Виктор Иванович Буганов.
Булавин
ЮНОСТЬ. НАЧАЛО СЛУЖБЫ
... Казачий круг, только что разноголосо, нестройно шумевший, затих сразу, когда есаул поднял руку:
— Господа казаки! Атаманы-молодцы! Любо ли вам, чтобы атаманом великого Войска Донского был Булавин Кондрат Афанасьевич?!
— Любо!!
— Любо!!
— Ему и быть! Кому же еще?!
— Выходи, Кондрат!
— Не прячься! Тебя желаем в атаманы!
Дюжий, среднего роста, с широкими плечами, небольшой аккуратной бородой казак выступил из рядов старшин. Поклонился на четыре стороны:
— Спасибо, господа казаки! За ваше доверие и честь челом бью. Спасибо!
Круг в ответ взорвался:
— Слава!!
— Слава!!
— Слава!!
В этот светлый майский день, казалось, все радовалось, сияло — жгучее солнце и ярко-голубое небо, кативший быстрые волны Дон-батюшка. Кондрат, расправив плечи, дышал всей грудью, глубоко и взволнованно. Волны «Славы!», накатывавшиеся, казалось, со всех сторон, подымали его высоко-высоко...
Войсковой атаман вспомнил, как в миг единый, детские и юношеские годы, походы и сечи. К горлу подступил комок: «Ах ты, Дон-батюшка ты мой! Ах ты, Русь-матушка. Сподобил господь радость великую!»
Недаром атаман вспомнил русскую сторонку, с которой пришел вместе с отцом-матерью казаковать на вольную землю донскую.
...Семен Кульбака, бывший атаман в Бахмуте, что около Северского Донца, в его среднем течении, больше четверти века проживший в Черкасске и хорошо знавший Булавина, уже в разгар восстания, в мае 1708 года, сказал о нем:
— Слышал я от единомышленника Булавина, от Стрельчонка, что Булавин подлинно салтовец, из русских людей.
Жена самого предводителя подтвердила после своего ареста:
— Родилась я на Дону, а муж мой живал в Чугуеве.
Кондратий Афанасьевич родился и первое время жил в городках восточной части Левобережной Украины, прилегавшей к Войску Донскому, южным и юго-западным уездам России. Здесь военно-административные территории типа русских уездов назывались полками. Их жители несли обычные повинности в пользу феодалов, казны, поставляли воинов, которые составляли в армии особые полки — Харьковский, Полтавский, Сумский, Изюмский и прочие.
Жизнь разбросала Булавиных по разным местам. Кто-то из них жил в Саратове. Сам Кондрат оказался, после родного Салтова, маленького городка в Слободской Украине, в Чугуеве. Так он из русских людей, которых издавна немало перебиралось в Слободскую Украину, перешел в сословие донских казаков. С радостью окунулся в жизнь вольного Тихого Дона; обычаи и взгляды новых его побратимов не могли не прийтись по нраву тому, кто ушел из Слобожанщины. Там после изгнания (при Богдане Хмельницком) польских панов и «рандарей» (арендаторов) постепенно затягивали на крестьянах крепостную узду украинские полковники и русские помещики. Дух вольности, свободолюбия, открытой неприязни к барам и угнетателям, из чужой ли, из своей ли, местной среды, вошел в его кровь и плоть. Он стал истинным сыном вольного Дона и борцом с теми, кто эту вольность рушил. Воспоминания казаков, их предания и легенды, песни и сказки волновали душу, заставляли тревожно и сладко биться сердце юноши, воспламеняли кровь, воображение. Оживали картины былых походов и сражений, смелых нападений и схваток «рыцарей степей» с врагами.
...Многое повидали на своем веку земли по Дону и его притокам. Исстари вал за валом катились по южнорусским степям волны кочевников. Бесчисленные стада скота паслись на нивах. Степи и леса изобиловали всякой живностью, реки — рыбой. За обладание богатым краем непрерывно вели борьбу племена и народы. Как смерч, проносились с востока на запад воины-всадники; а это — тысячи, десятки, а то и сотни тысяч беспокойных, алчущих добычи степняков. Следом за ними тянулись огромные обозы, медленно, со скрипом, ржанием лошадей, мычанием коров, ревом верблюдов; пыль в летнюю пору поднималась в небо, и очевидцы, пораженные очередным нашествием, со страхом взирали вверх в тщетной надежде увидеть дневное светило во мраке, окутавшем землю и небо, насколько глаз охватывал пространство.
После падения Большой Орды (конец XV столетия) и ханств, ее преемников — Казанского и Астраханского, Ногайского и Сибирского — русские люди, вернувшие древние отческие земли около Черного и Азовского морей, вздохнули свободней. Но оставалось Крымское ханство, а за его спиной маячила грозная Турция, его сюзерен. Крымские татары, подчас вместе с османами и подчиненными им кубанскими татарами, ногайцами, долго еще тревожили русских и украинцев, казаков запорожских и донских. Дымные пожары и пепелища, тысячи погибших и осиротевших, толпы пленников, уводимые на юг, на невольничьи рынки Кафы и Стамбула, на галеры и в сады новых владельцев, — так из года в год, из столетия в столетие предки наши платили дань кровью и разорением от воинственных и агрессивных южных соседей.
В донских и днепровских степях и балках, лесах и речных камышах в эти беспокойные времена появлялись беглецы, новые насельники. Приходили сюда, чтобы избыть тяжелую долю, — из русских и украинских селений и городов бежали крепостные, холопы и ремесленники, стрельцы и солдаты, измордованный, обнищавший люд. Народ собирался храбрый и энергичный, свободолюбивый и независимый. Уже с конца XV столетия их стали звать казаками. Хорошие воины, они с детских лет привыкали к суровой, полной опасностей жизни вольных детей степи. Острая сабля и ружье, добрый конь и быстрая чайка (лодка) становились их неразлучными спутниками, верными слугами на всю жизнь. Жаркие схватки с врагами-басурманами, крымцами и османами, и «внутренними врагами», русскими помещиками, украинскими и польскими панами, захватывающие дух скачки, посвист ветра, постоянная опасность воспитывали в казаке натуру бесстрашную и гордую, суровую и грубовато-резкую.
В казаки шли многие из русских и украинцев, немало жило среди них молдаван, татар и других людей. Складывалось братство на первых порах равных между собой людей. Все вопросы, важные (война или мир с соседями, выступление в поход, сбор средств, снаряжения и прочие) и мелкие, повседневные, решали на общих сходках — кругах (у донцов), радах (запорожцев). На них каждый казак мог сказать свое слово, и общий крик на майдане — «Любо!» или «Не любо!» — решал (по большинству), быть или не быть тому, что предложил атаман или его помощник — есаул. Своих командиров, составлявших старшину, казаки тоже выбирали на круге. А если атаман, войсковой, походный или станичный, куренной или кто-либо из есаулов поведут дела плохо, нечестно, то его могли наказать, посечь, к примеру, на том же круге или заменить другим.
Подонье, Левобережье Украины, соседние с ними южнорусские уезды Придонья и Поволжья давно стали средоточием казацкого сословия, соседившего с русским и украинским, татарским и калмыцким, прочим местным населением. В России крепостные крестьяне гнули спину на господ-помещиков, монастыри и царское семейство, поскольку царь, главный феодал страны, тоже имел своих крестьян — дворцовых, получал с них немалые доходы. Лучше жили крестьяне незакрепощенные — черносошные, или государственные; нерусских из их числа (башкиры, татары и др.) звали ясачными, ясашными — они тоже вносили в казну подать — ясак.
Бурлаки и сплавщики леса, солевары и смолокуры, рыбаки и корабельщики, работные люди с заводов и фабрик, бедные ремесленники и однодворцы, попы и служилые люди (стрельцы, солдаты, рейтары), всякий ярыжный, набродный люд, нищие и убогие, обиженные судьбой люди — все они не только соседи казаков, жившие рядом и среди них, но и люди, с опасением и ненавистью смотревшие на бояр и дворян, приказных людей и воинских начальников, богатых и брюхатых архиереев и купчин. От них они ждали только плохого. За гнет и насилия платили неповиновением и плохой работой, убийством помещиков и приказчиков. Пускали «красного петуха», брали себе господское имущество и хлеб, рвали грамоты на землю и крестьян, бежали от владельцев куда глаза глядят, особенно к казакам, пополняя их вольницу.
Пестрая смесь народов и языков, обычаев и представлений не мешала мирной, бок о бок, жизни этих людей, товариществу и взаимной помощи. Не могло обойтись и без трений, противоречий, столкновения интересов — из-за земли и угодий, соляных озер, рыбных ловель и звериных промыслов.
Их мирную жизнь, товарищескую спайку подрывали и более важные причины. Равенство в их среде постепенно уходило в прошлое — появлялись, прежде всего из казацкой старшины, разбогатевшие люди, «значные», домовитые, зажиточные казаки. Копили деньги и имущество, богатели их дома, множились прибытки, увеличивались стада лошадей, скота, выводки домашней птицы. Бедные односельчане, особенно из новоприхожих беглых, попадали к ним в зависимость, а то и в прямую кабалу.
Деление на лучших и меньших, прожиточных и худых, исстари существовавшее на Руси, переселенцы приносили и в новообжитые места, и «казацкие республики» стали с XVII столетия ареной вражды и борьбы между «домовитыми», богатыми и значными, с одной стороны, и голытьбой, голутвой — с другой. За четыре десятка лет до Булавина Разин и его сподвижники, поднявшиеся на борьбу с московскими боярами и дворянами, не миловали и своих казаков из богатеев. Правда, защита общих интересов Войска Донского, старинных вольных обычаев и привилегий, протест против наступления на них московских властей и войск нередко объединяли всех казаков — от атаманов до голутвенных, мизинных людей. «Господа атаманы и казаки», как горделиво именовали себя донцы, отстаивали свои права как особого сословия, интересы Войска Донского, до поры до времени независимой военной корпорации, потом, правда, уже полунезависимой. Дело шло к потере былой вольности, привилегий; казаки остро и болезненно переживали ослабление и упадок Тихого Дона. Московское самодержавие медленно, но неуклонно наступало на них, стесняя в старинных правах, которыми они так дорожили.
Воспоминания о прошлом, рассказы стариков, людей бывалых и опытных, песни слепцов манили, волновали душу Кондрата. Кого не тронут таинственные легенды о прошлом, дедах и пращурах, сражениях и подвигах?! Если и найдется такой, то — не настоящий казак. А настоящий казак — человек романтической складки, пылкий и дерзкий.
Песни о походах, сражениях, возвращении к родному дому измлада сопровождали казака. Их пели дома, на улице; старики передавали их сыновьям и внукам. Рассказывали и пели о взятии донцами Азова и «Азовском сидении» (1637—1642 гг.), подвигах Степана Разина и его казаков, Чигиринских и азовских походах (70-е и 90-е гг.), участии казаков в войнах России с Пруссией и Турцией, Польшей и Швецией.
С Азовом и морем связаны многие песни донцов, веселые и грустные. Одна из них говорит о казаке, попавшем в турецкую неволю — азовскую тюрьму; но и там он не теряет присутствия духа:
Во Азове, славном городе,
Во стене ли белокаменной
Была темная темница
Без дверей да без окошечек.
Во той во темной темнице
Сидел млад донской казак
Ровно двадцать годов.
Случилось тут мимо иттить
Самому царю турецкому.
Как заговорит млад донской казак:
— Ой, турецкий ты царь,
Прикажи меня на волю выпустить;
А оставишь меня в неволе,
Пошлю я скору грамотку
К товарищам на Тихий Дон —
Славный Тихий Дон взволнуется,
Казацкий крут весь взбунтуется,
Разобьют силу турецкую
И с тебя, царь, голову снесут.
Другая рассказывает о походе на море мимо Азова:
Как у нас на Дону,
В Старочеркасском городу,
Старики наши пьют да гуляют,
По беседушкам сидят,
Про Азов-город говорят:
— Не дай, боже, азовцам
Ума-разума того
Перекинуть им цепи
Через батюшку Тихий Дон
И поставить им караулы
На усть речки Каланчи.
Как со вечеру было,
Все курило да мело.
Как со вечеру ваш атаман
Рогавые [1] проплывал,
А к Азову был на заре.
Атаман по моричку гулял,
Он по моричку гулял,
Кораблики турецкие поджидал.
И с набитою сумой
Возвращался он домой,
А навстречу ему выходили
Старики и малолеточки.
Певцы горюют о казаке, скучающем по дому, отцу и матери, жене и малым деткам, оплакивают его гибель в дальней сторонушке. Умирающий казак говорит своему верному другу — коню:
Уж ты конь, ты мой конь,
Ты лети на Тихий Дон,
Понеси ты, мой конь,
Отцу, матери поклон.
А жене скажи родной,
Что женился на другой,
Что женила молодца
Пуля меткая врага.
Радость возвращения в отцовский дом звучит в песне:
За курганами пики блещут,
Пыль несется, кони ржут,
И повсюду слышно было,
Что донцы домой идут.
Подходили к Дону Тихому,
Поклонились Дону низко:
— Здравствуй, наш отец родной!
Свадебные и бытовые песни, женские причитания сопровождали казака в молодые и зрелые годы — их пели и сказывали матери и жены, сестры и невесты. Мечты о женихе, лучшей доле, горевание о погибшем добром молодце или коварном изменнике — тоже в песне, надрывают душу, зовут куда-то...
Кондрат не раз слышал, как пели молодые девицы:
Как бы мне ворона коня,
Я бы вольная казачка была,
Скакала, плясала по лугам,
По лугам, лугам зелененьким С донским молодым казаком,
С разудалым добрым молодцом:
— Раздушечка, казак молодой,
Что не ходишь, не жалуешь ко мне?
Без тебя постелька холодна,
Одеялице примялось в ногах,
Одеялице примялось в ногах,
Подушечка потонула во слезах...
Когда пришла пора, женили добра молодца по заведённому давно обычаю. Жил тогда Кондрат в станице Трехизбянской близ устья Айдара, левого притока Северского Донца, к востоку от Бахмута и Тора. Дело подошло к осени, работы в поле закончились; припасли все, что необходимо, для долгой зимы. Отец и мать решили — играть свадьбу.
Нарядные родители с сыном-женихом ехали в хутор, сватать невесту поздно вечером — не дай, господи, чтобы кто-нибудь их увидел, повстречался на дороге; добра не жди! Надо тогда возвращаться домой... Если складывалось удачно, приезжали в хутор. Полагалось остановиться у знакомых. От них в дом невесты шел посланец, чаще всего — пожилая казачка:
— Согласны ли принять сватов?
— Как не согласны? Согласны.
Радостные сваты подъехали к дому. Их встретили родители. Афанасий, отец Кондрата, и его жена полны сознания торжественности момента:
— Во имя отца и сына и святого духа!
— Аминь!
Вошли в дом:
— Здравствуйте, хозяева! Доброго вам здоровья и благополучия.
— Здоровы будете. Садитесь, будьте как дома.
— Спасибо на добром слове.
Правила старинного вежества соблюдают неукоснительно и хозяева, и сваты. Отец невесты степенно разглаживает усы и бороду, пытливо смотрит на родителей и сробевшего жениха:
— Погодка-то нынче... Хорошая...
— Слава богу. Хорошая.
В разговор вступает хозяйка:
— Добро пришло казакам — все, кабыть, успели в поле и дома. Как у вас-то? Всего напасли, поди?
— Не жалуемся, хозяюшка. Дал господь вёдро, все сделали загодя. Теперь всю зиму спокойно будет.
— Слава богу!
— Да... Незадача, вишь, у нас получается: кое-что купить надо...
— Что же?
— Да вот, может быть, коровку... Или шубу соболью...
— Вот как! Неужто в том нужда большая? И кому понадобилось? Есть же у вас все...
— Так-то оно так...
Долго еще вокруг да около крутился-вязался разговор. Соблюдая приличия, перебрали все станичные новости: кто женился и родился, заболел или умер; что на Дону слышно: времена наступили трудные, царь-батюшка, слышно, затеял войну со шведом, а тут с туркой и крымцами неспокойно, еле-еле замирились. Требуют на войну донские полки; да и по всей России, говорят, берут в солдаты мужиков из деревень и городов. Подати большие положили на православных, А те, обнищав и обессилев, бегут от тягот. Добираются и к нам, на Дон и запольные реки, селятся в станицах и хуторах, бедствуют, работают на казаков. Жалко их, несчастненьких!..
Проходит час-полтора. Как и полагается по древнему чину, сваты переходят к делу:
— Да... Вот мы и говорим: купить кое-что надо. Для того и к вам приехали, дорогие хозяева.
— Какой же товар вам надобен?
— Да слышали мы, что вы имеете хороший товар. И продаете как будто...
— Что же, батюшки-светы?..
— Да дочь вашу, красную девицу...
— И вы за этим делом приехали?
— Так, истинно так! Приехали невесту посмотреть.
— Вот оно что! Ну что ж. Есть у нас красная девица, доченька наша ненаглядная.
— Что же ее не видно? Чай, не за горами, не за лесами? Не за Доном-батюшкой скрывается?
— Да нет. Тут она, рядом.
Хозяйка идет в горницу. Там, едва дыша от волнения и ожидания, сидит на лавке дочка, рядом с ней — подруга. Мать ласково зовет ее:
— Доченька! Выйди к гостям.
— Ой, мама! Страшно что-то...
— Не бойся, кровинушка моя! Пора пришла тебе. Суженый приехал, ждет тебя, не дождется!
— Слушаю, мама. Да боязно очень.
— Ничего, ничего, доченька. Войди сюда, не плачь, будь разумной и послушной.
В залу входят матушка, за ней подруга, последней — смущенная невеста. Не поднимая глаз, краснея и бледнея, остановилась посреди куреня, низко поклонилась родителям и гостям. Но исподволь, незаметно метнула взгляд на Кондрата. Красивый, среднего роста, крепко сбитый, молодой казак нравился Любушке. Она давно его приметила, выделила среди станичных парней.
Кондрат тоже стеснялся, но держался смелей. Подруга Катерина и невеста ручкаются с будущими свекром и свекровью. Потом невеста подает руку жениху. Молодец смотрит на нее во все глаза; на минуту замешкавшись, делает почин, представляется:
— Булавин Кондратий Афанасьевич.
— Провоторова Любовь Поликарповна.
Старая Авдотья Прохоровна, мать Кондрата, радуется, говорит, всхлипывая и стирая с глаз слезы концом расписного платка с пышными кистями, ее родителям:
— Пусть уж друг на дружку посмотрят с глазу на глаз, постоят вместе.
Сватья свадебный чин знают, блюдут его каноны. Кондрат и Любаша отошли к окну, постояли, вернулись к остальным.
— Пройдись-ка, доченька, — просит Авдотья Прохоровна. — Посмотрим на тебя, лебедь белую, красавицу нашу писаную.
Невеста, стуча каблучками, не спеша двинулась к божнице, оттуда обратно, к двери. Все остались довольны: никто, ни сватья, ни молодые, не выразили удивления или недовольства. Того требовал обычай, и его исполняли истово и серьезно. Жених и его родители убедились, что невеста хороша и станом и в ходьбе — выступает плавно, держится прямо; не обидел ее господь — ни хрома, ни горбата, все на месте, как и положено молодой и крепкой казачке, будущей жене-работнице, матери Кондратовых детей, внуков Афанасию и Авдотье. Сват одобрительно крякнул:
— К-ха! Хороша девка! Ну, что ж. Коль все в сугласии, нужно говорить о деле.
— О чем ты, Афанасий Карпович? — спрашивает сват Поликарп Пантелеевич. — О каком деле?
— Дак о приданом. — Афанасий поворачивается к невесте: — Ну, говори, Любовь Поликарповна, какую, справу хочешь от жениха получить?
Любовь перечисляет справу — разные вещи, нужные жене и хозяйке будущего дома. В ответ на вопрос жениха называет свое имущество, выделенное батюшкой и матушкой. Сватья удаляются в другую комнату, советуются: хорошую ли справу принесет в их дом невеста? Совет между собой держат и невестины родители. С полчаса идут разговоры; наконец, обе стороны сходятся. Кондратовы предстатели зовут Любашиных «на поместье» — посмотреть дом жениха. Те, выразив согласие, в ответ приглашают их к столу:
— Пожалуйте, сватья дорогие, откушайте чем бог послал.
Потчеванье заканчивается благополучно. В условленный день родители с невестой едут в дом сватов и жениха. По дороге заехали к некоторым знакомцам, расспросили их: справно ли живут сваты? Хорошее у них хозяйство? Какое поведение жениха?
Получив благоприятные сведения, приехали на двор Булавиных. Их с поклонами встретили сваты:
— Проходите в курень. — Афанасий Карпович, когда дверь за вошедшими закрылась, продолжил по уставу: — Садитесь, Поликарп Пантелеевич и Федосья Ивановна. Садитесь, Любовь Поликарповна.
Приглашенные садятся, и это добрый знак — значит, согласны на свадьбу. Иначе бы не сели, отговорились: некогда, мол, спешим домой, приедем когда-нибудь в другой раз, — и, считай, свадьба расстроилась. Родители с обеих сторон называют друг друга сватами, бьют по рукам — быть свадьбе. Теперь отказ жениха или невесты невозможен, да Кондрату и Любаше подобное и в голову не приходит.
Жених и невеста подносят друг другу подарки, сваты угощаются вином. Невеста вскоре собирает подруг, и на девишнике начинаются игры с участием Кондрата. Дважды и трижды смех и веселье оглашают курень, молодые радуются от души, будущее им кажется заманчивым и прекрасным. В ночь под свадьбу устроили плаканки — невеста прощалась с девичеством и волей, родителями и подругами.
Свадьба с «княжим столом» и песнями длилась три дня. Все промелькнуло быстро — и шумное веселье, и «Горько! Подсладить!» перед вином и «Ах, сладка!» после поцелуев молодых, и свадебная ночь. Перед дарением, на второй день, все становятся в круг, и Кондратова матушка спрашивает сноху:
— Чья ты есть, Любовь Поликарповна?
— Провоторовых дочь...
— Таких, — кричат родные жениха, — у нас нет!
Молодая жена, пожеманившись малое время, по старым канонам, признает:
— Булавина Любовь Поликарповна.
— Вот теперь правильно!
— Верно!
— Молодец! Наша стала!
Свекровь бьет об пол горшок, гости смеются, кричат. Музыканты заводят плясовую, и в курене пыль столбом! Гости бросают деньги под ноги. Любаша метет веником черепки и вместе с Кондратом собирает монеты. Дружок подает им поднос с вином, и они подходят к гостям. Каждый кладет на поднос деньги или какую-нибудь вещь — молодым «на каравай». Пир продолжается зa полночь.
Схлынули торжества, и начались будни, наполненные трудом и заботами. Наступило время, когда молодой казак, как тогда говорили, в отцовское стремя вступил. Служба шла по заведенному порядку — сборы и круги, походы и возвращение на Дон, в родные места, покидая которые каждый казак тосковал, вздыхал тайком: «Ах, Дон, ты наш Дон, сын Иванович Дон!» Ласково звали любимую реку: «Дон — золотое дно», «Дон Иванович тихий, золотой».
Текли дни и годы. Станица Трехизбянская невелика, куреней числилось немного. Но имелся свой круг, на который сходились по кличу есаула:
— Атаманы-молодцы! Сходитеся на беседу — войсковую грамоту слушать!
Казаки тянулись на майдан. Станичное товарищество обсуждало на круге свои дела, им читали грамоты из столицы Войска Донского. Однажды объявили приказ из Черкасска — готовиться в поход против кубанцев и крымцев, и Кондрат Булавин, сын станичного атамана, участвует в первом деле. Боевое крещение прошло успешно. Молодой казак, хорошо показавший себя на военной службе, сам становится станичным атаманом в Трехизбянской. Грамоты он не знал, едва мог поставить подпись на бумаге, но военные обязанности исполнял примерно, с большой охотой. Кондрат Афанасьевич стал на Дону фигурой заметной — вступил в число атаманов, в определенной степени зажиточных, значных казаков, был ревнителем донских прав и обычаев. Но происхождение из низов, преданность «товариству», чувство справедливости, повседневная жизнь среди казаков небогатых, голутвенных, их заботы и нужды сделали его человеком справедливым, честным. Не превратили в обычного представителя богатой старшины, ее прихвостня и защитника. Его симпатии и помыслы — на стороне бедняков, товарищей-казаков. Так было и в родных местах, и в военных передрягах.
Во время одного из крымских походов (конец 1680-х годов) донцы сражаются с крымцами в составе армии Василия Васильевича Голицына. Булавин вместе с однополчанами проходит степями к Перекопу. Снова возглавляет отряд донских казаков; недаром он знакомится с Мазепой, гетманом Левобережной Украины, тоже участвовавшим в походе, сближается с ним.
Казаки доверяли свою военную судьбу смелым и решительным собратьям, вручая им атаманскую булаву. Люди крепкой породы, неустрашимые и предприимчивые, они издавна водили донцов в походы против крымцев и ногайцев, в защиту границ России, освобождали русских пленников. Ходили иногда и «за зипунами» — без добычи казаку не прожить:
— Добыть или дома не быть.
Казаки, люди независимые, сами по себе, однако же служили московскому царю, его волей за то получали государево жалованье — деньги и хлеб, ружья и зелейную казну (порох и прочее), сукна и шубы. Делили присланное из Москвы на круге; поскольку, как у них принято, «без атамана дуван не дуванят» (не делят добычи), старшина распределяла жалованье с немалой для себя пользой. Царские власти («плохие» московские бояре, как считали казаки) постепенно стесняли донские вольности, наступали на Дон, теснили со всех сторон его жителей. Особое неудовольствие Москвы вызывал прием казаками беглых, массы которых стекались со всех сторон на «вольную реку». Да и сами «природные» старожилые казаки — выходцы из тех же беглых крестьян и холопов, посадских и служилых. Немало новоприхожих беглецов числилось в услужении у атаманов и есаулов, прожиточных казаков, и они старались удержать у себя дешевых работников, прятали их от московских сыщиков.
— Живи, живи, ребята, — говорит донская пословица, — поколе Москва не проведала.
Несмотря на бедность и зависимое положение многих казаков, они сохраняли чувство гордости и независимости:
— Зипуны у нас серые, да мы-то бархатные.
— И рядовичи в атаманы выходят.
— Казака всюду видно.
— Казака и связанного не заставишь выделывать овчины.
— Казак — казачья и слава.
Они гордились, что «на Дону царя нет», своей вольностью, независимостью от его бояр: «Руби меня татарская сабля — не бей царская (или: боярская) плеть» — лучше погибнуть в бою, чем от барского гнева! Кондрат Булавин потому и нравился казакам, что был из этой породы — свободолюбивой, кряжистой и упрямой. От своих предков, атаманов-молодцов, переняли станичники дух вольности. Вместе вспоминали Ермака и Разина, старались быть похожими на славных атаманов-ватажников.
— По дедушке Ермаку, по донскому казаку.
— Не Стенька: на ковре по Волге не поплывешь.
— Стенька Разин на ковре летал и по воде плавал.
Поэтическое восприятие образа Разина сливалось у них со стремлением «тряхнуть Москвой», пойти против бояр, отомстить за обиды и притеснения — ведь «хоть слава казачья, да жизнь-то собачья».
К началу нового столетия Кондрат оказался в Бахмуте, и снова — в должности станичного атамана. Попал в водоворот событий, закрутивший его самого и станичников; выбраться из него удалось, но пережить пришлось немало. Но и опыт атаман приобрел большой — на этот раз в столкновении не с внешними врагами, а со своими, русскими властями.
БАХМУТСКАЯ ИСТОРИЯ
Бахмутский городок свою известность среди донских казаков, да и не только у них, получил по причине простой, но важной: здесь добывали соль и селитру, из которой делали порох. Уже в первый год нового века донцы завели в Бахмуте солеварни. Вскоре здесь один за другим появляются беглые крестьяне, работные и прочие люди из многих русских уездов — Московского, Курского, Арзамасского, Симбирского и иных. Повышенный интерес к нужному и выгодному промыслу проявляют и ближайшие соседи. Недалеко от речек Бахмут, она впадает в Северский Донец с правой, южной, или Крымской, стороны, Красной и Жеребец (с левой, северной, или Ногайской, стороны), располагались городки Белгородского разряда — Соленый, Тор, Маяки (Маяцкий острог), Изюм, Чугуев, Валуйки и другие. Их жители, и в их числе городовые казаки Изюмского и других полков, тоже претендовали на соляные и рыбные промыслы по тем рекам, на лесные угодья и луга. Разгорелась вражда, и обе стороны — донцы и изюмцы с соседями — доказывали свои права, писали в Белгород воеводам и воинским командирам, в Москву — боярам в приказы, самому царю. Ссоры перерастали в стычки. Взаимные нападения заканчивались разорением Бахмутского городка и солеваренных «заводов» — колодцев, из которых поднимали соляной раствор, больших сковород для выварки соли, шалашей для жилья, запасов дров и прочего.
Добыча и продажа соли приносила владельцу «завода» немалые доходы, иногда до нескольких сотен рублей за месяц-другой работы. Солеварнями владели многие — и изюмские, торские жители, и донские казаки, особенно из «старожилых», местной старшинской верхушки. Имелись такие и из прихожих людей, из тех, кто поисправней; большинство же их нанималось в работники к хозяевам солеварен.
Среди владельцев подобных «заводов» числился, можно полагать, и Кондрат Булавин. Недаром его считали не только бахмутским атаманом, но и атаманом над солеварами. То, что происходило на Бахмуте и соседних речках, очень волновало и его, и прочих казаков из его родной Трехизбянской, что на Айдаре, левом притоке Донца, из станиц Краснянской, Боровской, Сухаревой и прочих. Соль нужна всем, и Войско Донское, черкасская старшина бдительно следили за тем, что происходило на Бахмуте и соседних реках.
...За несколько лет до бурных событий, разыгравшихся на бахмутских промыслах, в 1702 году, зимней порой боярину Федору Алексеевичу Головину, главному начальнику Посольского приказа, его дьяк доложил, что пришла донская станица
[2]. Неторопливый и сановитый боярин, с умными проницательными глазами, кивнул, спросил:
— Как зовут?
— Тимофей Федоров в станичных атаманах, а с ним в товарищах пять казаков.
— С чем пришли?
— О бахмутской соли просить. На Шидловского, полковника Изюмского, с жалобой — обижает, мол...
— Так-так... Дело сие ведомо. Не первый год о том разговоры и споры длятся. Поди уж, и забыли, когда а отчего началось. Мнится мне, что у бояр князя Ромодановского Григория Григорьевича и Бориса Петровича Шереметева хлопоты были и по сему случаю головы скорбели.
— Истинно так, боярин. И у них, и такожде у боярина князя Долгорукого Якова Федоровича и генерала и воеводы Косагова Григория Ивановича.
— Хороше, дьяче. Ты бы разыскал отписки и грамоты, в коих о том писано.
— Будет сделано, боярин.
— А теперь зови.
Дьяк с поклоном вышел в дверь. Головин скосил глаза к бумагам, лежавшим на зеленом сукне, вздохнул. Глянул в оконце — на улице совсем рассвело, но солнце еле проглядывало сквозь тучи, падали редкие снежинки. Казалось бы, мирно все вокруг, спокойно, тишь да благодать. Да в душе у боярина неспокойно, кошки скребут: «Как-то теперь там у Шереметева со шведами? Каково Петру Алексеевичу? И нарвской конфуз пережить, и армию заново строить, и заводы ставить, и с Карлу-сом воевать. Тыщи дел! А тут еще докука
[3] не ко времени — изволь споры донских с изюмцами разбирать. Ох, господи, господи! И что не сидится спокойно? Голодранцы степные!» Боярин, задумавшись, не заметил вошедших станичников. Атаман осторожно кашлянул в кулак:
— Здравствуй, боярин Федор Алексеевич! — Все казаки поклонились в пояс. — Челом бьет тебе Войско Донское!
— Здравствуйте, казаки. Подобру ль доехали? Здоровы ли? Как устроились? Нет ли какой обиды?
— Благодарствуем, боярин. И доехали, и устроились по-доброму, и обиды никакой станица не имеет.
— Какое дело в Москву-матушку привело? С чем Войско Донское послало?
— С делом великим, боярин. Позволь говорить?
— Говори.
Тимофей Максимович, крепкий еще казак, лет сорока с небольшим, чуть выше среднего роста, поглядел на товарищей своих и, почувствовав их молчаливую поддержку, снова обернулся к посольскому начальнику:
— Донские атаманы и казаки, войсковой атаман Лукьян Максимов и все Войско Донское челом бьют: по указу и грамоте великого государя Петра Алексеевича всея России для проходу ратным людям в степи на речке Багмуте, через которую лежит путь к Троецкому и Таганрогу, на новой большой дороге, верховые наши казаки
[4] учали селитца и учинили себе от неприятельского приходу крепость, городок построили. И, огородясь, тем местом путь неприятельским людям заняли.
— Погоди, атаман, спросить хочу: что, нападают и тем местам шкоду чинят степняки?
— Так, боярин, нападают ежегодно, а то и по нескольку раз на год; отбивать приходится — то крымцев, то ногайцев, то татар едисанских или кубанских.
— Ишь, не успокоятся никак. Ну, продолжай. Не пойму что-то: в чем обида Войску Донскому?
— А вот в чем, боярин: Федор Шидловский, полковник изюмский, прислал к нам на ту речку Бахмут казаков своего полку, жителей розных городов; и они нас, донских казаков, с того новопоселенного места сбивают, насильством своим бьют, и грабят, и ругают, и всякое разорение нам чинят, и хвалятся смертным убивством. А живут они, изюмцы, на той речке Бахмуте для соляного промыслу не постоянно, а наездом; хоромным строением не селятца и крепости никакой не чинят, потому что Багмута-речка от Изюма и от иных черкасских
[5] городков в дальнем расстоянии, а к их казачьим городкам прилегла в близости.
— Сколь давно, снова остановил Головин атамана, — Войско Донское владеет той рекой и угодьями?
— Не столь давно. Да дело не в том. Места те, боярин, до сих пор были опасные и безлюдные. А наши казаки, краснянские, трехизбянские и прочие, там становятся крепко, от неприятеля те места стерегут, хозяйство заводят и тем кормятца.
— Так-то оно так, — задумчиво и пытливо глядя на станичников, медленно произнес Федор Алексеевич, — да ведь и изюмцам, и иным Белогородского разряду жителям те места тоже надобны... Так что же вы хотите?
— Ты, боярин, человек великий, царь Петр Алексеевич тебя жалует и приближает. О том нам известно. Скажи великому государю, чтоб он пожаловал Войско Донское, не велел Изюмского полку казакам на Бахмут-речку к новопоселенным на той речке казакам ездить и никаких задоров с ними не чинить и соли в тех местах ныне и впредь не имать и обид им, казакам, не чинить.
Станичники снова отбили поклон, выпрямились, с надеждой смотрели на судью Посольского приказа. Головин, и в самом деле высоко ценимый Петром за ум, основательность и надежность в делах, с тайной усмешкой слушал атамана. Его лесть не произвела на него впечатления. Старый, опытный и умный политик, он знал себе дену — за плечами его многие службы и царю Алексею Михайловичу, и его наследникам: заключение договора с Китаем в Нерчинске в году 1689-м; руководство «Великим посольством» в Европу, в котором под именем волонтера Петра Михайлова ездил туда сам государь российский; долгие годы сидения в Посольском приказе. Дела государственные, важности чрезвычайной. Недаром Петр Алексеевич, Herr Piter, так любил его и ценил, держал при себе, осыпал милостями. Многие искали его расположения — и свои, и иноземцы. Великие дела начал царь-батюшка, подумал он, и нужны ему хорошие помощники. Немало их при особе государя, и Головин давно знал, что он среди них — в числе первых. Много забот принял на себя боярин за долгие годы службы, а теперь, когда жизнь подходила к концу, их стало и того больше: несчастное начало Северной войны, непрочность Северного союза с Польшей и ее королем, одновременно курфюрстом саксонским, пренебрежение европейских дипломатов и их патронов в Вене и Париже, Гааге и Лондоне, неясное будущее. Как пойдут дальше дела с этим неугомонным Карлусом? Предсказать невозможно... О том, что думает предпринять король Свицкий, бродяга и авантюрист, не знает никто, даже граф Пипер, его первый министр. А ведь скор швед на баталии и расправы! После Нарвы колесит по Польше и Саксонии, бьет Августа и его саксонских генералов. Потом снова на нас бросится! А тут еще чернь неспокойная... Князь-кесарь
[6] устал небось кнутобойничать в Преображенском.
Казаки стояли тихо, переминаясь с ноги на ногу, не смея нарушать затянувшееся молчание. Боярин поднял опущенную в раздумье голову:
— Охо-хо, станичники! Задумался я что-то. Дела многие, докуки разные. Ну да ладно. А вам бы, казакам, жить мирно, без задоров. Государю ведь о всех думать надо, не только о вас и нуждах ваших. Не вы одни служите царю-батюшке. Изюмцы, чугуевцы да валуйцы тоже по южной границе заслоном стоят, пользу государственную блюдут. Соли и рыбки им тоже надобно. Так ведь? Согласны?
— Согласны, боярин. Только оборони нас от их несправедливости и насильства.
— Ну, хорошо, государю о том будет известно. Ждите указа.
Тимофей и станичники с поклонами вышли из посольской горницы. Головин, проводив их внимательным, недоверчивым взглядом, снова повернулся к окну; какая будет погода днем, вечером? Кто ее разберет... Боярину было тяжко, неотрывно ныли суставы, все-таки хмарь на небе — к плохой погоде! То ли метель закрутит, поземкой заметет по московским крестцам и закоулкам? То ли оттепель надвигается? В голове крутоверть какая-то... Вошедшему снова дьяку кивнул: подойди, мол, ближе. Тот приблизился к столу. Головин глянул строго, но с усмешкой:
— Ушли челобитчики? — Получив утвердительный ответ, продолжал: — Что там делается на Бахмуте, кто прав, кто виноват — о том доподлинно проведать надобно. Тем и займись. А спешить с их делом нет нужды. Поди, голытьба донская воду мутит. Да наших холопов и крестьянишек принимают и тем боярам и дворянам, всему государству Российскому поруху чинят большую.
И приказные не спешили. Наводили справки. Посольское ведомство вело переписку с Разрядом — приказом, назначавшим дворян на службу, военную и гражданскую. Разрядные дельцы сообщили посольским, что летом по тому же бахмутскому делу писал к ним изюмский полковник стольник Федор Шидловский. Московские власти узнали, что «в прошлых годех», еще до 1676 года, на Крымской стороне Северского Донца варили соль наездом у пяти соляных озер всякие приезжие люди, русские и черкасы, стояли там обозами. А в том 1676 году, на исходе царствования Алексея Михайловича, поставили по его указу у соляных озер и для опасения от неприятельских людей городок Тор. На житье в нем поселили черкасов, служили они в Изюмском полку компанейскую службу. Иных же «кумпанейщиков» записали в подмочники, попросту говоря — в работники к командирам. Лет пятнадцать спустя торцы сыскали «в дачах Изюмского полку» на Бахмуте хорошее место для варки соли. На этот раз они не ограничились наездом, а переселились на Бахмут на постоянное житье. То же сделали жители других городков Изюмского и иных черкасских полков, а также многие русские всяких чинов люди, помещиковы холопы и крестьяне.
Все они живут там самовольно, никакую службу не служат, а полковнику чинятся не в послушании. А старый городок Тор стоит пустой, государеву пушечную и зелейную казну
[7] беречь некому, оттого полковой службе — урон большой, украинным городам — от неприятеля великое опасение.
Шидловский в своих отписках не жалеет слов о государственных интересах, но скрывает интерес личный. А он немалый: и дешевые работники, которые скрываются от командиров в бегах, и угодья, промыслы, разоряемые казаками. Посему полковник просит Москву, чтобы на Бахмуте построить крепость, а ее жителей переписать; черкасов из полков вернуть в компанейскую службу и в подмочники; всех беглых русских — выслать в прежние места.
Челобитные донцов и изюмцев завязывают узел острых противоречий между ними. Москва и Белгород обмениваются грамотами и отписками, вникают в дело, ищут выход. В середине августа генерал князь Кольцов-Мосальский Иван Михайлович получает распоряжение из Разряда: переписать всех жителей того новопоселенного Бахмута, взять у них сказки: откуда они пришли, какого чина и имени; в тех местах, откуда явились, какую службу служили или, тем паче, жили ли за помещиками и вотчинниками? Для того послать на Бахмут кого пригоже, и ему то место новопоселенное и соляные заводы, и займища, всякие строения осмотреть и описать, учинить чертеж с пространным начертанием, с подписью и подлинною ведомостью, — в которых местах прилично какую крепость построить. И тому всему учинить описные книги. А всех новопоселенных жителей, которые окажутся черкасами, ведать до указу полковнику Шидловскому; русских — торскому приказному человеку. Собрать у них поручные записи — пусть без указу великого государя из того поселения никуды не сходят.
В феврале следующего года из Москвы послали новую грамоту — генералу напомнили о прошлогоднем указе: что же, мол, не шлете на Бахмут человека, чтобы все там осмотреть и описать? В первый день апреля разрядные дьяки узнали из новой отписки белгородского генерала со товарищи: они посылали на Бахмут нужного писца-поручика Петра Языкова.
...В один из мартовских дней Кольцов-Мосальский сидел в приказной избе, скучал. Одна отрада — весна на дворе, ручьи на улице роют борозды в оттаявшей земле, воробьи устраивают шумные сборища, драки у навозных куч. Иван Михайлович выглянул в оконце, порадовался, сел на скамью в переднем углу. В соседней палате кто-то застучал сапогами. Отворили дверь. Она гулко заскрипела, вошедший стал у порога, поклонился:
— Дозволь, господин генерал.
— Входи, входи. А, ты? Заждался я тебя, господин поручик. Поди, в Москве у государя гневаются. Что долго так? Трудно было?
— Ох, трудно, князь! Пока доехал из Белгорода на Бахмут да там устроился, почитай, неделя прошла. А потом и началось: казаки описывать себя не дают, новоприхожие из беглых скрываются по лесам и буеракам, и казаки их скрывают. Просил, уговаривал — помогает плохо. Начал сказывать с грозами: Белгород и Москва, мол, не пожалуют за ослушание, быть вам в великой опале и в смертной казни. Еле уговорил...
— Что же они — не хотят, что ли?
— Вопят, круги собирают. «Не хотим, — кричат, — Дон река вольная. У нас исстари такая заповедь: с Дону выдачи нет!»
— А о соляных варницах и прочих угодьях что говорят?
— Те места, мол, наши, мы здесь первые поселились, потому и владаем. А прочие — торцы, изюмцы — бывают здесь наездом, варят соль и едут к своим домам, тут, мол, не живут и место то не крепят.
— Голутва донская и сброд набеглый! Погодите, доберется до вас государь, не то петь будете!.. — Нахмурив брови, посуровевший генерал посмотрел на сумку в руках у поручика: — Описи привез?
— Привез, господин генерал. — Языков вынул бумаги, положил на стол перед князем. — Вот описные и переписные книги, вот сказки, от жителей взятые, вот чертеж тому новопоселенному месту.
— Потом читать буду. Сказывай: кто на Бахмуте живет? Откуда они?
— Из русских людей, — скороговоркой начал поручик, — беглых 66 человек: розных городов настоящих 36, а их детей 30. Из них торских жителей 18, у них детей 23; мояцких жителей 4 с 4 детьми; Переяславля-Рязанского волостной крестьянин один, а которой волости, — неведомо, живет у черкашенина из найму; туленин посацкой человек, у него — сын; москвитин посацкой же; синбирянин посацкой; староосколец городовой; курчан посацких два, стрелец один; белогородцов городовой службы один да недоросль; города Королевца посадкой один; суздалец гулящей человек один, боярской крестьянин один; арзамасец посацкой один, у него — сын; тополец гулящей один.
— Погоди, поручик, остановись, бога ради! Как пономарь строчишь... Из многих мест, выходит, бегут туда... Голытьба к голытьбе тянется! И ведь не только из близких мест идут, — из Симбирска, Рязани, Тулы, из самой Москвы. Напасть-то какая! Ведь война идет, да война-то какая тяжелая! Всей России силы собрать надобно. А тут — бегут, бегут!
Генерал помолчал. С недоброй усмешкой спросил Языкова:
— Ну, а наших, белогородской службы казаков черкасских, много ли там?
— Немало, князь, — поручик сокрушенно вздохнул, снова уткнулся в список, — Изюмского полку казаков 111 человек, а с сотником 112 будет.
— Из каких городов?
— Торских жителей: сотник 1, казаков 72, изюмцов 18; мояцких жителей 17; Изюмского ж полку казаков 4, а которых городов, — неведомо.
— Ай-яй-яй! Куда ж глядит Шидловский?! Больше ста казаков из городов с царской службы ушли. Он сам-то хоть ведает о том?
— Говорят: ведает, пишет в Москву с жалобами.
— Писать хорошо, но с этим сбродом нужно по-другому: в кнуты и батоги взять! Толку больше будет. Согласен?
— Согласен, господин генерал. С ними инако поступать неможно.
— Ну, ин Москва разберется, царь укажет. А что же ты о донских казаках не говоришь? Поди, понаехали на Бахмут, богатеют на соли?
— Мало их сыскалось, господин генерал, — только два человека. Один из Черкасской станицы, в роспросе мне сказал: живет на речке Бахмуте в курене прикащиком у донского казака наездом для варки соли. Другой, из Дурновской станицы, служит в донских казаках пять лет, а отец его исполняет рейтарскую службу в Казани.
— Два человека... — хмыкнул Кольцов-Мосальский. — Курям-то на смех будет. Атаман и Войско Донское, слышно, челобитья в Москву шлют, просят те места им отдать: они-де селятся по речке Бахмуту, построили крепость, стерегут те места. А у тебя — два человека, да и то один из них — наездом! За дураков, что ли, они нас почитают?!
— Истинную правду говорить изволишь, господин генерал. Не хотят казаки в перепись итти, укрываются.
— А много ли завели варниц соляных, строений поставили?
— Немало, князь: у русских людей и у черкас солеваренных колодезей 29, дворов 49, изб липовых тоже 49, анбаров липовых 11, куреней и землянок 48.
— А сколько у кого — у русских людей, у донских казаков, у черкас?
— Того, господин генерал, написать не успел...
— Так... — князь поднял брови, с недоумением глянул на бумаги. — Как это не успел? А как далеко, в скольком расстоянии русские и черкасы с донскими казаками живут? Какие крепости те донские казаки построили? Узнал? Или тоже не успел?
— Не успел, господин генерал, да и невдомек было.
— Плохо государю служишь, поручик. Плохо. Дай-ка сюда чертеж.
Князь Иван Михайлович разложил по столу чертеж, расправил по сгибам.
— Так... — Водя пальцем, дошел до Бахмута. — Вот место новопоселенное, где соловарные курени построены. Угу... Это Тор, а от него до Бахмутского городка, пишешь, 30 верст. Так? Дорога есть?