А. С. Никифоров

БЕХТЕРЕВ

Глава 1

ДЕТСТВО

Зима в тот год удалась снежной, морозы стояли суровые: птицы на лету замерзали. А в избе натоплено, душно… Раннее утро. Свет чуть брезжит через занавешенные, подслеповатые окна… Новорожденный покричал и успокоился. Мать его, Мария Михайловна, пребывает в полудреме, набирается сил… Перед мысленным взором проплывают картины пережитого. Вспоминаются родители. Отец — титулярный советник Михаил Тимофеевич Назарьев, мать — Надежда Львовна… Хоть и строгими они были, любили по-своему. Стремясь дать образование, устроили в пансион, где учили и музыке и французскому… вспоминается свадьба, рождение дочери Марии, что лежит теперь под крестом на погосте; потом рождались сыновья… Вот уже третий… С мужем Мария Михайловна живет в ладу. Все вроде бы хорошо, да вот начальство его не жалует: в службе неусерден, добр к людям, может быть, слишком… Взяток не берет… А жалованье-то какое?

Послышались легкие шаги… Глаза у Марии Михайловны прикрыты, но она четко представляет, как муж, Михаил Павлович, осторожно вышагивает без обуви в связанных ею недавно шерстяных носках. Вот он наклонился к ней, и они соприкоснулись губами. Она подняла руку, погладила его буйную шевелюру и впервые за сегодняшнее утро улыбнулась. «Ну как там?» — «Все в порядке. Сын — богатырь!» И в это время из соседней комнаты донесся плач новорожденного.



Владимир Михайлович Бехтерев родился 20 января 1857 года в семье станового пристава в селе Сорали Елабужского уезда Вятской губернии (ныне это территория Татарской АССР). Просторная деревянная изба, принадлежавшая крестьянину Панфилу Байгулову, в которой он появился на свет, в следующем году сгорела, и семья Бехтеревых перебралась в двухэтажный кирпичный дом, где когда-то жил Красильников — владелец Вондюжского медеплавильного завода. В первом этаже этого дома располагался полицейский участок, Бехтеревы занимали второй этаж.

Село Сорали раскинулось на заболоченной пустоши вдоль реки Кринки в восьми верстах от города Елабуги. Населяли его русские «казенные» крестьяне, а также вотяки и татары. Название села, по-видимому, происходит от татарского слова «сераль» — дворец. Однако ничего похожего на дворец в селе не было. Была скромная каменная церковь, построенная в 1804 году. Кроме этой церкви с колокольней, расположенной в центре села, и заводских построек на его окраине, над крестьянскими избами возвышалась лишь паровая мельница купца Шишкина.

После рождения сына Владимира в селе Сорали семья Бехтеревых задержалась недолго, так как Михаила Павловича перевели но службе в село Унинское Глазовского уезда. Здесь разместились в двухэтажном казенном доме с рощицей хвойных деревьев во дворе, надворными постройками и огородом. Завели Бехтеревы хозяйство: купили корову, пару лошадей, развели уток — благо, что воды кругом сколько угодно. Хозяйство кормит, но работы по дому невпроворот. А дети малые требуют внимания. И взяли в дом няню Акулину. Няня неграмотная, но жизнь знает, умеет многое и, главное, детей любит. Да и по дому от нее польза немалая. Хозяин-то все на службе, а когда бывает свободен, норовит податься в лес. Возьмет ружье, пороху, дроби да котомку с харчами и уйдет. Вокруг села деревни все больше вотяцкие. Там у него много знакомых, и заночевать всегда есть где.

Сами себя вотяки называли «уд» или «уд-мурт». «Уд» — означает «вода», «мурт» — «человек». Следовательно, «уд-мурты» можно перевести как «люди на воде» или «народ на воде». И действительно, вотяки, или удмурты, поселялись обычно вблизи ручья или речки на опушке леса. Семьи у вотяков большие, так как сыновья с семьями живут там же, где и их родители. Так что в одном дворе, как правило, обитает человек двадцать и более. Деревню составляют несколько дворов, в каждом из которых изба, надворные постройки. Избы обычно «курные». Печи в них не имеют дымохода — топятся «по-черному». У вотяков зажиточных — избы побольше и состоят из двух частей: зимней — «черной» и летней — «белой».

Многие вотяки на лето уходят из деревни в лес, где из палок, циновок и холста устраивают временные жилища, напоминающие цыганские шатры. Костры для приготовления пищи и напитков и хотя бы временного отдыха от назойливой мошкары разводится в таких случаях около жилища.

Отец, забредая в лесные дебри, предпочитает ночевать у таких костров, а не в деревенских избах. Здесь и воздуха больше, и блохи не заедят, просторно, вольготно… А вокруг люди, которые лес понимают и потому могут порассказать много удивительного и про травы, и про деревья, и про звериные повадки. Но особенно Михаил Павлович любит птиц. Все в лесу интересно, но общение с птицами доставляет ему особое удовольствие, и что там ни говорят охотники, что ни пишут ученые-орнитологи, но непонятным остается — почему птица способна взлетать и парить в небе. Ведь это не пушинка какая-нибудь. Часами мог Михаил Бехтерев смотреть на это чудо и не переставал им восторгаться. Восхищали его и пестрое оперение птиц, и дальние сезонные перелеты, и трогательная забота о потомстве…

В просторном доме своем на незаселенном первом этаже выделил он для птиц большую комнату. Поместил в ней кадку с березкой, чтобы птицы могли чувствовать себя как в привычной лесной стихии. Березка вскоре зачахла, но птицы прыгали по ее оголенным ветвям и гомоном своим радовали хозяина. Некоторых птиц он вместе со старшим сыном Николаем поймал в силки в своем же дворе или на краю ближайшего леса, но были и такие, которых покупал на базаре в уездном городе Глазове, а певчих канареек привозил даже из Вятки, куда приходилось иногда выбираться по воде или на лошадях по делам службы.

Мария Михайловна смотрела на увлечения мужа как на забаву, недостойную того, чтобы отвлекаться на нее от дел, подобающих солидному мужчине, представляющему на селе государственную власть. А детям его увлечение по душе. Помогают отцу птиц содержать: и воды подольют, и корма подсыплют, и порядок наведут. Любят ребята отца послушать. Много знает он и о людях, и о зверях, и о птицах. На вопросы отвечает подробно и так, что все становится ясным и понятным. Все ли? Если сказать но правде, то бывает, что и он, подобно матери или няньке Акулине, отвечает: «Так богу угодно». А о боге распространяться не любит. О боге все знает мать. Но человек она строгий, да к тому же еще и постоянно занятый. Потому, кроме отца, первый собеседник — Акулина. Она знает много сказок и в долгие зимние вечера может часами рассказывать разные диковинные истории, которые, хотя и бывают временами страшноваты, заканчиваются всегда благополучно: бедный становится богатым, одинокая работящая девушка выходит замуж за красавца царевича, трусишка заяц обманывает злого волка, добро же неизменно торжествует над злом.



Когда Володе было лет пять, отец стал часто покашливать, уставал быстро, временами чувствовал жар. Сельский фельдшер, лечивший главным образом настоями трав, которые сам же и собирал в окрестных лесах и лугах, настоял на поездке Михаила Павловича в уезд. Там доктор с грустными, усталыми глазами долго слушал через трубку его дыхание, стучал по собственному пальцу, перемещая его по груди и спине пациента, а потом, усевшись в кресло, долго протирал пенсне, висевшее на черном шнурке, не торопясь закрепил его на носу и, глядя куда-то в угол, произнес: «Ну что, батенька, дела-то наши того… так сказать, не совсем… — а потом, еще помолчав, продолжил: — Чахотка это». Затем он стал писать рецепт на пилюли, в состав которых включил дюжину бесполезных или почти бесполезных лекарств. Пилюли эти готовить мог только аптекарь, а в селе Унинском аптекаря не было. И тогда-то по настоянию решительной Марии Михайловны отец подал по начальству рапорт. В рапорте он писал о своей болезни и о том, что жить ему следовало бы там, где есть и аптекарь, и врач. Просьба отца была удовлетворена осенью того же года, и семейство Бехтеревых переехало на жительство в уездный город Глазов.

Можно предположить, что просьба Михаила Павловича Бехтерева о служебном переводе из села Унинского в город Глазов была удовлетворена без обычных проволочек, так как оказалась на столе начальника почти одновременно с утвержденными 26 апреля 1863 года «царем-освободителем» Александром II «Правилами полицейского надзора над лицами, обнаруживающими вредные политические устремления». «Правила» включали Вятский край в число 28 отдаленных российских губерний, которые официально утверждались «местами политической ссылки». Среди 72 городов, входящих в состав этих губерний и указанных в «Правилах» как «подходящие» для проживания там ссыльных, оказался и Глазов. В этих городах полиции надо было обеспечить должный надзор над сосланными, поэтому в них расширялся штат полицейских чиновников. Только в городах Вятской губернии, где предполагалось дополнительно разместить 185 политических ссыльных, количество штатных должностей по министерству внутренних дел увеличивалось на 39 единиц; часть из них предназначалась городу Глазову. К приему прибывающих не по своей воле «гостей» надо было быстро подготовиться, а для этого требовалось без промедления заместить открывшиеся штатные вакансии.

Разработка «Правил» о политических ссыльных была обусловлена ростом в начале 60-х годов XIX века революционно-демократического движения в России. Подписанные императором Александром II 19 февраля (в день его восшествия на престол) 1861 года «Манифест» и «Положения», в которых сообщалось об освобождении крепостных крестьян, не оправдали крестьянских надежд на «полную» волю. «Освобождение» должно было осуществиться в течение двух лет, при этом земля, обрабатываемая крестьянами, оставалась у помещиков. Это вело к тому, что «освобожденные крестьяне» на неопределенный срок оказывались в тисках экономической кабалы, зависимость их от землевладельцев оставалась практически незыблемой. Даже министр внутренних дел Валуев писал в своем дневнике после выхода «Манифеста»: «Он не произвел сильного впечатления в народе и по содержанию своему даже не мог произвести этого впечатления…» В редакционной статье «Колокола» значение «Манифеста» было определено короче и куда ясней: «Народ царем обманут». И народ это понимал. Как писал позже В. И. Ленин: «Крестьяне в большинстве губерний коренной России остались и после отмены крепостного права в прежней безысходной кабале у помещиков. Крестьяне остались и после освобождения «низшим» сословием, податным быдлом, черной костью, над которой измывалось поставленное помещиками начальство, выколачивало подати, пороло розгами, рукоприкладствовало и охальничало… Но падение — крепостного права встряхнуло весь народ, разбудило его от векового сна, научило его самого искать выхода, самого вести борьбу за полную свободу».

Только за 1861 год на Руси было 1859 крестьянских волнений. Наиболее крупные бунты имели место в селах Кандеевка (Пензенская губерния) и Бездна (Казанская губерния), они окончились кровавым «усмирением», во время которого сотни крестьян были убиты и ранены. Несправедливость и жестокость, проявленные правительством по отношению к народным массам, вызвали возмущение русской интеллигенции. Демократически настроенное студенчество проявляло себя опасным для самодержавия «возмутителем спокойствия». Антиправительственные выступления студентов временами приобретали четкую политическую окраску. Так было, например, во время панихиды-демонстрации, устроенной студентами Казанского университета в связи с похоронами крестьян, расстрелянных при подавлении бунта в селе Бездна.

В ответ на студенческие выступления правительство отреагировало репрессивными мерами. В середине 1861 года им вводятся «временные правила», ограничивающие доступ в университеты молодежи из разночинцев. Студенты протестовали. В результате в сентябре в Петербургском, Московском и Казанском университетах прекратились занятия. 25 сентября 1861 года в Петербурге состоялась первая в России уличная демонстрация, организованная студентами. В результате — избиение демонстрантов, аресты студенческих вожаков, массовые исключения из университета.

Герцен, Огарев, Чернышевский, Шелгунов явились вдохновителями группы революционеров-разночинцев, создавших в 1862 году тайное общество «Земля и воля», в центральный комитет которого вошли братья Николай и Александр Серно-Соловьевичи, А. А. Слепцов, H. H. Обручев, поэт-сатирик В. С. Курочкин. Программой общества были требования обобществления земли, самоуправления крестьянских общин и создания выборного правительства.

Летом 1862 года были закрыты отражавшие взгляды демократически настроенной общественности журналы «Современник» и «Русское слово», арестованы Н. Г. Чернышевский, Д. И. Писарев, Н. А. Серно-Соловьевич и некоторые другие революционные демократы. Все это вызвало возмущение общественности. Обстановка продолжала накаляться. Новая волна возмущения захлестнула студенческие круги. К тому же в ночь на 23 января 1863 года началось давно назревавшее восстание в Польше. На его подавление были брошены войска. Пленные осуждались на казнь, на каторгу, в ссылку…

Уже в 1863 году ссыльные студенты и участники польского восстания появились и в городе Глазове, куда только что перебралась семья Бехтерева. Позже попавший сюда же в политическую ссылку из кипящего событиями Санкт-Петербурга Н. Г. Короленко назовет этот город «ненастоящим»: «ненастоящая торговля, ненастоящий покупатель, ненастоящее ремесло и ненастоящий заказчик. Самый город выходит ненастоящий, и жизнь его как будто призрачная, чего-то ожидающая…»



Н. Г. Короленко характеризовал Глазов как «типичный городок северо-востока. Два-три каменных здания, остальное все деревянное. В центре полукруглая площадь, лавки, навесы, старинная церковка, очевидно пришедшая в негодность, а рядом недостроенное здание нового храма, окруженное деревянными лесами…

Подальше от центра домишки окраины подходят к ельничку, сосняку, который, вырастая вверх по реке, становится спокойным дремучим бором». Короче, как сказал писателю о Глазове смотритель вятской тюрьмы, «городишко плохонький, что толковать».

Приезжающих в него ссыльных в одном из немногих каменных домов, занимаемых полицейским участком, встречал чиновник с впалыми щеками, который то и дело покашливал, прикладывая ко рту большой клетчатый платок. Записав в книгу необходимые сведения, он охотно советовал, где можно подешевле устроиться на квартиру, как найти приработок к тем 15 рублям в месяц, которые казна отпускала на содержание ссыльного, успокаивал и подбадривал отчаявшихся.

Как-то один из ссыльных, участник польского восстания (фамилия его осталась неизвестной, а звали его все просто по имени — паном Казимиром), был приглашен Михаилом Павловичем домой к воскресному обеду. Гость вел себя за столом непринужденно, хозяйку он покорил изяществом манер, хозяина и детей — занимательными рассказами о Париже, где ему пришлось провести несколько лет, о родной Польше, о недавно отгремевших боях между восставшими и войсками, направленными царем на их усмирение. В последующем он стал время от времени захаживать в дом Бехтеревых на огонек. Мария Михайловна встречала его всегда радушно, старалась накормить и обогреть. Когда все собирались за самоваром, разговоры велись и о новинках техники, и о книгах, и о самобытной природе вятского края. Пану Казимиру захотелось сделать что-то приятное гостеприимным хозяевам, и он предложил позаниматься с их шестилетним сынишкой Володей. Мальчик оказался любознательным и смышленым учеником, к тому же наделенным великолепной памятью. Заниматься с ним было необременительно, и пан Казимир вскоре начал готовить своего подопечного к поступлению в гимназию. От предложенной ему платы категорически отказался, но мелкие услуги, которые оказывал ему хозяин дома, принимал охотно. Так, он теперь мог не являться систематически на регистрацию в полицейский участок. Присутствие пана Казимира в Глазове удостоверялось заочно.

Летом из Вятки в Глазов приезжал старший сын Бехтеревых Николай, к тому времени уже обучавшийся в гимназии. Он много и охотно рассказывал о своих товарищах, об учителях, о создававшемся при Вятской публичной библиотеке естественноисторическом музее. Особенно тепло Николай отзывался о директоре гимназии Иване Михайловиче Глебове. Иван Михайлович по-отечески относился к гимназистам, был справедлив, демократичен, боролся с формализмом в преподавании. Много позже, в 1911 году, на праздновании столетия Вятской гимназии, будет отмечено, что период с 1856 по 1866 год, когда гимназией руководил Глебов, представлял собой «самое благородное, возвышенное ее время».

Братья вместе с паном Казимиром совершали прогулки в ближайший лес. Их интересовало все. Особенно впечатляли рассказы учителя о жизни муравьев. Сложность организации муравейника, а главное — распределение среди муравьев обязанностей и неустанный труд каждого для блага всех были поразительны. Братья, в свою очередь, немало интересного могли поведать пану Казимиру о птицах, которых так любил и знал их отец. Птицы были постоянными обитателями дома, и дети знали их повадки и легко выделяли в птичьем гомоне леса знакомые голоса.

Во время одного из таких лесных походов маленький Володя поймал крупную пеструю бабочку. Это стало поводом к охватившему всех увлечению коллекционированием этих удивительных созданий. Бабочками заинтересовался и отец, всегда проявлявший живейшее внимание к ребячьим занятиям. Пан Казимир добыл где-то «Определитель насекомых», по которому можно было опознать каждую бабочку и узнать ее русское и латинское названия. Отец вскоре привез из Вятки том Брема. В нем просто и понятно описывалась жизнь насекомых и излагались сведения об их необычайных превращениях.

Вообще жизнь маленькому Володе казалась полной загадок и неожиданных открытий. Чем больше он узнавал, тем больше возникало новых вопросов.

Жизнь Бехтеревых, казалось бы, устроилась: материально окрепли, уважаемы в уезде, сыновья подрастают, семья дружная. Что еще для счастья надо? Но напоминала о себе старая истина: для счастья необходимо здоровье. А здоровье отца, несмотря на докторские снадобья и усиленное питание, неуклонно ухудшалось. Он исхудал, на впалых щеках его пылал нездоровый румянец, по ночам мучил надрывный кашель, а как-то на рассвете во время очередного приступа кашля хлынула горлом кровь.

Чахоточных вокруг было немало. И все прекрасно понимали, чем грозит эта жестокая болезнь. Уездная медицина явно была бессильна помочь больному, но Мария Михайловна со свойственной ей энергией принялась хлопотать о переводе больного мужа в главный город губернии. Опять она уговорила его обратиться с рапортом по начальству. Однако начальство на этот раз с ответом не спешило. Тогда Мария Михайловна, оставив хозяйство на попечение няньки Акулины, поехала в Вятку на собственной конной паре. Во время визита Марии Михайловны в Вятку губернское начальство внимание к залежавшемуся было рапорту Михаила Павловича проявило, видимо, достаточное, так как вскоре последовало распоряжение о переводе его из уездного города в губернский.

Возможно, что хлопоты жены в переводе Михаила Бехтерева и не сыграли такой уж важной роли: ведь полицейские чиновники требовались и в губернских учреждениях. А Михаил Павлович, хотя и не проявлял в службе большого усердия, зарекомендовал себя человеком, умевшим ладить с поднадзорными. Он не строчил на них жалоб и доносов, но ведь и на него не жаловались.

Весна 1864 года прошла у Бехтеревых в хлопотах, связанных с переездом. В Глазове предстояло ликвидировать хозяйство, да к тому же позаботиться и о жилье на новом месте. Там отцу семейства по малому его чину казенной квартиры не полагалось, и потому решила Мария Михайловна купить в Вятке дом.

Накопления кое-какие к тому времени были, пошла в ход и выручка за продажу лошадей, скота, птицы, некоторых вещей, перевозить которые в губернский город не имело смысла. Марии Михайловне удалось таким образом сколотить сумму вполне достаточную и с помощью вятских родичей сторговать полукаменный дом в два этажа с порядочным двором и надворными постройками, среди которых был и деревянный флигелек, который прежние хозяева использовали в качестве летней кухни.

Переезжали Бехтеревы летом на трех нанятых подводах. Пыльная, ухабистая дорога виляла вдоль реки Чепец. Местность вокруг лесистая, временами попадаются вырубки с полосками поспевающей ржи да растянутые вдоль дороги деревни с расставленными как попало в отдалении друг от друга рублеными избами. В одной из таких деревень останавливались на ночлег.

В Вятку въезжали в воскресенье. На краю города маленький обоз встретил Николай в зеленой гимназической форме. Он уже кончил четыре класса и чувствовал себя почти взрослым. Его радовали переезд семьи и предстоящая возможность жить вместе с родителями и братьями. Поцеловав мать и отца, пошел он дальше вместе с братьями за последней подводой и с удовольствием рассказывал им о том, что попадалось на пути.

Володе все было интересно. Все ему казалось необычным, грандиозным, великолепным. Он был рад переезду и потому, что с ним в семье связывали возможность успешного лечения отца, и потому, что он теперь будет жить вместе с любимым братом, и потому еще, что и сам он надеялся вскоре поступить в гимназию.

Отношение к новому месту жительства зависит, как правило, от того, насколько желанно переселение, откуда переезжает человек, по своей ли воле, чего он ждет от жизни на новом месте. Весной 1848 года в Вятку въезжал политический ссыльный M. E. Салтыков, недавний выпускник Александровского лицея, чиновник военного министерства. Он оказался одной из первых жертв созданного по воле Николая I негласного комитета по надзору за печатью, возглавляемого реакционером Д. П. Бутурлиным. Пострадать Салтыкову пришлось за публикацию в петербургском журнале «Отечественные записки» статей «Противоречие» и «Запутанное дело». Будущего великого сатирика из Петербурга в Вятку сопровождал хмурый жандарм, и Вятка воспринималась Михаилом Евграфовичем как место крушения надежд. Все это и определило характер первых впечатлений об этом городе, которые он позже отразил в «Губернских очерках»: «…ни… одного трехэтажного дома не встретите вы в длинном ряде улиц, да и улицы-то все немощеные… Въезжая в этот город, вы как бы чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже не можете требовать от жизни, что вам остается только жить в прошлом и переваривать ваши воспоминания». Хотя с тех пор прошло 16 лет, в Вятке мало что изменилось, однако Володя Бехтерев воспринимал этот город вовсе не как жизненный тупик, «откуда даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец света…», а как город надежды, надежды на интересную, насыщенную событиями, новую жизнь.



Жизнь в Вятке у семьи Бехтеревых складывалась нелегко. Местные доктора надежд Марии Михайловны тоже не оправдали, здоровье Михаила Павловича продолжало ухудшаться. Правда, в первые месяцы пребывания на новом месте он еще крепился. Придя со службы, брался за топор или лопату, занимался благоустройством своего жилища. Ему охотно помогали сыновья, выполняя посильную для них работу: укрепляли и красили забор, приводили двор в порядок, копались на грядках… Материальное положение семьи ухудшилось: жалованье у главы семейства осталось практически прежним, а расходы семьи росли — все надо было покупать, так как своего хозяйства здесь не было, да к тому же и лечение отца обходилось недешево.

Весна 1865 года выдалась тяжелой. С апреля зарядили бесконечные дожди, было холодно и сыро. Земля уже не впитывала влагу. Талые и дождевые воды заполнили дворы, дороги, а дождь все лил и лил. Казалось, конца ему не видно и серое низкое небо теперь уже вечно будет извергать дождевые потоки. У отца опять повторились кровохарканья, он обессилел вконец и слег. Доктор велел растирать грудь скипидаром, кормить жирной пищей, летом советовал поехать на кумыс. Все его наставления выполнялись, но они оказались бесполезными или запоздалыми, так как с кумыса, на который отец отправился в июле, его привезли в гробу.

Тяжело пережила семья эту смерть. Убивалась Мария Михайловна, горевали дети. Но после похорон вдова стала думать о том, как жить. Пенсия за мужа мизерная: последний чин его весьма невелик — коллежский секретарь[1], да и служил недолго — ведь молодым умер, не прожил и 40 лет. Деньги, что скопились было в семье, ушли на покупку дома. Может быть, дом продать? Но ведь где-то жить надо, да и деньги разойдутся… А потом? И решила Мария Михайловна сдавать дом внаем, оставив себе лишь флигель. Вскоре нашлись и наниматели-квартиранты. При этом Мария Михайловна, как хозяйка, обязывалась проводить в доме текущий ремонт и поддерживать порядок во дворе. К тому времени в гимназии учились уже два сына. Несмотря на материальные затруднения, Мария Михайловна считала необходимым сделать все, чтобы дети могли учиться. Упорно готовился к поступлению в гимназию и младший сын — Володя. По мере возможностей помогали ему в этом мать и старший брат Николай. Второй брат, Александр, к наукам оказался неспособным, учился кое-как и в итоге одолел лишь четыре класса.

Поступающий в гимназию в то время должен был сдать три экзамена. Чтобы сдать экзамен по русскому языку, требовалось «умение бегло и со смыслом читать и пересказывать прочитанное», а также различать части речи, уметь склонять существительные и местоимения, спрягать глаголы, писать под диктовку и, наконец, знать и декламировать некоторые стихотворения из «Родного слова» К. Д. Ушинского. На экзамене по арифметике надо было показать «основательное знакомство с первыми четырьмя действиями над простыми числами (умножение — на три цифры и деление — на две цифры)», а также осуществлять «умственное решение практических задач» до 100 включительно по первой части «Сборника арифметических задач» Е. А. Евтушевского. На экзамене по закону божьему полагалось знание «общеупотребительных молитв и основных событий священной истории Ветхого и Новою завета» и умение читать по-церковнославянски. К весне 1867 года Володя твердо усвоил необходимые сведения и, кроме того, немало «начитал наперед».

В июле 1867 года Мария Михайловна подала официальное прошение на имя директора Вятской гимназии с просьбой допустить к вступительным экзаменам ее сына Владимира. Прошение тогда составлялось по определенной форме и содержало обязательство одевать ученика в соответствии с узаконенными правилами, снабжать его всем необходимым для учения, уведомлять о месте его жительства, которое должно быть «устранено от дурных сообществ и примеров», и вообще содержать сына по правилам, внушаемым ему в учебном заведении. К прошению прилагались свидетельство о рождении и крещении сына, выданное консисторией, свидетельство от врачебной управы или от известного в городе врача за его печатью о том, что сыну привита оспа и у него нет хронических болезней. Прилагался также послужной список отца, а если будущий ученик был из лиц податных сословий (крестьян, мещан), требовалось еще и «увольнительное свидетельство».

Вступительные экзамены в гимназии проходили в течение четырех дней. Володя Бехтерев сдал их весьма успешно, в связи с чем было вынесено редкое решение о зачислении его сразу во второй класс. До начала учебного года оставалось несколько недель, и начинающего гимназиста надо было срочно обмундировать буквально с головы до ног.

Гимназическая форма в соответствии с уставом 1864 года шилась из сукна. При этом брюки должны были быть темно-серыми, однобортный же кафтан с отложным воротником, жилет, пальто и фуражка — темно-зелеными. Околыш на фуражке, а также петлицы на воротнике кафтана и пальто были также суконными, но темно-синими. Черными должны были быть суконный или шелковый галстук и все пуговицы. Мария Михайловна форму и необходимые учебные принадлежности подготовила для Володи вовремя, и с 16 августа 1867-го он приступил к занятиям. В тот же день ему было вручено и пять рублей серебром: плата за полгода обучения в гимназии.



Вятская гимназия — одна из старейших в России. Основана она была в соответствии с Уставом учебных заведений, подведомственных университетам, 21 ноября 1811 года на основе существовавшего с 1786 года Вятского главного народного училища и входила в состав Казанского учебного округа. Временем ее расцвета в период празднования столетия Вятской гимназии назовут десятилетие, предшествовавшее году поступления в нее Володи Бехтерева, пост директора занимал И. М. Глебов. Инспектором гимназии тогда был Н. О. Шиманский, славившийся своей добротой, которой гимназисты нередко злоупотребляли.

Когда в гимназию поступил Володя Бехтерев, глебовские традиции в ней начинали уступать место новым порядкам. 19 ноября 1864 года Александр II утвердил гимназический устав, по которому гимназии разделялись на классические и реальные. В классических ведущими предметами становились древние языки, в реальных — взамен древних языков увеличивался объем преподавания математики и естественных наук. Право на поступление в университет имели только выпускники классических гимназий, «реалисты» же имели некоторые преимущества лишь при поступлении в технические учебные заведения.

Долго решали вятские власти — какой быть гимназии в их городе? Верх взяло соображение о праве «классиков» становиться студентами университетов, ведь Вятка с давних пор тяготела к Казани, и возможность обучаться в Казанском университете составляла предмет мечтаний многих гимназистов. Стала таким образом Вятская гимназия классической, а так как в городе преподавателя греческого языка не нашлось — классической, но лишь с одним древним языком — латинским.

Новый устав в Вятской гимназии поначалу вводился не спеша. Однако весной 1866 года положение в учебных заведениях России осложнилось в связи с покушением студента Дмитрия Каракозова, который 4 апреля пытался застрелить императора Александра II. Следствие установило, что покушавшийся входил в тайное общество, которое состояло главным образом из московских студентов, возглавлял его Н. И. Ишутин. Император высказал недоверие ко всему русскому студенчеству. Слывший либералом, министр народного просвещения А. В. Головин был заменен крайним реакционером графом Д. А. Толстым. Новый министр признавал в гимназиях классические языки «основой всего дальнейшего образования». Им насаждался строгий надзор за учащимися и предпринялись меры для ограничения наметившейся в предыдущие годы демократизации состава учащихся средних и высших учебных заведений. Целью своей деятельности на посту министра народного просвещения Д. А. Толстой считал борьбу «с материализмом и нигилизмом».

Уже в мае 1866 года новый министр народного просвещения в связи с опубликованным «высочайшим рескриптом» издал распоряжение попечителям учебных округов о мерах, которые им надлежит предпринять «для поддержания власти и уважения к закону, для охраны коренных основ веры, нравственности и порядка». От всех служащих системы министерства просвещения требовалось «точное, неослабное и неукоснительное исполнение обязанностей, предписываемых общими законами государства и частными постановлениями министерства». Директорам учебных заведений рекомендовался «неусыпный надзор за поведением учащихся и постоянное строгое наблюдение за преподаванием».

Когда Володя Бехтерев стал гимназистом, в Петербурге приступили к разработке нового гимназического устава. На его создание потребовалось пять лет. Все эти годы Вятской классической гимназией руководил сменивший умершего в декабре 1866 года И. М. Глебова приехавший из Казани педантичный немец Э. Е. Фишер, стремившийся добросовестно выполнять все поступавшие сверху циркуляры. Однако в гимназические годы Владимира Бехтерева порядки не были еще слишком строгими. Володя учился охотно и достаточно успешно. Учили его разные учителя, их умение преподавать во многом определяло отношение гимназистов к отдельным предметам.

Несколько позже великий химик Д. И. Менделеев в статье «Заметки о народном просвещении в России» писал так: «В отношении умственного и волевого развития учеников, стремления их к дальнейшему высшему образованию и запасу сведений, спрашиваемых в жизни, все зависит, по моему крайнему мнению, в наибольшей мере от качества преподавателей, их примера, их любви к делу… Можно и из естествознания сделать такую зубрежку, сушь и «слова», как из греческого… Вспоминая влияние своих гимназических учителей, я всегда останавливаюсь на двух учителях… И сколько я ни расспрашивал людей сознательных и вдумчивых, всегда слышал от них, что и у них были один или два учителя, оставивших добрый след на всю их жизнь».

Если из преподавателей, обучавших Владимира Бехтерева в Вятской гимназии, попытаться выбрать наиболее ярких и запоминающихся, то надо назвать, пожалуй, учителя физики, математики и естественной истории Василия Петровича Хватова и историка Якова Григорьевича Рождественского.

В. П. Хватов внешностью обладал запоминающейся и особенной: небольшого роста, но крепкого сложения, широкоплеч, с гладко стриженной головой и мохнатыми бакенбардами. Несмотря на уже немолодой возраст, был всегда бодр, подвижен, нетерпелив, любил пошутить, иногда язвительно. Во время урока обычно ходил между рядами и, даже когда сидел за столом, напоминал сжатую пружину, готовую распрямиться в любую минуту. Говорил быстро, но отчетливо. Вдохновенно излагаемый материал иллюстрировался рисунками, схемами, чертежами, моментально выполняемыми цветными мелками на доске.

Во время занятий Василий Петрович широко пользовался собственноручно заготовленными учебными таблицами, гербарием, зоологической коллекцией. Любой учебный материал преподносился им просто, понятно, занимательно. Гимназисты слушали его всегда с интересом, внимание на уроках было полным.

Опросы Василий Петрович проводил в виде собеседования, в которое в течение урока вовлекался едва ли не весь класс. Он умел буквально с полуслова оценивать степень подготовленности гимназиста. К наказаниям он никогда не прибегал, но к урокам его ученики всегда готовились с особой тщательностью, так как опасались в случае неудачного ответа услышать удивленно-насмешливую реплику преподавателя. Реплики эти обычно были неожиданны, остроумны и нередко сопровождались дружным смехом товарищей. Преподаватель сам любил пошутить, допускал, понимал и ценил шутки гимназистов. На его уроках царил дух «глебовского» демократизма. К ученикам относился он всегда доброжелательно, хотя знания своих предметов требовал; гимназисты же его искренне уважали.

Я. Г. Рождественский, преподававший историю и географию, был сыном пономаря, закончил духовную семинарию, а затем академию. Но там, в учебных заведениях, призванных готовить служителей культа, он потерял всякий интерес к религии и к духовной карьере и в 1860 году экстерном сдал экзамен в Казанском университете на звание учителя гимназии.

Внешность Яков Григорьевич имел самую заурядную, вел себя скромно, даже стеснительно, по на уроках преображался до неузнаваемости. Материал излагал живо, увлеченно, при этом зачастую усаживался на учительский стол и опирался руками на поставленный на колени ребром классный журнал. Когда он повествовал о восстании Спартака, о войне Алой и Белой розы или об отражении нашествия поляков на Россию ополчением Минина и Пожарского, то казалось, что сам он был непосредственным участником всех этих событий. Обладая великолепной памятью, он знал много исторических сведений, не нашедших отражения в рекомендованных гимназистам руководствах Карамзина, Смарагдова, Устрялова и во введенном с 1868 года учебнике Иловайского.

Любовь к истории сочеталась у этого преподавателя с каким-то особенным, прямо-таки рыцарским отношением к ней. Гимназисты шутили, что ошибки в ответах Яков Григорьевич воспринимал столь же горячо, как Дон-Кихот Ламанчский непочтительные отзывы о Дульцинее Тобосской. Брови его в таких случаях поднимались, лицо выражало удивление, обиду, и в классном журнале против фамилии ученика, допустившего фальсификацию исторических фактов, дрожащей от волнения рукой выводилась крупная единица. Гимназисты понимали, что гневается учитель всегда по делу, и никогда на него не обижались, историю же любили и представления о ней имели значительно более обширные, чем предусматривалось учебной программой.

Эти два преподавателя, проявлявшие искреннее увлечение своими предметами, были, к сожалению, исключением. Большинство же преподавателей дело свое по-настоящему не любили и зачастую относились к нему формально.

Делясь своими впечатлениями о гимназии, Бехтерев позже писал так: «…Гимназия в наше время еще… не обременяла учеников уроками так, как в настоящее время. Тем не менее она мало привлекала к себе симпатии своих учеников и почти не вселяла в последних любовь к занятиям, а скорее производила на них противоположное действие… При этих условиях самое главное, что спасало нас от невежества, — это некоторый остаток свободного от гимназических занятий времени, которое мы по инстинктивному влечению, в особенности в старших классах гимназии, посвящали чтению посторонних книг. В этот период я увлекся сочинениями естественнонаучного характера и перечитал решительно весь запас их (в общем довольно значительный) в местной публичной библиотеке».

Книги гимназистам можно было брать и в ученической библиотеке, основанной при гимназии в 1851 году по подписке, проведенной среди родителей гимназистов и элиты города. Но особой популярностью в Вятке пользовалась губернская Публичная библиотека — одна из старейших публичных библиотек России, имеющая небезынтересную историю.

В России существовало лишь три публичных библиотеки (в Петербурге, Москве и Одессе), когда в 1830 году президент Вольно-экономического общества граф Н. С. Мордвинов выдвинул предложение о создании публичных библиотек в губернских городах, при этом он убеждал, что библиотеки являются «средством для поднятия промышленности». Предложение это было поддержано правительственным циркуляром, но средств для создания библиотек правительство не выделило. Мало того, последовало запрещение расходовать на библиотеки деньги из земских сборов. Источником их финансирования могли, таким образом, стать лишь добровольные частные пожертвования, а в дальнейшем — плата с читателей.

В Вятке сбор средств на библиотеку провели сразу же после опубликования циркуляра. Удалось сколотить лишь скромную сумму в 480 рублей, которые ушли на ремонт купленного ранее на общественные деньги дома купца Степана Сунцева на улице Спасской. Но когда ремонт завершился, его заняла… канцелярия губернатора. Общественность Вятки от нанесенного ей губернатором удара оправилась лишь к апрелю 1836 года, когда организовался попечительский комитет по устройству губернской Публичной библиотеки из семи человек. В составе комитета оказались, по-видимому, достаточно энергичные люди, так как за первые же восемь месяцев они собрали 4714 рублей и 732 книги. Губернскую канцелярию удалось потеснить, подготовили помещение, приобрели кое-какой инвентарь, прикупили литературу. К открытию библиотеки фонд ее состоял из 1313 книг. Заведующим библиотекой стал секретарь губернского комитета «земских повинностей» Титов, а помощником его — недавний выпускник физико-математического факультета Московского университета, двадцатишестилетний политический ссыльный, осужденный по делу «О лицах, певших в Москве пасквильные песни». Звали этого ссыльного Александр Иванович Герцен.

Открытие губернской Публичной библиотеки в Вятке состоялось 6 декабря 1837 года. После молебна в зале губернского собрания с речью выступил А. И. Герцен. Текст его речи официально утвердил губернатор, ее даже предварительно напечатали в местной типографии на отдельном листе. Но произнес ее Герцен столь увлеченно и вдохновенно, что она надолго запомнилась услышавшим ее вятичам. В речи прозвучали, в частности, такие слова: «Библиотека — это открытый стол для идей, за которым каждый найдет ту пищу, которую ищет…»

Вскоре после того, как ссыльного А. И. Герцена перевели из Вятки во Владимир, библиотека стала чахнуть от безденежья, и постепенно ее полностью вытеснили из занимаемого помещения соседствующие с ней губернские учреждения. Вновь возрождалась она лишь в начале 50-х годов главным образом благодаря заботам местного общественного деятеля и этнографа П. В. Алабина. Вновь проведенный сбор средств позволил приобрести для нее двухэтажный дом разорившегося купца Машковцева на Копанской улице. Приобретение дома для библиотеки оказалось необходимо, потому, что построить для нее дом по проекту, составленному ссыльным архитектором А. Л. Витбергом, автором неосуществленного проекта храма Христа Спасителя на Воробьевых горах в Москве в создателем величественного Александровского собора в Вятке, оказалось невозможным «ввиду недостатка средств».

Возродившаяся в бывшем купеческом доме библиотека оказалась жизнеспособной и постепенно стала наращивать свой книжный фонд. В 1856 году там числилось 2775 книг. В библиотеке насчитывалось и 407 постоянных читателей. Мало это или много? Не так уж и мало, если учесть, что все население Вятки тогда составляло 15500 человек, да к тому же книги в библиотеке выдавались не даром. Месячная плата — 75 копеек, а если читатель желал заплатить за услуги библиотеки вперед, то с него взималось 4 рубля за полгода. С тех, кто не мог вносить плату регулярно, попечительский совет библиотеки разрешил взимать по 3 копейки за читаемую книгу в сутки при условии внесения залога или предоставления письменной гарантии. Такое решение попечительского совета открывало возможность пользоваться библиотечными книгами многим неимущим обывателям и учащимся.

Надо сказать, что книги в библиотеку не только прибывали, порой некоторые из них, как и люди, преследовались и исчезали.

Так, например, в 1852 году из Вятской публичной библиотеки по предписанию департамента полиции было изъято 12 томов журнала «Отечественные записки» со статьями А. И. Герцена. В 60-х годах изъятие книг, признанных крамольными, проводилось нередко. И в итоге с полок Вятской публичной библиотеки исчезли произведения Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Лаврова, Шелгунова, Писарева… Но, как это нередко бывает, именно те книги, которые подвергались гонениям, возбуждали к себе повышенный интерес. Исчезая с библиотечных полок, они начинали «ходить по рукам». Изъятые из библиотек книги пользовались у учащейся молодежи особым вниманием. Они давали ей возможность знакомиться с идеями революционных демократов.

Вятское начальство чтение «крамольной» литературы в то время преследовало не слишком рьяно. Оно не видело в этом большого смысла хотя бы потому, что в городе находилось немало живых «крамольников», отбывавших политическую ссылку, а отношение к пострадавшим за идею «в местах отдаленных» было тогда довольно либеральное. Сочувствующие им встречались всюду: даже в губернском управлении, даже в полицейском участке. А уж гимназисты проявляли к политическим ссыльным особенный интерес. Да и вятские педагоги ссыльных не чурались: им надоело «вариться в собственном котле», где все давным-давно все знают друг о друге. Политические же ссыльные люди, как правило, умные, интересные собеседники, и преподавателям тоже не хочется лишаться удовольствия общения с ними.

Знают педагоги, что немало ссыльных своим вынужденным и нередко затянувшимся не по их воле пребыванием в Вятке украсили ее историю. Многое об этом известно и гимназистам.

Первые политические ссыльные в Вятском крае появились еще во времена Бориса Годунова. В 1601 году привезли сюда в «цепях и железах» бояр Василия и Ивана Романовых, племянник которых, Михаил, в 1613 году оказался избранным на царство. С ними был и их родственник князь Иван Черкасский. В Москве в ту пору было неспокойно: шла борьба за власть между боярами. И пробившийся на царский трон Борис Годунов расправлялся с недругами круто — иных казнил, а кого не решился жизни лишить, ссылал от себя подалее. Вятка тогда еще именовалась городом Хлыновом, первые сведения о котором можно найти в летописях XIV века. В 1780 году Хлынов назвали Вяткой и создали Вятское наместничество, которое с 1797 года стало именоваться губернией.

Во время войны с Наполеоном в Вятке побывал пленный французский генерал Вандам, который в ссылку попал «за дерзость»: на замечание Александра I о том, что он обагрил свои руки кровью жертв наполеоновского режима, генерал ответил: «Но зато я не убивал своего отца».

Гимназистам известно и о том, что в 1827 году в Вятку без суда был сослан шестнадцатилетний юноша Н. Р. Тюрин, виновный в «антиправительственных» разговорах. После восстания в Польше в 1830 году потянулся в Вятский край поток плененных его участников. Ссылкой в Вятку позже наказывалась и неугодная властям деятельность на литературном поприще (князь П. В. Долгорукий, M. E. Салтыков, помещик Селиванов и др.), и «старание пробудить в детях неповиновение правительству» (профессор Шаполинский, учитель из Москвы Трайман и др.), и даже составление и пение «пасквильных песен» (А. И. Герцен, профессор Казанского университета Берниковский, Яворский и др.).

Политические ссыльные вносили в застойную жизнь глухой провинции свежую струю. Это понимали и ценили даже некоторые губернаторы. Так, в 1846 году вятский губернатор А. И. Середа счел возможным обратиться к министру внутренних дел с просьбой о направлении в вятский край побольше «политических», так как «образованность и добропорядочность жизни политических ссыльных могут приносить некоторую пользу, в то время как вредные политические мнения их по свойству вятских жителей не могут быть распространены между последними».

Политические ссыльные нередко оказывались людьми довольно состоятельными, и тогда они пользовались особым вниманием вятских властей, да и всего местного «света», особенно же губернских чиновников, имеющих дочерей на выданье. Некоторые ссыльные удостаивались даже «чести» быть приглашенными в дома высшего губернского начальства. Такие визиты далеко не всем доставляли удовольствие, но отказываться от них было непросто. А. И. Герцен с отвращением вспоминал посещения дома вятского губернатора: «…Приглашения Тюфяева на его жирные сибирские обеды были для меня истинным наказанием. Столовая его была та же канцелярия, но в другой форме, менее грязной, но более пошлой…». M. E. Салтыков, напротив, от некоторых визитов к «отцам» города, надо думать, получал удовольствие. Так, он охотно посещал дом вице-губернатора Болтина, где его привлекала дочь хозяина Лиза. В конце концов Михаил Евграфович женился на ней.

Вятские гимназисты знали, что с их краем связано имя А. Н. Радищева. В последнее десятилетие XVIII века проезжал он по вятским землям, направляясь в ссылку в Сибирь, а через семь лет совершал по ним же путь обратный. Свои дорожные впечатления отразил он в «Записках путешествия в Сибирь» и «Дневниках путешествия из Сибири». Он писал в них о природе вятского края, о промыслах, которыми занимались его жители.

Судьбы многих людей, побывавших ранее в вятской ссылке, интересны, но не менее интересными подчас оказывались и люди, которые отбывали ссылку в то время, когда Владимир Бехтерев был гимназистом. К тому же с ними он мог встречаться, общаться, беседовать. Они были живыми участниками и свидетелями событий, происходивших в столицах и в западных губерниях, они доносили рокот революционных бурь до вятского захолустья.

Особое внимание гимназистов вызвал сосланный в Вятку весной 1869 года известный петербургский издатель Флорентий Федорович Павленков — будущий создатель серии книг «Жизнь замечательных людей». Этот человек, как характеризовал его другой столичный издатель, Н. А. Рубакин, «весь свой век кипел и злобой и негодованием против… режима… был одним из тех фанатичных издателей, которые поставили своей задачей создать книги в целях создания кадров глубоко честных (да, не только сведущих и умных, но и честных) созидателей нового строя, борцов против строя старого». Недаром некоторые современные исследователи характеризуют Ф. Ф. Павленкова как демократа-просветителя с революционной направленностью.

В 1867 году Ф. Ф. Павленкова привлекли к суду за издание первого собрания сочинений его друга и шурина Д. И. Писарева. Обвинялся он за то, что во вторую часть сочинений включил статьи Писарева «Русский Дон-Кихот» и «Бедная русская мысль», содержащие, как значилось в обвинительном заключении, «мысли вредные по их направлению и цели и противные существующим узаконениям по делу печати». Тогда судьи были вынуждены Павленкова оправдать. В следующем году властям все-таки представился случай разделаться с дерзким издателем: утонул Писарев. После его похорон Павленков организовал сбор средств по подписке на памятник ему и студенческую стипендию имени безвременно погибшего публициста. В сентябре 1868 года Павленков был арестован с пачкой изготовленных в связи с этим специальных бланков в руках. 10 месяцев пробыл Флорентий Федорович в Петропавловской крепости, а затем в административном порядке был выслан в Вятку, где ему пришлось пробыть восемь лет.

В Вятке вокруг Павленкова сплотился кружок демократически настроенных местных и ссыльных интеллигентов, общался он и с гимназистами-старшеклассниками. Губернатор В. И. Чарыков доносил министру внутренних дел, что «у Павленкова часто собираются молодые люди, на которых он имеет большое влияние», что «он знаком и дружен с лицами, привлеченными к дознанию о государственном преступлении», что «через него выписывают в Вятскую губернию книги, имеющие противоправительственное направление», что из окружения Павленкова «может составиться тесный кружок, не совсем благонадежный в политическом отношении».

Знаменательно, что у вятской администрации к тому времени изменилось отношение не только к политическим ссыльным, но и к их возможности влиять на местное население. И в донесениях губернатора в центр уже появляются такие высказывания: «Политические ссыльные зачумляют молодых людей своими вредными идеями, делают их учителями и проповедниками своего зловредного учения между товарищами и подругами».

Есть основание предполагать, что Павленков содействовал созданию в Вятке нелегальной библиотеки, находившейся в комнате с отдельным входом в доме купца Шуравина. В комнате этой жил сын хозяина дома гимназист Петр Шуравин, который и принял на себя функции хранителя библиотеки. Один из читателей этой библиотеки, в ту пору также гимназист, Н. А. Чарушин, позже писал о ней следующее: «В нашей библиотеке имелись книги и изъятые из обращения, и хотя она была конспиративна, но клиентов у нас всегда было в изобилии. В то время фискальство и доносительство были не в моде, и потому некому было осведомить начальство. Благодаря этому библиотека просуществовала многие годы, содействуя духовному развитию подрастающего поколения». Вятские гимназисты имели возможность брать книги и у местного издателя и владельца книжного магазина с библиотекой А. А. Крисовского, который охотно давал вятской молодежи книги для чтения.

Таким образом, возможностями найти нужную книгу не в одном, так в другом месте вятские гимназисты располагали, книголюбы в этом отношении сетовать на судьбу не могли. А Володя Бехтерев книги любил и читал много. Позже, вспоминая свои гимназические годы, он напишет: «Полагаю, что не было сколько-нибудь известной популярной книги по естествознанию… которая бы не побывала в моих руках и не была бы более или менее основательно проштудирована с соответствующими выписками. Нечего говорить, что такие книги того времени, как Писарева, Португалова, Добролюбова, Дрейпера, Шелгунова, и других перечитывались с увлечением по многу раз. Нашумевшая в то время теория Дарвина была, между прочим, предметом самого внимательного изучения с моей стороны». Судя по этому высказыванию Бехтерева, уже в гимназические годы он был читателем серьезным, целеустремленным и не только читал, но и штудировал, прорабатывал интересующие его статьи и книги. «Результатом этого увлечения, — читаем мы далее в воспоминаниях Бехтерева, — было то, что еще в бытность мою в гимназии самою дорогою для меня мечтою было сделаться в будущем естествоведом». А естествознание во второй половине XIX века было одной из главных арен борьбы между наукой и мракобесием, между прогрессом и реакцией, между сторонниками материалистической и идеалистической философии.

В библиотеках Володя Бехтерев должен был не раз встречаться с другим книголюбом — своим ровесником Константином Циолковским. Циолковский в девятилетнем возрасте тяжело болел скарлатиной и потерял слух, тогда же умерла его мать. Весной 1869 года отца его, чиновника ведомства государственных имуществ, перевели по службе из Рязани в Вятку. Там Циолковский, уже двенадцатилетним, был принят в гимназию, но учиться в ней из-за практически полной глухоты не смог. Через два года ему пришлось покинуть ее стены, и с тех пор образование он получал самостоятельно, работая с книгой. Установить, были ли знакомы в Вятке Бехтерев и Циолковский, не удалось, но известно, что они внимательно следили за научными успехами друг друга.

Знаменательно, что хотя Циолковский в отличие от Бехтерева рано стал проявлять повышенный интерес к точным наукам, его также увлекали идеи революционных демократов. В то время это увлечение было свойственно передовой части учащейся молодежи и вообще образованным людям России, так как в трудах революционных демократов они находили ответы на многие волнующие их злободневные вопросы, видели примеры смелости, бескомпромиссности, правды, призыв к совершенствованию социального строя общества, к борьбе за лучшее будущее.

Подобные откровения будили у молодых людей стремление к познанию, чтобы с большей отдачей можно было трудиться на благо своего народа, своей Родины. Революционные демократы были истинными наставниками и учителями молодежи тех времен. Недаром, вспоминая годы своей молодости, К. Э. Циолковский об одном из них писал, к примеру, такие слова: «Известный публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я видел тогда второе «я»… Это один из самых уважаемых мною моих учителей».



Пока Владимир Бехтерев, Константин Циолковский, многие их сверстники и в том числе будущие революционеры Степан Халтурин, Николай Желваков, Анна Якимова, жившие и учившиеся в то время в Вятке, готовили себя к различным формам будущей активной деятельности, направленной на благо своего народа, жизнь в этом отдаленном от столиц, захолустном, провинциальном городе, насчитывавшем в ту пору 25 тысяч жителей, текла потихоньку своим чередом.

Безрадостно тянуло свою лямку многочисленное чиновное сословие — «класс, — как говорил А. И. Герцен, — искусственный, необразованный, голодный, не умеющий ничего делать, кроме служения, ничего не знающий, кроме канцелярских форм, он составляет какое-то гражданское духовенство, священнодействующее в судах и полиции и сосущее кровь народа тысячами ртов, жадных и нечистых». Многочисленным в Вятке было и духовенство «духовное». Оно с давних пор здесь процветало. Еще в 30-х годах XIX века один из посетивших здешние места по служебным делам столичных ревизоров писал, что «нигде священники не живут столь богато и не имеют домов столь обширных, из коих некоторые даже каменные, как в Вятской губернии, потому что нигде священники не обременяют поселян столь тягостными поборами под видом добровольных приношений».

А «обремененные тягостными поборами» вятские «поселяне» занимались главным образом кустарным промыслом и торговлей. Шили одежду, тачали сапоги, плели кружева, строгали косяки и оконные рамы, мастерили колеса и бочки, игрушки и гармонии. Но в забытой богом Вятской губернии уже зарождался промышленный капитал — как грибы, вырастали здесь мелкие пока что фабрики и заводы: кожевенные, мыловаренные, клееваренные, лесопильные, винокуренные, а в мастерской исправительного отделения при Вятском тюремном замке стали выпускать едва ли не первые в России духовые фортепиано (фисгармонии).

И уже открывались в Вятке банковские учреждения, и богатело купечество, скупало за бесценок дары здешней природы и произведения рук человеческих и отправляло их туда, где они могли быть проданы с большой выгодой. Тянулись вниз по светлой реке Вятке пароходы и баржи с лесом, хлебом, льном, куделью, овчинами… Выплывали они в суровую красавицу Каму, а далее и в Волгу-матушку — главную водную артерию России.

Как и всюду, по-разному живут люди в Вятке: есть и богатые и бедствующие; чиновничью вдову Марию Михайловну Бехтереву богатой никак не назовешь, а назови бедной — обидится. Женщина она с характером, самолюбива, по-своему горда: копейки пересчитывает, на керосине и спичках экономит, однако старается виду не подать — как-никак домовладелица, сыновья-гимназисты, а с 1868 года старший, Николай, уже студент Казанского университета, занимается юриспруденцией.

Трудно Марии Михайловне, но изо всех сил старается она сделать все, чтобы сыновья могли получить хорошее образование. А для этого надо, чтобы и одежда и обувь у них были форменные, не хуже, чем у одноклассников, и плату за обучение нужно вовремя внести. Немало и других расходов. Помогает ей все-таки дом, на который когда-то возлагала она надежды. Правда, самим Бехтеревым в этом доме жить не приходится, но с жильцами ей повезло: люди культурные, дружелюбные и деньги платят аккуратно.

Нижний этаж дома занимает приехавшая из Таврической губернии семья земского деятеля Петра Яковлевича Базилевского. Ему уже за 50 лет, но он моложав, энергичен, близко к сердцу принимает все беды народные, живет надеждами на новые реформы. «И голову сронывши в руки, дивлюся, чему не иде апостол правды и науки», — нередко повторял он слова любимого поэта. Жена его, Екатерина Ивановна, женщина хлебосольная, большая мастерица готовить диковинные в этих краях украинские яства. По праздникам Базилевские нередко приглашали отобедать и Марию Михайловну с сыновьями. Обстановка у них всегда была демократичной. К прислуге в доме обращались на «вы». Она имела свое место за общим столом. Нередко среди гостей оказывались политические ссыльные… У Базилевских двое детей: Наташа и Андрей. Замечает Мария Михайловна, что младший сын ее Володя подружился с Наташей. Учится она в женской прогимназии. И нередко по утрам видит Мария Михайловна, как уходят они вместе со двора с набитыми книгами ранцами за спиной, как Володя оказывает девочке всяческие знаки внимания.

Хлопот по дому у Бехтеревых немало: с утра надо воды наносить, а в зимнее время — и дровишек, да печи затопить, да дорожки во дворе и на улице вдоль дома от снега очистить, а летом — заготовка дров, огород. Сыновья матери во всех этих делах помочь стараются, и любая работа спорится в их руках. Александр, а теперь уже и Володя временами с отцовским ружьем дичь промышляют, к тому же они заядлые рыбаки, а летом и осенью в ближайших лесах собирают немало грибов и ягод. Все это вроде бы и развлечение приятное, но в какой-то степени все-таки помогает и кормиться. Скромен достаток семьи, но живут Бехтеревы дружно.

Бежит год за годом, и Володя Бехтерев, переходя из класса в класс, дошел до шестого. И вот невезенье какое! Сработала-таки бюрократическая машина управляемого графом Д. А. Толстым министерства просвещения. Летом 1871 года газеты опубликовали новый указ о гимназиях. По этому указу классические гимназии становились, если так можно сказать, еще более «классическими», а реальные гимназии преобразовывались в шестилетние реальные училища. Время для изучения в гимназиях древних языков по новому учебному плану увеличивалось в полтора раза. Зато сокращалось число учебных часов, отводимых на новые языки, историю, географию, естествознание. Но это для шестиклассника Бехтерева было бы полбеды, переучиваться ведь не заставят. Главное же для него в том, что седьмой класс вдруг становился не выпускным, как раньше, ибо курс обучения в гимназии увеличивался до восьми лет. В результате до выпускных экзаменов Володе оставалось целых три года, и к тому же значительно возрастала плата за обучение.

Новый гимназический устав, кроме изменений в учебном плане, требовал круто ужесточить дисциплину, усилить надзор над гимназистами. Он не содержал в себе каких-либо педагогических нововведений и отражал профессиональную несостоятельность руководства министерства просвещения. В 1905 году крупный русский психиатр профессор И. А. Сикорский, в ту пору весьма умеренный либерал, во всеуслышание назовет этот устав «чудовищным документом». «Устав гимназий, — скажет тогда И. А. Сикорский, — останется навсегда в истории отечественного просвещения памятником упрямого обскурантизма, готового вести агнецов на заклание!»

В Вятской гимназии прежние относительно либеральные отношения между учителями и гимназистами быстро уступили место более строгим. Значительно изменился и директор гимназии Э. Е. Фишер. Если раньше он еще как бы подстраивался под укоренившиеся при Глебове порядки, то теперь взял жесткий, начальствующий тон даже в обращении с преподавателями. В гимназии завели «кондуиты», усилилось преследование любых видов свободомыслия. В 1872 году Вятскую гимназию ревизовал инспектор Казанского учебного округа действительный статский советник И. А. Сахаров. Первое из сделанных им администрации гимназии «предложений» звучало так: «Подвергнуть строгому взысканию гимназистов, у которых найдутся стихи безнравственного содержания».

В гимназии стало совсем безрадостно и неуютно. Володе хотелось поскорее вырваться из все теснее сжимающихся тисков, но перспектива такой возможности в связи с новой реформой отодвигалась. К переходу на новый учебный план гимназия оказалась неподготовленной. «…Преподавание, — вспоминал позже Бехтерев, — проходило в одном помещении как для седьмого, так и для восьмого класса. Это обстоятельство сразу уронило значение реформы в наших глазах, так как мы убедились воочию, что от прибавления восьмого класса мы не могли приобрести новых знаний, а должны были потратить целый год на повторение пройденного, в котором, кроме отрывочных сведений, содержалось так много никому не нужного балласта». Некоторые преподаватели, желая продемонстрировать руководству свое понимание новых требований, стали чаще наказывать учеников, снижали баллы. Администрация гимназии откровенно поощряла наушничество, ярче проявилось чинопочитание. 25 мая 1872 года в Вятской гимназии отмечался юбилей директора, на котором произносились верноподданнические речи преподавателями и подготовленными заранее гимназистами «из хороших семей». Кстати, на социальное происхождение учеников администрация гимназии стала обращать повышенное внимание.

Сразу же после директорского юбилея проводились переводные экзамены, а для восьмиклассников — экзамены на аттестат зрелости. Обстановка, в которой сдавались экзамены, оказалась, как никогда, напряженной. Если раньше неудовлетворительные оценки на переводных экзаменах получал приблизительно каждый четвертый (на выпускных экзаменах оценки обычно были повыше), то теперь их количество достигло 40 процентов. За неудовлетворительные оценки учителей тогда не порицали. Зато администрация осуждала и даже порой наказывала преподавателей за выставленные ими завышенные баллы. В связи с этим в гимназиях нередко проявлялась тенденция занижать оценки своим воспитанникам. Особенно заметно она усилилась с вводом в действие нового гимназического устава.

Поступить в гимназию могли далеко не все желающие, но и из поступивших полный курс оканчивал не каждый: одним не хватало способностей, другим — средств, третьих родители спешили приучить «к настоящему делу», считая, что пять-шесть лет обучения дают достаточные для жизни знания. Каждый год покидающих Вятскую гимназию, не доучившись, было больше, чем выпускников приблизительно в два раза. А из дошедших до выпускного класса не все допускались к экзаменам, из экзаменующихся же иные их не выдерживали. Так, в 1870 году из 15 экзаменующихся в выпускном классе сдали экзамены 11, а в 1871 году — из 16 человек право на получение свидетельства об окончании гимназии («свидетельства зрелости») получили только 13. Правда, получение свидетельства обязательным и не считалось, так как оно было необходимо, по сути, лишь тем, кто после окончания гимназии намеревался поступить в университет. Володя Бехтерев, несмотря на испытываемые семьей материальные трудности, мечтал вслед за старшим братом поступить в Казанский университет, и в этом его полностью поддерживала Мария Михайловна.

Экзамены за седьмой класс Володя Бехтерев сдал относительно успешно. Летом он намеревался самостоятельно позаниматься латынью, знания которой были необходимы не только в восьмом, выпускном классе, но и на естественном факультете университета, на котором он надеялся учиться в недалеком будущем. Надо было уделить внимание и другим дисциплинам. Вместе с тем Володя собирался летом и отдохнуть, рыбу половить, походить с ружьишком по лесу.

Однако случилось так, что осуществление летних планов в 1873 году вдруг круто прервалось. В августовских столичных газетах было опубликовано объявление о том, что к вступительным экзаменам в Петербургскую медико-хирургическую академию допускаются лица, окончившие семь классов классической гимназии. Это Володю вполне устраивало, и Мария Михайловна стала собирать его в дальнюю дорогу. Требовалось получить необходимые документы в гимназии, позаботиться о деньгах, о продуктах на дорогу, об одежде. Следовало торопиться, так как газеты из Петербурга в Вятку шли медленно, и, когда Володе удалось прочитать объявление, до вступительных экзаменов в Медико-хирургической академии оставались считанные дни. В связи с этим пришлось немало поволноваться.

Вместе с Володей Бехтеревым в столицу уезжало три его одноклассника. Предстоял путь в 1500 верст. Железная дорога тогда к Вятке не подходила, и юношам требовалось добираться до Нижнего Новгорода на пароходе компании «Кавказ и Меркурий», который уходил в плавание вечером 23 августа. Володю провожали мать с братом Сашей, а в последний момент на пристань прибежали Наташа и Андрей Базилевские.

Пароход протяжно загудел и отчалил от пристани, шумно стуча по воде лопастями огромных колес. Вчерашние гимназисты стояли на верхней палубе и следили, как медленно удалялись и таяли в вечерней дымке фигуры оставшихся на берегу родных и близких.

И было им радостно, словно вырвавшимся на волю птицам, но к радости примешивалась и грусть расставания с родным гнездом, и тревога за будущее, которое представлялось зыбким, так как было соткано главным образом из розовых надежд.

У Владимира Бехтерева начинался новый жизненный этап. Впереди был Петербург.

Глава 2

АКАДЕМИЯ ЗА НЕВОЙ

Столица государства Российского — Санкт-Петербург — встретила юношей из Вятки гомоном многоликой вокзальной толпы. На перроне мелькали фуражки, цилиндры, шляпы, картузы, чиновничьи и офицерские сюртуки, черные рясы священников, пестрые рубахи ремесленников и купеческие поддевки. Еще разнообразнее выглядели светские дамы в длинных платьях с множеством украшений, в невообразимых головных уборах. Бледные их лица были полуприкрыты вуалью, и это придавало им некую загадочность. Дамы прижимали к груди букетики цветов, многие держали в руках зонтики, хотя перрон, покрытый широченной застекленной крышей, был сух, а солнце через тусклое стекло едва пробивалось.

Прильнув лицом к вагонному окну, взволнованный Володя Бехтерев все воспринимал с жадностью провинциала. Он ощущал торжественность момента — шутка ли, впервые оказаться в главном городе огромной страны, величие которой Володя особенно живо ощутил во время завершающегося сегодня недельного путешествия по светлым водам родной Вятки, по могучей, сумрачной Каме, по бескрайней величественной Волге и по железным дорогам, о существовании которых раньше знал лишь по описаниям да по рассказам бывалых людей, а поезд видел лишь на картинках в иллюстрированных журналах.

Но вот пыхтящий паровоз пронзительно загудел, как бы извещая встречающих о том, что в целости и сохранности доставил в столицу всех тех, чья судьба была доверена ему на пути от Москвы до Петербурга. Как только поезд, медленно пробравшись под крышу перрона, качнулся последний раз и замер на месте, толпа встречающих еще больше засуетилась и стала фрагментироваться. При этом самая нарядная публика оказалась у красных вагонов первого класса, те, что выглядели попроще, стекались к синим вагонам второго класса, а у зеленых вагонов третьего класса вдруг образовалась пустота — встречающих здесь почти не оказалось, так как ехали в этих вагонах те, кого, за редким исключением, встречать было некому. Никто не встретил и наших юношей… Однако они, уподобившись соседям по вагону, тоже вдруг заспешили и вскоре оказались на перроне, где были подхвачены стремительной толпой и вместе с нею устремились из вокзального чрева на просторную Знаменскую площадь.

Фасады выходящих на площадь огромных каменных зданий, масса снующих повсюду людей, гомон толпы, в котором выделялись призывные крики носильщиков и извозчиков, скопление разнокалиберных экипажей — все это их ошеломило. Как же в этой бурлящей круговерти многолюдного, многоликого города найти цель путешествия — Медико-хирургическую академию? Посовещавшись, молодые люди наняли извозчика и через несколько минут уже сидели в потрепанной пролетке. Впереди маячила спина угрюмого кучера, вяло понукавшего старую, неопределенной масти лошаденку, с явной неохотой передвигавшую ноги и только время от времени, после взмахов кнута переходившую на рысь. Ехали сперва по Невскому, затем свернули на Литейный проспект и наконец выбрались к Неве. Величественная панорама набережных хорошо просматривалась с Литейного моста, по которому они пересекли многоводную, спокойную реку. Съехав с моста, оказались на Выборгской стороне, а вскоре и у огромного главного здания Медико-хирургической академии, центральная часть которого была как бы отодвинута в глубину, а крылья распластались вдоль Нижегородской улицы.

Здание, построенное в начале века зодчими Антоном Порте, Воронихиным и Захаровым, имело лишь два этажа, но казалось высоким. Шестиколонный классический портик придавал его фасаду стройность и завершенность. Перед ним простирался довольно просторный двор, отгороженный высокой чугунной решеткой от Нижегородской улицы, на которой остановился извозчик. Посреди двора громоздился массивный памятник на квадратном каменном пьедестале, украшенном барельефами, в содержании которых разобраться было не так-то просто. На пьедестале с кариатидами по углам картинно восседал важный господин из бронзы со свитком в одной руке и, по-видимому, с карандашом в другой. Это был легендарный баронет лейб-медик Я. В. Виллиа. Когда-то совсем молодым прибыл он в Россию из далекой Шотландии и вскоре оказался во главе медицинской службы русской армии. С 1808 по 1838 год он возглавлял Медико-хирургическую академию и немало способствовал становлению этого первого в Русском государстве высшего медицинского учебного заведения.

Но об этом приехавшие из Вятки юноши узнают позже. А сейчас они, побросав свой нехитрый скарб у подножия памятника, устремились к главному входу в академию, у которого толпились их сверстники. Кто-то указал вятичам, как пройти в приемную комиссию, которую представлял, по сути, один расторопный мужчина средних лет, выполнявший секретарские обязанности. Он быстро просматривал документы и определял судьбы просителей. Успевшие уже окончить полный, восьмилетний, курс гимназии зачислялись в академию тут же. Бывшим же семинаристам и гимназистам, имеющим лишь свидетельство об окончании семи классов, предстояло сдавать проверочные экзамены. Володя Бехтерев и его товарищи в общем-то знали правила приема и к экзаменам готовились. Однако, когда в руках секретаря оказались документы Володи, выявилось препятствие: по положению в академию принимались лица не моложе 17 лет, Бехтереву же до 17 лет не хватало неполных пяти месяцев. Рушились планы и надежды. Что же предпринять? Взглянув на растерявшегося юношу, секретарь предложил ему обратиться непосредственно к самому начальнику академии профессору Я. А. Чистовичу.

В служебном кабинете начальника не оказалось, и кто-то посоветовал пойти к нему на квартиру, которая располагалась тут же, на территории академии. Идти к начальнику домой было боязно, но Володя, преодолев робость, подошел к массивной резной двери и дернул за шнурок звонка…

Когда слуга ввел Бехтерева в домашний кабинет профессора, Яков Алексеевич Чистович сидел за огромным письменным столом и что-то быстро писал. Профессор внимательно выслушал сбивчивый рассказ молодого человека, поинтересовался его планами, спросил, с какими современными работами по естествознанию он знаком, поинтересовался его семьей и ее достатком, а затем быстро набросал резолюцию на врученном ему прошении.

Несмотря на внешность, кажущуюся грозной, и некоторую суховатость в манерах, Яков Алексеевич был человеком гуманным и никогда не забывал собственной нелегкой юности. Сын дьякона, он окончил когда-то калужскую духовную семинарию, но карьерой священнослужителя пренебрег. Как и сидящий перед ним молодой человек, он хотел заниматься естественными науками; мечтал об университете, но попал в Медико-хирургическую академию. Учился, преодолевая трудности и лишения… В результате стал врачом, профессором, заведующим кафедрой судебной медицины, а последние два года возглавлял академию. Пребывая на этом посту, он делал все возможное для улучшения в ней учебного процесса и условий жизни студентов. Много сил отнимала и печальная необходимость гасить конфликты, которые то и дело возникали между немецкой и русской группировками профессоров и лихорадили работу руководящего общественного органа академии — Конференции, или, как мы сказали бы теперь, ученого совета.

Проведя рукой по пышным седеющим бакенбардам, переходящим в усы с подусниками, профессор еще раз внимательно посмотрел на взволнованного юного просителя и, возвращая ему заявление, произнес: «Ну что ж, подарим вам эти четыре месяца». Пробормотав слова благодарности, Володя бегом бросился в приемную комиссию, где секретарь теперь уже беспрепятственно вписал его фамилию в экзаменационный список.

Остаток дня ушел на поиски жилья. С 1866 года академия общежитием студентов не обеспечивала, и иногородние (а таких было подавляющее большинство) жили на частных квартирах, которые снимали главным образом на Выборгской или Петербургской стороне — к академии поближе, да и подешевле, чем в центральной части города. Володя с товарищами разместились в меблированных комнатах на Сампсоньевской набережной, кое-как перекусили в ближайшей кухмистерской и, утомленные массой впечатлений пережитого дня, легли спать.



Проверочные испытания в Медико-хирургической академии проводились по пяти предметам: устные — математика, физика, немецкий язык и латынь и, кроме того, сочинение на заданную тему. Экзамены принимали главным образом выделенные для этого Конференцией профессоров преподаватели академии; только к участию в проведении экзамена по математике привлекались преподаватели петербургских военных гимназий. Экзаменаторы отнюдь не «зверствовали»: задаваемые ими вопросы, как правило, не выходили за рамки гимназических программ. Сочинение Володе пришлось писать на тему: «Волга и ее значение для Русского государства». При этом ему весьма пригодились и недавние впечатления от поездка по великой русской реке. Володя и его товарищи из Вятки испытания выдержали и приказом по академии были зачислены в «своекоштные» студенты первого курса медицинского отделения (в академии в ту пору, кроме медицинского, существовали еще отделения ветеринарное и фармацевтическое).

Медико-хирургическая академия была весьма своеобразным учебным заведением. Подчинялась она военному министерству и предназначалась «для образования врачей, ветеринаров и фармацевтов военного и морского ведомств». Но на самом деле служить после окончания академии в армии и флоте обязаны были лишь стипендиаты военного министерства. Однако оно выплачивало всего лишь двести стипендий, которых удостаивались студенты третьего и более старших курсов. Общее же число студентов академии доходило до полутора тысяч человек. Стипендии предлагались лишь наиболее успевающим студентам, однако любой из них мог и отказаться от стипендии с тем, чтобы не иметь обязательств перед военным ведомством. Таким образом, большинство выпускников академии в армии не служили и занимали врачебные должности в земствах, городских управах или же посвящали себя частной практике.

В начале 70-х годов возник вопрос о передаче академии в подчинение министерству народного просвещения. Дебатировался он не только в Конференции академии, но и в широкой прессе. Так, в 1873 году, когда студентом академии стал Бехтерев, газета «Гражданин» писала, что «многие из среды серьезных профессоров академии желают присоединить ее к университету ввиду интересов науки, ибо настоящее положение академии в научном отношении, говорят, просто невыносимо». В самом деле, Главное медицинское управление военного ведомства и особенно главный военно-медицинский инспектор, которому академия была непосредственно подчинена, нередко позволяли себе в то время грубо вмешиваться в ее деятельность. Это вело к тому, что, как писала та же газета, «всякий профессор Медико-хирургической академии не может не желать перехода ее в такое ведомство, где, как, например, в университете, никому не дано права приказывать профессорам или Конференции их».

Как проявление произвола большинством профессоров Медико-хирургической академии было воспринято, например, решение военного ведомства о назначении заведующим кафедрой физиологии, которую незадолго до того вынужден был оставить И. М. Сеченов, активного противника его учения о рефлекторной деятельности головного мозга, а также дарвиновского эволюционного учения, реакционера И. Ф. Циона.

Конференция академии после отставки Сеченова на должность заведующего кафедрой физиологии в 1872 году избрала профессора университета Шкляревского. Цион же при голосовании собрал мало голосов. Решение Конференции военное ведомство отвергло. Военно-медицинский инспектор начертал на нем следующую резолюцию: «Военный министр не признал возможным утвердить избранного большинством голосов Конференции доктора Шкляревского в должности профессора физиологии, а как выбор кандидата длится более года, кафедра физиологии без существенного вреда учащимся не может оставаться незамещенной; из сопоставления же разбиравшихся ученых работ, представленных кандидатами, очевидно, что работы доктора Циона несравненно выше, чем те, которые Конференция признала достаточными для получения кафедры физиологии. Потому Его Превосходительство в 14-й день июля изволил утвердить в должности профессора этой науки доктора медицины Циона».

1 февраля 1873 года Главный военно-медицинский инспектор Н. И. Козлов в письме начальнику Медико-хирургической академии сообщал: «Озабочиваясь устранением условий, вызывающих и поддерживающих невыгодные стороны внутренних порядков в академии, Военный министр остановился… на мысли освежить и пополнить личный состав Конференции назначением в члены ее нескольких лиц, по ученым и учебным заслугам имеющих на это право…» Через три дня после этого послания последовал «высочайший приказ», по которому в состав Конференции вводились назначенные экстраординарными профессорами академии Эйхвальд, Гепнер, Тарновский и Брандт. Такое распоряжение способствовало укреплению немецкой группировки в Конференции и усилению раздоров в ее среде.

Форму студенты Медико-хирургической академии могли носить начиная с третьего курса, но она не была обязательной, да к тому же приобретать ее надо было на собственные средства. В результате одевались студенты кто как мог. На младших курсах часто донашивали форму, которую носили в семинарии или гимназии, иные ходили в свободных блузах или же пестрых, часто красных, рубахах навыпуск и в высоких сапогах. Щеголи среди студентов были не в чести.

Большая часть студентов происходила из разночинцев, многие из них нуждались. Приходилось изыскивать средства для оплаты обучения. По «Положению», утвержденному в 1869 году, «своекоштные студенты и пользующиеся частными стипендиями, замещение коих не представлено академии, вносят 50 рублей в год за слушание лекций и пользование учебно-вспомогательными учреждениями при практических академических заданиях». Деньги вносились двумя частями: по 25 рублей в начале каждого полугодия. Если плата задерживалась более чем на два месяца, студента из академии отчисляли, при этом он мог быть принят вновь при условии погашения долга. Но в «Положении» был еще один пункт: «лица, заявившие соглашение» проработать после окончания академии два года в военном ведомстве, освобождались от платы за обучение в течение всего периода обучения. Этим правилом пользовались многие студенты из тех, кто победней. Воспользовался им и Володя Бехтерев.

Но, даже освободившись таким образом от платы за обучение, студент должен был оплачивать частную квартиру — обычно 4–6 рублей в месяц, — да к тому же заботиться о собственном пропитании. Питались многие скудно. Обычно пользовались дешевыми кухмистерскими. Особо же популярной была расположенная неподалеку от академии столовая, находившаяся под покровительством великой княгини Елены Павловны. Обед в этой столовой стоил 19 копеек, при этом хлеб и квас отпускались в неограниченном количестве. Однако завтраком и ужином столовая не обеспечивала. Нуждающиеся студенты утром и вечером ели главным образом черный хлеб с тресковым жиром и солью (жир они получали бесплатно через академическую аптеку).

Студентам, которым семьи не могли помочь, приходилось искать какой-либо заработок. Обычно они работали в качестве переводчиков, репетиторов, а иногда и переписчиков, а после окончания второго курса стремились к занятию фельдшерских должностей. Руководство академии старалось по возможности помогать бедствующим студентам. По инициативе профессора А. Я. Чистовича в 1869 году было образовано «Общество для вспомоществования нуждающимся студентам Медико-хирургической академии». В соответствии с третьим параграфом устава этого общества студентам выдавалось «вспомоществование единовременное или постоянное не иначе как в виде ссуд, которые должны быть возвращены». Иными словами, «Общество» выполняло функции кассы взаимопомощи, обеспечивая выдачу ссуд без процентов. Но и это было весьма существенно, так как оберегало студентов от необходимости связываться с ростовщиками и давало им возможность хоть как-то выходить из трудного положения.

Вместе с тем студенческая общественность имела и некоторые фонды для оказания особо нуждающимся безвозмездной помощи. Фонды эти складывались из разовых пожертвований и средств, которые удалось выручить, проводя концерты, довольно регулярно устраиваемые в академии для широкой публики. В благотворительных концертах участвовали студенты (пели, музицировали, читали стихи), а также актеры императорских и частных театров Петербурга. Иногда выступали и некоторые из преподавателей и профессоров академии. Безвозмездные пособия распределялись инспекцией на основании предложений избираемых студентами курсовых старост. В некоторые годы общая сумма безвозмездных пособий доходила до 10 тысяч рублей в год.

Были в Медико-хирургической академии и несколько частных стипендий и премий, которые выплачивались по указанию жертвователя или же по решению администрации академии за счет процентов с суммы, находящейся на постоянном хранении в банке. Одна из таких премий — премия Пальцева — была присуждена Конференцией Бехтереву при окончании им полного курса академии. К занятиям большинство студентов относились добросовестно. Особое усердие, разумеется, проявляли нуждающиеся студенты. Лекции читались по расписанию шесть дней в неделю и заканчивались к трем часам дня. В послеобеденное время студенты работали в анатомическом театре, созданном в 50-х годах по инициативе профессора академии великого хирурга И. И. Пирогова, занимались в академических лабораториях, курировали больных в клиниках, слушали факультативные лекции профессоров и приват-доцентов.

Занятия в академии проводились с первого сентября по первое июня. Ежегодно сдавались курсовые экзамены. После второго курса экзамены были особенно серьезными, они назывались «полулекарскими»: после них студенты имели право работать фельдшерами. По окончании пятого курса давалось время на подготовку к лекарским экзаменам, которые обычно сдавались в декабре. Таким образом, курс обучения в академии продолжался фактически пять с половиной лет.

Кроме перерывов на летние и рождественские каникулы, каждый год занятия в академии прекращались в период ледостава и весеннего ледохода на Неве. Мосты через Неву (Литейный, Троицкий, Воскресенский) в эти дни разводились, так как передвижение льда угрожало их целостности. Многие преподаватели и некоторые студенты тогда не могли добраться до академии, в связи с чем возникали «узаконенные» перерывы в ее работе. В эти дни проживавшие на Выборгской стороне студенты больше времени проводили в клиниках, стремясь заменить отсутствующих сотрудников.

В Медико-хирургической академии существовал инспекторский надзор, который возлагался на инспектора и его курсовых помощников. Инспектором по «Положению» был офицер, назначенный военным министром. Его образовательный ценз в «Положении» оговорен не был. Помощниками же инспектора являлись врачи — выпускники академии. Инспектор и его помощники должны были не только следить за соблюдением студентами дисциплины, контролировать посещение ими лекций и практических занятий и пр., но и отвечать за их «благонадежность».

В 1869 году во время студенческих волнений, спровоцированных необоснованным исключением из академии двух студентов, инспекция, возглавляемая подполковником Смирновым, демонстрируя свое усердие, передала властям список студентов — «зачинщиков беспорядков». По распоряжению петербургского градоначальника Тренева они были арестованы ночью на квартирах и помещены в следственную тюрьму. Это привело к новой волне студенческих возмущений и произвело тяжелое впечатление на преподавателей. 15 марта в академии были прерваны занятия. 20 марта профессора И. М. Сеченов и С. П. Боткин выступили на заседании Конференции с заявлением, в котором осудили допущенные по отношению к студентам меры насилия и гневно заклеймили поведение инспектора академии, в значительной степени повинного в возникновении конфликта. Они отметили, что инспектор ведет себя неподобающим образом, в общении со студентами груб и «не стесняется тоном и выражениями». Хотя арестованные властями все-таки были наказаны (10 человек приговорены к тюремному заключению, 16 — исключены из академии), инспектору Смирнову пришлось уйти из академии; на смену ему был назначен гвардеец майор Песков.

В период обучения Бехтерева инспекторский надзор в Медико-хирургической академии несколько ослаб. Студенты активно участвовали не только в решении многих вопросов внутренней жизни академии, но и живо откликались на события, происходившие в Петербурге и во всей России.



Сходки студентов обычно устраивались по вечерам в студенческой читальне, которая располагалась на первом этаже левого крыла главного корпуса академии. Читальня была общественной и обслуживалась выборными лицами из студенческой же среды. Формировалась она в течение десятилетий, пополнялась главным образом за счет частных пожертвований. Фонд ее, помимо научной литературы на русском, латинском, немецком и французском языках, составляла беллетристика, немало было книг и по социологии, философии. Желающие могли раздобыть здесь даже издававшиеся нелегально в России и за рубежом работы Герцена, Огарева, Лаврова, Бакунина, Чернышевского, Писарева, Шелгунова. Однако администрация академии сквозь пальцы смотрела на дела студенческой читальни, и даже инспектор и его заместители появлялись здесь крайне редко, стараясь избегать никому не нужных конфликтов.

Читальню составляли два помещения: просторная передняя и большой, длинный зал, перегороженный широким прилавком, за которым стояли шеренги переполненных книгами, громоздких шкафов. На книжных прилавках, столах, широких подоконниках всегда лежали свежие газеты и журналы всевозможной политической направленности — и официальные правительственные, и либеральные, оппозиционные. Многие издательства присылали их сюда бесплатно, и не зря: читались они здесь усердно, газеты подчас зачитывались буквально до дыр. Любознательные студенты живо интересовались общественными проблемами.

Обшарпанные стены читальни всегда оказывались завешены объявлениями о сдающихся меблированных комнатах, о дешевых частных столовых, о возможной работе, предлагавшейся нуждающимся студентам, о предстоящих благотворительных вечерах, о намечаемых сходках, которые в ту пору созывались часто, для обсуждения проблем разного масштаба: и академических, и петербургских, и общегосударственных. Здесь велись дебаты о новых книгах, о выступлениях в печати общественных и государственных деятелей, обсуждались действия столичного генерал-губернатора, решения начальника академии, высказывания некоторых профессоров. В назначенный час студенты заполняли читальню и выслушивали добровольных ораторов, которые говорили прямо из толпы или взобравшись на стол. Нередко митинги в читальне возникали и стихийно. Если по обсуждаемым вопросам высказывались противоречивые мнения, разгорались горячие споры, которые затягивались подчас за полночь.



А утром студентам предстояло спешить на лекции, значение которых в процессе обучения трудно было переоценить, так как учебников в ту пору по многим предметам не существовало. Некоторые кафедры могли предложить студентам лишь иностранные, чаще немецкие руководства, среди которых обычно преобладало педантичное изложение множества фактов без какой-либо попытки их трактовки и обобщения. Авторы большинства иностранных изданий стояли на позициях разного рода идеалистических философских направлений.

На первом курсе Медико-хирургической академии клинических дисциплин, как и в современных медицинских институтах, не преподавалось. Много внимания уделялось изучению анатомии человека, физики и химии. Кафедры биологии не существовало, зато имелись три отдельные кафедры — зоологии, ботаники и минералогии. Серьезное изучение двух последних предметов подготавливало студентов к лучшему усвоению в дальнейшем такой важной для врача дисциплины, как фармакология.

Наиболее яркой личностью среди преподавателей первого курса был, пожалуй, заведующий кафедрой химии Александр Порфирьевич Бородин. Лекции он читал вдохновенно и необычайно интересно. В его устах химия представала наукой, изучавшей важнейшие процессы, происходящие в природе. Законы химии давали о себе знать буквально на каждом шагу, делая логичными и понятными постоянно происходящие повсюду превращения материи.

В общении со студентами Бородин был прост, внимателен, человечен и в то же время достаточно требователен. Авторитетом в академии он пользовался прочным и общепризнанным. Жил он в казенной квартире в принадлежавшем академии доме на Сампсониевской (с 1898 года Пироговской) набережной. Семью его составляли жена, тяжко страдающая от бронхиальной астмы и часто проживающая в связи с этим у своей московской родни, и две воспитанницы, которых воспитывал, быть может, главным образом личный пример Бородина, обладающего исключительной трудоспособностью. Большая неуютная квартира профессора всегда была гостеприимна. Ее охотно посещали не только друзья и единомышленники, но и студенты академии, а также слушательницы открытых при академии в 1872 году курсов «ученых акушерок». Приходили к Бородину по разным делам и вообще незнакомые люди с просьбой о помощи, о содействии, а иногда и для выражения ему своей признательности за вклад… в искусство.

Будучи крупным ученым-химиком, сделавшим ряд значительных научных открытий, Бородин страстно любил музыку и все свободное от основной работы время посвящал композиторской деятельности. Как-то, оказавшись во время заграничной поездки в Веймаре, Бородин навестил известного музыканта Листа, для которого музыка составляла главное в его жизни; Лист был удивлен, что его гость не профессиональный музыкант. На его вопрос: «Когда же вы сочиняете музыку?» — Бородин ответил: «Я воскресный композитор: сочиняю только по воскресеньям. Да еще когда бываю болен». Как раз в период работы в Медико-хирургической академии Бородин написал немало талантливых произведений и в том числе Первую симфонию, названную В. В. Стасовым «Богатырской», и Вторую симфонию. Тогда же урывками Александр Порфирьевич создавал свою гениальную оперу «Князь Игорь». После смерти Бородина ее завершили Н. А. Римский-Корсаков и А. К. Глазунов. Музыкальное наследие Бородина заслонило в глазах потомков его заслуги как химика.

Володя Бехтерев музыкального образования не имел, но музыку любил и, как и большинство студентов, гордился тем, что их любимый профессор является выдающимся композитором и музыкантом. Бородин нередко выступал на студенческих благотворительных вечерах, исполняя собственную музыку и произведения своих друзей-композиторов.

Подлинным антиподом А. П. Бородину выглядел карьерист и интриган, профессор кафедры описательной анатомии Ф. П. Ланцерт. В Конференции он являлся одним из самых деятельных представителей «немецкой» партии, которую представляли также профессора Бессерт, Цион, Трапп, Юнге и др. Эта группа выдвинула Ланцерта на должность ученого секретаря Конференции, что давало ему значительные дополнительные возможности и права, которыми он весьма ловко пользовался в угоду своим покровителям и высокому начальству. Временами он настолько увлекался интригами и администрированием, что забывал являться на лекции и в результате к концу учебного года не успевал прочитать лекционный курс по своему предмету. Маскируя свою неприязнь к студентам, Ланцерт иногда заискивал перед ними, но при этом временами срывался, допуская издевки, а иногда и откровенную грубость. Студенты считали Ланцерта лицемером и относились к нему враждебно.

Анатомию человека студенты, однако, усваивали неплохо, и этому способствовало то, что она параллельно преподавалась и на кафедре практической анатомии, которой руководил старый, опытный профессор В. Л. Грубер. Четверть века назад его пригласил на должность прозектора сам Н. И. Пирогов, создававший при академии анатомический театр, и с тех пор Грубер добросовестнейшим образом делал все возможное для того, чтобы студенты могли во всех подробностях усвоить столь необходимую для врача дисциплину, которой сам он посвятил всю свою жизнь. В 70-х годах Грубер лекций уже не читал; преподавание велось в процессе практикумов, которые всегда были хорошо подготовлены демонстративными материалами: препаратами, таблицами, рисунками. Каждое занятие отличалось глубокой продуманностью, на кафедре создавались оптимальные условия и для самостоятельной работы студентов. При подготовке к зачетным занятиям и экзаменам по практической анатомии студенты могли пользоваться немецкими учебниками Гиртля и Гофмана, но предпочитали неофициальное издание экзаменационных вопросов профессора Грубера и ответов на них. Этот сборник составили сами студенты на основании собственного не всегда благополучного опыта общения с суровым профессором на экзаменах; издали его в частной типографии на студенческие деньги и в шутку именовали «груберистикой».

Грубер, как и Ланцерт, происходил из немцев, но этот добросовестный, прилежный, всегда подтянутый, строгий профессор сторонился интриг и был целиком поглощен делом. У окружающих вызывали чувство глубокого уважения его преданность профессии, справедливость и абсолютная честность. Далеко не все студенты могли похвастаться полученными на его экзаменах оценками, но никто и никогда не имел оснований усомниться в том, что знания его оценены по заслугам.

На кафедре В. Л. Грубера работало немало высококвалифицированных преподавателей, среди которых глубиной знания предмета и умением преподнести его оригинально и вдохновенно выделялся приехавший в 1871 году из Казани П. Ф. Лесгафт.



«Поступив в академию, — вспоминал позже Бехтерев, — я нашел в ней именно то, что служило моей мечтою еще в последних классах гимназии». С первых же дней обучения в академии он проявлял усердие; все казалось ему интересным, важным, необходимым. Занимался он много, часто засиживался за книгами далеко за полночь. Питался же скудно, ограничивая себя во всем, так как знал, что его семья испытывает значительные материальные трудности. Старший брат в 1873 году окончил юридический факультет Казанского университета. В ожидании вакансии жалованья он еще не получал. Семейные расходы, естественно, возросли. Володя все это понимал. Он писал Марии Михайловне, что деньги ему требуются лишь для оплаты жилья. В результате, отдавая много сил занятиям, он регулярно недоедал. Все это подорвало его здоровье.

Сказалось, видимо, и нервное напряжение, связанное с поступлением в академию. В начале ноября Володя заболел: он испытывал общую слабость, потерял интерес к окружающему, плохо усваивал учебный материал, стал вял, угнетен, апатичен, на занятия шел через силу, после занятий валился с ног. Состояние Володи встревожило товарищей, они посоветовались с курсовым помощником инспектора, который попросил заведующего кафедрой душевных и нервных болезней профессора И. М. Балинского проконсультировать заболевшего студента.

У ослабленного физически, измученного и изголодавшегося первокурсника Бехтерева Балинский определил «меланхолию» и предложил ему полечиться в клинике. Бехтерев был помещен в отделение для «пансионеров», то есть не принадлежащих к военному ведомству лиц, которые госпитализировались за определенную плату. Правда, юный студент распоряжением Балинского от нее был освобожден.

Лечащим врачом Володи Бехтерева стал молодой психиатр Иван Алексеевич Сикорский, окончивший в 1869 году медицинский факультет Киевского университета и недавно получивший ученое звание доктора медицины. В академию он приехал для стажировки и занимал положение клинического ординатора. Молодые люди быстро подружились и, когда состояние Володи значительно улучшилось, много времени проводили вместе. Сикорский относился тогда к Бехтереву как к молодому коллеге и многое поведал ему о специальности психиатра, о том, сколько неясного, загадочного приходится встречать в практической деятельности врачу, посвятившему себя этой сложнейшей, малоизученной области медицины. Возможно, что уже в то время у Володи Бехтерева пробудился интерес к науке о душевных и нервных заболеваниях.

Выписался Володя из клиники окрепшим и практически здоровым. Настроение его значительно улучшилось, восстановилась вера в собственные силы и возможности. Этому наряду с лечением способствовало внимание к нему со стороны Ивана Алексеевича, других сотрудников клиники, а также друзей-однокурсников, принявших участие в его судьбе. Володю регулярно снабжали конспектами лекций, книгами; и хотя он два месяца не посещал занятий, смог наверстать упущенное довольно быстро. Переводные экзамены за первый курс он сдавал уже вместе со всеми и сдал их успешно.

Летние каникулы после окончания первого курса Володя провел дома. Старший брат его, Николай, уже работал в вятском суде. Материальное положение семьи улучшилось. Общение с матерью, братьями, Наташей Базилевской, охота, рыбалка, походы за грибами, встречи с бывшими одноклассниками — все это способствовало окончательному восстановлению сил Володи. Вновь он чувствовал себя бодрым и полным энергии и смотрел в будущее уверенно.

Возвратившись осенью в Петербург, Володя узнал о событиях минувшего лета. С весны 1874 года многие представители демократически настроенной молодежи, которых волновала судьба угнетенного народа, под влиянием идей М. А. Бакунина и П. Л. Лаврова «пошли в народ». Эти люди, называвшие себя «народниками», были идеологами крестьянской революции. Как писал позже В. И. Ленин, «вера в особый уклад, в общинный строй русской жизни; отсюда — вера в возможность крестьянской социалистической революции, — вот что воодушевляло их, поднимало десятки и сотни людей на героическую борьбу с правительством». Однако народничество, основанное на совершенно иллюзорном представлении о «перманентной революционности» народа, о его постоянной готовности к низвержению существующего строя и созданию нового на самых идеальных началах, как говорил В. Г. Короленко, в сущности, для царизма не было опасно. У революционной интеллигенции и народа не было ни общего языка, ни взаимного понимания. И действительно, крестьяне нередко принимали пропагандистов социализма за переодетых «барчуков», к проповедям их относились недоверчиво, порицая их агитацию против «даровавшего свободу» царя, и иногда сами хватали «радетелей блага народного» и передавали их властям. «Но, как всегда, царское правительство перепуталось насмерть» (В. Г. Короленко). Последовали массовые аресты народников, проведенные в то лето в 37 губерниях и на землях Войска Донского.

В то же время с целью изучения причин возникающих повсеместно студенческих волнений и сочувствия студентов народническому движению была создана правительственная комиссия под руководством статс-секретаря П. А. Валуева, в состав которой входили семь министров, представитель императорской канцелярии, государственный контролер и, конечно же, шеф жандармов. После пяти заседаний комиссия изложила свои соображения о причинах «беспорядков» в среде студентов и предложила для ликвидации этих «беспорядков» следующие меры: пересмотр уставов высших учебных заведений, ограничение автономии профессорских коллегий, изъятие из их ведения дел «административно-полицейского свойства», усиление правительственного контроля за направлением преподавания, усиление средств инспекторского надзора за студентами, ограничение возможности поступления в высшие учебные заведения лиц «малоподготовленных в научном отношении» и «особенно же необеспеченных материально», «срочное и немедленное подавление всяких волнений и беспорядков без оказания какого-либо послабления и без допущения каких-либо переговоров и уступок со стороны начальства».

Реакция наступала. Каждое высщее учебное заведение России стало «конфиденциально» получать списки лиц, которым запрещалось обучение в университетах, институтах и других учебных заведениях, дающих высшее образование. Среди «проступков», послуживших причиной включения в эти списки, значились: «вредное направление образа мыслей», «явное сочувствие революционной пропаганде», «дурное влияние на товарищей», «явное сочувствие вредным учениям». В Медико-хирургической академии особая книга для выписывания имен означенных в секретных списках «нежелательных» лиц была заведена в 1875 году. В нее оказалось внесено немало имен и воспитанников этой академии.



Программа второго курса Медико-хирургической академии была сложной, но это не беспокоило Володю Бехтерева. Чувствовал он себя хорошо и учился успешно. В этот период он стал принимать участие в общественной деятельности и оказался близок к группе студентов, боровшихся за демократизацию порядков в академии и вообще за повсеместное торжество принципов справедливости. Володя стал завсегдатаем сходок, которые стихийно или по чьей-то инициативе возникали в студенческой читальне, а иногда и во дворе академии.

Студенты живо реагировали на разногласия в Конференции, где в это время активную наступательную политику проводила «немецкая партия», возглавляемая профессором Ланцертом. Реакционную немецкую группировку поддерживал известный своим германофильством воспитанник Дерптского университета главный военно-медицинский инспектор Козлов. В спорных ситуациях на ее стороне обычно оказывались и другие высшие чиновники военного ведомства. Еще А. И. Герцен обращал внимание на то, что в правительственных кругах России иностранцы и особенно немцы пользовались особым вниманием и доверием. Он писал, что «в немецких офицерах и чиновниках правительство русское находит именно то, что ему нужно: правильность и бесстрастность машины, прибавьте полное равнодушие к участи управляемых, глубочайшее презрение к народу, полное незнание его характера…» Студенты выступали против засилья немцев в академии. Они возражали против бездушия и формализма в преподавании, нагнетавшихся наиболее ненавистно относившимися ко всему русскому представителями немецкой группировки. Особенно энергично в этот период студенчество ополчилось на заведующего кафедрой физиологии И. Ф. Циона. Уже факт назначения Циона на должность «сверху» вопреки решению Конференции профессоров академии делал его положение «сомнительно законным». Но студентов особенно возмущала постоянная критика Ционом трудов его выдающегося предшественника по кафедре — И. М. Сеченова, которому в 1870 году пришлось подать в отставку и оставить таким образом академию в связи с тем, что не состоялось избрание на кафедру зоологии рекомендованного им молодого ученого И. И. Мечникова.

Цион был опытным физиологом, большим мастером экспериментальных исследований, в связи с чем он пользовался уважением у выпускника университета, начинающего в то время физиолога И. П. Павлова, которого Цион пригласил на свою кафедру в качестве ассистента. Но по своим философским убеждениям Цион относился к числу воинствующих идеалистов. Особенно активно он выступал против основных положений книги Сеченова «Рефлексы головного мозга», в которой автор указывал на возможность изучения физиологическими методами психических процессов. Непримиримо относился Цион и к эволюционному учению Ч. Дарвина, дававшему материалистическое объяснение многообразию существующих на земле видов животных и растений, которому официальные круги могли противопоставить лишь религиозные догмы. Все это, а также откровенно неуважительное отношение Циона к студентам академии привело к тому, что они высказали недоверие к профессору и потребовали его ухода с кафедры. Володя Бехтерев стал одним из инициаторов борьбы за «свержение» Циона.



Студентами Циону был объявлен бойкот. Вмешательство начальника академии, стремившегося уладить конфликт профессора со студенчеством, ни к чему не привело. События в академии приобрели широкую огласку, их подробности смаковались газетчиками. Распоряжением главного военно-медицинского инспектора 20 октября 1874 года были прекращены занятия на втором курсе академии, студентом которого в это время являлся Володя Бехтерев. Инспектор академии зачинщиками конфликта пытался представить нескольких человек, оставленных на втором курсе из-за неудовлетворительных оценок по физиологии. Их арестовали. Но на следующий день на митинг во дворе академии собрались студенты всех курсов. Явившемуся по их требованию начальнику было заявлено, что отставки профессора Циона требуют все, а не только студенты второго курса, что арестованные невиновны и общественность требует их освобождения. О студенческой сходке узнал градоначальник Ф. Ф. Трепов, который направил к академии эскадрон жандармов. Конные жандармы стали разгонять студенческую сходку; часть студентов оказалась оттесненной к Литейному мосту, а затем по мосту на противоположный берег Невы. После этого студенты всех курсов академии не вышли на занятия. 24 октября студенческая сходка повторилась. Начальник академии пообещал сделать все, чтобы арестованные были освобождены, и добился выполнения своего обещания.

Через день на квартире военного министра Милюкова состоялось приватное совещание в связи со студенческими волнениями в академии. Военно-медицинский инспектор Козлов стремился оправдать Циона, он даже высказался о том, что в академии существуют направленные против Циона «подговор и подстрекательство некоторых профессоров». Ему энергично возражал начальник академии Чистович. Министр решил, что конфликт, связанный с Ционом, зашел слишком далеко, и сделал следующее резюме: «Цион должен считать себя оскорбленным и подать в отставку». 28 октября на всех курсах академии занятия возобновились.

Судьба Циона, таким образом, была решена, однако во время связанного с ним инцидента военные власти пришли к выводу о необходимости укрепления своего влияния в академии. 26 ноября 1874 года ими была учреждена не предусмотренная действующим «Положением» и уставом академии так называемая «Временная комиссия по управлению делами Императорской Медико-хирургической академии». Комиссия состояла из группы профессоров, пользовавшихся особым доверием военного министра, во главе ее был утвержден представитель военного министерства генерал-адъютант Непокойчицкий, секретарем комиссии назначили профессора Ланцерта, в руках которого таким образом фактически оказались бразды правления академией. Комиссия подменила главного военно-медицинского инспектора и резко сузила полномочия начальника академии и Конференции профессоров. Ей были переданы даже такие функции, как присвоение ученых званий и заслушивание пробных лекций претендентов на звание приват-доцента. Уже после первого заседания комиссии начальник академии Чистович высказался следующим образом: «Ясно, что с нынешнего дня академическими делами будет управлять Ланцерт как докладчик и Козлов и Юнг как интимные советники его. Начальник же академии будет держаться для вида, пока это нравится хозяевам академических дел». Вскоре Чистович подал в отставку, которая охотно была принята военным министром.

В 1875 году начальником Медико-хирургической академии назначили А. М. Быкова, в прошлом заместителя главного военно-медицинского инспектора. Это был человек откровенно реакционных взглядов, которые, однако, умело маскировал, равно как и истинное, обычно пренебрежительное отношение к тем, кто стоял ниже его. Быков не раз пытался вступать в переговоры со студентами, но доверием у них не пользовался, так как слова его часто расходились с делами. О нем говорили: «Мягко стелет, да жестко спать». Именно в тот период, когда пост начальника академии занимал Быков, по отношению к студентам стали особенно часто применяться жесткие меры (исключение, высылка из Петербурга, аресты).

Конференция профессоров, прекратившая было свое существование, с февраля 1875 года возобновила свою работу. Отношения ее с комиссией определялись временной инструкцией. Комиссия, председатели которой периодически заменялись, просуществовала семь лет, при этом роль ее в управлении академией постепенно уменьшалась.

В мае 1876 года студенты выразили недоверие секретарю комиссии и Конференции профессору Ланцерту. Вгорячах он подал заявление об отставке, но вскоре потребовал его вернуть, ссылаясь на то, что делает это в соответствии с просьбой депутации студентов; к этому времени начались студенческие каникулы. Когда же в сентябре студенты возвратились в академию, они пришли в аудиторию, в которой Ланцерт собирался читать лекцию, и встретили его невообразимым шумом и выкриками «лжец», «долой»; в Ланцерта полетели всевозможные предметы. Появившийся в сопровождении инспекторов начальник академии Быков безуспешно пытался успокоить студентов. Инспекция тем временем составила список из 33 студентов, особенно активно выступавших против Ланцерта. Все они на следующий день были исключены из академии.

Ланцерту тем не менее пришлось уйти с занимаемых им постов в комиссии и Конференции, однако заведующим кафедрой он оставался вплоть до 1880 года.



6 декабря 1876 года студент четвертого курса Медико-хирургической академии Владимир Бехтерев с группой товарищей принимал участие в первой совместной демонстрации рабочих и студентов, на которой выдвигались политические требования. Демонстрация происходила на Невском проспекте у Казанского собора. С речью перед собравшимися выступил студент Горной академии Георгий Плеханов, который в то время представлял тайное революционное общество народников, ставившее перед собой задачу объединения разрозненных революционных сил для решительной борьбы с самодержавием. Плеханов тогда сказал: «Наше знамя — их знамя; на нем написано: «Земля и воля крестьянину и работнику. Вот оно. Да здравствует земля и воля!» В этот момент взобравшийся на плечи товарищей молодой рабочий Яков Потапов развернул красное знамя с надписью. В. И. Ленин расценивал позже эту демонстрацию как первую социально-революционную демонстрацию в России. Демонстрация была разогнана полицией и жандармами, несколько десятков студентов и рабочих при этом оказались арестованы, а в последующем приговорены к ссылке или каторге. Бехтереву ареста удалось избежать. Вспоминая в «Автобиографии» свои студенческие годы, Бехтерев на склоне своих лет напишет: «Какой-то счастливый рок спас меня от ареста и других последствий суровой Немезиды, которые постигли многих из моих сородичей и ближайших товарищей».



В той же «Автобиографии» Бехтерев укажет и на то, что уже к четвертому курсу обучения в академии он избрал свою будущую профессию — нервные и душевные болезни, потому что именно эта специальность казалась ему «из всех медицинских наук того времени наиболее тесно связанной с общественностью и, кроме того, увлекала вопросами о познании личности, связанными с глубокими философскими проблемами…». Нервные болезни привлекали его, кроме того, «точностью диагностики органических поражений мозга, главным образом спинного». При этом он, «естественно, увлекался мыслью о возможности уточнить до той же степени и диагностику болезни головного мозга, тем более что учение о локализации функций в головном мозгу тогда едва только начало намечаться». Потому-то на четвертом курсе Владимир Бехтерев особое внимание стал уделять нервным болезням, которые читались И. П. Мержеевским, занявшим кафедру душевных и нервных болезней после ухода в 1876 году в отставку по болезни профессора И. М. Балинского.

Иван Павлович Мержеевский как психиатр был одним из ближайших учеников своего предшественника, невропатологию же он изучал главным образом под руководством профессора Парижского университета Ж. Шарко, у которого в свое время проходил стажировку. Он был убежден в органической основе нервных заболеваний и придерживался мнения о том, что и психические болезни должны иметь свой материальный субстрат. Последнее обстоятельство позволило Бехтереву через четверть века назвать Мержеевского «творцом патологоанатомического направления в психиатрии».

Из его лекций Бехтерев вынес идею о том, что для понимания сущности нервных и душевных болезней необходимо прежде всего абсолютное знание морфологии и физиологии нервной системы. Однако знания эти в ту пору были скудны, фрагментарны, отрывочны. Повседневная практика ставила массу вопросов, на которые не было возможности дать обоснованный ответ. Многое определялось на основе эмпирики и интуиции. Но недостаточная изученность избираемой профессии делала ее для любознательного студента особенно интересной и убеждала его в том, что именно этой профессии следует посвятить свою будущую трудовую деятельность.

В академии было немало и других интересных врачебных дисциплин и колоритных, запоминающихся преподавателей. На третьем курсе Бехтерев с большим вниманием слушал содержательные лекции по общей диагностике и терапии, читаемые Эйхвальдом, с энтузиазмом занимался на кафедре хирургической патологии и терапии, возглавляемой Н. В. Склифосовским. На четвертом курсе его покорили яркие, логичные по построению лекции пользовавшегося огромной популярностью у студентов С. П. Боткина, читаемые на кафедре внутренних болезней, располагавшейся на базе великолепно оснащенной клиники имени Виллие, открытой в 1872 году.

Сергей Петрович Боткин ввел в практику терапевтической клиники физиологические и лабораторные методы изучения различных форм патологии, рассматривая при этом эксперимент как средство раскрытия механизмов болезней человека. По его мнению, эксперимент должен руководствоваться «идеей, выработанной путем клинических наблюдений». Сергей Петрович утверждал, что целостность организма определяется и регулируется нервной системой, что состояние нервной системы может сказываться на функции других органов и тканей и во многом. определяет подверженность организма патологическим воздействиям, исходящим из внешней среды. Эти положения легли в основу учения, известного как «нервизм», в развитии которого в дальнейшем огромную роль сыграли воспитанники Медико-хирургической академии, всю жизнь считавшие Боткина одним из своих учителей, — Бехтерев и проходивший параллельно с ним курс обучения в академии уже после окончания естественного отделения физико-математического факультета Петербургского университета И. П. Павлов, который после окончания академии в течение десяти лет руководил физиологической лабораторией при кафедре Боткина.

Об умений Боткина распознавать и лечить различные болезни ходили легенды. И. П. Павлов позднее говорил о том, что Боткин поражал «способностью разгадывать болезни и находить против них наилучшие средства». К студентам он относился по-отечески, всегда был с ними доброжелателен, на экзаменах же требователен и строг, но справедлив. По просьбе студентов Боткин нередко участвовал в благотворительных концертах, обычно исполняя на виолончели произведения русской и западной классики.

В молодости, окончив медицинский факультет Московского университета, Боткин откликнулся на призыв Н. И. Пирогова и выехал, как тогда говорили, «на театр военных действий», приняв таким образом участие в Крымской войне.

С 1875 года в России вновь «запахло» войной. Жестокая эксплуатация турками порабощенных славянских народов на Балканах привела к восстанию в Боснии и Герцеговине. В апреле 1876 года восстание охватило Болгарию. Турки жестоко расправлялись с борцами за свободу. Русская общественность призывала к действенной помощи восставшим славянам, оказывая значительное давление и на правительственные круги. В правительстве же по этому поводу не было единства взглядов. Так как Турцию, официально именовавшуюся тогда Османской империей, откровенно поддерживала и вооружала Англия, канцлер А. М. Горчаков опасался, что в случае войны с Турцией может повториться «крымская ситуация», и стремился заручиться поддержкой Австро-Венгрии и Германии. Царь также предпочитал дипломатическое урегулирование конфликта. Это в значительной степени определялось еще и тем, что с 1874 года происходила реорганизация русской армии в связи с введением закона о всеобщей воинской повинности. Кроме того, к тому времени еще не завершилось ее перевооружение винтовками и артиллерийскими орудиями новых образцов.

Вместе с тем при дворе понимали, что в случае успеха война на Балканах могла укрепить престиж русского царя как на международной арене, так и внутри государства, осенив при этом его чело ореолом «блюстителя свобод». К тому же война могла отвлечь энергию наиболее активных демократических сил страны от внутренних проблем на решение проблем внешних. Наконец, победив турок, можно было рассчитывать на присоединение к Российской империи новых территорий и возможность влиять на режим судоходства через проливы Босфор и Дарданеллы. За вступление в войну с Турцией активно выступали русский посол в Константинополе граф Н. П. Игнатьев и наследник престола, будущий император Александр III.

Пока в правительстве России обсуждался вопрос о методах давления на Османскую империю, в войну вступили Сербия и Черногория. В эти славянские государства из России направились многочисленные добровольцы, желавшие принять участие в их освободительной борьбе. Одним из таких добровольцев был генерал М. Г. Черняев, возглавивший сербскую армию. Ситуация накалялась, и Россия стала готовиться к войне.

Медико-хирургическая академия получила задание планировать в ближайшие годы ускоренные выпуски врачей. На старших курсах занятия стали вестись по специальной программе. Особое внимание при этом уделялось преподаванию оперативной хирургии и учению о «повальных» (эпидемических) болезнях.

Турки отклоняли предложения европейских государств о мирном урегулировании конфликта на Балканах. Султан объявил о призыве из запаса на действительную службу 120 тысяч человек. В России также была проведена мобилизация. Война становилась неизбежной. Наконец, заручившись соглашением о «благожелательном нейтралитете» со стороны Австро-Венгрии, император Александр II в ставке русского командования в городе Кишиневе 12 апреля 1877 года подписал манифест о войне с Турцией.

Общественность России восприняла объявление войны в основном сочувственно. Многие представители интеллигенции были воодушевлены возможностью борьбы за свободу если не у себя на родине, то хотя бы в братских славянских странах. Многие отправлялись на фронт добровольцами. Среди них было немало народников, и в том числе Михаил Сажин, Сергей Степняк-Кравчинский, Анна Корба. В борьбу за свободу славян вступили писатель Всеволод Гаршин и будущий знаменитый московский журналист и писатель В. А. Гиляровский. Выехали на фронт и художники: Верещагин, который «захотел видеть большую войну и представить ее потом на полотне не такою, какою она по традиции представляется, а такою, какая она есть в действительности», Поленов, Константин Маковский…

По всей России создавались славянские общества, проводившие сборы пожертвований, устраивались благотворительные вечера и концерты, читались лекции, организовывались базары, сборы от которых шли для оказания помощи терпящим бедствия в борьбе с угнетателями славянским народам и в организацию Красного Креста, оказывающую посильную помощь раненым русским солдатам и офицерам. Для лечения раненых на русско-турецкий фронт добровольно отправились многие врачи и профессора. Среди них были С. П. Боткин и Н. В. Склифосовский, хирурги Корженевский из Военно-медицинской академии и Бергман из Дерпта, Грубе из Харькова и Левшин из Казани. Выехали на фронт и многие выпускницы первого выпуска Высших женских медицинских курсов при Медико-хирургической академии, а также подготовленные на курсах Красного Креста медицинские сестры.

По призыву Боткина изъявили желание отправиться на войну и некоторые студенты старших курсов Медико-хирургической академии. Среди них — досрочно окончивший четвертый курс двадцатилетний Владимир Бехтерев…



Из Петербурга Бехтерев выехал в мае 1877 года в составе добровольческого медицинского отряда, созданного на деньги братьев Рыжовых. Возглавивший отряд Николай Рыжов сам учился в Медико-хирургической академии. В отряде было еще семь студентов того же учебного заведения, один врач — В. Н. Попов, один офицер — выпускник пажеского корпуса, один фельдшер, повар и служитель. Расположенное на повозках имущество отряда позволяло ему развернуть полевой госпиталь на 40 коек.

Незадолго до отправления на фронт Бехтерев принял предложение одной из вновь организованных газет, названной «Северный вестник», быть ее внештатным военным корреспондентом. Первый номер газеты вышел 1 мая 1877 года. В редакционной статье сообщалось, что эта газета, «ежедневная, политическая и литературная», стремится «охватить все живые интересы современности». Более двадцати корреспонденций Бехтерева, опубликованных в этой газете под псевдонимом «Санитар», позволяют проследить этапы боевого пути отряда Рыжовых и личные впечатления молодого Бехтерева о событиях, в которых ему довелось принимать участие.

Первая статья Бехтерева была опубликована 12 июня. В ней сообщались главным образом его дорожные впечатления. Из-за беспорядочной работы железнодорожного транспорта он отстал от поезда и добирался до Бухареста в военном эшелоне. Близкое общение в дороге с направляющимися на фронт солдатами позволило юному корреспонденту сделать вывод о царящем в армии стремлении оказать действенную помощь братьям-славянам и о высокой дисциплине русских войск.

Добровольческий медицинский отряд Рыжовых был приписан к главной квартире командующего, но именовался «летучим», так как многократно перемещался, оказываясь в период летней кампании 1877 года на наиболее «горячих» точках линии фронта.

Общение с солдатами и офицерами русской армии, откровенные исповеди раненых, а также личные наблюдения за ходом событий позволили Бехтереву составить собственное представление о происходящем вокруг. Обещанная правительством быстрая победная война затягивалась, русские войска несли значительные потери, которые зачастую вызывались непродуманностью, неподготовленностью отдельных боевых операций, их излишней поспешностью, пренебрежением к неприятелю, устаревшим вооружением армии и перебоями в ее снабжении. «…Надо ближе посмотреть на русского солдата, — писал тогда находившийся в действующей армии С. П. Боткин, — чтобы со злостью относиться к тем, которые не умеют руководить им. Ты видишь в нем и силу, и смысл, и покорность. Всякая неудача должна позором ложиться на тех, которые не сумели пользоваться этой силой; вглядываясь в наших военных, особенно старших, так редко встречаешь человека со специальными сведениями, любящего свое постоянное, дело».

Солдатам и офицерам русской армии приходилось собственной кровью и своими жизнями расплачиваться за многочисленные стратегические промахи, допущенные высшим командованием Дунайской армии, возглавляемой не имевшими опыта руководства войсками в боевых условиях командующим великим князем Николаем Николаевичем (старшим), братом царя, и начальником штаба генерал-адъютантом А. А. Непокойчицким, который пользовался в Медико-хирургической академии печальной известностью, поскольку возглавлял временную комиссию по ее управлению.

Стратегические ошибки высшего командования отчасти компенсировала тактическая сметка возглавлявших отдельные воинские части и соединения таких бывалых генералов, как Скобелев, Гурко, Драгомиров, Радецкий, Столетов… В то же время, как писал с фронта Бехтерев, «не рискуя ошибиться ни на одну йоту, можно сказать, что мы обязаны своими успехами и завоеваниями только неимоверному мужеству, храбрости и непоколебимой стойкости своих солдат, которыми поистине может гордиться наша родина».

Бехтерев принимал участие в оказании помощи раненым при переправе русских войск через Дунай в районе Зимницы. Медицинское обеспечение сражения под Зимницей — Систовом осуществляли два перевязочных пункта и лазарет на 240 коек, к которому был прикомандирован и отряд Рыжовых. В корреспонденции, опубликованной в «Северном вестнике», Бехтерев отмечал, что в этом бою поражала «быстрота, с которой подается помощь раненому или заболевшему солдату. Первые партии еще не успели поставить ногу на правый берег Дуная… как походный госпиталь был тут и действовал совершенно свободно под зловещим свистом пуль. Вообще в боевых условиях военные и прикомандированные к ним гражданские медики действовали самоотверженно и стремились к оказанию помощи раненым непосредственно в зоне обстрела… Доктора и фельдшера, ухаживающие за ранеными, — писал Бехтерев, — подвергались такой же опасности, как и сражающиеся. За храбрость многие из медицинского персонала были награждены Георгиевскими крестами». Солдаты вели себя мужественно, не только в бою, но и в условиях перевязочных пунктов и госпиталей. «Из моих наблюдений, — отмечал Бехтерев, — я вынес глубокое убеждение в том, что наш солдат положительно герой в своей сфере. Самые тяжелые раны им переносятся с замечательной твердостью: ни выражения сожаления о своей участи, ни малейшего страха вы нигде не услышите…»

В конце июня санитарному отряду, в составе которого находился Бехтерев, пришлось свернуть свое имущество и последовать за перемещающейся в глубину Болгарии главной квартирой. В связи с необходимостью передачи раненых отряд выехал из Зимницы лишь через два дня. Следовать за главной квартирой оказалось сложно, так как маршрут ее передвижения держался в секрете. Но на подступах к Тырнову Бехтерев и его товарищи увидели увитую цветами деревянную арку с надписью «Боже, царя храни» и поняли, что достигли цели. В Тырнове главная квартира располагалась в старинном доме с колоннадой. Жили там шумно. По вечерам дом был залит огнями, из распахнутых окон гремела бравурная музыка. Вокруг скапливались экипажи, доставившие на очередное торжество офицеров и генералов в полевой форме, сшитой у лучших петербургских портных, придворных в сверкающих позолотой одеждах, штатских лиц в строгих черных фраках, а также нарядных дам. Все это никак не гармонировало со строгой, напряженной фронтовой обстановкой. Светская жизнь главной квартиры вызывала немало нареканий у офицеров и солдат расположенных поблизости от нее воинских подразделений.

В период пребывания в Тырнове Бехтерев имел возможность присмотреться к местному болгарскому населению и составил самое благоприятное впечатление о болгарах и их отношении к русским. Из Тырнова он сообщал в Петербург: «Здешние болгары относятся к нам так приветливо и радушно, как трудно себе представить; нас действительно здесь почитают спасителями от верной смерти… Болгары все свои надежды возлагают только на русских». В Габрове Бехтерев посетил созданный болгарами госпиталь для раненых, который бесплатно обслуживался местным населением. Работали в нем и два болгарских врача. Теплые чувства к болгарам и другим славянским народам Бехтерев со времен русско-турецкой войны сохранил на всю жизнь.

Анализируя накопленные в боях впечатления о состоянии медицинской службы русской армии, Бехтерев понял и оценил важность внедрявшейся тогда поэтапной помощи раненым. С перевязочных пунктов, которые располагались непосредственно в зоне военных действий, раненых перевозили в находившийся поблизости передвижной временный военный госпиталь, а оттуда — в постоянные госпитали, располагавшиеся уже в глубоком тылу.

В одной из корреспонденции Бехтерев отмечал отсутствие согласованности в работе военно-медицинской службы и добровольческих организаций Общества Красного Креста, стремившихся помогать военным медикам. Бехтерев ратовал за разграничение между ними сфер деятельности и при этом считал, что участие организации Красного Креста будет особенно полезным, если они возьмут на себя главным образом транспортировку раненых и медицинское обеспечение их на всех этапах эвакуации из фронтовой зоны в тыл. Мысль, выраженная Бехтеревым в печати, в то время, по-видимому, что называется, «витала в воздухе», так как 10 августа в заметке из Горного Студня им уже сообщалось о том, что на совместном совещании представителей военно-медицинского управления и уполномоченных Красного Креста был согласован вопрос о разграничении сфер деятельности подчиненных этим организациям служб. «…Предоставляя военному ведомству заботу о подании первой помощи на полях сражений и лечения в госпиталях, — писал Бехтерев, — члены Общества Красного Креста согласились принять на себя труд транспортировки раненых, денежную помощь и помощь перевязочными средствами госпиталям». Кроме того, организации Красного Креста намеревались «устроить в Болгарии на известных станциях так называемые питательные пункты, на которых при транспортировке раненые должны быть накормлены, напоены и одеты».

Общество Красного Креста вынесло решение о выдаче каждому раненому солдату по два франка, а раненым офицерам — по четыре золотых. Бехтерев высказался о несправедливости такого порядка вознаграждений. В очередной корреспонденции в газету он отмечал, что «офицерам, как наиболее обеспеченным людям, можно бы давать денежные пособия в том только случае, когда они в этом нуждаются, между тем раненым солдатам, которых ждет на родине бедная семья, помощь не в два франка, а в четыре золотых была бы весьма ощутимой».

Сложность организации медицинского обеспечения армии значительно усиливала «шпиономания», распространенная в главной квартире командующего. В связи с этим секретность подчас доводилась до абсурда. Даже руководители военно-медицинской службы не имели сведений о передвижении русских войск и о готовящихся сражениях. Это не давало им возможности рассчитать вероятные потери в предстоящих боях и, следовательно, с максимальной пользой для дела распределить имеющиеся в их распоряжении санитарные силы.

В июле наступление западной группировки русских войск было остановлено под Плевной, которую обороняли крупные соединения турок во главе с опытным генералом Османом-пашой. Две недостаточно подготовленные атаки русских были отбиты, причем во время второго штурма Плевны потери атакующих составили семь тысяч человек. Командование стало готовиться к третьему штурму этого занимающего ключевое положение укрепленного района. В августе основные медицинские силы русской армии стали сосредоточиваться на дальних подступах к Плевне у небольшого села Парадим. «Состав медицинского персонала, — отмечал Бехтерев, — был определен перед началом сражения по отдельным дивизионным лазаретам, которые были размещены по пунктам, наивозможно ближайшим к своим частям войск. Эта организация медицинской помощи составила целостную систему первой помощи».

Под Плевной были сконцентрированы пять русских дивизий и румынские воинские части — всего около 85 тысяч человек. Санитарный отряд, в котором работал Бехтерев, оказался при командировал к лазарету 16-й дивизии. Туда же была направлена медицинская группа дерптского хирурга профессора Бергмана с тремя врачами и одиннадцатью медицинскими сестрами. Таким образом, медицинский состав лазарета этой дивизии оказался удвоен. Нечто подобное имело место и в других дивизионных лазаретах. С развернутых ими перевязочных пунктов раненые и больные должны были транспортироваться в расположенный в Болгарин военно-временный госпиталь, возглавлявшийся профессором Медико-хирургической академии Склифосовским.

25 августа отряд братьев Рыжовых вместе с лазаретом переместился вперед к деревне Тученица. К этому времени началось поступление первых раненых. Их размещали в войлочных палатках, рассчитанных на 25 человек. 29 августа лазарет был перемещен в деревню, но в ней не сохранилось ни одного пригодного для содержания раненых дома. За первые сутки в лазарете скопилось более 200 раненых, главным образом осколками гранат. Эвакуация их задерживалась. Однако главные события были впереди.

30 августа, в день именин императора, после полудня начался третий, решительный штурм неприятельских укреплений под Плевпой, и уже к вечеру только в лазарете 16-й дивизии оказалось около двух тысяч раненых. Количество их значительно превышало прогнозы медицинской администрации. К тому же, как писал Бехтерев, «день был, к несчастью, сырой, дождливый, кругом наших палаток грязь стояла непролазная. В палатки, разумеется, немыслимо было поместить всех раненых, а под дождем оставлять и того меньше». Количество раненых и больных в каждой палатке раза в четыре превосходило санитарные нормы. «…Больные должны были, — отмечал Бехтерев, — лежать в свалку, не оставалось свободного пространства не только для прохода слуг и врачей к раненым, но можно сказать, в буквальном смысле яблока некуда было уронить». К утру следующего дня в лазарете скопилось три с половиной тысячи раненых.

Третий штурм Плевны длился еще двое суток, людские потери росли, количество раненых все возрастало. Вокруг палаток натягивали тенты, ставили навесы, но всего этого было мало. Кончались перевязочные материалы и медикаменты, возникли сложности с обеспечением раненых пищей. В корреспонденции об этих событиях Бехтерев писал: «Представьте себе весь ужас положения и врача, которому приходится быть бесполезным в данном случае, и раненых, которым приходится лежать во время холодной ночи на грязной земле почти без всякого покрова… Вы ходите кругом больных с фонарем, как шальной, шатаясь из стороны в сторону, и не знаете, что делать. Один скрежещет зубами, другого бьет сильная лихорадка, и он с силой стискивает челюсти. Кругом все стон и крик от голода… холода и ран. Один кричит: «Я ничего не ел», а другой: «Оденьте хоть чем-нибудь». В одном конце вы слышите просьбу убрать поскорее труп товарища, который только что на глазах у всех скончался в страшных муках… Сердце разрывается на части при виде этой ужасной картины. Подбегаешь к одному, к другому, к третьему, забываешь всякий отдых, делаешь все, что можешь, и все-таки чувствуешь себя бессильным уменьшить страдания несчастных хотя бы наполовину… Пришлось поработать, не зная ни отдыха, ни сна (не было возможности, что называется, куска хлеба перекусить). Постоянно переходя от одного больного к другому, ноги до того устали, что положительно отказывались двигаться; руки, занятые постоянно перевязками, отказывались работать, а голова в крайнем напряжении — все рисуются ужасные страдания того или другого раненого». Однако, несмотря на тяжелейшие условия работы, помощь раненым оказывалась и самое необходимое при этом делалось. Все раненые были перевязаны. Срочные операции сделаны, кому потребовалось — наложен гипс.

Ко 2 сентября атаки русских истощились, турки продолжали упорно сопротивляться. Раненые эвакуировались в тыл. В работе лазарета наступила передышка. Бехтерев с группой товарищей отправился на позиции. На Родищевском редуте офицеры-артиллеристы предложили студентам осмотреть поле боя в подзорную трубу. «Глазам моим, — писал Бехтерев в воспоминаниях, — представилась ужасная картина: все видневшееся вокруг поле было усыпано трупами русских и ранеными, обнаруживавшими признаки жизни своими судорожными движениями. Нетрудно было различить… и цвет и даже форму одежд». Как объяснили артиллеристы, все попытки вынести раненых вели лишь к новым жертвам, так как турки из крепости хладнокровно расстреливали смельчаков, стремившихся спасти жизнь своих товарищей. Картина поля боя буквально потрясла Бехтерева. Вечером того же дня он пытался отразить впечатление об увиденном в своей корреспонденции с фронта, оказавшейся последней. Он высказал свое возмущение теми, кто посылал на гибель русские войска. Неудавшийся штурм проводился без достаточной артиллерийской подготовки, по простреливаемому открытому пространству, тогда как противник занимал выгодные позиции и имел более современное оружие английского производства. Осуждая командование, которое в течение трех дней бросало на верную погибель все новые и новые воинские части, штурмовавшие хорошо укрепленные вражеские позиции, Бехтерев обращал внимание на то, что оно лишь «после смерти нескольких тысяч (вы подумайте — нескольких тысяч!!!) поставляет предел этой бесчеловечной бойне, прекращая бесполезную атаку… Всю эту картину в живых лицах вы видите здесь, на поле сражения, усеянном костьми. Пусть те, кто более всех настаивал на войне и кричал о ней из своих кабинетов, приедут сюда и взглянут на эти тысячи несчастных, которые с замечательной покорностью судьбе, без всякого ропота и упреков кому-либо переносят адские муки… Пусть послушают они этот стон, разрывающий душу, этот предсмертный лепет и последний вздох, вызывающий слезы на глазах у самого крепкого человека!»

Корреспонденция Бехтерева о третьем штурме Плевны оказалась последней в связи с тем, что в первых числах сентября после изнурительной работы и проведенных под дождем бессонных ночей 11 из 12 человек, составлявших отряд Рыжовых, заболели «болгарской лихорадкой». Тяжело заболел тогда и Бехтерев. Шестого сентября отряд прибыл в Баготу, куда к тому времени переместилась главная квартира и при ней полевое медицинское управление действующей армии. Николай Рыжов, офицеры и студенты, составлявшие его отряд, были приглашены в ставку для встречи с императором.

Ставка здесь располагалась в деревянном двухэтажном доме с большим, огороженным высоким забором двором. В воротах гостей встретил свитский генерал Косин-ский. Император вместе с главнокомандующим принял их во дворе. Он поздоровался со всеми и обратился к Рыжову со словами благодарности. «У меня немного таких, как ты», — сказал он тогда Рыжову, вручая ему орден Станислава с мечами. Затем Александр II изрек: «Мне приятно убедиться, что чушь из головы студентов начинает выходить». Присутствующие смолчали. Тогда император сказал, что он благодарит всех и приглашает отобедать в его столовой. Это было весьма кстати. К тому же обед был отменным и в какой-то степени скрасил неприятное впечатление от встречи с самодержцем.

Отряд прекращал существование. Имущество его было передано организации Красного Креста. Из медикаментов оставили у себя только хинин, который принимали уже все «рыжовцы». Заболевшим студентам полевым медицинским управлением действующей армии были выданы документы, удостоверявшие их право возвращения в Петербург. В удостоверении, выданном Бехтереву, в частности, было сказано: «Предъявитель сего, студент С.-Петербургской императорской Медико-хирургической академии Владимир Бехтерев, состоявший при главной квартире действующей армии в санитарном отряде братьев Рыжовых, отправляется обратно в С.-Петербург…». Далее всем начальствующим лицам вменялось в обязанность оказывать студенту Бехтереву по пути следования содействие и помощь. До Систова «рыжовцы» добирались вместе, а там у Бехтерева развился очередной тяжелый приступ лихорадки, и его поместили в санитарный поезд.

Когда к Бехтереву вернулось сознание, он на верхней полке санитарного офицерского вагона среди раненых и больных ехал в поезде Красного Креста в столицу. Как только малярия «отпускала», Бехтерев стремился помогать медицинским сестрам и санитарам. За дорогу Владимиру пришлось выслушать немало рассказов бывалых людей о том, что происходило на разных участках фронта. Это позволило ему увидеть происходящие на Балканах события шире и еще раз убедиться, что цели войны Россией достигались непомерно дорогой ценой и в этом во многом были виноваты те, кто не смог должным образом подготовить русскую армию, кто допустил грубые стратегические просчеты в ходе войны.

Съехавшиеся после летних каникул студенты негодовали. Немало гневных слов в адрес властей было сказано и в студенческой читальне академии.

Однако попытка отвлечь войной внимание демократической общественности от внутриполитических вопросов не удалась. Как писал видный судебный деятель А. Ф. Кони, «осень 1877 года застала общество в самом удручающем состоянии. Хвастливые надежды, возлагавшиеся на нашу боевую силу… не осуществились… Политический кредит России за границей падал, а во внутренней ее жизни все замолкло, как будто всякая общественная деятельность прекратилась. Но в этой тишине министерство юстиции торопливо ставило на подмостки судебной сцены громадный политический процесс…». Этот процесс вскоре оказался в центре внимания общественности, за всеми подробностями его внимательно следило и студенчество, откровенно восхищавшееся мужеством подсудимых.

Слушание дела «о революционной пропаганде в империи», вошедшее в историю как «Процесс 193-х» началось 18 октября 1877 года в Особом присутствии Правительствующего Сената. После трехлетнего следствия царское правительство намеревалось учинить расправу над молодыми людьми, которые в 1874 году, вдохновившись идеями народничества, «пошли в народ». Из привлекавшихся к ответственности по этому делу нескольких тысяч человек в тюремных застенках уже умерло 97. Большую часть подследственных составили случайно схваченные не принимавшие участия в народническом движении люди, и таким образом после проведенного следствия к суду оказалось привлечено 193 человека, из них 39 женщин. Главными обвиняемыми признавались Мышкин, Рогачев, Войнаральский, Ковалик. Среди подсудимых были будущие народовольцы Желябов, Морозов, Перовская и другие. Они являлись участниками различных пропагандистских кружков, но все они обвинялись в создании единого «преступного общества» с целью государственного переворота и «перерезания всех чиновников и зажиточных людей». Чтобы облегчить работу суда и предотвратить во время суда массовые противоправительственные выступления, обвиняемые были разбиты на семнадцать групп. «Во время процесса, — как писал В. Г. Короленко, — публика допускалась в очень ограниченном количестве, газетные отчеты строго цензуровались, но все же каждый день Петербург молнией облетали известия о происходящем».

Подсудимые вели себя мужественно, превращая судилище над собой в суд над царским режимом. Многие выступления их носили характер обвинительных речей в адрес правительства и его приспешников. Так, один из лидеров народнического движения, H. H. Мышкин, обращаясь к судьям, указывал на закономерность революционного движения в России и выражал глубокую веру в неизбежность «всеобщего народного восстания».

Демократическая общественность России сочувствовала обвиняемым, она видела в них людей, проявивших высокое благородство, так как, жертвуя собой, они пытались хоть что-то предпринять для улучшения положения своего народа. Судебный процесс длился до 23 мая 1878 года. В результате 28 человек было осуждено к каторжным работам, многие — к тюремному заключению, при этом у некоторых срок заключения по приговору оказался меньше проведенного ими в подследственных тюрьмах времени. 90 человек суд вынужден был оправдать. Таким образом, многих из обвиняемых сразу после зачтения приговора пришлось отпустить на свободу. Однако вскоре царское правительство распорядилось отправить 80 человек из числа освобожденных в административную ссылку в отдаленные губернии Российского государства.



На фоне «Процесса 193-х» яркой молнией вспыхнуло «дело Веры Засулич». 24 января 1878 года эта молодая женщина, придя на прием к петербургскому градоначальнику генералу Трепову, выстрелила в него из пистолета и попала «в область таза». После ареста она сразу же заявила, что совершила покушение на жизнь Трепова в отместку за совершенное им преступление: по его приказу был высечен арестованный студент А. С. Боголюбов, не снявший шапки при встрече с градоначальником.

Следствие по делу Засулич не заняло много времени. Властям все казалось ясным, и судьба обвиняемой представлялась предрешенной. Предъявленное ей обвинение по законам Российской империи сулило никак не менее пятнадцати, а то и двадцати лет каторжных работ с лишением всех прав состояния.

Судили Засулич в последний день марта в Петербургском окружном суде под председательством А. Ф. Кони, с участием присяжных заседателей. На суде она подтвердила, что стреляла в Трепова, и объяснила это тем тяжелым впечатлением, которое произвело на нее допущенное им беззаконие по отношению к беззащитному, незнакомому ей ранее студенту, а в заключение произнесла следующее: «…Я решилась, хотя ценой собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью… Я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие… Я не видела другого способа… Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать».

Блестяще построил свою речь на суде защитник П. А. Александров. Из нее явствовало, что Засулич проявила гражданственность и наказала преступника. Он говорил о том, что поступок его подзащитной обусловлен честным и благородным порывом. В завершающей части выступления защитник сказал следующее; «Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления».

Первый вопрос, поставленный председателем суда перед присяжными заседателями, звучал так: «Виновата ли Засулич в том, что, решившись отомстить градоначальнику Трепову за наказание Боголюбова… нанесла… Трепову рану в полости таза пулею большого калибра?» На этот главный вопрос присяжные ответили: «Нет, невиновна». Решение присяжных заседателей публика встретила аплодисментами. Председатель суда тут же объявил Засулич освобождаемой из-под стражи. У здания суда ее встретила восторженная толпа. Друзья сразу увезли ее в закрытом экипаже. Когда же власти спохватились и потребовали вновь арестовать Засулич, найти ее нигде не удалось…

Как и впечатления от войны на Балканах, все эти события влияли на мировоззрение Владимира Бехтерева, укрепляли его приверженность идеям демократии и справедливости.



Находясь на лечении в клинике Боткина, Бехтерев глубже познакомился с идеями нервизма. Согласно этому учению, поражения нервной системы, как правило, проявляются и общими изменениями в деятельности всего организма. Справедливость идей нервизма подтверждали многочисленные клинические и лабораторные наблюдения.

Осенью 1877 года начальник академии объявил, что Бехтерев и другие студенты академии, участвовавшие в войне в составе «летучего» санитарного отряда братьев Рыжовых, удостоены благодарности императора и командующего Дунайской армией. Участие Бехтерева в войне и положительная оценка его деятельности в фронтовых условиях, несомненно, способствовали повышению авторитета студента-старшекурсника в глазах его товарищей и преподавателей. Но в его поступках не было ничего необычного. Из тех его товарищей, которые помогали армии во время войны, как писал в тот же период начальнику академии военно-медицинский инспектор действующей армии, «большая часть студентов заслужила на поле битвы и в госпиталях… полное одобрение и вполне оправдала оказанное им доверие своим разумным уходом за ранеными и самою приличною дисциплиною». Не меньшую самоотверженность проявили и студенты академии, принимавшие участие в борьбе с эпидемиями и, в частности, с эпидемией брюшного тифа, вспыхнувшей в Петербурге зимой 1877/78 года, то есть в тот период, когда большая часть петербургских врачей была отвлечена в действующую армию. Гражданственность, самоотверженность, стремление служить своему народу — эти качества всегда были свойственны демократической молодежи. Владимир Бехтерев был только одним из многих.

К занятиям на пятом курсе Бехтерев приступил в октябре, сразу же после окончания лечения. Надо было наверстать упущенное, и он «с головой» ушел в занятия. Полученный на войне опыт убеждал его в том, что хороший врач «для начала», как им говорилось позднее, должен знать все известное медицине, а затем всю жизнь пополнять, наращивать объем этих знаний. Сам же он хотел стать обязательно хорошим врачом. Этого требовало не только далеко не чуждое ему самолюбие, но и стремление быть максимально полезным людям.

На последнем курсе академии лекции читались такими крупными специалистами, как профессора Крассовский (акушерство), Флоринский (детские болезни), Терновский (венерические болезни), Полотебнов (кожные болезни) и другие. Но особое внимание, как и до поездки на театр боевых действий, Бехтерев уделял изучению нервных болезней и психиатрии. Он регулярно посещал блестящие лекции по психиатрии, читаемые профессором Мержеевским, а в свободное от обязательных учебных занятий время часто посещал его клинику, где учился практике обследования и лечения больных.

Каждую неделю Бехтерев находил время и для встречи с Наташей Базилевской, которая к тому времени окончила Вятскую гимназию и приехала в Петербург, где поступила на женские учительские курсы. С детских лет ее покоряло ощущение какой-то особой уверенности и надежности, которое внушал ей Володя. Теперь Владимир окреп, возмужал и казался даже несколько старше своих лет. Возможно, этому содействовали усы и борода, отпущенные им во время пребывания на войне. Владимир с Наташей всегда был предупредителен, нежен и не скрывал своего восхищения ею. Ему с ней всегда было легко и интересно. Его покоряли ровный характер Наташи, ее такт, выдержка, способность к сопереживанию. Она с интересом воспринимала его рассказы о достижениях науки, о полюбившейся ему профессии, о жизненных планах. Умная, начитанная девушка ценила убеждения своего друга и слушала его слова с пониманием. Все это еще больше сближало молодых людей.

Занятия в академии подходили к концу. К тому же программа последнего курса была существенно сокращена в связи с острой потребностью в медиках. Хотя война с турками и завершилась заключенным 19 февраля 1878 года Сан-Стефанским мирным договором, требовалось пополнение врачебных кадров армии. В срочной помощи нуждались тысячи больных и раненых, заполнявших госпитали и больницы Петербурга, Москвы и многих других городов России.

Лекарские экзамены, которые выпускники Медико-хирургической академии обычно сдавали осенью, в 1878 году состоялись досрочно с 1 по 20 апреля. Вместе со своими товарищами по курсу Г. Левашовым и Г. Ранчевским Бехтерев оказался в числе тех, кто за весь курс обучения в академии имел более двух третей отличных оценок. Это давало ему право держать экзамен в существовавший при академии Институт усовершенствования врачей («профессорский» институт), готовивший научно-педагогические кадры. Экзамен сводился к написанию сочинения на заданную тему. Бехтереву пришлось выполнить работу о лечении чахотки. Она была оценена высшим баллом.

В связи с успешным окончанием курса обучения Бехтерев получил звание лекаря и одну из именных премий академии — премию имени Пальцева в 300 рублей. Как своекоштного студента, не платившего за обучение в академии, его зачислили на военную службу, выдав при этом годовой оклад начинающего военного лекаря в 333 рубля 33 копейки, а также портативный набор хирургических инструментов и прибор для изучения глазного дна — офтальмоскоп.

Зачисление в институт усовершенствования врачей сопровождалось прикомандированием к Клиническому военному госпиталю, являвшемуся для академии базовым лечебным учреждением. Обучающиеся в этом институте получали право на представление к защите диссертации на ученую степень доктора медицины без предварительной сдачи докторских экзаменов. После защиты диссертации выпускники института могли участвовать в конкурсе на заграничную командировку для дальнейшего совершенствования знаний. Этими возможностями Бехтерев воспользуется в свое время, а летом 1878 года иные заботы одолевали молодого врача. С кареглазой Наташей он бродил белыми ночами по великолепным набережным и паркам столицы. Молодые люди любили друг друга и чувствовали себя счастливыми.

Глава 3

СТАНОВЛЕНИЕ ВРАЧА

В Институт усовершенствования при Военно-медицинской академии Бехтерев, как и другие его однокурсники, удостоенные этого права, в 1878 году зачислен не был. Ввиду напряженной внешнеполитической обстановки все они вошли во временно организованный запас врачей действующей армии при клиническом военном госпитале — базовом лечебном учреждении академии. Это позволило Бехтереву оказаться в положении армейского врача-стажера при возглавляемой Иваном Павловичем Мержеевским клинике душевных и нервных болезней Военно-медицинской академии.

Медико-хирургическая академия вела свое летосчисление с 1798 года. Психиатрическая же кафедра при ней была создана в 1857 году по инициативе президента академии П. А. Дубровицкого. Для организации кафедры душевных болезней им был тогда приглашен молодой энергичный военный врач Иван Михайлович Балинский, выходец из обедневшей польской дворянской семьи. Психиатрия в академии к тому времени была представлена шестым отделением 2-го военно-сухопутного госпиталя, располагавшимся в двух деревянных бараках. Это была «…трущоба, в которой сплелись человеческие несчастья и жестокость и в которой свило себе гнездо медицинское невежество» (И. П. Мержеевский). Работа в отделении для душевнобольных рассматривалась как своеобразное наказание. Специалистов-психиатров не было вовсе, а функции их временно исполняли проштрафившиеся в чем-то врачи других клинических отделений, направлявшиеся сюда «на исправление». Беспокойным больным в то время назначались главным образом слабительные средства. Для поддержания порядка в бараках смотрители нередко прибегали к кулачным расправам, надевали на больных «смирительные» рубахи, которые изнутри иногда еще и обкладывались нарывным пластырем.

Балинского можно назвать по справедливости реформатором психиатрии в России. Возглавив психиатрическую службу при академии, он сразу же занялся подбором сотрудников. Вскоре он добился перестройки и переоборудования отделения для душевнобольных, а затем и пристройки для него дополнительного помещения. По согласованию с военным ведомством Балинскому удалось ликвидировать «перенаселенность» отделения, ограничив максимальное количество находящихся в нем больных: 12 офицеров, 12 женщин и 96 «нижних чинов» — всего 120 человек. Балинским были отменены надписи на кроватных досках с наименованием болезни, многое делалось для улучшения содержания и лечения больных.

С 1863 года прекратило существование общежитие для студентов, и освободившееся в правом крыле главного здания академии помещение по настоянию Балинского переоборудовали под психиатрическую клинику на 100 коек. В ноябре 1867 года состоялось открытие первой в России клиники душевных болезней. Директором ее стал Балинский, в числе его сотрудников находились Мержеевский, Дюков, Чехов. В старых помещениях психиатрического отделения тогда же организовали приют для хроников, вскоре переведенный в 1-й Сухопутный (Николаевский) госпиталь. В приюте работали врачи-психиатры Щепетов, Никифоров, Черемшанский. На базе клиники и кафедры душевных болезней, возглавляемых Балинским, проводилась специализация врачей, и практически все русские психиатры того времени были его учениками.

Как член медицинского совета при министерстве внутренних дел, на которое в то время возлагались и заботы о научной организации медицинского обеспечения населения, Балинский много сил отдавал организации психиатрической службы в России. По его инциативе для оказания помощи душевным больным стали создаваться огромные по тем временам (до 1000 коек) окружные психиатрические лечебницы, в каждую из которых госпитализировались больные, проживающие на территории определенного учебного округа, включавшего в себя несколько губерний.

В 1870 году Балинский добился организации при психиатрической клинике Медико-хирургической академии отделения на 20 коек для больных-«пансионеров». На эти койки обычно помещали больных душевными болезнями в ранней стадии из числа гражданских лиц. За их лечение с родственников клиника получала значительную плату: от 35 до 70 рублей в месяц. Вырученные таким образом деньги давали возможность содержать работавшего в этом отделении врача, дополнительный вспомогательный персонал и, кроме того, несколько повысить затраты на питание и лечение всех прочих больных, находившихся в клинике. На должность ординатора для ведения больных-«пансионеров» был приглашен выпускник Киевского университета И. А. Сикорский, проходивший в то время усовершенствование по психиатрии под руководством Мержеевского. Этот энергичный, работавший с увлечением молодой врач в 1873 году лечил и студента-первокурсника Володю Бехтерева.

По воспоминаниям современников, Балинский блистательно читал лекции для врачей и студентов. Интересными и весьма поучительными были и проводимые им клинические разборы больных. Речь его отличалась образностью, изяществом, ясностью суждений и логикой. Балинский всегда охотно делился со своими учениками собственным богатым врачебным опытом и глубокими знаниями научной литературы. К сожалению, он не оставил научных трудов. Балинский не писал их, считая, что для этого ещё не настало время, так как психиатрия находится лишь в стадии становления и не накопила достаточного количества бесспорных фактов, необходимых для научных обобщений.

Тяжелое хроническое заболевание побудило Балинского уйти в отставку в возрасте 49 лет. Возможно, к этому шагу его приблизил и трагический случай: после выписки из клиники застрелился пациент, который, по мнению Балинского, был излечен.

Во главе кафедры и клиники душевных болезней после отставки Балинского оказался один из его ближайших учеников — приват-доцент И. П. Мержеевский, которого через год Конференция академии официально избрала на должность заведующего кафедрой и присвоила ему профессорское звание. Мержеевский, как и Балинский, происходил из польских дворян. В 1861 году он окончил Медико-хирургическую академию и был оставлен при ней для совершенствования знаний. Психиатрию он изучал главным образом под руководством Балинского. В период же заграничной командировки Мержеевский проходил стажировку в возглавляемом Жаном Шарко неврологическом отделении Парижского университета и под его влиянием увлекся невропатологией. Тогда уже Мержеевский на многочисленных клинических примерах утвердился во мнении о том, что психические функции определяются деятельностью мозга и могут быть в той или иной степени нарушены при различных его заболеваниях и травматических поражениях. Это определило его материалистический подход к проблеме о сущности психической деятельности в норме и в условиях ее патологии. Такой взгляд на зависимость психики от работы мозга не был тогда чем-то само собой разумеющимся, так как даже среди врачей преобладало идеалистическое представление о независимости идеальной души от материального тела, определившее в какой-то степени в дальнейшем выделение невропатологии и психиатрии в самостоятельные клинические дисциплины. При этом основой для понимания происхождения неврологической патологии служили морфологические изменения в нервной системе, объяснять же различные формы психопатологии длительное время пытались на основании представлений о расстройстве психологических процессов, зависящих от состояния нематериальной души.

После возвращения из заграничной командировки Мержеевский стал преподавать невропатологию — клинический предмет, который в то время только создавался. Первое неврологическое отделение (на 19 коек) в России открылось в 1869 году. Инициатором его создания был «отец русской невропатологии» А. Я. Кожевников. Оно возникло на базе московской Ново-Екатерининской больницы (ныне 24-я городская клиническая больница). В Петербурге же только в 1881 году Мержеевскому удалось добиться выделения для неврологических больных шести штатных коек в возглавляемой им клинике.

Убедившись в том, что психика больных страдает при многих неврологических заболеваниях, Мержеевский стремился к поиску той самой, вполне возможной, по его мнению, морфологической основы и при первичных расстройствах психической деятельности. Особенно наглядной она представала при врожденной дефектности психической сферы у детей, родившихся с слишком малой головой (у микроцефалов). Клинико-морфологические исследования при микроцефалии составили одно из основных направлений в научно-исследовательской деятельности Мержеевского. Этому вопросу он посвятил и свою диссертационную работу.

В 1878 году, когда в клинику был прикомандирован военный врач-стажер Бехтерев, в штате ее, помимо Мержеевского, состояли врачи-психиатры Дюков, Черемшанский, Эрлицкий и Рагозин. Сикорский по-прежнему работал в отделении пансионеров. В 1882 году его должность была упразднена. К тому времени он уже защитил диссертацию на степень доктора медицины и имел звание приват-доцента. Оставшись без штатной должности, Сикорский переехал в Киев, где с 1885 года возглавил вновь организованную кафедру психиатрии Киевского университета.

Особенно близко в период усовершенствования знаний в клинике душевных болезней Медико-хирургичвской академии Бехтерев сошелся с Рагозиным, с ним он в последующем постоянно сотрудничал и был дружен многие годы. В клинике Бехтерев много внимания уделял работе с больными. Кроме того, он регулярно посещал лекции Мержеевского, изучал литературу по нервным и душевным болезням, выполнял диссертационную работу на степень доктора медицины. Тему диссертации в какой-то мере подсказали ему наблюдения за больными в период пребывания на лечении в клинике С. П. Боткина и лекции этого выдающегося клинициста, который многократно указывал на возможную зависимость соматических[2] функций от состояния психиатрической деятельности больных.

Чтобы объективизировать влияние болезней души на состояние тела, Бехтерев решил выполнить экспериментально-клиническое исследование, которое позволило бы выяснить зависимость состояния температуры тела от изменений деятельности мозга, возникающих в случаях развития психических болезней. Мержеевский, всегда проявлявший интерес к соотношению психических и телесных функций, замысел работы одобрил.



Начало врачебной деятельности Бехтерева происходило в период обострения борьбы демократических сил России с царизмом. Осень 1878 года ознаменовалась студенческими волнениями в Харькове и последовавшими вслед за ними репрессивными мерами правительства. Эти события нашли отклик во всех университетских городах России. 29 ноября студенты Медико-хирургической академии, многие из которых весной того же года рисковали жизнью, помогая бороться с охватившей Петербург жестокой эпидемией сыпного тифа, вместе со студентами других учебных заведений столицы вышли на Невский проспект. Демонстранты направились к традиционной резиденции наследника престола — Аничкову дворцу. Здесь будущему императору был передан адрес, в котором излагались требования студенческой молодежи о демократизации порядков в учебных заведениях. Ответа от наследника, однако, не последовало.

На следующий день в Медико-хирургической академии состоялся митинг. Начальник академии Быков потребовал разойтись. Но митинг продолжался, и тогда Быков обратился за помощью к властям. К трем часам дня к академии были стянуты эскадрон жандармов, казачья сотня и две роты солдат лейб-гвардии Московского полка. Столь солидный состав карательной команды свидетельствовал о серьезности конфликта. Каратели пустили в ход нагайки и приклады. Митинг был разогнан, студентов, участвовавших в нем — их оказалось 142 человека, — загнали в манеж Московского полка, где продержали девять суток. Более сорока человек исключили затем из академии и выслали на родину под надзор полиции вплоть до особого распоряжения.

События 29 ноября привели к закрытию «вольной» студенческой читальни. Инспекции академии поручалось пересмотреть все книги. Часть из них оказалась переданной в фундаментальную академическую библиотеку, где пришлось создать студенческий отдел, часть — реквизировали жандармы, остальные книги были распроданы с аукциона 5 октября 1879 года…

Неудачи «хождения в народ», закончившегося «Процессом 193-х», побудили революционную молодежь к поиску новых путей борьбы. Одним из таких путей стал террор. Кинжал, револьвер, бомба вошли в арсенал революционной борьбы.



Как относился ко всем этим событиям Бехтерев? Его активное участие в демократическом движении в студенческие годы и многочисленные проявления еочуветвия к противникам царского режима в последующем позволяют утверждать, что он всегда был врагом деспотизма монархической власти. Вместе с тем он не верил, что терроризм может привести к благоприятным политическим переменам, но, как и многие в то время, восторгался смелостью и решительностью террористов, их преданностью идее и готовностью жертвовать собой ради общего блага.