Мать отвела Деревнина в постель, раздела его, уложила и принесла стакан теплого молока. Но сын уже спал с умиротворением на измученном лице. Тогда она поставила молоко на тумбочку рядом с кроватью и, погасив свет, задернула шторы на окнах.

— Какой у него номер?

— Не вздумайте сослаться на меня — шестьсот восьмой.

Молоко было жирное, и к утру в стакане поднялись сливки в палец толщиной. Проснувшись, Деревнин в три глотка осушил стакан и, вскочив, начал одеваться. Он вспомнил наказ начкара Голева прийти пораньше, чтобы повести каэров копать новую яму у забора на скотном дворе монастыря. Он даже не стал завтракать и, натянув отчищенную шинель, выбежал на улицу.

— Он у себя?

По дороге к монастырю он встретил стрелка Летягина. Когда они попадали в одну смену, то ходили на службу вместе.

— Слыхал? — первым делом спросил Летягин.

— Откуда я знаю? Если у себя — расскажете мне, как он прореагирует на ваш визит.

— Слышал, — ответил Деревнин.

— Да я не про то, — шепотом заговорил стрелок, дыша горячо и парно. — Кто его кончил и за что? Во, брат! Монархисты!

Пол Дик странно усмехнулся, сполз со стойки, обернулся к бармену:

— Да?

— Я надеюсь вернуться. Если этот джентльмен решит выпить — сделайте ему один «хайбл» за мой счет.

— Ага!.. Достали тут и кончили. Говорят, давно за ним гонялись, а его переводили с места на место. — Летягин захлебывался от волнения и мороза. — Нашли и порешили. Рука длинная… Он ведь, Сидор-то Филиппыч, участвовал в расстреле царской фамилии.

Глэбб посмотрел ему вслед задумчиво, с доброй улыбкой и попросил бармена:

— Неужели? — изумился Деревнин.

— Налейте стакан апельсинового сока за мой счет.



— Законно! Вчера чекисты весь город перевернули, сорок девять человек арестовали, — сообщил Летягин. — Кто раньше в монархической партии состоял — всех. Ихних рук дело!

Через три часа пятьдесят две минуты Роберт Лоренс, хмуро оглядев Пола Дика, спросил:

— От кого к вам пришла информация такого рода?

— Нет, это я его, — признался Деревнин.

— Я не открываю источников моей информации, мистер Лоренс, я хочу лишь получить ответ — правда ли, что секретные материалы, связанные с государственными интересами нашей страны, ушли на сторону?

Летягин засмеялся, потом доверительно сказал:

— Я не комментирую этот вопрос.

— Знаешь, у меня тоже были моменты… Истинный бог, шлепнул бы — глазом не моргнул. А вот во вчерашнюю ночь я в нем совсем другого человека увидал, — он перешел на шепот. — И мнение изменил. Слышь, когда мы на скотный пошли… Это самое… Он мне шепнул, не бойся, говорит, я тебе холостые зарядил. Понял? Во какой человек был!

— Позвольте мне сформулировать иначе: правда ли, что группа неизвестных пыталась похитить документы той фирмы, где вы работаете?

Деревнин засмеялся, запрокидывая голову назад. Буденовка слетела и, подхваченная ветром, понеслась купаться в первом зазимке. А Деревнин все хохотал и вытирал слезы. Летягин тоже, увлеченный чужим весельем, засмеялся, и когда они наконец успокоились, то оба заспешили и прибавили шагу. Попутный ветер подталкивал в спины и заносил следы…

— Да, это так.

— Тогда я хотел бы узнать, правда ли, что вы являетесь сотрудником Центрального разведывательного управления?

— Я не имею к этой организации никакого отношения, я представляю «Интернэйшнл телефоник».

— Какого рода интерес могут представлять документы вашей фирмы и для кого?

— Имена наших контрагентов, объем поставок, цены — все это представляет интерес для конкурентов.

8. В год 1920…

— Вы утверждаете, что ограбление было совершено вашими конкурентами?

В пяти верстах от Березина возница остановил коня и, тяжело выбравшись из брички, взял под уздцы и развернул экипаж назад.

— Именно так. Теми, кто хочет помешать развитию добрых отношений между нашей страной и Луисбургом.

— Все, гражданин, приехали.

— Если ваша фирма честно работает, как можно помешать ее отношениям с Луисбургом, мистер Лоренс?

Дремавший на сиденье человек вздрогнул и огляделся. Кругом был лес, охваченный смутной еще дымкой молодой листвы, пели птицы, и туманное, бельмастое солнце, едва просвечиваясь, согревало лицо, будто остывающая печь.

— Любую честную работу можно фальсифицировать, любого человека можно вымазать грязью. Это все, что я могу сказать, благодарю вас.

— Где же село? — растерянно спросил он, наугад отыскивая ручку саквояжа.

— Последний вопрос, мистер Лоренс.

— А ступай по дороге, — охотно и несколько суетливо объяснил возница. — Отсюда недалече. Во‑он гора виднеется! Там баре жили. А под горой сама деревня.

— Я отвечу на ваш последний вопрос.

— Вы тот самый Роберт Лоренс, служащий «Интернэйшнл телефоник», который давал показания в конгрессе по поводу заговора в Чили?

— Я заплачу! — взволнованно пообещал человек и стал шарить во внутреннем кармане. — Сколько попросите, заплачу!

— Я давал показания в том смысле, что мы не имели никакого отношения к трагедии, произошедшей в Сантьяго. Но мне бы не хотелось, сэр, чтобы ваш вопрос и мой ответ попали на страницы газеты.

— Э-э, нет! — возница забрался на козелки. — Далее мы не ездим. Тут у них караулы стоят. Пальнут из лесу, и деньгам не рад будешь. Ноне жизнь человеческая — копейка. За коня, за тяжелое колесо убивают… Да и хода нету далее. Погляди вон, экий завал-от на дороге! Ни пешему, ни конному.

— Вы обращаетесь ко мне с просьбой, и я готов выполнить вашу просьбу, но — в таком случае — выполните и вы мою: что украли, мистер Лоренс?

За дорожным изгибом виднелась темная стена нагроможденного леса, чем-то напоминающая речной залом. Человек окончательно растерялся, неуклюже сошел на землю. Возница того и ждал: понужнул коня, и, отъехав на десяток сажен, остановился, сбил кнутовищем картуз на затылок.

— Если жутко одному идти — садись, назад увезу.

— Вы же бывалый человек. Неужели вы не понимаете, что я не могу вам ответить? Неужели вы не понимаете, что мой ответ может подвести людей; хороших — поверьте моему слову — людей, верных и надежных компаньонов в нашем честном деле.

Человек промолчал, тоскливо поглядывая то в одну сторону, то в другую. Было ему лет тридцать, но воспаленные от бессонницы глаза, обветренная кожа на лице и неухоженная, разросшаяся по щекам бородка старили его, придавая вид усталого, измученного болезнью человека. Одет он был по-барски, в тройку и легкое пальто из дорогого сукна, но и тут все портила несвежая, с серым воротом, сорочка.



— Что же вы сразу не сказали? — укоризненно спросил он. — Мы же договаривались до села!

— Ты уж уволь меня, гражданин, — виновато сказал возница. — Ты-то один, а у меня ребятишек полна изба, и все на моей шее. Подумать, дак ноне одному сподручнее жить. Убьют, и сиротства не прирастет.

Через пять часов двенадцать минут директор полиции Стау позвонил Глэббу, который сидел напротив Лоренса у телефона, и сказал:

— Нет-нет, вы не поняли! — заторопился человек. — Я родственников ищу. И могилу отца. Мне сказали, будто он в Березине схоронен. Мы бы с вами сходили, и если нет никого — сразу назад.

— Все в порядке.

— А куда ж я коня с бричкой дену? — обескуражился возница.

— Оставим… привяжем здесь…

Глэбб осторожно положил трубку, вздохнул — глубоко, облегченно — и рассмеялся:

— Ну и сказанул! — засмеялся тот. — Пока мы ходим туда-сюда, от коня моего след простынет. Вы, часом, не больной ли?

— А вот теперь, босс, я с радостью выпью рюмку хорошего хереса.

— Нет, я здоров… Я сам доктор… В таком случае, подождите меня здесь! — нашелся доктор. — Если я найду кого-нибудь — обязательно дам вам знать. И заплачу!

Он имел право выпить рюмку горьковатого испанского вина, потому что полиция, вызванная соседями (звон разбитого окна), застала Зотова связанным, оглушенным; в его квартире все было перевернуто вверх дном. Агенты криминальной полиции — к вящему их удивлению — обнаружили в темной кладовке портативный радиопередатчик, а в нижнем ящике стола — шифровку: цифры были точно такими же, какие в течение последнего года перехватывала советская контрразведка; когда Зотов, в госпитале уже, пришел в себя, на вопрос о передатчике отвечать следователю отказался; вызванный полицией советский консул задал ему такой же вопрос; Зотов сказал, что все произошедшее — провокация, и попросил отправить его в Москву.

Возница слез на землю и стал распрягать коня. Доктор подскочил к вознице, приобнял за широкие, покатые плечи:

— Это будет решать суд, господин Зотов, — ответил ему полицейский следователь. — В вашей квартире обнаружены предметы, запрещенные в нашей стране к ввозу. Видимо, господин консул понимает, что я не могу нарушать закон моей родины. Пока мы не установим, каким образом вы ввезли в Луисбург передатчик, что передавали, кому и о чем, мы не вправе разрешить выезд; более того, ваша палата отныне будет под нашей охраной.

— Благодарю вас, дорогой вы мой… голубчик! Я скоро! Бегом побегу!



Вечерние газеты вышли с заголовками:

Похоже, засеку на дороге делали зимой: хвоя еще не успела пожелтеть, хотя пни и сколы уже посерели, вымокнув в талом снегу. Нагромождение елей и сосен поднималось вверх на высоту сажени, а влево и вправо от дороги просматривалась широкая просека и неровный, изломанный завал леса, уходящий в глубь тайги.


«Русский шпионаж в Луисбурге».


И лишь единственное издание, близкое к американскому посольству, опубликовало странный комментарий:

Что-то пугающее и безумное было в этом зрелище. Веяло древностью, глубокой стариной времен татаро-монгольского нашествия, когда на пути конниц ставили лесные засеки. Теперь же неестественный этот рубеж, казалось, сотворен здесь не для защиты, а для разделения времен, и стоит перейти его, как окажешься в другом веке или даже тысячелетии.


«Передатчик — в тех странах, которые считают себя свободными, — не есть улика. Колонка цифр может и не быть шифром, так что арест русского инженера представляется нам досадной ошибкой, если не преступлением, ибо, как нам стало известно, одна американская фирма подверглась такого же рода ограблению, причем неизвестные, казалось, не искали денег. Чья же рука руководит ими?»


Приехавший на бричке доктор несколько минут стоял у засеки в неловком оцепенении, затем вспомнил, что следует спешить, и стал карабкаться через завал. Он взобрался на его вершину, сел верхом на толстую сосну и хотел уже перебросить ногу, но заметил в хвое туго натянутую веревку. Отчего-то озноб побежал по спине. Доктор осмотрелся и отпрянул назад, за сосну. Огромный кедр, накрененный к дороге, удерживался этой веревкой с помощью деревянных распорок, замаскированных в ветвях. Перебарывая холодящий страх, доктор спустился вниз и пошел вдоль засеки. Лезть в завал теперь было опасно, чудилось, будто подпиленные столетние сосны вот-вот рухнут, стоит лишь тронуть сучок или шевельнуть ногой хвою. Больше пугало то, что засека была свежей, и представлялось, как люди совсем еще недавно подваливали здесь деревья, настораживали ловушки — и не для зверя, нет! — на людей! Что же заставляло их, что двигало? Почему они решили отгородиться рубежом и от кого?

Прочитав этот комментарий, Славин позвонил Глэббу:

— Зачем это? Зачем?.. — шептал доктор, глядя на хаотичное сооружение слезящимися глазами. Он ушел уже достаточно далеко от дороги, но засека не кончалась, и приходило ощущение, будто она тянется бесконечно, как китайская стена. Он загадал: если сейчас поднимется на взгорок и не увидит конца завалу, то повернет назад, ибо бессмысленно идти дальше, как бессмысленно обходить реку. Повернет или попробует рискнуть перейти рубеж. Не может быть, чтобы по всей необъятной длине засеки наставлены западни.

— Джон, привет вам, как поживаете?

— Здравствуйте, дорогой Вит, рад вас слышать. Как вы?

— Прекрасно. Куда пропал Пол?

Доктор взобрался на невысокий холм и заметил вдалеке лесной прогал, как если бы там текла река. Просека достигала его и там обрывалась. Он прибавил шагу и скоро очутился на берегу узкого овражного истока, по которому журчал ручей. Придерживая полы пальто, он спустился вниз и напился, черпая воду ладонью. Выбившаяся из недр вода хранила земной холод и чистоту, напоминая этим освященную крещенскую воду. Доктор вынул платок, промокнул усы, бородку и глянул вверх…

— По-моему, он заперся в номере и пишет, он мне говорил, что обладает сенсационной информацией. Не хотите вместе пообедать?

— С удовольствием. Только сначала я постараюсь прорваться в больницу к Зотову.

Возле оставленного на берегу саквояжа стоял мужик с винтовкой наперевес и, жуя калач, купленный доктором в Есаульске, манил рукой. Доктор недоуменно замер с платком у рта.

— Почему в больницу? Что с ним?

— Вы не читали газет? — спросил Славин и ясно представил ликующее лицо Глэбба. — Отстаете от жизни. Он чей-то шпион.

— Иди сюда, — позвал мужик с набитым ртом. — Кто такой?

— Перестаньте, он — милейший человек.

— Шпион обязан быть милейшим человеком, если только он профессионал, а не любитель. В семь я жду вашего звонка, о\'кэй?

Доктор выбрался на берег, отряхнул руки, неопределенно пожал плечами.

— Я позвоню к вам, Вит, передайте привет Зотову, я его вспомнил наконец — русские фамилии, языковый барьер. Спросите его, может быть, надо чем-то помочь?

— Спасибо. Обязательно, Джон, вы очень добры.

— Человек…

Темп

— Вижу, что не птица, — мужик поставил винтовку, сунул калач в карман драного полушубка. — Куда шел?


«Дорогой друг, мы рады передать вам привет от очаровательной „П“. По ее просьбе сообщаем вам, что ваши дела идут хорошо и те акции, которые она приобрела из вашего гонорара, вложены в дело надежно, можно ожидать двенадцати — тринадцати процентов на единицу вложения. Сообщаем, что ваш гонорар составляет 32 772 доллара 12 центов. Однако, поскольку вы просили прислать вам лекарства, изделия из золота и серебра, мы вычли из гонорара 641 доллар 03 цента, следовательно, окончательная сумма к выплате составляет 32131 доллар 0,9 цента. Должны сказать, что ваша информация представляет исключительный интерес. По оценке нашего руководителя, вы вносите громадный вклад в дело освобождения Нагонии от коммунистической тирании. Мы просили бы вас продолжать информировать нас постоянно. Более всего нас интересует на этом этапе тот же вопрос: известно что-либо Москве о нашей помощи группам оппозиционеров и если известно, то что именно? Следует ли ожидать расширения помощи режиму Грисо? По-прежнему мы высоко дорожим вашей оперативной информацией о том, когда и откуда выходят караваны судов. В ближайшие дни мы перешлем вам новые рекомендации и все то, о чем вы просили в прошлом сообщении. Хотим порадовать: все ваши опасения могут теперь быть перечеркнуты. Известный вам человек введен нами в игру „операция прикрытия“, и все возможные подозрения будут обращены на него — во всяком случае, в течение ближайших нескольких месяцев. Затем мы, вероятно, законсервируем на какое-то время радиосвязь и обсудим новые формы нашей дальнейшей работы. От всего сердца приветствуем вас, ваши друзья „Л“ и „Д“».


— В Березино…



— Ремень есть? — деловито спросил мужик. — На чем штаны носишь?


«Центральному разведывательному управлению.
Мы были бы глубоко признательны, если бы вы смогли передать вашу последнюю информацию по ситуации в Нагонии. Наше посольство полагает, что группа Огано выражает свои симпатии Пекину весьма неквалифицированно. По мнению наших наблюдателей, „работа“ сделана наспех, ибо Африка убеждена в том, что войска Огано проходят подготовку под руководством советников ЦРУ и что радикализм Огано санкционирован Вашингтоном. В достаточной ли мере контролируемы контакты Огано? Мы ждем однозначного ответа, ибо предполагаемые акции, сориентированные на африканский континент, должны быть соответствующим образом мотивированы на международной арене.
Отдел исследований
Государственного департамента».


Доктор прижал руки к пояснице, отрицательно мотнул головой.



— У меня подтяжки…

— Сымай, сгодятся.


«Луисбург, резиденту ЦРУ Роберту Лоренсу.
Прокорректируйте публичные высказывания Огано. Он слишком явно повторяет доводы Пекина при том, что, по мнению Гос. департамента, его контакты с нами просматриваются весьма очевидно, и, таким образом, африканцы имеют возможность подозревать его в неискренности. Это мнение сходится с информацией агента „Умный“ из Москвы. Дайте указание Огано еще более резко отмежеваться от „империализма“ и подвергнуть критике „пассивность“ Государственного департамента в его „слишком осторожном сдерживании“ прокремлевских элементов.
Заместитель директора ЦРУ Майкл Вэлш».


Нетвердыми руками доктор отстегнул пуговицы, вытащил подтяжки из-под жилета. Мужик отставил винтовку, взял их и, приказав стоять смирно, начал вязать руки. Завязал крепко, со знанием дела, вложил в ладонь ручку саквояжа и крикнул в небо:



— Ленька-а!

Из речи посла по особым поручениям США:

Откуда-то сверху, наверное, с наклоненной сосны слетел парень, в длиннополой шинели без хлястика и с винтовкой со штыком, попросил:

— Когда мою страну упрекают в поддержке сепаратистов и называют при этом сторонников мистера Огано, я не перестаю поражаться недобросовестности такого рода обвинителей. Речи мистера Огано проникнуты духом радикализма, его критика в адрес моей страны не оставляет сомнений у беспристрастных наблюдателей в том, что этот человек далек от тех идеалов, которым мы преданы. Мое правительство не может нести никакой ответственности за действия мистера Огано; связывать его каким-то образом с целями и методами нашей внешней политики — значит клеветать на мою страну и ее правительство…

— Дай калачика?



Мужик молча добыл из кармана кусок калача, подал Леньке.


«Пекин, министерство иностранных дел.
Огано проинформировал меня о плодотворных совещаниях, которые он провел с известным вам Лоренсом. Огано во время этого совещания была обещана новая партия вертолетов, минометов и тридцать легких танков, которые, видимо, будут решать исход предстоящих в скором времени событий.
Ду Лии, посол КНР в Нагонии».


— Проводи вот гражданина… Да, смотри, живого, не играйся.

Пол Дик

Доктор вдруг опомнился, потянулся к мужику.

— Мне нужно спешить! Понимаете?.. Я обещал вознице, он ждет на дороге. Пожалуйста, не задерживайте меня.


«Наш корреспондент Пол Дик ведет этот репортаж из джунглей, которые выходят к берегу океана; здесь штаб-квартира армии генерала Огано, лидера националистов Нагонии.
— Мистер Огано, на кого вы опираетесь в вашей борьбе?
— Народ Нагонии поддерживает мои идеи — от мала до велика; народ Нагонии ненавидит Джорджа Грисо, этого интеллигентика, далекого от тех чаяний, которыми живет нация.
— Каковы чаяния нации?
— Свобода и независимость.
— Генерал, вас называют ставленником Пекина, как вы можете прокомментировать такого рода утверждения?
— Меня еще называют агентом ЦРУ. Продажные щелкоперы, купленные Москвой и Гаваной, пытаются бросить на меня тень. Я ненавижу американский империализм, ибо он является оплотом мировой реакции. Идеи Мао мне представляются весьма интересными, но это не значит, что я хоть как-то связан с Пекином. Моя борьба субсидируется народом; пожертвования идут от племен; мы вооружены не столько автоматами, сколько поддержкой нации.
— Грисо повторил уже дважды, что он готов сесть за стол переговоров и решить спорные проблемы миром. Как вы относитесь к этим его заявлениям?
— Я не верю ни одному его слову. Он реагирует только на одно — на силу. Я и стану говорить языком силы — таково желание нации, а я подчиняюсь лишь воле моих соплеменников, все остальное для меня — клочок бумаги.
Это говорит генерал Марио Огано мне, вашему корреспонденту Полу Дику; палящий зной, легкий бриз с океана; заросли тростника; армия Огано живет ночью; днем жизнь замирает — здесь опасаются неспровоцированного нападения войск Нагонии. Марио Огано — высок, крепок, на нем куртка хаки, на боку кольт, движется он стремительно; генерал спит в палатке, питается пищей народа — кокосовыми орехами и сыром.
— Генерал, как вы оцениваете позицию Вашингтона?
— Вообще или применительно к проблеме Нагонии?
— И так и эдак.
— Я не собираюсь скрывать свое негативное отношение к вашингтонской администрации. Иначе и быть не может, вами правят капиталисты, спруты большого бизнеса. Тем не менее в моей борьбе против Грисо, или — говоря шире — против Москвы, я готов вести переговоры даже с Вашингтоном. Что же касается позиции Вашингтона по отношению к Грисо, хочу заметить, что половинчатость никогда еще не приносила положительных плодов. Администрация до сих пор поддерживает дипломатические отношения с Грисо; ваша администрация до сих пор не признала мое движение единственным, представляющим мою нацию; ваша администрация до сих пор не ответила на мою просьбу о продаже оружия — конгресс, мне кажется, больше думает о возможной реакции Кремля, чем об интересах мира и демократии на африканском континенте.
— Правда ли, что вашу армию тренируют советники из Пекина?
— Идиотская ложь, в которой нет ни грана правды.
— Правда ли, что вы поддерживали контакты с людьми из ЦРУ?
— Если бы вы не были журналистом, я бы ударил вас — мы не прощаем обид! Как же я могу общаться с ЦРУ, если я служу одному лишь — национальному патриотизму?!
— Объясните моим читателям и слушателям, что для вас означает понятие национального патриотизма?
— Для меня это не понятие — для меня это сама жизнь. Национализм — высший смысл патриотизма. Я мечтаю, чтобы у Нагонии были свои самолеты — на наших, кажется мне, я никогда не разобьюсь; смысл патриотизма — в его индивидуализме, базирующемся на национальном чувстве. Я намеренно привел грубый пример, но вы, американцы, деловая нация, с вами надо говорить открыто: да, я не испытываю уверенности, когда лечу на самолете французской или британской авиакомпании; лишь когда человек летит на самолете своей страны, он обретает уверенность и бесстрашие. Вы не согласны со мной?
— Я обычно летаю на „САС“, генерал. Может быть, я плохой американец, но я не люблю летать на „Панамэрикэн“, там иногда заставляют молиться перед взлетом.
— Что ж, отсутствие национализма, подшучивание над ним может себе позволить гражданин высокоразвитой страны, для нас же национализм является оружием, отступление от него мы считаем предательством и караем за это по законам военного времени.
— В печати появились сообщения, что вы намерены выступить против Грисо в самое ближайшее время. Так ли это?
— Мы не собираемся нападать на Грисо, это ложь. Мы придем в Нагонию в тот день и час, когда нас призовет туда нация».


— Как же тебя не задерживать, когда ты границу нарушил? — удивился мужик и откусил калача. — Топай давай, подождет твой возница.

— Какую границу? О чем вы?

Поиск-VIII

— Чего прикинулся-то?.. — недобро заметил мужик. — Границу Партизанской Республики красных воинов нарушил. Какую…


«Центр.
Продавец римского филиала „Кук энд Стайн“ полагает, что серьги, фотографию которых я ему предъявил, были проданы летом прошлого года иностранцу, хорошо говорившему по-испански, хотя, видимо, его родным языком был английский.
Рыбин».




— Ну, иди, грешный, — велел Ленька и поднял винтовку. — Ступай по бережку, да смотри не оглядывайся. Иди, будто на Суд Божий.


«Славину.
Срочно уточните, каким рейсом возвращался в Союз Дубов? Где он жил в Луисбурге?
Центр».




Доктор послушно двинулся вдоль оврага по едва заметной под прошлогодней листвой тропинке. Солнце высвободилось из тумана, светило в лицо, играла в его лучах свежая зелень, щебетали над головой птицы, и все — засека, люди с винтовками и связанные руки — казалось неприятным болезненным сном. Краем глаза доктор видел, как конвоир Ленька срывает медуницу и, не содрав кожицы, пихает в рот, чавкает, хрупает стебли вместе с цветами и покряхтывает от удовольствия. Так они прошли с полверсты, и доктор наконец решился заговорить.


«Центр.
Дубов возвращался в СССР из загранкомандировки, во время которой он жил в доме для советских специалистов, через Рим в июле 1977 года. Провел в Риме три дня, получив транзитную визу на 72 часа в аэропорту. Из бесед с Глэббом складывается впечатление, что он весьма озабочен нападением на Зотова и его арестом. Однако его озабоченность просматривается слишком явно.
Славин».


Константинов, сопоставив все эти данные, поручил капитану Никодимову провести «встречу» с Дубовым. Тридцатилетний капитан нравился ему, в нем был особого рода стержень, крайне важный для контрразведчика: он не боялся опровергать сам себя, разбивал свои же доводы, казавшиеся ранее бесспорными, кое-кто бранил его за это — «торопыга»; Константинов, наоборот, отличал постоянно — думающий человек обязан сомневаться, нет ничего скучнее постоянной убежденности в собственной правоте.

— Куда же вы ведете меня, любезный? — спросил он, не оборачиваясь.

Его-то, капитана Никодимова, добрый приятель Игорь Куценко работал в одном отделе с Дубовым. От Игоря Куценко капитан Никодимов узнал, что Дубов прилетел ночью, а утром, как обычно по субботам, пойдет в Сандуны.

— Ишь ты! — удивился Ленька и перестал жевать. — Я его под ружьем веду, а он — любезный!.. Может, на небо веду, дак все равно любезный?

— Если на небо, так вы не просто любезный, — попытался пошутить доктор. — Вы — ангел.

— Мы имеем право, — сказал Константинов, — на основании возбужденного нами уголовного дела приступить к розыскным мероприятиям — время настало.

— Ангел! — отчего-то возмутился Ленька. — Я давно уже не ангел, а архангел!



— Знакомься, Сережа, это мой приятель, на одной парте сидели.

— Простите, архангел… — поправился доктор. — Куда же вы меня?..

— Никодимов.

Ленька забежал вперед и вдруг сунул в рот доктора мясистый стебель медуницы.

— Дубов.

— Жуй! Жуй, говорю!

— Предпочитаете здешний пар сауне? — спросил Никодимов. — Следуете врачебным советам?

Пришлось съесть медуницу. Во рту стало терпко и сладко. Ленька удовлетворенно хмыкнул, взял винтовку на ремень.

— Да я как-то к их советам не очень прислушиваюсь. Исповедую фатализм — что на роду написано, то от тебя не уйдет.

— А ты не шпион? Не лазутчик?

Куценко засмеялся:

— Капитулянство это, Серж.

— Нет, я доктор, лекарь, — пояснил доктор. — Шел в Березине Там жили мои родственники. Может быть, знаете, Березины?

— Как знаешь, только можно слушаться врачей, а сыграть в ящик от пьяного шофера. Разве нет? — обернулся Дубов к Никодимову. — Вас, простите, как зовут?

— Антон.

— Березины? Как не знаю? Знаю! — засмеялся Ленька. — Токо я их всех уж прибрал да на небо отправил.

— А по отчеству?

— Петрович.

— То есть как? — насторожился доктор.

— Чуть не Павлович, — заметил Дубов. — Но все равно А. П. Мелочь, а приятно. Где работаете?

— В госбезопасности, а вы?

— Да так, сопроводил на тот свет да и все. Один токо и остался, ходит еще где-то, живет, — в голосе Леньки послышалось недовольство. — Как Бог кликнет, так и его доставлю.

— Уважаю вашу фирму. У меня там есть знакомый. Майора Громова не знаете?

— Откуда он?

Доктор поднял глаза и впервые столкнулся взглядом со своим конвоиром. Захотелось защититься рукой, но руки связаны…

— Я чужие секреты не открываю, — ответил Дубов. — Т-сс, враг подслушивает — так, кажется?

Ленька же беззаботно сорвал длинный стебель черемши, понюхал его и стал есть. Тропка вдруг резко отвернула от оврага и потянула в глубь леса. Доктор на мгновение замешкался и все-таки ступил на тропу, хотя ожидал услышать от конвоира команды идти берегом.

Никодимов улыбнулся:

— Вишь, и тебя Бог пока не зовет, — заметил Ленька. — Знамо дело, нужон еще, срок не вышел. Которых зовет, дак тех оврагом тянет идти.

— Одно спокойное место — баня, можно душу отвести. Кто откажется от чешского пива — поднимите руки.

«Что это? — вдруг подумал доктор. — А он и вправду архангел! В облике человеческом… Какие глаза… Спас — ярое око…»

Он откашлялся, чувствуя, как пересыхает в горле, и неуверенно начал:

— Как ни горько мне тянуть руку, но придется отказаться, — сказал Дубов. — У меня сегодня голодный день, раз в неделю, как у йогов.

— Послушайте, а вы уверены, что Березиных не осталось?..

— Чего это ты мне выкаешь-то? — неожиданно рассердился Ленька. — Невзлюбил, что ли? Не по нутру я тебе?

— Нет-нет, я люблю… люблю тебя, — переборов язык свой, выдавил доктор. Ленька расхохотался и присел среди тропы.

— Ой!.. До чего ж трусливый народ! Слова поперек не скажет!.. Люблю!.. Да любить-то бабу токо можно! И Боженьку!

— Действительно, легкость чувствуете? — спросил Никодимов.

Он ползал на четвереньках по земле и надрывался от смеха. Винтовка спала с плеча и валялась в прошлогодней траве; можно было бежать, но доктор стоял, прислонившись плечом к березе и со знобящим чувством вслушивался в нездоровый хохот.

Наконец конвоир со стоном и вздохами поднялся на ноги, подобрал винтовку и, волоча ее за штык, продолжал всхохатывать, пугал птиц и сотрясал вечереющее небо. Доктор шагал впереди и уже боялся что-либо спрашивать. Тем более, лес постепенно разредился, потянулись старые вырубки и сквозь полуголые кроны берез отчетливо проступил холм с остатками жилища. Тропа под ногами незаметно превратилась в дорогу со старыми тележными колеями и скоро, вывернувшись из молодняка, круто пошла в гору. На холме возле полуразрушенной печи стояла сторожевая вышка, сколоченная из жердей, а на ее площадке, под берестяным грибком, стоял человек и смотрел в бинокль. Заметив пришедших, он склонился над перилами.

— Действительно. Йоги — откровение нашего века, Антон Петрович. За границу еще не ездили?

— Кого поймали?

— Нет.

— Да родня, говорит, березинская! — откликнулся Ленька.

— Пошлют — купите книг по йогам, искренне советую. Хотите, продемонстрирую йогу в действии?

— Да ну?! — изумился сторож. — Быть такого не может!

— Я тоже думаю, — согласился Ленька. — Врет. Не похожий он на березинских, хоть и говорит, что любит. Любят-то не та-ак!

— Очень хочу.

— Ну, волоки его в штаб, — посоветовал сторож. — Похоже, лазутчик переодетый.

— Батька-то тама?

Дубов раскурил сигарету, приложил ее к коже у локтя, посмотрел на Никодимова и Куценко быстрыми и — как показалось капитану — смеющимися глазами:

— Да вроде не проскакивал никуды!

— Видите? Я не реагирую на боль. Йога позволяет выключать какие-то чувства без всякого урона для психики. Вы спрашивали, где я работаю: мы работаем вместе с Игорем — разве он не сказал вам?

— Айда, грешный, — Ленька вскинул винтовку. — Батя мой все по душе решает да по совету моему. Ежели ты не шпион и не колчаковец переодетый — помилует. Он уже двух недавно помиловал, отпустил.

— Так он и не спрашивал, Серж.

От вершины холма вниз и вдоль старой поскотины тянулись недавно отрытые окопы и траншеи, а по улице, поднимая пыль, маршировала колонна вооруженных людей. Качались примкнутые штыки, и веснушчатый командир на рыжем коне отсчитывал звучно и весело:

— Новая генерация, — усмехнулся Дубов, сбрасывая простыню, — доверие и убежденность. Пошли париться?

— Ать-два! Ать-два!

«Война, — вдыхая пыль, подумал доктор и передернулся. — Война… Все-таки не кончилась. Не кончилась…»

Он пропустил Куценко и Никодимова, дошел с ними чуть не до двери в банное отделение, потом внезапно повернул назад:

Над большим домом возле церкви трепетал на ветру красный флаг со звездой, а у ворот, возле пулемета, установленного на перевернутой кадке, слонялся часовой. Ленька ввел доктора во двор и толкнул штыком двери.

— Заходи, да шибко не ерепенься перед батей. Не любит он.

— Идите, я догоню.

Доктор вошел в избу и встал у порога. За столом под кумачовой скатертью сидел человек неопределенных лет в военном кителе и буденовке с голубой звездой.

Куценко хотел было подождать, но Никодимов подтолкнул его:

— Вот,бать, привел, — доложил Ленька. — На заставе поймали.

— Пойдем, догонит, дело, может, какое у человека.

— Ну-ка, Лень, почеши спину? — попросил военный. — Зудится — спасу нет!

Ленька подтянул длинноватые рукава шинели, обнажив грязные с синими ободками ногтей руки и стал свирепо чесать спину сквозь китель. Военный блаженно закряхтел, прикрыв глаза, и, наконец, попросил пощады. Прислушался, не зудится ли где еще, и успокоенно расслабился.

Дубов вернулся на место, налил себе пиво в тот стакан, из которого только что пил Никодимов, сделал быстрый глоток и побежал в парную.

— Давай, лети назад! — приказал он. — Не болтайся по деревне.

Парился Дубов обстоятельно — как работал; обскребывался мыльницей, кожа его сделалась сине-красной, он отдувался, повторяя:

Ленька вынул из шкапчика ломоть хлеба, посолил его из хрустальной солонки и вышел. И через мгновение доктор услышал шумное всхлопывание на крыльце, словно поднималась в воздух большая и тяжелая птица. Он не удержался и сунулся к окну: на какой-то миг почудилось, будто над крышей кто‑то пролетел — огромная, черная тень пронеслась по земле.

— Ну счастье-то, а?! Ну и счастье!

— Не понимаю, — обреченно проронил он и замолк.

— Посол, что ли? — спросил военный, разглядывая доктора. — Отвечай быстро!

(Никодимов улыбался ему, а видел взбухшее тело Ольги Винтер, когда ночью ее вынули из гроба на Троекуровском кладбище и повезли в сельскую больницу на вскрытие; ни в одну из московских клиник по соображениям конспирации везти не решились: одно слово старику Винтеру — и все станет известным Дубову, а если он действительно агент ЦРУ?

— Нет… я доктор, врач…

— Продотрядовец?

Проскурин тогда, в маленькой оцинкованной комнате районного морга, спросил Константинова:

— Я же сказал — врач, лекарь…

— И вы еще сомневаетесь, что Дубов и есть тот самый «дорогой друг»?

— Колчаковец? Белый?!

— Когда и если мы возьмем его с поличным — перестану).

Доктор растерялся, разжал ладони и выронил саквояж. Военный схватил его, раскрыл и вытряхнул содержимое на пол. Загремели инструменты, с шорохом рассыпались порошки из пакетов, а флакон с лекарствами выкатился на середину избы. Сбив буденовку на затылок, военный подбоченился и хмыкнул.

— Я доктор, поверьте мне…



— А за каким хреном поперся через границу? Не видал, что ли?! — вдруг разгневался военный. — Собери свои шмотки!

— У меня руки связаны, — сказал доктор.

Военный стал развязывать руки, а доктор, пользуясь возможностью, пояснил:

…После первого захода в парную Дубов укутался двумя простынями и пошел делать педикюр.

— Родственников ищу… Моя фамилия — Березин…

— Березин?! — военный отшатнулся, заглянул в лицо и, так и не развязав рук, уселся на высокий мягкий стул с засаленной бархатной обшивкой. — Который Березин? Я всех знаю…

— Михаил, — признался доктор и осекся.

Именно в этот-то момент Никодимов отдал все костюмы в утюжку.

Военного подбросило, лицо вытянулось. Затем широкий лоб его взбугрился и наполз на глаза.

— Да я!.. Сам! — он потыкал пальцами себе в глаза. — Видал! Как его Анисим Рыжов! Самолично!.. — он потряс головой. — Нет, ты самозванец! Да и тот старше был! Полковник!

Дубов, однако, не рассчитал, очередь его прошла, и он вернулся на свое место. Никодимов по-прежнему угощал Куценко пивом; казалось, портфель его был бездонным.

— А где мой костюм? — спросил Дубов, не глянув даже на вешалку, — казалось, он замечал все, что происходило вокруг него.

— Я вас понимаю, — доктор опустил голову. — Все-таки не зря шел. Скажите, где он похоронен?