Теккерей Уильям Мейкпис

Ревекка и Ровена

Уильям Мейкпис Теккерей

Ревекка и Ровена

Роман о романе

Сочинение М. А. Титмарша

Глава I. Увертюра. Завязка действия

Дорогие читатели романов и вы, нежные патронессы беллетристики! Каждому из вас наверняка часто казалось, что восхитившие нас книги имеют весьма неудовлетворительные развязки и преждевременно обрываются на стр. 320 третьего тома. К тому времени, как известно, герою очень редко бывает за тридцать, а героине, соответственно, лет на семь - восемь меньше; и я спрашиваю вас: ну можно ли поверить, что после этого возраста в жизни людей не происходит ничего достойного внимания; и что они кончают свое существование, едва отъехав от церкви св. Георга на Гановер-сквер? Вы, милые барышни, черпающие знание жизни из библиотечных томов, можете, пожалуй, вообразить, что когда венчание свершилось, когда Эмилия села в новую дорожную карету рядом с восхищенным графом, а Белинда, вырвавшись из слезных объятий своей достойной матушки, осушила ясные глазки о бурно вздымающийся жилет жениха - то на этом все и кончается: Эмилия и граф будут до конца своих дней счастливы в романтическом северном замке его светлости; а Белинда со своим молодым пастором будут вкушать непрерывное блаженство в увитом розами приходском домике где-нибудь на западе Англии.

Но есть среди читателей романов люди пожилые, опытные и более осведомленные. Есть среди них и такие, что сами были женаты и убедились, что и после женитьбы приходится еще немало повидать, сделать, а быть может, и перестрадать; и что все происшествия, и беды, и удачи, и налоги, и восходы, и закаты, словом, все дела и горести и радости жизни идут своим чередом не только до, но и после брачной церемонии.

Вот почему я утверждаю, что романист незаконно расправляется с героем, героиней и неопытными читателями, когда прощается с первыми, когда они становятся мужем и женой; и мне часто хотелось, чтобы ко всем романом, которые обрываются вышеописанным способом, делались добавления и чтобы нам сообщали, что сталось со степенным женатым человеком, а не только с пылким холостяком; с матерью семейства; а не только со стыдливой девице. Тут я отдаю дань восхищения (и хотел бы подражать) замечательному и плодовитому французскому автору Александру Дюма, маркизу Дави де ла Пайетри, который сопровождает своих героев от ранней юности до почтенной старости и не оставляет их в покое вплоть до такого возраста, когда бедняги давно уже заслужили отдых. Герой - слишком ценная личность, чтобы уходить в отставку в расцвете молодости и сил; хотел бы я знать, кто из вас, милые дамы, согласится выйти в тираж и никому не быть интересной только потому, что у вас подрастают дети и вам уже тридцать пять? Я знавал шестидесятилетних дам с теми же нежными сердцами и романтическими порывами, что и в шестнадцать лет. Пусть же пусть молодежь знает, что и старшее поколение имеет право на интерес; что у дамы по-прежнему есть сердце, хотя талия ее уже не та, что была в пансионе; что у мужчины еще могут быть чувства, хоть он и заказывает парик у Труффита.

Итак, я желал бы, чтобы жизнеописания наиболее прославленных персонажей были продолжены компетентными авторами и чтобы мы могли наблюдать их хоть до сколько-нибудь почтенного возраста. Возьмите героев мистера Джеймса: они неизменно рано женятся. Возьмите героев мистера Диккенса: они исчезают со сцены совсем зелеными юнцами. Я хотел бы надеяться, что упомянутые авторы, которые еще здравствуют, поймут необходимость поведать нам побольше о людях, в которых мы приняли живое участие и которые сейчас должны еще находиться в полном расцвете телесных и духовных сил. И в повестях великого сэра Вальтера (да славится имя его!), безусловно, есть немало особ, безвременно от нас ушедших, о которых нам хотелось бы узнать подробнее.

Одной из них всегда была для меня милая Ревекка, дочь Исаака из Йорка; я отказываюсь верить, чтобы столь прелестная женщин - красива, нежная и героическая - могла быть навсегда вытеснена такой, как Ровена, - бесцветным белобрысым созданием, по моему скромному мнению недостойным ни Айвенго, ни положения героини. Мне всегда казалось, что если бы каждая из них получила по заслугам, то Ревекке достался бы муж, а Ровене надо бы в монастырь, где я, по крайней мере, не стал бы о ней справляться.

А он все-таки вышла за Айвенго. Что тут поделаешь? Сделать тут ничего нельзя. В конце третьего тома хроники сэра Вальтера Скотта так прямо и сказано, черным по белому, что она сочеталась с ним браком. Но неужели Рыцарь Лишенный Наследства, чья кровь согревалась палестинским солнцем, чье сердце впервые забилось от близости прекрасной и нежной Ревекки, на всю жизнь удовлетворится таким замороженным образчиком корректности, какова ледяная, непогрешимая, чопорная и жеманная Ровена? Да не допустит этого Судьба и поэтическая справедливость! Есть простой способ исправить дело и всем воздать по заслугам - именно это я и предлагаю читателям романа. Историю Айвенго необходимо продолжить, что я как раз и намерен сделать. Я могу ошибиться в некоторых деталях, - с каким автором этого не бывает? - но относительно общих событий у меня нет ни малейших сомнений, и я с уверенностью изложу их великодушному читателю, который любит, чтобы добродетель торжествовала, а истинная любовь вознаграждалась; и чтобы в конце пантомимы светлая Фея сходила со своей сверкающей колесницы и устраивала счастье Арлекина и Коломбины. Нужды нет, леди и джентльмены, что в жизни все обстоит иначе и что мы, проделав множество антраша и много раз выбравшись из всевозможных люков на меняющейся жизненной сцене, в конце представления так и не можем дождаться Феи, которая устроила бы наше благополучие. Что ж, признАем преимущества наших вымышленных героев и не будем завидовать их счастью.

Любой человек, прочитавший предшествующие тома нашей истории, как ее поведал славный летописец из Абботсфорда, с уверенностью может предсказать, чем оказался брак сэра Уилфрида Айвенго и леди Ровены. Те, кто помнит ее поведение в девичестве - ее изысканную вежливость, ее безупречную скромность, неизменное хладнокровие при любых обстоятельствах и манеры, исполненные достоинства, могут быть уверены, что она и в замужестве осталась такой же и что в качестве супруги Ровена оказалась образцом благоприличия для всех английских матрон.

Так оно и было. Ее благочестие было известно по всей округе. Замок Ротервуд сделался сборным пунктом для всех английских попов и монахов, которых она потчевала отменными яствами, в то время как сама довольствовалась горохом и водою. Не было ни одного увечного во всех трех округах, будь то сакс или норманн, к которому леди Ровена не приезжала бы в сопровождении своего духовника отца Глаубера и врача - брата Томаса из Эпсона. Все церкви Йоркшира освещались восковыми свечами из ее набожных приношений. Колокола в замковой часовне начинали звон с двух часов пополуночи; и все слуги Ротервуда были обязаны ходить к утрене, вечерне, ранней и поздней обедне и к проповеди. Нечего и говорить, что посты соблюдались там по всей строгости церковных канонов и что леди Ровене всего угоднее были те слуги, которые носили самую жесткую власяницу и бичевали себя с наибольшим усердием.

Должно быть, этот суровый режим заморозил мозги бедного Вамбы и погасил его веселье; но только он сделался самым меланхоличным шутом во всей Англии, и если иногда решался сострить перед жалкими, дрожащими челядинцами, жевавшими сухую корку на нижнем конце стола, это были столь слабые и вымученные остроты, что никто не смеялся намекам злополучного шутника, и наградою ему бывали, самое большее, бледные улыбки. Только однажды придурковатый гусятник Гуффо вслух засмеялся плохонькому каламбуру, который Вамба всучил ему за ужином. (Стемнело, принесли факелы, и Вамба сказал: \"Гуффо, тут спорят о вещах столь темных, что не худо бы пролить немного света\"). Леди Ровена, которую смех отвлек от богословского диспута с отцом Вилибальдом (впоследствии он был канонизирован под именем святого Вилибальда, отшельника и исповедника), осведомилась о причине неприличного веселья, а когда ей указали виновников, велела тут же вывести Гуффо и Вамбу во двор и дать каждому по три дюжине плетей.

- Я выручил тебя из замка Фрон-де-Бефа, - жалостно сказал бедный Вамба сэру Уилфриду Айвенго. - Неужели ты не спасешь меня от плетей?

- Вот именно, из замка Фрон-де-Бефа, где вы заперлись в башне с еврейкой, - надменно сказала Ровена в ответ на робкую просьбу мужа. - Гурт, дай ему четыре дюжины.

Вот и все, чего добился бедный Вамба, прибегнув к заступничеству своего господина.

Вообще Ровена так блюла свое достоинство принцессы саксонского королевского дома, что ее супругу, сэру Уилфриду Айвенго, не было никакого житья. Ему всячески давали почувствовать его более низкое происхождение. А кто из нас, знающих прекрасный пол, не замечал этой способности милых женщин? Как часто мудрейший муж совета оказывается дураком в их присутствии, а храбрейший из воинов постыдно робеет перед домашней прялкой.

\"Где вы заперлись в башне с еврейкой\", - это многозначительное замечание было слишком понятно Уилфриду, а вероятно, и читателю. Когда дочь Исаака из Йорка - бедная кроткая жертва - положила свои алмазы и рубины к ногам победоносной Ровены и отправилась в далекие края, чтобы там ходить за больными соплеменниками и томиться безответной любовью, сжигавшей ее чистое сердце, можно было надеяться, что такое смирение смягчит душу знатной леди и что победа сделает ее великодушной.

Но где видано, чтобы женщина честных правил простила другой, что та красивее ее и более достойна любви? Правда, леди Ровена, как сообщает первая часть хроники, великодушно сказала еврейской девушке: \"Живи с нами и будь мне сестрой\"; но Ревекка в глубине души сознавала, что предложение знатной леди было, что называется, блефом (если выражаться на благородном восточном языке, знакомом крестоносцу Уилфриду, или, если уж говорить по-английски, попросту трепотней), и она удалилась в смиренной печали, не будучи в силах видеть счастье соперницы, но не желая омрачать его своим горем. Ровена, как и подобает самой благородной и добродетельной из женщин, не могла простить дочери Исаака ни ее красоты, ни ее флирта с Уилфридом (как называла это саксонская леди), а главное - ее великолепных алмазов, хотя они и перешли в собственность Ровены.

Словом, она вечно попрекала мужа Ревеккой. Не было дня в жизни злополучного воина, когда ему не напомнили бы, что он был любим иудейской девушкой и что подобное оскорбление не может быть забыто знатной христианкой. Когда свинопас Гурт, возведенный теперь в должность лесника, докладывал, что в лесу появился кабан и можно поохотиться, Ровена говорила: \"Ну конечно, сэр Уилфрид, как не ополчиться на бедных свинок - ведь ваши друзья евреи их не выносят!\" А если, как случалось частенько, наш Ричард с львиным сердцем, желая добиться от евреев займа, поджаривал кого-либо из иудейских капиталистов или вырывал зубы у наиболее видных раввинов, Ровена ликовала и говорила: \"Так им и надо, поганым нехристям! Не будет в Англии порядка, пока этих чудовищ не истребят всех до единого!\" Или, исполненная еще более свирепого сарказма, восклицала: \"Айвенго, милый! Ты слышишь? Опять гонения на евреев! Не следует ли тебе вмешаться, мой дорогой? Для тебя Его Величество все сделает, а ведь ты всегда так любил евреев\", - и так далее в том же роде. Однако ее светлость никогда не упускала случая надеть драгоценности Ревекки на прием у королевы или на бал по случаю судебной сессии в Йорке, но не потому, чтобы она придавала значение подобным суетным утехам, а исключительно по долгу, в качестве одной из первых дам графства.

И вот сэр Уилфрид Айвенго, достигнув вершины своих желаний, разочаровался, подобно многим другим, достигшим этой опасной вершины. Ах, милые друзья, сколь часто так бывает в жизни! Немало садов кажутся издали зелеными и цветущими, а вблизи мрачны и полны сорняков; их тенистые аллеи угрюмы и заросли травой, а беседки, где вы жаждали вкусить отдых, утопают в жгучей крапиве. Я ездил в каике по Босфору и смотрел оттуда на столицу Султана. С этих синих вод ее дворцы и минареты, золоченые купола и стройные кипарисы выглядят истинным Магометовым раем; но войдите в город, и он окажется скопищем жалких хижин, лабиринтом грязных крутых улочек, где стоит омерзительная вонь и кишат облезлые собаки и оборванные нищие, - страшное зрелище! Увы! Такова и жизнь. Реальна лишь одна надежда, а реальность горька и обманчива.

Разумеется, столь принципиальный человек, как Айвенго, ни за что не признался бы в этом, но это сделали за него другие. Он худел и таял, точно снова томился лихорадкой под палящим солнце Аскалона. Он потерял аппетит; он плохо спал, хотя днем зевал беспрерывно. Болтовня богословов и монахов, созванных Ровеной, нисколько его не занимала; нередко во время их диспутов он впадал в сонливость, к большому неудовольствию супруги. Он много охотился, и боюсь, что именно затем, - как справедливо замечала Ровена, чтобы иметь повод почаще отлучаться из дома. Прежде трезвый, как отшельник, он теперь пристрастился к вину, и когда возвращался от Ательстана (куда он нередко наведывался), его неверные шаги и подозрительный блеск его глаз не ускользали от внимания супруги, которая, разумеется, не ложилась, дожидаясь его. Что касается Ательстана, то он клялся святым Вулфстаном, что счастливо избегнул брака с ходячим образцом светских приличий, а честный Седрик Саксонец (которого быстрехонько выжили из замка невестки) клялся святым Валтеофом, что сын его оказался в большом накладе.

И Англия опостылела Уилфриду Айвенго почти так же, как его повелителю Ричарду (тот уезжал за море каждый раз, как выжмет все, что можно, из своей верной знати, горожан, духовенства и евреев); а когда монарх с львиным сердцем затеял против французского короля войну в Нормандии и Гиени, сэр Уилфрид, как преданный слуга, возжаждал последовать за славным полководцем, с которым поломал столько копий и столько поработал мечом и боевым топором в долинах Яффы и на крепостных стенах Аккры. Каждый путник, приносивший вести из стана доброго короля, был в Ротервуде желанным гостем; я бьюсь об заклад, что наш рыцарь весь обращался в слух, когда капеллан отец Дроно читал в \"Сент-Джеймской летописи\" (именно эту газету выписывал Айвенго) об \"еще одной славной победе\": \"Поражение французов при Блуа\", \"Наша блистательная победа при Эпте; французский король едва успевает спастись бегством\", словом, обо всех деяниях на поле брани, какие описывались учеными писцами.

Как ни возбуждался Айвенго при слушании подобных реляций, после них он становился еще мрачнее; и еще угрюмее сидел в зале замка, молча попивая гасконское вино. Так же молча взирал он на свои доспехи, праздно висевшие на стене; на знамя, оплетенное паутиной, на проржавевшие меч и секиру. \"Ах, милый топорик! - вздыхал он (над чаркой вина). - Верная моя сталь! Как весело было всадить тебя в башку эмира Абдул-Мелика, ехавшего справа от Саладина. И ты, милый меч, которым так любо было сносить головы, рассекать ребра и сбривать мусульманские бороды. Неужели тебя изъест ржа, а мне так и не придется подъять тебя в бою? К чему мне щит, если он праздно красуется на стене, зачем копье, если вместо вымпела на нем красуется паутина? О Ричард, о король мой! Хоть бы раз еще услышать твой голос, зовущий в битву! А ты, прах Бриана Храмовника, если бы ты мог встать из могилы в Темплстоу и снова сразиться со мною за честь и за... \"

\"...и за Ревекку\" - едва не сказал он, но умолк в смущении; а ее королевское высочество принцесса Ровена (как она титуловала себя в домашнем обиходе) так пронзительно взглянула на него своими эмалево-синими глазами, что сэру Уилфреду почудилось, будто она прочла его мысли, и он поспешил опустить взор в чашу с вином.

Словом, жизнь его стала невыносимой. Как известно, в XII столетии обедали очень рано: часов в десять утра; а поле обеда Ровена молча сидела под балдахином, расшитым гербами Эдуарда Исповедника, и вместе со служанками вышивала отвратительные покровы, изображавшие мученичество ее любимых святых, и никому не позволяла повышать голос, только сама иногда пронзительно кричала на какую-нибудь из девушек, когда та делала неверный стежок или роняла клубок шерсти. Скучная это была жизнь. Вамба, как мы уже говорили, не смел балагурить, разве что шепотом и отойдя миль на десять от дома; но и тогда сэр Уилфрид Айвенго бывал чересчур мрачен и подавлен, чтобы смеяться; он и охотился в молчании, угрюмо пуская стрелы в оленей и кабанов.

Однажды он предложил Робину из Хантингдона, прежнему веселому разбойнику, вмести идти на подмогу королю Ричарду с дюжиной надежных молодцов. Но лорд Хантингдон был совсем не то, что лесной житель Робин Гуд. Во всем графстве не нашлось бы более усердного стража законности, чем его светлость. Он не пропускал ни одной церковной службы и ни одного съезда мировых судей; он был строгим лесовладельцем в целом округе и отправил в Ботани-Бэй не один десяток браконьеров. \"Когда человек связан со страной кровными узами, милый сэр Уилфрид\", - сказал лорд Хантингдон довольно-таки покровительственным тоном (его светлость чудовищно располнел после королевского помилования, и конь под него требовался могучий, как слон), когда человек кровно связан со страной, ему там и место. Собственность сопряжена с обязанностями, а не только с привилегиями; и человек моего высокого положения обязан жить на землях, которые его кормят\". \"Аминь\", произнес нараспев достопочтенный Тук, капеллан его светлости, который тоже растолстел не хуже приора из Жерво, стал франтить, точно дама, душил свои носовые платки бергамотом, ежедневно брил голову и завивал бороду. Его преподобие стал до того благочестив, что почитал за грех убивать бедных оленей (хотя мясо их по-прежнему потреблял в огромных количествах как в виде паштетов, так и с гарниром из фасоли и смородинного варенья); а увидев однажды боевую дубинку, с любопытством ее потрогал и спросил: \"Что это за гадкая толстая палка?\"

Леди Хантингдон, в девичестве Марион, отчасти еще сохранила былой задор и веселость, и бедный Айвенго стал упрашивать ее хоть изредка навещать их в Ротервуде, чтобы развеять царящую там скуку. Но дама сказала, что Ровена так задирает нос и до того надоела ей своими рассказами о короле Эдуарде Исповеднике, что она готова куда угодно, лишь бы не в Ротервуд - ибо там скучнее, чем на Афонской горе.

Единственным гостем в замке бывал Ательстан, \"Его Королевское Высочество\", как его величала Ровена, принимавшая его с истинно королевскими почестями. В честь его приезда она приказывала стрелять из пушек, а лакеи должны были брать на караул; она угощала его именно теми кусами баранины или индейки, которые больше всего любил Айвенго, и заставляла своего бедного мужа провожать гостя в парадную опочивальню, пятясь задом и освещая путь восковыми свечами. К этому моменту Ательстан бывал уже в таком состоянии, что перед ним раскачивались два подсвечника и целых два Айвенго - то есть будем надеяться, что качался не Айвенго, а только его родич под влиянием ежедневной порции крепких напитков. Ровена уверяла, что причина этих головокружений - удар, который некогда нанес по высокородному черепу принца негодяй Буа Гильбер, \"второй возлюбленный той еврейки, милый Уилфрид\", но, впрочем, добавляла, что особе королевской крови пить вполне пристало и даже входит в обязанности, налагаемые высоким саном.

Сэр Уилфрид Айвенго видел, что этого человека бесполезно было бы звать в задуманный им поход; но сам с каждым днем все больше туда стремился и долго искал способ как-нибудь объявить Ровене свое твердое решение повоевать вместе с королем. Он был убежден, что она заболеет, если ее не подготовить постепенно; не лучше ли ему сперва отправиться в Йорк, под предлогом судебной сессии, а там в Лондон, будто бы по делу или для закупки инвентаря; а уж оттуда авось удастся незаметно махнуть на пакетботе в Кале, - словом, уехать в несколько приемов и очутиться в королевском стане, пока жена думает, что он не дальше, чем в Вестминстере.

- А что бы вашей милости так прямо и объявить, куда едете, - набраться духу, да и сказать? - посоветовал шут Вамба, главный приближенный и советник сэра Уилфрида. - Верьте слову, Ее Высочество перенесет это с истинно христианским смирением.

- Молчи, невежа! Отведаешь у меня плети, - сказал сэр Уилфрид тоном трагического негодования. - Где тебе знать, до чего чувствительны нервы у знатной дамы. Будь я голландец, если она не упадет в обморок.

- А я ставлю свою погремушку против ирландского банкнота, что она охотно отпустит вашу милость, - конечно, если вы не будете очень уж настаивать, - сказал Вамба с видом знатока; и Айвенго с некоторым смущением убедился, что тот был прав. Однажды за завтраком он принял небрежный вид и сказал, попивая чай: \"А я, душенька, подумываю съездить в Нормандию с визитом к Его Величеству\"; на что Ровена спросила, отложив в сторону оладьи (которые ели к завтраку все знатные англосаксы с тех пор, как их испек король Альфред, и которые ей подавал коленопреклоненный паж на блюде, чеканенном флорентийцем Бенвенуто Челлини): \"Когда же ты думаешь ехать, Уилфрид?\" И как только убрали чайную посуду и стоявшие на козлах столы, она принялась штопать ему белье и укладывать саквояж.

И сэр Уилфрид был столь же недоволен этой готовностью разлучиться с ним, сколь был недоволен своей семейной жизнью; так что шут Вамба заметил: \"Ты, кум, словно тот матрос, который орал при каждом ударе плетью, а боцман ему и говорит: \"Чума тебя возьми, братишка, по какому месту ни стегнешь, никак тебе не угодишь\".

\"А ведь верно, есть спины, которые Судьба стегает без устали, - подумал сэр Уилфрид с тяжким вздохом, - вот и моя что-то никак не заживает\".

И вот, в сопровождении скромной свиты, куда включили и Вамбу, с теплым шарфом на шее, связанным белыми пальчиками супруги, сэр Уилфрид Айвенго покинул дом, дабы примкнуть к войску своего повелителя. Стоя на пороге, Ровена провожала мужа, пока он садился на коня, подведенного слугами, и благословила его в путь, выказав при этом самые похвальные чувства. \"Знатная англичанка, - сказала она, - должна уметь все вынести во славу своего монарха; ее не страшит одиночество; она готова и на вдовство и на беззащитность\".

- Наш родич Ательстан не оставит тебя, - произнес глубоко взволнованный Айвенго, и слезы закапали у него в отверстие шлема, а Ровена, напечатлев целомудренный поцелуй на стальных доспехах рыцаря, скромно сказала:

- Надеюсь, что Его Высочество будет настолько добр. Тут зазвучала труба; Ровена помахала платочком; провожающие закричали \"ура\"; оруженосец славного крестоносца сэра Уилфрида развернул по ветру его знамя (серебряное, с изображением на алом поле трех мавров, нанизанных на копье); Вамба хлестнул своего мула, и Айвенго с глубоким вздохом повернул своего боевого коня крупом к отчему дому.

В ближнем лесу им повстречался Ательстан, во весь опор мчавшийся к Ротервуду на своем огромном скакуне, могучем, как ломовая лошадь.

- Ни пуха ни пера тебе, старина! - крикнул принц на саксонском диалекте. - Задай там жару французишкам, лупи их в хвост и в гриву, а я посижу дома и позабочусь о миссис Айвенго.

- Благодарствую, родич, - ответил Айвенго, хоть и не видно было, чтобы он был очень доволен; обменявшись рукопожатиями, они поехали каждый своей дорогой - Ательстан в Ротервуд, а Айвенго - в гавань, откуда собирался отплыть.

Желание нашего бедного рыцаря исполнилось; а между тем лицо его вытянулось в добрый ярд и пожелтело как пергамент; он, который целых три года жаждал уехать из дома, сейчас завидовал Ательстану, потому что тот, видите ли, ехал в Ротервуд; а когда его кислая мина была замечена Вамбой, глупый шут перекинул со спины на грудь свою скрипицу и запел:

Atra cura. {Черная забота (лат.)}

. . . . . . . . . . . . . . .

Еще богат я был умом,

Когда мне клирик римский спел,

Как злой Заботы дух подсел

На круп за рыцарским седлом.

Сдается мне, мой господин,

Ты тоже едешь не один.

- Очень возможно, - сказал Айвенго, оглянувшись через плечо, а шут продолжал свою песню:

Куда б ты ни направил ход,

Влеком воинственной судьбой,

Забота сядет за тобой

И сердце смелое сожмет.

Покуда конь не кончит бег,

Вы не расстанетесь вовек.

Не рыцарь я, не знаю сеч,

Не обнажаю грозный меч,

Заботе не подсесть ко мне

На длинноногом скакуне:

Дурак я, горю я смеюсь

И на осле вперед стремлюсь.

{Перевод В. Рогова.}

Тут он пришпорил мула, и бубенцы его зазвенели.

- Молчи, шут! - сказал сэр Уилфрид Айвенго величественно и гневно. Если тебе неведомы тоска и забота, это потому, что ты не знаешь любви, которой они всегда сопутствуют. Кто может любить, не тоскуя? И возможна ли радость встречи, когда бы не было слез разлуки? (\"Что-то я не приметил, чтобы его светлость или миледи много их сегодня пролили\", - подумал шут Вамба, но ведь он был дурак и не в своем уме). - Я не променяю своей тоски на твое равнодушие, - продолжал рыцарь. - Где солнце, там и тени. Если мне не по душе тени, неужели надо выколоть себе глаза и жить во мраке? Нет! Я доволен своей судьбой, какая она есть. Забота, о которой ты поешь, может, и гнетет, но честного человека ей не согнуть. Я могу взвалить ее на плечи и все-таки идти своей дорогой, ибо рука моя сильна, меч - остер, а щит - не запятнан; на сердце, может, и печаль, но совесть чиста. - Тут он вынул из жилетного кармана (жилет был из стальных колец) медальон, поцеловал этот залог любви, снова спрятал его, глубоко вздохнул и пришпорил коня.

Во время речи сэра Уилфрида (свидетельствующей о некой тайной печали, совершенно непонятной шуту) Вамба жевал кровяную колбасу и ничего не слыхал из этих возвышенных слов. Они не спеша проехали все королевство, пока не добрались до Дувра, откуда переправились в Кале. Во время переезда наш славный рыцарь, жестоко страдая от морской болезни и к тому же радуясь предстоящему свиданию со своим повелителем, стряхнул с себя глубокое уныние, которое сопутствовало ему на суше.

Глава II. Последние дни Льва

Из Кау сэр Уилфрид Айвенго направился дилижансом в Лимож, оставив на Гурта коней и всю свиту, за исключением Вамбы, который состоял при нем не только шутом, но и камердинером и теперь, сидя на крыше дилижанса, развлекался игрой на французском рожке кондуктора.

Добрый король Ричард, как узнал Айвенго, находился в Лимузене и осаждал там замок Шалю, владелец которого, хоть и был вассалом Ричарда, защищал замок от своего сюзерена с решимостью и отвагой, вызывавшими величайшую ярость монарха с львиным сердцем. Ибо, при всей своей храбрости и великодушии, Львиное Сердце так же не терпел противодействия, как любой другой; и подобно царственному животному, с которым его сравнивали, обычно сперва разрывал противника на куски, а уж потом задумывался над доблестями покойного. Говорили, будто граф Шалю нашел горшок с монетами; царственный Ричард пожелал их заполучить. Граф отрицал факт находки; но в таком случае отчего он немедленно не отворил ворота своего замка? Это явно свидетельствовало о его виновности; поэтому король решил покарать непокорного и заодно с деньгами отнять у него и жизнь.

Разумеется, король не привез с собой осадных орудий, ибо они еще не были изобретены; он уже раз десять яростно бросался на штурм замка, но атаку всякий раз отбивали, и британский Лев до того рассвирепел, что к нему страшно было подойти. Даже жена Льва, прекрасная Беренгария, едва решалась к нему приблизиться. Он швырял в штабных офицеров походными стульями, а адъютантов награждал пинками, от которых те кубарем летали по королевскому шатру; как раз навстречу Айвенго оттуда мячиком вылетела фрейлина, посланная королевой, чтобы после очередной атаки поднести Его Величеству кубок вина с пряностями.

- Прислать сюда моего тамбурмажора - пусть высечет эту бабу! - рычал разъяренный король. - Клянусь мощами святого Варравы, вино пригорело! Клянусь святым Виттикиндом, я сдеру с нее шкуру! Га! Клянусь святым Георгом и святым Ричардом! А это еще кто там? - И он уже схватил свою полукулеврину, весившую около тридцати центнеров, готовясь запустить ею в пришельца, но последний, грациозно преклонив колено, спокойно произнес:

- Это я, мой повелитель, - Уилфрид Айвенго.

- Как? Уилфрид из Темплстоу? Тот, что женился и угодил жене под башмак? - воскликнул король, сразу развеселясь, и точно тростинку отбросил прочь полукулеврину (пролетев триста ярдов, она упала на ногу Гуго де Бэньяну, курившему сигару возле своей палатки, отчего сей славный воин хромал потом несколько дней).

- Так это ты, кум Уилфрид? Явился навестить Льва в его логове? Тут полно костей, мой милый, Лев гневается, - добавил король, страшно сверкнув очами, - но об этом после. Гей! Принесите два галлона ипокраса для короля и славного рыцаря Уилфрида Айвенго! Ты вовремя явился, Уилфрид, - завтра у нас отменный штурм, клянусь святым Ричардом и святым Георгом! Только перья полетят, ха, ха!

- Тем лучше, Ваше Величество, - сказал Айвенго, почтительно осушая кубок за здравие короля. Так он сразу попал в милость, к немалой зависти многих придворных.

Как обещал Его Величество, под стенами Шалю было вволю и битв, и пиров. Осаждавшие ежедневно ходили на штурм замка, но граф Шалю и доблестный гарнизон так стойко его защищали, что осаждавшие возвращались в лагерь в полном унынии, потеряв в безуспешных атаках множество убитыми и получив бесчисленные увечья.

Во всех этих сражениях Айвенго проявлял беспримерную храбрость и только чудом избегал гибели от баллист катапульт, стенобитных орудий. 94-миллиметровых пушек, кипящего масла и других артиллерийских снарядов, которыми осажденные встречали противника. Поело каждого боя Гурт и Вамба вытаскивали из кольчуги своего господина больше стрел, чем бывает изюмин в пудинге. Счастье еще, что под верхней кольчугой рыцарь носил доспехи из лучшей толедской стали, совершенно не пробиваемой стрелами, - дар некоего еврея, Исаака из Йорка, которому он в свое время оказал немаловажные услуги.

Если бы король Ричард не был так разъярен многократными неудачами под стенами замка, что утратил всякое чувство справедливости, он первый признал бы отвагу сэра Уилфрида Айвенго и, по крайней мере, раз десять за время осады возвел бы его в пэры с вручением Большого Креста ордена Бани; ибо Айвенго несчетное число раз возглавлял штурмующие отряды и собственноручно убил почти столько же врагов, - всего на шесть меньше, - как сам Львиное Сердце (а именно 2351). Но Его Величество был скорее раздосадован, чем доволен подвигами своего верного слуги, а все придворные - ненавидевшие Айвенго за несравненную доблесть и воинское мастерство (ему ничего не стоило прикончить сотню-другую защитников Шалю, тогда как лучшие из воинов короля едва справлялись за день с двумя дюжинами) - все придворные старались очернить сэра Уилфрида в глазах короля и добились того, что король весьма косо смотрел на его ратные подвиги. Роджер де Вспинунож с усмешкой рассказал королю, будто сэр Уилфрид бился об заклад, что при следующем штурме уложит больше врагов, чем сам Ричард; Питер де Подлизон донес, будто Айвенго всюду говорит, что Его Величество уже не тот, что прежде, что он обессилен излишествами и не может ни скакать, ни разить мечом и боевым топором, как некогда в Палестине; а во время двадцать пятого по счету штурма, едва не решившего дело, когда Айвенго убил семерых - а его величество всего шестерых - из сыновей графа Шалю, Айвенго чуть не погубил себя, водрузив на стене свое знамя впереди королевского, и только тем избег немилости, что несколько раз подряд спас королю жизнь.

Итак, именно доблести бедного рыцаря (как, наверное, бывало и с вами, уважаемый читатель) нажили ему врагов; невзлюбили его и женщины, состоявшие при лагере веселого короля Ричарда. Большой охотник до удовольствий, король имел при себе, кроме молодой королевы, еще и блестящую дамскую свиту. По утрам Его Величество занимался делами, после завтрака до трех часов пополудни предавался яростному бою, а затем, вплоть до полуночи, в королевском стане не смолкали песни, музыка и Шум пиров. Айвенго, вынужденный посещать эти увеселения, на которые бывал приглашаем по должности, не отвечал на заигрывания дам и с таким пасмурным видом смотрел, как они танцуют и строят глазки, что только расхолаживал веселящихся. Любимым его собеседником был один на редкость праведный отшельник, проживавший невдалеке от Шалю; с ним Айвенго любил потолковать о Палестине, евреях и прочих серьезных материях, предпочитая это всем развлечениям королевского двора. Не раз, пока королева и другие дамы танцевали кадрили и польки (в которых непременно желал участвовать и Его Величество, при своем росте и чудовищной толщине напоминавший слона, пляшущего под волынку), - не раз в таких случаях Айвенго ускользал от шумного бала и шел побеседовать при луне со своим почтенным другом. Ему было больно видеть, как король, в его возрасте и при его корпуленции, танцует с молодежью. А те льстили Его Величеству, но тут же смеялись над ним; пажи и молодые фрейлины чуть не в лицо передразнивали коронованного скомороха; и если бы Айвенго умел смеяться, он наверняка рассмеялся бы в тот вечер, когда король, в голубых атласных невыразимых и с напудренными волосами, вздумал протанцевать minuet de la Cour {Придворный менуэт (франц.).} с маленькой королевой Беренгарией.

После танцев Его Величество приказывал подать себе гитару и начинал петь. Говорили, что эти песни он сочиняет сам - и слова и музыку, - но всякий, кто читал \"Жизнеописания лорд-канцлеров\", сочинение лорда Кампобелло, знает, что был некто Блондель, который писал для короля музыку; а что касается слов, то, когда их сочиняет король, охотников восхищаться наверняка найдется много. Его Величество исполнял балладу - всецело заимствованную - на мотив, заигранный всеми шарманщиками христианского мира, и, обернувшись к придворным, спрашивал: \"Ну, как вы находите? Это я сложил нынче утром\". Или: \"Влондель, что скажешь об этой теме в B-moll?\" Или еще что-нибудь в этом роде; и будьте уверены, придворные и Блондель аплодировали изо всех сил, - как и положено лицемерам.

Однажды вечером (а именно, вечером 27 марта 1199 года) Его Величество, будучи в ударе, так долго угощал двор своими так называемыми сочинениями, что людям надоело громко хлопать и втихомолку смеяться. Сперва он исполнил весьма оригинальную песню, начинавшуюся так:

Вишенки, вишенки, алый цвет,

Спелые, свежие - лучше нет!

каковую песню он сложил не далее как позавчера и готов был присягнуть, что это так. Затем он пропел столь же оригинальную героическую песнь со следующим припевом:

Правь, Британия, в просторе морском!

Бритт вовек, вовек, вовек не будет рабом!

Придворные аплодировали как первой, так и второй песне, и один лишь Айвенго сидел с каменным лицом, пока король не спросил его мнения; тогда рыцарь с поклоном ответил, что \"кажется, уже слышал где-то нечто весьма похожее\". Его Величество бросил на него свирепый взгляд из-под кустистых рыжих бровей, но Айвенго в тот день спас ему жизнь, так что король вынужден был сдержаться.

- Ну, а вот эту песню, - сказал он, - ты нигде не мог слышать, клянусь святым Ричардом и святым Георгом! Эту я сочинил только сегодня, пока принимал ванну после схватки, верно, Блондель?

Блондель, разумеется, был готов присягнуть, что именно так оно и было; а король, перебирая струны гитары толстыми красными пальцами, фальшиво пропел следующее:

Повелители правоверных

Жизнь папы римского светла

И неизменно весела:

Он в Ватикане без забот

Отборнейшие вина пьет.

Какая, право, благодать,

Всесильным римским папой стать!

Султан турецкий Саладин

Над женским полом господин:

В его гареме сотня жен,

И тем весьма доволен он.

Хочу - мой грех прошу простить

Султаном Саладином быть.

Но папа римский - вот бедняк!

Никак вступить не может в брак.

Султану же запрещено

Пить виноградное вино.

Я пью вино, женой любим

И зависти не знаю к ним.

{Перевод В. Рогова.}

Encore! Encore! {Еще! Еще! (франц.).} Браво! Bis! Все усердно аплодировали королевской песне; все, кроме Айвенго, хранившего дерзкое молчание; а когда Роджер де Вспинунож громко спросил его, уж не знакома ли ему и эта песня, - он твердо ответил: \"Да, и тебе тоже, Роджер де Вспинунож, да ты боишься сказать правду\".

- Клянусь святой Цецилией! Пусть мне никогда больше не держать гитары в руках, - яростно крикнул король, - если каждое слово, каждая мысль и нота не принадлежит мне! Пусть я погибну при завтрашнем штурме, если это не мое собственное. Тогда пой сам, Уилфрид Постная Рожа, - ты ведь когда-то был мастер петь. - И тут король, любивший грубоватые шутки, с деланным смехом бросил в Айвенго гитарой.

Сэр Уилфрид ловко поймал ее одной рукой и, отвесив монарху изящный поклон, пропел следующее:

Король Канут

Духом смутен, вышел к морю погулять король Канут.

Много лет он бился, дрался, резал, грабил мирный люд,

А сейчас воспоминанья короля, как псы, грызут.

Справа от него епископ, слева канцлер, прям и горд,

Сзади пэры, камергеры, шествует за лордом лорд,

Адъютанты, капелланы, и пажи, и весь эскорт.

То тревогу, то веселье отражают их черты:

Чуть король гримасу скорчит - все кривят проворно рот,

Улыбнется - и от смеху надрывают животы.

На челе Канута нынче мрачных дум лежит печать:

Внемля песням менестрелей, соизволил он скучать,

На вопросы королевы крикнул строго: \"Замолчать!\"

Шепчет канцлер: \"Государь мой, не таись от верных слуг:

Что владыке повредило - бок бараний иль индюк?\"

\"Чушь! - звучит ответ гневливый. - Не в желудке мой

недуг.

Разве ты не видишь, дурень, в сердце мне недуг проник.

Ты подумай только, сколько дел у нас, земных владык!

Я устал\". - \"Скорее кресло!\" - крикнул кто-то в тот же

миг.

Два лакея здоровенных побежали во весь дух,

Принесли большое кресло, и Канут, сказавши: \"Ух!\",

Томно сел - а кресло было мягко, как лебяжий пух.

Говорит король: \"Бесстрашно на врагов я шел войной,

Одолел их всех - так кто же может вровень стать со мной?\"

И вельможи вторят: \"Кто же может вровень стать

с тобой?\"

\"Только прок ли в славе бранной, если стар и болен я,

Если сыновья Канута, словно стая воронья,

Ждут Канутовой кончины, нетерпенья не тая?

В грудь вонзилось угрызенье, мне его не превозмочь,

Безобразные виденья пляшут вкруг меня всю ночь,

Дьявольское наважденье и заря не гонит прочь.

Лижет пламя божьи храмы, дым пожаров небо скрыл,

Вдовы плачут, девы стонут, дети бродят средь могил...\"

\"Слишком совестлив владыка! - тут епископ возгласил.

Для чего дела былые из забвенья вызывать?

Тот, кто щедр к святейшей церкви, может мирно почивать:

Все грехи ему прощает наша благостная мать.

Милостью твоей, монахи без забот проводят дни;

Небу и тебе возносят славословия они.

Ты и смерть? Вот, право, ересь! Мысль бесовскую гони!\"

\"Нет! - Канут в ответ, - Я чую, близок мой последний

час\".

\"Что ты, что ты! - И слезинку царедворцы жмут

из глаз.

Ты могуч, как дуб. С полвека проживешь еще меж нас\".

Но, воздевши длань, епископ испускает грозный рев:

\"Как с полвека? Видно, канцлер, ум твой нынче нездоров:

Люди сто веков живали - жить Кануту сто веков.

Девять сотен насчитали Енох, Ламех, Каинан

Так неужто же владыке меньший срок судьбою дан?\"

\"Больший, больший!\" - мямлит канцлер, в страхе горбя

гордый стан.

\"Умереть - ему? - Епископ мечет пламя из очей.

От тебя не ждал я, канцлер, столь кощунственных речей:

Хоть и omnibus communis*, он избранник средь людей.

Дар чудесный исцеленья небом дан ему в удел:

Прокаженного лишь тронет - тот уже и чист и цел.

Он и мертвых воскрешал бы, если б только захотел!

Иудейский вождь однажды солнца бег остановил,

И, пока врагов разил он, месяц неподвижен был:

Повторить такое чудо у Канута хватит сил\".

\"Значит, солнце подчинится моему приказу \"стой!\"?

Вопросил Канут. - И властен я над бледною луной?

Значит, должен, усмирившись, мне покорствовать прибой!

Так иль нет? Признать готов ли власть мою морской

простор?\"

\"Все твое, - твердит епископ, - суша, море, звездный хор\".

И кричит Канут: \"Ни с места! - в бездну вод вперяя

взор.

Коль моя стопа монаршья попирала этот брег,

Для тебя, прибой, священен и запретен он навек.

Прекрати же, раб мятежный, свой кощунственный набег!\"

Но ревет осатанело океан, валы бегут,

С диким воем брег песчаный приступом они берут.

Отступает свита, канцлер, и епископ, и Канут.

С той поры речам холопским положил Канут конец,

И в ларец бесценный запер он монарший свой венец,

Ибо люди все ничтожны, а велик один творец.

Нет давным-давно Канута, но бессмертен раб и льстец.

{Перевод Э. Липецкой.}

{* Участь всех (живущих) (лат.).}

Слушая эту балладу, ужасно длинную и серьезную, точно проповедь, иные из придворных посмеивались, иные зевали, а иные нарочно храпели, притворяясь спящими. Именно этим вульгарным приемом захотел угодить королю Роджер де Вспинунож; но Его Величество так стукнул его по носу и по уху, что Роджер мигом проснулся, а король сказал ему: \"Слушай и соблюдай учтивость, раб. Тут ведь именно про тебя и поется. Уилфрид, твоя баллада длинна, но пришлась весьма кстати, и я успел остыть за время твоего нравоучения. Дай мне руку, мой честный друг. Доброй ночи, mesdames. А вы, джентльмены, готовьтесь к завтрашнему генеральному штурму; и уж я постараюсь, Уилфрид, чтобы твое знамя не опередило моего\". С этим король, предложив руку Ее Величеству королеве, удалился на покой.

Глава III. Святой Георг за Англию

Покуда царственный Ричард и его двор пировали под стенами Шалю, осажденные терпели самые ужасные муки, какие только можно вообразить. Все запасы зерна и скота, даже лошади, ослы и собаки давно уже были съедены; недаром Вамба говорил, что верные мечи не подвели бы осажденных, но у них подвело живот. Когда защитники Шалю выходили на стены отбивать штурмы Ричардова войска, они походили на скелеты в доспехах; руки их до того ослабли, что едва могли натянуть тетиву или сбросить камень на головы королевских солдат. Граф Шалю, человек гигантского роста, в бою не уступавший самому Ричарду Плантагенету, с трудом поднимал свой боевой топор в тот последний день, когда сэр Уилфрид Айвенго поразил его прямо в... Но не будем предвосхищать события.

Что мешает мне описать муки голода, терзавшие графа (наделенного изрядным аппетитом), а также его героических сыновей и весь гарнизон замка? Ничто; разве лишь то обстоятельство, что это уже сделал Данте в известной истории графа Уголино, - так что мои старания могут показаться подражательными. Если бы я был склонен смаковать ужасные подробности, отчего бы мне не рассказать вам, как голодающие бросали жребий и поедали друг друга; как графиня Шалю, на которую пал роковой жребий, нежно простилась с домашними, велела вскипятить в замковой кухне самый большой котел и приготовить лук, морковь, коренья, перец и соль, словом, все необходимое для французского супа; а когда все было готово, поцеловала детей, взобралась на кухонный табурет и прыгнула в котел, где и сварилась прямо как была, во фланелевом капоте. Поверьте, милые друзья, что я опускаю эти детали не по недостатку воображения и не потому, что не способен изображать ужасное и возвышенное. Я мог бы угостить вас описаниями, которые отравили бы вам обед и ночной покой и заставили бы ваши волосы встать дыбом. Но к чему терзать вас? Вообразите себе сами все муки и ужасы, какие возможны в осажденном и голодающем замке; вообразите чувства людей, которые так же не ждут от врага пощады, как если б они были мирными жителями Венгрии, схваченными по приказу Его Величества австрийского императора; а теперь вернемся на крепостные стены и приготовимся еще раз отразить атаку грозного Ричарда и его войска.

Двадцать восьмого марта 1199 года славный король, после обильного завтрака, приказал трубачам трубить и двинулся с войском на приступ. Артур де Пенденнис нес его знамя; Уилфрид Айвенго сражался по правую руку от короля. Молине, епископ Буллоксмитский, ради такого случая снял митру, отложил епископский посох и, невзирая на свою толщину, храбро устремился на стену, пыхтя, изрыгая проклятия и военные кличи и размахивая тяжеленной железной дубинкой, которой он нанес врагу немалый урон. Роджер де Вспинунож был вынужден следовать за королем, но старался держаться позади своего повелителя, прячась за его большой треугольный щит. Короля сопровождало немало знатных лордов, несших осадные лестницы. Когда лестницы приставили к стенам, в воздухе потемнело от тучи стрел, которые французские лучники пустили в осаждающих; а также от камней, кастрюль, сапожных колодок, комодов, посуды, зонтиков, петард, ядер, стрел и других снарядов, которые гарнизон с мужеством отчаяния сбрасывал на неприятеля. Королю досталось прямо по лбу медным совком для угля; а на его шлем обрушили шкаф красного дерева, которым впору было свалить быка; тут бы и конец королю, если б Айвенго ловким движением не отбросил шкаф. И все же они продвигались вперед, а воины вокруг них падали, точно трава под косою жнеца.

Невзирая на смертоносный град, лестницы удалось приставить; первыми, разумеется, на них ступили король и Айвенго. Граф Шалю стоял в проломе стены; отчаяние придало ему сил; с криком: \"Ага, Плантагенет! Святой Барбекью за Шалю!\" - он боевым топором нанес королю удар, начисто срезавший золоченого льва и корону с его стального шлема. Король покачнулся; осаждающие смешались; гарнизон замка и граф Шалю испустили крик торжества но торжество их было преждевременным.

Быстрее молнии Айвенго нанес графу удар из третьего положения и, попав в одну из щелей его доспехов, проткнул его, как вертел протыкает куропатку. Граф упал навзничь с ужасным криком, извиваясь всем телом. Король, оправясь, но еще пошатываясь, поднялся на парапет; за ним ринулись рыцари; на стене победоносно взмыл Юнион Джек, а Айвенго, - но здесь мы вынуждены на время покинуть его.

- Ура! Святому Ричарду! Ура! Святому Георгу! - гремел голос Львиного Сердца, покрывая грохот битвы. При каждом взмахе его меча со стены летела голова, а на камни барбакана, извергая потоки крови, падало безглавое тело. Мир еще не видел воина, равного Плантагенету с львиным сердцем, когда, разгоряченный боем, он носился по стенам, хрипя и бешено сверкая глазами сквозь прорези забрала. Отпрыски графа Шалю пали один за другим; и вот остался последний из рода храбрецов, бившихся вкруг отважного графа, последний, совсем еще ребенок, белокурый и синеглазый мальчик! Не далее как вчера он сбирал на полях анютины глазки, всего лишь несколько лет назад он был младенцем у материнской груди! Что мог его хрупкий меч против самого мощного клинка во всем христианском мире? И все же Боэмон не бежал пред непобедимым бриттом и встретил его лицом к лицу. Отвернитесь, милые юные друзья и вы, добросердечные дамы! Не смотрите на несчастного, обреченного мальчика. Его меч разлетелся в куски под боевым топором победителя, и бедное дитя повержено на колени!

- Клянусь святым Барбекью Лиможским, - молвил Бертран де Гурдон, - не допущу, чтоб мясник зарубил ягненка! Остановись же, король, а не то, клянусь святым Барбекью!..

С быстротой молнии искусный стрелок поднял к плечу арбалет; стрела, посланная звенящей тетивой, просвистела в воздухе и, дрожа, впилась в кольчугу Плантагенета.

На горе пустил ты эту стрелу, Бертран де Гурдон! Боль от раны пробудила в Ричарде зверя; он возжаждал крови с неудержимой силой; скрежеща зубами, изрыгая непечатную брань, державный убийца опустил свой топор на белокурую голову мальчика, и не стало последнего из рода графов Шалю!..

Все это я набросал просто так, для примера, чтобы показать свои возможности в подобных сочинениях; но в битвах, описываемых добрым летописцем, которого я вызвался продолжать в этой моей повести, все обходится как нельзя благополучнее; людей убивают, но без малейших неприятных ощущений для читателя; и таково неистощимое добродушие великого романиста, что даже самые свирепые и кровавые исторические фигуры превращаются под его пером в приятных и веселых сотрапезников, к которым чувствуешь искреннюю симпатию. Поэтому я, с вашего разрешения, покончу с осадой Шалю, с его гарнизоном и с честным Бертраном де Гур доном, - первый, согласно добрым старым обычаям был поголовно перебит или перевешан, а второй казнен по способу, описанному покойным доктором Гольдсмитом, в его \"Истории\".

Что касается Ричарда Львиное Сердце, то всем нам известно, что стрела Бертрана де Гурдона оказалась для него роковой, и после того 29 марта ему не пришлось уже ни грабить, ни убивать. В старых книгах мы находим предания о последних минутах короля.

- Ты должен умереть, сын мой, - сказал достопочтенный Вальтер Руанский, когда рыдающую Беренгарию вынесли из королевского шатра. - Покайся же и простись со своими детьми.

- Над умирающим не пристало шутить, - ответил король. - Нет у меня детей, милорд епископ, и наследовать по мне некому.

- Ричард, - произнес епископ, возводя очи горе, - пороки - вот твои дети. Старший из них - Честолюбие, второй - Жестокость, а третий - Похоть. Ты их вскармливал с юных лет. Простись же с этими грехами и приготовься душою, ибо час твой близится.

Как ни был жесток и грешен Ричард, король Англии, но смерть он встретил, как подобает христианину. Отважные да почиют в мире! Когда весть дошла до Филиппа Французского, он строго запретил своему двору ликовать по поводу смерти врага. \"Не радоваться надо, - сказал он, - а скорбеть о кончине сего оплота христианства и храбрейшего короля во всей Европе\".

Но что же сталось с сэром Уилфридом Айвенго, которого мы покинули в тот самый миг, когда он спас жизнь своего короля, сразив графа Шалю?

Когда наш рыцарь склонился над павшим врагом, чтобы извлечь свой меч из его тела, кто-то внезапно ударил его кинжалом в спину, там, где разошлась кольчуга (ибо сэр Уилфрид в то утро оделся наспех, да и вообще привык защищать грудь, но никак не спину). Когда Вамба поднялся на стену, - а это он сделал после боя, ибо такой уж он был дурак, что не спешил совать голову под удар ради славы, - он увидел бездыханного рыцаря, с кинжалом в спине, распростертого на трупе убитого им графа Шалю.

Ох, как завыл бедный Вамба, найдя своего господина убитым! Как он запричитал над телом благородного рыцаря! Что ему было до короля Ричарда, которого унесли в шатер, или до Бертрана де Гурдона, с которого заживо сняли кожу? В другое время подобное зрелище могло бы занять нашего простака; но сейчас все его мысли были о его господине - добром, приветливом, прямодушном с великими мира сего, заботливом о бедняках, правдивом, скромном насчет своих подвигов, - словом, об истинном джентльмене, которого каждый должен был горько оплакивать.

Расстегнув кольчугу рыцаря, Вамба обнаружил у него на шее медальон с прядью волос, но не льняных, как у леди Ровены, которая была почти альбиноской, а черных, похожих - как показалось Вамбе - на кудри еврейской девушки, которую рыцарь некогда спас в Темплстоу. У него имелся и локон Ровены, но тот хранился в бумажнике, вместе с гербовой печатью и несколькими медяками; ибо наш славный рыцарь никогда не бывал при деньгах - слишком щедро он их раздавал.

Вамба взял бумажник, печать и медяки, но медальон оставил на шее своего господина и, возвратившись в Англию, не заикнулся о находке. В конце концов откуда ему было знать, чей это локон? Может быть, бабушки рыцаря? И он держал язык за зубами, когда передавал безутешной вдове в Ротервуде печальную весть и памятки.

Бедный шут не ушел бы от тела: он просидел возле него всю ночь, до рассвета; но тут, увидев, что к нему приближаются две какие-то подозрительные фигуры, он в ужасе бежал, сочтя их за мародеров, которые пришли грабить убитых. Не отличаясь храбростью, он кубарем скатился со стены и мчался со всех ног, не останавливаясь, до самой палатки своего покойного господина.

Известие о гибели рыцаря, как видно, уже дошло туда; слуги разбежались и увели лошадей; сундуки были пусты, в комоде не осталось ни одного воротничка; постель, одеяла - и те унесли \"верные\" слуги. Кто же убил Айвенго? Это по сей день остается тайной; но только Роджер де Вспинунож, которого он одернул и который во время штурма замка Шалю находился как раз позади него, спустя два года появился при дворе короля Иоанна в вышитом бархатном жилете, а этот жилет - Ровена могла бы присягнуть - она сама вышивала для Айвенго, вдова хотела поднять по этому поводу шум - но только... но только она уже не была в то время вдовою.

Мы не можем сомневаться в искренности ее горя, ибо она заказала себе самый глубокий траур, какой только могли изготовить йоркские портнихи, и воздвигла мужу памятник размером с соборную башню. Но это была дама столь высокой добродетели, что она не позволила горю сломить себя; и когда вскоре представился случай соединить две лучшие саксонские семьи в Англии посредством брака с джентльменом, сделавшим ей предложение, Ровена из чувства долга отказалась от своего намерения больше не выходить замуж и вступила во второй брак.

В том, что этим джентльменом оказался Ательстан, я полагаю, не усумнится ни один читатель, знакомый с жизнью и с романами (а это ведь копии жизни, к тому же высоконравственные и поучительные). Брачная церемония была совершена кардиналом Пандульфо, а чтобы уж не оставалось никаких сомнений (ибо тело Айвенго не было доставлено домой, и его даже не видели после того, как Вамба убежал от него), его высокопреосвященство добыл от папы решение, которым первый брак аннулировался, так что Ровена со спокойной совестью стала миссис Ательстан. И не будем удивляться, что она была счастливее с тупым и вечно хмельным таном, чем с кротким и печальным Уилфридом. Разве женщины не отличаются склонностью к дуракам? Разве они не влюблялись в ослов, еще задолго до любви Титании к ткачу Основе? Ах, Мэри, если б ты не предпочла осла, разве вышла бы ты за Джека Брая, когда тебя любил Майкл Анджело? Ах, Фанни, если б ты не была истой женщиной, разве любила бы ты так преданно Тома Икоткинса. который тебя бьет и приходит из клуба пьяный? Да, Ровена в сто раз больше любила пьянчугу Ательстана, чем благородного Айвенго; так любила, что садилась к нему на колени в присутствии всех своих девушек и позволяла ему курить сигары даже в гостиной.

Вот эпитафия, которую она заказала отцу Дроно (гордившемуся своей латынью) для могильной плиты в память первого мужа:

Рыцарь Уилфрид здесь зарыт, за битвы премногие

он знаменит.

В краю, где живут француз и норманн, супостатам нанес

он немало ран,

В Берберии он побывал, турок нещадно бивал;

Буагильбер убит был им, узрел он град Иерусалим.

Вдова его горевала, утешенья не знала,

Пока не вышла за Ательстана, славного саксонского

тана.

{Перевод В. Рогова.}

А вот эти же строки, переведенные стихоплетом Вамбой:

Requiescat

{Да покоится (лат.).}

Здесь под могильной плитой

Вечный вкушает покой

Уилфрид, бесстрашный герой.

В гуще безжалостных сеч

Многих противников лечь

Вынудил рыцаря меч.

Средь палестинских долин

В жарких боях паладин

Метко разил сарацин.

В Иерусалиме он был,

Честь паче жизни ценил,

Буагильбера сразил.

Ныне под камнем седым

Рыцарь лежит недвижим.

Кто же сравняется с ним?

Еле от скорби жива,

Горько рыдала вдова

Где утешенья слова?

Лишь успокоясь душой,

Жребий узнала благой,

Став Ательстану женой.

{Перевод В. Рогова.}

Ательстан громко захохотал, услышав последнюю строку, а Ровена приказала высечь шута, и это было бы сделано, если б не вступился тот же Ательстан. А ему, сказала любящая супруга, она ни в чем не может отказать.

Глава IV. Айвенго Redivivus. {Воскресший (лат.).}

Я надеюсь, что, несмотря на описанные в предыдущей главе события, никто не поверил, будто наш друг Айвенго действительно убит. Если мы сочинили одну-две эпитафии и поставили памятник, это еще не значит, что его нет на свете! Тут как в Пантомиме: когда Клоун и Панталоне обряжают тело Арлекина и плачут над ним, мы можем быть уверены, что Арлекин через минуту воспрянет, сверкая блестками своего камзола, надает им обоим затрещин и пустится в пляс с Коломбиной, или весело выглянет из циферблата часов, или спрыгнет с третьего этажа. Так и сэр Уилфрид, Арлекин нашей рождественской повести; хоть он и проколот в нескольких местах и прикинулся мертвым, но наверняка воспрянет в нужный момент и покажется нам.

Подозрительные личности, обратившие в бегство Вамбу, вовсе не были грабителями и душегубами, как вообразил бедный шут; то был не кто иной, как отшельник, почтенный друг Айвенго, и один из его собратьев, которые вышли на поле битвы, чтобы поискать, кого из христианских воинов требуется причастить и подготовить к небесам, а кому могут понадобиться услуги лекарей. Оба они были на редкость искусными врачевателями и имели при себе те драгоценные эликсиры, которые столь часто встречаются в романах и столь чудесно возвращают людей к жизни. Кинувшись бежать, Вамба уронил безжизненную голову своего господина, которая покоилась у него на коленях, так что она довольно сильно стукнулась оземь, и если б шут не убегал с такой поспешностью, он услышал бы, как сэр Уилфрид издал глухой стон. Но хотя шут не услышал этого, зато услышали святые отцы; опознать отважного Уилфрида, вынуть огромный кинжал, все еще торчавший у него в спине, промыть рану чудодейственным эликсиром и влить несколько капель его в рот раненому - все это было для добрых отшельников делом одной минуты. Оказав ему первую помощь, добрые люди осторожно подняли рыцаря, один - за ноги, другой - за голову, и унесли в свою келью, вырубленную в ближайшей скале.

Что касается графа Шалю и остальных жертв битвы, то отшельники были слишком заняты возней с Айвенго, чтобы подумать о них, и, очевидно, не потратили на них ни капли своего эликсира; так что если они на самом деле мертвы, то их хладные трупы по сей день лежат на крепостной стене; а если нет - то сейчас, когда занавес перед ними опустился, они могут встать, отряхнуться и выпить за кулисами по кружке портера или снять театральные костюмы и идти домой ужинать. Это уж, милые читатели, вы решайте, как вам будет угодно. Если вы хотите убить действующих лиц по-всамделишному пожалуйста, пусть себе будут мертвы, и точка, но, entre nous {Между нами (франц.).}, мне кажется, что они такие же мертвецы, как мы с вами; а иногда мне сдается, что во всей этой истории вообще нет ни слова правды.

Итак, Айвенго был унесен в келью отшельников, и там святые отцы принялись врачевать его раны, которые были столь тяжелы и опасны, что лечение длилось весьма долго. Придя наконец в себя, он спросил, сколько времени он пролежал, и представьте себе его удивление, когда он услышал, что находился между жизнью и смертью целых шесть лет! Сперва он решил, что святые отцы просто шутят, но в их профессии подобное легкомыслие не полагалось; к тому же он и не мог выздороветь быстрее; ведь если бы он появился на сцене раньше, это помешало бы ходу нашей повести. То, что он пролежал столько времени, лишний раз доказывает, что монахи сделали для него очень много, а негодяй Роджер де Вспинунож действительно едва не прикончил его своим кинжалом. И все это время монахи ходили за ним, даже не помышляя о том, чтобы представить счет. Я знаю и в нашем городе некоего доброго доктора, который иногда поступает так же, но, назвав его фамилию, я оказал бы ему плохую услугу.

Когда Айвенго был признан здоровым, он подстриг бороду, которая отросла у него ниже колен, попросил подать ему доспехи, прежде сидевшие как влитые на его стройном теле, и надел их; теперь они висели на нем, словно на вешалке, так что даже добрые монахи рассмеялись его нелепому виду. Разумеется, в таком наряде ему никуда нельзя было показаться; поэтому монахи дали ему. старую рясу, в которую он переоделся; тепло простясь со своими друзьями, он отправился на родину. По дороге он узнал о гибели Ричарда, о воцарении Иоанна, о том, как был отравлен принц Артур, и о других важных событиях, записанных в Катехизисе Пиннока и на Страницах Истории.

Впрочем, все это интересовало его куда меньше, чем собственные его дела; представляю себе, как подкашивались у него ноги, как дрожал в его руке страннический посох, когда он наконец, после многих опасностей, завидел отчий замок Ротервуд и увидел дым из труб, тени дубов на траве в час заката и грачей, роившихся над деревьями. Затем он услышал гонг, возвещавший ужин; дорогу он помнил отлично; и вот он вступил в знакомую залу, бормоча \"Benedicite\" {\"Благослови\" (лат.) - название молитвы перед едою.} и занял место за столом.