывайте его, не забывайте нас.

С брата по строчке, выдет целое письмо. С каким удовольствием приписываю я к другим и моих два слова — Христос воскресе! Степан Степанович! почтеннейший начальник! С праздниками поздравляем вас.

Алексей Илличевский.



Позвольте и мне написать вам несколько слов, почтеннейший Степан Степанович! Извините, что до сих пор сего не сделал; но право времени ни минуты не имел свободной. Праздники провел я в Петербурге — и теперь опять в кругу милых моих товарищей, но всё не то: вас не нахожу — Козырь вскрылся — нырнул в лонку — а нас военных покинул. Худо, Степан Степанович, но уж так и быть всё прощу вам, если только вы не забудете любящего и почитающего вас друга.

Иван Пущин.



Маслов много, много вам кланяется.

И я, любезнейший Степан Степанович, свидетельствую вам почтение, христосуюсь с вами и очень желаю вас опять увидеть. Остаюсь всегда желающим [7] вам здоровья и счастия.

Б.[арон] Дельвиг.



Почтеннейший Степан Степанович,

Извините, ежели старинный приятель пишет вам только две строчки с половиной — в будущую почту напишет он две страницы 1/2.

Егоза Пушкин.



— Finis coronat opus — Biscup. [8]

6. П. А. Вяземскому и В. Л. Пушкину.[9] 1 сентября 1817 г. Петербург.

Любезный князь,

Если увидите вы Ломоносова, то напомните ему письмо, которое должен был он мне вручить и которое потерял он у Луи, между тем как я скучал в псковском моем уединеньи. Я очень недавно приехал в Петербург и желал бы как можно скорее его оставить для Москвы, то есть для Вяземского; не знаю сбудется ли мое желание; покаместь с нетерпением ожидаю твоих новых стихов и прошу у тебя твоего благословения.

1. Sept.[10] 1817.

Адрес: Их высокопреосвященствам [11] Василью Львовичу Вот и Петру Андреевичу Асмодею.

В Москве.

ПЕРЕПИСКА 1818

7. А. Е. Измайлов — Пушкину. 26 июля 1818 г. Петербург.

М.[илостивый] г.[осударь] мой Александр Сергеевич

С.[анкт] П.[етер]бургское Вольное Общество любителей Словесности, Наук и Художеств, в заседании своем вчерашнего числа избрав единогласно вас в свои действительные члены, возложило на меня приятную обязанность уведомить вас, м.[илостивый] г.[осударь] мой, об оном.

Исполняя с особенным удовольствием такое поручение Общества, имею честь быть с совершенным почтением всегда Вашим м.[илостивого] г.[осударя] моего покорнейшим слугою

А. Измайлов,

Председатель Общества. 14 26 июля 1818 Его благород.[ию] А. С. Пушкину

ПЕРЕПИСКА 1819

8. А. И. Тургеневу. 9 июля 1819 г. Петербург.

Очень мне жаль, что я не простился ни с вами, ни с обоими Мирабо. Вот вам на память послание Орлову; примите его в ваш отеческой карман, напечатайте в собственной типографии и подарите один экземпляр пламенному питомцу Беллоны, у трона верному гражданину. К стате о Беллоне: когда вы увидете белоглазого Кавелина, поговорите ему, хоть ради вашего Христа, за Соболевского, восп.[итанника] Унив.[ерситетского] панс.[иона]. Кавелин притесняет его за какие-то теологические мнения и достойного во всех отношениях молодого человека вытесняет из пансиона, оставляя его в нижних классах, не смотря на успехи и великие способности. Вы были покровителем Соболевского, вспомните об нем и — как кардинал-племянник — зажмите рот доктору теологии Кавелину, который добивается в инквизиторы. — Препоручаю себя вашим молитвам и прошу камергера Don Basile[12] забыть меня по крайней мере на три месяца.

Пушкин.

1819 9 июля.

9. H. И. Кривцову. Вторая половина июля — начало августа 1819 г. Михайловское. (Черновое)

Помнишь ли ты, житель свободной Англии, что есть на свете Псковская губерния, твой ленивец, которого ты верно помнишь, который о тебе каждый день грустит, на которого сердишься и [13] Я [не] люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей — а перо так глупо, так медленно — письмо не может заменить разговора. Как бы то ни было, я виноват, знавши, что мое письмо может на минуту напомнить тебе об нашей России, о вечерах у Т.[ургеневых] и Кар.[амзиных] [и не исполнив дружеского долга].

10. П. Б. Мансурову. 27 октября 1819 г. Петербург.

Насилу упросил я Всеволожского, чтоб он позволил мне написать [тебе] несколько строк, любезный Мансуров, чудо-Черкес! Здоров ли ты, моя радость; весел ли ты, моя прелесть — помнишь ли нас, друзей твоих (мужеского полу)… Мы не забыли тебя и в 7 часов с 1/2 каждый день поминаем [тебя] в театре рукоплесканьями, вздохами — и говорим: свет-то наш Павел! что-то делает он теперь в великом Новгороде? завидует нам — и плачет о Кр…… (разумеется нижним проходом). Каждое утро крылатая дева летит на репетицию мимо окон нашего Никиты, по прежнему подымаются на нее телескопы и [-] — но увы… ты не видишь ее, она не видит тебя. Оставим элегии, мой друг. Исторически буду говорить тебе о наших. Всё идет по прежнему; шампанское, слава богу, здорово — актрисы также — то [14] пьется, а те [--] — аминь, аминь. Так и должно. У Юрьева [--], слава [15] богу, здоров — у меня открывается маленькой; и то хорошо. Всеволожской Н. играет; мел столбом! деньги сыплются! Сосницкая и кн. Шаховской толстеют и глупеют — а я в них не влюблен — однакож его вызывал за его дурную комедию, а ее за посредственную игру. Tolstoy[16] болен — не скажу чем — у меня и так уже много [--] в моем письме. Зеленая Лампа нагорела — кажется гаснет — а жаль — масло есть (т. е. шампанское нашего друга). Пишешь ли ты, мой собрат — напишешь ли мне, мой холосенькой. Поговори мне о себе — о военных поселеньях. Это все мне нужно — потому что я люблю тебя — и ненавижу деспотизм. Прощай, лапочка.

Свер[чок] А. Пушкин.

27 oct.[17] 1819.

Адрес: Павлу Борисовичу Мансурову

ПЕРЕПИСКА 1820

11. П. А. Вяземский — Пушкину и А. И. Тургеневу. Ночь с 19 на 20 и 20 февраля 1820 г. Варшава.

Два слова, а может быть и более, Сверчку-Пушкину.

Поздравь, мой милый сверчок, приятеля своего N.N. с счастливым испражнением барельефов пиров Гомера, которые так долго лежали у него на желудке. Признаюсь, я вложил Эсхилу выражение ему чуждое. Проклятый, хотя и святый отец Брюмоа, ввел меня в соблазн: он сказал: \"C\'est une justice, que lui rendait Eschyle lui-même, qui avait coutume de dire, que ses pièces n\'étaient que des reliefs des festins étalés dans l\'Iliade et l\'Odissée\"[18]. Увлеченный поэтическим смыслом уподобления ^{1} (а на поверку выходит: вымысла моего), я позабыл справиться или лучше сказать не позаботился справиться с другим источником, или по крайней мере с французским словарем, который, сказавши мне, что reliefs на [19] языке старинном значит: restes de viandes[20], меня избавил бы от преступления против Эсхила, а желудок г-на N. N. от барельефов, которые, легко сознаюсь с ним, не так скоро переваришь, как мясные объедки. За то уже Аристофановскую индижестию (которую кажется не мне подобает брать на совесть) не скоро выгонешь из него. Хотя я и не великой грек, но смею поручиться, что без всякого оскорбления греческой чести, можно всегда назвать Аристофаном каждого комика, которого бесстыдная дерзость выводит на сцену гражданина честного с намерением предать его осмеянию общественному. Тут идет дело не о даровании писателя, а о гнусном умысле человека. Убийцею Сократа в буквальном смысле не льзя назвать Аристофана: но Аристофан первый и всенародно донес на Сократа, как на безбожника, и вот почему Плутарх (опять чорт дергает меня) сказал о нем: \"Шутки его самые низкие и отвратительные; он даже и для черни не забавен, а людям здравомыслящим и честным нестерпим; нельзя снести его надменности, и добрые люди ненавидят его злость!\" После этого, кажется, нам грешным можно иногда и всуе даже употреблять имя Аристофана. Далее: в одной комедии своей [он] (название спроси у Преображенского моста, я запомнил) он именно о смеивает греческих трагиков в шутках самых плоских и низких, и вот почему Вольтер говорил о нем: \"Ce poète comique, qui n\'est ni comique ni poète, n\'aurait pas été admis parmis nous à donner ses farces à la foire de St. Laurent\"[21]. Скажи по совести, не мог ли бы Вольтер сказать того же о герое г-на N. N., и следственно нам грешным не простительно ли иногда смешивать понятия о Аристофане с судом над героем г-на N. N. Это всё могло бы раскормить немного Сына Отечества, но я не хочу, чтобы не только Москва, но и Варшава разгорелась от сальной свечки, а потому, погасив свой огарок, желаю тебе доброй ночи, обнявши наперед от всего сердца и поблагодарив за Лидиньку. Присылай еще что есть.

[А. И. Тургеневу: ]

Пятница. 20. Сей час получил твою грамоточку от, бог весть, которого числа. Что скажешь ты, что скажите Вы о французских делах? Бери, чорт его бери; но плохо то, что всё обрывается на свободу. Уже подали три проэкта законов, из коих два подкапываются под самое здание общественных вольностей, угрожая свободе личной и свободе мысли. Заварится каша. Опять заведутся Конгресы, эти кузницы оков народных: цари станут на стороже, народы потерпят, да и выдут из терпения: а нам всё не легче будет. Власть любит generализировать и там, где идет дело о мере частной, принимать меры общие. Вот и мое Прадтовское пророчество. Я о Франции плачу, как о родной. Ей, все друзья свободы, вверили надежды свои в рост: боже сохрани, от второго банкрутства. Если и тут опытность не была в прок, то где же искать государственной мудрости на земле? Куда девать упования свои на преобразование России? Теперь у нас ни калачом не выманить конституции в России: разве придется отъискивать ее собаками? Какие получаете Вы французские листы? В l\'Indépendant, который посылается Вельяшеву — la chaussée[22], всё это дело и последствия рассказаны хорошо. Что говорит об этом Капо, и как принято было известие двором? — Мой немец не Якоби, а Якоб, в Петербурге не был и выписан сюда из Германии в профессоры греческого языка. С ним читать приятно, он человек молодый. Отъискал ли ты мое тряпье во 2-м Благонамеренном? Этот народ не умеет никак продавать товар лицом. Как можно разом бухнуть всё в одну книжку? и на мою долю всегда падают опечатки. Что сделал ты с моими тремя последними баснями? Ты, кажется, хотел их отдать Измайлову. Неужели и на них наложил Яценко лапу? Пуще всего Библию и перевод Евангелия!!! [23] А затем простипрощай. Если встретишь Меньщикова, скажи ему, что ответ его ожидается с нетерпением. Что делает Жуковский? Что ты заупрямился и не отвечаешь мне на вопрос: едут ли они в Берлин, и будет ли он проводником?

Братьям мой сердечный поклон.

Поручи дружбе любезного почт-директора два мои письма в Москву и поблагодари за строки, при доставлении письма от брата. Книги пришлю. Если на Сына не подписался, то не нужно.

Библию и Евангелие русское пуще всего.

Вот Сыну.



Пусть остряков союзных тупость
Готовит на меня свой нож:
Против меня глупцы! так что ж?
Да за меня их глупость.



12. П. А. Вяземскому. 28 марта 1820 г. Петербург. (Отрывок)



Deux grands auteurs, les héros du Parnasse
Sont par le monde et choyés et chéris.
En vain leur Muse et détonne et grimace,
Des Visigoths ils sont les favoris.
Certain Quidam distinguant leurs écrits
De ces Messieurs nous désigne la place.
L\'un est, dit-il, le chantre du Midi,
L\'autre du Nord. Touchez là. C\'est bien dit:
Tant l\'un est sec! et tant l\'autre est de glace! [24]



Поэма моя на исходе — думаю кончить [25] последнюю песнь на этих днях. Она мне надоела — потому и не присылаю тебе отрывков.

Св.[ерчок] Пушкин. 1820 28 март.

13. П. А. Вяземскому. Около (не позднее) 21 апреля 1820 г. Петербург.

Я читал моему Преображенскому приятелю — несколько строк, тобою мне написанных в письме к Тургеневу, и поздравил его с счастливым испражнением пиров Гомеровых. Он отвечал, что [--] твое, а не его. Желательно, чтоб дело на этом остановилось — он кажется боится твоей сатирической палицы; твои первые четыре стиха на счет его в послании к Дмитриеву — прекрасны; остальные, нужные для пояснения личности, слабы и холодны — и, дружба в сторону, Катенин стоит чего-нибудь получше и позлее. Он опоздал родиться — и своим характером и образом мыслей, весь принадлежит 18 столетию. В нем [26] та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии. Тогда ссора Фрерона и Вольтера занимала Европу, но теперь этим не удивишь; что ни говори, век наш не век поэтов — жалеть кажется нечего — а всё — таки жаль. Круг поэтов делается час от часу теснее — скоро мы будем принуждены, по недостатку слушателей, читать свои стихи друг другу на ухо. — И то хорошо. Покаместь присылай нам своих стихов; они пленительны и оживительны — Первый снег прелесть; Уныние — прелестнее. Читал ли ты последние произведения Жуковского, в бозе почивающего? слышал ты его Голос с того света — и что ты об нем думаешь? Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих; авось полуденный воздух оживит мою душу. Поэму свою я кончил. И только последний, т. е. окончательный, [27] стих ее принес мне истинное удовольствие. Ты прочтешь отрывки [ее] в журналах, а получишь ее уже напечатанную — она так мне надоела, что не могу решиться переписывать ее клочками для тебя. — Письмо мое скучно, потому что с тех пор, как я сделался историческим лицом для сплетниц С[анк]т Петербурга, я глупею и старею не неделями, а часами. Прости. Отвечай мне — пожалуйста — я очень рад, что придрался к переписке.

Пушкин.

14. П. А. Вяземский — Пушкину. 30 апреля 1820 г. Варшава.

30-го маия. [28]

Я очень рад, что тебе вздумалось написать ко мне: у меня есть до тебя дело. Сделай одолжение, высылай тот час по напечатании твою поэму и скажи мне, в каких местах подражал ты и кому. Я хочу придраться к тебе и сказать кое-что о поэзии, о нашей словесности, о писателях, читателях и прочее. Не забудь моей просьбы. Впрочем я очень жалею, что ты в письме своем мало говоришь о себе, а много о Катенине. Его ответ не удобопонятен: как быть моему [--] его испражнением? разве я ему в штаны [--]? Ты знаешь ли заклад Фокса. Он приятелю велел на себя [--] и приходит в беседу; все от вонючего убегают и говорят, что он [---]: заводят споры; бьются об заклад, Фокса раздевают, и противники хватаются за выложенные гвинеи. Извините, возражает Фокс, вот, кто мне [--], указывая на приятеля, и есть свидетели. — Но я о Катенине ни с кем не спорил и [--] свое держу про себя. Вот начало письма весьма [--]; но,



Благочестивых слов в душе признавши цену,
Я каждому его смиренно отдаю.



Далее следую за твоим письмом, и то не о золоте приходится говорить: о стихах моих. Если ты непременно хочешь, чтобы стихи мои в послании к Дмитриеву метили на Катенина, то буде воля твоя; но признайся, что я не слыхал, чтобы он когда-нибудь унижал достоинства Державина или хотел пускаться писать басни: следственно на его долю выпадает один стих о Людмиле; жалею, что он не достойным образом разит — извини мне выражение — нахальство входить в рукопашный бой с Жуковским на поприще, ознаменованном блистательными его успехами. Тут уже идет не о личности, а о нравственном безобразии такого поступка; ибо не признавать превосходства Жуковского в урожае нынешних поэтов значит быть ослепленным завистью: здесь слепота глупости подозреваться не может. Еще окончательное слово: стихотворческого дарования, не говорю уже о поэтическом, в Катенине не признаю никакого; с Шаховским можно еще быть зуб за зуб: бой ровнее: он род удельного князя, который также при случае может напасть в расплох, и отразить его приносит некоторую честь. Каков он ни есть, а всё в наше время единственный комик. Бог душу мою видит; спроси у него, и он скажет, что ни за какие лица, а еще менее того за мою харю вступаться не буду; но, как есть честь, истинна, есть так же и изящность, которой должно служить верою и правдою и потому, где и как можно, изобличать тех, которые оскорбляют представителей ее. — Ну полно ли? уговор лучше денег: если ответ твой на мой ответ будет ответом на мой ответ, то не иметь тебе от меня ни ответа, ни привета. Я так отстал от русской словесности, то есть от ее житья-бытья, что дурные стихи меня уже не бесят; сохранил одно чувство сладострастия при чтении хороших. Сам пишу стихи полусонный и махинально: читать их здесь не кому, а ты сам ремесленник и знаешь, что следственно первейшего и главнейшего удовольствия я не имею; а стоять на ряду с к.[нязем] Цертелевым в Сыне Отечества под клеймом: Варшава, чести и прибыли большой нет.

Пиши ко мне о себе; о радостях и неудовольствиях своих, надеждах и предположениях. Пока у нас не будет журнала с нравственною и политическою целию, писать весело нельзя. Мы все переливаем из пустого в порожнее и играем в слова, как в бирюлки. Прости, мой искусный Бирюлкин. Обнимаю тебя от всего сердца.

15. H. И. Гнедичу. 17–19 апреля или 29 апреля — 4 мая 1820 г. Петербург.

Чедаев хотел меня видеть непременно — и просил отца прислать меня к нему как можно скорее… по счастию — тут и всё. — Дело шло о новых слухах, которые [29] нужно предупредить. Благодарю за участие — и беспокойство

Пушкин.

Адрес: Николаю Ивановичу Гнедичу.

16. Л. С. Пушкину. 24 сентября 1820 г. Кишинев.

Кишенев. 24 сент. 1820

Милый брат, я виноват перед твоею дружбою, постараюсь загладить вину мою длинным письмом и подробными рассказами. Начинаю с яиц Леды. Приехав в Екатеринославль, я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновенью. Генерал Раевской, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его (ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные), сын его предложил мне путешествие к Кавказским водам, лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить, Инзов благословил меня на счастливый путь — я лег в коляску больной; через неделю вылечился. 2 месяца жил я на Кавказе; воды мне были очень нужны и черезвычайно помогли, особенно серные горячие. Впроччем купался в теплых кисло-серных, в железных и в кислых холодных. Все эти целебные ключи находятся не в дальном расстояньи друг от друга, в последних отраслях Кавказских гор. Жалею, мой друг, что ты [не] со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной. Кавказский край, знойная граница Азии — любопытен во всех [своих] отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои — излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах — и, может быть, сбудется для нас химерической план Наполеона в рассуждении завоевания Индии. Видел я берега Кубани и сторожевые станицы — любовался нашими казаками. Вечно верьхом; вечно готовы драться; в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка, с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа — они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какогонибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению. Когда-нибудь прочту тебе мои замечания [об] на черноморских и донских казаков — теперь тебе не скажу об них ни слова. С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь. Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я — на ближней горе посереди кладбища увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных — заметил несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли основание башни — не знаю. За несколько верст остановились мы на Золотом холме. Ряды камней, ров, почти сравнившийся с землею — вот всё, что осталось от города Пантикапеи. Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками; какой-то француз прислан из Петербурга для разысканий — но ему недостает ни денег, ни сведений, как у нас обыкновенно водится. Из Керча приехали мы в Кефу, остановились у Броневского, человека почтенного по непорочной службе и по бедности. Теперь он под судом — и, подобно Старику Виргилия, разводит сад на берегу моря, не далеко от города. Виноград и миндаль составляют его доход. Он не [30] умный человек, но имеет большие сведения об Крыме, стороне важной и запущеной. Отсюда морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю; отошли ее Гречу без подписи. Корабль плыл перед [31] горами, покрытыми тополами, виноградом, лаврами и. кипарисами; везде мелькали татарские селения; он остановился в виду Юрзуфа. Там прожил я три недели. Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель Екатерининского века, памятник 12 года; человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества. Старший сын его будет более нежели известен. Все его дочери — прелесть, старшая — женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался — счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение — горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда [есть] увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского. Будешь ли ты со мной? скоро ли соединимся? Теперь я один в пустынной для меня Молдавии. По крайней мере пиши ко мне — благодарю тебя за стихи; более благодарил бы тебя за прозу. Ради бога, почитай поэзию — доброй, умной старушкою, к которой можно иногда зайти, чтоб забыть на минуту сплетни, газеты и хлопоты жизни, повеселиться ее милым [32] болтаньем и сказками; но [не] влюбиться в нее — безрассудно. Михайло Орлов с восторгом повторяет —-- русским безвестную!.. я также. Прости, мой друг! Обнимаю тебя. Уведомь меня об наших. Всё ли еще они в деревне. Мне деньги нужны, нужны! Прости. Обними же за меня Кюхе[ль]б[екера] [33] и Дельв.[ига]. Видишь ли ты иногда молодого Молчанова? Пиши мне обо всей братьи. Пушкин.

17. Арзамасцам. 20-е числа сентября 1820 г. (?) Кишинев. (Черновое)

В лето 5 от Липецкого потопа — [м[ы], превосходительный Рейн и] жалобный сверчок, на лужице города Кишенева, именуемой Быком, сидели и плакали, воспоминая тебя, о Арзамас, ибо благородные [гуси] величественно барахтались пред на[шими] глазами в мутных водах упомянутой. Живо представились им ваши отсутствующие превосходительства, и в полноте сердца своего положили они уведомить о себе членов православного братства, украшающ[его] берега Мойки и Фонтанки

18. H. И. Гнедичу. 4 декабря 1820 г. Каменка.

Вот уже восемь месяцев, как я веду странническую жизнь, почтенный Николай Иванович. Был я на Кавказе, в Крыму, в Молдавии и теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. — Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов. Вы поверите легко, что, преданный мгновенью, мало заботился я о толках петербургских. Поэму мою, напечатанную под вашим отеческим надзором и [при] поэтическом покровительстве, я не получил — но сердечно благодарю вас за милое ваше попечение. Некоторые №-ра Сына доходили до меня. Видел я прекрасный перевод Андромахи, которого читали вы мне в вашем эпикурейском кабинете, и вдохновенные строфы:



Уже в последний раз приветствовать я мнил
и проч.



Они оживили во мне воспоминанья об вас и чувство прекрасного, всегда драгоценное для моего сердца — но не примирили меня с критиками, которые нашел я в том же Сыне Отечества. Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, несчастный? (что между проччим очень неучтиво), говорит, что характеры моей поэмы писаны мрачными красками этого нежного, чувствительного Корреджио и смелою кистию Орловского, который кисти в руки не берет, а [34] рисует только почтовые тройки да киргизских лошадей? Согласен со мнением неизвестного эпиграммиста — критика его для меня ужасно как тяжка. Допрощик [35] умнее, а тот, кто взял на себя труд отвечать ему (благодарность и самолюбие в сторону), умнее всех их. В газетах читал я, что Руслан, напечатанный для приятного препровожденья скучного времени, продается с превосходною картинкою — кого мне за нее благодарить? Друзья мои! надеюсь увидеть вас перед своей смертию. Покаместь у меня еще поэма готова или почти готова. Прощайте — нюхайте гишпанского табаку и чихайте громче, еще громче.

Пушкин.

Каменка 4 декабря 1820

Где Жуковской, уехал ли он с ее в.[ысочеством]? Обнимаю с братским лобзанием Дельвига и Кюхельбекера. Об них нет ни слуха ни духа — журнала его не видал; писем также.

Мой адрес: В Кишенев — Его пр.[евосходительству] Ивану Никитичу Инзову.

ПЕРЕПИСКА 1821

19. В. Л. Давыдову (?). Первая половина марта 1821 г. Кишинев (?). (Черновое) [36]

Уведомляю тебя о происшедствиях, которые будут иметь следствия, важные не только для нашего края, но и для всей Европы.

Греция восстала и провозгласила свою свободу. Теодор Владимиреско, служивший некогда в войске покойного князя Ипсиланти, в начале февраля ныняшнего года — вышел из Бухареста с малым чис[лом] вооруженных арнаутов и объявил, что греки не в силах более выносить притеснений и грабительств туре[цких] начальников, что они решились освободить роди[ну] от ига незаконного, что [нам]ерены платить только подати, [н]аложенные правительством. Сия прокламация [встр]евожила всю [Молд]авию. К.[нязь] Суццо и [русской] консул н[апрас]но[?] хотели удержать р[аспростра]нения[?] бунт[а] — пандуры и арнауты от[овсю]ду бежали к смелому Владимиреско — и в несколько дней он уже начальствовал 7000 войска.

21 февр[аля] генерал князь Александр Ипсиланти — с двумя из своих братьев и с кня.[зем] Георг.[ием] Кан[такузеном] прибыл в Яссы из Кишенева, где оставил он мать, сестер и двух братий. Он был встречен 3 стами арнаутов, кн.[язем] Су.[ццо] и р.[усским] к[онсулом] и тотчас принял начальство города. Там издал он прокламации, которые быстро разлилися повсюду — в них сказано — что Феникс Греции воспрянет из своего пепла, что час гибели для Турции настал и проч., и что Великая Держава одобряет подвиг великодушный! Греки стали стекаться толпами под его трое знамен, из которых одно трехцветно, на другом развевается крест, обвитый лаврами, с текстом сим знаменем победиши, на третьем изображен возрождающийся Феникс. — Я видел письмо одного инсургента — с жаром описывает он обряд освящения знамен и меча князя Ипсиланти — восторг духовенства и народа — и прекрасные минуты Надежды и Свободы…

В Яссах всё спокойно. Семеро турков были приведены к Ипсиланти — и тотчас казнены — странная новость со стороны европейского генерала. [В Г]алацах турки в числе 100 человек были перер[езаны]; [двен]адцать греков также убиты. [И]звестие о возмущ[ении] [пора]зило Константинополь. Ожидают уж[асов,] [?] [но] [?] еще их нет. Трое бежавши[х] греков [на]ходятся со вчерашнего дня в здешнем карантине. Они уничтожили многие ложные слухи — старец Али принял христианскую веру и окрещен именем Константина — двухтысячный отряд его, который шел на соединение с сулиотами — уничтожен турецким войском.

Восторг умов дошел до высочайшей степени, все мысли устремлены к одному предмету — к независимости древнего Отечества. В Одессах я уже не застал любопытного зрелища: в лавках, на улицах, в трактирах везде собирались толпы греков, все продавали за ничто свое имущество, покупали сабли, ружьи, пистолеты, все говорили об Леониде, об Фемистокле, все шли в войско счастливца Ипсиланти. Жизнь, имения греков в его распоряжении. С начала имел он два миллиона. Один Паули дал 600 т[ысяч] пиаст[ров] с тем, чтоб ему их возвратить по восстановлении Греции. 10,000 греков записались в войско.

Ипсиланти идет на соединение с Владимиреско. Он называется Главнокомандующим северных греч.[еских] войск — и уполномоченным Тайного Правительства. Должно знать, что уже тридцать лет составилось и распространилось тайное общ[ество], коего целию было освобож[дение] Греции, ч[лены общест]ва [?] разделены на три [степе]ни… Низ[шую] [?] [ст]епень составляла военная [кас]та [?] — втору[ю граж]дане, чле[ны втор]ой [?] степени имели право каждый пр[ииск]ать себе товарищей — но не воино[в], которых избирала только 3 высшая степень. Ты видишь простой ход и главную мысль сего общества, которого основатели еще неизвестны… Отдельная вера, отдельный язык, независимость книгопечатания, с одной стороны просвещение, с другой глубокое невежество — всё покровительствовало вольнолюбивым патриотам — все купцы, всё духовенство до последнего монаха считалось в обществе — которое ныне торжествует и коего чис[ло] дост[игает] [?]

Вот тебе подробный отчет последних происшедствий нашего края.

Странная картина! Два великие народа, давно падших в презрительное ничтожество, в одно вре[мя] восстают из праха — и, возобновленные, являются на политическом поприще мира. Первый шаг Ал[ександра] Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал — отныне и мертвый или победи[тель] п[рин]адлежит истории — 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! — завидная [у]часть. [Кин]жал изменника опаснее дл[я него] сабли [турк]ов; Константин-Паш[а] не совестней будет Клодовика [или Владимира [?], влияние молодого мстителя Греции [долж]но его встревожить. Признаюсь я [бы] [сове]товал [?] к.[нязю] Ипсиланти предупредить престарелого злодея: нравы той страны, где он теперь действует, оправдают политическое убийство.

Важный вопрос: что станет делать Россия; займем ли мы Молдавию и Валахию под видом миролюбивых посредников; перейдем ли мы за Дунай союзниками греков и врагами их врагов? Во всяком случае буду уведомлять

20. А. А. Дельвигу. 23 марта 1821 г. Кишинев.



Друг Дельвиг, мой парнасской брат,
Твоей я прозой был утешен;
Но признаюсь, барон, я грешен:
Стихам я больше был бы рад….
Ты знаешь, я в минувши годы,
У берегов Кастальских вод,
Любил марать поэмы, оды.
Ревнивый зрел меня народ
На кукольном театре моды;
Поклонник правды и свободы,
Бывало, что ни напишу,
Всё для иных не Русью пахнет;
О чем цензуру ни прошу,
Ото всего Тимковский ахнет.
Теперь я право чуть дышу,
От воздержанья Муза чахнет,
И редко, редко с ней грешу;
К Молве болтливой я хладею
И из учтивости одной
Доныне волочусь за нею,
Как муж ленивый за женой.
Наскуча Муз бесплодной службой,
Другой богиней, тихой Дружбой
Я славы заменил кумир.
Но всё люблю, мои поэты,
Фантазии волшебный мир,
И чуждым пламенем согретый,
Внимаю звуки ваших лир.
Так точно, позабыв сегодня
Проказы, игры прежних дней,
Глядит с лежанки ваша сводня
На шашни молодых [--]…



Жалею, Дельвиг, что до меня дошло только одно из твоих писем, именно то, которое мне доставлено любезным Гнедичем, вместе с девственной Людмилою. — Ты не довольно говоришь о себе и об друзьях наших — о путешествиях Кюх….[ельбекера] слышал я уж в Киеве. Желаю ему в Париже дух целомудрия, в канцелярии Нарышкина дух смиренномудрия и терпения, об духе любви я не беспокоюсь, в этом нуждаться не будет, о празднословии молчу — дальный друг не может быть излишне болтлив. В твоем отсутствии сердце напоминало о тебе, об твоей Музе — журналы. Ты всё тот же — талант прекрасный и ленивый. Долго ли тебе шалить, долго ли тебе разменивать свой гений на серебренные четвертаки. Напиши поэму славную, только не четыре части дня и не четыре времени [года], напиши своего Монаха. Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел — умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта. Что до меня, моя радость, скажу тебе, что кончил я новую поэму — Кавказский Пленник, которую надеюсь скоро вам прислать. Ты ею не совсем будешь доволен и будешь прав; еще скажу тебе, что у меня в голове бродят еще поэмы, но что теперь ничего не пишу. Я перевариваю воспоминания и надеюсь набрать вскоре новые; чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости — как не воспоминаниями?

Недавно приехал в Кишенев и скоро оставляю благословенную Бессарабию — есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни. Даже и Скарментадо кажется не прав — самого лучшего состояния нет на свете, но разнообразие спасительно для души.

Друг мой, есть у меня до тебя просьба — узнай, напиши мне, что делается с братом — ты его любишь, потому что меня любишь, он человек умный во всем смысле слова — и в нем прекрасная душа. Боюсь за его молодость, боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим — другого воспитания нет для существа, одаренного душою. Люби его, я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца, — в этом найдут выгоду. — Но я чувствую, что мы будем друзьями я братьями не только по африканской нашей крови.

Прощай. А. Пушкин.

1821 г. марта 23 Кишенев.

21. H. И. Гнедичу. 24 марта 1821 г. Кишинев.



В стране, где Юлией венчанный
И хитрым Августом изгнанный[37]
Овидий мрачны дни влачил;
Где элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Он малодушно посвятил;
Далече северной столицы
Забыл я вечный ваш туман,
И вольный глас моей цевницы
Тревожит сонных молдаван.
Всё тот же я — как был и прежде;
С поклоном не хожу к невежде,
С Орловым спорю, мало пью,
Октавию — в слепой надежде —
Молебнов лести не пою.
И Дружбе легкие посланья
Пишу без строгого старанья.
Ты, коему судьба дала
И смелый ум и дух высокой
И важным песням обрекла,
Отраде жизни одинокой;
О ты, который воскресил
Ахилла призрак величавый,
Гомера Музу нам явил
И смелую певицу славы
От звонких уз освободил —
Твой глас достиг уединенья,
Где я сокрылся от гоненья
Ханжи и гордого глупца,
И вновь он оживил певца,
Как сладкий голос вдохновенья.
Избранник Феба! твой привет,
Твои хвалы мне драгоценны;
Для Муз и дружбы жив поэт.
Его враги ему презренны —
Он Музу битвой площадной
Не унижает пред народом;
И поучительной лозой
Зоила хлещет — мимоходом.



Вдохновительное письмо ваше, почтенный Николай Иванович — нашло меня в пустынях Молдавии; оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбы, за хвалу, за упреки, за формат этого письма — всё показ[ыв]ает участие, которое принимает живая душа ваша во всем, что касается до меня. Платье сшитое, по заказу вашему, на Руслана и Людмилу прекрасно; и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплет детски утешают меня. Чувствительно благодарю почтенного АО: эти черты сладкое для меня доказательство его любезной благосклонности. — Не скоро увижу я вас; здешние обстоятельства пахнут долгой, долгою разлукой! молю Феба и казанскую богоматерь, чтоб возвратился я к вам с молодостью, воспоминаньями и еще новой [38] поэмой; — та, которую недавно кончил, окрещена Кавказским пленником. Вы ожидали многого, как видно из письма вашего — найдете малое, очень малое. С вершин заоблачных бесснежного Бешту видел я только в отдаленьи ледяные главы Казбека и Эльбруса. Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегах шумного Терека, на границах Грузии, в глухих ущелиях Кавказа — я поставил моего героя в однообразных равнинах, где сам прожил [я] два месяца — где возвышаются в дальном расстоянии друг от друга 4 горы, отрасль последняя Кавказа; — во всей поэме не более 700 стихов — в скором времени пришлю вам ее — дабы сотворили вы с нею, что только будет угодно.

Кланяюсь всем знакомым, которые еще меня не забыли — обнимаю друзей. С нетерпеньем ожидаю 9 тома Русской Истории. Что делает Н.[иколай] М.[ихайлович]? здоровы ли он, жена и дети. Это почтенное семейство ужасно недостает моему сердцу. — Дельвигу пишу в вашем письме. Vale[39].

Пушкин. Кишенев. 1821 марта 24.

22. А. И. Тургеневу. 7 мая 1821 г. Кишинев.

Не правда ли, что вы меня не забыли, хотя я ничего не писал и давно не получал об вас никакого известия? Мочи нет, почтенный Александр Иванович, как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух, да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишеневе, а вдали камина к.[нягини] Голицыной замерзнешь и под небом Италии. В руце твои предаюся, отче! Вы, который сближены с жителями Каменного острова, не можете ли вы меня вытребовать на несколько дней (однакож не более) с моего острова Пафмоса? Я привезу вам за то сочинение во вкусе Апокалипсиса и посвящу вам, христолюбивому пастырю поэтического нашего стада; но сперва дайте знать минутным друзьям моей минутной младости, чтоб они прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут искателя новых впечатлений. В нашей Бессарабии в впечатлениях недостатку нет. Здесь такая каша, что хуже овсяного киселя. Орлов женился; вы спросите каким образом? Не понимаю. Разве он ошибся плешью и [-- —] головою. Голова его тверда; душа прекрасная; но чорт ли в них? Он женился; наденет халат и скажет:



Beatus qui procul…. [40]



Верьте, что, где б я ни был, душа моя, какова ни есть, принадлежит вам и тем, которых умел я любить.

Пушкин. Кишенев 7 мая 1821.

Если получу я позволение возвратиться, то не говорите ничего никому, и я упаду, как снег на голову.

Адрес: Его превосходительству Александру Ивановичу Тургеневу.

в С. Петербурге.

23. Дегильи. 6 июня 1821 г. Кишинев.

Avis à M-r Deguilly, ex-officier français.

Il ne suffit pas d\'être un J. F.; il faut encore l\'être franchement.

A la veille d\'un foutu duel au sabre, on n\'écrit pas sous les yeux de sa femme des jérémiades et son testament. On ne fabrique pas des contes à dormir debout avec les autorités de la ville, afin d\'empêcher une égratignure. On ne compromet pas deux fois son second.^{2}