Русалка

Заключительная сцена к пушкинской «Русалке»

Берег.

КНЯЗЬ:



Печальные, печальные мечты
вчерашняя мне встреча оживила.
Отец несчастный! Как ужасен он!
Авось опять его сегодня встречу,
и согласится он оставить лес
и к нам переселиться…
Русалочка выходит на берег.
Что я вижу!
Откуда ты, прекрасное дитя?{1}



РУСАЛОЧКА:



Из терема.



КНЯЗЬ:



Где ж терем твой? Отсюда
до теремов далече.



РУСАЛОЧКА:



Он в реке.



КНЯЗЬ:



Вот так мы в детстве тщимся бытие
сравнять мечтой с каким-то миром тайным.
А звать тебя?



РУСАЛОЧКА:



Русалочкой зови.



КНЯЗЬ:



В причудливом ты, видно, мастерица,
но слушатель я слишком суеверный,
и чудеса ребенку впрок нейдут
вблизи развалин, ночью. Вот тебе
серебряная денежка. Ступай.



РУСАЛОЧКА:



Я б деду отнесла, да мудрено
его поймать. Крылом мах-мах и скрылся{2}.



КНЯЗЬ:



Кто — скрылся?



РУСАЛОЧКА:



Ворон.



КНЯЗЬ:



Будет лепетать.
Да что ж ты смотришь на меня так кротко?
Скажи… Нет, я обманут тенью листьев,
игрой луны. Скажи мне… Мать твоя
в лесу, должно быть, ягоду сбирала
и к ночи заблудилась… иль попав
на топкий берег… Нет, не то. Скажи,
ты — дочка рыбака, меньшая дочь,
не правда ли? Он ждет тебя, он кличет.
Поди к нему{3}.



РУСАЛОЧКА:



Вот я пришла, отец.



КНЯЗЬ:



Чур, чур меня!



РУСАЛОЧКА:



Так ты меня боишься?{4}
Не верю я. Мне говорила мать,
что ты силен, приветлив и отважен,
что пересвищешь соловья в ночи,
что лань лесную пеший перегонишь.
В реке Днепре она у нас царица;
«Но, говорит, в русалку обратясь,
я все люблю его, все улыбаюсь,
как в ночи прежние, когда бежала,
платок забывши впопыхах, к нему
за мельницу».



КНЯЗЬ:



Да, этот голос милый{5}
мне памятен. И это все безумье —
и я погибну…



РУСАЛОЧКА:



Ты погибнешь, если
не навестишь нас. Только человек
боится нежити и наважденья,
а ты не человек. Ты наш, с тех пор
как мать мою покинул и тоскуешь.
На темном дне отчизну ты узнаешь,
где жизнь течет, души не утруждая.
Ты этого хотел. Дай руку. Видишь,
луна скользит, как чешуя, а там…



КНЯЗЬ:



Ее глаза сквозь воду ясно светят{6},
дрожащие ко мне струятся руки!
Веди меня, мне страшно, дочь моя{7}…
Исчезает в Днепре.



РУСАЛКИ:

(поют){8}



Всплываем, играем
и пеним волну.
На свадьбу речную
зовем мы луну.
Все тише качаясь,
туманный жених
на дно опустился
и вовсе затих.
И вот осторожно,
до самого дна,
до лба голубого
доходит луна.
И тихо смеется,
склоняясь к нему,
Царица- Русалка
в своем терему.





Скрываются.

Пушкин пожимает плечами.

Примечания

Русалка

Заключительная сцена к пушкинской «Русалке»

Впервые: Новый журнал. 1942. № 2.

Сцена была написана предположительно в 1939 г., в Париже, как сочинение Федора Годунова-Чердынцева, которое должно было войти составной частью во второй том «Дара» (Б01.[1] С. 597); переехав в США, Набоков переработал сцену и опубликовал как самостоятельное произведение.

В сохранившихся набросках неосуществленного Набоковым продолжения «Дара» Федор Годунов-Чердынцев признается Кончееву: «Меня всегда мучил оборванный хвост „Русалки\", это повисшее в воздухе, опереточное восклицание „откуда ты, прекрасное дитя\". <…> Я продолжил и закончил, чтобы отделаться от этого раздражения» («Дар. II часть. И „Русалка\"». Цит. по: А.Долинин. Загадка недописанного романа // Звезда. 1997. № 12. С. 218). Как не раз отмечалось исследователями, образ Кончеева в «Даре» построен во многом из черт В. Ф. Ходасевича, который в своем «Романсе» (1924) развил и закончил пушкинский набросок «Ночь светла; в небесном поле…» (Х96.[2] С. 307). В. Ходасевич и В. Брюсов, предпринимавшие попытки окончить пушкинский текст, упоминаются в конспекте продолжения «Дара». Во второй главе «Дара» приводится завершение пушкинского наброска «О, нет, мне жизнь не надоела…» (Н5.[3] С. 282; см. также комм. А. Долинина — с. 665–666). По замыслу продолжения «Дара», Федор должен был читать завершение «Русалки» Кончееву в Париже. Таким образом, это чтение явилось бы во втором томе «Дара» своего рода ответом на вопрос Кончеева в его «беседе» с Федором о русской литературе в главе первой «Дара»: «Но мы перешли в первый ряд. Разве там вы не найдете слабостей? „Русалка\"…», на что Федор отзывается кратко и категорично: «Не трогайте Пушкина: это золотой фонд нашей литературы» (Н4.[4] С. 257).

То, что для завершения Набоков избрал произведение Пушкина, а из всех незавершенных пушкинских произведений — «Русалку», свидетельствует о влиянии Ходасевича, которого Набоков в эссе-некрологе назвал «Крупнейшим поэтом нашего времени, литературным потомком Пушкина по тютчевской линии» (В.Набоков. О Ходасевиче // Н5. С. 587). За несколько дней до его смерти (В. Ходасевич, с которым Набоков несколько раз встречался в Париже в последний год его жизни, умер 14 июня 1939 г.) Набоков написал из Лондона жене: «Сегодня был разбужен необыкновенно живым сном: входит Илюша (И. И. Фондаминский. — А. Б.) (кажется, он) и говорит, что по телефону сообщили, что Ходасевич „окончил земное существование\" — буквально» (BCNA.[5] Letters to Vera Nabokov. 9 июня 1939 г.). Представляется, что именно смерть поэта, которого Набоков ставил необыкновенно высоко, вновь обратила его к образу Кончеева и, возможно, послужила толчком к продолжению «Дара», начало работы над которым, как показал А.Долинин, относится к концу осени — зиме 1939 г. (А.Долинин. Загадка недописанного романа. С. 219).

В. Ходасевич неоднократно писал о пушкинском замысле «Русалки». В 1924 г. Ходасевич опубликовал статью о «Русалке» в «Современных записках» (кн. XX), еще раньше выступил с докладом «Почему Пушкин написал „Русалку\"» на вечере клуба писателей в берлинском кафе «Леон» (Клуб писателей <Объявление> // Руль. 1923. 7 окт.), в котором в то время часто бывал Набоков. Как известно, Ходасевич подвергся жесткой критике за попытку биографического истолкования «Русалки» в своем «Поэтическом хозяйстве Пушкина» (см.: И. Сурат. Пушкинист Владислав Ходасевич. М., 1994. С. 54–58) и впоследствии исключил статью о «Русалке» из итоговой книги «О Пушкине» (1937), однако нет оснований считать, что он переменил свое мнение о том, как пьеса Пушкина должна была завершаться: «У русалки <…> есть готовый план мести. Каков он в точности, мы не знаем, так как пьеса обрывается на первом моменте встречи князя с русалочкой. Но несомненно, что дальнейшее течение драмы должно было содержать осуществление этого плана. <…> Еще не зная, возгорится ли снова любовь к ней в сердце князя, она готовится возбудить эту любовь своей притворной любовью. <…> Как именно развернулся бы далее сюжет „Русалки\" и чем бы закончился, сказать нельзя. Ясно одно: эта любовь к мстящему призраку, „холодной и могучей\" русалке должна была привести князя к гибели.

„Русалка\" должна была стать одной из самых мрачных страниц в творчестве Пушкина» (В.Ходасевич. Поэтическое хозяйство Пушкина. Л.: Мысль, 1924. С. 151). Эта трактовка «Русалки» отражается не только в замысле Набокова по продолжению пушкинского произведения, но и в замысле продолжения самого «Дара», в котором любовь Федора к Зине возобновляется после ее смерти с новой и трагической силой. Как пишет А. Долинин, на потерю жены Федор Годунов-Чердынцев «отвечает символическим литературным актом: он дописывает незавершенную драму Пушкина о человеке, мучимом раскаянием, — драму, которая, по предположению Ходасевича, „должна была стать трагедией возобновившейся любви к мертвой\"» (А.Долинин. Загадка недописанного романа. С. 222).

В XIX в. было предложено несколько вариантов окончания пушкинской «Русалки». С. А. Фомичев в статье о набоковском продолжении «Русалки» приводит следующие. А. Ф. Вельтман в конце 30-х гг. переложил стихами сцену встречи князя с русалочкой и составил план еще нескольких сцен. С 1856 г. ставилась опера А. С. Даргомыжского, в финале которой мельник сталкивает князя в воду и русалки влекут его к ногам своей повелительницы. В 1866 г. А. Крутогоров опубликовал окончание «Русалки», в котором также русалки уносили князя на дно Днепра, а затем, после проведенной с русалкой ночи, он возвращался домой, где умирал от тоски по прежней возлюбленной. В 1877 г. свое окончание предложил А. Ф. Богданов (под инициалами «И. О. П.», что расшифровано как «Исполнитель Обязанностей Пушкина»), а в 1897 г. вышло окончание, выданное за подлинный пушкинский текст, якобы записанный со слов поэта, — на самом же деле фальсификация Д. П. Зуева, варьирующая интерпретации Богданова и Крутогорова (см.: С. А. Фомичев. Набоков — соавтор Пушкина (Заключительная сцена «Русалки») // А. С. Пушкин и В. В. Набоков. Сборник докладов международной конференции 15–18 апреля 1999 г. СПб.: Дорн, 1999. С. 211–212).

В письме Э. Уилсону (соавтору Набокова по переводу «Моцарта и Сальери»), предложившему другой, по его мнению, более подходящий к пушкинскому замыслу финал «Русалки» (встретившись с днепровской царицей, князь сходит с ума, как мельник), Набоков категорично заявил, что экономный Пушкин никогда бы не сделал безумными двух персонажей и что «окончание, которое я придумал, идеально соответствует концовкам русских сказок о русалках и феях, — смотрите, например, „Русалку\" Лермонтова или поэму „Русалка\" А. К. Толстого и т. п.» (The Nabokov — Wilson Letters: 1940–1971 / Ed. by Simon Karlinsky. N. Y.; L., 1979. P. 65). К этому остается добавить, что избранный Набоковым вариант концовки близок и ранней шутливой «Русалке» (1819) Пушкина, которая завершается так: «…Монаха не нашли нигде, / И только бороду седую / Мальчишки видели в воде» (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 1. С. 322), и другого пушкинского стихотворения, посвященного той же теме, «Как счастлив я, когда могу покинуть…» (1826), в котором герой «рад оставить жизнь» ради любви и ласк русалки (Там же. Т. 5. С. 478).

Сценой на днепровском дне завершался также фильм В. Гончарова «Русачка. Народная драма в 6 сценах с апофеозом» (1910): князь возлежит у ног сидящей на троне русалки-царицы (см.: Великий кинемо. С. 68–69).

Однако первый черновой вариант завершения «Русалки» (далее обозначаемый, как Р1), следующий в набросках к продолжению «Дара» после визита родственника Зины Кострицкого и перед описанием свиданий Федора с проституткой Ивонн, был иной: князь не поддается на призыв русалочки и убегает в лес, где вешается (см. об этом варианте завершения «Русалки»: Дж. Грейсон. Метаморфозы «Дара» // В. В. Набоков: Pro et contra. СПб.: РХГИ, 1997. Т. 1. С. 596–597). Его последние слова: «О смерть моя! Сгинь, страшная малютка», — после чего следует ремарка: «Убегает». Хор русалок поет о «тени, качающейся в петле». Дж. Грейсон, исследовавшая Р1, обратила внимание на то, что первоначально образ русалочки был иным, более привлекательным и индивидуализированным (Там же. С. 597). Сохранился еще один черновик завершения «Русалки» (Р2), близкий к окончательному тексту, на котором Набоков написал «А. Пушкин», стилизовав характерный пушкинский росчерк (LCNA. Box 13, fol. 29).

Русалочья тема у Набокова возникает уже в ранних стихотворениях «Русалка» (сб. «Горний путь», 1923), «Река» (1923) и в других произведениях (см.: D.B.Johnson. «L\'Inconnue de la Seine» and Nabokov\'s Naiads // Comparative Literature. V. 44, № 1 (1992) P. 225–248; J. Grayson. «Rusalka» and The Person from Porlok // Symbolism and After: Essays on Russian Poetry in Honor of G. Don-chin / Ed. by A. McMillin. L: Bristol Classical Press, 1992. P. 162–185).

А. Бабиков