Михаил Юрьевич Лермонтов

Джюлио

(Повесть. 1830 год.)

Вступление

Осенний день тихонько угасалНа высоте гранитных шведских скал.Туман облек поверхности озер,Так что едва заметить мог бы взорБегущий белый парус рыбака.Я выходил тогда из рудника,Где золото, земных трудов предмет,Там люди достают уж много лет;Здесь обратились страсти все в одну,И вечный стук тревожит тишину;Между столпов гранитных и аркадБлестит огонь трепещущих лампад,Как мысль в уме, подавленном тоской,Кидая свет бессильный и пустой!..Но если очи, в бесприветной мглеУгасшие, морщины на челе,Но если бледный вялый цвет ланитИ равнодушный молчаливый вид,Но если вздох, потерянный в тиши,Являют грусть глубокую души, —О! не завидуйте судьбе такой.Печальна жизнь в могиле золотой.Поверьте мне, немногие из нихМогли собрать плоды трудов своих.Не нахожу достаточных речей,Чтоб описать восторг души моей,Когда я вновь взглянул на небеса,И освежила голову роса.Тянулись цепью острые скалыПередо мной; пустынные орлыНосилися, крича средь высоты.Я зрел вдали кудрявые кустыУ озера спокойных береговИ стебли черные сухих дубов.От рудника вился желтея путь...Как я желал скорей в себя вдохнутьПрохладный воздух, вольный, как народТех гор, куда сей узкий путь ведет.Вожатому подарок я вручил,Но, признаюсь, меня он удивил,Когда не принял денег. Я не могПонять, зачем, и снова в кошелекНе смел их положить... Его черты(Развалины минувшей красоты,Хоть не являли старости оне),Казалося, знакомы были мне.И подойдя, взяв за руку меня:«Напрасно б, – он сказал, – скрывался я!Так, Джюлио пред вами, но не тот,Кто по струям венецианских водВ украшенной гондоле пролетал.Я жил, я жил и много испытал;Не для корысти я в стране чужой:Могилы тьма сходна с моей душой,В которой страсти, лета и мечтыИзрыли бездну вечной пустоты...Но я молю вас только об одном,Молю: возьмите этот свиток. В нем,В нем мир всю жизнь души моей найдет —И, может быть, он вас остережет!»Тут скрылся быстро пасмурный чудак.И посмеялся я над ним; бедняк,Я полагал, рассудок потеряв,Не потерял еще свой пылкий нрав;Но, пробегая свиток (видит бог),Я много слез остановить не мог.

* * *

Есть край: его Италией зовут;Как божьи птицы, мнится, там живутПокойно, вольно и беспечно. И прошлец,Германии иль Англии жилец,Дивится часто счастию людей,Скрывающих улыбкою очейБезумный пыл и тайный яд страстей.Вам, жителям холодной стороны,Не перенять сей ложной тишины,Хотя ни месть, ни ревность, ни любовьНе могут в вас зажечь так сильно кровь.Как в том, кто близ Неаполя рожден:Для крайностей ваш дух не сотворен!..Спокойны вы!.. на ваш унылый крайНавек я променял сей южный рай,Где тополи, обвитые лозой,Хотят шатер достигнуть голубой,Где любят моря синие валыБаюкать тень береговой скалы...Вблизи Неаполя мой пышный домБелеется на берегу морском,И вкруг него веселые сады;Мосты, фонтаны, бюсты и прудыЯ не могу на память перечесть;И там у вод, в лимонной роще, естьБеседка; всех других она милей,Однако вспомнить я боюсь об ней.Она душистым запахом полна,Уединенна и всегда темна.Ах! здесь любовь моя погребена;Здесь крест, нагнутый временем, торчитНад холмиком, где Лоры труп сокрыт.При верной помощи теней ночных,Бывало, мы, укрывшись от родных,Туманною озарены луной,Спешили с ней туда рука с рукой;И Лора, лютню взяв, певала мне...Ее плечо горело как в огне,Когда к нему я голову склонялИ пойманные кудри целовал...Как гордо волновалась грудь твоя,Коль очи в очи томно устремя,Твой Джюлио слова любви твердил;Лукаво милый пальчик мне грозил,Когда я, у твоих склоняясь ног,Восторг в душе остановить не мог...Случалось, после я любил сильней,Чем в этот раз; но жалость лишь о сейЛюбви живет, горит в груди моей.Она прошла, таков судьбы закон,Неумолим и непреклонен он,Хотя щадит луны любезной свет,Как памятник всего, чего уж нет.О, тень священная! простишь ли тыТому, кто обманул твои мечты,Кто обольстил невинную тебяИ навсегда оставил не скорбя?Я страсть твою употребил во зло,Но ты взгляни на бледное чело,Которое изрыли не труды, —На нем раскаянья и мук следы;Взгляни на степь, куда я убежал,На снежные вершины шведских скал,На эту бездну смрадной темноты,Где носятся, как дым, твои черты,На ложе, где с рыданием, с тоскойКляну себя с минуты роковой...И сжалься, сжалься, сжалься надо мной!... . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Когда мы женщину обманем, тайный страхЖивет для нас в младых ее очах;Как в зеркале, вину во взоре томМы, различив, укор себе прочтем.Вот отчего, оставя отчий дом,Я поспешил, бессмысленный, бежать,Чтоб где-нибудь рассеянье сыскать!Но с Лорой я проститься захотел.Я объявил, что мне в чужой пределОтправиться на много должно лет,Чтоб осмотреть великий божий свет.«Зачем тебе! – воскликнула она, —Что даст тебе чужая сторона,Когда ты здесь не хочешь быть счастлив?..Подумай, Джюлио!» тут, взор склонив,Она меня рукою обняла, —«Ах, я почти уверена была,Что не откажешь в просьбе мне одной:Не покидай меня, возьми с собой,Не преступи вторично свой обет...Теперь... ты должен знать!..» «Нет,Лора, нет! —Воскликнул я, – оставь меня, забудь;Привязанность былую не вдохнутьВ холодную к тебе отныне грудь;Как странники на небе, облака,Свободно сердце и любовь легка».И, побледнев как будто бы сквозь сна,В ответ сказала тихо мне она:«Итак, прости навек, любезный мой;Жестокий друг, обманщик дорогой;Когда бы знал, что оставляешь ты...Однако, прочь, безумные мечты,Надежда! сердце это не смущай...Ты более не мой... прощай!.. прощай!..Желаю, чтоб тебя в чужой странеНе мучила бы память обо мне...»То был глубокий вещий скорби глас.Так мы расстались. Кто жалчей из нас,Пускай в своем уме рассудит тот,Кто некогда сии листы прочтет.Зачем цену утраты на землеМы познаем, когда уж в вечной мглеСокровище потонет, и никакНельзя разгнать его покрывший мрак?Любовь младых, прелестных женских глазПо редкости, сокровище для нас(Так мало дев, умеющих любить);Мы день и ночь должны его хранить;И, горе! если скроется оно:Навек блаженства сердце лишено.Мы только раз один в кругу земномГорим взаимной нежности огнем.Пять целых лет провел в Париже я.Шалил, именье с временем губя;Первоначальной страсти жар святойЯ называл младенческой мечтой.Дорога славы, заманив мой взор,Наскучила мне. Совести укорУбить любовью новой захотев,Я стал искать беседы юных дев;Когда же охладел к ним наконец,Представила мне дружба свой венец;Повеселив меня немного дней,Распался он на голове моей...Я стал бродить печален и один;Меня уверили, что это сплин;Когда же надоели доктора,Я хладнокровно их согнал с двора.Душа моя была пуста, жестка.Я походил тогда на бедняка:Надеясь клад найти, глубокий ровОн ископал среди своих садов,Испортить не страшась гряды цветов,Рыл, рыл – вдруг что-то застучало – онВздрогнул... предмет трудов его найден —Приблизился... торопится... глядит:Что ж? – перед ним гнилой скелет лежит!«Заботы вьются в сумраке ночейВкруг ложа мягкого, златых кистей;У изголовья совесть-скорпионОт вежд засохших гонит сладкий сон;Как ветр преследует по небу вдальОторванные тучки, так печаль,В одну и ту же с нами сев ладью,Не отстает ни в куще, ни в бою»;Так римский говорит поэт-мудрец.Ах! это испытал я наконец,Отправившись, не зная сам куда,И с Сеною простившись навсегда!..Ни диких гор Швейцарии снега,Ни Рейна вдохновенные брега,Ничем мне ум наполнить не могли,И сердцу ничего не принесли.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Венеция! о, как прекрасна ты,Когда, как звезды спавши с высоты,Огни по влажным улицам твоимСкользят; и с блеском синим, золотым,То затрепещут и погаснут вдруг,То вновь зажгутся; там далекий звук,Как благодарность в злой душе, поройРаздастся и умрет во тьме ночной:То песнь красавицы, с ней друг ея;Они поют, и мчится их ладья.Народ, теснясь на берегу, кипит.Оттуда любопытный взор следитКакой-нибудь красивый павильон,Который бегло в вòлнах отражен.Разнообразный плеск и весел шумПриводят много чувств и много дум;И много чудных случаев рождалНичем ненарушимый карнавал.Я прихожу в гремящий маскерад,Нарядов блеск там ослепляет взгляд;Здесь не узнает муж жены своей.Какой-нибудь лукавый чичисбей,Под маской, близ него проходит с ней;И муж готов божиться, что женаЛежит в дому отчаянно больна...Но если всё проник ревнивый взор —Тотчас кинжал решит недолгий спор;Хотя ненужно пролитая кровьУж не воротит женскую любовь!..Так мысля, в зале тихо я блуждалИ разных лиц движенья наблюдал;Но, как пустые грезы снов пустых,Чтоб рассказать, я не запомню их.И вижу маску: мне грозит она.Огонь паров застольного винаСмутил мой ум, волнуя кровь мою.Я домино окутался, встаю,Открыл лицо, за тайным чудакомСтремлюсь и покидаю шумный дом.Быстрее ног преследуют егоМои глаза, не помня ничего;Вослед за ним, хотя и не хотел,На лестницу крутую я взлетел!..Огромные покои предо мной,Отделаны с искусственной красой;Сияли свечи яркие в углах,И живопись дышала на стенах.Ни блеск, ни сладкий аромат цветовЖеланьем ускоряемых шаговОстановить в то время не могли:Они меня с предчувствием неслиТуда, где, на диване опустясь,Мой незнакомец, бегом утомясь,Сидел; уже я близко у дверей —Вдруг – (изумление души моейЧьи краски на земле изобразят?)С него упал обманчивый наряд —И женщина единственной красыСтояла близ меня. Ее власыКатились на волнуемую грудьС восточной негой... я не смел дохнуть.Покуда взор, весь слитый из огня,На землю томно не упал с меня.Ах! он стрелой во глубь мою проник!Не выразил бы чувств моих в сей мигНи ангельский, ни демонский язык!..Средь гор кавказских есть, слыхал я, грот,Откуда Терек молодой течет,О скалы неприступные дробясь;С Казбека в пропасть иногда скатясь,Отверстие лавина завалит,Как мертвый, он на время замолчит...Но лишь враждебный снег промоет он,Быстрей его не будет Аквилон;Беги сайгак от берега в тот часИ жаждущий табун – умчит он вас,Сей ток, покрытый пеною густой,Свободный, как чеченец удалой.Так и любовь, покрыта скуки льдом,Прорвется и мучительным огнемДолжна свою разрушить колыбель,Достигнет или не достигнет цель!..И беден тот, кому судьбина, давИ влюбчивый и своевольный нрав,Позволила узнать подробно мир,Где человек всегда гоним и сир,Где жизнь – измен взаимных вечный ряд,Где память о добре и зле – всё яд,И где они, покорствуя страстям,Приносят только сожаленье нам!Я был любим, сам страстию пылалИ много дней Мелиной обладал,Летучих наслаждений властелин.Из этих дён я не забыл один:Златило утро дальний небосклон,И запах роз с брегов был разнесенДалеко в море; свежая волна,Играющим лучом пробуждена,Отзывы песни рыбаков несла...В ладье при верной помощи веслаНеслися мы с Мелиною сам-друг,Внимая сладкий и небрежный звук;За нами в блеске утренних лучейВенеция, как пышный мавзолейСреди песков Египта золотых,Из волн поднявшись, озирала их.В восторге я твердил любви словаПодруге пламенной; моя глава,Когда я спорить уставал с водой,В колена ей склонялася порой.Я счастлив был; неведомый никем,Казалось, я покоен был совсем,И в первый раз лишь мог о том забыть,О чем грустил, не зная возвратить.Но дьявол, сокрушитель благ земных,Блаженство нам дарит на краткий миг,Чтобы удар судьбы сразил сильней;Чтобы с жестокой тягостью своейНесчастье унесло от жадных глазВсё, что ему еще завидно в нас.Однажды (ночь на город уж легла,Луна как в дыме без лучей плылаМежду сырых туманов; ветр ночной,Багровый запад с тусклою луной —Все предвещало бури; но во мнеУснули, мнилось, навсегда оне)Я ехал к милой; радость и любовьМою младую волновали кровь;Я был любим Мелиной, был богат,Всё вкруг мне веселило слух и взгляд:Роптанье струй, мельканье челноков,Сквозь окна освещение домов,И баркаролла мирных рыбаков.К красавице взошел я; целый домБыл пуст и тих, как завоеван сном;Вот – проникаю в комнаты – и вдругЯ роковой вблизи услышал звук,Звук поцелуя... праведный творец,Зачем в сей миг мне не послал конец?Зачем, затрепетав как средь огня,Не выскочило сердце из меня?Зачем, окаменевший, я опятьДвиженье жизни должен был принять?..Бегу, стремлюсь, трещит – и настежь дверь!Кидаюся как разъяренный зверьВ ту комнату, и быстрый шум шаговМой слух мгновенно поразил – без слов,Схватив свечу, я в темный коридор,Где, ревностью пылая, встретил взорСкользящую как некий дух ночнойПо стенам тень. Дрожащею рукойСхватив кинжал, машу перед собой!И вот настиг; в минуту удержу —Рука... рука... хочу схватить – гляжу:Недвижная, как мертвая, бледна,Мне преграждает дерзкий путь она!Подъемлю злобно очи... страшный вид!..Качая головой, призрак стоит.Кого ж я в нем встревоженный узнал?Мою обманутую Лору!.....Я упал!Печален степи вид, где без препонСкитается летучий АквилонИ где кругом, как зорко ни смотри,Встречаете березы две иль три,Которые под синеватой мглойЧернеют вечером в дали пустой:Так жизнь скучна, когда боренья нет;В ней мало дел мы можем в цвете лет,В минувшее проникнув, различить,Она души не будет веселить:Но жребий я узнал совсем иной;Убит я не был раннею тоской...Страстей огонь, неизлечимый яд,Еще теперь в душе моей кипят...И их следы узнал я в этот раз.В беспамятстве, не открывая глаз,Лежал я долго; кто принес меняДомой, не мог узнать я. День от дняРассудок мой свежей и тверже был;Как вновь меня внезапно посетилТомительный и пламенный недуг.Я был при смерти. Ни единый другНе приходил проведать о больном...Как часто в душном сумраке ночномСо страхом пробегал я жизнь мою,Готовяся предстать пред судию;Как часто, мучим жаждой огневой,Я утолить ее не мог водой,Задохшейся и теплой и гнилой;Как часто хлеб перед лишенным силЧерствел, хотя еще не тронут был;И скольких слез, стараясь мужем быть,Я должен был всю горечь проглотить!..И долго я томился. Наконец,Родных полей блуждающий беглец,Я возвратился к ним.В большом садуОднажды я задумавшись иду,И вдруг пред мной беседка. УзнаюЗеленый свод, где я сказал: «люблю»Невинной Лоре (я еще об нейНе спрашивал соседственных людей),Но страх пустой мой ум преодолел.Вхожу, и что ж бродящий взгляд узрел?– Могилу! – свежий, летний ветерокПорою нес увялый к ней листок,И незабудками испещренаДышала сыростью и мглой она.Не ужасом, но пасмурной тоскойЯ был подавлен в миг сей роковой!Презренье, гордость в этой тишинеСтарались жалость победить во мне.Так вот что я любил!.. так вот о комЯ столько дум питал в уме моем!..И стоило ль любить и покидать,Чтобы странам чужим нести казатьИспорченное сердце (плод страстей),В чем недостатка нет между людей?..Так вот что я любил! клянусь, мой бог,Ты лучшую ей участь дать не мог;Пресечь должна кончина бытие:Чем раньше, тем и лучше для нее!И блещут, дева, незабудки над тобой,Хотя забвенья стали пеленой;Сплела из них земля тебе венец...Их вырастили матерь и отец,На дерн роняя слезы каждый день,Пока туманная ложася теньС холодной сладкою росой ночей,Не освежала старых их очей.... . . . . . . . . . . . . . . . . . . .И я умру! – но только ветр степейВосплачет над могилою моей!..Преодолеть стараясь дум борьбу,Так я предчувствовал свою судьбу.... . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .И я оставил прихотливый свет,В котором для меня веселья нетИ где раскаянье бежит от нас,Покуда юность не оставит глаз.Но я был стар, я многое свершил!Поверьте: не одно лишенье сил,Последствие толпой протекших дней,Браздит чело и гасит жизнь очей!..Я потому с досадой их кидалНа мир, что сам себя в нем презирал!Я мнил: в моем лице легко прочесть,Что в сей груди такое чувство есть.Я горд был, и не снес бы, как позор,Пытающий, нескромный, хитрый взор.Как мог бы я за чашей хохотатьИ яркий дар похмелья выпивать,Когда всечасно мстительный металлВ больного сердца струны ударял?Они меня будили в тьме ночной,Когда и ум, как взгляд, подернут мглой,Чтобы нагнать еще ужасней сон;Не уходил с зарей багровой он.Чем боле улыбалось счастье мне,Тем больше я терзался в глубине,Я счастие, казалося, привлек,Когда его навеки отнял рок,Когда любил в огне мучений злыхЯ женщин мертвых более живых.Есть сумерки души во цвете лет,Меж радостью и горем полусвет;Жмет сердце безотчетная тоска;Жизнь ненавистна, но и смерть тяжка.Чтобы спастись от этой пустоты,Воспоминаньем иль игрой мечты,Умножь одну или другую ты.Последнее мне было легче! яОпять бежал в далекие края;И здесь, в сей бездне, в северных горах,Зароют мой изгнаннический прах.Без имени в земле он должен гнить,Чтоб никого не мог остановить.Так я живу. Подземный мрак и хлад,Однообразный стук, огни лампадМне нравятся. Товарищей толпуПрезреннее себя всегда я чту,И самолюбье веселит мой нрав:Так рад кривой, слепого увидав!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .И я люблю, когда немая грустьМеня кольнет, на воздух выйти. Пусть,Пусть укорит меня обширный свод,За коим в славе восседает тот,Кто был и есть и вечно не прейдет;Задумавшись, нередко я сижуНад дикою стремниной и гляжуВ туманные поля передо мной,Отдохшие под свежею росой.< . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . >Тогда как я воскликнешь к небесам,Ломая руки: дайте прежним днямВоскреснуть! но ничто их не найдет,И молодость вторично не придет!..Ах! много чувств и мрачных и живыхОткрыть хотел бы Джюлио. Но ихПускай обнимет ночь, как и меня!..Уже в лампаде нет почти огня,Страница кончена – и (хоть чудна)С ней повесть жизни, прежде чем она...

Примечания

Печатается по автографу – ИРЛИ, оп. 1, № 5 (тетрадь V), лл. 1—13.

На первом листе рукописи на месте заглавия рукой Лермонтова написано: «Вступление (1830 года)». Рядом, в верхнем правом углу листа запись: «(великим постом и после). Я слышал этот рассказ от одного путешественника». На л. 2 об., после стиха «Я много слез остановить не мог», которым заканчивается вступление, следует название поэмы: «Джюлио (повесть. 1830 год.)». В данном издании название помещено перед вступлением.

Впервые отрывок из поэмы опубликован с незначительными искажениями в Соч. под ред. Дудышкина (т. 2, 1860, стр. 91—92) и полностью в Соч. под ред. Висковатова (т. 3, 1891, стр. 184—199).

В рукописи отсутствует предпоследний лист, поэтому после стиха 516 пропуск примерно 44—45 стихов, обозначенный в настоящем издании строкой точек.

Датируется 1830 годом, как указано в заглавии рукописи.

Стихи «Заботы вьются в сумраке ночей… Не отстает ни в куще, ни в бою», заключенные в кавычки, – вольное переложение двух строф оды XVI Горация II книги: «Ни царские сокровища, ни пучки консульского ликтора не отгонят ни жалкое смятение души ни заботы, витающие под резным потолком... Порочная тоска подымается на суда, обшитые медью, не оставляет отряды всадников, она быстрее оленей, быстрее Эвра, гоняющего тучи».

Стихи «Как странники на небе, облака, Свободно сердце и любовь легка», «Но дьявол, сокрушитель благ земных... Всё, что ему еще завидно в нас» и «Есть сумерки души во цвете лет... Жизнь ненавистна, но и смерть тяжка» целиком или с небольшими изменениями вошли в поэму «Литвинка». Стихи «Ни ангельский, ни демонский язык!..» и «Есть сумерки души во цвете лет, Меж радостью и горем полусвет» вошли в стихотворение «1831-го июня 11 дня» стих «Ни ангельский, ни демонский язык!..» вошел также в поэму «Измаил-Бей».