Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Морис Симашко

В ЧЕРНЫХ ПЕСКАХ

Дорогой памяти Бориса Андреевича Лавренева Пощади мое сердце И волю мою укрепи Потому что мне снятся костры Эти кони истлели, И сны эти очень стары Почему же мне снова приснились. Нет, это сны революции! Вл. Луговской


ГЛАВА ПЕРВАЯ

Комиссар Савицкий задумчиво смотрел в мерцавшую ночными светляками пустыню. Восемь дней и ночей по плоским такырам и сыпучим барханам гнался отряд за бандой. Сегодня ночью ее остатки укрылись за стенами старой крепости. Особый отряд атаковал ее на рассвете вместе с колючим ветром «афганцем». Ворвавшись туда, увидели только стреляные гильзы да несколько трупов. Кровавого Шамурад-хана среди них не было. Главарь белобасмачей исчез вместе со своим помощником — жандармским приставом Дудниковым. Обыскали каждый могильник, каждый сухой кустик, но никого не нашли. Ровный упругий ветер пустыни быстро засыпал гильзы и трупы…

К вечеру «афганец» стих. Расставив секреты, отряд спал. Измученные кони всхрапывали у древней стены.

Комиссару не спалось. Нервное напряжение последних дней и глухой клокочущий кашель вызвали болезненную бессонницу. Не давала покоя мысль: куда мог деться Шамурад-хан? Но пустыня после песчаной бури дышала легко и спокойно. Вид темных крепостных стен на фоне мягкого бархатного неба успокаивал и заставлял думать о чем-то неведомом, давно минувшем.

— Шел бы спать, Григорий.

Комиссар оторвался от своих мыслей и повернулся к часовому. Плечистый сормовец Телешов называл его по старой партийной кличке, под какой знали его на заводе. А настоящее-то его имя — Николай.

Внизу, в покинутом разрушенном ауле, залаяла собака.

— Бедно тоже живут тут… — Телешов ткнул в темноту спрятанной в рукав самокруткой. — Я думал, хуже, чем у нас, в Нижегородской, не найдется голи. А тут два барана да штаны — хозяин..

Комиссар молчал. Телешов уперся сапогом в отколовшийся кусок стены, и тот мягко покатился вниз, в темноту. Не успел затихнуть шорох от падающей глины, как оба насторожились. Возле большого могильника, где сложены были боеприпасы, послышался неясный шум. Крепость охранялась со всех сторон, и никого чужого здесь быть не могло…

Над могильником поднялся кто-то в мохнатой шапке и неслышными шагами двинулся в сторону, на мгновение остановился, потом направился прямо к ним.

— Стой! — негромко приказал Телешов и щелкнул затвором карабина. Человек остановился в трех шагах…

Комиссар зажег спичку. На него в упор смотрели черные немигающие глаза. Космы темной бараньей папахи свисали на лоб и узкие точеные скулы. Неизвестный стоял спокойно и ждал. Когда загорелась вторая спичка, он что-то коротко сказал. Комиссар уловил имя Шамурад-хана.

— Вот что, Степан: разбуди Рахимова, пусть с ним поговорит!..

Пока часовой ходил, ночной гость стоял как изваяние и смотрел куда-то в степь. Комиссара встревожил этот взгляд, и он правой рукой нащупал рукоятку нагана.

Подошел взводный Рахимов с фонарем. Комиссар внимательно разглядывал гостя. Это был молодой туркмен, лет двадцати. Худое бесстрастное лицо его ничего не выражало. Такими же бесстрастными и холодными были глаза. Он смотрел прямо, не мигая.

Рахимов о чем-то спросил у него вполголоса. Тот, как бы нехотя, что-то ответил.

— Говорит, нет Шамурад-хана, бежал. А сам в наш отряд хочет… перевел Рахимов. Пока он говорил, гость настороженно смотрел на него.

— Спроси его, как он попал в крепость, — сказал комиссар.

Гость, ничего не ответив, повернулся и пошел к могильнику. Телешов хотел его остановить, но комиссар сделал знак рукой и пошел за неизвестным.

В отряде уже никто не спал. Группа бойцов собралась возле могильника. Командир Пельтинь, высокий сухощавый латыш с рукой на свежей перевязи, как всегда, молчал и угрюмо смотрел на гостя. Тот уверенными движениями разбрасывал сухой бурьян у края древней полуразрушенной ниши. Под ним оказался узкий глубокий проход. Гость прыгнул туда и исчез в темной впадине. Бойцы переглянулись. Комиссар шагнул вперед.

— Давай я раньше!.. — сказал Рахимов и, взяв фонарь в одну, а маузер в другую руку, полез вниз. Вслед за ним спрыгнул сменившийся с поста Телешов. Последним в темную дыру спустился комиссар.

Вниз вели неровные каменные ступени. Комиссар насчитал их уже двести, а конца спуска не было видно. Но вот он кончился. Теперь они шли по ровной, выложенной плоским желтым кирпичом галерее. Временами приходилось нагибаться. Вскоре начался подъем, и минут через пять они оказались в большой пещере. Перебравшись через камни, которыми был засыпан вход в нее, вышли к подножию скалы.

Крепость темным пятном выделялась на фоне пустыни. Рахимов осмотрелся, потом несколько раз поднял и опустил фонарь. Из крепости ответили тем же.

— А где же этот парень? — спросил комиссар.

— Вот… только был сейчас…

Телешов растерянно оглядывался и разводил руками.

— Эй, джигит! — позвал Рахимов.

Никто не отозвался. Комиссар озабоченно покачал головой, оглянулся на пещеру, и они медленно пошли к крепости. Пройдя полдороги, комиссар вдруг снова увидел молодого туркмена, который спокойно шел рядом с ним.

— Фу-ты черт! — выругался с сердцем Телешов. — Откуда это ты взялся?

Рахимов спросил по-туркменски. Тот что-то ответил.

— Говорит, все время там стоял, — перевел Рахимов.

— А почему не откликался?

— Молчит…

Командир развернул карту. Положение стало ясным. Шамурад-хан с тремя-четырьмя ближайшими приспешниками ушел по подземному ходу, прорытому еще во времена Сасанидов. Путь в горы был для него открыт.

Покамест командование отряда совещалось, молодой туркмен безучастно стоял в стороне. Перебросившись с ним несколькими фразами, Рахимов сказал, что он назвался Чары Эсеном, чабаном. Знает он ход под землей потому, что жил в этом ауле, возле крепости. Почему хочет в отряд, не говорит.

— Что ж, возьмем его? — спросил комиссар. Рахимов пожал плечами Командир молчал.

— Утро вечера мудренее — подвел итог Телешов. Отряд спал. Телешов предложил Чары лечь на солому рядом с ним, но туркмен отошел в сторону и сел у стены. Часовому было приказано присматривать за ним.

Утром Телешов, как будто все уже было решено, подошел к командиру и спросил, какую лошадь выделить новичку. Командир кивнул на тонконогого красавца гнедого, захваченного вчера у басмачей Телешов подвел коня к Чары Эсену и сунул ему в руку уздечку. Тот принялся подтягивать высокое туркменское седло, но, заметив серпообразную метку на ухе коня, опустил руку и отошел.

— Что, конь не нравится? — строго спросил Телешов. Новичок молчал.

— Эх, хорош конек!..

Телешов потрепал гнедого по шее и неожиданно вскочил в седло. Конь сразу заплясал под ним.

Через полчаса отряд на рысях выходил из крепости. В последней паре первого взвода среди желтых кожанок и серых буденовок особистов выделялись черный тельпек[1] и перевязанный платком красный полосатый халат. Молодой туркмен ровно и привычно сидел на кауром иноходце. Бойцы подшучивали над Телешовым, не привыкшим к туркменскому седлу. Чары Эсен не захотел взять даже седло с гнедого.

Когда проезжали через развалины аула, взводный Рахимов попытался заговорить с новичком. Он что-то спросил, указывая на размытые дождями рухнувшие дувалы селения. Но тот молчал, как глухой.

— Ишь ты, бирюк!.. — сказал кто-то неодобрительно. Новичок обвел смотревших на него кавалеристов холодным недобрым взглядом.

К полудню третьего дня подъехали к полотну железной дороги и свернули влево. Тут, на маленьком, разбитом снарядами полустанке, размещалась основная база отряда.

Откатываясь под ударами Закаспийского фронта к морю, белая армия разваливалась по дороге. От нее откалывались крупные и мелкие банды. Часть их ушла за горы через границу, другая объединилась с отрядами басмачей, которыми командовали местные феодалы. Для борьбы с белобасмаческими бандами, связанными с заграницей и ставшими серьезной угрозой, выделили несколько кавалерийских отрядов особого назначения. Отряду, которым командовал Пельтинь, было поручено разгромить крупную басмаческую группу и во что бы то ни стало захватить главаря — поручика белой армии Ильясова, или Шамурад-хана, как звали его в этих местах. Но Шамурад-хану удалось уйти, и бойцы вернулись на базу угрюмые и злые. В отряде знали, что не пройдет и двух недель, как снова начнутся бандитские налеты на полустанки, поезда и селения у подножия гор, жителям которых не мог простить кровавый хан захвата своих бесчисленных стад.

Сразу по возвращении новичку выдали новое обмундирование: широкие кавалерийские галифе, гимнастерку, кожанку и остроконечную буденовку. Все это взводный Рахимов положил перед Чары Эсеном, или Эсеновым, как записали его в списки отряда Новичок ничего не говорил и переодеваться не собирался. Только когда взводный коротко пригрозил, что ему придется уйти из отряда, если не наденет обмундирования, Чары Эсен пошел за насыпь и быстро переоделся там.

— Вот теперь кавалерист как следует!.. — попробовал кто-то подбодрить его, но тут же осекся под сумрачным, тяжелым взглядом новичка.

В отряде было четверо туркмен. Каждый из них по-своему отнесся к новичку. Взводный Рахимов, серьезный и рассудительный рабочий Кизыл-Арватских железнодорожных мастерских, казалось, не замечал Эсенова. Он никогда не смотрел в его сторону, не делал ему никаких замечаний. Если тот ошибался, взводный подходил, молча показывал, что нужно делать, и Эсенов повторял прием. Этим ограничивались их отношения.

Два брата Оразовы, лихие конники бывшей «дикой» дивизии, брошенные в семнадцатом году Корниловым на красный Питер и распропагандированные в пути, относились к новенькому немного свысока. За их спиной было три года мировой и пять фронтов гражданской войн. Они по справедливости считали, что ничего в своей жизни не видавший чабан из пустыни должен ловить каждое их слово. Но Эсенов выказывал к обоим презрительное равнодушие, и они сами скоро перестали обращать на него внимание.

Правда, на пятый день пребывания в отряде, после каких-то шутливых слов одного из братьев, новичок вдруг побелел от гнева, потряс карабином и злобно выкрикнул что-то. Произошло это на плацу за полустанком. Оба брата сразу же подобрали поводья и отъехали от него.

— Что там случилось у вас? — спросил комиссар. Младший брат посмотрел на старшего. Тот покачал головой.

— Что он кричал? — строго повторил комиссар.

— Не любит он всех в отряде… И нас еще больше не любит… — ответил он наконец.

Сколько ни допытывался комиссар, о чем кричал новичок, братья только вздыхали и молчали.

И лишь четвертый туркмен, разбитной красноводский грузчик-йомуд[2] Мамедов, сразу же резко враждебно отнесся к новичку. Он и не скрывал своих чувств. Уже на второй день явился он к комиссару и заявил, что если они с командиром хотят гибели отряда, то пусть держат змею под халатом.

— Он басмач, враг! — кричал Мамедов. — В этих местах все люди такие. Им старую уздечку нельзя доверить. Из них один только и есть хороший человек — Рахимов…

Когда Мамедов видел Эсенова на плацу, он дрожал от ярости, готов был броситься на новичка, и только авторитет командира и комиссара удерживал его.

Комиссар решил поговорить с Рахимовым.

— Правильно говорят о нем! — подтвердил взводный. — Не любит он нас, ненавидит…

— Так что же делать? — спросил комиссар.

— Ничего не делать… Пусть живет, служит… Рахимов явно уклонялся от разговора на эту тему. Неожиданную поддержку получил новичок со стороны командира Пельтиня. Суровый латыш, послушав разговоры о подозрительном поведении нового бойца, вдруг коротко бросил:

— Прекратить!

Бойцы удивленно переглянулись. Командир Пельтинь мог произнести одно слово за целую неделю. А с такими словами считаются.

Потянулись однообразные дни учебы. На рассвете — побудка. До обеда занятия на плацу. После обеда — стрельбы и политчас.

Ездил и стрелял новичок хорошо. Уже на втором занятии он точно выполнял все сложные кавалерийские команды. Как-то на плацу к Телешову подъехал его старый приятель по Сормову взводный Димакин. Они несколько минут наблюдали, как Чары Эсенов в очередь рубит лозу.

— Уж больно у него выправка гвардейская… — сказал как бы невзначай Димакин.

Телешов нахмурился — он как раз подумал об этом.

— Я в семнадцатом в Питере одного котика зацепил, — продолжал между тем Димакин. — Сверху армячишко. Бороденка, лапти, как полагается: мужичок с рынка. Только гнуться никак не может, прям уж очень. И смотрю: лапоть-то лапоть, а ногу не сгибает и на всю ступню ставит. Я сам когда-то в лейб-гвардии был… Вот я спереди зашел, вытянулся перед ним и — парадным. Он от неожиданности — раз руку к голове: позабыл, что без погончиков…

Телешов угрюмо слушал. Отъезжая, они с Димакиным перехватили полный ненависти взгляд, каким смотрел на новичка Мамедов. Заметив, что за ним наблюдают, Мамедов выругался и, огрев коня камчой, ускакал с плаца.

Особый отряд был интернациональным. Основу его составляли сормовичи. Кроме них в отряде были мадьяры, чехи, татары, два австрийца и один китаец. Людям рабочим, им не нужно было особенно хорошо знать русский язык, чтобы понять, о чем говорил комиссар на политзанятиях.

Чары Эсенов на политзанятиях сидел неподвижно, глядя в одну точку, иногда закрывал глаза, будто засыпал. Но комиссар угадывал, что он не спит.

— Ты бы переводил ему понемногу, поговорил бы с ним… — предложил комиссар Рахимову.

— Не надо, — ответил тот и поспешно добавил: — Ему не это нужно, он не хочет слушать…

Комиссар старался разгадать новичка, понять странные отношения, установившиеся между ним и Рахимовым, братьями Оразовыми, Мамедовым, но не мог. Среди русских все было как-то проще.

Не прошло и полумесяца, как в одну из темных ночей была вырезана охрана соседней небольшой станции. Просидевший всю ночь в сухом заброшенном арыке стрелочник рассказал, что среди басмачей он видел двух русских белогвардейцев и Шамурад-хана.

Когда командиру докладывали об этом, Димакин тронул комиссара за рукав и показал глазами на Эсенова. Неизвестно откуда взявшийся в эту минуту, он настороженно стоял у стены полустанка. Заметив взгляд комиссара, Эсенов спокойно повернулся и пошел к конюшням.

— Провалиться мне, если этот парень не понимает по-русски, — сказал Димакин.

Вскоре отряд на рысях шел вдоль линии. Через четыре часа подошли к разбитой станции. Мрачно чернели остовы обгоревших домов. Возле полотна лежали рядышком прикрытые брезентом трупы. Бойцы помрачнели, а новичок равнодушно проехал мимо… Отсюда свернули налево, в пустыню. Вчера только прошел дождь, и следы сотни басмаческих коней оставили четкие отпечатки на серой глине такыра.

До вечера прошли километров тридцать Привал сделали у самой границы песков.

Костров не зажигали. Молча жевали сухари и курили, прикрыв огоньки полами шинелей. Спали на холодном песке. Кожанки и шинели не могли укрыть от осеннего сырого ветра, и бойцы жались друг к другу.

Комиссару снова не спалось. Он лежал на спине и смотрел в звездное, освободившееся на ночь от туманов небо. И то ли снится командиру, то ли нет, но он ясно видит свою комнату в Канавине, где он жил, бежав из омской пересыльной тюрьмы. В комнате собрались Димакин, Телешов и другие, называвшие его \"товарищ Григорий\". Распахнулась вдруг дверь, ветром задуло лампу, а Телешов, почему-то уже в кожанке, с маузером на боку, осторожно трясет его за плечо…

— Вставай, Григорий, дело есть! Комиссар сразу встал на ноги.

— Что случилось?!

— Новенький исчез… — вполголоса сообщил Телешов. Разбудили командира, обошли часовых. Никто из них не видел Чары Эсенова. Конь его стоял среди других со спутанными ногами.

— Что ж, утром разберемся… — сказал комиссар.

На всякий случай усилили охрану и легли спать. Уже под утро, перед самым рассветом, Телешов снова разбудил комиссара и сообщил, что новичок вернулся. Сделали вид, что никто ничего не заметил, и на заре Эсенов занял свое место в строю.

В этот же день произошла первая стычка с басмачами. Засада Шамурад-хана неожиданно обстреляла разведку отряда. На следующий день завязался настоящий бой. Засев за дувалами возле одного из колодцев, басмачи открыли частый ружейный и пулеметный огонь по наступающему отряду. Кавалеристы спешились. Появились первые раненые.

Задача была ясна. Нужно было охватить противника с фланга, замкнуть кольцо и постараться никого из него не выпустить. Но Шамурад-хан поставил на флангах два пулемета. Кроме того, он выслал по обе стороны в пески мелкие, по три-четыре человека, группы, которые тревожили наступающих и сообщали о малейшем их передвижении. Шамурад-хану во что бы то ни стало нужно было задержать особый отряд, пока не будут угнаны к дальним колодцам в пустыню захваченные им стада. Именно там решил создать он основную базу для беспощадной, жестокой войны с новой властью.

В самый разгар боя Димакин, лежавший в цепи рядом с комиссаром, указал ему на новичка. Тот неотрывно глядел в сторону неприятеля. Вдруг он начал проявлять беспокойство, то поднимал, то опускал голову, потом встал во весь рост, снова лег и, ухватившись за бинокль Телешова, потянул его к себе. Телешов отдал ему бинокль, и Эсенов стал разглядывать ближайший бархан, который со стороны басмачей господствовал над местностью. И комиссар начал наблюдать за барханом. Он увидел, что там тоже мелькнул зайчик бинокля и на мгновение приподнялась голова в белом тельпеке. Еще кто-то в цепи, видимо, заметил это, потому что в ту же минуту над вершиной бархана взвилось несколько струек песка от ударившихся туда пуль.

Медленно, но упорно продвигались вперед особисты, оставляя в песке длинные взрытые полосы. Песок лез в глаза, рот, уши, набивался в карманы и сапоги. Часа через два Шамурад-хан понял, что колодец ему до вечера не удержать. Оставив небольшой заслон, он начал быстро уходить к северу, в глубь песков. Басмаческий заслон был немедленно сбит, и к вечеру отряд начал догонять банду. Ночью при проверке боеприпасов выяснилось, что Эсенов в этот день не сделал ни одного выстрела…

Весь следующий день продолжалась погоня. Кони еле вытаскивали ноги из сыпучего уплывающего песка. Если бы не прошедший накануне дождь, то двигаться здесь вообще было бы невозможно.

Басмачи явно нервничали. Они бросались то вправо, то влево, стремясь отвлечь отряд от огромной овечьей отары, которую они угоняли в пески. Но следы овец замести было невозможно.

Наутро третьего дня услышали далекую стрельбу. Она продолжалась часа полтора. Подъехав к небольшому такыру, бойцы остановились, пораженные страшным, невиданным зрелищем. Трупы многих тысяч овец устилали поле чуть ли не до самого горизонта. Кое-где слышались еще предсмертные овечьи крики. То один, то другой жирный курдючный баран начинал вдруг биться на земле в предсмертной агонии. Видя, что овец не угнать, басмачи уничтожили всю отару. Вместе с овцами они перестреляли чабанов. Люди лежали среди овец лицом вниз. По окровавленному полю бегали озверевшие лохматые овчарки с обрубленными ушами…

Дальше следы басмачей дробились. Разделившись на мелкие отряды, они разъехались в разные стороны, чтобы через несколько дней вновь собраться на каком-нибудь из дальних колодцев. Операция снова не удалась. Шамурад-хан накапливал силы и не рисковал вступать в открытый бой.

Еще один раз пропадал ночью Чары Эсенов. Случилось это на обратном пути, во время ночевки у заброшенного колодца. Так же, как и в прошлый раз, он ушел, когда все легли спать. Часовые его не видели. Не видели они и того, как ушел вслед за ним Мамедов. Часа через два новичок вернулся. А Мамедов пришел только на рассвете, обозленный до крайности.

Утром Димакин решил переговорить с комиссаром.

— Бойцы недовольны, Григорий. Больно уж носимся мы с этим!.. — хмуро сказал он, кивнув в сторону Чары Эсенова.

Комиссар долго смотрел на новичка.

— Не то слово выбрал, Димакин, — сказал он наконец. — Здесь тебе не Сормово, где все уже давно ясно…

— Восточную политику ведешь! — усмехнулся Димакин.

— Что ж, политику… Это ты более подходящее слово нашел, — серьезно ответил комиссар.

На этот раз передышка была еще короче. Уже через два дня после возвращения отряда на базу пришло сообщение о нападении басмачей на большой аул, в предгорьях. На следующий день был обстрелян красноармейский обоз. А еще через два дня басмачи крупными силами напали на соседнюю станцию.

Предупрежденные о приближении Шамурад-хана, путейцы и бойцы железнодорожной охраны укрылись за насыпью и целый день отстреливались от басмачей. К вечеру «кукушка» подвезла два вагона особистов, и банда снова рассыпалась по пескам.

Ясно было, что Шамурад-хан затевает большую операцию. В предгорных аулах появились его агитаторы, которые призывали к священной войне против русских. Когда один старик спросил, почему же в отряде Шамурад-хана есть русские казаки, ему прострелили голову.

На совете командиров и партийцев отряда решено было отойти к аулу, который разграбил Шамурад-хан, и вести оттуда разведку.

Половина кибиток в ауле была сожжена. Шамурад-хан приказал мобилизовать здесь для пополнения своих сил сотню джигитов. Но большинство юношей из аула, узнав об этом, ушли в горы. Тогда басмачи сожгли их жилища и перебили всех родственников.

Отряд расположился в старых байских конюшнях на окраине аула. Оставшиеся в живых жители испуганно шарахались в сторону, когда кто-нибудь из бойцов отряда заговаривал с ними. Шамурад-хан предупредил, что головы полетят с плеч за разговоры с красными. Мрачными ходили по аулу Рахимов, братья Оразовы, Мамедов. А новичок спокойно смотрел на трупы и обожженные камни. Лицо его по-прежнему было бесстрастным.

Нетрудно было заметить, что Чары Эсенова в ауле знают. Жители смотрели на него не то со страхом, не то с тайным почтением.

Под вечер следующего дня, во время чистки коней, к Телешову подлетел Мамедов и зашептал что-то на ухо, указывая камчой в сторону гор.

— Ты не ошибся? — спросил Телешов.

— Не ошибся, — загорячился Мамедов. — Он с обеда собирался… Карабин проверял. Подпруги затягивал. Я давно за ним смотрю!..

По приказанию комиссара, Димакин, Телешов и Мамедов выехали из аула и поскакали к горам. Когда поднялись на первый пригорок, Мамедов показал вперед. В наступивших сумерках ясно был виден всадник, двигавшийся спокойной рысью вдоль ущелья. Подтянули поводья и поскакали вслед за ним. Когда стали нагонять его, Димакин придержал коня и сделал предупредительный знак рукой. Поехали тоже рысью, держались в полукилометре от Чары Эсенова. Луна вставала за их спиной, и он был виден как на ладони.

Так двигались часа полтора. Вдруг на одном из пригорков всадник остановился. Замерли и особисты. Слышался лишь далекий шакалий плач. Чары Эсенов в остроконечной буденовке отчетливо выделялся на пригорке.

Вдали послышался мерный стук копыт. Приближался еще один всадник. Он так близко проехал мимо застывших у подножия скалы особистов, что они ясно видели его лицо под космами белого как снег тельпека. Шагах в тридцати от них он сбросил с плеч чопан,[3] вытянулся на стременах и тихо свистнул. Чары Эсенов съехал с пригорка и приблизился к нему. Они, не слезая с коней, стали о чем-то говорить.

Когда Чары Эсенов кончил разговор с неизвестным всадником и они начали разъезжаться, Мамедов огрел камчой коня, гикнул и вылетел из засады. В ту же секунду грохнул выстрел. Всадник в белом тельпеке стегнул коня, и тот, распластавшись, как громадная птица, понес его в степь.

— Стой! — взвизгнул Мамедов и стал посылать вслед беглецу одну за другой пули из карабина. Под тем был, видно, добрый конь. Наперерез ему вынеслись Димакин с Телешовым, но он легко проскочил мимо них. Через пять минут уже стало ясно, что погоня бесполезна. Неизвестный всадник растаял в ночной пустыне.

Бросились назад искать Чары Эсенова. Объездили все ближайшие холмы, прочесали долину между ними и, лишь когда начал сереть восток, оставили поиски.

В аул вернулись, когда солнце уже поднималось над горизонтом. Отряд строился повзводно возле конюшен. На левом фланге первого взвода спокойно стоял Чары Эсенов. Конь под ним был, как всегда, вычищен, амуниция в полном порядке… Мамедов, Димакин и Телешов, ни слова не говоря, разъехались по своим местам.

Доложили обо всем комиссару и командиру. Пельтинь лишь хмурил брови. Савицкий задумчиво барабанил пальцами по футляру бинокля.

— Разменять надо… Басмач… — настаивал Мамедов. Димакин склонялся к тому же мнению. Но комиссар качал головой. Телешову с Мамедовым приказано было не спускать глаз с новичка. Особенно во время боя.

— А разменять в случае чего всегда успеем, — коротко закончил комиссар.

Мамедов даже плюнул с досады.

Уже к обеду Чары Эсенов, или человек, назвавшийся этим именем, стал проявлять беспокойство. Может, раньше этого и не заметили бы, но сейчас бойцы неусыпно наблюдали за ним.

С утра возле сухого арыка шли политзанятия. Новичок сидел, как всегда, с устремленными в одну точку глазами. Когда солнце встало над головой, он поднялся и, никого не спрашивая, пошел к конюшням. Пройдя за ним, Телешов увидел, что он седлает коня.

После занятий Чары Эсенов не пошел к полевой кухне, где бойцам раздавали обед. Он все стоял поблизости от комиссара, время от времени посматривая на восток. Казалось, он чего-то напряженно ждет. Когда, пообедав, бойцы разошлись — кто постирать портянки, кто написать письмо родным, — новичок еще больше заволновался. Раза два он подходил к комиссару и, потоптавшись на месте, уходил…

В полдень прискакал связной и доложил, что басмачи сделали налет еще на одну станцию и взорвали мост через широкий арык, перерезав железнодорожное сообщение. На станции разграблены два эшелона. То, что басмачи не успели унести с собой, они сожгли. Произошло это на рассвете. Сейчас с востока, в обхват Шамурад-хана, двинулся другой особый отряд. Басмачей нужно было взять в клещи.

Едва завидев связного, Чары Эсенов побежал в конюшню. Еще не было дано сигнала тревоги, а он уже сидел в седле в полном походном снаряжении. Теперь уже и Телешов не сомневался, что дело здесь нечисто. Новичок явно знал о готовящемся нападении басмачей…

На этот раз Шамурад-хану не повезло. Попытавшись уйти с награбленным в восточном направлении, он натолкнулся на отряд, авангард которого уже обходил басмачей с севера, отрезая им отступление в пустыню. Пельтинь двигался с запада. Два взвода под командой Димакина заняли горный проход на юге. Шамурад-хан заметался в кольце.

Банду неуклонно отжимали от гор к полотну железной дороги. Два дня шел жестокий бой у одного из полустанков. Около двухсот басмачей разбежались или сдались в плен. Главари с группой верных им людей бежали к холмам, где и были окружены.

Телешов с Мамедовым ни на шаг не отходили от Чары Эсенова. Как и в первом бою, он за все время не выпустил ни одной пули и опять раза два просил у Телешова бинокль.

Особую нервозность начал проявлять Чары Эсенов, когда стало ясно, что Шамурад-хану вряд ли удастся вырваться из окружения. Несмотря на частый огонь, который басмачи вели из засад на вершинах холмов, он то и дело вскакивал и напряженно всматривался в даль. Он, казалось, был уверен, что пули басмачей его не тронут, и это еще больше укрепило подозрения Телешова.

Во время одной из перебежек Телешов вдруг потерял из виду новичка. Он начал беспокойно оглядываться и тут заметил Мамедова, который что-то кричал, показывая на левый фланг басмачей. Телешов взглянул туда и оцепенел от неожиданности. Прямо у подножия холмов он увидел человека в буденовке. Тот бежал к басмачам, размахивая карабином. Приложившись к биноклю, Телешов узнал Чары Эсенова. В этот момент Мамедов с колена выстрелил по бегущему. Но было уже поздно. Тот прыгнул в какой-то ров и исчез из виду…

Вскоре остатки банды были атакованы с двух сторон. Басмачи встали из-за камней и подняли вверх руки. Их оказалось шестьдесят человек. Пленные были тут же обезоружены и выстроены. Рахимов с двумя дайханами из разоренного аула прошел по рядам, заглядывая каждому в лицо, Шамурад-хана среди пленных не было. Не нашли особисты и нескольких его приспешников, в том числе двух русских и одного англичанина, которые, по совершенно точным сведениям, находились в банде.

— Где Шамурад-хан?.. — Мамедов бросался от одного пленного басмача к другому. Он встречал равнодушно тупые, усталые взгляды. Лишь один из них, рябой детина со злыми глазами, коротко бросил:

— Нет Шамурад-хана, улетел!.. — И насмешливо показал на небо.

Тогда вмешался Рахимов. Он приказал увести рябого и стал по одному опрашивать остальных. В отсутствие рябого пленные стали отвечать. Выяснилось, что Шамурад-хан приказал держаться до последнего, а сам с группой главарей ушел по высохшему руслу ручья, который от холмов прорезал долину. Рябой дал приказ усилить в этот момент огонь.

На вопросы о перебежчике в буденовке басмачи ничего определенного не сказали. Только один из них как будто видел, что тот тоже пошел вниз по ручью с Шамурад-ханом…

Группой, которая отправилась в погоню, командовал сам комиссар. Уже через двадцать шагов на дне оврага заметили следы подков нескольких лошадей. Проехав оврагом около двух километров, у выхода из него наткнулись на двух красноармейцев соседнего отряда. Один из них был мертв, другой оглушен. Оглушенный уже приходил в себя и, когда Телешов вылил ему баклажку воды на голову, совсем очнулся.

Он рассказал, что его с товарищем оставили здесь для наблюдения за местностью. Они слезли с коней и спокойно следили за боем на холмах. Вдруг из оврага выехали несколько всадников в тельпеках и начали стрелять по ним. Товарища в перестрелке убили, а он успел поймать коня и только хотел вскочить в седло, как кто-то дернул у него повод. Обернувшись, он увидел чернявого парня в буденовке, но повода не отдал. Тогда тот огрел его прикладом по голове, и он потерял сознание…

Следа еще некоторое время вели к северу, потом начали забирать к западу и наконец повернули в юго-западном направлении. Шамурад-хан явно хотел скрыться в горах. Басмачи, видно, очень торопились. Взрытые следы копыт говорили о том, что коней гнали галопом. Через полчаса прямо на пути заметили валяющийся бинокль. Видно, кто-то из басмачей уронил его, но так спешил, что не остановился поднять…

Еще через час увидели труп басмача в тельпеке и халате. Он был убит выстрелом в лицо. Рядом лежал его винчестер. Шагов через триста наткнулись на другой труп. Под буркой на нем виднелся офицерский мундир.

Уже в предгорьях обнаружили сразу два трупа. Басмачи лежали недалеко друг от друга, оба простреленные в грудь навылет. В одном из них узнали англичанина, которого давно уже искали особисты.

Пятый труп нашли возле ущелья. В груди его торчала рукоятка прямого туркменского ножа. Мамедов соскочил с коня, вырвал нож и с явным удивлением принялся рассматривать рукоятку. Потом он обтер нож полой халата убитого и спрятал его в карман… В убитом опознали ближайшего помощника Шамурад-хана.

Дальше следы пошли вдоль цепи гор. Показались развалины аула и старая полуразрушенная крепость на кургане. Следы вели прямо туда…

Въехав в источенные временем ворота, увидели еще двух убитых. Один, в красном халате, лежал лицом вниз. Другой — это был Чары Эсенов — лежал на спине с двумя пулевыми отверстиями в боку и в груди. По краям раны на груди опалилась гимнастерка: выстрел был сделан в упор. Глаза были заклеены зеленой от наса слюной.

Все спешились и стояли вокруг убитых. Молчание нарушил Мамедов. Он вынул из кармана найденный нож и положил возле Чары Эсенова.

— Это его нож… — тихо сказал Мамедов и отошел в сторону.

Телешов вдруг нагнулся, стал на колени и приложил ухо к груди Эсенова.

— А ведь он, братцы, еще дышит!.. — дрогнувшим голосом сказал Телешов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Буйная зелень раньше всего пробивается между камнями Карры-кала.[4] Еще жмутся к Копетдагу гонимые ветром с севера орды угрюмых туч, а уже нет-нет да прорвется между ними яркий столб солнечного света. И склоны старой крепости покрываются кудрявым зеленым каракулем.

А еще через несколько дней, когда отгремят последние ливни, вся пустыня, насколько хватает глаз с высокой крепостной стены, превращается в бескрайнее зеленое море. Оно шумит и волнуется. Кто назовет сейчас эту степь пустыней, а тем более Черными Песками?!

В одно голубое утро цвет степи меняется, как в сказке. Она становится багряной, кроваво-красной. И старая бабушка Аннагуль, кряхтя и охая, взбирается на крепостной вал и долго глядит вдаль неподвижным зорким взглядом. Отсюда кажется, что какой-то сказочный див вылил в пустыню живую горящую кровь, плеснул ею на скаты кургана, облил горные склоны.

Каждую весну приходит сюда Аннагуль в день цветения маков и тюльпанов. Потом, когда солнце выжигает степь, превращает ее в пустыню, Аннагуль сидит за ковровой рамой вместе с внучкой Бибитач. А когда пустыня становится белой от мягкого мокрого снега, приезжает торговец Ибрагим.

Ибрагим — свой человек. Он, слава аллаху, дает за ковер шерсть, краски и списывает с семьи часть старого долга в сто двадцать рублей, которые взяли они в год удачной покупки жены для ее сына Эсена.

Не один торговец Ибрагим был хорошим человеком. Первый защитник рода людей, живущих у Карры-кала, — всеми уважаемый и почтенный Ильяс-хан. Он богатый, очень богатый и значительный человек. Не раз приезжал к нему в гости пристав. Два раза он принимал у себя самого начальника области, когда тот с группой офицеров объезжал границу. Для русских гостей в его желтом каменном доме отведены отдельные комнаты с кроватями, диванами и столами. Сам же он простой, хороший человек и, не в пример многим другим богатым людям, принимает с почетом каждого, кто приходит к нему в дом.

Рвутся на толстой цепи звероподобные собаки. Сам Ильяс-хан выходит унять их и сердечно здоровается с Эсеном. После установленных приветствий он приглашает его в дом, и тот, снимая чарыки, заходит. Снимает свои маленькие галоши и Чары.

— Большой у тебя джигит! — хвалит его Ильяс-хан. Эсен, рослый широкоплечий мужчина, смущенно улыбается. Он очень любит своего младшего сына. Старший, Берды, уже вырос и сам скоро станет хозяином. Кстати, о нем-то и пришел говорить Эсен.

Но начинать разговор рано. Они сидят и беседуют о самых различных вещах: о последних скачках на празднике, о новом ишане, что приехал вместо умершего, о том, что падают нравы и находятся уже люди, которые забывают старые обычаи.

— Все это с тех пор, как пришли русские! — вздыхает Ильяс-хан. Он не любит русских, но говорит, что нужно уметь с ними ладить. Поэтому и отправил он своего младшего сына Шамурада в Петербург, где он учится на офицера вместе с сыном самого начальника области. Шамурад ему рассказывал, что два раза видел самого царя…

Входит Мухамед, старший сын Ильяс-хана. Говорят, он пьет водку и гуляет в городе с русскими женщинами.

Не в отца пошел Мухамед-хан. Он едва поздоровался с гостем и, даже не взглянув на него, сел в углу прямо на подушку. Лицо у него зеленое. Ночью его привезли со станции еле живого от Белого Мамеда, как называют в ауле русскую водку.

Не любит Мухамед-хан кулов. Он считает, что иг[5] не должен даже рядом сажать возле себя полукровок. Их всего пять семей в ауле — чистых игов, и они быстро потеряют авторитет, если будут якшаться с кулами. Так, пожалуй, дойдет до того, что какой-нибудь кул захочет взять в жены девушку из семьи игов, как случилось в соседнем ауле. Но там быстро осадили наглеца. Воспитанные кулы сами знают свое место в жизни. Тем более должны знать его иги.

Ильяс-хан не спорит с этим. Но он мудр и считает, что лаской и хорошим обращением всегда большего добьешься, чем криком и угрозами. Вот, например, Эсен.

Он знает и понимает, что Ильяс-хан неизмеримо выше его не только потому, что богаче, но и потому, что Ильяс-хан — иг. И любое слово Ильяс-хана — закон, которого Эсен никогда не переступит. А хорошим обращением укрепишь это уважение.

Сначала пьют геок-чай. Потом Курт, счетовод Ильяс-хана, вносит в большой глиняной миске шурпу.[6] По указанию хозяина он специально для маленького Чары приносит желтовато-коричневый сахар. Хозяин с гостем выкладывают на лепешки куски мяса и начинают есть шурпу деревянными ложками. Мухамед-хан не ест.

Снова пьют чай. То, что осталось в миске, передается для женщин, на их половину. Не потому, что у Ильяс-хана мало шурпы — так требует старый закон.

Теперь можно поговорить и о деле. Эсен начинает издалека. Он говорит о своей семье. Не дал аллах ему возможность иметь двух или трех жен, а дал одну. Но он доволен ею. Она родила ему двух сыновей и лишь одну дочку. Два сына — это не так много для мусульманина, но и на том спасибо. Каждый корень пускает побеги. Даже колючка в пустыне и та разбрасывает семена.

Долго говорит Эсен. Терпеливо слушает его Ильяс-хан. Он знает, зачем тот пришел к нему. Недаром каждое утро услужливый Курт докладывает ему не только о его делах, но и о делах каждого жителя аула.

Все законы вежливости соблюдены. Можно переходить к самой сути. И Эсен говорит о том, что пора ему женить старшего сына — Берды. Не говоря уже о том, что ему минуло двадцать лет, их семья нуждается в воде. Достойный Ильяс-хан ведь знает: норма воды стала в два раза меньше, чем в старые годы. Ее едва хватает на огород и десяток лоз винограда. О пшенице и говорить не приходится: нужно покупать. А семья у Эсена немалая. Более зажиточные люди в ауле женили своих сыновей сразу после их рождения и тут же стали получать на них «никах-су» — норму воды на женатого человека. Но у него после рождения сыновей не было денег на покупку для них жен. Если вода вздорожала вдвое, то и жена, приносившая с собой в семью лишнюю долю воды, тоже вздорожала вдвое…

Но сейчас уже деваться некуда. Он, Эсен, не бедняк. У него есть собранные им и старой Аннагуль сто двадцать рублей, есть десяток баранов. Если достать еще рублей сто пятьдесят, можно купить неплохую девушку. Шахскую дочь на эти деньги, конечно, не купишь, но им ее и не надо.

Ильяс-хан прекрасно знает, в каком ауле и у кого собирается приобрести жену для сына простодушный Эсен, но он молчит и сосредоточенно о чем-то думает. Эсен — воспитанный человек. Он ждал ответа с видимым равнодушием.

Ильяс-хан наконец берется рукой за бороду.

— Вот какой ответ я дам тебе, Эсен. Другому, может быть, и не дал бы я денег. Но тебя я знаю и уважаю. Ты человек достойный доверия. Можешь взять эти деньги, и да поможет тебе аллах в твоих начинаниях.

Ильяс-хан делает знак рукой Курту, и тот приносит из другой комнаты сто пятьдесят рублей. Пока он ходит за ними, все молчат. Хозяин берет их у Курта и передает Эсену. Тот с почтением принимает двумя руками зеленоватые бумажки. Завязывает их в платок и кладет за пазуху праздничного халата.

— А условия мои не трудные, — продолжает Ильяс-хан. — Эти деньги будут платой за ту долю воды, что получишь ты на жену своего сына. Считай, что ты продал мне эту воду.

— Но ведь по адату нельзя человеку продать отпущенную ему воду, говорит смущенно Эсен, но тут же спохватывается и опускает голову. Ему становится мучительно стыдно. Он просто забыл, что в последние пять лет Ильяс-хан скупил половину воды у жителей аула. Не подумав, он невольно обидел хозяина в его собственном доме.

Ильяс-хан читает мысли гостя. Он ободряюще треплет Эсена по плечу.

— Этот старый закон до сих пор неправильно толковали, — говорит он ласково.

Эсен задумывается. Что же они будут делать в увеличенной семье без той доли воды, на которую они так рассчитывали? Но Ильяс-хан успокаивает его.

— Я дам тебе свою землю и воду в пользование, — говорит он. — А ты будешь сеять, что я скажу, и половина полученного тобой будет моя. Лет за пять подработаешь деньги и купишь лишнюю долю воды. И аллах не все создавал сразу… — Ильяс-хан долгим оценивающим взглядом смотрит на мальчика, прижавшегося в углу. — Сколько ему лет?

— Десять, яшули,[7] — отвечает отец.

— Что ж, пусть пойдет помогать моим чабанам, и каждый год в моем стаде будет прибавляться по три твоих овцы. А там и его, молодца, женим…

Небо белое-белое, а песок такой горячий, что даже собаки не рискуют на него ложиться. У собак квадратные морды, обрубленные уши и хвост и такая густая шерсть, что самому зубастому волку не добраться до шкуры. Волки и не пытаются этого делать. Волчья голова вся без остатка спрячется в страшной пасти чабанской овчарки. Редкий барс отважится выйти против нее один на один.

Собакам не нужно подниматься на бархан, чтобы увидеть чужого. Они и без того узнают о его приближении за много верст. Пустыня вокруг пахнет лишь высохшей до звона колючкой и овечьим пометом. Любой посторонний запах заставляет собак глухо ворчать.

Огромная отара рассыпалась по пустыне. Кажется, что могут найти здесь овцы, среди раскаленной пыли и безжизненных, мертвых колючек? Но к осени они нагуливают такие курдюки, что им трудно двигаться.

На песчаном пригорке воткнута в землю длинная палка. На ней висит старая кошма. В тени ее на другой кошме сидит старый Аллаяр и пьет чай. На нем толстый стеганый халат и густой тельпек, которые спасают тело от жгучего воздуха пустыни. Когда-то и он бегал в одних штанах, не боясь солнца, как делает это Чары. И у него было ловкое загорелое тело. Таким же мальчиком купил и отправил его в пустыню дед Ильяс-хана, и с тех пор он не покидает ее… Годам к сорока отец Ильяс-хана купил ему жену: одноглазую, рябую и злую, как дух тьмы. Но, видно, продешевил хозяин. Через два года она умерла. Аллаяр прожил еще сорок лет, но больше никогда уже не просил хана о новой жене.

Мальчик подбегает к старику и просит разрешить ему съездить на коне в соседнюю отару… Быстрее ветра летит тонконогий ахальский конь. А Чары видит себя то Кеймир-Кером,[8] то грозным, непобедимым сердаром разбойников из старых сказок.

Ох эти сказки!.. Каждый вечер, когда большой красный шар солнца касается земли, высокие темные столбы встают над пустыней. Издали кажется, что невиданные пожары охватили весь горизонт. Но это не дым. Это высоко в небе стоит в неподвижном воздухе черная каракумская пыль, поднятая многими тысячами острых овечьих копыт. Неистово блея, валит к воде овечья стена. В двух шагах ничего не видать. Горло, нос, уши забиваются сухими непробиваемыми пробками.

А вот и колодец. Глубину его легче всего измерить по узкой верблюжьей тропе. С восхода до заката ходит по ней впряженный в веревку тощий, облезлый верблюд. Никто не смотрит за ним, никто не направляет. Вот он идет от круглой дыры в песке: двадцать шагов, тридцать, сто, сто пятьдесят, пока не показывается из колодца пузатый кожаный мешок. Булькая, течет прозрачная вода в деревянный желоб. Верблюд знает, сколько нужно на это времени. Вот он уже идет обратно. Тонкая веревочная змея локоть за локтем исчезает в колодезной яме. И так все время: туда и обратно, туда и обратно…

Сухой воздух пустыни свободно пропускает звездный свет. Поэтому небо здесь кажется темнее, а звезды ярче и ближе. И до глубокой ночи с другими чабанами слушает мальчик сказки старого Аллаяра о злых падишахах, бедных влюбленных, горячих сердцах и мудрых хитростях вечно юного бедняка поэта…

Зимой холодный мокрый ветер гонит по пустыне низкие туманы. Они насквозь пронизывают старый чопан, обнимают посиневшие голые ноги в размокших от грязи чарыках. И негде укрыться от беспощадного порывистого ветра, проникающего, кажется, в самое сердце…

Пять лет пасет уже Чары хозяйских овец. Он вытянулся, стал почти взрослым. Исчез из глаз веселый, живой огонек: Черные Пески с детских лет приучают быть молчаливым и замкнутым.

А дома плохо. Вчера только приехал с колодцев Чары и не узнал родной кибитки. Три года подряд был неурожай. Хозяин в последнее время заставляет своих арендаторов сеять один лишь хлопок, а его почти начисто выедала тля. Потом пошел мор на овец. Прошлой зимой, закончив последнюю стежку на громадном ковре, тихо скончалась старая Аннагуль. Денег теперь ждать неоткуда. Но хуже всего с водой. Все меньше становится су — норма воды на кибитку. С тех пор как пришли русские, кончились войны. Сеять стали больше, а воды не прибавилось. Из соседних аулов власти переселили уже часть людей в другие края…

Еще раз идет к Ильяс-хану Эсен, взяв с собой младшего сына. Все повторяется, как в прошлый раз. Таким же приветливым и добродушным остался хозяин. Он нисколько не переменился за эти годы. Все то же расположение светится в его глазах. Зато переменился Эсен. Плечи его теперь сильно согнуты, а борода поредела и побелела. Снова идет разговор о старых обычаях, о добрых временах, когда жить было легче. Снова едят шурпу. Только Чары замечает, что, когда отец берет мясо, руки его дрожат, а во взгляде светится голодная жадность.

Замечает это и хозяин И когда речь заходит о делах, он предлагает Эсену самый простой выход из положения. Пусть продаст ему, Ильяс-хану, право на свою последнюю долю воды. Хан не даст ему умереть с голоду. Всей семье Эсена найдется что делать в хозяйстве Ильяс-хана.

Опустив голову, долго думает об этом страшном предложении Эсен. Но хозяин легко развеивает его сомнения. Когда улучшится положение и у Эсена появятся деньги, он легко выкупит обратно свой су…

Слова отца слышит появившийся на пороге Мухамед-хан. Он раскатисто смеется и, не здороваясь, уходит обратно. Старший сын хана теперь всегда пьян…

Через неделю Чары снова в песках. Летом его опаляет горячий, как из тамдыра, ветер пустыни, и поднятая овцами пыль заслоняет от него свет Зимой он дрожит от стужи и сырости Но теперь ему легче переносить все это. У Чары появился друг — смелый и отзывчивый Таган, внук брата старого Аллаяра. Они похожи друг на друга. Таган и Чары, им нельзя было не сдружиться. Оба они пасут тех же овец, оба едят одну лепешку и оба слушают сказки старого чабана.

Для кого это сказки, а для них — вся жизнь, великолепная, огромная, сверкающая изумрудами халифских дворцов, пленительными улыбками шахских дочерей и эмирских наложниц. И они мечтают о том времени, когда подрастут и с шайкой верных друзей-разбойников уйдут на быстрых, как ветер, конях в смелый аламанский[9] набег. И откроются перед ними халифские клады сокровищ, будут робко и застенчиво улыбаться им шахские дочери, а они, гордые, непобедимые, с нескончаемым караваном награбленного добра, вернутся в родной аул. И все будут удивляться их силе и храбрости и будут с почтением кланяться им. Даже сам Ильяс-хан с сыновьями…

Не смог уже больше вернуть свою воду Эсен. Два года он кое-как перебивался. Но на третий год случилось непоправимое.

За неделю до этого коровы и овцы стали проявлять беспокойство. Собаки тоскливо выли, повернув к юго-востоку лохматые головы. Тревожно посматривали туда и люди. Самые невероятные слухи бродили по предгорным аулам.

Буря налетела неожиданно, среди бела дня. Могучее черное облако грозной тенью надвинулось на солнце. Стало темно и страшно. И в ту же минуту сотни тысяч тонн мягкой зеленой слизи обрушилось на поля, сады и виноградники.

Эсен со старшим сыном, женой, невесткой, дочерью и внуками метались у хлопкового поля. Они жгли сухой бурьян, пускали в канавы воду. Но неумолимая свирепая масса в пять минут засыпала все. Зашипели и погасли костры. Всепожирающая саранча навалилась на узкие зеленые полоски. На глазах оголялись ветви. От развесистых свежих кустов оставались лишь прутья, негодные даже на то, чтобы истопить тамдыр.

Но его и не нужно будет топить. Не к чему будет примешивать растущую в заброшенных арыках и вязнущую на зубах траву, которую вот уже два года мелко рубит и запекает в лепешки жена Эсена, верная и работящая Нургозель.

И на этот раз не оставил в беде, выручил Ильяс-хан. Он дал денег и муки. Но закон есть закон. Недаром тысячи лет назад его устанавливали мудрые предки. Взявший в долг и не вернувший в срок обязан со всем своим родом бесплатно работать на того, кому он должен. Рабство длится до тех пор, пока сполна с процентами не будет заплачен долг… Уже следующей весной вся семья Эсена сажала хлопок на хозяйском поле. И уже не половина, а весь урожай шел Ильяс-хану. Год был удачный, и они почти сполна расплатились за наросшие за зиму, весну и лето проценты.

Совсем не узнал сына Эсен, так переменился и возмужал Чары. Он стал крепким и стройным джигитом, с красивыми серьезными глазами… И Чары, приехав из песков, не узнал отца. Согнутый седой старик кряхтел, охал и все жаловался на боль в пояснице и в ногах, которые так много ходили по топкой грязи политого поля.

В семье оставалась единственная надежда. Пятнадцатый год уже живет на свете дочь Эсена — красавица Бибитач. Немалый калым можно получить за такую девушку, и это, как думает отец, может поправить дела. В соседних аулах знают о красоте Бибитач. Два раза уже приходили с предложениями к старому Эсену. Но он отговаривался, боясь продешевить. Да и не в каждую семью можно продать девушку из их рода!

Наконец он согласился. Жил в соседнем ауле дальний родственник Эсена Овезкурбан, состоятельный и уважаемый человек. Он собирался женить своего единственного сына — Халлы. Несколько раз приезжал он на белом ишаке к Эсену и вел переговоры, к которым допускалась и жена Эсена — Нургозель. В один из таких приездов позвали Бибитач и надели ей на шею кольцо из тонкой серебряной проволоки. Отныне она считалась обрученной, и если должна была кому-нибудь принадлежать, то только Халлы либо богу. Горе ей, если будет нарушен этот договор. Горе тому мужчине, кто посмеет нарушить его!

Началось все с того, что шла Бибитач по тропинке с поля и несла на голове миску с зернами молодой джугары. Сзади послышался мерный лошадиный топот. Нельзя женщине идти по дороге впереди мужчины хотя бы за сто шагов. Девушка сбежала с тропинки и взяла в рот край платка.

Но всадник не проехал мимо. Он тоже свернул с дороги и наклонился к Бибитач. От него пахнуло перегаром. Лишь на миг подняв длинные ресницы, она увидела мутные, с кровяными прожилками глаза Мухамед-хана.

Ничего не сказал ханский сын. Лишь тронул камчой коня и поехал дальше.

Недели через две праздновал Ильяс-хан приезд на побывку младшего сына. Ловкий и исполнительный, Шамурад-хан, несмотря на молодость, получил уже чин гвардейского поручика и состоял в личной охране дворца. По старой романовской традиции, приближали к себе цари княжеских, эмирских и ханских сыновей.

Большой той устроил старый хан. Было чинно и тихо, пока не приехали со станции городские друзья Муха-мед-хана: несколько молодых офицеров, господин пристав и трое сыновей самого богатого в области купца. Ящик за ящиком вносились в комнаты. Пустые бутылки выбрасывались прямо из окна.

Вечером озверевший от водки Мухамед-хан заявил, что ему не хватает женщины и он должен немедленно ехать на станцию и в город.

— Неужели не завели себе здесь штучки?.. Не верю-с… Не верю-с!.. Толстый и самодовольный господин пристав погрозил пальцем Мухамед-хану.

Тот вдруг вспомнил о чем-то и, шатаясь, пошел к выходу. За ним по его знаку вышел ханский счетовод Курт.

В ауле почти все уже спят. Только женщины кое-где заканчивают домашнюю возню. Не спит и Бибитач. Большой трехведерный кувшин с надбитым горлышком стоит в углу глиняной мазанки. За день накаляются горы и воздух. Тяжело становится дышать даже в густой тени. А кувшин в сыром углу сохраняет воду прохладной и чистой. Но заполнять его нужно с вечера. И, взяв другой кувшин, поменьше, идет Бибитач к потоку.

На самом краю аула живет семья Эсена. Шакалы порой дерутся за отбросы у самой кибитки. Мимо оставшихся еще у них шести лоз винограда идет за водой девушка в тень шелковицы, растущей возле потока.

Спокойно шелестят кусты. Бибитач наклоняется к воде. Тихим звоном отвечает кувшин на удар холодной струи. Все глуше становится этот звон, пока совсем не замирает. Ловким движением вытаскивает девушка полный кувшин. И в этот момент ее хватают сильные руки. Она вскрикивает. Но большая рука с платком зажимает ей рот, нос, глаза. Ее бросают через седло, и она теряет сознание от удушья.

Просыпается она от предутреннего холода и видит вокруг темнеющие громады башен. Бибитач встает, придерживает на себе изорванное в клочья платье, выходит из старой крепости и медленно спускается к дому. Она не заходит ни в мазанку, ни в кибитку, а забивается в проход между кучей сухой колючки и стеной сарая. Там она дожидается первых лучей солнца. Ласково согревает оно остывшую за ночь землю, брызжет ослепительным светом на деревья, траву, овец, собак. Не всходит оно для одной лишь маленькой девочки Бибитач…

Отец, согнувшись, проходит в сарай. Суровый и замкнутый, берет он кетмень, лежащий возле колючки, но не видит ее… Он знает, что она здесь, та, что звалась его дочерью и даже носила женское имя. Но он уже знает и то, что произошло этой ночью. У него уже нет дочери. Нет ее и у Нургозель, как нет сестры у Чары и Берды. Законы Черных Песков неумолимы… Понимает это спрятавшая в коленях голову и закрывшая ее обеими руками Бибитач. Поэтому она ни на что не жалуется и только тихо, про себя, стонет…

В разговорах, которые пошли по аулу, был упомянут Сангар даш — Камень проклятия. Виновата девушка или нет — неважно. Договор обручения нарушен земля и небо должны отвернуться от нее.

Под вечер вышел из своего большого дома Ильяс-хан. Медленной, степенной походкой идет он по аулу, вежливо здороваясь со встречными. Провожаемый любопытными женскими взглядами, тяжело поднимая ноги из пыли, направляется старый хан к жилищу своего должника и батрака Эсена.

Пригнувшись, входит он в кибитку. Хозяин молча указывает ему место на кошме. Потом Эсен выходит и что-то говорит старшему сыну. Через несколько минут бьется в предсмертных судорогах последний баран, оставшийся у семьи. Перед гостем ставят полную миску жареного мяса, ломают и кладут половинки только что испеченных лепешек. Хозяин съедает первый кусок и больше не ест. Гость съедает два-три куска и тоже отстраняется. Он пробует завязать разговор, но хозяин молчит. Ни слова не слышит от него Ильяс-хан, кроме приглашения есть. Озабоченный, но внешне спокойный, покидает хан кибитку Эсена…

А Бибитач уже не живет на этом свете. Только руки ее еще шарят каждую ночь в отбросах, чтобы продлить ток крови в теле до тех пор, пока совершит она предрешенное. Каждую ночь приходит к сарайчику высокий суровый старик с длинной бородой и направляет ее мысли. Он говорит страшные слова, и, сжавшись в комочек, слушает его девочка. Она готовит себя к необыкновенному дню.

И день этот наступает. С утра, когда все уходят в поле, она собирает у кибитки обрывки старых тряпок и ваты. Все это она навязывает на свое худое, грязное, посиневшее от холода тело. Дико спутаны ее черные волосы. Добела сжаты губы.

Еле хватает в тоненьких руках сил поднять над головой большой жестяной бидон. Противная желтая струя бьет ей в рот и уши, ослепляет и оглушает ее. Ничего, это недолго… Шатаясь, подходит она к горке высыпанных из тамдыра углей и тычет туда кусок ваты…

Страшный живой факел загорается над аулом. Ветер рвет и гонит поверху клочья синего дыма. Дикий, заставляющий дрогнуть и каменное сердце вопль проносится над полями, перелетает стены крепости, достигает гор, ударяется о них и катится над пустыней. Факел бежит через поле, падает и догорает куском черного спекшегося мяса…

А на следующую ночь пропадает из дому старший сын Эсена — Берды. Не ночует дома и Халлы — человек, кому предназначалась в жены Бибитач.

Еще через день привозят Ильяс-хану труп его старшего сына. Сердце его насквозь пробито длинным туркменским ножом. Нашли Мухамед-хана недалеко от станции.

В эту же ночь исчезает из аула семья Эсена. На месте, где стояла его кибитка, валяются лишь старые тряпки и обрывки веревок. Неизвестно, где взял Эсен верблюда, но крупные верблюжьи следы ведут от покинутого дома в пески. По этим следам и бросился десяток всадников во главе с поручиком Шамурад-ханом.

Чары торопит коня. Тревожное предчувствие стискивает грудь. Конь выносит его на бархан и вдруг оседает назад, беспокойно поводя ушами. Справа слышатся выстрелы и одинокий крик. Конь заржал и тронулся. Где-то рядом ему отвечает другой конь. Вот и сам он вылетает из-за бархана и галопом несется к такыру…

Но что это? На длинном ремне волочится за белым красавцем конем человеческое тело. Не думая, гонит вслед своего коня Чары и с налету острым, как бритва, чабанским кинжалом перерезает ремень.

Человек связан по рукам и ногам. Чары разрезает кожаные путы и поворачивает труп на спину. Пустыми кровавыми глазницами смотрит в синее небо старый Эсен, его отец.

Минуту, час или день сидит Чары над мертвым отцом, он не знает. Кто-то трогает его за плечо. Вздрогнув, он медленно поворачивает голову и видит морду белого коня, вернувшегося к своей страшной ноше. На ухе белого косой серп. Такая ж метка на ухе коня Чары. Ведь кони чабанов тоже из ханских табунов…

Чары молча укладывает труп отца на высокое степное седло и тихо едет рядом. Следы белого коня приводят к высохшему озеру. Ровным ослепительным блеском сверкает на солнце соль. Прямо на белой ее пудре лежит убитый верблюд. Рядом валяются поломанные стойки кибитки, черепки разбитой посуды, старый почерневший казан. А вокруг лежит весь род Чары. Стянутый ремнями труп Берды, догола раздетая и окровавленная его жена, двое мальчиков с переломанными спинами и старая Нургозель с рассеченной надвое головой. Высоко в небе парит над пустыней белоголовый когтистый гриф…

Сбылись мечты юности. В смелый аламанский набег идет джигит Чары. Полсотни крепких, выносливых коней поднимают пыль над пустыней…

Не помнит он, сколько дней и ночей провел на соленом озере. Ганлы долг кровью до седьмого колена — будет платить ему род Ильяс-хана. Иначе Чары недостоин будет ходить по земле, дышать, смотреть на небо, называться мужчиной Закон Черных Песков ждет от него, единственного живого представителя рода, получения кровавого долга от рода врага. Отныне не съест он куска хлеба спокойно, не выпьет спокойно глотка воды, пока собственной рукой не зарежет последнего представителя рода Ильяс-хана. А последний представитель этого рода — Шамурад-хан..

Большую облаву устроили на Чары родственники и приспешники Ильяс-хана. Все в ауле понимали, что, пока жив сын Эсена, не может спокойно ходить по земле ни один человек из ханского рода.

Два раза стреляли в Чары, когда он прятался в горах. Один раз чуть не убили его на пороге кибитки старого друга их семьи. И Чары пришлось на время уйти из этих мест.

В соседних краях связался пастух Чары с бандой лихих аламанов. Далекий поход через пустыню на север задумали они. И вот, растянувшись длинной цепочкой, уже скачут через Черные Пески аламаны.

Скачут день, другой, третий… И вот уже усталые до смерти кони еле вытягивают ноги из плывущего песка. Уже кончилась вода в притороченных к седлам кожаных хуржумах, уже видятся им за каждым барханом бескрайние водные глади.

В темную беспросветную ночь доскакали до цели аламаны. Жарко пылают в ночи сухие кибитки. Стон, плач, дикие, истошные вопли. В щепки разбиваются раскрашенные плоские сундуки, вытряхиваются из них праздничные халаты, кетене и серебряные браслеты, бросаются поперек седел рыдающие женщины… А мужчинам нет пощады. Чем больше останется здесь трупов, тем меньше всадников уйдет в погоню за аламанами. И со свистом падают удары направо и налево.

Лежит с рассеченной головой полураздетый дайханин, рядом валяются два его мертвых сына. А там, вдоль горящих кибиток, несется всадник, волоча на аркане задушенного старика.

Нет, не такими представлял себе Чары смелых аламанов, когда слушал у колодца сказки старого Аллаяра! И, закрыв лицо руками, без дороги скачет он от пожаров, крови и проклятий прямо в ночную тьму. Скачет, сам не зная куда, лишь бы уйти поскорее от этой страшной ночи…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Веселый усатый хирург Демидко в ярко-красных щегольских галифе носит в боковом кармане гимнастерки две пули, вынутые из тела Эсенова. Пули у него хранились во всех карманах. Когда раненый выздоравливал и выписывался, Демидко вручал ему на память маленький кусочек металла, выплавленный чаще всего на заводах Бирмингема.

Но особисту Эсенову еще не скоро выписываться: пуля прошла на полпальца от сердца. Только сегодня он пришел в себя.

Сестра милосердия сидела, свесив побелевшие за зиму босые ноги с порога санитарной теплушки, и задумчиво глядела на мятежное весеннее небо. Вдруг она почувствовала на себе упорный взгляд. Только один раненый, самый тяжелый, остался у них с последнего басмаческого набега. Обернувшись, сестра увидела, что он смотрит на нее в упор серьезными немигающими глазами. От неожиданности она растерялась, и они с минуту молча смотрели друг на друга.

— Ну вот видишь!.. — сказала она ему, как будто он о чем-то спорил с ней. Когда сестра подошла, раненый закрыл глаза.

Чары всей грудью вдохнул свежий весенний воздух и сразу открыл глаза. Через прорезанные в стенах закрытые марлей окна лился ровный дневной свет. А в раздвинутую настежь дверь теплушки врывалось яркое солнце и буйные запахи цветущей степи… Свет ослепил его. Он на миг зажмурил глаза, но, испугавшись, что снова вернутся мучившие его сны, быстро открыл их. В два ряда стояли восемь, крытых белым, упругих кроватей с никелированными шарами, реквизированных в одном из веселых домов Ташкента. Прямо перед дверью стоял крепкий дубовый стол из конторы торгового дома братьев Чибисовых, на котором усатый Демидко делал свои операции. А в дверях спиной к нему сидела женщина. Волосы у нее были темно-русые. Солнце золотило их, а ветер трепал вместе с рукавом белого халата.

Вдруг она обернулась и быстро встала на ноги. Он еще не встречал в пустыне женщин, которые бы так прямо смотрели на него, да еще такими большими серыми глазами. Это поразило его, и он подумал было, что начался другой сон. Но она подошла к нему и что-то сказала очень звонким голосом. Тогда он закрыл глаза.

Потом приходил высокий усатый мужчина, которого он раз уже видел в штабе отряда, спрашивал его о здоровье, а он молчал и смотрел в потолок…

Раненый снова заснул, а когда проснулся, был теплый весенний вечер. В тупик, где стояла теплушка, долетали с полустанка слова кавалерийской команды. Задрожали пол и стены. Осветив на минуту ярким светом окна, прогромыхал тяжелый товарный поезд с побитыми, расшатанными вагонами. А раненый лежал, смотрел в темный потолок и вспоминал…

Шамурад-хан послал гонцов по аулам с требованием дать джигитов. В приказе о мобилизации говорилось про \"священную войну за свободу\". Первое, что сделал Шамурад-хан, — снова отобрал воду и в наказание разорил у Карры-кала больше половины дайханских кибиток. В память о брате Мухамед-хане вырезал он весь род Халлы, бывшего жениха Бибитач. Самого Халлы привязали за руки и ноги к хвостам четырех ахальских коней и стегали их камчами до тех пор, пока они не разорвали Халлы на части.

Целый отряд послал Шамурад-хан для поимки Чары, но, предупрежденный соседями. Чары вовремя ушел с колодцев.

Снова блуждал он в горах, гонимый, как зверь, людьми Шамурад-хана. Ему нельзя было показаться ни в одном из аулов. Как-то поутру выследили его два родственника ханского счетовода Курта. Целый день гнались они за ним по осыпающимся горным кручам. Под вечер им удалось ранить его в ногу. Забившись в узкую шакалью расщелину, он ждал их приближения. И когда один из них полез было вверх по скале. Чары коротким ударом ножа в шею зарезал его, как барана. Забрав у убитого винтовку, он тут же, в темноте, прострелил голову и другому, — глаза чабана привыкают видеть и ночью.

И снова, волоча раненую ногу, ходил он по горам, как одинокий барс, такой же злой, голодный и страшный…

Нога постепенно зажила. Он нашел далеко в горах небольшую пещеру и там устроил себе логово. О нем знал один лишь Таган, который время от времени приезжал в горы и привозил ему лепешки, геок-чай и патроны.

Почти год прожил в горах Чары. Лишь два раза спускался он в аулы. По непреложному закону, дайхане принимали его, кормили и высказывали добрые пожелания. Но сам он хорошо знал, что грозит каждому из них, если всесильный Шамурад-хан узнает об этом. А ханские соглядатаи были на каждом шагу.

Снова гром пушек отдавался в горных ущельях. На этот раз эшелоны везли солдат в белых гетрах в обратном направлении. В аулы группами и в одиночку возвращались джигиты, мобилизованные на фронт Шамурад-ханом. Однажды ночью сам он исчез неизвестно куда вместе со своими друзьями, предупредив напоследок, что \"священная война\" не кончилась. Она только начинается.

Вскоре по мало кому известным тропам пошли через горы караваны Вместе с терьяком и сушеными финиками везли они новенькие винчестеры, разобранные трехногие пулеметы и тяжелые светло-желтые обоймы, аккуратно уложенные в длинные, наглухо забитые ящики. И запылали непокорные аулы, в страшных мучениях умирали привязанные к конским хвостам дайхане, которые осмелились коснуться ханского добра.

Тогда и выделены были отряды особого назначения для борьбы с басмачами

Чары спустился с гор… В одном из своих набегов Шамурад-хан окончательно разорил аул возле старой крепости и взорвал водораспределители. Дайхане собрали свой скарб и откочевали: кто в пески, кто в соседние аулы Полуразрушенные мазанки присыпало песком. Сиротливо торчали из земли обгоревшие колья. Здесь, на развалинах родного аула, еще раз встретился Чары с Таганом Пока в аулах было безвластье, соседний хан, в отряде которого служил Таган, враждовал с Шамурад-ханом Они не признавали друг друга Теперь же, с возвращением красных, он по чьей-то команде из-за гор подчинился Шамурад-хану. Таган сейчас сам командовал басмаческой полусотней у Шамурад-хана.

Но дружба двух джигитов крепче дамасской стали. До Шамурад-хана добраться сейчас Чары невозможно. Единственный путь, который одобрял Таган, — пойти в один из красных отрядов и в стычке взять хана за горло Он, Таган, поможет ему в этом. Тагану в конце концов нет дела до Шамурад-хана. У него есть свой сердар, которому он будет верен, пока служит у него.