8 …угол… — Англ. corner или hole представляются мне здесь не совсем точными аналогами. В других случаях для передачи уменьшительной формы «уголок» я пользовался словом «nook». См. мой коммент. к гл. 2, I, 2.



Вариант

13—14 В первом издании ЕО шестая глава заканчивалась словами (см. пушкинское примечание 40):



Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,



XLVII



Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
⁴ Тупых, привязчивых судей;
Среди кокеток богомольных;
Среди холопьев добровольных;
Среди вседневных, модных сцен,
⁸ Учтивых, ласковых измен;
Среди холодных приговоров
Жестокосердой суеты;
Среди досадной пустоты,
¹² Расчетов, дум и разговоров;
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья!





11—12 Среди досадной пустоты / Расчетов, дум и разговоров… — В 1828 г. в экземпляре отдельного издания шестой главы (переплетенной с предшествующими главами) Пушкин своей рукой исправил «дум» на «душ». Поправка мало меняет смысл всего этого довольно бесцветного отрывка (с очень банальным перечнем); более того, оба слова могут быть переданы по-английски одинаково — «mentalities». Пушкина, вероятно, мало заботила эта поправка, так как в строфе, прилагаемой к примечанию в полных изданиях романа 1833 и 1837 гг., восстанавливается первоначальное чтение: «дум».

«Расчеты» означают «оценку», «подведение баланса» «Души», как уже указывалось, — это крепостные крестьяне. Бродский (в комментарии к ЕО; с. 250–251) в социологическом угаре выбрасывает запятую между «расчетов» и «душ», придавая последнему слову значение «крепостных душ» (как скот считался по головам, так крепостные по душам) и читает эти строки иначе:



Среди досадной пустоты
Расчетов душ и разговоров —



намекая на то, что Пушкин здесь высмеивает помещиков, занимающихся в высшем свете хозяйскими разговорами, подсчетом, сколько у кого крепостных крестьян, и торгом по поводу цен на них! Конечно же, это полная ерунда — подобные разговоры были совершенно не типичны для высшего света. Кроме того, выражение «расчетов душ» невыносимо коряво и тематически нарушает сбалансированность «досадной пустоты» и неуточненных «разговоров».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Эпиграфы




Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?


Дмитриев





Как не любить родной Москвы?


Баратынский





Гоненье на Москву! что значит видеть свет!
Где ж лучше?
Где нас нет.


Грибоедов




Первый эпиграф взят из поэмы Дмитриева «Освобождение Москвы» (1795). стихи 11–12.

В начальных строках пушкинской «Вольности», наиболее значительной из русских од (сочиненной в 1817 г.):



Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица! —



наш поэт слегка переиначил стихи 3–4 ничтожного «Освобождения Москвы» Дмитриева (1613 г. — конец эпохи Смутного времени, освобождение от поляков и самозванцев, когда князь Дмитрий Пожарский разбил литовцев и первый Романов был избран на царство):



Не шумны петь хочу забавы,
Не сладости цитерских уз.



Поэма Дмитриева (162 стиха, написанных четырехстопным ямбом) печально знаменита, кстати, самым чудовищным во всей русской поэзии нагромождением согласных (стих 14):



Алмазный скиптр в твоих руках…



птрвтв!

Второй эпиграф седьмой главы — из «Пиров» Баратынского (1821), стих 52 (см. коммент. к гл. 3, XXX, 1).

Третий же взят из грибоедовского «Горя от ума» (законченного в 1824 г.), I, VII, ядовитый упрек Софьи и находчивая реплика Чацкого (см. коммент. к гл. 6, XI, 12).

По мере чтения комментария к этой главе читателю станет ясно, почему я полагаю, что Пушкин мог бы поставить и четвертый эпиграф — из «Княгини Натальи Долгорукой» Козлова, ч. II, строфа IV:



…Москва видна…
Уже в очах Иван Великой;
Как жар, венец его горит…



«Иван Великий» — название самой высокой колокольни в Москве: «…огромная колокольня Ивана Великого, воздвигнутая в ломбардо-византийском стиле Борисом Годуновым в 1600 году, достигает высоты 271 фута (318 футов вместе с крестом) и имеет множество колоколов, один из которых весит 64 1/3 тонны» (князь Петр Кропоткин и Джон Томас Билби в «The Encyclopaedia Britannica», 11 th ed., New York, 1911).

I



Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
⁴ На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
⁸ Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
¹² Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.





1—3 …вешними лучами… мутными ручьями — Ручьи эти текут из литературного, а не из природного источника. Во многих модных западноевропейских стихах того времени мы обнаруживаем подобные ручейки, например у Мура в «Лалла Рук» («Хорасанский пророк под покрывалом» / «The Veiled Prophet of Khorassan», 5th ed., London, 1817, p. 30): «…rills / Let loose in spring-time from the snowy hills» («…ручейки, что весною вырываются на волю с заснеженных холмов») Или более ранние: «Dissolving snows in livid torrents lost» («Тающие снега, теряющиеся в серо-синих потоках») — из «Весны» Томсона, стих 16. Но истинный их источник — Вергилий; ср.: «Георгики», I, 43–44:



Vere novo gelidus cams montibus humor Iiquitur…[736] —



или подражания ему:


«Au retour du printemps, quand du sommet des montagnes qu\'elle blanchissait, la neige fondue commence à s\'écouler…»[737]




4 На потопленные луга. II, 2 Весна, весна! пора любви! — Любопытная парафраза «Весны» Баратынского (шесть четырехстопных строф с рифмовкой abbab, впервые опубликовано в декабре 1822 г., в «Полярной звезде»), стихи 5—10, 28–30:



Земля воздвиглась ото сна
…………………………………
Текут потоками снега;
Опять в горах трубят рога;
Опять зефиры налетели
На обновленные луга.
…………………………………
О, если б щедростью богов
Могла ко смертным возвратиться
Пора любви с порой цветов!





10 …за данью полевой… — <…> Ср. у Жана Антуана де Баифа (Jean Antoine de Baïf, 1532–1589) в «Развлечениях» («Passetemps», bk. I: Du Printemps, st. IX):



Les ménagères avettes
………………………………
Voletant par les fleurettes
Pour cueillir ce qui leur duit.[738]



Это также результат внимательного прочтения Вергилия, а не собственных наблюдений.



11 …из кельи восковой. — Общее место как в английской, так и во французской поэзии. См., например, у Гэя «Сельские забавы, георгика… мистеру Поупу» (Gay, «Rural Sports, a Georgic… to Mr. Pope», 1713, can. I, 88): «[bees] with sweets the waxen cells distend»[739] — или y Андре Шенье в «Элегиях», I (ed. Walter; XVI, «OEuvres posthumes», 1826), «Sa cellule de cire»[740]; есть и другие примеры.

В своих комментариях к ЕО Бродский (с. 253) притягивает за уши некое «фольклорное» произведение, где упоминается «медовая келейка», явно принадлежащее перу какого-то захудалого русского пиита начала XIX в., начитавшегося французских поэтов или их русских эпигонов^{149}.



13 Стада шумят… — Стада и гурты мычат и блеют.

II



Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое темное волненье
⁴ В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
⁸ На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И всё, что радует, живит,
Всё, что ликует и блестит,
¹² Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно,
И всё ей кажется темно?





Есть некоторые аналогии (возможно, случайные или восходящие к Шатобриану) между строфами II и III и письмами XXII–XXIV из «Обермана» Сенанкура (например, конец письма XXII: «…tout existe en vain devant lui, il vit seul, il est absent dans le monde vivant»[741]; и XXIV: «…cette volupté de la mélancolie… printems. … Saison du bonheur! je vous redoute trop dans тот ardente inquiétude»[742]).

См. также пассаж из «Замогильных записок» Шатобриана, в главе о его пребывании в Джерси в 1793 г., написанной в 1822 г. («Mémoires d\'outre-tombe», ed. Levaillant, pt. I, bk. X, ch. 3):


«Ce qui enchante dans l\'âge des liaisons devient dans l\'âge délaissé un objet de souffrance et de regret. On ne souhaite plus le retour des mois… une belle soirée de la fin d\'avril… ces choses qui donnent le besoin et le désir du bonheur, vous tuent»[743].




2 См. коммент. к гл. 7, I, 4.



3 …темное… — В других изданиях: Какое томное волненье.



5 …умиленьем (тв. пад.). — Смысл этого слова точно передается только французским «attendrissment», которому английские словари предлагают чудовищное соответствие «inteneration» («разжалобленность», «смягченность»). Но русское слово скорее уж значит «melting mood» («растроганность»), «softheartedness» («мягкосердечность»), «tender emotion» («нежность») и т. п. Оно так же соотносится с «сочувствием», как «прелесть» — с «красотой» или как «увлажнившиеся глаза» — с «глазами, полными слез». См. коммент. к гл. 6, XIV, 9.



Вариант

12—13 В черновике строфы II (собр. Леонида Майкова, ПД 108) один из вариантов (очевидно, стихи 12–13) таков:



Отдайте мне мороз и вьюгу
И зимний долгой мрак ночей…



III



Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
⁴ Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
⁸ Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
¹² И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…





См. мой коммент. к началу строфы II.

IV



Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
⁴ Вы, школы Левшина⁴¹ птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас зовет,
⁸ Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В поля, друзья! скорей, скорей,
¹² В каретах, тяжко нагруженных,
На долгих иль на почтовых
Тянитесь из застав градских.





1 Вот время… — Ср. у Томсона в «Зиме» (1726), стихи 33–35, 39:



…Then is the time [fair autumn],
For those, whom wisdom, and whom nature charm,
To steal themselves from the degenerate crowd,
………………………………………………………
And woo lone quiet, in her silent walks.





(…Тогда время [золотая осень],
Для тех из мудрецов, кого краса природы
Влечет к себе от развращенных толп,
………………………………………………………
Манит ту тишину, что одиноко бродит…)





1 …добрые ленивцы — Фр. bon paresseux. «Лень» на языке того времени означала «наслаждение внешним бездействием при сосредоточенной деятельности чувств» (Ходасевич, ок. 1930, цит. по: «Литературные статьи и воспоминания». Нью-Йорк, 1954). К тому же в слове этом есть крупица галльского смысла. Ср. оттенок восхитительной праздности в «Послании» («Epître», V) Грессэ, адресованном отцу Буганту, где автор говорит об «улыбчивой легкости» своих стихов, которыми он заслужил:



…l\'indulgence
Des voluptueux délicats,
Des meilleurs paresseux de France,
Les seuls juges dont je fais cas.[744]





4 Вы, школы Лёвшина птенцы — Изучавшие труды Левшина (а вовсе не «крестьяне», как вообразили себе некоторые русские толкователи!).

Василий Лёвшин (1746–1826), тульский помещик, плодовитый компилятор, автор более чем восьмидесяти трудов в ста девяноста томах, в том числе разнообразных трагедий и романов, а также всякой всячины, по преимуществу переведенной с немецкого, например «Очарованный лабиринт», восточная повесть в трех частях (1779–1780), и «Жизнь Нельсона» (1807). Я видел его сочинение о водяных, паровых и ветряных мельницах. В 1820-х гг. он был известен как автор многотомных компилятивных трудов по садоводству^{150}, а также «Ручной книги сельского хозяйства» (1802–1804).

Сейчас помнят лишь его довольно занятные «Русские сказки», «содержащие древнейшие повествования о славных богатырях [крестьянских рыцарях, силачах], сказки народные и прочие оставшиеся чрез пересказывания в памяти приключения» (М., 1780–1783). Это единственное сочинение Лёвшина, упомянутое в «Истории русской литературы XVIII века» Д. Благого (М., 1945, с. 271–272), мнению которого я доверился, кстати дав именно такое произнесение фамилии обсуждаемого автора.



5 …Приамы… — Приам, последний троянский царь, кроткий старикан, отец более чем пятидесяти детей. В конце жизни его постигли страдания и муки. Un Priam обычно означает скорее «type d\'extrême malheur»[745], а не «деревенский старец» или «сельский отец семейства», что, очевидно, в данном случае имел в виду Пушкин, подзабывший источник.



14 Тянитесь… — Неопределенная форма — тянуться. Сложно перевести все оттенки этого слова. В нем сочетаются такие понятия, как «направляться», «растягиваться», «медленно продвигаться длинной чередой». Тот же самый глагол описывает движение каравана гусей в гл. 4, XL, 12.



Вариант

4 В черновике читаем (2371, л. 3):



Вы, беззаботные певцы…



V



И вы, читатель благосклонный,
В своей коляске выписной
Оставьте град неугомонный,
⁴ Где веселились вы зимой;
С моею музой своенравной
Пойдемте слушать шум дубравный
Над безыменною рекой
⁸ В деревне, где Евгений мой,
Отшельник праздный и унылый,
Еще недавно жил зимой
В соседстве Тани молодой,
¹² Моей мечтательницы милой,
Но где его теперь уж нет…
Где грустный он оставил след.





2 В своей коляске выписной… — Четырехколесная открытая карета с откидным верхом. <…> Это обычная французская «calèche», которую, впрочем, американскому читателю нетрудно спутать с канадской повозкой того же названия, примитивной двухколесной колымагой (описанной, например, в словаре Вебстера (Webster\'s New International Dictionary, 1957). Более поздняя модификация коляски — виктория^{151}.



6; VI, 5–6 Навещая могилу Ленского вместе с этой амазонкой, ближайшей родственницей пушкинской Музы, встречаем тот же décor в стиле Батюшкова и Мильвуа. Может быть, пушкинисту будет небезынтересно следующее наблюдение.

В одном из лучших своих стихотворений — «Не дай мне Бог сойти с ума…» (1832)^{152} Пушкин намекает на свою осведомленность о безумии Батюшкова. Батюшков в элегии «Последняя весна» (1815), подражающей «Листопаду» Мильвуа (см. коммент. к гл. 6, XLI, 1–4), наградил соловья эпитетом, новым для русской поэзии (стихи 3–4):



И яркий голос Филомелы
Угрюмый бор очаровал…



Пушкин же в своем стихотворении 1833 г. (пять шестистрочных строф с мужскими рифмами bbcddc, где b, d — четырехстопный ямб, а с — трехстопный) вторит Батюшкову в последней строфе:



А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.



Эпитет «яркий» у обоих поэтов — не более чем обычный галлицизм. См., например, у Дюдуайе (Gérard Dudoyer, marquis du Doyer de Gastels, 1732–1798) в мадригале, посвященном мадмуазель Долиньи (милой актрисе, а впоследствии своей жене), 1 мая 1769 г. («Almanach des Muses», 1809, p. 35):



…des oiseaux la voix brillante…[746]



VI



Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек,
Виясь, бежит зеленым лугом
⁴ К реке сквозь липовый лесок.
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой, —
⁸ Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
«Владимир Ленской здесь лежит,
¹² Погибший рано смертью смелых,
В такой-то год, таких-то лет.
Покойся, юноша-поэт!»





2—3 Ср.: Аддисон, «Зритель» («The Spectator», 1711, N 37, 12 Apr.): «…ручеек, что бежит чрез зеленый луг…»



5—6 См. коммент. к гл. 7, V, 6.



6 …шиповник… — Дикая европейская роза с душистыми розовыми цветами и мягкими красными плодами, Rosa cinnamomea, Linn., бедная деревенская родственница шеститысячного племени садовых роз. Цветет в июне. Бейли в «Справочнике культурных растений» (L. Н. Bailey, «Manual of Cultivated Plants», New York, 1948, p. 536) сообщает: «…в прошлом роза садовая, но бурно разросшаяся и одичавшая, произрастающая обычно близ заброшенных построек, вдоль заборов, на кладбищах и по обочинам дорог». Русские же авторы, напротив, считают шиповник предком садовых роз (М. Нейштадт, «Определитель растений». М., 1947–1948, с. 263).



10 Пришельцу… — «Пришелец» с грамматической точки зрения означает «тот, кто пришел из иного места», и возможно, Пушкин вольно использует его здесь вместо «прохожий» (лат. viator).

VII



На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
⁴ Качал таинственный венок.
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги,
И на могиле при луне,
⁸ Обнявшись, плакали оне.
Но ныне… памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
¹² Один под ним, седой и хилый,
Пастух по-прежнему поет
И обувь бедную плетет.





2—4 Могила поэта, с венком и лирой, что подвешены над нею на ветвях кладбищенских деревьев, была уже воспета Жуковским в знаменитой его элегии «Певец» (1811). Она состоит из шести строф, по восемь стихов каждая, с рифмовкой abbaceec. Метрика ее необычна; она была новинкою для русской просодии: в каждой строфе за четырьмя пятистопными ямбическими стихами следуют три четырехстопных ямбических стиха, а заключительный стих — двухстопный дактиль (стихи 41–48):



И нет певца… Его не слышно лиры…
Его следы исчезли в сих местах;
И скорбно все в долине, на холмах,
И все молчит… лишь тихие зефиры,
Колебля вянущий венец,
Порою веют над могилой,
И лира вторит им уныло:
Бедный певец!



Заметим, что бедным певцом назван Ленский в гл. 6, XIII, 10: На встречу бедного певца, «à la rencontre du pauvre chantre».



9—10, 12 См. коммент. к гл. 6, XL, 14.



9—11 Описывая забытую придорожную могилу Ленского в русской Аркадии, Пушкин передает упадок и забвение двумя замечательными анжамбеманами:



Но ныне… памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет…



Переводчик от всей души желал бы в точности сохранить этот покрой и аллитерации (протяжное ны, ритмичность повтора двух односложных слов на з), но ему приходится довольствоваться следующим:



but now… the drear memorial is
forgot. The wonted trail to it,
weed-choked. No wreath is on the bough.