Владимир Набоков

Человек из СССР

Драма в пяти действиях

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Кабачок-подвал. В глубине — узкое продольное окно, полоса стекла, почти во всю длину помещения. Так как это окно находится на уровне тротуара, то видны ноги прохожих. Слева — дверь, завешенная синим сукном, ее порог на уровне нижнего края окна, и посетитель сходит в подвал по шести синим ступенькам. Справа от окна — наискось идущая стойка, за ней — по правой стене — полки с бутылками, и поближе к авансцене — низкая дверь, ведущая в погреб. Хозяин, видимо, постарался придать кабачку русский жанр, который выражается в синих бабах и павлинах, намалеванных на задней стене, над полосой окна, но дальше этого его фантазия не пошла. Время — около девяти часов весеннего вечера. В кабачке еще не началась жизнь — столы и стулья стоят как попало{1}. Федор Федорович, официант, наклонившись над стойкой, размещает в двух корзинах фрукты. В кабачке по-вечернему тускловато, — и от этого лицо Федор Федоровича и его белый китель кажутся особенно бледными. Ему лет двадцать пять, светлые волосы очень гладко прилизаны, профиль — острый, движенья не лишены какой-то молодцеватой небрежности. Виктор Иванович Ошивенский, хозяин кабачка, пухловатый, тяжеловатый, опрятного вида старик с седой бородкой и в пенснэ, прибивает к задней стене справа от окна большущий белый лист, на котором можно различить надпись «Цыганский Хор». Изредка в полосе окна слева направо, справа налево проходят ноги. На желтоватом фоне вечера они выделяются с плоской четкостью, словно вырезанные из черного картона{2}.



Ошивенский некоторое время прибивает, затем судорожно роняет молоток.



ОШИВЕНСКИЙ:

Чорт!.. Прямо по ногтю…

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Что же это вы так неосторожно, Виктор Иванович. Здорово, должно быть, больно?

ОШИВЕНСКИЙ:

Еще бы не больно… Ноготь, наверно, сойдет.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Давайте я прибью. А написано довольно красиво, правда? Нужно заметить, что я очень старался. Не буквы, а мечта.

ОШИВЕНСКИЙ:

В конце концов, эти цыгане только лишний расход. Публики не прибавится. Не сегодня завтра мой кабачишко… — как вы думаете, может быть, в холодной воде подержать?

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Да, помогает. Ну вот, готово! На самом видном месте. Довольно эффектно.

ОШИВЕНСКИЙ:

…не сегодня завтра мой кабачишко лопнет. И опять изволь рыскать по этому проклятому Берлину, искать, придумывать что-то… А мне как-никак под семьдесят. И устал же я, ох как устал…

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Пожалуй, красивей будет, если так: белый виноград с апельсинами, а черный с бананами. Просто и аппетитно.

ОШИВЕНСКИЙ:

Который час?

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Девять. Я предложил бы сегодня иначе столики расставить. Все равно, когда на будущей неделе начнут распевать ваши цыгане, придется вон там место очистить.

ОШИВЕНСКИЙ:

Я начинаю думать, что в самой затее кроется ошибка. Мне сперва казалось, что эдакий ночной кабак, подвал вроде «Бродячей Собаки»{3}, будет чем-то особенно привлекательным. Вот то, что ноги мелькают по тротуару, и известная — как это говорится? — ну, интимность, и так далее. Вы все-таки не слишком тесно ставьте.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Нет, по-моему, так выходит хорошо. А вот эту скатерть нужно переменить. Вино вчера пролили. Прямо — географическая карта.

ОШИВЕНСКИЙ:

Именно. И стирка обходится тоже недешево, весьма недешево. Я вот и говорю: пожалуй, лучше было соорудить не подвал, — а просто кафе, ресторанчик, что-нибудь очень обыкновенное. Вы, Федор Федорович, в ус себе не дуете.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

А зачем мне дуть? Только сквозняки распускать. Вы не беспокойтесь, Виктор Иванович, как-нибудь вылезем. Мне лично все равно, что делать, а лакеем быть, по-моему, даже весело. Я уже третий год наслаждаюсь самыми низкими профессиями, — даром что капитан артиллерии.

ОШИВЕНСКИЙ:

Который час?

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Да я же вам уже сказал: около девяти. Скоро начнут собираться. Вот эти ноги к нам.



В полосе окна появились ноги, которые проходят сперва слева направо, останавливаются, идут назад, останавливаются опять, затем направляются справа налево. Это ноги Кузнецова, но в силуэтном виде, то есть плоские, черные, словно вырезанные из черного картона. Только их очертанья напоминают настоящие его ноги, которые (в серых штанах и плотных желтых башмаках) появятся на сцене вместе с их обладателем через две-три реплики.



ОШИВЕНСКИЙ:

А в один прекрасный день и вовсе не соберутся. Знаете что, батюшка, спустите штору, включите свет. Да… В один прекрасный день… Мне рассказывал мой коллега по кабацким делам, этот, как его… Майер: все шло хорошо, ресторан работал отлично, — и вдруг нате вам: никого… Десять часов, одиннадцать, полночь — никого… Случайность, конечно.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Я говорил, что эти ноги к нам.



Синее сукно на двери запузырилось.



ОШИВЕНСКИЙ:

Но случайность удивительная. Так никто и не пришел.



Раздвинув сукно, появляется Кузнецов и останавливается на верхней ступеньке. Он в сером дорожном костюме, без шапки, желтый макинтош перекинут через руку. Это человек среднего роста с бритым невзрачным лицом, с прищуренными близорукими глазами. Волосы темные, слегка поредевшие на висках, галстук в горошинку бантиком. С первого взгляда никак не определишь, иностранец ли он или русский.



ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

(Бодро.) Гутенабенд. (Он включает свет, спускает синие шторы. Проходящих ног уже не видно.)

ОШИВЕНСКИЙ:

(Низко и протяжно.) Гутенабенд.

КУЗНЕЦОВ:

(Осторожно сходит в подвал.) Здравствуйте. Скверно, что прямо от двери вниз — ступени.

ОШИВЕНСКИЙ:

Виноват?

КУЗНЕЦОВ:

Коварная штука, — особенно если посетитель уже нетрезв. Загремит. Вы бы устроили как-нибудь иначе.

ОШИВЕНСКИЙ:

Да, знаете, ничего не поделаешь, — подвал. А если тут помост приладить…

КУЗНЕЦОВ:

Мне сказали, что у вас в официантах служит барон Таубендорф. Я бы хотел его видеть.

ОШИВЕНСКИЙ:

Совершенно справедливо: он у меня уже две недели. Вы, может быть, присядете, — он должен прийти с минуты на минуту. Федор Федорович, который час?

КУЗНЕЦОВ:

Я не склонен ждать. Вы лучше скажите мне, где он живет.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Барон приходит ровно в девять. К открытию сезона, так сказать. Он сию минутку будет здесь. Присядьте, пожалуйста. Извините, тут на стуле коробочка… гвозди…

КУЗНЕЦОВ:

(Сел, коробка упала.) Не заметил.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Не беспокойтесь… подберу… (Упал на одно колено перед Кузнецовым, подбирает рассыпанные гвозди.)

ОШИВЕНСКИЙ:

Некоторые как раз находят известную прелесть в том, что спускаешься сюда по ступенькам.

КУЗНЕЦОВ:

Вся эта бутафория ни к чему. Как у вас идет дело? Вероятно, плохо?

ОШИВЕНСКИЙ:

Да, знаете, так себе… Русских мало, — богатых то есть, бедняков, конечно, уйма. А у немцев свои кабачки, свои привычки. Так, перебиваемся, каля-маля. Мне казалось сперва, что идея подвала…

КУЗНЕЦОВ:

Да, сейчас в нем пустовато. Сколько он вам стоит?

ОШИВЕНСКИЙ:

Дороговато. Прямо скажу — дороговато. Мне сдают его. Ну — знаете, как сдают: если б там подвал мне нужен был под склад — то одна цена, а так — другая. А к этому еще прибавьте…

КУЗНЕЦОВ:

Я у вас спрашиваю точную цифру.

ОШИВЕНСКИЙ:

Сто двадцать марок. И еще налог, — да какой…

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

(Он заглядывает под штору.) А вот и барон!

КУЗНЕЦОВ:

Где?

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

По ногам можно узнать. Удивительная вещь — ноги.

ОШИВЕНСКИЙ:

И с вином не повезло. Мне навязали партию — будто по случаю. Оказывается…



Входит Таубендорф. Он в шляпе, без пальто, худой, с подстриженными усами, в очень потрепанном, но еще изящном смокинге. Он остановился на первой ступени, потом стремительно сбегает вниз.



КУЗНЕЦОВ:

(Встал.) Здорово, Коля!

ТАУБЕНДОРФ:

Фу ты, как хорошо! Сколько зим, сколько лет! Больше зим, чем лет…

КУЗНЕЦОВ:

Нет, всего только восемь месяцев. Здравствуй, душа, здравствуй.

ТАУБЕНДОРФ:

Постой же… Дай-ка на тебя посмотреть… Виктор Иванович, прошу жаловать: это мой большой друг. Ошивенский. Айда в погреб, Федор Федорович.



Ошивенский и Федор Федорович уходят в дверь направо.



ТАУБЕНДОРФ:

(Смеется.) Мой шеф глуховат. Но он — золотой человек. Ну, Алеша, скорей — пока мы одни — рассказывай!

КУЗНЕЦОВ:

Это неприятно: отчего ты волнуешься?

ТАУБЕНДОРФ:

Ну, рассказывай же!.. Ты надолго приехал?

КУЗНЕЦОВ:

Погодя. Я только с вокзала и раньше всего хочу знать…

ТАУБЕНДОРФ:

Нет, это удивительно! Ты чорт знает что видел, что делал, — чорт знает какая была опасность… и вот опять появляешься — и как ни в чем не бывало!.. Тихоня…

КУЗНЕЦОВ:

(Садится.) Ты бы, вероятно, хотел меня видеть с опереточной саблей, с золотыми бранденбургами? Не в этом дело. Где живет теперь моя жена?

ТАУБЕНДОРФ:

(Стоит перед ним.) Гегелыптрассе, пятьдесят три, пансион Браун.

КУЗНЕЦОВ:

А-ха. Я с вокзала катнул туда, где она жила в мой последний приезд. Там не знали ее адреса. Здорова?

ТАУБЕНДОРФ:

Да, вполне.

КУЗНЕЦОВ:

Я ей дважды писал. Раз из Москвы и раз из Саратова. Получила?

ТАУБЕНДОРФ:

Так точно. Ей пересылала городская почта.

КУЗНЕЦОВ:

А как у нее с деньгами? Я тебе что-нибудь должен?

ТАУБЕНДОРФ:

Нет, у нее хватило. Живет она очень скромно. Алеша, я больше не могу, — расскажи мне, как обстоит дело?

КУЗНЕЦОВ:

Значит, так: адрес, здоровье, деньги… Что еще? Да. Любовника она не завела?

ТАУБЕНДОРФ:

Конечно, нет!

КУЗНЕЦОВ:

Жаль.

ТАУБЕНДОРФ:

И вообще — это возмутительный вопрос. Она такая прелесть — твоя жена. Я никогда не пойму, как ты мог с ней разойтись…

КУЗНЕЦОВ:

Пошевели мозгами, мое счастье, — и поймешь. Еще один вопрос: почему у тебя глаза подкрашены?

ТАУБЕНДОРФ:

(Смеется.) Ах, это грим. Он очень туго сходит.

КУЗНЕЦОВ:

Да чем ты сегодня занимался?

ТАУБЕНДОРФ:

Статистикой.

КУЗНЕЦОВ:

Не понимаю?

ТАУБЕНДОРФ:

По вечерам я здесь лакей, — а днем я статист на съемках. Сейчас снимают дурацкую картину из русской жизни.

КУЗНЕЦОВ:

Теперь перейдем к делу. Все обстоит отлично. Товарищ Громов, которого я, кстати сказать, завтра увижу в полпредстве, намекает мне на повышение по службе — что, конечно, очень приятно. Но по-прежнему мало у меня монеты. Необходимо это поправить: я должен здесь встретиться с целым рядом лиц. Теперь слушай: послезавтра из Лондона приезжает сюда Вернер. Ты ему передашь вот это… и вот это… (Дает два письма.)

ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, а помнишь, что ты мне обещал последний раз?

КУЗНЕЦОВ:

Помню. Но этого пока не нужно.

ТАУБЕНДОРФ:

Но я только пешка. Мое дело сводится к таким пустякам. Я ничего не знаю. Ты мне ничего не хочешь рассказать. Я не желаю быть пешкой. Я не желаю заниматься передаваньем писем. Ты обещал мне, Алеша, что возьмешь меня с собой в Россию…

КУЗНЕЦОВ:

Дурак. Значит, ты это передашь Вернеру и, кроме того, ему скажешь…



Ошивенекий и Федор Федорович возвращаются с бутылками.



ТАУБЕНДОРФ:

Алеша, они идут обратно…

КУЗНЕЦОВ:

…что цены на гвозди устойчивы… Ты же будь у меня завтра в восемь часов. Я остановился в гостинице «Элизиум»{4}.

ТАУБЕНДОРФ:

Завтра что — вторник? Да — у меня как раз завтра выходной вечер.

КУЗНЕЦОВ:

Отлично. Поговорим — а потом поищем каких-нибудь дамочек.

ОШИВЕНСКИЙ:

Барон, вы бы тут помогли. Скоро начнут собираться. (Кузнецову.) Можно вам предложить коньяку?

КУЗНЕЦОВ:

Благодарствуйте, не откажусь. Как отсюда пройти на улицу Гегеля?

ОШИВЕНСКИЙ:

Близехонько: отсюда направо — и третий поворот: это она самая и есть.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

(Разливая коньяк.) Гегельянская.

ТАУБЕНДОРФ:

Да вы, Виктор Иванович, знакомы с женой господина Кузнецова.

КУЗНЕЦОВ:

Позвольте представиться.

ОШИВЕНСКИЙ:

Ошивенский. (Пожатие рук.) Ах! Простите, это я нынче молотком тяпнул по пальцу.

КУЗНЕЦОВ:

Вы что — левша?

ОШИВЕНСКИЙ:

Как же, как же, знаком. На Пасхе познакомились. Моя жена, Евгения Васильевна, с вашей супругой в большой дружбе.

ТАУБЕНДОРФ:

Послушай, как ты угадал, что Виктор Иванович левша?

КУЗНЕЦОВ:

В какой руке держишь гвоздь? Умная головушка.

ОШИВЕНСКИЙ:

Вы, кажется, были в отъезде?

КУЗНЕЦОВ:

Да, был в отъезде.

ОШИВЕНСКИЙ:

В Варшаве, кажется? Ольга Павловна что-то говорила…

КУЗНЕЦОВ:

Побывал и в Варшаве. За ваше здоровье.



Входит Марианна. Она в светло-сером платье-таер{5}, стриженая. По ногам и губам можно в ней сразу признать русскую. Походка с развальцем.



ТАУБЕНДОРФ:

Здравия желаю, Марианна Сергеевна.

МАРИАННА:

Вы ужасный свинтус, барон! Что это вы меня не подождали? Мозер меня привез обратно на автомобиле, — и для вас было бы место.

ТАУБЕНДОРФ:

Я, Марианночка, одурел от съемки, от юпитеров, от гвалта. И проголодался.

МАРИАННА:

Могли меня предупредить. Я вас там искала.

ТАУБЕНДОРФ:

Я прошу прощения. Мелкий статист просит прощения у фильмовой дивы.

МАРИАННА:

Нет, я очень на вас обижена. И не думайте, пожалуйста, что я зашла сюда только для того, чтобы вам это сказать. Мне нужно позвонить по телефону. Гутенабенд, Виктор Иванович.

ОШИВЕНСКИЙ:

Пора вам перестать хорошеть, Марианна Сергеевна: это может принять размеры чудовищные. Господин Кузнецов, вот эта знаменитая актрисочка живет в том же скромном пансионе, как и ваша супруга.

МАРИАННА:

Здравствуйте. (Кивает Кузнецову.) Виктор Иванович, можно поговорить по телефону?

ОШИВЕНСКИЙ:

Сколько вашей душе угодно.



Марианна подходит к двери направо, возле которой телефон.



ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

А со мной никто не хочет поздороваться.

МАРИАННА:

Ах, простите, Федор Федорович. Кстати, покажите мне, как тут нужно соединить.

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Сперва нажмите сосочек: вот эту красную кнопочку.

КУЗНЕЦОВ:

(Таубендорфу.) Коля, вот что называется: богатый бабец. Или еще так говорят: недурная канашка. (Смеется.) Артистка?

ТАУБЕНДОРФ:

Да, мы с ней участвуем в фильме. Только я играю толпу и получаю десять марок, а она играет соперницу и получает пятьдесят.

МАРИАННА:

(У телефона.) Битте, драй унд драйсих, айне нуль.[1]

КУЗНЕЦОВ:

Это, конечно, не главная роль?

ТАУБЕНДОРФ:

Нет. Соперница всегда получает меньше, чем сама героиня.

КУЗНЕЦОВ:

Фамилия?

ТАУБЕНДОРФ:

Таль. Марианна Сергеевна Таль.

КУЗНЕЦОВ:

Удобно, что она живет в том же пансионе. Она меня и проводит.

МАРИАННА:

(У телефона.) Битте: фрейляйн Рубанская{6}. Ах, это ты, Люля. Я не узнала твой голос. Отчего ты не была на съемке?

ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:

Пожалуй, уж можно дать полный свет, Виктор Иванович. Скоро десять.

ОШИВЕНСКИЙ:

Как хотите… У меня такое чувство, что сегодня никто не придет.



Федор Федорович включает полный свет.



МАРИАННА:

(У телефона.) Глупости. Откуда ты это взяла? Последняя съемка через неделю, они страшно торопят. Да.

ТАУБЕНДОРФ: