Жюль Верн

Плавающий город

ГЛАВА ПЕРВАЯ

А.И. Львович-Кострица



Михаил Ломоносов. Его жизнь, научная, литературная и общественная жизнь

Я прибыл в Ливерпуль 18 марта 1867 года, чтобы запастись местом на «Грэйт-Истерне», отправлявшемся в Нью-Йорк несколько дней спустя. Путешествие по Атлантическому океану в Северную Америку на этом гигантском судне мне казалось очень заманчивым, что и неудивительно, так как «Грейт-Истерн» представляет собой шедевр судостроительного искусства. Это не корабль, а целый плавающий город, часть графства, отделившаяся от английской почвы, чтобы, переплыв через океан, пристать к американскому материку. Я заранее представлял себе, как эта громада будет бороться с волнами, какую стойкость выкажет она среди стихий и как спокойно встретит бури, которые разрушают корабли, подобные «Вариоре» и «Сольферино». «Грейт-Истерн» был интересен и с другой стороны. Будучи не только мореходной машиной, а являясь как бы отдельным мирком, он представлял обширное поле деятельности для наблюдательного человека, который мог проследить тут за развитием различных инстинктов и страстей, комических и трагических сторон жизни его многочисленных пассажиров.

ГЛАВА I

Родина М.В. Ломоносова. – Его родители. – Злая мачеха. – Детство. – Суровая природа северного края. – Знакомство с бытом северных обитателей. – Влияние условий, в которых протекало детство М.В. Ломоносова, на его характер. – Первый учитель Ломоносова. – Увлечение расколом. – “Грамматика” Смотрицкого и “Арифметика” Магницкого. – Причины, побудившие Ломоносова бежать в Москву. – Поступление в Заиконоспасское училище. – Просьбы отца вернуться домой. – Один алтын. – Успехи юноши в монастыре. – Недовольство обучением в школе. – Киевская академия. – Разочарование. – Возвращение в Москву


Со станции я отправился в гостиницу «Адельфи», так как «Грейт-Истерн» отправлялся в путь только 20 марта. Заинтересованный, однако, последними приготовлениями на корабле, я обратился к капитану Андерсону с просьбой разрешить мне тотчас же перебраться туда, на что тот дал свое полное согласие. На следующий день я добрался по разводным мостам до набережной Нью-Принца, где производится разгрузка многочисленных судов, приходящих из Беркенхеда, который расположен на левом берегу реки Мерси. Река эта, как и Темза, незначительна по протяженности, но очень глубока, так что в нее могут заходить самые большие грузовые суда как, например, «Грейт-Истерн», для которого вход в большую часть портов земного шара невозможен. Только благодаря глубине этих рек в их устьях и могли расположиться два огромных торговых города: Лондон и Ливерпуль, У пристани Нью-Принц стоял небольшой пароход, предназначенный для перевозки пассажиров на «Грейт-Истерн». Я поместился на палубе вместе с рабочими и мастеровыми, отправлявшимися на корабль. Ровно в семь часов утра пароход полным ходом пошел вверх по Мерси. Не успели мы отойти от берега, как я увидел на пристани высокого молодого человека, напоминавшего своей внешностью английского офицера. Мне показалось, что это один из моих друзей, капитан английского корпуса в Индии, которого я не видел уже несколько лет. Но я, конечно, ошибся, так как капитан Мак-Эльвин не мог уехать из Бомбея, не известив меня об этом. К тому же Мак-Эльвин был человек беззаботный и веселый; этот же незнакомец, хотя и походил на него, но был грустен и, казалось, глубоко страдал. Мне не удалось рассмотреть его повнимательнее, так как тендер быстро удалялся, и впечатление, произведенное на меня этим сходством, скоро изгладилось.

Неприглядную и суровую картину представляет собою родина нашего великого ученого и поэта Михаила Васильевича Ломоносова. Одна из больших и многоводных рек России, Северная Двина с давних пор служила удобным торговым путем, ведущим к единственному в те времена русскому морю. Это-то обилие даровой, стихийной силы передвижения и море, открывающее свободный доступ к западным государствам Европы, и определили, так сказать, русло, по которому предстояло осуществляться почти всей нашей первоначальной вывозной торговле. Понятно, как это обстоятельство должно было отразиться на увеличении народонаселения по берегам Двины. По мере приближения к Белому морю река все более и более расширяется, дробится на ветви, рукава и притоки и образует множество больших и малых островов; одновременно число деревень, сел и городов все растет и растет. Одни из них были построены туземцами, первыми обитателями двинской земли, а другие – выходцами из внутренней России, по преимуществу новгородцами. Со дня основания некоторых из этих поселений прошло уже несколько столетий. Так, например, против города Холмогор лежит на Двине остров, называющийся Куростровом;







План мест, прилежащих к Куростровской волости – родине Ломоносова. Гравюра по рисунку Н.Я. Озерецкого. Деталь, 1788

«Грейт-Истерн» стоял на якоре почти в трех милях от Ливерпуля, вверх по реке. С набережной Нью-Принц его не было видно. Только когда мы обогнули берег в том месте, где река делает поворот, он вновь появился перед нами. Казалось, это был небольшой остров, наполовину окутанный туманом. Сначала мы увидели только носовую часть корабля, но когда пароход повернул, «Грейт-Истерн» предстал перед нами во всю свою величину и поразил нас своей громадностью. Около него стояли три или четыре «угольщика», которые сыпали ему свой груз. Перед «Грейт-Истерном» эти трехмачтовые суда казались небольшими барками. Гиганту ничего не стоило взять их в качестве паровых шлюпок. Тендер приближался к «Грейт-Истерну» и, наконец, подойдя к бакборту остановился около широкой лестницы, спускавшейся с него. Палуба тендера пришлась на уровень ватерлинии «Грейт-Истерна», на два метра поднимавшейся над водой вследствие его неполной загрузки.

под этим именем он встречается уже в судной грамоте 1397 года и останется навсегда памятным для каждого русского, так как здесь-то и родился Ломоносов.

Ломоносов. Гравюра Э. Фессара – Х. Бортмана

Рабочие быстро взбирались по лестнице, я же, подобно туристу, рассматривающему здание, закинув голову, любовался огромными колесами «Грейт-Истерна». Сбоку колеса эти казались недостаточно массивными, несмотря на то, что длина их спиц равнялась четырем метрам, зато спереди они имели вид монумента. Арматура их была необыкновенно изящна, а устройство ступиц этой главной точки опоры всей системы и вообще весь этот сложный механизм, наполовину скрытый огромными барабанами, буквально поражал ум и вызывал мысль о какой-то страшной, таинственной силе. С какой энергией эти деревянные лопасти, приведенные в движение, должны рассекать волны, разбивающиеся теперь о них! Какой ужасный грохот раздастся, когда «Грейт-Истерн» на полном ходу будет работать колесами в пятьдесят три фута в диаметре и сто шестьдесят футов в окружности, причем каждое из них весит девяносто тонн и делает одиннадцать оборотов в минуту! Почти все пассажиры высадились с тендера. Я, в свою очередь, стал подниматься по железной лестнице и через несколько минут был на палубе парохода.

Рост числа поселений, о котором мы только что упомянули, объясняется, с одной стороны, обширным спросом на рабочие руки для судоходства, выгрузки и погрузки товаров, а с другой – рыбным и соляным промыслами на море, привлекавшими многих из жителей этих мест:

ГЛАВА ВТОРАЯ

Соляные варницы на Севере. Гравюра второй половины XVII в.

На палубе еще кипела работа. Трудно было представить себе, что творится на корабле, такая масса народу была там. Рабочие, механики, офицеры, экипаж, мастеровые и посторонние посетители сновали взад и вперед, бесцеремонно толкая друг друга. Одни возились на палубе, другие в машинном отделении, третьи взбирались на мачты; словом, происходила суматоха, не поддающаяся никакому описанию. Тут подвижные краны поднимали чугунные массы, там, с помощью парового ворота, втаскивались тяжелые дубовые доски. Над машинным отделением, как металлическое бревно, раскачивался медный цилиндр. Спереди по марвовым мачтам со скрипом поднимались реи, сзади громадные леса скрывали какое-то недостроенное здание. Кто плотничал, кто строил, кто красил среди страшного шума и полнейшего беспорядка. Наконец принесли мой багаж. Я хотел видеть капитана Андерсона, но мне сказали, что его еще не было на корабле. Один из матросов позаботился о моем размещении и велел отнести мои вещи в одну из нижних кают.

Дальний Север вел весьма значительную торговлю солью и рыбой с Новгородом, Москвою и другими городами. Выгоды торговли и промыслов заставляли жителей мириться с суровым климатом и жалкой природой этих мест.



Архангельск



Вышеупомянутый Куростров не представляет собою ничего заманчивого для всякого поверхностного наблюдателя. Это довольно большой, но низменный остров, и в половодье он едва не затопляется разливом Двины; всюду разбросаны низенькие болотистые кочки и невысокие холмы, сверху донизу затянутые мхом; между ними лежат, словно погруженные в вечную дремоту, непросыхающие болотины с грязной водой; ни леса, ни рощи не видно на всем протяжении острова, только кое-где торчит жалкая, искривленная, точно больная, березка, да по береговой окраине растет беспрерывный и чахлый ивняк, в какой-то грусти склонившийся над плавно движущимися водами реки.

— Послушайте, любезный, — сказал я ему, — отплытие корабля назначено на двадцатое марта, но все эти работы ведь немыслимо окончить за сутки. Когда же, наконец, мы выйдем из Ливерпуля?

Нет здесь ничего такого, на чем глаз наблюдателя мог бы с удовольствием остановиться. И тем не менее длинный ряд серых бревенчатых изб деревень и сел тянется почти по всему низменному и песчаному берегу Курострова, – и здесь идет негромкая, невидная, но упорная и беспрерывная борьба за существование. Одна из этих деревень называется по-письменному Денисовкой, а в просторечии – Болотом.

Но он ушел, не ответив на мой вопрос, так как знал столько же, сколько и я. Оставшись один, я решил ознакомиться с этим гигантским муравейником и, подобно путешественнику, попавшему в чужой город, стал осматривать все его закоулки.

Отсюда, из-за ивняка, виднеются на левом берегу Двины Холмогоры со своими старинными церквями, а по другую сторону, на правом берегу, как раз против Холмогор, – древнее село Вавчуга. Во времена Петра Великого в этом селе была устроена корабельная верфь, принадлежавшая архангелогородскому купцу Боженину. В бытность свою в Архангельске Петр неоднократно посещал богатого и умного владельца верфи и гостил у него по нескольку суток.

На палубе была черная грязь, та британская грязь, которая обыкновенно покрывает улицы английских городов. Местами извивались зловонные ручейки. Словом, все напоминало один из грязнейших кварталов, находящихся на окраинах Лондона. Я шел вдоль палубных кают, тянувшихся по кормовой части корабля; между ними и сетками по обеим сторонам были две широкие улицы, или, вернее, два бульвара, на которых толпилась масса народу.

Этим путем я дошел до центра корабля и очутился между барабанами, соединенными двойной системой мостов.

В деревне Денисовке уже в начале XVIII столетия жил черносошный крестьянин Василий Дорофеевич Ломоносов.

Здесь передо мной открылась бездна, предназначенная для машинных приборов колесного механизма. Полсотни человек работали там, наполняя воздух оглушительным шумом и непрерывным стуком.

Обыкновенно биографы нашего великого борца с “неприятелями наук российских”, говоря о его происхождении, утверждают, что “он вышел из самой низшей и простой среды народа”, как бы желая этим еще больше оттенить необычайность гения Ломоносова. Мне кажется, что этот последний всем сделанным им так ярко проявил свою гениальность, что в подобных способах “оттенения” она совсем не нуждается, тем более что эти способы не вполне соответствуют фактам.

Бросив беглый взгляд на производившиеся работы, я отправился дальше, на переднюю часть корабля. Тут обойщики отделывали великолепное помещение в четырнадцать окон, называвшееся «smoking room», то есть курительная комната, и представлявшее собой изящное кафе этого плавающего города. Миновав треугольную площадку, я очутился у самого форштевня, отвесно спускавшегося на поверхность воды; тут я оглянулся и увидел сквозь туман противоположный конец корабля на расстоянии более двухсот метров.

Дело в том, что Ломоносов-отец вовсе не являлся обычным крепостным крестьянином-рабом того времени. Совсем напротив, он имел участок земли, которым владел на правах собственности. Это ясно следует из сохранившейся купчей крепости, которою Василий Ломоносов передавал за 10 рублей своему односельчанину в полную собственность одно из своих полей. Кроме того, он “промысел имел на море, по мурманскому берегу и в других приморских местах для лова рыбы трески и полтосины на своих судах, из коих в одно время имел немалой величины гукор с корабельною оснасткою, всегда имел в том рыбном промысле счастие, а собою был простосовестлив и к сиротам податлив, а с людьми обходителен, только грамоте неучен…”

Так аттестует отца Ломоносова некий Варфоломеев в своей заметке от 4 июля 1788 года. В жизнеописании Ломоносова при академическом издании его сочинений 1784 года читаем: отец Ломоносова был “промыслом рыбак… и первый из жителей сего края состроил и по-европейски оснастил на реке Двине под своим селением галиот и прозвал его “Чайкою”; ходил на нем по сей реке, Белому морю и по Северному океану для рыбных промыслов и по найму возил разные запасы казенные и частных людей города Архангельска в Пустозерск, Соловецкий монастырь, Колу, Кильдин, по берегам Лапландии, Семояди и на реку Мезень”.

Медленно пробирался я назад, остерегаясь раскачивавшихся блоков, подвижных кранов и целого фейерверка вылетавших из кузницы искр. Среди тумана и черного дыма «угольщиков» едва виднелись верхушки мачт, достигавших двухсот футов высоты. Пройдя мимо спуска в машинное отделение, я увидел влево от себя небольшую гостиницу, далее тянулся боковой фасад великолепного здания, крыша которого представляла собой террасу с неоконченными еще перилами. Наконец, я добрался до задней части корабля, где механики устанавливали паровую машину. Машина эта состояла из двух горизонтальных поршней. Она показалась мне очень сложной, и хотя я не совсем хорошо понимал ее назначение, тем не менее пришел к заключению, что здесь, как и в других местах, было еще очень много работы.

Теперь объясню в нескольких словах, почему на «Грейт-Истерне» производились все эти работы и перестройки.

Из этих фактов ясно следует, что Ломоносов-отец был свободный, зажиточный крестьянин, вероятно, самый богатый на всем Курострове. Когда стали собирать деньги на строительство церкви в Денисовке, Василий Дорофеевич не задумался пожертвовать 10 рублей, то есть стоимость, как мы видели, целого участка земли. Этот вклад по своей значительности превышает все прочие, сделанные его односельчанами.

Таким образом, на отца Ломоносова следует смотреть не как на простого крестьянина, а как на промышленника и купца. Только этою его зажиточностью и может быть объяснен его первый брак с дочерью дьякона Еленой Ивановной, урожденной Сивковой. От этого брака и родился сын Михаил, которому суждено было впоследствии прославиться на всю Россию и Европу, который в одном лице своем, как выразился Пушкин, объединял “всю российскую академию и университет”.

Сделав двадцать рейсов между Англией и Америкой и получив в одном из них значительные повреждения, этот огромный корабль, предназначенный для перевозки путешественников, казался более ни на что не годным и был окончательно заброшен. Но когда первые попытки проложить кабель для подводного телеграфа не удались вследствие недостаточной тоннажности судов, на которых его перевозили, то инженеры вспомнили о «Грейт-Истерне». Только он мог вместить три тысячи четыреста километров проволоки, весившей четыре с половиной тонны. Он один благодаря своей устойчивости мог исправно погрузить и проложить этот кабель по дну океана. Но чтобы приспособить его для этой операции, нужно было сделать некоторые изменения в его устройстве; так, из шести котлов пришлось уничтожить два и удалить одну из трех палуб. На освободившиеся места поставлены были огромные резервуары с водой, которая предохраняла опущенный туда кабель от соприкосновения с воздухом. Таким образом, проволока, переходя из этих плавучих озер прямо в океан, не подвергалась влиянию атмосферы.

Год рождения Михаила Васильевича определяют по-разному.

Когда работы по прокладке кабеля благополучно окончились, «Грейт-Истерн» снова был предан забвению. Но вот, с открытием Всемирной выставки 1867 года французская компания под названием «Общество эксплуатации „Грейт-Истерна“» с основным капиталом в два миллиона франков решила воспользоваться этим судном для перевозки пассажиров через океан. Корабль снова пришлось перестраивать. Во-первых, надо было, убрав резервуары, поставить на прежнее место паровые котлы и трубы. Затем устроить помещения для нескольких тысяч путешественников, выстроить новые помещения для залов и столовых и, наконец, приготовить три тысячи коек в недрах его гигантского корпуса.

В конференц-архиве Императорской Академии наук хранится пачка бумаг, среди которых находится собственноручная черновая записка Ломоносова, написанная в первые месяцы 1754 года. В этой записке Ломоносов заявляет, что возраст его – 42 года. Такое утверждение “заслуживает, – говорит Пекарский, – тем более доверия, что прочие выставленные в отзыве годы обозначены чрезвычайно точно, что подтверждается другими современными свидетельствами”.

Итак, если в 1754 году Ломоносову было 42 года, то он родился в 1712, а может быть и в 1711 году.

«Грейт-Истерн» был зафрахтован за двадцать пять тысяч франков в месяц. С фирмой «Ж. Форрестер и Кº» в Ливерпуле были заключены два контракта: один на сумму в пятьсот тридцать восемь тысяч семьсот пятьдесят франков за установку новых котлов и трубы; другой же, в шестьсот шестьдесят две тысячи пятьсот франков, — за устройство помещений и капитальный ремонт корабля.

О раннем детстве и отрочестве Ломоносова до нас дошли крайне скудные сведения. Мне не удалось встретить ни одной строчки, в которой бы сам Михаил Васильевич вспоминал о своей матери. Следует думать, что она умерла тогда, когда сыну ее было всего несколько лет. Отец женился вторично на дочери крестьянина Михаила уского. Мачеха не любила пасынка. Ломоносов называет ее злой и завистливой, говорит, что она “всячески старалась произвести гнев в отце” и вооружить его против сына. Такие тяжелые семейные условия, несомненно, имели большое влияние на складывающийся характер мальчика.

Прежде всего был тщательно освидетельствован и отремонтирован корпус. Затем приступили к установке котлов и переделке колес и, наконец, для управления рулем посредством пара в задней части корабля устанавливалась машина, над которой и работали механики. Устройство ее было таково, что рулевой, стоя на центральном мостике и наблюдая за стрелкой циферблата, которая во всякое время определяла курс судна, мог легко изменить его, стоило лишь протянуть руку и повернуть небольшое вертикальное колесо. Все клапаны тотчас открывались, пар из котлов, быстро проходя по трубам, наполнял оба цилиндра, поршни начинали двигаться, и руль послушно повиновался. При исправном действии всей системы один человек мог легким движением руки управлять всей колоссальной массой «Грейт-Истерна».

В течение пяти дней работы производились с лихорадочной поспешностью, так как проволо́чка наносила значительные убытки предпринимателям. Отплытие было окончательно назначено на 20 марта, а между тем еще накануне 20-го палуба корабля была загромождена лесами.

Лишь только минуло Михаилу 10 лет, как отец стал его брать с собою на рыбную ловлю в Белое море и Северный океан. Это делалось не только потому, что Василий Дорофеевич хотел приучить своего сына к морю и воспитать из него доброго рыболова и моряка, но и потому еще, что отец просто нуждался в помощнике для своего дела. Мальчик был здоровый, крепкий и сильный, так что ж ему дома сидеть, у печки греться да с мачехой ссориться!

Но вот мало-помалу все стало приводиться в порядок. Леса были сняты, подвижные краны убраны, последние болты загнаны, гайки ввинчены и резервуары наполнены маслом. Главный инженер приступил к пробе паровиков. Огромные клубы пара наполнили машинное отделение. Стоя около люка, весь окутанный этими горячими испарениями, я не мог ничего видеть из того, что там происходило, но в ушах моих раздавался шум приведенных в действие длинных поршней и огромных цилиндров. Под барабанами слышалось клокотание, колеса медленно поворачивались и пенили воду. Сзади работал гребной винт. Обе машины, нисколько не зависящие друг от друга, были в полной исправности.

Во время этих трудных и продолжительных поездок – по четыре недели подряд и более – молодой Ломоносов знакомился с величественной и суровой природой Северного океана; при этом он не оставался только простым созерцателем диких красот далекого Севера; нет, весьма нередко отец и сын вынуждены бывали вступать в жестокую борьбу с разбушевавшимся океаном, в борьбу, которая могла закончиться только или победою над грозной стихией, или смертью их обоих. Очень вероятно, что в памяти Ломоносова ярко вставали картина за картиной его далекие странствия с отцом по бурному морю, когда он писал в 1762 году в оде на восшествие на престол Петра III:

Около пяти часов вечера к нам подошел паровой катер, предназначенный для «Грейт-Истерна». Сначала подняли на палубу все подвижные части этого катера, но когда дело дошло до него самого, то оказалось, что вследствие необычайной тяжести стального корпуса поднять его на корабль не было никакой возможности, и от катера пришлось отказаться. Впрочем, на баканцах «Грейт-Истерна» в виде ожерелья висели уже шестнадцать шлюпок.

Когда по глубине невернойК неведомым брегам пловецСпешит по дальности безмерной,И не является конец,Прилежно смотрит птиц полеты,В воде и в воздухе приметы.И как уж томную главуНа брег желанный полагает,В слезах от радости лобзаетПесок и мягкую траву.

Но помимо того, что эти далекие плавания развивали и укрепляли в мальчике стойкость характера, волю и смелость, они давали ему возможность знакомиться с бытом северных обитателей, с их нравами и обычаями, со всевозможными промыслами и вообще наблюдать множество новых лиц, весьма различных по своему положению и кругозору.

Итак, к вечеру почти все было готово. На палубе не осталось и следа вчерашней грязи. Погрузка тоже была окончена. Погреба, люки и кладовые наполнились съестными припасами, каменным углем и товарами, но корабль все еще не сидел на девять метров в воде; это обстоятельство хотя и значительно ослабляло работу колес, но не мешало двинуться в путь, а потому я лег спать в полной надежде оказаться на следующий день в открытом море. И не ошибся. 20 марта на рассвете на мачтах «Грейт-Истерна» развевались американский, английский и французский флаги.

Таким образом, хотя мальчик до двенадцати лет и не учился грамоте, но его естественные умственные способности отнюдь не были лишены развивающей их пищи. Ему приходилось сталкиваться с самыми разнообразными явлениями жизни и строить самостоятельно свои выводы. Так что можно с уверенностью сказать, что по своему умственному развитию в эти двенадцать лет Ломоносов стоял на несравненно высшей ступени, чем, например, какой-нибудь петербургский школьник, сверстник его по летам, всю свою жизнь просидевший в каменном доме каменного города.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Первым учителем Ломоносова был крестьянин той же Куростровской волости Иван Шубной, сын которого Федот Иванович Шубин впоследствии, вероятно не без содействия Ломоносова, состоял при Академии художеств.

«Грейт-Истерн» отправлялся в путь. Дым поднимался уже из всех труб. Несколько матросов суетились около пушек, которые должны были салютовать Ливерпулю. Марсовые караульные взбирались на реи и отвязывали снасти. Около 11 часов обойщики и мастеровые окончили работу и перебрались на тендер, который должен был доставить их на берег.

Погода была очень хорошая, солнце часто выглядывало из-за быстро несущихся облаков. На море был, вероятно, сильный ветер, вызывающий волнение, но «Грейт-Истерн» не боялся его.

Учение пошло легко, так что мальчик “через два года учинился, ко удивлению всех, лучшим чтецом в приходской своей церкви. Охота его до чтения на клиросе и за амвоном была так велика, что нередко бывал бит не от сверстников по летам, но от сверстников по учению за то, что стыдил их превосходством своим пред ними произносить читаемое к месту расстановочно, внятно, а притом и с особою приятностью и ломкостью голоса”. Сначала любимым его чтением были “жития святых, напечатанные в прологах, и в том был проворен, а притом имел у себя природную память: когда какое житие или слово прочитает, после пения рассказывал сидящим в трапезе старичкам сокращеннее на словах обстоятельно” (Путешествие академика Ивана Лепехина. СПб, 1804). Следует заметить, что в это время “младый его разум уловлен был раскольниками так называемого толка беспоповщины; держался оного два года, но скоро познал, что заблуждает”. Как известно, раскол этого толка отличался крайностями и горячностью от всех других; последователи его предпочитали лучше сотнями умирать в срубах, построенных их же собственными руками, чем отступиться от своих верований. В увлечении юного Ломоносова таким расколом впервые сказалась страстность его натуры. В семье жилось плохо. Грубая и злая брань сварливой мачехи, гнев отца, толчки и побои – все это не могло удовлетворить страстной души мальчика, жаждавшей, конечно, ласки и нежности. Но и раскол не дал ему то, чего он искал. Только одна наука в состоянии была удовлетворить его вполне.

Все служащие были на своих местах. Во главе команды корабля находились капитан, его помощник, два старших лейтенанта и пять младших, из которых один был француз М. Г., и один волонтер, тоже француз.

Как-то зайдя в дом односельчанина Христофора Дудина, он увидел в первый раз в своей жизни недуховные книги. Это были “Грамматика” Смотрицкого и “Арифметика” Магницкого. Как Ломоносов ни просил старика Дудина дать ему эти книги на несколько дней, дед оставался непреклонен и отвечал на все просьбы отказом. Тогда Ломоносов избрал другой путь. Он стал особенно ласков с тремя сыновьями старика, старался им всячески угодить, пока наконец не получил от них этих столь заманчивых книг. “От сего самого времени не расставался он с ними никогда, носил везде с собою и, непрестанно читая, вытвердил наизусть. Сам он потом называл их вратами своей учености”.

Капитан Андерсон был известен в английском коммерческом флоте как отличный моряк. Кроме того, ему удалось проложить кабель, чего не могли сделать его предшественники. За успех в этом деле, которому в значительной степени способствовал «Грейт-Истерн», он был награжден королевой титулом «сэр». Это был очень симпатичный мужчина, лет пятидесяти. Рыжеватый блондин, высокого роста, с круглым, улыбающимся лицом. Как истый англичанин, он отличался невозмутимым спокойствием; голос у него был приятный, держался он всегда прямо, никогда не ходил заложив руки в карманы, всегда был аккуратно одет и в свежих перчатках. Из кармана его синего сюртука с тройным золотым галуном в виде особой приметы всегда выглядывал кончик белого носового платка.

Скажем здесь несколько слов об этих двух книгах. “Грамматика” Смотрицкого и “Арифметика” Магницкого являлись самыми крупными и едва ли не единственными в своем роде источниками книжной мудрости в допетровской Руси. Оба эти произведения носят на себе резкий отпечаток польской схоластики, которая нашла себе гостеприимный приют в Киевской академии и оттуда вместе с тамошними учеными перешла в Москву. “Грамматика” Смотрицкого оказала весьма сильное влияние на Ломоносова; он не забыл о ней даже тогда, когда составлял свою собственную грамматику. Об этом мы поговорим подробнее ниже. Здесь же добавим кстати, что уже на пятнадцатом году Ломоносов писал безошибочно против современного ему правописания. Этот факт весьма красноречиво иллюстрирует блестящие способности крестьянского мальчика, особенно если вспомнить первую известную подпись Карамзина-юноши, полную таких ошибок и описок, что один из его биографов только по одной этой причине отказался верить в принадлежность ее перу столь известного впоследствии историографа. Что же касается “Арифметики” Магницкого, одного из учителей Морской академии, основанной в Петербурге в 1715 году, то следует заметить, что многие слишком доверчиво отнеслись к имеющимся в этой книге стихам:

Его помощник совсем не походил на него. Это был маленький, подвижный человек, очень загорелый, со слегка слезящимися глазами, с черной бородой и кривыми ногами, твердо ступающими во время самой сильной качки. Энергичный, живой, он громко и отрывисто отдавал приказания, которые хриплым голосом повторял шкипер. Помощник, как мне казалось, был флотский офицер, на время прикомандированный к «Грейт-Истерну», настоящий «морской волк», прошедший, вероятно, школу опытного французского адмирала, который не отступал ни перед какой опасностью.

Зане разум весь собрал и чинПриродный русский, а не немчин —

Кроме вышеупомянутых лиц на корабле были главный инженер и от восьми до десяти офицеров, в ведении которых находилась механическая часть. В распоряжении у них был целый батальон из двухсот пятидесяти кочегаров, смазчиков и прочих.

Этот батальон работал день и ночь, так как на корабле было десять котлов и каждый из них нагревался десятью печами.

и стали считать Магницкого самостоятельным творцом этого произведения. Теперь оказалось, что арифметика составлена по старинным рукописям, несомненно, перешедшим к нам из Польши; Магницкий только скомпилировал, если не перевел, готовый материал и разукрасил его силлабическими виршами, действительно, своего сочинения. Такая компиляторская работа была вполне по плечу для талантливого учителя Морской академии. Магницкий знал несколько иностранных языков и принадлежал к числу образованнейших людей своего времени. “Петр Великий был особенно расположен к нему, жаловал его деревнями, приказал выстроить ему дом в Москве и даже благословил образом, а за его глубокие познания и, вероятно, привлекательную беседу называл “магнитом” и приказал писаться “Магницким”, – говорит Порфирьев. “Арифметика” Магницкого была напечатана в 1703 году. Это была первая в России арифметика с арабскими цифрами; ранее же употреблялись в арифметиках вместо чисел славянские буквы. Книга украшена аллегорической виньеткой и разделена на две части: арифметику-политику и арифметику-логистику. В первой изложены сведения, необходимые для гражданина, воина и купца; во второй – для землемера и мореплавателя.

Экипаж корабля состоял из ста человек. Тут были шкиперы, подшкиперы, марсовые караульные, рулевые, матросы и юнги. Кроме того, двести человек прислуживали пассажирам.

Юный Ломоносов, с таким жаром накинувшийся на эти новые книги, не мог без посторонней помощи понять всего их содержания, особливо арифметику-логистику. А между тем жажда понять была очень велика. И вот он сидит по целым дням за книгами. Сварливая мачеха сердится и бранится, всячески старается “произвести гнев” в отце его; этот последний становится на сторону своей жены и находит, что сын его предается действительно пустым занятиям. Любознательному юноше не остается ничего иного, как удалиться из дому в “уединенные и пустые места и терпеть стужу и холод”. Вскоре Ломоносов выучил наизусть обе книги. Все то, что было им понято и усвоено, нисколько не удовлетворяло его любознательности, а скорее, напротив, возбуждало ее.

Итак, каждый был на своем посту.

Новиков в своем “Опыте исторического словаря о российских писателях” писал всего через семь лет после смерти Ломоносова, что главной побудительной причиной, заставившей Михаила Васильевича покинуть отчий дом и бежать в Москву, явилась страсть к стихам и сильное желание обучаться стихотворству. Эта любовь к стихотворной форме была возбуждена случайно попавшейся ему Псалтырью, “переложенной в стихи Симеоном Полоцким”. Товарищ Ломоносова по Академии наук Штелин, в свою очередь, утверждает, что причиной бегства стала жажда научного знания. Священнослужитель, учивший Ломоносова грамоте, на вопросы его “обыкновенно отвечал ему, что для приобретения большого знания и учености требуется знать язык латинский, а ему не инде можно научиться, как в Москве, Киеве или Петербурге, что в сих только городах довольно книг на том языке. Долгое время питал он в себе желание убежать в который-нибудь из сказанных городов, чтоб отдаться там наукам”.

Лоцман, который должен был вывести «Грейт-Истерн» из Мерси, еще накануне прибыл на корабль. Тут же был и другой лоцман, француз, который отправлялся с нами в Нью-Йорк и был обязан на обратном пути ввести «Грейт-Истерн» в Брестский рейд.

— Наконец я начинаю верить в то, что мы сегодня двинемся в путь, — сказал я лейтенанту М. Г.

Образец почерка 14-летнего Ломоносова

Образец почерка 19-летнего Ломоносова

— Задержка только за пассажирами, некоторые из них до сих нор не прибыли на корабль, — ответил мой соотечественник.

— Сколько всего пассажиров на «Грейт-Истерне»?

Это объяснение нам кажется более вероятным, хотя возможно, что наряду с жаждой научного знания было и страстное желание обучиться стихотворному искусству. Нельзя сомневаться, что к бегству побуждали также тяжелые семейные условия и твердое намерение отца женить подрастающего парня, хотя бы даже против его воли.

— Тысяча двести или тысяча триста. «Население большого предместья!» — подумал я. Около половины двенадцатого показался тендер, переполненный пассажирами. Тут были, как оказалось, и калифорнийцы, и канадцы, и перуанцы, и южные американцы, и англичане, и немцы, и, наконец, два-три француза.

В книге для записей поручителей в платеже податей за отлучившихся Куростровской волости сохранилась следующая отметка: “1730 года декабря 7-го дня отпущен Михаиле Васильев сын Ломоносов к Москве и к морю до сентября месяца предбудущего 1731 года, а порукою по нем в платеже подушных денег Иван Банев росписался”.

Как на самых замечательных из числа прибывших мне указали на знаменитого Цирува Филда из Нью-Йорка, на уважаемого Джона Розе из Канады и на некоторых других. Основатель «Общества эксплуатации „Грейт-Истерна“» некий Жюль Д., внесший в предприятие двадцать тысяч франков, тоже был на пароходе.

Таким образом, бегство Ломоносова совершилось около 7 декабря 1730 года. Паспорт юноше удалось достать тайком, при помощи управлявшего тогда в Холмогорах земскими делами Ивана Васильевича Милюкова. Сосед Фома Шубной, вероятно родственник первого учителя Ломоносова Ивана Шубного, снабдил его на дорогу полукафтаньем и, заимообразно, тремя рублями денег. Ни слова не сказав домашним о своем намерении, он отправился в путь “и дошел до Антониево-Сийского монастыря, в расстоянии от Холмогор по Петербургскому тракту во ста верстах, был в оном некоторое время, отправлял псаломническую должность; заложил тут взятое им у Фомы Шубного полукафтанье мужику емчанину, которого после выкупить не удалось, ушел оттоле в Москву, пристал на Сухареву башню обучиться арифметике, которой науки показалось ему мало, то пришел он к тогдашнему московскому архиерею, объяви себя поповским сыном, просил о принятии себя в Заиконоспасское училище для обучения словено-греко-латинских наук, куда был и принят”.





Вот одна версия о бегстве Ломоносова и поступлении в школу; ее признают в настоящее время более вероятной, она помещена в “Путешествии академика Ивана Лепехина”. Другая версия принадлежит Штелину, о котором мы уже упоминали. Он приводит множество любопытных подробностей, которым, как оказалось при более тщательной проверке по рукописным источникам, доверять нельзя, так как в его рассказах попадаются крупные неточности, поневоле заставляющие сомневаться в его сообщениях как в целом, так и в частностях. Но, тем не менее, мы решаемся привести здесь повествование Штелина о бегстве Ломоносова и о том, как ему удалось попасть в Заиконоспасское училище, – этот рассказ интересен.

Подойдя к трапу штирборта, тендер остановился. Началась высадка пассажиров и переноска багажа; это происходило, однако, без всякой суеты, словно каждый входил в свою собственную квартиру.

Поднявшись на палубу, каждый пассажир первым долгом отправлялся в столовую, чтобы положить на один из приборов свою визитную карточку или просто клочок бумаги, на котором карандашом было написано его имя. Этого было достаточно, чтобы удержать постоянное место за столом. Кстати, в это время подавали завтрак, и через несколько минут все места были заняты.

“Долгое время питал он в себе желание убежать в который-нибудь из сказанных городов, чтоб отдаться там наукам. Нетерпеливо находил удобного случая. На семнадцатом году возраста своего напоследок оный открылся. Из селения его отправлялся в Москву караван с мерзлою рыбою. Всячески скрывая свое намерение, поутру смотрел, как будто из одного любопытства, на выезд сего каравана. Следующею ночью, как все в доме отца его спали, надев две рубашки и нагольный тулуп, погнался за оным вслед (не позабыл взять с собою любезных своих книг, составлявших тогда всю его библиотеку: грамматику и арифметику). В третий день настиг его в семидесяти уже верстах. Караванный приказчик не хотел прежде взять его с собою, но, убежден быв просьбою и слезами, чтоб дал посмотреть ему Москвы, наконец согласился. Через три недели прибыли в столичный сей город. Первую ночь проспал Ломоносов в обшевнях[1] у рыбного ряда. На завтрее проснулся так рано, что еще все товарищи его спали. В Москве не имел ни одного знакомого человека; от рыбаков, с ним приехавших, не мог ожидать никакой помощи; занимались они продажею только рыбы своей, совсем об нем не помышляя. Овладела душою его скорбь; начал горько плакать; пал на колени; обратил глаза к ближней церкви и молил усердно Бога, чтоб его призрил и помиловал.
Как уже совсем рассвело, пришел какой-то господский приказчик покупать из обоза рыбу. Был он земляк Ломоносову, коего лицо показалось ему знакомо. Узнав же, кто он таков и об его намерении, взял к себе в дом и отвел для житья угол между слугами того дома.
У караванного приказчика был знакомый монах в Заиконоспасском монастыре, который часто к нему хаживал; через два дня после приезда его в Москву пришел с ним повидаться. Представив он ему молодого земляка, рассказал об его обстоятельствах, о чрезмерной охоте к учению и просил усильно постараться, чтоб приняли его в Заиконоспасское училище. Монах взял то на себя и исполнил самым делом. И так учинился наш Ломоносов учеником в сем монастыре. Дома между тем долго его искали и, не нашед нигде, почитали пропадшим до возвращения обоза по последнему зимнему пути: тогда уже узнали, где он и что он”.


Я остался на палубе, чтобы проследить подробности отплытия. К половине первого весь багаж был перегружен. Огромные ящики и тюки с товарами лежали рядом с изящными саквояжами; тут были и мешки всевозможной величины, и английские или американские чемоданы, которые отличаются своей роскошью, блеском медных украшений и толстыми парусиновыми чехлами с большими инициалами. Но вскоре все это было убрано; рабочие и носильщики спустились на тендер, который тотчас отчалил от «Грейт-Истерна», осыпав его борта потоком брызг.

Что отец Ломоносова действительно знал, где его сын и что он делает, – это не подлежит никакому сомнению, так как Михаил Васильевич сам говорил, что получил от отца не одно письмо с просьбою воротиться домой.

Я направился на носовую часть корабля, как вдруг увидел того самого молодого человека, который привлек мое внимание на пристани Нью-Принца. Заметив меня, он остановился и подал мне руку.

— Фабиан! — воскликнул я, здороваясь с ним, — Вы ли это?

— Я, дорогой мой друг!

На первых порах молодому человеку пришлось довольно тяжело в монастыре. Вообразите себе, в каком положении очутился высокий, статный юноша с пробивающимся пухом над верхней губой, когда поступил в низший класс школы и оказался товарищем малолетних школьников; вообразите, с каким удивлением все эти малые ребята уставились на него, каким звонким, задорным и неудержимым смехом разразились все они, когда узнали, что этот здоровенный парень пришел зубрить вместе с ними латинскую азбуку! Шуткам, насмешкам и издевательствам, само собой разумеется, конца не было. Все прыгали вокруг него, кричали, хохотали, показывали на него пальцем: “Смотрите-де, какой болван лет в двадцать пришел латыни учиться!” – как выразился сам Ломоносов, вспоминая об этом тяжелом для него времени. Но подобные неприятности были весьма незначительны по сравнению с тою бедностью, в которой он очутился. В день выдавался всего один алтын[2] жалованья. Из этой суммы он мог позволить себе истратить только денежку[3] на хлеб, денежку на квас, а остальное уходило на бумагу, обувь и прочие нужды. Таким образом приходилось жить изо дня в день, без всякой надежды на улучшение в близком будущем, и это после того довольства, которым он пользовался в отцовском доме! А тут еще письма отца, постоянные усовещивания и просьбы возвратиться, понять, что для него же, для сына, он копил копейку за копейкой, кровавым потом наживал состояние, которое по смерти его расхитят чужие люди. Желая во что бы то ни стало вернуть сына, Василий Дорофеевич пишет ему, что такие-то и такие-то хорошие люди с радостью отдадут за него своих дочерей. Сколько соблазна! Недаром Ломоносов писал, вспоминая об этой тяжелой поре: “Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели”. Но жажда научного знания, всецело завладевшая пылкой и страстной душой нашего молодого человека, заставляла его забывать обо всех неприятностях и лишениях, которые приходилось терпеть изо дня в день, и, не колеблясь, бесстрашной рукой порывать все связи со своим прошедшим. Вряд ли в это время юный Ломоносов знал, куда приведет его путь, избранный им; вряд ли даже жила в нем твердая уверенность, что, отдавшись своему влечению к науке, он сделает свое будущее лучшим и более светлым, чем было его прошедшее. Вероятнее всего, что даже в мечтах увлекающегося юноши образ заманчивого будущего не находил определенных очертаний и красок. Мечты – в какую бы несбыточную и фантастическую область ни уносили нас – всегда держатся на фундаменте реальных фактов прошедшего. А Ломоносов, порвав с прошедшим, вступил в совершенно новую для него жизнь, ни условий, ни форм проявления которой он тогда еще не знал. Отсюда становится понятным, в каких неопределенных и спутанных контурах выступало перед ним это далекое будущее. Но неопределенное и неясное не имеет в себе достаточно силы, чтобы человек решился сделать шаг, могущий резко изменить все направление его жизни. Если бы нашим юношей руководили соображения о будущем, мечты о карьере ученого, то, наверное, из этих туманных мыслей и эгоистических волнений ничего бы не вышло. В том-то вся и суть, что Ломоносовым руководила живая и напряженная страсть – жажда научного знания. Эта беззаветная любовь к науке, наполнявшая пылкую душу здорового парня, подчинила себе все его существо. Для юноши знание само по себе являлось единственной целью, оно порождало все его стремления и давало им высшее и законченное удовлетворение.

— Значит, это вас я видел на пристани несколько дней тому назад?

— Вероятно, — сказал он, — только я вас не заметил.

И заметьте, что сын рыбака вовсе не был мечтательным “баловнем судьбы”, никогда не имевшим надобности вступать в реальную жизнь с ее напряженной и грубой борьбой за существование. Нет, совсем напротив, молодой Ломоносов с десятилетнего возраста окунулся в эту суровую школу жизни, отроком уже являлся ответственным представителем интересов семьи и отлично усвоил себе практическую сметку, чуждую всякой сентиментальности и неразборчивой доверчивости. Для него мир вовсе не был окрашен в розовые тона и отнюдь не состоял из одних добродетельных и благодушных людей. В ту ночь, когда смельчак обдумывал свой побег из отчего дома и горячее сердце юноши трепетало от сладкой истомы охватившего его желания, он, наверное, крепко поразмыслил о том, на что решается, и совершенно отчетливо нарисовал себе те нужду и горе, с которыми ему неизбежно придется встретиться. Но желание было слишком интенсивно, чтобы могло померкнуть от созерцания этих мрачных картин.

— Вы отправляетесь в Америку?

Такова была благородная, высокая и бескорыстная страсть, овладевшая всем существом молодого человека.

— Да. Я решил, что лучше этого путешествия ничего нельзя придумать для отпуска в несколько месяцев.

Она явилась как бы откликом на прекрасную и плодотворную мысль Петра Великого о необходимости для России широкого образования; она, эта страсть, и создала того серьезного русского ученого, в котором так нуждалась в то время Россия и о котором великий реформатор мечтал как о венце своих забот по развитию наук в нашем отечестве.

— Какая счастливая случайность, что для своего путешествия вы выбрали «Грейт-Истерн»!

Славяно-греко-латинская академия. Гравюра XIX в.

— Это вовсе не случайность, дорогой друг. Прочтя в газетах ваше имя в числе пассажиров «Грейт-Истерна», я решил попутешествовать в вашем обществе, тем более что мы с вами не виделись уже несколько лет.

— Вы прямо из Индии?

В Заиконоспасском монастыре Ломоносов принялся учиться с великой охотою и неослабевающей энергией. По прошествии первого полугодия его переводят уже из низшего класса во второй; затем, в том же году, – в третий класс. Через два года он уже настолько овладел языком древних римлян, что в состоянии был сочинять небольшие латинские стихотворения. “Тогда начал учиться по-гречески, а в свободные часы, вместо того чтобы, как другие семинаристы, проводить их в резвости, рылся в монастырской библиотеке. Находимые в оной книги утвердили его в языке словенском. Там же, сверх летописей, сочинений церковных отцов и других богословских книг, попалось в руки его малое число философических, физических и математических книг. Заиконоспасская библиотека не могла насытить жадности его к наукам, прибегнул к архимандриту с усиленною просьбою, чтоб послал его на один год в Киев учиться философии, физике и математике…”, – рассказывает Штелин. На эту просьбу архимандрит ответил согласием и выдал ему деньги на проезд. Этот факт показывает, как уже в то время начальство училища серьезно смотрело на занятия Ломоносова. К сожалению, того, что он надеялся получить от Киевской академии, она ему не дала. Там все подчинила себе польская схоластика, и вместо положительных знаний, которых так жаждал юноша, он встретил здесь, правда весьма изощренные, но зато и достаточно бессодержательные, философские и богословские прения. В них, главным образом, и заключались все занятия в Академии. “Навостриться спорить” тут Ломоносов мог прекрасно, но не это манило его: не прошло и года, как он, разочарованный в Киевской школе, возвратился назад, в Москву, где его ожидали крупные события, открывшие наконец ему свободный доступ к изучению западноевропейской науки.

— Да, третьего дня я прибыл в Ливерпуль на «Годивере».

Памятниками ученических годов Ломоносова в Москве остались, во-первых, стихи, которые он должен был сочинить в наказание за какой-то школьнический проступок:

— Какова же цель вашего путешествия, Фабиан? — спросил я, всматриваясь в его бледное и грустное лицо.

Услышали мухиМедовые духи,Прилетевши сели,В радости запели.Егда стали ясти,Попали в напасти,Увязли-бо ноги.Ах, плачут убоги:Меду полизали,А сами пропали.

— Немножко развлечься, если это возможно, — ответил капитан Мак-Эльвин, с чувством пожимая мне руку.

А во-вторых – учебник, писанный рукою Ломоносова и находящийся ныне в Румянцевском музее в Москве. Это учебник по риторике на латинском языке. Если сравнить его с “Кратким руководством к красноречию, или Риторикой”, составленной Ломоносовым и в первый раз изданной в 1748 году, мы обнаружим немалое число вполне тождественных определений, хотя и различно расположенных.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА II

Расставшись со мной, Фабиан отправился посмотреть каюту № 73, обозначенную на его билете, я же продолжал свои наблюдения.

Из широких труб парового корабля клубился густой дым; пар, вырывавшийся с оглушительным свистом из выводных труб, в виде мельчайших капель падал на палубу. Шум воды показывал, что производилась проба машин. Инженер объявил, что давление достаточное и что можно двинуться в путь.

История возникновения Императорской Академии наук в С.-Петербурге. – Сношения Петра с Лейбницем и Вольфом. – Хлопоты Лейбница об учреждении академии. – Советы Вольфа учредить университет, а не академию. – Проект нашей Академии. – Екатерина I. – Три отделения Академии. – Математические науки занимают господствующее положение. – Подозрительное отношение к науке. – Злополучия Академии при Петре II. – Совмещение Академии наук с Академией художеств и ремесел. – Долги Академии. – Блюментрост. – Барон Корф. – Выбор 12 учеников из Заиконоспасского монастыря. – Ломоносов в числе их. – Приезд в Петербург. – Отъезд за границу. – Марбург. – Занятия Ломоносова. – Увлечение Ломоносова и товарищей разгулом. – Долги. – Перевод во Фрейберг к Генкелю. – Отношения между Генкелем и Ломоносовым. – “Ода на взятие Хотина”. – Ссоры с Бергратом. – Путешествие Ломоносова в Лейпциг, Кассель и Марбург. – Возвращение в Петербург. – Смерть отца. – Жена Ломоносова


Когда пришло время поднимать якоря, то оказалось, что сделать это чрезвычайно трудно, так как корабль под влиянием прилива и сильного юго-западного ветра крепко натянул цепи. Якорная лодка подошла к цепям, но ее кабестанов было недостаточно, и пришлось пустить в ход механические приспособления, которыми располагал «Грейт-Истерн».

Вся дальнейшая жизнь и деятельность Ломоносова тесно связаны с С.-Петербургской Императорской Академией наук. Поэтому находим здесь нелишним рассказать, хотя и очень сжато, об истории возникновения этой Академии.

На передней части корабля находилась машина в семьдесят лошадиных сил, специально предназначенная для поднятия якорей. Стоило только наполнить цилиндры паром, чтобы тотчас же получить сильное давление, непосредственно направленное на кабестаны. Но эта машина, несмотря на всю свою силу, не могла ничего сделать без посторонней помощи. Капитан Андерсон поставил около пятидесяти матросов, которые должны были вертеть шпиль. Якоря стали медленно подниматься.

Петр Великий во время двух своих путешествий по Европе приложил немало стараний, чтобы составить себе более или менее точное представление обо всех европейских учреждениях, связанных с наукой и служащих для распространения научного образования. При этом он вел продолжительные беседы со всеми выдающимися учеными и своим благосклонным и любезным обращением старался упрочить знакомство с ними, имея в виду в ближайшем будущем воспользоваться их знаниями. По возвращении из-за границы с некоторыми из них он вступил в продолжительную переписку.

В это время я был в числе других пассажиров на рангоуте. Мы внимательно следили за всеми подробностями этой процедуры. Стоявший возле меня путешественник был, по-видимому, чрезвычайно недоволен той медлительностью, с которой производилась работа. Он то и дело пожимал плечами и подсмеивался над несостоятельностью машины. Небольшого роста, худой, нервный, с крошечными глазками, человек этот обладал необыкновенной способностью во всем подмечать смешную сторону, вследствие чего ироническая улыбка не сходила с его лица. Когда я узнал его ближе, он оказался приятным собеседником.

Для истории просвещения в России особенно важны и интересны сношения Петра I с Лейбницем и Вольфом. Эти два философа и ученых-энциклопедиста стояли тогда во главе всей европейской науки.

Первый из них, заслуживший себе бессмертную славу своей теорией о бесконечно малых величинах, обладал склонным к широким обобщениям умом и, между прочим, стремился отыскать универсальный язык для всех народов.

— Ведь я думал до сих пор, — сказал он, обращаясь ко мне, — что машины существуют для облегчения работы людей, а тут, оказывается, люди помогают машинам!

Я собирался ему ответить, как вдруг раздался страшный крик.

Лейбницу принадлежит “грандиозная идея об ученом обществе, или братстве, во всем мире, которое, на основании научных стремлений, должно было привлечь к себе не только науку, но и все дела государства и даже целого человечества. С этой идеей были связаны его старания возбуждать к основанию академий в Берлине, Дрездене, Вене и Петербурге. Он смотрел на академию как на общую мастерскую, где несколько рук вместе работают над наукой, потому что для дальнейшего ее возрастания общества служат лучше, чем отдельные люди”, – говорит Порфирьев. Эта идея породила другую – о возможности отыскать универсальный язык, используя который, все народы алгебраически могли бы понимать друг друга.

Собеседника моего и меня с силой отбросило вперед. Матросы, работавшие у шпиля, все до единого были сбиты с ног; одни поднимались, а другие лежали без движения на палубе.

Со знаменитым ученым Петр I встретился еще во время своего первого путешествия в 1697 году в городе Торгау и пожаловал ему звание тайного советника и содержание в одну тысячу рейхсталеров в год. За это Лейбниц составлял разные планы и проекты для просвещения России. Он находил необходимым для нее учредить девять коллегий: государственную, военную, финансовую, полицейскую, юридическую, торговую, вероисповеданий, ревизионную и ученую. Из городов, в которых следовало основать академии, университеты и школы, Лейбниц указывал на Москву, Киев, Астрахань и Петербург. Все эти рассадники просвещения должны были помещаться в удобных и обширных зданиях, владеть библиотеками, обсерваториями, снабженными инструментами, музеями и так далее. Эти проекты, как и многие другие, о которых мы здесь не упоминаем, были слишком обширны и, конечно, в то время не могли быть выполнены в России, которая едва только начинала учиться. Но все-таки они оказали воздействие на реформы Петра. Не подлежит никакому сомнению, что под влиянием именно этих проектов великого энциклопедиста возникла у Петра мысль об учреждении коллегий, Академии наук в Петербурге, а затем и идея послать Беринга для открытия пролива между Азией и Америкой, и так далее.



Еще более сделал для нашей Академии другой глава тогдашней европейской науки, Христиан Вольф, ученик Лейбница.



Христиан Вольф, профессор Марбургского университета. Гравюра XVIII в.

Оказалось, что шестерня колеса лопнула, а кабестан, под тяжестью цепей повернув назад, сбил с ног матросов, нанеся им сильные удары в грудь и в голову; четверо матросов были убиты и двенадцать ранены. В числе последних оказался и начальник экипажа, шотландец из Данди. Все бросились на помощь к несчастным. Раненые были перенесены в лазарет, устроенный в задней части корабля, четверых же убитых нужно было перевезти на берег. По сигналу, данному с «Грейт-Истерна», тендер повернул обратно и через несколько минут снова пристал к кораблю. На «Грейт-Истерне» эта катастрофа не произвела сильного впечатления, так как англосаксы, вообще довольно равнодушно относящиеся к смерти людей, в погибших матросах видели не что иное, как сломанные спицы колеса, которые можно заменить другими.

Он состоял сначала профессором в Лейпциге, затем в Галле и наконец в Марбурге. Его философия хотя и не могла претендовать на самостоятельность и оригинальность, но отличалась строго логической последовательностью и ясностью. Благодаря этим качествам она приобрела обширную школу последователей и господствовала в Германии вплоть до Канта. Кроме философии Вольф, как и большинство ученых-энциклопедистов того времени, занимался математикой, физикой, химией и другими науками.

Я подошел к борту. Лестница была еще спущена, Четыре трупа, обернутые в одеяла, были положены на палубу тендера. Один из докторов, служивших на корабле, должен был проводить их до Ливерпуля и как можно скорее вернуться обратно.

Как только тендер отошел, матросы принялись за мытье палубы, забрызганной кровью.

Сношения Петра с Вольфом начались в 1715 году, когда некий Орифеус распустил слух, что ему удалось создать perpetuimi mobile. Великий реформатор отлично знал, как многочисленны и важны могут быть последствия такого изобретения. Ему захотелось воспользоваться им для России, и через своего лейб-медика Блюментроста он предложил Вольфу поступить на русскую службу на каких угодно условиях, лишь бы изобретение Орифеуса было удачно усовершенствовано. Вольф отказался от такого предложения, но сношения с ним на этом не прервались. Вскоре император предложил ему приехать в Россию и приступить к устроению Академии наук; предложение было несколько раз повторено, причем ученого соблазняли местом президента Академии. Но Вольф оставался непреклонным, отговариваясь то нездоровьем, то суровым климатом России, то боязнью преследования со стороны русского духовенства.

Один из пассажиров, слегка раненый осколком вымбовки, тоже высадился на тендер, не желая далее оставаться на «Грейт-Истерне».

Следует заметить, что этот знаменитый ученый совсем не находил практичным открывать в Петербурге Академию наук; при этом он указывал на Берлинскую академию, которая “по имени известна всему свету, но пользы никому и ничему еще не принесла”. “Обыкновенный университет, – писал он, – где ученые будут преподавать то, что распространит наука между русскими, не только полезнее для страны, чем Академия наук, но также к тому поведет, что в несколько лет Академия наук будет состоять из русских, которые потом настоящую славу доставят своему государству”.

— Хорошее начало, нечего сказать, — промолвил господин с иронической физиономией, стоя позади меня.

Таковы были советники Петра в деле устроения нашей Академии наук. В 1724 году он повелел составить проект Академии вышеупомянутому Блюментросту.

— Напротив, очень плохое, — ответил я ему. Затем я спросил, с кем имею честь говорить.

Этот последний, вероятнее всего, ограничился в своем проекте только теми соображениями, которые были переданы ему самим императором. Влияние Лейбница и Вольфа также сказалось на этом проекте: Петр Великий вздумал включить в состав Академии и университет, обязанный готовить академиков из русских студентов, и гимназию, где бы воспитывались слушатели для университета. При этом предполагалось, что в университете будут читать публичные лекции “о художествах и науках” сами академики, а в гимназии – их адъюнкты. Но энергическому реформатору не удалось привести этот проект в исполнение.

— Я доктор Питферж, — сказал он, и таким образом мы познакомились.

В.С. Адодуров, первый русский адъюнкт Петербургской Академии наук. Силуэт работы неизвестного художника

ГЛАВА ПЯТАЯ

С.П. Крашенинников, естествоиспытатель, академик Петербургской Академии наук. Гравюра А. Осипова, конец XVIII – начало XIX в.

Снова приступили к поднятию якорей. С помощью лодки, предназначенной для этого, их удалось наконец сдвинуть с места. На башне Беркенхеда пробило четверть второго. Надо было торопиться с отплытием, чтобы воспользоваться приливом. Капитан и лоцман поднялись на мостик. Один из лейтенантов встал у сигнального винтового аппарата, другой у сигнального аппарата колес, штурман поместился между ними около маленького колеса, приводящего в движение руль.

Кроме того, еще четыре штурмана были приставлены к большим рулевым колесам, чтобы пустить их в ход в случае слабого действия паровой машины.

Академия наук была открыта супругою Петра Екатериной I только через полгода после его смерти, 27 декабря 1725 года, если считать ее основание со дня первого торжественного заседания. Конечно, на первых порах не было никакой возможности открыть при ней университет и гимназию. Ограничились одной частью проекта – открыли собственно Академию наук. Сначала в ней было три отделения: 1) математическое – низшая и высшая математика, астрономия и география, чистая и прикладная механика, 2) физическое – общая физика, физиология, анатомия, химия, ботаника, 3) историческое – метафизика, логика, мораль, политика, элоквенция, история, естественное и публичное право. Президентом Академии был назначен составитель проекта – Блюментрост. Он еще в сентябре 1725 года, когда только что приехали приглашенные в Россию ученые, предложил устав для академического ученого общества. В устав вошли в расширенном виде все статьи доклада, или проекта, Блюментроста, поданного еще Петру I. Екатерина I, хотя и весьма благосклонно относилась к Академии, почему-то не утвердила этот устав. Таким образом, Академия наук была с первого же года своего существования отдана на безотчетный произвол лиц, которым поручалось управление ею, что и повлекло за собой в самом непродолжительном времени, с одной стороны, полное расстройство всей хозяйственной части ее, а с другой – бесконечные внутренние раздоры между учеными и управителями, “считавшими себя вправе распоряжаться по своему усмотрению судьбами этого учреждения” и бесцеремонно доказывавшими это свое право на деле.

Наконец раздалась команда к отплытию. Медленно стали работать колеса, вода позади заволновалась, зашумела от действия гребного винта, и огромный корабль двинулся вперед.

Передний рангоут был занят пассажирами, рассматривавшими окрестности.

Выбором ученых людей, из которых должна была составиться наша Академия, руководил тот самый Христиан Вольф, который, как мы уже видели, выступал против учреждения академии в России и вместо нее советовал открыть университет. Но, приняв косвенное участие в устроении нашего ученого общества, он исполнил возложенные им на себя обязанности с замечательной добросовестностью. Его выбор и рекомендации коснулись только тех лиц, которые уже обладали значительными заслугами и пользовались солидной известностью. Очевидно, Вольф намеревался создать блестящее ученое общество и вполне достиг своей цели. Такие ученые, как Герман, Николай и Даниил Бернулли, Бильфингер, Байер, Делиль и многие другие, с первых же лет существования Академии сумели упрочить за нею положение одного из выдающихся ученых обществ в Европе. Академические “Комментарии” впервые вышли в свет в 1728 году и у всех европейских ученых встретили самый лестный прием. Приглашенные Вольфом академики вполне понимали все важное значение создающейся академии и доказали это понимание строгим отбором молодых людей, которых пригласили ехать с собою в Россию в качестве адъюнктов. Юные ученые оказались настолько сведущими в избранных ими науках и настолько даровитыми, что в короткое время, сделавшись членами нашей Академии, сумели обратить на себя внимание своими талантливыми работами. Среди них были Эйлер, Мюллер, Гмелин, Крафт и Вейтбрехт.





Г.В. Крафт, профессор экспериментальной физики, академик Петербургской Академии наук. Литография, середина, XIX в.

Река Мерси была загромождена стоящими на якорях и снующими взад и вперед судами, но, руководимый опытным кормчим, корабль умело лавировал между ними. Был момент, когда мне казалось неизбежным столкновение с трехмачтовым судном, однако все обошлось благополучно, к счастью для него, так как в сравнении с «Грейт-Истерном» оно казалось одной из тех маленьких лодочек, которые дети обыкновенно спускают в бассейнах Грин-парка или Серпентейн-Ривер.

Вследствие великих открытий Коперника, Кеплера, Ньютона и Лейбница в области математики, физики и астрономии преобладающим направлением в европейской науке того времени стало направление математическое, реальное. Как бы подтверждая это характерное явление эпохи, и в нашей Академии с самого ее основания математические науки заняли господствующее положение, получили особое значение и развитие. Понятно, что этому немало содействовало то обстоятельство, что выбором академиков руководил Вольф, ученик Лейбница, сам всю жизнь занимавшийся математикой и физическими науками. С другой же стороны, математические науки могли и должны были занять господствующее положение по самому характеру их. “Математика, имея дело с умозаключениями, которых первое условие определенность и очевидность, в то же самое время поставлена в такое счастливое положение, что в ее области можно делать великие открытия, производить перевороты и пр., – все это без малейшего соотношения к последовательному развитию идей политических и религиозных, которые имеют такое преобладающее значение в науках политических и исторических”.

В описываемую эпоху к науке относились не только вообще без особенного уважения, но и с весьма щепетильной подозрительностью. Такое отношение проявлялось иногда даже со стороны тех лиц, священною обязанностью которых и было, собственно, оказывать свое содействие ученым в их стараниях приобрести сведения, необходимые для разрешения тех или других научных вопросов. Эта подозрительность весьма нередко заставляла таких лиц становиться в прямо враждебные отношения к академикам и всеми силами тормозить их дело. Так поступали выдающиеся по своему положению и образованию люди, – что ж говорить обо всем остальном непросвещенном русском обществе…

Вскоре мы поравнялись с ливерпульской пристанью, но прощального салюта не последовало из уважения к только что погибшим матросам, трупы которых в это время переносили на берег. Громкие крики «ура» заменили выстрелы, выражающие обыкновенно последний национальный привет. На пароходе все засуетились. Одни хлопали в ладоши, другие махали руками и платками, полные энтузиазма, проявляемого англичанами при отплытии всякого судна, иногда даже простой яхты, отправляющейся на прогулку. Надо было видеть, с каким увлечением тысячи любопытных, находившихся на улицах Ливерпуля и Беркенхеда, отвечали на эти приветствия. Шлюпки, переполненные пассажирами, то и дело сновали по реке. Матросы «Лорда Кнайда», стоявшего на якоре, взбирались на высокие реи и оттуда приветствовали великана. Флаги беспрестанно поднимались и опускались в честь «Грейт-Истерна». На всех кораблях гремела музыка, которую не в состоянии были заглушить неистовые крики «ура», раздававшиеся с берега. Но вот крики эти стали слышаться все слабее, дома встречались реже, потянулись дачи, и наконец с левого берега Мерси, где находились платформа маяка и бастионный вал, раздались последние приветствия.

Когда математические знания прилагались к практическому делу, когда Эйлер объяснял, как устроить чувствительные весы для взвешивания монет, указывал, как удобнее поднять большой колокол на одну из московских колоколен, составлял географические карты и прочее, тогда все оставались покойны и, пожалуй, проникались некоторым уважением к науке. Но лишь только эта последняя дотрагивалась до одного из воззрений, утвердившихся в русском человеке в течение предшествовавших веков, до одного из тех китов, на которых, по его мнению, держалась Земля, как все набрасывались на эту же самую науку, обвиняли ее в ереси, в кощунстве и т. п.

В три часа «Грейт-Истерн» вошел в пролив Святого Георга. Дул сильный юго-западный ветер. На море поднималась качка, но на корабле она совсем не ощущалась.

Речь Делиля о вращении Земли нашли невозможным напечатать по-русски, сочинение Фонтенеля о множестве миров не решились издать без разрешения высшего начальства, и т. д., и т. д.

Около четырех часов капитан Андерсон приказал остановиться, так как нас нагонял на всех парах тендер. Возвратившийся на нем доктор с величайшим трудом взобрался на палубу по веревочной лестнице, спущенной с корабля. Гораздо ловчее его оказался кормчий, который вывел корабль. Он быстро спустился в шлюпку и через несколько минут был уже на прелестной маленькой шхуне, предназначенной для его возвращения в Ливерпуль.

Мы снова двинулись в путь, увеличив ход, Несмотря на сильный ветер, корабль не поддавался ни боковой, ни килевой качке. Стало темнеть, и с наступлением ночи берег Валлийского графства совершенно исчез из виду.

При таком отношении к науке и ее представителям что ж удивительного, что очень скоро при выборе в члены Академии совсем забыли о принципе, которого держался Христиан Вольф, и стали руководствоваться соображениями, с наукой ничего общего не имеющими! Понадобился человек, умеющий бойко писать стихи на иллюминации и фейерверки и сочинять аллегории, – давай его сюда, в члены Академии! (Штелин, Юнкер). Захотелось угодить тогдашнему временщику Бирону, отчего же не сделать из секретаря и учителя его детей двух новых академиков… (Штрубе де Пирмон и Леруа). Угождая сильным мира сего, правители Академии надеялись упрочить свое положение и приобрести большее право на бюрократическое распоряжение ученым учреждением. И они не ошиблись в своем расчете!..

Злополучия Академии и членов ее начались вскоре по воцарении Петра П. Лишь только этот государь отправился со своим двором в Москву, Блюментрост оставил Академию и опустевшую гимназию на произвол судьбы и Шумахера, своего усердного, но еще более деспотического секретаря.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Проходили месяцы за месяцами, а предназначенной для Академии суммы и не думали выдавать. Жалованье академикам канцелярия платить перестала, прекратила оплачивать и все другие нужды Академии. Дошло наконец до того, что изобретательный Шумахер ухитрился однажды занять у берг-коллегии железо, якобы необходимое для академических построек, и… продал его в частные руки, – такова была потребность в деньгах!

На следующий день, 27 марта, «Грейт-Истерн» шел вдоль неровного берега Ирландии.

Моя каюта находилась в первом этаже носовой части корабля. Это была маленькая комнатка, очень светлая, благодаря двум широким люкам. Каюты второго этажа отделяли ее от общего зала, так что мне не было слышно ни шума голосов, ни звуков роялей, на которых всегда кто-нибудь бренчал. Комната эта походила на уединенную хижину, находящуюся на окраине шумного города. Обстановка ее состояла из диванчика, кушетки и умывальника.

Но и помимо задержек в выдаче денег Академия все-таки должна была крайне в них нуждаться. Дело в том, что при Академии с первого же года ее существования стали создавать различные, и довольно обширные, мастерские, содержание которых стоило очень дорого. Так, устроены были большая типография со своей словолитнею, переплетная, мастерская для резьбы на камнях; кроме того, приглашены были граверы и живописцы, и к ним определили значительное число учеников, отчего образовались палаты “грыдыровальная” (гравировальная) и рисовальная. Не подлежит никакому сомнению, что все эти мастерские при нашей Академии имели весьма серьезное влияние на распространение разных ремесел и промыслов не только в Петербурге, но и в других русских городах. И тем не менее мы не можем не согласиться со взглядом академиков того времени, что все эти мастерские не должны были устраиваться при Академии наук. Все члены ее вполне признавали пользу для России от учреждения Академии живописи, скульптуры и архитектуры, но считали вредным и бесполезным для Академии наук существование при ней Академии художеств и ремесел.

В семь часов утра я вышел на палубу. Там было уже несколько пассажиров. Нас слегка покачивало. Несмотря на сильный ветер, море, однако, не могло чересчур разыграться, так как в этом месте оно было защищено берегом.

Конечно, можно весьма красноречиво доказывать, что науки положительно влияют на художества и ремесла, можно, пожалуй, с серьезным видом утверждать, что эти художества и ремесла должны были благотворно воздействовать на общество и подымать в нем уважение к Академии, к науке и ее представителям. Но для всякого здравомыслящего человека такое соединение науки и ремесла в одно целое останется все же несообразным.

Поднявшись на рангоут, я стал любоваться длинным профилем этого берега, названного изумрудным благодаря покрывавшей его зелени. Несколько уединенных домиков и белый дымок проходившего между холмами поезда оживляли ландшафт.

Нашим академикам такое явление казалось не только нелепым, но и прямо нарушающим интересы науки. Суммы, предназначенные Петром Великим собственно на Академию, теперь не были увеличены и стали расходоваться также на указанные обширные мастерские. Правители Академии, не задумываясь, урезали расходы по ученой части, им необходимо было содержать большую канцелярию и развивать мастерские. Ученые нуждались в химической лаборатории, в физическом кабинете, анатомическом театре, в инструментах для обсерватории, но как они ни доказывали важность всего этого для Академии, добиться от канцелярии соответствующих ассигнований не получалось. Да канцелярия и не могла ничего дать: у Академии с первого же года ее существования оказался дефицит, который возрос в 1732 году до громадной по тому времени суммы – 35818 рублей.

Море, отделявшее нас от суши, было грязно-зеленого цвета. Ветер усиливался. «Грейт-Истерн», не будучи еще на полном ходу, то и дело обгонял пароходы, из труб которых клубился густой черный дым.

Уже в 1729 году наши ученые подавали на имя Петра II прошение, в котором жаловались, что президент унизил их, поручив в свое отсутствие управление Академией Шумахеру, который стал распоряжаться академическими суммами по своему усмотрению и ввел Академию в долги. Затем ученые просили выбрать директора из их среды и ходатайствовали об утверждении академического регламента. Прошение было оставлено без последствий.

Вскоре мы увидели Квин-Таун, маленький порт с целой флотилией рыбаков.

Все проходящие мимо пароходы и корабли сдают здесь почту, которая через несколько часов доставляется поездом в Дублин. Там ее ожидает пакетбот, проходящий пролив с быстротой восемнадцати миль в час и сдающий ее в Ливерпуль, Отправленная таким способом корреспонденция приходит на день раньше той, которую доставляют самые быстроходные трансатлантические суда.

Президент Блюментрост хлопотал, уже по возвращении своем из Москвы, у императрицы Анны об устроении хозяйственной части Академии и просил выдать в 1732 году вдвое более денег, чем назначил Петр Великий на содержание ее. Но хлопоты его не увенчались успехом.



Более посчастливилось следующему президенту Академии, Кейзерлингу, вступившему в свою должность 18 июля 1733 года. Ему удалось добиться назначения единовременного пособия в размере тридцати тысяч рублей, которое хотя бы временно облегчило тяжелое положение Академии.



В 1734 году, с 18 сентября, президентом Академии является уже новое лицо – барон Корф, с титулом главного командира Академии наук. И этот начальник, подобно своим предшественникам, старался удовлетворить хозяйственные нужды Академии.

Не успел я спуститься на палубу, как увидел капитана Мак-Эльвина. С ним шел молодой человек, высокого роста, блондин, по походке и по манерам типичный английский офицер.

Вид Кунсткамеры в разрезе

— Позвольте представить вам моего друга, Арчибальда Корсикана, капитана Двадцать второго полка английского корпуса в Индии, — сказал мне Фабиан.

Мы раскланялись.

В первом представлении его об этом в Сенат он доказывал, что на содержание Академии необходимо 64086 рублей. Из этой суммы предполагалось израсходовать на академическую канцелярию 4900 рублей, на библиотеку и кунсткамеру – 2350 рублей, а на гимназию– всего 3840 рублей; о лабораториях, кабинетах и инструментах, столь необходимых для ученых работ, совсем не упоминалось, и, вероятно, средства для всего этого следовало брать из той тысячи рублей, которая предназначалась “на прочие расходы”… Барон Корф так же, как и все его предшественники, отстаивал необходимость обширной канцелярии и всех заведений по части художеств и ремесел. Сенат, рассмотрев его представление, сократил сумму, им требуемую, чуть ли не на 10 тысяч, причем на гимназию назначил несколько более, а именно 4398 рублей 25 копеек и, получив на это согласие президента, представил доклад императрице 30 июля 1735 года. Но доклад остался без последствий, и президенту так и не удалось дождаться утверждения составленного при нем академического устава. О том, что дела Академии в это время были в очень плачевном состоянии, свидетельствует следующее напоминание барона Корфа о необходимости поспешить с утверждением вышеупомянутого сенатского доклада: “Ежели Академия скорой помощи не получит и не приведена будет в надлежащее и определенное состояние, то имеет она, без сомнения, разрушиться и толь многие тысячи купно с оною честию, которую Академия у иностранных себе получила, пропадут без всякия пользы”. Императорский кабинет ограничился в ответ на это только единовременным пособием: в первый раз оно составило 10 тысяч, а во второй – 20 тысяч. Но такие паллиативные, временные меры, конечно, не приводили и не могли привести Академию в лучшее состояние.

— Нам так и не удалось поговорить с вами, Фабиан, — сказал я капитану Мак-Эльвину, пожимая ему руку. — Я только успел узнать, что вы здесь отчасти благодаря мне, и если это действительно так…

Гимназия, которая была основана вскоре по учреждении Академии, во времена барона Корфа находилась в самом жалком положении. С отъездом Петра II она совсем опустела. Все кто могли покидали тогда нелюбимый Петербург и переселялись со своими семействами на жительство в Москву. С этих пор в академическую гимназию “знатные люди” перестали отдавать своих детей, и она стала существовать только для бедняков. Ученики жили на своих квартирах и весьма часто совсем не являлись в школу; бывали дни, когда в ней находили одного-двух воспитанников, а нередко и ни одного. Понятно, что такая гимназия не могла дать достаточно подготовленных слушателей для университета. Ненадежным поставщиком студентов являлась и Московская академия. Оставалось вместе с учеными выписывать из-за границы и студентов, к чему и прибегали на первых порах. При открытии Академии было вывезено из Германии восемь студентов, из которых впоследствии четверо сделались академиками. Отсутствие слушателей заставляло профессоров волей-неволей читать лекции друг для друга; действительными слушателями являлись адъюнкты, а профессора ходили на лекции товарищей из любопытства и больше “для вида”.

— Без сомнения, мой друг, — прервал меня Фабиан, — Прибыв в Ливерпуль, мы с капитаном решили ехать на, пароходе «Китай», как вдруг нам сообщили, что «Грейт-Истерн» опять отправляется в Америку и что вы находитесь в числе его пассажиров. Таким образом случай давал мне возможность попутешествовать на великолепном корабле в вашем обществе, которого я был лишен в течение трех лет. Изменив свое решение, я тотчас же взял место на «Грейт-Истерне», капитан Корсикан последовал моему примеру, и через некоторое время тендер доставил нас сюда.

— Я уверен, — сказал я, — что ни вы, ни капитан Корсикан не будете раскаиваться в тому что променяли «Китай» на «Грейт-Истерн». Путешествие по океану на этом огромном пароходе, несомненно, понравится вам. Ну а теперь поговорим о вас. Полтора месяца тому назад я получил ваше последнее письмо со штемпелем Бомбея и был убежден, что вы до сих пор там.

Барон Корф, хорошо понимая, что при таком положении гимназии и университета нельзя мечтать о распространении просвещения в России, обратился к Сенату: “Не соблаговолено ли будет приказать, чтобы из монастырей, гимназий и школ в здешнем государстве двадцать человек чрез означенных к тому от Академии людей выбрать, которые столько научились, чтоб с нынешнего времени они у профессоров сея Академии слушать и в вышних науках с пользою происходить могли”. Сенат дал свое согласие и указал при этом на Заиконоспасский монастырь. Барон Корф, очевидно, принимавший близко к сердцу все это дело, не замедлил обратиться к архимандриту этого монастыря Стефану с просьбою прислать отроков “добрых, которые бы в приличных к украшению разума науках довольное знание имели и вам бы самим честь и отечеству пользу учинить могли”. Архимандрит избрал 12 учеников “остроумия не последнего” и препроводил их в Петербург.

В числе этих 12 юношей был и Ломоносов, которого, вероятно, посвятили бы в священнический чин и отправили бы в Корелу, если бы не столь неожиданный и счастливый случай.

— Вот уже три недели, как мы выехали оттуда, — ответил Фабиан. — Последнее время мы занимались охотой больше, чем службой. Капитан Арчибальд даже прославился как ярый истребитель тигров. Но вот, сжалившись над этими несчастными животными и решив дать им немножко отдохнуть от нашего преследования, мы взяли годовой отпуск и отправились в путь. Проехав Красное море, Суэц и Францию, мы очутились наконец в нашей старой Англии.

2 января 1736 года Ломоносов вместе с 11 товарищами был представлен в Академию наук отставным прапорщиком Василием Поповым, который и привез их из Москвы.

— Ну, теперь-то уже мы не в «нашей старой» Англии, — сказал, улыбаясь, капитан Корсикан. — Хоть это и английский корабль, но он зафрахтован французской компанией и везет нас в Америку. Три флага различных национальностей, развеваясь над нами, напоминают о том, что мы стоим на франко-англо-американской почве.

В Петербурге Михаил Васильевич пробыл только до осени. Вот как это случилось.

— Все равно, — сказал Фабиан, лицо которого вдруг сделалось грустным. — Все равно, лишь бы как можно лучше провести время отпуска, забыть все старое и запастись новыми впечатлениями. Через несколько дней я буду в Нью-Йорке, где меня ждет сестра. Я не видел ее уже несколько лет. Затем мы отправимся к Великим озерам, спустимся по Миссисипи до Нового Орлеана, поохотимся на Амазонке, а потом из Америки переправимся в Африку, где львы и слоны, вероятно, уже собираются праздновать прибытие капитана Корсикана; оттуда же отправимся обратно к сипаям предписывать им законы метрополии.

Все это Фабиан произнес с принужденной веселостью, он заметно волновался. Казалось, у него на душе было какое-то горе, которое он старался забыть и о котором я ничего не знал. Капитану Корсикану, как я заметил, все было известно, и он глубоко сочувствовал Фабиану. Преданность этого английскою капитана Мак-Эльвину, который был несколькими годами моложе его, носила чисто братский характер и в случае надобности могла дойти до героизма.

Еще в 1735 году барон Корф старался приискать за границей астронома и химика, сведущего и в горном деле, для отправления их в ученое путешествие по Сибири. Астронома удалось найти, а химика – нет. Когда начальник Академии обратился за рекомендацией к Иоганну Фридриху Генкелю, доктору и горному советнику, пользовавшемуся большою известностью, то этот последний прямо объявил, что такого химика указать не может, и предложил прислать к нему для обучения нескольких молодых людей, достаточно подготовленных к слушанию лекций. Это предложение было принято, Сенат утвердил доклад барона и выделил 1200 рублей на годичное содержание и обучение трех молодых людей – Виноградова, Ломоносова и Райзера. Но Генкель потребовал за обучение их такую сумму, которой Академия не располагала. Тогда барон Корф обратился к известному уже нам Вольфу. Тот дал свое согласие, и наши юноши, получив подробную инструкцию, как им обучаться и вести себя, 8 сентября 1736 года отправились на корабле в Германию. Сильная буря заставила их вернуться. Только 23 числа того же месяца им удалось выехать из Кронштадта, а 3 ноября они уже прибыли в Марбург к Вольфу.

Вид города Марбурга. XVIII века.

Наш разговор был прерван звуками трубы, которые напоминали пассажирам о том, что через четверть часа будет завтрак. Четыре раза в день раздавались эти звуки, к удовольствию публики: перед завтраком, в половине девятого, перед полдником, в половине первого, перед обедом, в четыре, и, наконец, в половине восьмого, перед чаем. В несколько минут палубы опустели. Пассажиры перешли в большие столовые. Мне удалось поместиться между Фабианом и капитаном Корсиканом.

На корабле не ощущалось ни малейшей качки. Официанты обходили всех, подавая вкусные, прекрасно приготовленные кушанья. По особому требованию и за отдельную плату можно было получить вина, ликеры и эль. Калифорнийцы пили много шампанского. Молодые мисс, худенькие и бледные, с жадностью уничтожали кровавый ростбиф. Длинные миссис ели яйца всмятку. Аппетит у всех был прекрасный, и все чувствовали себя как нельзя лучше. Трудно было представить себе, что находишься в открытом море, а не в ресторане одного из парижских бульваров.

Здесь-то и получил Ломоносов свое обширное и основательное образование. У Вольфа он слушал философию, логику, математику и физику, а у профессора Дуйзинга занимался химией. Из отзывов, которые были выданы этими профессорами Ломоносову, когда он отправлялся во Фрейберг к горному советнику Генкелю, ясно следует, что Михаил Васильевич отдался научным занятиям со страстным увлечением. Оба профессора в самых лестных выражениях говорят о его прилежании, о любви к науке и основательности, с какою он приобретал научные познания. Всю жизнь потом Ломоносов с теплым чувством и глубоким уважением вспоминал своего знаменитого учителя Вольфа. Он называл его своим благодетелем, перевел его экспериментальную физику на русский язык и постоянно переписывался с ним по приезде в Россию. От Вольфа Ломоносов усвоил тот взгляд на науку, который так определенно высказывается в его ученых трудах.

После завтрака все разошлись по залам. Дети бегали, играли в мячик, в серсо и чувствовали себя так, как будто они были в Тюильри, а не на корабле. Мужчины курили, беседуя между собой, дамы же занимались рукоделием, читали или разговаривали. Несколько полных американцев с большими животами лениво покачивались в креслах-качалках. Корабельные офицеры ходили взад и вперед. Аккорды рояля, как бы старавшиеся заглушить друг друга, смешивались с шумом ветра и со звуками органа, находившегося в большом кормовом зале.

Уже 4 октября 1738 года он послал в Академию донесение на немецком языке о лекциях, которые он посещал, и о приобретенных им книгах; к этому донесению он приложил свое первое ученое рассуждение по одному из вопросов физики и стихотворный перевод оды Фенелона, воспевающей счастье сельского уединения вдали от сутолоки городской жизни, под кровом муз. Перевод сделан четырехстопным хореем, – размер, как известно, введенный у нас Тредиаковским. Хотя видно, что Ломоносов в своих стихах подражает этому последнему, но все-таки, при всей тяжеловесности своей, они благозвучнее стихотворных произведений Тредиаковского.

В 1739 году Ломоносов посылает в Академию две новые диссертации, одну по физике, а другую по химии.

Около трех часов раздались громкие крики «ура». Пассажиры поднялись на рангоут. «Грейт-Истерн» догонял «Пропонтис», отправлявшийся в Нью-Йорк. Пароходы салютовали друг другу.

Но если Ломоносов обязан Марбургскому университету своими обширными познаниями в науках и солидным умственным развитием, то здесь же, среди студенческой молодежи, развились и слабые стороны его характера, особенно пристрастие к крепким напиткам, от которого наш ученый не мог отделаться в течение всей своей жизни и которое и свело его преждевременно в могилу.

В половине пятого земля еще виднелась сквозь густой туман. Вдали показался огонек. Это был Фастенетский маяк, устроенный на уединенном утесе. Наконец стадо темнеть, и последнюю, выдающуюся часть Ирландии, мыс Клир, мы обогнули уже ночью.

Сценки из жизни студентов немецкого университета XVIII века. Акварель

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Студент немецкого университета. Акварель XVIII в.

«Грейт-Истерн», как я уже сказал, имел более двухсот метров в длину и, таким образом, он был вдвое длиннее самого большого трансатлантического парохода. Ширина его достигала тридцати шести метров.

Студенческая молодежь германских университетов того времени не умела, да отчасти и теперь еще не умеет, находить отдых от утомительных ученых занятий в скромных развлечениях, способных наряду с доставляемым удовольствием облагораживать юные души. Все свободное время, весь избыток молодых, горячих сил студенты безрассудно тратили на карточную игру и бесшабашные попойки, сплошь да рядом сопровождавшиеся буйством, всевозможными подвигами здоровенных мускулов и грубыми чувственными наслаждениями.

Двойная обшивка его могла выносить самые сильные бури. Она состояла из клеток вышиной в 86 сантиметров, расположенных между бортом и внутренней обшивкой. Тринадцать отделений, перегороженных крепкими переборками, предохраняли корабль в случае течи или пожара. На постройку его корпуса пошло десять тысяч тонн железа; три миллиона кованых заклепок прочно соединяют все составные части его обшивки.

«Грейт-Истерн» мог перевозить по десять тысяч пассажиров. Из трехсот семидесяти трех главных городов в округах Франции двести семьдесят четыре имеют меньше населения, чем эта плавучая супрефектура с ее минимальным количеством пассажиров.

В такую-то разгульную среду попадают наши юноши. Заметьте, что двое из них, Виноградов и Ломоносов, собственно, не получили никакого воспитания. Заиконоспасская школа могла обучить их латинскому языку и кое-чему из наук, но отнюдь не взрастить в них гуманное начало, способное управлять страстями и подавлять проявления грубых инстинктов. Здоровый, высокий, широкоплечий, недюжинно сильный бурсак Ломоносов и почти такой же его товарищ Виноградов, приехав в Марбург, впервые вкусили всю сладость бесконтрольной свободы. До этого они по нескольку лет просидели в четырех стенах, голодая и терпя всевозможные лишения. В последний год каждому из них на все потребности выдавалось по четыре денежки в день. Теперь все переменилось. Весь вечер твой, делай с ним что хочешь, в кармане звенят деньги, и не медяки какие-нибудь, а рублевики и золотые: им ведь выдали по 300 рублей на человека, вперед за год. Вокруг студенты-немцы кутят и веселятся. Как же им было не примкнуть к товарищам, не увлечься бешеным разгулом?! Какая сила могла их удержать?! Вероятно, вялый, хотя и благовоспитанный Райзер, вместо того чтобы остановить товарищей, сам идет за ними, подчиняется их настроению.

Правый форштевень корабля прорезан шлюзами, через которые проходят якорные цепи. Нос его очень острый, корма крутая.

И вот все трое неудержимо предаются кутежу, и, конечно, со всеми безобразиями, на какие способен, кажется, один подгулявший русский человек. Цены деньгам они не знали, обращаться с ними не умели и тратили их без зазрения совести. Конечно, должны были прийти и вскоре пришли тяжелые дни, когда в их карманах не оказалось ни гроша. Но в университетских городах Германии студент с давних пор пользовался кредитом. Раздобыли его и наши молодые люди, однако отказаться от разгула им было уже нелегко. Их руководитель Вольф заметил, что они покучивают. Добродушный немец, вероятно, сделал им отеческое наставление и этим ограничился. Впрочем, он написал в Академию, что “не мешало бы напомнить им, чтобы они были бережливее, а то в случае отозвания их окажутся долги, которые могут замедлить их отъезд”.

На палубе возвышались пять труб и шесть мачт. Паруса, поверхность которых заключала в себе пять тысяч четыреста квадратных метров, были сделаны из лучшего холста эдинбургской фабрики. На обширных марсах второй и третьей мачты целая рота солдат свободно могла бы производить учения. Из шести мачт, укрепленных винтами и металлическими бакштагами, три сделаны из листового железа.

Академия не замедлила послать свое наставление: “…вообще не тратить денег на наряды и пустое щегольство… остерегаться делать долги” и так далее. Весьма понятно, что и это наставление не возымело надлежащего действия. К1739 году у студентов уже было долгу 1370 рейхсталеров. Вольф, извещая Академию об этом печальном факте, присовокупляет: “Лучше всего будет, конечно, если они оставят университет и поступят к химику, потому что у него они не будут иметь той свободы, которой их в университете никак нельзя лишить”.

Вышина самой большой мачты равнялась двумстам семи французским футам. Что касается труб, то две из них предназначены для машины, действующей гребными колесами, а три задние — для машины, приводящей в движение винт; трубы эти имели вид громадных цилиндров в тридцать метров вышины, прикрепленных громадными цепями.

Академия последовала этому совету знаменитого профессора и решила перевести студентов во Фрейберг к Генкелю, который должен был обучать их металлургии и вообще горному делу.

Внутренность корпуса была устроена очень хорошо. В носовой части помещались паровые прачечные и экипаж. Затем шла дамская общая каюта и большой зал с люстрами, лампами и картинами. Эти великолепные комнаты освещались через боковые отверстия, находившиеся между изящными позолоченными колоннами. Широкая лестница с металлическими ступеньками и перилами из красного дерева вела из этих комнат на верхнюю палубу. Далее шли четыре ряда кают, разделенных коридором. Одни каюты сообщались между собой площадкой, другие лестницей. В корме помещались три огромные столовые.

Вот как описывает Вольф отъезд нашей молодежи из Марбурга: “Студенты уехали отсюда 20 июля (1739 года) утром, после 5 часов, и сели в экипаж у моего дома, причем каждому при входе в карету вручены деньги на путевые издержки. Из-за Виноградова мне пришлось еще много хлопотать, чтобы предупредить столкновения его с разными студентами, которые могли замедлить отъезд. Ломоносов также еще выкинул штуку, в которой было мало проку и которая могла послужить только задержкою, если бы я, по теперешнему своему званию этого… Причина их долгов обнаруживается лишь теперь, после их отъезда. Они чрез меру предавались разгульной жизни и были пристрастны к женскому полу.

Машины этого корабля были поразительны в том отношении, что громадные части их действовали с точностью и плавностью часового механизма.

Пока они еще сами были здесь налицо, всякий боялся сказать про них что-нибудь, потому что они угрозами своими держали всех в страхе… Когда они увидели, сколько уплачивалось за них денег (около двух тысяч рейхсталеров), и услышали, какие им делали затруднения при переговорах о сбавке, тогда только стали они раскаиваться и не только извиняться предо мною, что они наделали мне столько хлопот, но и уверять, что впредь хотят вести себя совершенно иначе и что я нашел бы их совершенно другими людьми, если бы они только ныне явились в Марбурге. Я убеждал их, что им теперь необходимо опять загладить свой проступок пред вашим превосходительством (то есть бароном Корфом) и Академией наук, а что обо мне им нисколько не нужно беспокоиться. При этом особенно Ломоносов от горя и слез не мог промолвить ни слова…”

Номинальная сила колесного двигателя считалась в тысячу лошадиных сил; он состоял из четырех качающихся цилиндров, имевших в диаметре два метра и двадцать шесть сантиметров. Поршни этих цилиндров прилегали к рычагам, и каждый толчок их продвигал судно на четыре метра двадцать семь сантиметров. Среднее давление равнялось двадцати фунтам на дюйм, значит, около килограмма семидесяти шести граммов на квадратный сантиметр, что составляет давление 1,5 атмосферы. Поверхность топки четырех соединенных паровиков равнялась семистам восьмидесяти четырем квадратным метрам. Машина эта работала с величайшей плавностью и составляла контраст с винтовой, которая страшно пыхтела и шумела.

Кроме этих двух главных машин на корабле было еще шесть вспомогательных, так что пар играл здесь очень важную роль.

Не правда ли, какая прелесть это простое, безыскусственное письмо, а ведь почтенный профессор все-таки писал своему начальству, ведь он состоял членом нашей Академии и получал ежегодный пансион в 300 талеров! Сколько добродушия, сколько снисходительности, сколько отеческой ласки сквозит в этом письме и особенно в этих словах: “…обо мне им нисколько не нужно беспокоиться”. Так и видится, как знаменитый ученый, убеленный сединами, стоит перед этой напроказившей молодежью и на тонких губах его играет добрая улыбка: “Ну что ж, молодость должна быть молодостью!..”

Вот как был устроен этот несравненный паровой корабль, резко отличавшийся от всех кораблей такого же типа.

Круто пришлось нашим студентам во Фрейберге у Генкеля. Барон Корф написал ему весьма определенную инструкцию: “Эти три лица в прилежании и успехах своих очень не равны между собою; в мотовстве же как бы превосходят друг друга… Вследствие этого Академия наук нашла себя вынужденною уменьшить отныне стипендию трех студентов и каждому из них, вместо прежде назначенных в год 300 рублей, выдавать на содержание только половину, то есть 150 рублей”. Письмо заканчивалось просьбою к Генкелю, “чтобы то, что должно быть израсходовано на студентов, было уплачено вами самими тем, кому следует; студентам же, кроме одного талера в месяц, назначенного им на карманные деньги и разные мелочи, не выдавать никаких денег на руки, а между тем объявить везде по городу, чтобы никто им не верил в долг, ибо если это случится, то Академия наук за подобный долг никогда не заплатит ни одного гроша…”

Однако нашелся один французский капитан, который все-таки его не узнал и занес в судовой журнал следующую наивную отметку: «встретили судно с шестью мачтами и пятью трубами»; предполагаем, что это «Грейт-Истерн».

Сначала отношения между Генкелем и студентами были хорошие. Ломоносов усиленно занялся металлургией. Кроме того, в течение четырех месяцев он переводил и составлял различные экстракты по соляному делу для Готлиба Фридриха Вильгельма Юнкера, члена нашей Академии, приехавшего во Фрейберг для изучения соляного промысла и впоследствии состоявшего надзирателем соляных заводов в Бахмуте.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Тогда же Ломоносов сочинил оду по случаю взятия русскими войсками турецкой крепости Хотин. В этой оде заметно подражание немецкому поэту Гюнтеру, а отчасти и Буало. Она написана ямбами, размером, до того времени небывалым в русских стихотворениях, и по языку стоит много выше последних. Ломоносов, посылая свое произведение в Академию наук, приложил к нему большое письмо, в котором рассказывает, как он начал писать стихи тоническим размером, и приводит образчики своих опытов. Между прочим он пишет: “Я не могу довольно о том нарадоваться, что российский наш язык не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе купно природную и свойственную версификацию иметь может”, и затем он пускается в описание красот различных размеров.

Ночь со среды на четверг была довольно бурная. Койку мою так качало, что я должен был цепляться руками и ногами, чтобы не упасть с нее. Саквояжи и чемоданы кидало из стороны в сторону. В соседнем помещении огромные тюки с товарами перекатывались от одного борга к другому и производили ужасный шум, ударяясь о столы и скамейки. Двери хлопали, доски скрипели, перегородки трещали, бутылки и стаканы стукались друг о друга. Посуда грудами летела на пол и разбивалась. Слышно было, как стучали колеса и визжал винт. Очевидно, ветер усилился и поднялась страшная качка, которой не мог противостоять даже такой великан, как «Грейт-Истерн».

С начала 1740 года отношения между Генкелем и Ломоносовым начинают портиться и скоро доходят до полного разрыва.

Всю ночь я не спал и в шесть часов утра уже поднялся с постели.

Генкель сам видел, что его “ученикам нет никакой возможности изворачиваться двумястами рейхсталеров в год”, – двумястами, так как ему удалось уже выхлопотать студентам прибавку в 50 талеров. Но аккуратный берграт[4] строго держался указаний, полученных им от Академии наук, и на просьбы Ломоносова дать ему денег отвечал решительным отказом. Это и повело к ссоре, закончившейся тем, что Михаил Васильевич, никого не спросясь, покинул Фрейберг.

Держась одной рукой за койку, я кое-как оделся; особенно долго пришлось мне возиться с пальто: надевая его в рукава, я терял точку опоры и вследствие этого с трудом держался на ногах. Затем я вышел из своей каюты и, лавируя между огромными тюками, перекатывающимися с места на место, добрался наконец до лестницы, ведущей на палубу. Будучи не в состоянии подняться по этой лестнице обыкновенным способом, я пополз на четвереньках и, достигнув палубы, крепко уцепился за крюйсель.

И Генкель, и Ломоносов в письмах своих в Академию, к Шумахеру, не пожалели красок, представляя друг друга в самом непривлекательном виде. Первый распространялся о пьянстве, буйстве, драках, неприличной брани второго и даже о “подозрительной переписке” с какой-то марбургской девушкой. Второй изобразил первого злым, алчным, хитрым, завистливым и даже малосведущим… “Сего господина могут почитать идолом только те, которые коротко его не знают. Я же не хотел бы променять на него свои хотя и малые, но основательные знания и не вижу причины, почему мне его почитать своею путеводною звездою и единственным своим спасением. Самые обыкновенные процессы, о которых почти во всех химических книжках говорится, он держит в секрете и сообщает их неохотно…”, и так далее.

Суши не было видно. Кругом виднелось только небо да море, на поверхности которого вздымались свинцовые волны. «Грейт-Истерн» шел, спустив паруса, и его немилосердно качало. Мачты, подобно стрелкам огромного компаса, описывали в воздухе дугу. Килевая качка была незначительна, но боковая — положительно нестерпима. Держаться на ногах не было никакой возможности. Вахтенный офицер, ухватившись за мостик, раскачивался как на качелях.



Из Фрейберга он отправился в Лейпциг, где надеялся встретить русского посланника барона Кейзерлинга. Но дипломат выехал уже из Лейпцига в Кассель. Ломоносов отправился туда же, но и тут ему не удалось застать нашего посланника. Волей-неволей пришлось возвратиться в Марбург, где у него были друзья, на помощь которых он рассчитывал. Здесь с ним произошло событие, о котором он потом молчал целых два года. В марбургской реформатской церкви сохранилась следующая запись в церковной книге: “6 июня 1740 года обвенчаны Михаил Ломоносов, кандидат медицины, сын архангельского торговца Василия Ломоносова, и Елизавета Христина Цильх, дочь умершего члена городской думы и церковного старосты Генриха Цильха”.



Кое-как я добрался до бортов правой стороны корабля. Вследствие тумана на палубе было ужасно сыро и скользко. Только я хотел пристроиться около стойки мостика, как вдруг к моим ногам скатилось какое-то тело.

Нужда в деньгах и потеря всякого кредита не дали Ломоносову возможности успокоиться и насладиться семейным счастьем. Вскоре он отправился во Франкфурт, а оттуда водою в Роттердам и Гаагу. Граф Головкин отказал ему в помощи, совсем не желая ввязываться в дело. Ломоносов добрался до Амстердама, где и встретил нескольких знакомых купцов из Архангельска. Купцы отсоветовали ему без приказания Академии возвращаться в Петербург, разъяснив весь риск и опасность такого далекого путешествия. Молодой ученый решил вторично вернуться в Марбург и просить Генкеля о присылке денег.

Это был доктор Питферж. Привстав на колени и глядя на меня, он сказал:

На обратном пути с ним приключилась пренеприятная история, которую мы расскажем со слов Штелина. Как мы уже говорили, к повествованиям его необходимо относиться с большой осторожностью. Но в этом рассказе, как показывают многие факты, имеется значительная доля правды.

— Так и есть, боковые стены корабля описывают дугу в сорок градусов — то на двадцать градусов ниже горизонтальной линии, то на двадцать градусов выше.

— Неужели? — воскликнул я, смеясь над условиями, при которых было сделано это замечание.

“По дороге в Дюссельдорф в расстоянии двухдневного пути от Марбурга зашел он (Ломоносов) на большой дороге в местечко, где хотел переночевать в гостинице. Там нашел он королевско-прусского офицера, вербующего рекрут, с солдатами и с несколькими новобранцами, которые весело пировали. Наш путешественник показался им приятною находкою. Несчастная слабость Ломоносова к спиртным напиткам сослужила и здесь свою скверную службу. Они принялись угощать его ужином, все время подливая вина в его стакан и расхваливая королевско-прусскую службу. Ломоносов напился до такой степени, что на другой день не мог припомнить, как он провел ночь. Неприятное было пробуждение. На шее у него был уже надет красный галстук, а в кармане звенели прусские монеты. И вот через несколько дней Ломоносов очутился в качестве королевско-прусского рейтара в крепости Везель. Само собою разумеется, что наш молодой ученый с первого же дня стал обдумывать свой побег. За ним постоянно следили. Он притворился в высшей степени довольным своим новым положением, и, конечно, надзор за ним немного ослабел. Он спал в караульне, заднее окно которой выходило прямо на крепостной вал. Он каждый вечер заранее ложился спать на свою скамейку, так что высыпался довольно, когда его товарищи едва засыпали, и всегда искал случая убежать. Однажды он проснулся около полуночи. Все спали глубоким сном. Кошкой выполз он из своего окна, на четвереньках взлез на вал, спустился с него, бесшумно переплыл через ров, опять взобрался на вал, также переплыл через второй ров, потом вскарабкался на контрэскарп, перелез через частокол и палисадник и с гласиса выбрался в открытое поле. Дремавшие часовые прозевали его. Во что бы то дело ни стало нужно было до рассвета достигнуть вестфальской границы, а она отстояла на целую немецкую милю. Мокрая шинель и платье мешали идти. Забрезжил рассвет, и вдруг раздался с крепости пушечный выстрел – обычный сигнал, возвещавший о побеге солдата. С новой энергией бросился бежать измученный Ломоносов. Он оглянулся. Позади него по дороге мчался во весь карьер догонявший беглеца кавалерист. Но смельчак уже перешагнул границу и очутился в вестфальской деревне. Однако остаться в ней ему мешал страх, – он спрятался в ближайшем лесу, снял мокрое платье, развесил его, чтобы просохло, а сам, совсем обессиленный, свалился на землю и проспал до сумерек”.

— Уверяю вас, — ответил доктор. — Во время такой качки стены движутся с быстротой метра ста сорока четырех миллиметров в секунду. Менее широкое судно черпало бы воду обоими бортами.

Вернувшись наконец в Марбург, он снова обратился за деньгами к Генкелю и получил вторичный отказ на свою просьбу. Тогда-то он и писал к Шумахеру, столь резко отзываясь об ученом берграте. Вскоре Академия через Вольфа прислала Ломоносову вексель в сто рублей с приказанием немедленно вернуться в Петербург. Почтенному профессору опять пришлось хлопотать о своем ученике, в котором он видел будущее светило науки. Ему пришлось поручиться за Ломоносова в связи с его долгами, так как ста рублей едва хватало на экипировку и поездку.