Масахико Симада

Плывущая женщина, тонущий мужчина

1. Перед отплытием

Побег

– Мне надо съездить в Осаку, на очередное сборище. Вернусь через пару дней, не волнуйся.

Это все, что старший брат Мицуру соизволил сказать матери, позвонив накануне отъезда. Со своей женой Мисудзу он был столь же лаконичен. Прошла неделя. От него ни слуху, ни духу. Вправду ли он в Осаке, и если да, то где именно? Семья с беспокойством ждала его возвращения. Мать ночами не могла уснуть, опасаясь, что в конце концов раздастся звонок из полиции. Младший брат Итару убеждал ее, что Мицуру никогда не сделает ничего противозаконного хотя бы потому, что терпеть не может полицейских, да и вообще, отсутствие новостей – хорошая новость, но мать продолжала глотать снотворное.

– Не сбежал ли он от жены? – говорила она, с трудом раздирая опухшие веки. – У них, кажется, нелады…

– Но ведь и отец частенько пропадал из дома?

– Он не уходил из семьи. А если и загуливал, всегда возвращался с повинной, недотепа.

– Сомневаюсь, что у брата хватит смелости гулять на стороне.

– При чем здесь смелость!

– Тогда что?

– Причина в ней, в Мисудзу. Меня от волнения измучила бессонница, а этой, послушаешь ее, хоть бы хны!

Смешно, что мать озабочена ветреностью сына, но Итару не мог не признать, что в ее словах есть доля истины. Не получая никаких известий, мать, не выдержав, позвонила Мисудзу и напрямую спросила, не произошло ли чего между ними. Невестка холодно ответила:

– Не берите в голову. Это уже не в первый раз.

Она сохраняла абсолютную невозмутимость, как будто долгое отсутствие мужа – привычный ежемесячный ритуал. Мать была уязвлена ее ледяным тоном и сдержанно тихим голосом. Она уловила в нем просьбу не совать нос в чужие дела.

– Ты, Итару, парень лихой. Все тебе нипочем, как с гуся вода. С детских лет у тебя была хватка. Хотя тебе бы не повредило, если б в школе ты брал пример с Мицуру… И когда только ты успел так измениться! Где это видано, чтоб братья были такие разные!..

Ну вот, началось, подумал Итару. Ни одного домашнего обеда не обходилось без матушкиных причитаний. Но более всего ее удручала психическая неуравновешенность старшего брата.

– Первенцу родители обычно во всем потворствуют, в результате он вырастает баловнем. Привыкает, что молено ни о чем не беспокоиться – обо всем позаботятся окружающие. С тобой было по-другому. Ты рос самостоятельным и не нуждался в опеке. Поэтому, что б ты там ни делал, я за тебя спокойна. А Мицуру… С ним просто беда!

Втайне мать мечтала, что со временем Итару устроится на работу под началом брата. Но старший – хоть и выучился на философа и получил место в университете – человек неуступчивый и неуживчивый. А младший – разгильдяй, увлекается альпинизмом и вот уже семь лет протирает штаны на филологическом факультете. У них нет общих интересов, все врозь – и характер, и привычки, и специальность. Единственное, что их связывает, это кровные узы. Но кровные узы между братьями не столь крепки и надежны, как у детей и родителей. Это нет-нет да и проскальзывало в словах матери. В семье, где нет отца, старший сын обязан держать бразды. Старший сын – «символ» семьи, а младший – всего лишь министр внешних сношений. Распределив обязанности между братьями, мать пыталась хоть как-то поддерживать дом, оставшийся без отца.

Итару же считал, что лучше всего их семью символизирует то, что за стол они садятся вдвоем – он и мать. Старший брат был не способен выполнять обязанности главы рода Ямана, да и не хотел. Он и на Мисудзу женился, чтобы убежать из дома, в котором все еще витал дух отца. Сколько раз Итару твердил об этом матери, но она его не слушала, полагая, что он намеренно уводит разговор в сторону. У нее на сей счет было собственное мнение.

– Думала, Мицуру женится и станет поспокойнее, а вышло наоборот, совсем свихнулся. Случись у него нервный срыв, Мисудзу и бровью не поведет. С ним надо бы поласковей, а она своим равнодушием только его отталкивает. Мисудзу, конечно, девушка разумная, но какая-то холодная, вот что плохо. И сейчас будет назло сидеть сложа руки и ждать, пока Мицуру, обжегшись, не вернется. Но все-таки лучше, чтоб не дошло до развода…

Мать души не чаяла в своем старшем сыне и вину за все его выходки норовила переложить на невестку. Ведь она была из тех немногих уже женщин, кто убежден, что весь мир вертится вокруг мужа. Умом понимала, что целиком отдавать себя семье – это из прежних времен, но продолжала свято верить в преемственность поколений. Упрямо пыталась сохранить дом в том виде, каким он был при отце, со всеми его памятными вещами и запахами, сберечь дух той поры, когда дети были маленькими.

– Итару, ты все равно небось бездельничаешь, съездил бы завтра утром к Мисудзу, разузнал, что она там себе думает.

– Каким образом? И хорошо ли совать нос в их семейные дела? У них уже давно своя жизнь.

– Он же твой брат!

– Жена брата – нам чужая.

– Чужая не чужая, но они как-никак супруги. Она не может не знать, в каком состоянии был Мицуру перед отъездом в Осаку. Мне она не скажет, прикинется, что не в курсе, нарочно, чтоб только досадить.

Мать, конечно, загнула. Пытаясь разобраться в происходящем, она все экстравагантные поступки старшего сына упорно приписывала одному: неладам между супругами.

– Ты у них бываешь и с Мисудзу в хороших отношениях. Глядишь, разговорится. Скажи, что нам нужно кое-что обсудить с Мицуру, поэтому мы с таким нетерпением ждем его возвращения. Тебе она наверняка выложит все, что знает.

Сделав невестку своей главной мишенью, мать одинокими бессонными ночами метала громы и молнии, обвиняя ее во всех возможных грехах. Итару решил съездить к Мисудзу – лишь бы не выслушивать материнские наветы, и тотчас, пока не раздумал, позвонил и спросил, когда может зайти. Она сказала, что будет ждать его завтра, во второй половине дня.



Итару не встречал еще женщин, которые нравились бы ему так, как жена брата. Всего на четыре года его старше, она стала ему ближе, чем брат. Может быть, потому, что единственной женщиной в их семье была мать, Итару испытывал к Мисудзу простодушное влечение и любопытство. Завораживало, как ухитряется она справляться с таким неприкаянным чудаком, каким был его брат, как ей удается сохранять самообладание. Итару знал, что она никогда не откажет ему в совете.

Дом, где жили Мицуру с женой, находился в квартале, раскинувшемся на холме, еще не полностью застроенном, с проплешинами нетронутой земли. На протяжении семи лет бульдозеры вновь и вновь вгрызались в холм, после чего там вырастал очередной дом, так что сейчас на его склонах теснилось сто – сто двадцать опрятных домиков. Поднявшись по крутой, извилистой дороге, оказываешься на краю обрыва, уходящего вниз из-под ног к ложбине. Ложбину со временем превратили в парк, весь день утопающий в тени. Дом супругов, точно горная хижина, лепится к косогору, который спускается к парку. Половина дома, опираясь на металлические сваи, висит в пустоте над обрывом. Именно там расположены спальня и кабинет брата. А коль скоро он постоянно витает в облаках, конструкция дома не лишена символического смысла.

У гостей дом неизменно вызывает смутное чувство тревоги, но хозяева, судя но всему, уже свыклись с жизнью в нем. Мисудзу говорит, что не вправе жаловаться, поскольку дом принадлежит семье Ямана, а брат вообще предпочитает жить на возвышенности. Он любит повторять, что при землетрясении низине грозит так называемый эффект разжижения грунта, к тому же, если из-за общего потепления климата растает сколько-то процентов арктического льда, то треть Токио окажется под водой. Разумеется, сознание того, что обитаешь в Ноевом ковчеге, может с лихвой искупить беспокойство, связанное с жизнью на краю бездны. Вот только про дом этот не скажешь, что он способен плыть по лону вод.

Невестка – худощавая, с широко распахнутыми, как у женщин на гравюрах Утамаро, глазами. Привыкший к ее всегда бледному, не знающему румянца лицу, нередко с синяками под глазами, Итару, взглянув с порога на Мисудзу, сразу заметил, что она нисколько не осунулась и вообще отнюдь не выглядит страдающей. Алая помада слегка оттеняла губы, но кожа на лице оставалась не тронутой косметикой, и это как бы подчеркивало готовность к открытому разговору. Волосы, очевидно только что вымытые с шампунем, блестели и благоухали целебными травами.

– Извини, сестрица. У брата, судя по всему, опять припадок.

«Припадок» – домашнее словцо, бывшее в ходу у всех троих – у Итару, невестки и матери. Когда Мицуру совершал очередную безумную выходку или начинал нести какую-нибудь ахинею, говорили, что у него «припадок». Все трое, хоть и далеки от медицины, пришли к молчаливому согласию, что Мицуру болен.

– На этот раз припадок несколько затянулся. – Мисудзу улыбнулась одним левым уголком пунцовых губ. – Ваша матушка небось опять ругает меня на чем свет стоит.

Она следила за выражением лица Итару. Точно ждала, что он бросит ей спасательный круг… Но без всякого кокетства.

– Мама возмущена. Говорит, в ее планы не входило рожать такого безответственного сына.

Вначале шутка. Затем светская беседа. Под конец разговор по существу. Итару в общем продумал «меню».

– Ну же, проходи. Мне надо тебе кое-что показать. – Никак не отреагировав на его шутку, Мисудзу повела Итару в гостиную.

Глядя ей вслед, Итару заметил, что она без чулок, и невольно залюбовался белизной ее голых икр.

Он впервые входил в этот дом в отсутствие брата. Ему показалось, что в гостиной как-то повеселело и даже воздух стал прозрачнее. Оказавшись наедине с Мисудзу, Итару вдыхал этот воздух так, точно подъедал с чужой тарелки. Он вдруг услышал, что сопит, начал отсчитывать время до следующего вздоха и чуть не задохнулся…

– Пожалуйста, не стесняйся.

Итару подумал, что чувствовал бы себя более непринужденно, если б сразу признался, с чем пришел. Мисудзу, как обычно, выглядела совершенно спокойной.

– Без Мицуру как-то не по себе, – сказала она.

– Разве не легче, когда ничто на тебя не давит?

– Вовсе нет. Хожу по магазинам, чтобы отвлечься, на выставки, но все равно приходится возвращаться домой прежде, чем стемнеет. Уж лучше поехать куда-нибудь. Может, составишь мне компанию?

Итару от неожиданности поперхнулся и, хотя никто не мог их подслушать, спросил шепотом:

– Куда ты хочешь поехать, сестрица?

Мисудзу ничего не ответила, беззвучно засмеялась и принесла пиво из холодильника.

– Еще рано, но, может, выпьем?

Непохоже было, что она шутит; Итару потупился и, затаив дыхание, ждал, когда она разольет пиво. Между прочим, ни брат, ни Мисудзу почти не брали в рот спиртного. Пить пиво задолго до наступления вечера – с каких это пор? Было еще только начало четвертого часа, но оттого, что небо затянули серые облака, казалось, что уже наступили сумерки.

Выпили, не чокаясь. Мисудзу не умела пить. Она заглатывала пиво, словно по принуждению.

– Вчера я уже говорил тебе… – начал Итару, растягивая слова. – Я подумал, может, ты догадываешься, почему брат ушел из дома?

Точно ухватившись за его вопрос, Мисудзу выпалила:

– Поедешь со мной искать его?

– Ну если ты хочешь, – пробормотал он неуверенно.

В глазах Мисудзу мелькнуло что-то вроде мольбы, но тотчас взгляд сделался суровым и сосредоточенным, как будто она пыталась проникнуть в его сокровенные мысли. И тут же, сощурившись, рассмеялась.

– Ты ведь хотела бы, чтобы мой брат к тебе вернулся? – спросил Итару.

– Ну разумеется, – ответила Мисудзу. – Но не исключено, что Мицуру собрался за границу. Во всяком случае, он, кажется, прихватил с собой паспорт. Куда его понесло? Когда я чувствую себя брошенной, меня тоже, как и его, начинают одолевать всякие дурные мысли.

– Ты о чем?

– Ну, не знаю… Самоубийство, бегство… – прошептала она задумчиво.

– Что ты вздумала! Сестрица, так нельзя! Слишком рано судить о том, что у брата на уме.

– Боюсь, уже поздно.

Мисудзу многозначительно улыбнулась.

– Да нет же! – воскликнул Итару, но тотчас замялся и покраснел.

Он не раз был невольным свидетелем того, как мать умоляет брата: «Только не доводи до развода!», не иначе как Итару от нее заразился и теперь сам бесцеремонно вторгается в чужую жизнь… Чтобы круто сменить тему разговора, он спросил:

– Ты еще вчера по телефону сказала, что хочешь мне что-то показать. Что это?

На лицо Мисудзу набежала туча.

Таинственная дикарка

Мисудзу тяжело вздохнула, видимо на что-то решившись. Резко поднялась и направилась в спальню брата. Было слышно, как она методично выдвигает и задвигает ящики; внезапно все стихло, и вновь отчетливо донеслось ее дыхание, прозвучавшее точно игривое глиссандо, обольщающее его, Итару! Как завороженный, он открыл пошире дверь и заглянул внутрь.

Невестка задумчиво стояла перед письменным столом брата. На столе почему-то валялись ношеные черные колготки в сеточку. Рядом – толстая книга на русском языке. В книгу, открытую ровно посередине, была вложена фотокарточка. Взгляд Мисудзу рассеянно пробегал по обступающей фотокарточку кириллице.

– Сестра!

Точно не замечая его, Мисудзу продолжала стоять неподвижно. Он снова окликнул ее. Плечи вздрогнули, Мисудзу подняла понурую голову и скосила на него глаза.

– Подойди, взгляни.

Итару послушно протянул из-за ее спины руку и придвинул поближе вложенную между страниц фотографию. Вначале он подумал, что это обычный женский снимок. Но тотчас заметил нечто удивительное. Глаза у женщины были русалочьи. Говорят, что от пристального взгляда этих обитательниц морских глубин человек цепенеет, не в силах пошевелиться. Они смотрят не на кого-то одного, а на всех мужчин сразу. В зияющей пустоте их глаз язвящий яд. Страшно взглянуть в них, но и отвести взгляд невозможно. Глаза эти неизбежно приковывают к себе, и чувствуешь какое-то жуткое беспокойство, точно чем-то обделенный.

К счастью, Итару никогда не доводилось встречаться с подобными женщинами. Попадись такая, дешево не отделаешься. Доселе он вполне довольствовался заурядными обладательницами «милых мордашек». Взгляд у них расчетливый, настороженно пытливый, вроде бы дающий отпор, но и согласный на компромисс, словом, по их глазам было ясно, что они «всегда готовы столковаться». А во взгляде женщины на фотографии – ни малейшего намека на компромисс, и вряд ли с ней молено так просто столковаться…

– Какое-то непристойное лицо, – проговорил он. – Не сказать что красавица… Прямо-таки дикарка.

На снимке видны ее открытые плечи и ложбинка между грудей. Взлохмаченные черные волосы потно липнут к щекам и шее. Можно догадаться, что в момент съемки на ней ничего не было. Итару еще раз внимательно вгляделся в фотографию и почувствовал, как заколотилось сердце.

– Эта женщина – японка? Лицо как у уроженок Центральной Азии. Может, узбечка? Говорят, что Ян Гуйфэй[1] была родом оттуда.

Мисудзу вырвала у него фотокарточку, сунула лицом вниз между страниц и захлопнула книгу. Заметила, что его проняло? Придав лицу серьезность, Итару вновь повернулся к невестке.

– Он думал, мне и в голову не придет открыть книгу по русской мистической философии, – сказала она, – вот и спрятал в нее эту сучку!

– Не могу поверить, что у брата такая знакомая.

– Не знаю, кто она ему – просто знакомая или любовница, пусть даже абсолютно посторонняя женщина; раз снимал Мицуру, сомнительно, чтобы он не имел к ней никакого отношения.

– С чего ты взяла, что снимал он?

Уголки глаз невестки задрожали. Плотно сжатые тонкие губы приоткрылись кривым овалом:

– Женская интуиция.

– Может быть, снимал кто-то другой и потом дал брату.

– Это еще надо доказать.

– Положим, что так. Но скорее всего, она работает в ночном клубе. Возможно, его затащил туда какой-нибудь беспутный приятель. Лично я не могу вообразить, чтобы брат якшался с подобной женщиной. Ведь он довольно-таки труслив. Из тех, кто не только досконально простукает мост, прежде чем на него ступить, но и будет стучать до тех пор, пока мост не обрушится. Куда ему совладать с женщиной, позирующей голой, да еще с таким убийственным взглядом! Сразу бросится наутек.

Наверно, тон его показался Мисудзу слишком легкомысленным; она вновь плотно сжала губы – на них едва приметно играла ирония. Выпрямившись, она повернулась лицом к письменному столу, и когда скашивала глаза на стоящего по левую руку Итару, поднималась ее правая бровь, когда же глядела направо, взметалась левая. Брови ее словно бы пытались сдержать друг друга.

– Откуда у тебя такая уверенность? Впрочем, ты так усердно рассматривал фотографию… Разве можно судить о женщине только по снимку?

– Нет, конечно. Но…

– Ты сказал, такие лица у узбечек? Значит, Мицуру соблазнила узбечка? Но ведь из твоих слов получается – он должен был броситься от нее наутек?

Итару опустил глаза и почесал затылок.

– Даже если мужчина хочет убежать, женщина ему не позволит, – продолжала она. – Разве не на этом зиждется брак? Вот, попытался от меня улизнуть, да не тут-то было! Теперь он как преступник, объявленный в розыск. А эти черные сетчатые колготы, они-то как здесь оказались?

– Сдаюсь, – пробормотал Итару, краем глаза наблюдая за невесткой.

Она подцепила кончиком шариковой ручки колготы и швырнула их на пол.

– Мерзко воняют. Наверняка она их напяливала.

Итару и сам знал, что у невестки подобных вещиц не водится. Она любила черное, но всегда надевала брюки или длинные юбки. Ей претили платья, открывающие грудь на всеобщее обозрение. В выборе одежды она бессознательно стремилась подчеркнуть свой интеллект. Худощавое тело, запахнутое в черное, наводит на мысль об аскетизме. Женщина на фотографии – образ. прямо противоположный. Невестка это заметила. В ее душе вскипал едкий отвар, настоянный на ревности и отвращении, комплексе неполноценности и чувстве превосходства.

Разумная монахиня против таинственной дикарки.

Итару подобрал с полу колготки, которые, по-видимому, надевала таинственная дикарка.

– Надо же додуматься! – сказал он, чтобы прервать тягостную паузу, и развернул колготы.

В нос ударило смешанным ароматом духов и запаха тела. В этом запахе еще сохранялась влажная теплота. Вдобавок ко всему на колготках, ровно посередине, зияла дыра размером с кулак.

– О чем только думает женщина, напяливая на себя колготы с дыркой?

На его глупый вопрос невестка только пожала плечами, выскочила из комнаты и побежала в ванную. Поняв, что шутка не получилась, Итару растерялся. Он надеялся подстегнуть в ней самолюбие, но, напротив, только ее расстроил. В любом случае надо просить прощения. Он направился вслед за ней.

Мисудзу с покрасневшими глазами гневно смотрела в зеркало на Итару, который застыл у нее за спиной, точно подобострастный слуга, ожидающий приказаний. Вероятно, она ополоснула лицо, чтобы он не увидел ее заплаканной. Щеки, по которым еще текла вода, были мертвенно-бледными. Итару, заметив, что все еще сжимает в руке колготки, торопливо затолкал их в карман.

– Я их выброшу. Для занятий философией они, кажется, ни к чему.

– Итару!.. – сказала Мисудзу сдавленным голосом, заглядывая ему в глаза. – У меня к тебе просьба.

– Какая?

Он во что бы то ни стало хотел продемонстрировать ей свою преданность. В душе он был согласен на все.

– Поедешь со мной в Осаку?

– Хочешь найти моего брата?

– Разумеется. Но не только.

– У тебя там есть еще какое-то дело?

– Если поедешь со мной, узнаешь.

– Что это может быть?

Прозрачно-бледные щеки Мисудзу покрылись легким румянцем. Ее скорбный, потускневший, косящий взгляд точно поглаживал Итару но небритым щекам.

– Пожалуйста, сейчас не спрашивай.

– Как скажешь. Так когда в Осаку?

– Может, завтра?

– Так скоро?

– Нет сил больше ждать. Я уже на пределе. Извини, что я такая взбалмошная. Ну, иди сюда, выпей пива. Ты голоден?

Итару вновь опустился на диван и залпом осушил наполненный стакан. Она вынула из холодильника и нарезала сыр, сварила сосиски, достала с полки соленые орешки. Мисудзу, суетясь, видимо, пыталась скрыть свое смятение. Когда Итару спросил:

– У тебя есть какая-нибудь зацепка для поисков? – ее смятение усилилось, она уже не могла спокойно сидеть и разговаривать. Как оказалось, зацепка есть.

– В Киото живет студенческий друг Мицуру, вчера они случайно столкнулись и перекинулись парой слов. Расстались, договорились вместе поужинать в Осаке через два дня. По словам приятеля, вид у Мицуру был какой-то странный.

– У него всегда странный вид. Куда уж больше?

– Во всяком случае, его друг встревожился и позвонил мне.

– Давай нагрянем завтра вдвоем на место их встречи.

– Но приятель Мицуру сообщил мне об этом по секрету, мы подведем его, надо как-то иначе…

– Не беспокойся. Все будет нормально. Я уж постараюсь. Могу проследить за ним и выяснить, чем он так увлечен.

– Нельзя ли обойтись без этих шпионских штучек?

– При чем здесь шпионы, я же ему родня! Мой братец должен искупить свою вину. А ты заинтересованная сторона, ты вправе наказать его. Хватит малодушничать.

Невестка прикусила нижнюю губу и, нахмурившись, задумалась. Видимо, изо всех сил пыталась решить сложное уравнение, что дало бы единственно верный ответ на ее повисшие в воздухе вопросы.

– Совсем не факт, что он живет с той женщиной. Завтра узнаем. Ты его жена, тебе нечего стесняться.

Она одним глотком допила ранее только пригубленное пиво и протяжно вздохнула. Слеза сбежала по щеке и окунулась в уголок губ. Она смахнула ее мизинцем и, словно приняв окончательное решение, сказала, глядя Итару в глаза:

– Хорошо, будь по-твоему.

Итару подумал, что на этом разговор исчерпался, сделал глубокий вдох, будто вставляя для крепости в спину воздушный столб, и хлопнул ладонями по коленям:

– Ну, тогда я пошел.

– Что ж, иди. Я думала, ты со мной поужинаешь…

Такой тяжелый разговор отбивает всякое желание поужинать один на один, тем более с женой брата. Каким бы ни был Итару толстокожим, он отказался от ее предложения. Любопытно, с какими чувствами замужняя женщина делает для постороннего мужчины то, что входит в ее обычные супружеские обязанности?

Например, всякая ли станет, как давеча Мисудзу, поминутно напоминая себе: «Он младший брат моего мужа», пускаться на откровенности, распивать вместе пиво и даже приглашать отужинать?

– Спасибо, что зашел. Мне стало намного легче.

– Правда? Рад, если смог чем-то услужить.

Он собрался наконец, откланявшись, уйти, как вдруг она сказала:

– Кстати… – и тотчас осеклась.

– А? Что? – он круто развернулся.

Мисудзу, поникнув головой, скребла ногтями ладонь.

– Нет, не стоит об этом. Извини, – смутившись, она заставила себя улыбнуться.

– Скажи, иначе я не успокоюсь.

– Пожалуйста, не рассказывай матери.

– Разумеется, – доверившись ее улыбке, Итару решил, что все решено, открыл дверь и ступил за порог.

– Не знаю, как и спросить…

Кажется, что-то еще.

– Не стесняйся.

– Если бы эта женщина захотела тебя соблазнить, ты бы пошел за ней?

В момент, когда, уходя, он уже расслабился, такой невыносимо трудный вопрос! От его ответа зависит, насколько глубоко он впустит ее в свои сокровенные мысли.

– Видишь ли, мне…

Поскольку невозможно тянуть с ответом – не мудри. Скажи то, что она хочет услышать.

– Эта женщина мне не нравится. Хочется держаться от нее подальше.

Лучше не продолжать. Слова застряли в горле.

– Мы с братом такие разные… – вот все, что он смог выговорить.

…Именно поэтому она и в самом деле меня заинтриговала. Впрочем, внешность обманчива, вполне возможно, что за ней скрывается веселая и общительная натура. А может, она из тех женщин, которые, пока молчат, кажутся таинственными красавицами, но стоит им открыть рот, превращаются в глупых, инфантильных и бесстыдных бабенок.

Рассматривая фотографию и думая о том, что эта женщина наверняка каким-то образом связана с братом, он излишне дал волю своему воображению. И в результате, сокрушался Итару, вышло дурно, дурно, только разбередил душу Мисудзу. Но если брат и вправду сблизился с этой женщиной, надо во что бы то ни стало выведать, как и почему это произошло.

Оставив за спиной темный дом, висящий в пустоте, Итару направился к станции, любуясь островками живой природы – миниатюрными садиками в ящиках, расставленных возле домов, но его все еще преследовал один наивный вопрос.

Как бы повела себя Мисудзу, не зайди он сегодня к ней? Рванула бы одна в Осаку? Или, как все эти десять последних дней, продолжала бы, упиваясь тоской, поливать цветочки в висящем над обрывом доме? Конечно, он со своей неуемной энергией подоспел как нельзя кстати, но что в действительности у Мисудзу на уме – скрыто в густом тумане.

Тупик

Видимость по всему окоему чуть ли не нулевая. Взявшись за непривычную для себя роль лоцмана, не ведая при этом ни тайного умысла старшего брата, ни желаний его жены, Итару опасался, как бы ненароком не угодить в кровавую бойню. И было предчувствие, что все ключи в руках женщины с фотографии. В любом случае надо постараться избежать лобового столкновения соперниц. Но случись даже этот, наихудший вариант развития событий, он, без сомнения, не забудет свой долг – до конца оставаться на стороне «разумной монашки» и изгнать «таинственную дикарку».

– Сестрица, не проголодалась?

Чуть за полдень они сели в Новой Иокогаме на скорый и долгое время молчали, каждый приводя в порядок свои спутанные мысли; наконец, возбужденный тележкой с едой, которая назойливо курсировала взад и вперед по вагону, Итару прервал молчание:

– Съешь что-нибудь?

– Нет, спасибо. Может, ты себе что-нибудь возьмешь?

– Лучше бы поесть. В Осаке, возможно, будет не до еды.

– Ты прав. Разве легкое что-нибудь…

Итару передал невестке суси со скумбрией и чай, себе взял пиво и рис с жареным угрем и тотчас набросился на еду. У Мисудзу, кажется, совсем не было аппетита – за то время, что Итару подчистую умял свою порцию, она одолела лишь один рисовый колобок.

– Если не хочешь, я помогу, – сказал Итару и забрал себе то, что она не осилила.

– Так что же сказала матушка?

– Тебе интересно?

– Конечно.

Вообще-то рассказывать особенно было нечего. Ведь Итару так и не выведал у невестки того, что интересовало мать. Она была уверена, что между супругами произошла серьезная ссора. И на свой лад выстроила причинно-следственную связь: не будь ссоры, брат не ушел бы из дома. Но при всей своей толстокожести Итару понимал, что проблемы, возникшие у супругов, одними логическими выкладками не разгадаешь. Это вам не детективный роман.

– Я сказал матери, что брат, бросив все, поспешил на помощь другу. Заверил, что скоро все уладится. И убедил ее, что ваши отношения здесь ни при чем, это ее успокоило.

То была ложь во спасение. В действительности он сказал матери: «Судя по всему, он ей изменил».

Мать пустилась причитать по своему обыкновению. Мол, Мисудзу с самого начала пальцем о палец не ударила, чтобы привязать мужа к семейному очагу, а Мицуру такой недотепа: раз оступившись, не сможет вернуться назад. И пошло-поехало. К счастью, Итару уже клевал носом.

Невестка не стала больше ни о чем спрашивать, достала из черной сумочки карманную книжку и начала читать с заложенной страницы. Судя по всему, она в последнее время перечитывает Дзюнъитиро Танидзаки. Итару сказал, что читал его повесть о человеке, который испытывал высшее наслаждение, когда его мучила слепая учительница игры на сямисэне; он стал ее рабом и, дабы навечно скрепить эти узы, выколол себе глаза.

– Хотел бы я взглянуть на красотку, способную внушить мужчине подобную страсть! – добавил он, рассмеявшись.

Невестка захлопнула книжку и резко сказала:

– Достаточно раз от себя отречься, чтобы неминуемо пойти ко дну.

Итару не сразу понял, что она имеет в виду, и, посмотрев на нее, спросил:

– Ты о выколовшем себе глаза?

– Со всеми так. Большинство людей, вовремя спохватившись, поворачивают с полпути назад, но тому, кто заблудился, при всем его желании, обратной дороги нет.

Невестка пробормотала это, устремив взгляд в пустоту, точно сия истина была написана в воздухе и она ее прочитала. Ее слова странно напоминали то, что мать изрекла накануне вечером, и Итару невольно переспросил:

– Ты о брате?

Мисудзу встрепенулась.

– О герое повести Танидзаки… – сказала она. – И тот, кто стал рабом слепой женщины, и безумный старик, влюбившийся в жену своего сына, и мазохист, вожделеющий тэмпуры,[2] – всеми ими овладела какая-то неодолимая сила. Только я начала читать Танидзаки, Мицуру уехал в Осаку, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Я точно сама накликала это роковое совпадение. Не удивлюсь, если он взялся учить осакский диалект. Так же как в случае с Танидзаки, когда столичного жителя влечет в Кансай,[3] не вызвано ли это неодолимым желанием вернуться обратно, в утробу матери? В атмосфере Кансая еще сохраняется нечто смутное и невыразимое. Давнее, свербящее воспоминание. Думаю, он нарочно уехал в Осаку, чтобы у мамочки был еще один повод его отругать. Типичный столичный извращенец – чем сильнее его мучают, тем ему слаще.

На что Итару сказал безучастно:

– По-твоему, брат тоже, что ли, к этому склонен?

И тут же, точно на гребне собственных слов, вспомнил, как Мицуру однажды отозвался о друге Итару, уроженце Осаки: «Выходцы из Кансая мастаки разыгрывать простодушие. Вроде бы говорят искренне, а в действительности искусно скрывают свои помыслы. Поэтому в житейских делах они обычно выходят победителями. Допустив оплошность, они всё обращают в шутку, а если шутка остается непонятой, начинают ни с того ни с сего объясняться в любви. Эти парни ухитряются ловко устроиться в мире, где никто не понимает, что, собственно, они хотят сказать. Лично я им завидую. Ты, Итару, ближе к ним, чем к жителям Канто.[4] Предки матери из Кансая. Ты унаследовал кровь матери, да еще поднабрался от своих осакс-ких друзей, поэтому мы с тобой такие разные».

Осакский друг, о котором говорил брат, и сам заявил Итару: «Ты явно наших кровей». Теория брата в какой-то степени попала в точку. Но как бы он ни кичился своей теорией, в Осаке его всегда будут обводить вокруг пальца.

– Сестра, ты слышала – как сойдутся два жителя Осаки, сразу начинается шутовская перепалка, точно они разыгрывают какой-то фарс?

Немного помедлив, невестка сказала:

– Все потому, что в осакском диалекте слова так резво слетают с языка, что кажется – слушаешь оперу Россини.

– Ну, не знаю, как насчет Россини, но, не сговариваясь, один из них с ходу начинает «подкалывать» другого, а тот в ответ прикидывается простофилей. Даже когда это доходит до абсурда, оба довольны.

– В этой паре ты тот, кто позволяет себя легко обманывать, да?

– Если выбирать, да, наверно, так… А брат с детства вел себя как умудренный опытом старичок.

– Хотела бы я послушать, как он изъяснялся в детстве.

– Да и вообще был ли он когда-нибудь ребенком?

В самом деле, знает ли брат, что такое беззаботное детство? Не припомнить, чтобы он был чем-то страстно увлечен. Как будто на земле не нашлось ничего, что могло бы его прельстить – ни красоты, ни счастья.

Итару был младше Мицуру на семь лет, и, с тех пор как он себя помнит, брат уже вовсю трудился над возведением тюремных стен своего самосознания. И всегда предпочитал окольные тропы. К любому предмету своих устремлений он пробирался длинным, кружным путем, измышляя всевозможные «теории». Полная противоположность ему, младшему, он-то, не задумываясь, прямиком бросается к цели.

В детстве старший брат какое-то время весьма усердно занимался в плавательном клубе. Тренер обучал его, как эффективней работать руками, чтобы увеличить скорость, и сам Мицуру занимался аутотренингом, но однажды вдруг заявил, что бросает плавание. Его осенило, сказал он, что, овладев приемами, когда-нибудь непременно утонет. И тренер и отец смеялись, приняв его слова за шутку, но сам он на полном серьезе утверждал, что, усваивая технику быстрого плавания, тело теряет приспособляемость к водной среде, и, случись сбой в налаженном ритме, человек в панике начнет делать беспорядочные движения и в конце концов утонет. Приведя в пример китов и дельфинов, которые умирают на линии прибоя, он добавил:

– Выброшенные на берег киты и дельфины вспоминают, что изначально они жили на суше, и стремятся вернуться в родную стихию. Но они слишком долго находились в воде и потому, очутившись на берегу, не могут адаптироваться и гибнут. Если даже таким искусным пловцам угрожает гибель, стоит им вспомнить, что они млекопитающие, то уж человеку, живущему на суше, тем более не следует надолго задерживаться в воде. Иначе он рискует сойти с ума, как киты и дельфины.

В то время Мицуру было лет двенадцать – тринадцать. Он демонстрировал замечательные успехи в учебе, и отец возлагал на него большие надежды. Не увидев ничего страшного в том, что сын бросил спорт, отец воспринял его тогдашние рассуждения не как извращенную теорию, а как свидетельство острого ума. Если подумать, именно тогда на поверхность из глубины поднялись, точно подпитывая друг друга, первые признаки философского дарования и расщепленного сознания.

В двадцать пять лет, то есть когда ему было столько же, сколько сейчас Итару, он женился на Мисудзу Окано. Он молча принял невесту, сосватанную отцом. К этому времени, оправдав отцовские надежды, Мицуру с отличием окончил университет, быстро защитил диссертацию и собирался ехать для продолжения учебы в американский университет. Брак был своего рода страховкой, которой отец обеспечил сына. Если в грубую американскую действительность бросить экзотический росток, взлелеянный в тепличных условиях, он непременно увянет; опасаясь этого, отец подстраховался, женив его на девушке из семьи, связанной с ним деловыми отношениями и имевшей опыт жизни в Америке. Поскольку для Мицуру внешнего мира не существовало – весь мир полностью умещался в книгах, – он бы и дня не выжил один. Мисудзу стала для него тем единственным, что существовало вне книг: входом в реальный мир провинциального американского городка. С этим миром Мицуру соприкасался только через нее. Ему удалось обойти стороной грубую действительность. Одним словом, для Мицуру весь внешний мир заключался в Мисудзу.

Он провел в Америке два года, защитив докторскую степень. Жизнь молодоженов, надежно защищенная от каких-либо внешних воздействий, безмятежно протекала в университетском кампусе под шелест рощи и плеск водопада. Итару посетил их во время летних каникул, когда учился на втором курсе. Со стороны они казались дружной парой, проводящей медовый месяц, но, на его взгляд, избыточное внимание, каким они окружали друг друга, возводило между ними непреодолимую преграду. Если б, допустим, они после обеда, вместе подремывая перед телевизором, смотрели старую комедию и громко хохотали или он бы клал голову ей на колени и она выковыривала ему воск из ушей – если б между ними были такие непринужденные отношения, они бы, наверное, походили на настоящих супругов. Но они жили в постоянном напряжении, точно сватовство затянулось. Редко встретишь молодую пару, которая бы вела такую тихую жизнь. У Итару было чувство, что он навещает супругов, пораженных депрессией. Впрочем, когда Итару пытался шутить, Мисудзу охотно смеялась. Итару понял тогда, что, если постараться, ее можно и развеселить, и разговорить. Он так уставал от общения с братом, пытаясь угадать, чего тот хочет и чем недоволен, что уже и сам опасался потерять свойственную ему жизнерадостность. Из сочувствия к невестке Итару шепнул брату:

– Может быть, вам как-нибудь развлечься вдвоем?

На что Мицуру, вздохнув, сказал:

– Мисудзу очень похожа на меня. Мы с ней однояйцевые супруги. Если я пытаюсь заставить ее сделать что-нибудь не так, как я, мы оба оказываемся в параличе.

От этих слов у Итару остался привкус, точно он прожевал горсть песка. Позже он вынужден был признать, что у них и впрямь много общего. Впрочем, подумал он, пожив с таким человеком, как его брат, немудрено заразиться его меланхолией. Однако Мисудзу нисколько не уступала брату в способности переносить ту спертую, безвоздушную атмосферу, которую они оба создали.

Сторонясь внешнего мира, то есть общения с другими людьми, брат не выходил за пределы очерченного им круга. Он развивал околичные теории и оборонялся с помощью слов. Эта его привычка сказывалась и в общении с женой. Усматривая в самых незначительных словах Мисудзу какой-то глубокий, затаенный смысл, он затягивал ее в сети своей мозгологии. Стоило ей о чем-то заговорить, начинались бесконечные толкования и комментарии, в результате она предпочитала отмалчиваться. Однако и из ее молчания он ухитрялся извлекать скрытый смысл. В сознании брата сложился ложный образ Мисудзу, без сомнения не имеющий ничего общего с реальной женщиной. Но брат упрямо верил, что этот ложный образ и есть его жена. Он вбил себе в голову, что эта воображаемая жена как две капли воды похожа на него. Подлинная жена была всего лишь досадным недоразумением.

Итару хотел во что бы то ни стало разглядеть настоящую, живую Мисудзу. Он был убежден – живи его невестка с другим человеком, она бы легко высвободилась из скорлупы разумной монашки, кропотливо исследующей своего неприступного мужа.



В Осаке они взяли такси и направились прямо в гостиницу «Умэда». Сложили вещи – каждый в своем одноместном номере – и, приведя себя в порядок, выпили кофе в кафе на первом этаже. Оставалось еще два часа до обещанного появления Мицуру. Ни он, ни она не знали топографии Осаки, поэтому было решено предварительно встретиться с киотоским другом брата где-нибудь, где трудно потеряться, а затем уже вместе направиться к условленному месту. Темы разговоров, которые они вели в поезде, были полностью исчерпаны, для поддержания беседы требовалась новая, хоть сколько-нибудь будоражащая тема. Однако в преддверии тяжелого объяснения с братом оба, точно сговорившись, погрузились в молчание. Количество слов, отпущенных на один день, ограничено. Но так же ограничена и длительность молчания. Невозможно говорить бесконечно. И – непосильно долго хранить молчание. Впрочем, после давешней болтовни, в которой мешались правда и ложь, хотелось осторожнее обращаться со словами.

– Сестра, еще рановато, но, может, все же пойдем?

Итару вскочил, не выдержав томительного бездействия.

– Я кое-что забыла, подожди меня здесь, – сказала Мисудзу и поднялась в номер. Оплатив счет, Итару ждал ее в холле на диване минут десять, но она никак не спускалась. Он позвонил в номер.

– Сейчас иду.

Прошло еще минут пять, наконец она появилась. Ничего она не забыла, просто обновила макияж. Кожа стала еще глаже, чем обычно, глаза глядели остро и, кажется, выражали решимость.

Б результате они заставили друга брата, Курэ, ждать лишних семь минут. Итару был с ним знаком. Курэ даже останавливался у них дома. Это был единственный человек, которого по праву можно было назвать близким другом Мицуру.

Курэ заговорил первым.

– Мицуру отправляется в плаванье на корабле, – сказал он.

– На корабле? – воскликнули почти одновременно Мисудзу и Итару.

Они рассчитывали вернуться вместе с братом поездом в Токио, и упоминание о корабле застало их врасплох, точно речь шла о каком-то фантастическом средстве передвижения.

– И куда же он намеревается плыть? – спросил Итару.

– Сказал, до конечного пункта.

– А где конечный пункт?

– Говорит, по ту сторону моря.

– Другими словами, собрался за границу. Но ведь брат так тяжело переносит плаванье!

– Кажется, отплытие завтра в семь вечера, из Кобе. Он звонил сегодня утром. Не знаю, что ему вдруг приспичило.

– Он сказал, что плывет один? Или с кем-то? – спросила Мисудзу с мольбой в глазах.

Но на этот, главный вопрос Курэ не ответил.

– Кстати, хочу поблагодарить вас за гостеприимство, – сказал он. – Аты, Итару, выглядишь молодцом!

Они встретились с Курэ в центральном районе города, заполненном праздношатающейся толпой, в баре, который был обставлен как машинное отделение корабля, с какими-то металлическими штуковинами, приспособленными под стойку и столики. В полусумраке Мисудзу походила на подрагивающую бледную восковую куклу. Увидев, что она безразлична к его любезностям, Курэ подозвал официанта и заказал напитки.

– Не знаете, мой муж придет один?

Беспокойство Мисудзу передалось Итару. Ему хотелось во что бы то ни стало избежать лобового столкновения. К счастью, Курэ догадывался о сложившихся обстоятельствах.

– Подождите немного, и я приведу к вам Мицуру. Пока вы будете решать свои семейные проблемы, я пойду выпить где-нибудь поблизости, чтобы вас не стеснять. Если здесь говорить неудобно, можно подняться в гостиничный номер.

– Спасибо. Вы так внимательны.

Голос Мисудзу прозвучал пронзительно. Курэ слегка поклонился, после чего, изобразив на своем покрытом щетиной лице улыбку, обратился к Итару:

– А ты так никуда и не пристроился, болтаешься без дела?

– Невыгодно искать работу, когда свирепствует депрессия! Фирмы слишком привередливы. Вот когда конъюнктура хорошая, скупают все что ни попадя оптом. Во время кризиса надо упражняться в самозакаливании.

– Ха-ха, это еще что такое?

– Умение держать удар.

– Что же ты делаешь?

– Зависит от наличия свободного времени и денег, в основном слоняюсь по городу.

– Ты что, совсем сбрендил? Слоняясь, денег не заработаешь. Разве суть работы не в том, чтобы, трудясь в поте лица, продавать свое время?

– Ну же, Курэ, подскажите, как мне устроиться, чтоб заработать на своем безделье?

– Побегай, поищи. Волка, как говорится, ноги кормят.

– Вы хотите, чтоб я, как собака, бегал и вынюхивал по углам?

– Все вы такие, юные гении. Ладно, пойду за Мицуру.

Итару знал Курэ как человека уравновешенного, принимающего все с добродушной улыбкой. Сейчас же показалось, что его чувство юмора приобрело саркастический оттенок. Проводив глазами выходящего из бара Курэ, Итару отхлебнул пива.

– Сестра, здесь очень неспокойно, может, когда придет брат, пересядем куда-нибудь в другое место?

– Пожалуй, – ответила Мисудзу холодным, безучастным тоном, обхватив руками лежавшую на коленях сумочку.

Почему она с таким напряжением ждет встречи с собственным мужем? Впрочем, он и сам, хоть это и был его родной брат, нервничал. Оба подспудно настраивали себя на свидание с человеком, с которым не хотели видеться. Итару уже готовился к самому худшему.

Курэ вернулся неожиданно скоро, ведя за собой Мицуру, и тотчас исчез. К счастью, женщины с ними не было. Поэтому и Мисудзу и Итару смогли хотя бы отчасти освободиться от гнетущего их бремени.

– Мисудзу, рад тебя видеть. И Итару тут как тут…

Мицуру заговорил беспечным голосом, сев на свободный стул. Взглянув на него, оба подумали, что он на себя не похож. Чего-то не хватало, чтобы признать в нем Мицуру, и что-то было лишнее, делавшее его другим человеком.

– Мы слышали, брат, ты отправляешься в плаванье. Как это понимать?

– Так вы уже всё знаете? Наверно, Курэ проболтался. Да, решил немного попутешествовать.

– Попутешествовать, бросив жену?