6 Зачеркнутый черновой вариант (там же):



Двумя садами огражденный…



II



Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
⁴ Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
⁸ И печи в пестрых изразцах.
Всё это ныне обветшало,
Не знаю, право, почему;
Да, впрочем, другу моему
¹² В том нужды было очень мало,
Затем, что он равно зевал
Средь модных и старинных зал.





1 …за́мок. — Так обычно переводится на русский французское château. Объяснение использования этого слова Пушкиным, которое предлагает Чижевский («возможно, под влиянием балтийских областей неподалеку» — какое влияние? неподалеку от чего?) — типичный пример комической наивности его по верхам бегущего, а точнее, спотыкающегося комментария к ЕО (см. коммент. к гл. 2, XXX, 3)



1—3 <…>



4 …старины. — В произведении, где постоянно речь заходит о «новизне» и «моде», их противопоставление старому, немодному и патриархальному неизбежно Кроме того, «старина» входит в группу слов с окончанием «-на», рифмовать которые Пушкин имел особое пристрастие



4—7 Описательные обороты, употребленные в этой строфе, характерны для европейского романа того времени, независимо от того, была ли местом действия Московия или Нортгемптоншир. Я имею в виду описание дома Джеймса Рашуэрта (из романа Джейн Остин «Менсфилд-парк», 1814, о котором мало известно в России. См. коммент. к гл. 3, Письмо Татьяны, 61) состоявшего из «нескольких комнат, с высокими потолками, щедро меблированных по моде пятидесятилетней давности, с натертыми до блеска полами [и] богатыми дамастными тканями… [Картины] по большей части были семейными портретами» («Mansfield Park», vol. 1, ch. 9).



7 Сначала Пушкин написал «царей портреты», но «для цензуры» (не следовало упоминать царей этак мимоходом) он заменил их на «портреты дедов».

Пушкинское примечание в обеих беловых рукописях гласит: «Дл[я] ценз[уры] портреты предков».



14 <…>



Варианты

5 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 24 об):



Блистают пышные покои.





7—8 Отвергнутый черновой вариант (там же):



Но в том и нужды было мало
Скупому дяде богачу…



III



Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
⁴ В окно смотрел и мух давил.
Всё было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
⁸ Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
¹² И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.





11 …с яблочной водой… — яблочный отвар, яблочный напиток. Буквальный перевод французского названия (eau-de-pomme), которое постоянно встречается в медицинских предписаниях XVIII в. Некоторые читатели понимают под ним «яблочную водицу» или «яблочную водку» («applejack» — яблочное бренди), которая хранится в закупоренных бутылях. Ср: брусничный отвар или «брусничная вода», упомянутая в гл. 3, III, 8 и IV, 13.



12 …календарь… — Мое понимание смысла этого слова основано на отрывке из первой главы романа Пушкина «Капитанская дочка», начатого десять лет спустя (23 января 1833 г.):


«Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи»


Однако следует отметить, что ежегодный «Брюсов календарь», подобие «Фермерского альманаха» («Farmer\'s Almanack», см. коммент. к гл. 2, XLI, вар. 7), мог бы быть в данном случае столь же читаем, разве только помещик, скорее всего, пользовался бы изданием поновее^{41}.



Варианты

В зачеркнутом черновом варианте (2369, л. 25), «комната» названа «кабинетом», «ключница» заменена на «приказчика», в комнате стоят «большие кресла, стол дубовый» (стих 5), когда Онегин отворяет шкафы, то находит «наливки, сахар» в одном и «чай» в другом (стих 11) В этом черновике III идет после IV.

IV



Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
⁴ Порядок новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
⁸ Мужик судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
¹² Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.





6—7 …барщины… оброком… — Барщина — неоплачиваемый труд крепостного на своего господина; оброк — разновидность земельной ренты, которую выплачивает крепостной либо вместо барщины, либо для получения разрешения заниматься каким-нибудь ремеслом на стороне.

Цивилизованные помещики первой половины XIX в делали, что могли, для облегчения участи крепостного — часто в ущерб собственным интересам, чему едва ли поверит марксист. Таких помещиков было не очень много, но, в конце концов, гуманность восторжествовала и крепостные были официально освобождены в 1861 г.

В расцвете своих лет многие люди — поэты, монархи и прочие — стремятся исправить мир затем только, чтобы потом превратиться в хладнокровных консерваторов или замшелых деспотов Онегин на глазах у довольного Пушкина приносит небольшую жертву сострадательной и безрассудной молодости, — и соседи-скептики улыбаются (IV, 12), понимая, что его причуда продлится недолго

По этому поводу ужасно кипятится Н. Л. Бродский, посвящая четыре страницы кошмарным рассуждениям на темы вроде: «Как мог дворянин Онегин осуществлять недворянскую программу?» И умудряется даже ответить на свой вопрос.



8 …мужик… — во всех изданиях 1825–1837 гг. В черновике (2369, л. 24 об.): «И Небо раб благословил» В отвергнутых черновиках: «народ» и «мужик». В беловой рукописи: «И раб судьбу благословил».



11 …сосед… — Здесь и далее в романе (например, гл. 8, XVIII, 4) «сосед» скорее означает «деревенский сосед», «местный землевладелец», «знакомый помещик», а в двух случаях просто «помещик» (гл. 5, XXXV, 6; гл. 6, XXXV, 4). Подходящее для ямба строение этого слова и легкость, с какой его можно рифмовать, делают его одной из тех единиц стиха, которые без труда занимают надлежащее место, в результате чего отличаются довольно монотонной повторяемостью.



Вариант

5 В черновике (2369, л. 24 об) читаем:



Свободы <сеятель пустынный>



Строчка эта была использована Пушкиным в коротком стихотворении, написанном немного позднее (Одесса, ноябрь 1823 г.):



//Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…


Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.



V



Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
⁴ Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги, —
Поступком оскорбясь таким,
⁸ Все дружбу прекратили с ним.
«Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
¹² Он дамам к ручке не подходит;
Всё да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с». Таков был общий глас.





5—6 <…>



6 …дроги… — Слово «дроги», употребленное здесь, может означать в широком смысле «старинный экипаж» или, как я полагаю, в данном контексте особую самодельную повозку простой и надежной конструкции, без рессор, которую русский помещик использовал так же, как английский использовал свой «shooting break» (охотничий открытый экипаж с двумя продольными скамьями) или «dogcart» (высокий двухколесный экипаж с местом для собак под сиденьями).



7 <…>



10 …фармазон… — Либеральная мысль XVIII в. искала прибежища в масонских организациях. Провинциальный помещик видел в масонах революционеров. В России масонские ложи были запрещены весной 1822 г. (см. об этом также в моем Предисловии, раздел «Генезис „Евгения Онегина“», с. 68). В отвергнутом черновике (2369, л. 24) вместо «фармазон» стоит «либерал», который восстановлен в первой беловой рукописи главы.

Слово «фармазон» (просторечие того времени, означающее «франкмасон» или «масон») произведено от французского «francmaçon» и использовалось в значении «дерзкий вольнодумец».



10—11 …пьет одно / …красное вино… — По-видимому, здесь намек на то, что Онегин предпочитает бокал заграничного вина шкалику доброй русской водки. Однако слово «одно» можно истолковать не как «только», а как «неразбавленное»: он фармазон, он пьет красное неразбавленное вино стаканом. Но в то время пить разбавленное вино стал бы скорее пресыщенный франт из Петербурга, а не деревенский любитель опрокинуть рюмочку. Похоже, Онегин, как и Пушкин, перешел от шампанского к бордо (см.гл. 4, XLVI).

В XVIII и начале XIX в. мужи зрелого возраста разбавляли вино водой. В плане антологическом Пушкин прославил этот способ в стилизованных стихотворениях 1833 и 1835 гг. («Юноша, скромно пируй…» и «Что же сухо в чаше дно…»), а в плане биографическом сам добавлял сельтерскую воду в шампанское, как Байрон добавлял ее в рейнвейн. Судя по замечанию Веллингтона (1821), на которое ссылается Сэмюэл Роджерс в своих «Воспоминаниях» (Samuel Rogers, «Recollections», 1856), Людовик XVIII смешивал шампанское с водой.



14 Отсталые провинциалы сочли Онегина чудаком. На деле же печать его эксцентричности (байронические приступы дурного настроения, метафизический культ Наполеона, французские клише, английское платье, дух «революционности» — производной скорее от «Вольтера», чем от «революции», — и тому подобное) характерна сама по себе для определенного круга, условностям которого Онегин подчиняется ничуть не меньше, чем презираемые им обыватели условностям своего более широкого слоя. За последнее время онегинская идеология была значительно идеализирована советскими идеалистами Это единственная причина, заставившая меня в данном примечании отклониться в сторону и рассматривать Онегина как «реальное» лицо.

Можно лишь размышлять над тем, не таилась ли в закоулках призматического сознания Пушкина замечательная история о попытках декабриста Ивана Якушкина в 1819 г. улучшить положение крестьян в своем имении (в Смоленской губернии). (Не исключено, что Якушкин рассказывал об этом Пушкину в 1821 г.) Якушкин пишет в своих воспоминаниях (1853–1855, в кн.: Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. Под ред. И. Щипанова. Л., 1951, т. 1, с. 115–117), что соседи сочли его «чудаком» и именно это слово употребляет Пушкин для характеристики Онегина. (См. также коммент. к гл. 10, XVI.)

VI



В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
⁴ В соседстве повод подавал.
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
⁸ Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
¹² Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.





5 Ленский — третий основной герой романа. В этих строфах восемнадцатилетний Ленский завязывает с двадцати шестилетним Онегиным более тесную дружбу, чем двадцатилетний Пушкин в первой главе; но с другой стороны, наивный и восторженный юноша, успешно заменяющий Пушкина среди привязанностей Онегина, отличается от последнего сильнее, чем Пушкин, который по меньшей мере был столь же опытен и разочарован в жизни. Ленский и Пушкин понимают поэзию лучше Онегина, но Пушкин восемнадцати лет (в 1817 г.) был несоизмеримо лучшим поэтом, чем Ленский сейчас («1820» г.), хотя оба они разделяли модное влияние французской элегии, офранцуженного «Оссиана» и переложений немецких поэтов, вышедших из-под пера Жуковского и мадам де Сталь. Онегин станет испытывать к Ленскому покровительственное чувство, в котором снисходительность сменяется подшучиванием; с Пушкиным же, несмотря на разницу в возрасте, Онегин на равных; и если Онегин обучает Пушкина байроновской меланхолии, то Пушкин может преподать ему пару дополнительных уроков, касающихся женщин, — того, чего не прочтешь у Овидия.

Фамилия Ленский (производная от названия реки в восточной Сибири) уже встречалась раньше. В первом издании эпической поэмы «Россиада» Михаила Хераскова (1733–1807), чудовищно занудном нагромождении псевдоклассических банальностей (но почитавшейся бессмертной среди современников), одним из советников царя Ивана выступает негодяй по фамилии Ленский. В одноактной комедии «Притворная неверность», переделанной Грибоедовым и Андреем Жандром (1789–1873) из «Les Fausses infidélités» (1768) Николя Тома Барта, впервые поставленной 11 февраля 1818 г., среди русских имен, заменивших французские, мелькает и имя некоего Ленского (этот веселый молодой человек и его приятель разыграли одного старого фата с помощью своих возлюбленных, притворившихся влюбленными в старика).



6 …геттингенской… — Геттингенский университет (в одноименном городе княжества Ганновер в северо-западной Германии) с улыбкой вспоминается в письме поэта Батюшкова Александру Тургеневу (выпускнику Геттингенского университета) от 10 сентября 1818 г. из Москвы в Петербург:


«Сверчок[350] что делает? Кончил ли свою поэму [ „Руслан и Людмила“]? Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою. <…> Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!»^{42}


Александр Тургенев (1784–1845) содействовал зачислению Пушкина в Лицей в 1811 г., и он же сопровождал гроб с телом поэта из Петербурга в Святые Горы (Псковской губернии) в феврале 1837 г.

Любопытно отметить, что вымышленный Владимир Ленский — это второй геттингенский студент среди приятелей Онегина; первым был Каверин (гл. 1, XVI, 6, см. коммент.), который, согласно исторической правде, закончил учебу в семнадцать лет, то есть в возрасте Ленского.

Тынянов (см. коммент. к гл. 2, VIII, 9—14, варианты) видел в Ленском второй главы портрет Кюхельбекера, ездившего в 1820 г. в Германию. Я категорически против поисков прототипов, поскольку они затемняют истинные, всегда атипические приемы гения.

Наречие «прямо», относящееся к «геттингенской», — слабая увертка. В обоих отдельных изданиях второй главы (1826, 1830) дано: «душой филистер геттингенский» вместо окончательного «с душою прямо геттингенской». Булгарин в рецензии на вторую главу, напечатанной в «Северной пчеле» (1826, СХХХII), отметил, что «Philister» — это студенческое жаргонное обозначение горожанина, человека для университета постороннего, в противоположность студенту, тогда как Пушкин (который, между прочим, повторяет ту же ошибку в письме от 7 мая 1826 г. к Алексею Вульфу, дерптскому студенту) имел в виду слово «Bursch»[351] или «Schwärmer»[352], обозначающие студентов. Если бы Пушкин был готов принять совет критика, он мог бы просто переделать строчку на «душою швермер геттингенский», но тогда он не вынес бы торжества Булгарина. Прискорбно, что наш поэт по крайней мере не вернулся к черновику (2369, л. 25 об.) и к первой беловой рукописи: «…школьник геттингенской» (здесь устаревшая форма окончания именительного падежа мужского рода, совпадающая с окончанием творительного падежа женского рода)^{43}.



7 …полном… — Прилагательное «полный» часто используется поэтами, чтобы заполнить место в середине стиха (как здесь) или чтобы стих закончить. Предикат женского рода «полна» — удобная рифма, а предикат мужского рода рифмуется лишь с «волн» и «челн». <…>



8—9 Поклонник Канта… Германии туманной… — Кроме переводов и адаптаций немецких авторов, выполненных Жуковским и другими, книга мадам де Сталь «О Германии» (весьма посредственное сочинение, написанное ею в сотрудничестве с добросовестным, но talentlos[353] Августом Вильгельмом Шлегелем в 1810 г.) была для Пушкина почти единственным источником сведений о немецкой литературе (см. гл. 1, VI, вар. 9—10). Такие формулировки из этой книги (OEuvres, 1820–1821, vol. 10), как «Les Allemands… se plaisent dans les ténèbres» (ч. II, гл. 1), «[ils] peignent les sentiments comme les idées, à travers des nuages» (ч. II, гл. 2), «[et ne font] que rêver la gloire et la liberté» [354] (там же; ср. в ЕО, гл. 2, VI, И: вольнолюбивые мечты), так же как и sentiments exaltés[355](ср. гл. 2, IX, 12: возвышенные чувства), которые де Сталь приписывает поэзии Виланда (ч. II, гл. 4), или enthousiasme vague[356]ее Клопштока (ч. II, гл. 5), определяют качества, из которых мироощущение Ленского формируется его создателем. Впрочем, как будет видно из дальнейшего изложения, поэзия и лексикон самого Ленского оказываются в долгу перед третьестепенной французской поэзией в не меньшей степени, чем перед французскими или русскими переложениями Шиллера.

Все, что Ленский почерпнул у Канта, можно проследить по той же книге «О Германии» (OEuvres, vol. 11): «[Kant] assigne [au sentiment] le premier rang de la nature humaine… le sentiment du juste et de l\'injuste est, selon lui, la loi primitive du cœur, comme l\'espace et le temps celle de l\'intelligence»[357] (ч. III, гл. 6).

И далее: «.. [De l\']application du sentiment de l\'infini aux beaux-arts, doit naître l\' idéal, c\'est-à-dire le beau, considéré… comme l\'image réalisée de ce que notre âme se représente»[358]. Существительное «идеал» станет последним словом последнего стихотворения, на котором в последний раз задремлет бедный поэт перед поединком в шестой главе. Довольно любопытно, что это же слово окажется ключевым в последней строфе последней главы ЕО.



11 Вольнолюбивые… — Пушкин, уже использовавший этот составной эпитет раньше («Чаадаеву», 1821, стих 82), отмечал в письме к Николаю Гречу (от 21 сентября 1821 г., Кишинев), что слово это удачно передает смысл французского libéral. Рифма «плоды — мечты» — бедная.



13 Восторженная… — <…> Ср.: Руссо, «Юлия», Второе предисловие: «…une diction toujours dans les nues»[359].



14 И кудри черные до плеч. — В те времена носить волосы до плеч не считалось у юношей признаком женоподобия.



Варианты

2—3 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 25 об):



Другой помещик <прискакал>
Владимир Холмской…



Представляется несомненным, что Пушкин изменил фамилию на «Ленской» (которая впоследствии стала писаться «Ленский»), дабы рифмовать ее с прилагательным «геттингенской» (так стих 6 заканчивается в черновике).



6 Отвергнутые черновые варианты (2369, л. 25 об.) таковы:



Кудрявый школьник Геттингенской…
Душой мечтатель Геттингенской…





8—12 Черновик (2369, л. 25 об):



Крикун, мятежник и поэт,
Он из Германии свободной
<Привез> учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий, прямо благородный.



В этом черновике Пушкин поиграл с «немного вольными мечтами» и «неосторожными мечтами».

В первой беловой рукописи слово «мятежник» благоразумно заменено на «красавец».

VII



От хладного разврата света
Еще увянуть не успев,
Его душа была согрета
⁴ Приветом друга, лаской дев;
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
⁸ Еще пленяли юный ум.
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего;
Цель жизни нашей для него
¹² Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.





Здесь Пушкин начинает разработку темы Ленского. Она подразумевает описание естества этого молодого заурядного поэта посредством того языка, который сам Ленский использует в своих элегиях (пример дается в шестой главе), — то размытого смещением несфокусированных слов, то наивно воспаряющего в псевдоклассической манере посредственных французских рифмачей. Даже самый точный перевод склоняется к тому, чтобы, привнеся некий смысл, улучшить неопределенную flou[360] замечательного пушкинского перевоплощения.

Эта строфа (см.: Публикация «Евгения Онегина», пункт 2) была первой строфой романа, которую напечатал Пушкин в конце декабря 1824 г. (в «Северных цветах» Дельвига на 1825 г.). Подозреваю, что причиной, заставившей нашего поэта выбрать эти отрывки (строфы VII–X) для предварительной печати, было стремление привлечь внимание друзей (в строфе VIII) к тому, что ни один из них не постарался разбить сосуд его клеветников (см. коммент. к гл. 4, XIX, 5).



Варианты

4 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 25 об.) гласит:



И ласкою парнасских дев.



Это доказывает, что Ленский был верен своей нареченной и заигрывал лишь с музами.



9—14 В первой беловой рукописи:



Он знал и труд и вдохновенье
И освежительный покой,
К чему-то в жизни молодой
Неизъяснимое влеченье;
Страстей кипящих буйный пир,
И слезы и сердечный мир.



VIII



Он верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
⁴ Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы
И что не дрогнет их рука
⁸ Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
¹² Неотразимыми лучами
Когда-нибудь нас озарит
И мир блаженством одарит.





1, 5 <…>



5—6 …друзья… оковы… — Тут слышится перекличка с историей Дамона и Пифия (последний получил три дня отсрочки для приведения в порядок своих дел перед казнью; первый же отдал в заклад свою жизнь до возвращения друга) в том виде, как ее изложил Шиллер в балладе «Порука» (1799), существовавшей в нескольких французских переложениях^{44}.



9—14 Исключенные стихи (10–14) существуют в двух вариантах. Первая беловая рукопись (ПБ, 9):



Что есть избранные судьбами
Что жизнь их — лучший неба дар —
И мыслей неподкупных жар,
И Гений власти над умами,
Добру людей посвящены,
И славе доблестно равны.



Вторая беловая рукопись (из архива братьев Тургеневых):



Что есть избранные судьбами
Людей священные друзья,
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами,
Когда-нибудь, нас озарит
И мир блаженством одарит.



Цензор мог уловить в стихах 10–14 обеих беловых рукописей политический подтекст; отсюда их изъятие. На самом деле, как показал Тынянов (1934), этот отрывок является тонкой аллюзией на очень шиллеровское стихотворение Кюхельбекера («Поэты», 1820) о мифологическом происхождении поэтов. Сперва человек был бессмертен и счастлив, но быстротечные иллюзии плотских наслаждений его совратили. В результате «он в наслажденьи вечно страждет, и в пресыщении грустит»^{45}. Посему боги посылают в наш мир неких существ, исполненных божественной сущности, которых, после их воплощения, мы именуем поэтами. Языку стихотворения Кюхельбекера с такими выражениями, как «избранники», «бессмертное счастье», «род смертных» и т. п., явственно подражает Пушкин.

IX



Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
⁴ В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
⁸ Душа воспламенилась в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он в песнях гордо сохранил
¹² Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.





1 <…>



1—2 Неведомый Пушкину Китс начинает сонет («К Хейдону», сочиненный в 1816 г.) поразительно сходной интонацией:



Highmindedness, a jealousy for good…





(Любовь к добру, возвышенность души…)



Такие совпадения сбивают с толку и ставят в тупик искателей сходства, охотников за источниками, неутомимых исследователей текстовых подобий.



2 <…>



5—6 …на свете… Гете… — Эта чудовищная рифма (когда имя немецкого поэта в неряшливом русском произношении звучит почти как английское «gaiety») была, как ни странно, повторена Жуковским в посвященном Гете стихотворении, в котором четвертое четверостишие из шести таково:



В далеком полуночном свете
Твоею музою я жил;
И для меня мой гений Гете
Животворитель жизни был!



Пушкин владел немецким еще хуже, чем английским, и имел весьма смутное представление о немецкой литературе. Его не затронуло ее влияние, и он не принимал ее тенденций. То немногое, что Пушкин прочел, относилось либо к французским переложениям (которые оживляли Шиллера, но душили Гете), либо к русским пересказам: так, тема «Теклы» Шиллера в переработке Жуковского по мастерству и гармонии намного превосходила оригинал; но тот же нежный Жуковский («Лесной царь», 1818) сделал из гетевского призрачного «Erlkönig» жалкую мешанину (так же поступит и Лермонтов в 1840 г. в «Горных вершинах», основанных на восхитительном «Auf allen Gipfeln»). С другой стороны, есть читатели, предпочитающие пушкинскую «Сцену из Фауста» (1825) всему «Фаусту» Гёте, в котором они ощущают странный налет банальности, ослабляющий мощную глубинную пульсацию этого произведения.

Чем-то похожий на Ленского второстепенный поэт Дмитрий Веневитинов (покончивший с собой в 1827 г. в возрасте двадцати одного года^{46}) обладал, как мне кажется, большим талантом, чем Ленский, но у него была та же наивная потребность искать духовных вождей и учителей. Вместе с другими молодыми людьми он успел приблизиться к алтарям немецкой «романтической философии» (благовония которых вскоре парадоксальным образом смешались с благовониями других алтарей, а именно — славянофильства, учения, поразительного по своей занудности) и преклонялся перед Шеллингом и Кантом точно так же, как молодые люди следующего поколения станут преклоняться перед Гегелем, скатываясь далее к Фейербаху.

Хотя Пушкин все еще был не прочь поговорить «о Шиллере, о славе, о любви» со своими куда более туманно-возвышенными друзьями (см. строфу, посвященную Кюхельбекеру, в стихотворении 1825 г., написанном в ознаменование лицейской годовщины 19 октября) и безгранично восхищался Гете, которого ставил выше Вольтера и Байрона, рядом с Шекспиром (летурнеровским, конечно), он не выражал прямо свое мнение о le Cygne de Weimar[361]. В несколько нелепом стихотворении («К Пушкину», 1826) Веневитинов тщетно молит его посвятить Гете оду:



И верь, он с радостью живой