Алексей Карпов

Батый

Несколько слов в защиту автора

Признаюсь: не без содрогания решился я на то, чтобы издать эту книгу. Всё бы ничего, если бы не вторая буква в аббревиатуре знаменитой молодогвардейской серии. Поставить в ряд «замечательных людей» одного из самых свирепых завоевателей в истории европейского Средневековья, разорителя Руси, человека, залившего кровью едва ли не бóльшую часть Европы — от Урала, Волги и Камы до Адриатического моря? Возможно ли это? И не оскорбительно ли для нашей исторической памяти и патриотического чувства? Понимая, что упрёки такого рода, по всей вероятности, неизбежны, считаю нужным предварить дальнейшее повествование некоторыми пояснениями — не столько в защиту героя, сколько в защиту автора этой книги.

Прежде всего стоит, наверное, напомнить о том, что серия «Жизнь замечательных людей» отнюдь не является некой «доской почёта», куда имеют право быть допущены одни лишь «положительные» исторические персонажи. Хотя бы потому, что степень «положительности» того или иного исторического лица — вещь весьма субъективная и относительная, и попытка высчитать её (и, соответственно, определить право на то, чтобы занять место в ряду «положительных» и «замечательных» героев) изначально обречена на неудачу. Кто может скачать, например, насколько «замечательными» и достойными включения в этот ряд являются Иван Грозный или Наполеон, Пётр I или Александр Македонский, Карл XII или русский князь Святослав? Не говорю уже о Чингисхане и Тимуре (Тамерлане), типологически наиболее близких герою настоящей книги. Между тем представить без них серию «ЖЗЛ» едва ли возможно. Существует иной критерий включения исторических деятелей в ряд «замечательных людей» — их роль в истории, влияние на ход событий, происходивших в той или иной стране или в той или иной части света, их значимость наконец. Этот критерий кажется более объективным и более обоснованным — и вот ему-то все названные лица, включая Батыя, несомненно, отвечают.

Возразят: личность Батыя занимает особое место даже в ряду других кровавых завоевателей, ибо с его именем связано страшное монгольское нашествие, обрушившееся на Русь в конце 30-х годов XIII века. По силе разрушительного воздействия на ход русской истории оно не имеет себе равных. Это нашествие унесло жизни огромного числа людей, стёрло с лица земли сотни, если не тысячи городов и селений, до основания разрушило экономику страны, свело на нет целые отрасли ремёсел, безвозвратно сгубило бесценные памятники культуры, на два столетия поставив Русь на колени и едва не уничтожив саму русскую государственность. Почти двухвековое ордынское иго — самая чёрная, самая страшная глава нашей истории. А потому и личность Батыя в нашем сознании предельно демонизирована. В силу генетической памяти поколений русских людей Батый однозначно воспринимается как носитель некоего абсолютного зла, как некая всеразрушающая тёмная сила, поистине порождение преисподней. Но субъективизм и заданность восприятия — не лучшее подспорье в работе историка. Тем более что эта книга — не только о жестоком и кровавом завоевателе, но и о политике и государственном деятеле, не только о разрушителе, но и о созидателе — как ни парадоксально звучит это слово применительно к Батыю. Ибо нельзя забывать, что Батый, помимо прочего, был создателем огромного и оказавшегося весьма жизнеспособным государства — Золотой Орды, просуществовавшей около двух столетий и оставившей неизгладимый след в истории всей Восточной Европы. Влияние Золотой Орды ощущается в нашей жизни и по сей день, и многие родовые черты нашей государственности, политической системы, ментальности могут быть объяснены через историю вхождения русских земель в состав этого государственного образования. Было бы принципиально неверно разделять в Батые две эти ипостаси — разрушителя и созидателя, противопоставлять одно другому, выбирать, кем он был в большей степени. Так в истории не бывает. Созидатель вполне уживался в Батые с разрушителем, а жестокий завоеватель — с умелым политиком, находившим возможность управлять подвластными ему территориями не только с помощью страха, но и с помощью законов, и снискавшим себе славу справедливого и даже милостивого правителя, — во всяком случае, именно так отзываются о нём многие современные ему хронисты. В исторической памяти тюркских народов (например, в хивинских преданиях, записанных в XVI–XVII веках) Батый, напротив, предстаёт идеальным правителем, которому стремятся подражать другие ханы, даже не принадлежащие к числу его прямых потомков. Более ста лет тому назад выдающийся русский востоковед академик Насилий Владимирович Бартольд отметил этот удивительный парадокс. «Батый в глазах русских летописцев был только “лютым зверем”, — писал он, — между тем он не только получил от самих монголов прозвище “доброго хана” (Саин-хан), но прославляется за свою кротость, справедливость и мудрость мусульманскими и армянскими писателями, нисколько не расположенными хвалить монголов»¹. И этот парадокс, несомненно, нуждается в объяснении — в том числе и для русского читателя, привыкшего к однозначному, сугубо отрицательному, демоническому восприятию «окаянного» и «злочестивого» Батыя.

Должен сказать, что, приступая к работе, я вовсе не стремился к тому, чтобы вынести какой-либо приговор герою книги — не важно: обвинительный или оправдательный. Это вообще не дело историка. («…Произнесение приговоров над деятелями и народами на основании отдельных фактов и отдельных сторон их деятельности — приём безусловно ненаучный», — писал по этому поводу тот же Бартольд.) Свою задачу я видел в другом: через биографию Батыя постараться понять эпоху, в которую он жил, — эпоху переломную во всех отношениях. При этом книгу о Батые я писал прежде всего как человек, занимающийся русской историей. И потому лично доя меня эта книга оказывается в ряду других книг, посвящённых правителям средневековой Руси, — начиная с княгини Ольги и князя Владимира Святого, чьи биографии также выходили в серии «Жизнь замечательных людей». Впрочем, все эти книги только условно могут быть названы биографическими: через биографию того или иного исторического лица я стремился проникнуть в понимание той или иной эпохи русской истории. И если книга о Батые стоит особняком или даже выпадает из этого ряда, то это прежде всего объясняется исключительностью эпохи — эпохи переломного для Руси XIII столетия, взорванного монгольским завоеванием. Понять то, что происходило тогда в России, можно лишь через обращение к истории всей Монгольской империи, через «соответствующее исследование всего монгольского фона», как выразился крупнейший историк русского зарубежья Георгий Владимирович Вернадский, посвятивший истории монгольского завоевания одну из книг своей многотомной «Истории России» — «Монголы и Русь»². Поразительно, но страшное Батыево нашествие, навсегда изменившее ход нашей истории, явилось лишь частью, эпизодом Западного похода монгольских армий. Покорение Северо-Восточной Руси, включение её в состав Улуса Джучи (будущей Золотой Орды) — всего лишь эпизод завоевательной политики монголов. Всё, что происходило на Руси в середине и второй половине XIII столетия, определялось вне её границ — в Орде или ещё дальше, в Каракоруме, столице Великой Монгольской империи — Еке Монгол улус, как называли своё государство сами монголы. Русские князья превратились в «улусников» и «служебников» монгольских «царей» (само слово свидетельствует о том, что легитимность их власти не ставилась в русских землях под сомнение). На Руси действовали монгольские законы; сюда являлись монгольские, уйгурские и хорезмийские чиновники, творившие свою волю; тысячи русских людей угонялись в Орду и ещё дальше, в Монголию и Китай. А потому и понять эту эпоху через биографию кого-либо из русских князей, увы, не получится; для этого нужен иной взгляд — взгляд, так сказать, извне. Биография Батыя такую возможность предоставляет. Вот ещё одна причина, по которой я взялся за написание книги.

И ещё несколько необходимых пояснений. Исследователь, погружающийся в эпоху монгольских завоеваний, сталкивается с очевидной трудностью, связанной с состоянием дошедших до нас письменных источников. Батый не был великим ханом, а потому сохранившиеся хроники не содержат его более или менее развёрнутой и связной биографии. Зато отрывочные свидетельства о нём разбросаны в самых разнообразных по происхождению источниках. XIII столетие — это время грандиозного столкновения Запада и Востока, когда мир пришёл в движение, нарушив все существующие границы и преодолев изолированность отдельных регионов и культур. Поэтому география свидетельств о Батые оказывается исключительно широкой. Здесь и собственно монгольские и китайские хроники, и сочинения на персидском, арабском, древнерусском, латинском, старофранцузском, сирийском, армянском, грузинском, греческом языках. Естественно, что в подавляющем большинстве случаев я пользовался не оригинальными текстами, а их переводами. Впрочем, русскоязычный исследователь находится в этом плане в выигрышном положении, ибо основной массив текстов восточного происхождения уже давно имеет весьма качественные, выверенные, можно сказать, классические переводы на русский язык. В числе сочинений, имеющих первостепенное значение для понимания биографии героя книги, назову прежде всего так называемое «Сокровенное сказание» — священную монгольскую хронику, или, точнее, свод монгольских преданий, записанных около 1240 года или несколько позже (русскому читателю «Сокровенное сказание» доступно в переводе С. А. Козина)³; двухтомное собрание выдержек из арабо- и персоязычных сочинений о Золотой Орде, подготовленное к изданию выдающимся русским востоковедом В. Г. Тизенгаузеном⁴; многотомное издание «Сборника летописей» персидского ученого и государственного деятеля конца XIII — первых двух десятилетий XIV века Фазлаллаха Ибн Абу-л-Хейра Рашид ад-Дина⁵; «Историю завоевателя мира» персидского историка XIII века, современника событий Ала ад-Дина Ата-Мелика Джувейни⁶; китайскую официальную хронику «Юань-ши», полный текст которой за время правления первых четырёх ханов монгольской династии Юань, а также выборочные жизнеописания различных лиц доступны ныне благодаря переводу Р. П. Храпачевского⁷; сочинения более позднего времени среднеазиатских (преимущественно хивинских) историков⁸, а также весьма ценные армянские хроники XIII–XIV веков⁹ и «Всеобщую историю» сирийского христианского историка XIII века Абу-л-Фараджа, иначе именуемого Мар Григорием (в крещении Иоанном) или Бар-Гебреем¹⁰. Исключительную ценность для нашей темы имеют сочинения латинских авторов, лично общавшихся с Батыем и оставивших отчёты о своих путешествиях к монголам: посла римского папы Иннокентия IV итальянца Джиованни дель Плано Карпини¹¹ и его спутника поляка Бенедикта (рассказ последнего был записан неким анонимным монахом, назвавшим себя лишь первой буквой имени и потому известным как брат Ц. де Бридиа)¹², а также посла французского короля Людовика IX Гильома (Вильгельма) Рубрука¹³. Эти и другие латинские сочинения XIII века, повествующие о монгольском нашествии на Европу и нравах и обычаях монголов¹⁴, я также использовал преимущественно по существующим русским переводам. Что же касается древнерусских письменных источников — различных летописей, агиографических памятников и т. п., то их я, как правило, цитировал либо в собственном переводе, либо в подлиннике, иногда слегка упрощая или поновляя текст.

В России личность Батыя неизменно вызывала и вызывает интерес. Правда, по большей части интерес этот удовлетворяется за счёт беллетристики, свидетельством чему служат многочисленные переиздания знаменитой трилогии о Чингисхане и Батые писателя Вл. Яна. Что же касается исследований на эту тему, то на них, похоже, было наложено табу — иначе трудно объяснить тот факт, что на протяжении долгих лет (более чем полутора столетий) по существу единственной работой, посвящённой биографии Батыя в целом, оставалась небольшая, всего в несколько страниц, статья В. В. Бартольда, написанная на немецком языке для «Энциклопедии ислама» (1908) и лишь в 1968 году переведённая на русский язык¹⁵. К настоящему времени ситуация кардинально изменилась. Помимо статей, затрагивающих отдельные аспекты биографии Батыя и его военную, политическую и государственную деятельность, в последние годы вышли две книги биографического характера: монгольского журналиста и историка Чойсамбы Чойжилжавына¹⁶ и исследователя из Санкт-Петербурга Р. Ю. Почекаева¹⁷. Последняя работа (представляющая собой часть масштабного исследования биографий правителей Золотой Орды¹⁸) заслуживает самой положительной оценки: это весьма квалифицированное, добротное исследование, с опорой на широкий круг источников. Не соглашаясь со многими положениями этой работы и иначе представляя себе многие аспекты биографии Батыя (в том числе касающиеся русско-ордынских отношений), я не могу не признать, что книга Р. Ю. Почекаева служила для меня своего рода ориентиром, позволявшим сверять собственные выводы с выводами её автора.

Последнее замечание, которое необходимо сделать, касается формы передачи многочисленных имён собственных — монгольских, тюркских и т. д. Понятно, что при таком разнообразии письменных источников формы написания одних и тех же имён и названий весьма различны. Это разнообразие читатель встретит в цитатах из разных источников. В авторском же тексте в тех случаях, когда существовала определённая традиция написания того или иного имени или названия в отечественной литературе, я, естественно, следовал ей (так, например, везде пишется Менгу, а не Мунке, Угедей, а не Огодай, и т. п.). В других случаях приходилось принимать написание того источника, который, как мне казалось, передавал форму имени, более близкую к аутентичной. Определённую трудность вызывали различия в написании одних и тех же имён в различных переводах памятников, принадлежащих одной традиции. Здесь я позволял себе, не оговаривая это, унифицировать названия (например, вместо Чингиз-хан в цитате может стоять Чингисхан, вместо Шейбан — Шибан, и т. п.). Особо следует сказать об имени героя книги. Батый — русская форма монгольского имени Бату. В книге оба эти варианта используются как равнозначные (в источниках встречаются и другие варианты: Бат, Бати, Бато, Пату и т. д.). В тех случаях, когда речь шла о событиях, связанных с Русью, предпочтение отдавалось русской форме; когда речь шла о событиях, происходивших в Монголии или получивших освещение преимущественно в монгольских источниках, — соответственно, монгольской. Однако какого-то жёсткого правила здесь нет. Единственная форма, которую я старался избегать (хотя она тоже постоянно встречается в источниках), — это Бату-хан. Как известно, Батый так и не принял этот титул. В соответствии с монгольскими законами и установлениями Чингисхана пышные титулы в Монголии были вообще запрещены: к имени самого великого хана прибавлялось лишь сочетание «-хан», или «-каан»; что же касается его братьев и сыновей, членов «Золотого рода» наследников Чингисхана, то к ним обращались «по именам, полученным при рождении, — как в присутствии их, так и в отсутствие»¹⁹. Это правило строго соблюдалось, в том числе и Батыем, который вообще старался не нарушать предписаний своего великого деда. Правда, в последние годы жизни его, кажется, всё-таки стали именовать Бату-ханом — но это отдельная история, связанная с тем особым положением, которое он занял в Монгольской империи, став по существу соправителем великого хана Менгу. Однако об этом мы поговорим позже, ближе к концу повествования.

Наследие Чингисхана

Знание своей родословной — основа существования любого кочевого сообщества. Встречаясь в степи с незнакомцем, кочевник должен был точно определить своё отношение к нему, выяснить, не является ли тот его родичем — пусть даже очень далёким, высчитать возможную степень родства — если, конечно, таковое имелось, определить старшинство родов и их взаимоотношения в прошлом — враждебные или, наоборот, дружественные. Незнание всех этих подробностей порой грозило смертью или рабством и неизбежной потерей имущества.

Родословное древо Бату (Батыя) насчитывало 25 колен и восходило к легендарным основателям рода Борджигинов Борте-Чино («Пегому волку»), «родившемуся по изволению Вышнего Неба», и его супруге Гоа-Марал («Прекрасной лани»). Точные сведения об этом, с росписью всех потомков божественной пары, содержатся в «Сокровенном сказании» монголов — своде монгольских преданий, повествующих о подвигах великого представителя рода Борджигинов, основателя Монгольской империи и «покорителя Вселенной» Чингисхана, деда Батыя. Для самого Батыя дело, однако, осложнялось тем, что его родство с Чингисханом, сама принадлежность к Чингисову потомству могли быть поставлены под сомнение. История эта весьма давняя, и связана она с женитьбой Чингисхана (тогда ещё Темучжина, сына Есугай-Баатура) и женитьбой самого Есугай-Баатура, отца «покорителя Вселенной» и прадеда героя нашего повествования.

В те далёкие времена кият-борджигины воевали со многими соседними племенами — татарами, меркитами, найманами и другими. Однажды, рассказывает «Сокровенное сказание», Есугай-Баатур, охотившийся на реке Онон за птицей, повстречал меркитского Эке-Чиледу, который ехал со свадьбы, взяв себе девушку из олхонутского племени. Заглянув в возок, Есугай поразился редкой красотой девушки. Он вернулся домой и, захватив с собой братьев, напал на меркита и отнял у него невесту. Сам Эке-Чиледу убежал. Братья гнались за ним, но, миновав семь увалов, вернулись. Так Оэлун-учжина, девушка из олхонутского племени, стала женой Есугай-Баатура и матерью его сына Темучжина, будущего Чингисхана. Но у Эке-Чиледу были братья, и они, конечно, не забыли нанесённого их роду оскорбления. В то время, когда Есугай-Баатур был в силе, они не смели ничего предпринять. Но Есугай вскоре умер, оставив малолетних сыновей. Прошло ещё немало времени, и старший из них, Темучжин, женился на огнеокой Борте-учжине, девушке из унгиратского племени, дочери Дэй-Сечена, когда-то, ещё ребёнком, сосватанной для него отцом. Тогда-то и настало для меркитов время вспомнить о старой обиде. Однажды, когда Темучжин вместе со своими братьями, матерью и женой кочевал в верховьях монгольской реки Керулен, на его стан напали 300 меркитов во главе со старшим братом Чиледу Тохтоа-беки. У будущего «покорителя Вселенной» оказалось под рукой всего девять лошадей: на одну вскочил он сам, других отдал матери, братьям и двум самым близким из своих друзей; ещё одну «приспособили в качестве заводной, так что для Борте-учжины, — рассказывает «Сокровенное сказание», — не оставалось лошади». Конные стремительно умчались; Борте же попыталась спасти старуха служанка, упрятав её в крытый возок, запряжённый пегой коровой. Увы, тщетно — меркиты нашли молодую жену Темучжина и увезли её с собой. Тохтоа-беки передал пленницу своему младшему брату Чильгир-Боко; «в его-то воле она всё время и находилась»¹. Случившееся стало поводом для большой войны, в результате которой меркиты были почти полностью истреблены. Сумел Темучжин вызволить из меркитского плена и свою Борте. Вскоре после освобождения она родила первенца Чингисхана Джучи, отца Бату.

Сам Чингисхан (это имя-титул он получил уже после войны с меркитами) никогда и ничем не попрекал жену и неизменно и многократно во всеуслышание именовал Джучи своим родным сыном. Впоследствии утверждалось, что Борте попала в плен уже беременной; больше того, вопреки действительности стали говорить, будто она вовсе и не задержалась у меркитов, но сразу же была отослана ими Ван-хану, или Тогрул-хану, могущественному правителю кереитов, с которыми меркиты тогда находились в мире (как считают, его имя отразилось в имени знаменитого «пресвитера Иоанна», легендарного христианского правителя Центральной Азии). Ван-хан некогда был побратимом отца Чингисхана Есугай-Баатура, а к самому Чингисхану пока что — до их разрыва и жестокой, кровопролитной войны — относился как к сыну; с подобающим уважением он отнёсся и к пленнице, содержал её наравне с остальными своими невестками и вскоре в целости и сохранности, не притронувшись к ней, передал мужу. На пути домой Борте и родила сына, причём родила внезапно, когда никто этого не ждал. Не имея возможности устроить колыбель для младенца, верный слуга Чингисхана, сопровождавший её, замесил тесто из небольшого количества муки и завернул в него сына своего повелителя; потому-то Джучи, родившийся в дороге, и получил своё имя (по-монгольски оно означает нового гостя, появившегося с дороги). Эта история приведена в «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина, официального историографа правителей монгольского Ирана и одного из первых биографов Чингисхана и его ближайших преемников². Но разговоры о том, что настоящий отец Джучи — меркит Чильгир, велись в семье «покорителя Вселенной». Особенно должно было это задевать трёх остальных его сыновей от Борте, имевших право наследовать отцу, — прежде всего Чагатая и Угедея и в меньшей степени младшего, Тулуя. По крайней мере однажды дошло до открытого столкновения, случившегося в присутствии отца и вельмож. В 1219 году, во время подготовки к Среднеазиатскому походу, на семейном совете Чингисхан повёл речь о своём преемнике и первым назвал имя Джучи, предложив тому высказаться на сей счёт. Но не успел тот открыть рот, как его опередил Чагатай.

— Ты повелеваешь первому говорить Чжочию (Джучи. — А. К.)! — воскликнул он, обращаясь к отцу. — Уж не хочешь ли ты этим сказать, что нарекаешь Чжочия? Как можем мы повиноваться наследнику меркитского плена?

Это было оскорбление, стерпеть которое старший из Чингисидов не мог. Братья схватились друг с другом, едва не завязалась драка, и вельможи насилу сумели растащить их. Оскорблён был и Чингисхан.

— Как смеете вы подобным образом отзываться о Чжочи?! — обратился он к сыновьям. — Не Чжочи ли старший из моих царевичей? Впредь не смейте произносить подобных слов!³

Но нарекать Джучи наследником своей державы после этого случая он не решился. Не стал отцовским наследником и оскорбивший брата Чагатай. Своим преемником Чингисхан объявил третьего сына от Борте Угедея, сделав возможным в дальнейшем вступление на престол любого достойного потомка — но только от четырёх старших братьев.

Вражда между Джучи и братьями Чагатаем и Угедеем давала о себе знать и позднее. (Между ними «всегда были препирательства, ссоры и несогласие», — сообщает Рашид ад-Дин; с Тулуем же, напротив, Джучи ладил.) Затем вражда эта перейдёт по наследству к их сыновьям и внукам. С её проявлениями мы столкнёмся и в биографии Джучиева сына Бату. Правда, нам не известно ни одного случая, когда Бату открыто бы попрекали происхождением отца, — что и неудивительно, ибо после смерти Чингисхана подобные попрёки могли быть восприняты как оскорбление памяти великого основателя рода. И всё же тень «меркитского плена», несомненно, витала над старшим из Чингисовых внуков.



Не только обстоятельства появления на свет, но и обстоятельства смерти отца Бату Джучи загадочны. Известно о том, что в конце жизни он рассорился с отцом. Как рассказывает Рашид ад-Дин, после совместного завоевания братьями Хорезма в 1221 году Чагатай и Угедей прибыли с дарами к отцу в крепость Таликан (в Афганистане), в то время как старший, Джучи, направился в сторону Иртыша, «где находились его обозы, и присоединился к своим ордам». По словам персидского историка, уже тогда Чингисхан поручил своему старшему сыну выступить в поход на северные страны, однако Джучи «уклонился от участия в этом деле». Это вызвало гнев отца. Но всё объяснялось, оказывается, болезнью Джучи. Ещё несколько раз отец призывал его к себе, но Джучи, ссылаясь на болезнь, не приезжал. А дальше старший сын «повелителя Вселенной» стал жертвой не то недоразумения, не то ловко подстроенной интриги. Некий человек из племени мангутов проезжал вблизи его кочевий; Джучи же, «перекочёвывая, шёл от юрта к юрту и таким же больным достиг одной горы, которая была местом его охоты. Так как сам он был слаб, то послал охотиться охотничьих эмиров». Увидав скопище знатных охотников, мангут решил, что среди них находится и Джучи. А потому, когда он прибыл к Чингисхану и тот спросил его о болезни сына, отвечал: «О болезни сведений не имею, но на такой-то горе он занимался охотой». Вообразив, что Джучи открыто пренебрегает отцовскими повелениями, Чингисхан «приказал, чтобы войско выступило в поход в его сторону и чтобы впереди всех отправились Чагатай и Угедей, и сам собирался выступить в поход вслед за ними». Но тут пришло скорбное известие о смерти Джучи, крайне опечалившее отца, а затем, после проведённого расследования, открылась и ложь мангута «и было доказано, что Джучи был в то время болен и не был на охоте». Так рассказывает Рашид ад-Дин⁴, и это, надо полагать, более или менее официальная версия смерти Джучи. Но не всё из рассказанного внушает доверие, и мы в точности так и не знаем, была ли болезнь Джучи действительной или мнимой и она ли на самом деле стала причиной его внезапной смерти.

Другой персидский историк, современник нашествия монголов на Среднюю Азию и Афганистан ал-Джузджани, сообщает о том, что Джучи действительно восстал против отца. Впрочем, и его рассказ кажется слишком тенденциозным. Вынужденный бежать от монголов в Индию к делийскому султану, ал-Джузджани ненавидел разорителей своей родины, а рано умерший Джучи, победитель хорезмшаха, проливший море крови при взятии Хорезма, представлен у него едва ли не другом мусульман, готовым пойти на союз с побеждёнными, что вряд ли может соответствовать действительности. Когда Джучи «увидел воду и воздух Кипчакской земли, — пишет ал-Джузджани, — то он нашёл, что во всём мире не может быть земли приятнее этой, воздуха лучше этого, воды слаще этой, лугов и пастбищ обширнее этих. В ум его стало проникать желание восстать против своего отца; он сказал своим приближённым: “Чингисхан сошёл с ума, что губит столько народа и разрушает столько царств. Мне кажется наиболее целесообразным умертвить отца на охоте, сблизиться с султаном Мухаммедом (хорезмшахом, то есть правителем Хорезма. — А. К.), привести это государство в цветущее состояние и оказать помощь мусульманам”». О замыслах брата стало известно Чагатаю. Тот донёс обо всём отцу. Узнав об этом, Чингисхан послал своих доверенных лиц отравить Джучи, что и было исполнено⁵. Намёк на отравление Джучи по повелению отца видят и в поздней монгольской летописи — так называемом «Алтан Тобчи» («Золотом сказании»), составленном учёным ламой Лубсаном Данзаном в XVII столетии⁶.

Навязчивое упоминание в этих, столь различных по содержанию рассказах имени Чагатая позволяет предположить, что последний и в самом деле имел какое-то отношение к гибели брата или по крайней мере к возбуждению ненависти между ним и отцом. О насильственной смерти старшего сына Чингисхана — но не об отравлении! — косвенно может свидетельствовать и исследование предполагаемого мавзолея Джучи (находящегося на реке Кенгир, в Улытауском районе Карагандинской области Казахстана, в 50 километрах к северо-востоку от Джезказгана): при вскрытии захоронения были обнаружены останки человека, у которого отсутствовали кости правой руки. Впрочем, подтверждает это и ещё одну версию смерти старшего сына Чингисхана, сохранившуюся в народных, степных преданиях о нём; рассказывали, будто Джучи погиб во время охоты на куланов: то ли всё-таки от руки подосланного к нему убийцы, то ли от неудачного падения с коня, то ли растерзанный каким-то особенно могучим куланом, который стащил его с коня и оторвал ему руку⁷.

Смерть Джучи случилась в феврале — марте 1227 года, за полгода до смерти самого Чингисхана. К тому времени Бату было, вероятно, немного за двадцать — по монгольским меркам, возраст ещё весьма молодой. (Точная дата его рождения неизвестна; с наибольшей вероятностью её следует отнести к 1205/06 году или немного более позднему времени⁸.) Бату был вторым сыном Джучи; имя, данное ему при рождении, значило по-монгольски «сильный», «крепкий»⁹ — очевидно, именно таким хотел его видеть отец. Бату уступал старшинство своему брату Орде, первенцу Джучи. Тем не менее по воле самого Чингисхана именно он был провозглашён наследником отца и главой его улуса. «Чингисхан посадил» Бату «на престол на место его отца», — кратко сообщает ал-Джузджани. По сведениям более поздних тюркских источников, Чингисхан послал в улус Джучи своего младшего брата Тэмугэ-Отчигина — хранителя семейных традиций — с тем, чтобы тот возвёл Бату на отцовский престол и исполнил все положенные при этом церемонии. «…Младшим его братьям и эмирам вели быть в повиновении у него, — так будто бы наставлял Отчигина Чингисхан. — Если его братья и эмиры не будут держаться этого распоряжения, то ты останься там и мне доноси о тамошних делах; мы примем на себя заботы об устройстве их». Отчигин прибыл во владения Бату и был принят со всеми подобающими почестями. «По прошествии трёх дней, — рассказывает в «Родословном древе тюрков» хивинский хан и историк XVII века Абу-л-Гази, широко использовавший тюркские предания и родословные, — Отчигин посадил Бату-хана на отцовском престоле, младшим братьям и эмирам Бату-хановым передал слова, сказанные Чингисханом; весь народ изъявил покорность им. При этом сделали большой пир: по монгольскому обычаю Бату-хану поднесли чашу, и также Бату-хан подал им чашу и раздал много даров»¹⁰.

Что стало причиной такого выбора? В исторических сочинениях и публикациях новейшего времени можно встретить рассказы о том, как Чингисхан приметил своего внука, когда тот был ещё ребёнком, — за будто бы проявленные им бойкость, смекалку, успехи в овладении ратным делом. Рассказывают, например, что некий уйгур поведал Чингисхану в присутствии маленького Бату о подвигах знаменитого Александра Македонского — Искендера, завоевавшего весь мир. «Я отберу у него все его завоевания!» — вскричал Бату, выскочив с горящими глазами из-за спины деда и тем приведя Чингисхана в восторг. (Похожую историю привёл в своём романе «Чингисхан» писатель Владимир Ян.) Писали, что Бату проявил себя умелым воином, прекрасно стрелял из лука… Но всё это, увы, — не более чем фантазия. Во всяком случае, никаких сведений на этот счёт в источниках не обнаружено — ни об особых успехах на поле брани будущего покорителя Руси, ни об особой любви к нему царственного деда. Известно, что Чингисхан привечал своих внуков, рассказы об этом записывались в летописях. Так, например, однажды он заметил, как ловко стреляют из лука юные сыновья Тулуя Хулагу и Хубилай. По обычаю монголов, после первой удачной охоты над мальчиками совершали особый обряд — их пальцы натирали мясом и жиром. Чингисхан сам совершил обряд над внуками, при этом Хулагу так сильно ухватил его за большой палец, что Чингисхан громко вскрикнул. Приметил Чингисхан и чернявость Хубилая, бросавшуюся в глаза на фоне его рыжих братцев, — и повелел приискать для внука хорошую кормилицу; этот факт тоже попал в летописи. Подобных историй, посвящённых Батыю, нет.

Иногда полагают, что предпочтение, оказанное Бату перед братом, объясняется происхождением его матери, Ука-учжины, или Ука-хатун, дочери Ильчи-нойона, из унгиратского племени. Не исключено, что она находилась в близком родстве с женой Чингисхана Борте-учжиной, а значит, последняя могла похлопотать за внука перед самим Чингисханом¹¹. Но действительно ли было так? И оказывалось ли Ука-учжине предпочтение, например, перед матерью Орды Сартак, старшей из жён Джучи и тоже унгираткой? Известно, что у Ильчи-нойона имелись и другие дочери; одна из них, одарённая какими-то особыми прелестями, стала старшей женой Хубилай-хана, сына Тулуя. Монголы из Чингисова рода вообще охотно брали себе в жёны девушек из племени унгиратов. Но влияли ли происхождение и родственные связи последних на выбор наследников — этого мы не знаем.

Зато знаем, что власть в Монгольской империи совсем не обязательно наследовалась старшими сыновьями. В этом отношении история Бату не уникальна. Какого-то установленного, определённого порядка передачи власти у монголов, по-видимому, вообще не существовало: всё зависело от воли и желания отца. (Так, например, сам Чингисхан завещал свою державу третьему сыну Угедею; Угедей объявил наследником третьего сына Кучу, а после его смерти — его первенца Ширамуна; наследником Чагатая после гибели его первенца Мутугэна стал четвёртый сын последнего Кара-Хулагу; брату Батыя Шибану наследовал его второй сын Бахату; и т. д. Этот перечень можно продолжить.) Судя по поздним тюркским преданиям, Бату был любимым сыном Джучи и именовался его «баловнем»¹². Стоит обратить внимание и на другое. Старший брат Бату, Орда, вошёл в историю с прозвищем «Ичен», или «Эджен» (Орда-Ичен). Этим словом, означающим по-монгольски «хозяин», или «владыка», как правило, именовали младших (или четвёртых по счёту) сыновей, которые всегда находились при отце и наследовали его основное имущество, собственное хозяйство, юрту, но не претендовали на наследование всей власти¹³. (Такими «иченами» были, например, младший брат Чингисхана Тэмугэ-Отчигин или четвёртый сын самого Чингисхана Тулуй.) Орда и в самом деле унаследовал внутренний юрт, собственные владения отца. Почему Джучи «назначил» его «иченом», мы тоже не знаем, но после этого «старшим» становился любимец Джучи, его «баловень» Бату. Так или иначе, но выбор был сделан именно Джучи, а Чингисхан лишь утвердил его. Братьям Бату оставалось этот выбор принять. «Когда скончался Джучи-хан, его второй сын, Бату, в качестве преемника отца воссел в своём улусе на ханский престол, — свидетельствует Рашид ад-Дин. — Его братья подчинились ему и покорились».

В упомянутых тюркских преданиях, записанных в XVI веке хивинским историком Утемиш-хаджи, рассказывается о споре, возникшем между Бату и его старшим братом по поводу того, кому из них после смерти отца надлежит принять власть над отцовским улусом. Оба с готовностью уступали это право другому. «Ты мой старший брат, который заменил мне отца. Значит, ты мне отец… Ты будь ханом» — с такими словами Бату будто бы обратился к Орде. Но тот решительно отказался от власти: «Верно, что я старше тебя летами. Но наш отец очень любил тебя и вырастил баловнем. До сих пор я лелеял тебя и покорялся тебе. Но может статься так, что я, если стану ханом, уже не смогу по-прежнему покоряться тебе, так что между нами возникнут война и ненависть. Так будь же ханом ты. Я снесу твоё ханствование». Спор решено было передать на усмотрение самого Чингисхана. Слова братьев растрогали великого хана. Он вспомнил своего старшего сына, прослезился и «воздал им обоим ещё бóльшую хвалу». На следующий день Чингисхан «в соответствии с ханской ясой» отдал Бату «правое крыло с вилайетами на реке Идил» (Волге), а «левое крыло с вилайетами вдоль реки Сыр» (Сырдарьи) отдал Орде¹⁴. Это, конечно, всего лишь предание, легенда, но в ней, пожалуй, можно расслышать отзвуки действительного соперничества между Бату и его старшим братом.

Спустя шесть месяцев после смерти Джучи, 9 сентября 1227 года, умер «покоритель Вселенной», великий основатель Монгольской империи Чингисхан¹⁵. Понадобилось ещё два года, чтобы собрались вместе все представители династии, военачальники и сподвижники усопшего и, выполняя его волю, подняли на белом войлоке, провозглашая ханом, его наследника и третьего сына Угедея. На этом курултае, собравшемся на реке Керулен, присутствовал и Бату — его имя тогда было впервые упомянуто в «Сокровенном сказании», и притом сразу же поставлено на второе место, вслед за именем старшего из оставшихся в живых сыновей Чингисхана Чагатая. С этого времени во всех официальных решениях, принимаемых от имени «Золотого рода» наследников Чингисхана, имя Бату возглашалось рядом и наравне с именами старших Чингисидов — Чагатая, Угедея и Тулуя.

«В год Мыши[1] в Керуленском Кодеу-арале собрались все полностью: Чагатай, Бату и прочие царевичи правой руки; Отчигин-нойон, Есунге и прочие царевичи левой руки; Толуй и прочие царевичи центра; царевны, зятья, нойоны-темники и тысячники. Они подняли на ханство Угедей-хана, которого нарёк Чингисхан. Старший его брат Чагатай, возведя своего младшего брата Угедея на ханский престол, вместе с Толуем, передал во власть его телохранителей государя и отца своего… Точно таким же образом он передал во власть Угедея удел центра».

Церемонию поставления великого хана красочно описал Рашид ад-Дин. На реку Керулен вместе с Бату прибыли и многие из его братьев — Орда, Шибан, Берке, Беркечар, Тука-Тимур, Тангут. В течение трёх первых суток все были заняты «удовольствиями, собраниями и развлечениями». Затем состоялась сама церемония. «Все сняли с головы шапки и перекинули пояса через плечо… Чагатай-хан взял Угедей-каана за правую руку, Тулуй-хан за левую руку, а дядя его Отчигин за чресла и посадили его на каанский престол. Тулуй-хан поднёс чашу, и все присутствующие внутри и вокруг царского шатра девять раз преклонили колена и провозгласили здравицу державе с восшествием его на ханство, и нарекли его кааном. Каан приказал представить богатства сокровищниц и оделил каждого из родных и чужих, соплеменников и воинов соразмерно своему великодушию. И когда он кончил пировать и дарить, то приказал, согласно их обычаю и правилу, последующие три дня раздавать пищу ради души Чингисхана. Выбрали сорок красивых девушек из родов и семей находившихся при нём эмиров и в дорогих одеждах, украшенных золотом и драгоценными камнями, вместе с отборными конями принесли в жертву его духу». Впоследствии при жизни Бату подобные церемонии будут проходить ещё дважды или трижды. Но сам он, даже оказавшись старшим среди наследников своего деда, решительно откажется взойти на престол великого хана.

Став главой отцовского улуса, Бату, однако, не обладал всей полнотой власти и вынужден был делить её с братьями, и прежде всего со своим старшим братом Ордой. «При жизни отца и после него», пишет Рашид ад-Дин, Орда «был весьма уважаем и почитаем». Он «был согласен на воцарение Бату, и на престол на место отца именно он его возвёл». Но в ярлыках, которые писались на имя братьев, имя Орды ставилось выше, чем имя Бату. Более того, старшему из братьев досталась и основная часть отцовского войска. «Бату, который отличался проницательностью, правосудием и щедростью, сделался наследником царства отцовского, а четыре личные тысячи Джучиевы… составлявшие более одного тумана (десяти тысяч. — А. К.) живого войска, находились под ведением старшего брата Хорду (Орды. — А. К.)», — читаем в сочинении младшего современника и протеже Рашид ад-Дина Ибн Фазлаллаха, получившего почётное прозвище Вассаф-и-хазрет («панегирист его величества»), или просто Вассаф¹⁶. Были разделены и земли: Бату ведал «правым крылом», то есть западной частью улуса, а Орда — «левым», то есть восточной, совпадавшей с коренным юртом отца. При этом из отошедших ему владений Бату должен был наделить и большинство своих братьев (а у Джучи, по некоторым сведениям, было до сорока сыновей). Исследователи справедливо полагают, что завоевания Батыя в Европе не в последнюю очередь объясняются его желанием увеличить собственные владения, завладеть землями, которые принадлежали бы ему лично, которые он мог бы оставить своим наследникам и на которые другие представители рода не могли претендовать. И, как мы знаем, ему это вполне удалось.



Улус Джучи превосходил размерами прочие улусы Монгольской империи. Он был изначально обращён на запад — принадлежал «правой руке», по выражению монгольских хроник того времени. Чингисхан включил в него земли завоёванного им Хорезма, верховьев Сырдарьи, части Семиречья и Прииртышья, восточные области Дешт-и-Кипчак — великой Половецкой степи, — доходившие до Волги (Итиля), а также все те территории к западу от Волги, которые ещё не были завоёваны монголами. А потому улус не имел границ на западе. Он простирался до крайних пределов мира, охватывая земли тех народов, о которых монголы знали, и даже тех, о которых им только предстояло узнать. По-видимому, монгольский обычай требовал, «чтобы степень отдалённости удела каждого сына соответствовала его возрасту, — писал по этому поводу В. В. Бартольд. — Джучи, как старший сын, получил самый отдалённый удел; после расширения пределов империи к нему и его потомкам перешли все монгольские завоевания на крайнем северо-западе, “до тех мест, куда доходили копыта татарских коней”»¹⁷.

Решение о походе на запад было принято ещё Чингисханом, но Джучи — то ли из-за болезни, то ли по каким-то иным причинам — так и не приступил к завоеваниям на этом направлении. Приняв власть над империей монголов, Угедей подтвердил отцовское распоряжение. На том же курултае 1229 года он, посоветовавшись со старшим братом Чагатаем, принял решение продолжить военные действия, «не законченные ещё при его родителе, Чингисхане». В первую очередь речь шла о завоевании Китая, а также о продолжении войны с сыном хорезмшаха Мухаммеда Джелал ад-Дином, бежавшим от монголов сначала в Афганистан, а потом в Иран, Азербайджан и Грузию и много и успешно воевавшим с ними (он будет окончательно разбит и погибнет в 1231 году). Но одновременно с этим Угедей объявил о выступлении в поход против «северных стран», ещё не покорившихся монголам, «Бату, Бури, Мунке и многих других царевичей».

Так рассказывает священная летопись монголов — «Сокровенное сказание». Однако рассказ этот, несомненно, требует комментариев.

Ещё в начале 1220-х годов, в разгар войны с хорезмшахом Мухаммедом, Чингисхан отправил по следам бежавшего хорезмшаха своих лучших полководцев, «цепных псов» Джебе и Субедея, с тридцатью тысячами воинов. Преследуя врага, монголы вторглись в Иран, затем, сея повсюду разрушения и смерть, прошли Северный Азербайджан, Грузию, нанесли жестокое поражение аланам (предкам нынешних осетин) и кипчакам (половцам), захватив в числе прочих город Судак в Крыму. Половцы обратились за помощью к русским. 31 мая 1223 года состоялась печально знаменитая в нашей истории битва на Калке, в которой полегли девять русских князей, в том числе великий князь Киевский Мстислав Романович и черниговский князь Мстислав Святославич, и несколько тысяч простых воинов. Монголы дошли тогда до города Новгорода-Святополча на Витичевском холме на Днепре, в непосредственной близости от Киева и Переяславля; жители городов, оказавшихся на их пути, не зная, что ждать от неведомых завоевателей, выходили с крестами им навстречу, «они же, — по словам летописца, — перебили их всех»¹⁸. На этот раз монголы ушли из русских пределов — они выполняли волю своего повелителя Чингисхана, который поручил им в трёхлетний срок покончить с хорезмшахом и через степи Дешт-и-Кипчак вернуться на соединение с главными монгольскими силами. Тогда русским казалось, что этот неведомый и страшный народ ушёл навсегда и больше не вернётся в их пределы. «…О сих же злых татарах… не ведаем, откуда пришли на нас и куда опять делись, только Бог весть», — записывал русский книжник. На обратном пути войска Джебе и Субедея потерпели поражение от волжских болгар, чьё государство было расположено на Средней Волге; по свидетельству восточных хронистов, монголы попали в устроенную болгарами засаду и потеряли едва ли не бóльшую часть своего войска. Впрочем, для самого Чингисхана этот поход носил разведывательный характер, и он не жалел о потерях: важнее было выяснить силу будущего противника, узнать, с кем предстоит сразиться монголам, когда придёт пора выступить в поход на запад.

Ко времени курултая 1229 года Субедей воевал на западе Дешт-и-Кипчак, вблизи границ Волжской Болгарии. Царевичам «правой руки», и прежде всего Бату, и было поручено выступить на помощь ему, «так как Субетай-Баатур встречал сильное сопротивление со стороны тех народов, завоевание которых ему было поручено ещё при Чингисхане». В «Сокровенном сказании», откуда взяты эти строки, приведён перечень одиннадцати народов, завоевание которых было поручено Субедею Чингисханом и завоевать которые предстояло теперь Бату: «канлин» (то есть канглы, племенное объединение, обитавшее в Приаральских степях и Заволжье и возникшее, как считают, в результате смешения местного огузско-печенежского населения с половцами), «кибчаут» (то есть собственно кипчаки — половцы), «бачжигит» (башкиры или уральские венгры), «орусут» (русские), «асут» (асы, то есть аланы), «сесут» (по-видимому, жители Саксина, города в устье Волги, возникшего на месте прежней столицы Хазарского каганата, то есть в основном те же половцы, торки-огузы и остатки прежнего хазарского населения), «мачжар» (венгры-мадьяры), «серкесут» (черкесы, или адыги), «булар» (волжские болгары), а также какие-то неведомые нам «кешимир» и «келет» (в другом перечне того же источника названные «рарал»; возможно, «келар» — те же венгры). Указаны были и две многоводные реки, через которые предстояло переправиться во время великого Западного похода, — Идил (Адил) и Аях (Джаях), то есть Волга и Яик (Урал), а в числе городов, обозначенных как цель похода самим Чингисханом, значился Кивамен-кермен, то есть Киев. Как видим, слава о главном и самом богатом городе Руси достигла Монгольских степей раньше, чем посланное на запад войско выступило в поход.

Субедей действительно встречал «сильное сопротивление» на западе. Около 1229 года его войска разгромили половцев, живших в низовьях Волги, и вынудили их бежать из своей земли, а также разбили болгарские заставы на Яике. Об этом сообщил русский летописец, записавший под 1229 годом (6737-м от Сотворения мира): «В том же году саксины и половцы прибежали снизу к болгарам, спасаясь от татар; и сторóжи болгарские прибежали, разбитые татарами у реки, называемой Яик»¹⁹. Однако развивать свой успех монголы пока что не стали.

На востоке всё делается медленно и неспешно. Здесь не принято торопить события. Решение о выступлении в поход Бату и других царевичей означало лишь подготовку к походу, не более. Для того чтобы завоевать названные одиннадцать народов (а также и другие народы, которые должны были встретить монголы на своём пути), требовались силы не одного Субедея и даже не одного только Улуса Джучи, но всей Монгольской империи. Между тем ко времени курултая на реке Керулен главным врагом монголов оставался Китай, точнее, государство чжурчженей — династии Цзинь, занимавшее земли современного Северо-Восточного и Северного Китая. Летом 1230 года Угедей вызвал с запада Субедея — лучшего полководца времён Чингисхана и его ближайших преемников. Субедей участвовал во всех решающих сражениях китайской кампании. По всей вероятности, в этой войне принял участие и Бату. Великий хан Угедей «дал повеление, чтобы и Бату-хан был вместе с ним в этом походе, — читаем в «Родословном древе тюрков» хивинского хана Абу-л-Гази. — Бату-хан с пятью своими младшими братьями участвовал в этом походе»²⁰. Абу-л-Гази и сам был Чингисидом, потомком младшего брата Бату Шибана, а потому мог достоверно знать о данном эпизоде в биографии своего предка. Известно, что по окончании Китайской войны, когда Угедей-хан раздавал земли в собственность своим родичам, членам «Золотого рода», а также виднейшим нойонам, участникам кампании, он первым оделил Бату, выделив ему подворья в округе Пинъянфу (в современной провинции Шаньси)²¹. Однако особыми подвигами в ходе войны Бату не отличился: его имя ни разу не упомянуто в связи с Китайской войной в официальной китайской хронике «Юань-ши» и других китайских и монгольских источниках.

Китайская война оказалась не такой уж простой для монголов, но — как и прежние их войны — закончилась полным разгромом врага. Под ударами Субедея пала южная столица государства Цзинь город Кайфын; император бежал в свой последний оплот Цайчжоу, но монголы осадили его и там. В феврале 1234 года «владетель Цзинь передал престол отпрыску своей династии Чэнлиню, а затем повесился и тело его было сожжено. Город был взят, схватили Чэнлиня и убили его… Государство Цзинь пало»²².

Это событие стало вехой не только в истории Китая, где воцарилась новая, монгольская, династия Юань. В конечном счёте оно решило участь многих стран и народов, расположенных на другом конце великого Евразийского материка. Ибо монголы высвободили силы для похода на запад, в страны Восточной и Центральной Европы, и готовы были всей своей мощью обрушиться на новых врагов.

Западный поход

Для русского историка биография Бату по существу начинается с весны 1235 года, когда на курултае, созванном великим ханом Угедеем, было объявлено о начале Западного похода. «Когда каан во второй раз устроил большой курултай и назначил совещание относительно уничтожения и истребления остальных непокорных, то состоялось решение завладеть странами Булгара, асов и Руси, которые находились по соседству становища Бату, не были ещё окончательно покорены и гордились своей многочисленностью, — читаем в «Истории завоевателя мира» персидского историка Ала ад-Дина Ата-Мелика Джувейни, жившего в середине XIII века и находившегося на службе у правителя монгольского Ирана Хулагу-хана. — Поэтому в помощь и подкрепление Бату он (Угедей) назначил царевичей: Менгу-хана и брата его Бучека, из своих сыновей Гуюк-хана и Кадагана и других царевичей: Кулькана, Бури, Байдара, братьев Бату — Хорду и Тангута, и нескольких других царевичей, а из знатных эмиров был Субатай-бахадур. Царевичи для устройства своих войск и ратей отправились каждый в своё становище и местопребывание, а весной выступили из своих местопребываний и поспешили опередить друг друга»¹.

Бату вместе с братьями отправился в свой удел — Дешт-и-Кипчак. Но ещё до этого, исполняя монгольский обычай, он устроил пир и угощение для своих родичей и будущих соратников по Западному походу. «Бату-хан в продолжение сорока суток угощал всё это собрание, — рассказывает Абу-л-Гази, — во все эти сорок суток ни на одну минуту не были они свободны от утех и удовольствий. После сего Бату разослал по областям знаменщиков для набора войска; на этот раз собралось войска так много, что ему не было счёта». Войско Бату и оснащено было лучше других: по сведениям китайских источников, его воины получали в походе на двоих такой же паёк, какой в остальных частях армии давался на десятерых человек². Они первыми вторгнутся в пределы Волжской Болгарии, и уже здесь осенью 1236 года Бату встретится с остальными царевичами, назначенными для участия в походе.

Названные царевичи принадлежали к следующему поколению Чингисидов, поколению внуков (а отчасти даже правнуков) Чингисхана. Они представляли все четыре ветви, идущие от четырёх старших сыновей «покорителя Вселенной», имевших право наследовать власть в Монгольской империи. Из сыновей Тулуя (скончавшегося ещё до начала похода, в сентябре-октябре 1232 года) Джувейни называет старшего, будущего великого хана Менгу (Мунке), и седьмого, Бучека (или Буджака); Гуюк, также впоследствии ставший великим ханом, был старшим сыном Угедея, а Кадан (Кадаган) — шестым сыном; линия Чагатая была представлена его старшим внуком Бури, вторым сыном первенца и любимца Чагатая Мутугэна (считавшегося любимцем также Чингисхана и погибшего ещё при жизни деда и на его глазах при осаде крепости Бамиан в Афганистане), и шестым сыном Байдаром; рядом с Бату были его старший брат Орда и младшие Берке (третий сын Джучи), Шибан (пятый сын) и Тангут (шестой). Наконец, среди участников похода назван и один из младших сыновей Чингисхана Кулкан (Кулькан); он родился от второй жены «покорителя Вселенной» Кулан-хатун (из меркитского племени) и хотя в отличие от четырёх старших братьев не имел права наследовать отцу, ещё при жизни отца был в остальном приравнен к ним. Как видим, всё это были не просто представители четырёх старших родов Чингисидов, но старшие представители этих родов — старшие сыновья или лица, их заменявшие.

На этот счёт имелось особое предписание великого хана. «В отношении всех посылаемых в настоящий поход, — читаем в «Сокровенном сказании», — было поведено: “Старшего сына обязаны послать на войну как те великие князья-царевичи, которые управляют уделами, так и те, которые таковых в своём ведении не имеют. Нойоны-темники, тысячники, сотники и десятники, а также и люди всех состояний обязаны точно так же выслать на войну старшего из своих сыновей. Равным образом старших сыновей отправят на войну и царевны и зятья… По отправке в поход старших сыновей получится изрядное войско. Когда же войско будет многочисленно, все воспрянут и будут ходить с высоко поднятой головой. Вражеских же стран там много, и народ там свирепый. Это — такие люди, которые в ярости принимают смерть, бросаясь на собственные мечи (едва ли не отголосок рассказов мусульманских писателей о древних руссах и франках. — А. К). Мечи же у них, сказывают, остры. Вот почему я, Угедей-хан, повсеместно оповещаю о том, чтобы нам, со всей ревностию к слову нашего старшего брата Чаадая, неукоснительно выслать на войну старших сыновей. И вот на основании чего отправляются в поход царевичи Бату, Бури, Гуюк, Мунке и все прочие”»³. Поход на запад становился общим делом всех наследников Чингисхана, в полном смысле слова исполнением священной воли основателя Монгольской империи.

Особая роль в походе отводилась старшему сыну Угедея Гуюку и внуку Чагатая Бури. На первого было возложено «начальствование над выступившими в поход частями из Центрального улуса»; Бури же был поставлен «над всеми царевичами, отправленными в поход», — то есть фактически встал во главе почти всего монгольского войска, за исключением собственных сил Бату. Это делало Бури, человека молодого, но весьма амбициозного, едва ли не центральной фигурой всего предприятия. Родившийся от некой простолюдинки, жены домашнего слуги его отца, Бури был смел до дерзости. К тому же он ненавидел Бату, унаследовав ненависть к сыну Джучи от отца и деда, и это не могло не привести к их столкновению. Не менее амбициозен был Гуюк, также питавший откровенную неприязнь к Бату При этом Гуюк успел проявить себя в ходе предшествующих войн, в частности в китайской кампании; летописи не раз называют его имя (как и имя Менгу), рассказывая о взятии отдельных китайских городов. Бату ничем подобным похвастаться не мог. И хотя его имя называлось первым среди имён участвовавших в походе царевичей, хотя основной целью похода было расширение его удела — Улуса Джучи, ему ещё только предстояло завоевать первенство не на словах, а на деле, стать подлинным предводителем монгольского войска. Забегая вперёд скажу, что Бату удастся добиться этого — но не столько военными, сколько политическими методами, используя такие свои качества, как хладнокровие, выдержка, а также умение использовать промахи и невоздержанность соперников.

Из всех старших царевичей, участвовавших в походе, лишь с одним у Бату с самого начала установились более или менее доверительные отношения. Это был Менгу, старший сын Тулуя. И дело не только в том, что Джучи при своей жизни не враждовал с Тулуем, как враждовал он с Чагатаем и Угедеем. Отношения внутри «Золотого рода» наследников Чингисхана были весьма сложными. Мать Менгу, ханша Соркуктани-беги, ставшая после смерти мужа главой его многочисленного семейства и весьма влиятельная в Монгольской империи, нуждалась в некоторой опоре вне своего клана и нашла эту опору в Бату, главе клана Джучи. Известно о трениях, возникших между Соркуктани-беги и великим ханом Угедеем. Так, последний вознамерился сделать Соркуктани женой своего сына Гуюка, но ханша нашла в себе силы воспротивиться этому брачному проекту⁴. Кроме того, Угедей самовольно передал второму своему сыну Кудэну часть того войска (две тысячи воинов), которое принадлежало Тулую и его сыновьям. Естественно, что Менгу видел в Гуюке — своём несостоявшемся отчиме! — прямого соперника, а в Бату — соответственно, союзника. И расчёты Менгу оправдались: именно поддержка Бату впоследствии обеспечит ему ханский престол.

Рашид ад-Дин рассказывает, что первоначально Угедей намеревался и сам выступить в поход против кипчаков. Великий хан был известен любовью к роскоши и удовольствиям. По словам персидского историка, большую часть времени он «был поглощён различными наслаждениями с красивыми жёнами и луноликими пленительницами сердец»; кроме того, он «очень любил вино и постоянно находился в опьянении и допускал в этом отношении излишества» — Угедей и сам признавался в этом своём пороке. Тем не менее заботы об устроении державы тоже увлекали великого хана. После того как он собрал курултай и «целый месяц беспрерывно родственники в согласии пировали с раннего утра до звезды», хан «обратился к устроению важных дел государства и войска. Так как некоторые окраины государства ещё не были полностью покорены, а в других областях действовали шайки бунтовщиков, он занялся исправлением этих дел. Каждого из родственников он назначил в какую-нибудь страну, а сам лично намеревался направиться в Кипчакскую степь». Это, однако, пришлось не по вкусу его младшим родственникам. Общее мнение выразил Менгу, который, «хотя и был ещё в расцвете молодости», тем не менее, по словам Рашид ад-Дина, обладал и разумностью, и опытностью. «Мы все, сыновья и братья, стоим в ожидании приказа, чтобы беспрекословно и самоотверженно совершить всё, на что последует указание, дабы каану заняться удовольствиями и развлечениями, а не переносить тяготы и трудности походов, — так передаёт его слова персидский историк. — Если не в этом, то в чём же ином может быть польза родственников и эмиров несметного войска?» Речь Менгу была одобрена всеми родичами; тогда-то, рассказывает Рашид ад-Дин, «благословенный взгляд каана остановился на том, чтобы царевичи Бату, Менгу-каан и Гуюк-хан вместе с другими царевичами и многочисленным войском отправились в области кипчаков, русских, булар, маджар, башкирд, асов, в Судак и в те края и все их завоевали; и они занялись приготовлениями к этому походу»⁵.

Трудно сказать, насколько этот рассказ достоверен в деталях. Но он может свидетельствовать о том, что между старшими и младшими Чингисидами наметились серьёзные расхождения. Менгу, представитель младшего поколения наследников Чингисхана, открыто указывал великому хану, чем ему надлежит заниматься, а во что не стоит вмешиваться. Опираясь, в частности, на это свидетельство, исследователи полагают, что выступление в поход столь значительного числа царевичей, и особенно старших сыновей тех «великих князей-царевичей», «которые управляли уделами», может отчасти объясняться желанием Угедей-хана обезопасить свою власть и избавиться на время от присутствия в центральном улусе молодых, но уже слишком влиятельных и амбициозных племянников⁶.

Ко времени подготовки к походу относится несколько важнейших мероприятий центральной власти. Во-первых, с целью сбора средств для похода были установлены налоги: копчур — налог со скота, определяемый как одна голова скота с каждых ста голов, и налог с зерна: один тагар (мера) пшеницы с каждых десяти тагаров «для расходования на бедных». Во-вторых, «для того, чтобы происходило беспрерывное прибытие гонцов как от царевичей, так и от его величества каана в интересах важных дел», во всех странах, завоёванных монголами, были поставлены особые почтовые станы со сменами лошадей, вьючных животных и людей — так называемые ямы (по-монгольски «джам», от китайского «чжань» — «станция»). Для выполнения этого указа и учреждения ямов были отправлены гонцы и назначены четыре особых чиновника, по одному от каждого из четырёх старших представителей рода — самого великого хана, его старшего брата Чагатая, Бату и вдовы Тулуя Соркуктани-беги. (Бату представлял некий Суку-Мулчитай, имя которого в источниках более не упоминается.) «При настоящих способах передвижения наших послов, — объяснял это своё распоряжение Угедей, — и послы едут медленно, и народ терпит немалое обременение». А посему был установлен следующий непременный порядок: «повсюду от тысяч выделяются смотрители почтовых станций — ямчины и верховые почтари — улаачины; в определённых местах устанавливаются станции — ямы, и послы впредь обязуются, за исключением чрезвычайных обстоятельств, следовать непременно по станциям, а не разъезжать по улусу». Указ Угедея определял нормы содержания ямов и грозил жестокими карами за их нарушение: «… На каждом яме должно быть по двадцати человек улаачинов. Отныне впредь нами устанавливается для каждого яма определённое число улаачинов, лошадей, баранов для продовольствия проезжающим, дойных кобыл, упряжных волов и повозок. И если впредь у кого окажется в недочёте хоть коротенькая верёвочка против установленного комплекта, тот поплатится одной губой, а у кого недостанет хоть спицы колёсной, тот поплатится половиною носа»⁷.

Учреждение ямов сыграло огромную роль в истории не одной только Монгольской империи. Пройдёт время, и ямская служба, столь необходимая на громадных пространствах Евразии, будет унаследована Московским царством, а затем и Российской империей. Значение ямов понимали и сам Угедей, ставивший себе это в особую заслугу, и его брат Чагатай. «Из доложенных мне мероприятий я считаю самым правильным учреждение ямов», — сообщал он великому хану И добавлял, упоминая выступившего в Западный поход Бату: «Я тоже озабочусь учреждением ямов, поведя их отсюда навстречу вашим. Кроме того, попрошу Батыя провести ямы от него навстречу моим». Так, практически одновременно, создавались становой хребет и кровеносная система великой Евразийской империи.

Бóльшая часть монгольского войска двигалась весьма неспешно. Оказавшийся в Монгольских степях как раз перед началом Западного похода, в 1235–1236 годах, китайский посол Сюй Тин встретил многочисленное монгольское войско, двигавшееся мимо него безостановочно в течение нескольких дней. Китайского посла особенно удивило то, что большинство в этом войске составляли юноши, даже подростки, в возрасте тринадцати-четырнадцати лет. Когда он спросил, чем это объяснить, ему ответили, что войско послано «воевать мусульманские государства, куда три года пути. Тем, кому сейчас 13–14 лет, будет 17–18 лет, когда достигнут тех мест, и все они уже будут превосходными воинами»⁸. Название «мусульманские государства» было для китайцев синонимом далёких западных земель. Кто знает, возможно, именно встреченные Сюй Тином юнцы и были теми, кто спустя несколько лет обрушит свой удар не только на мусульманские земли Волжской Болгарии, Ирана или Малой Азии, но и на христианскую Русь?!



Так начинался завоевательный поход монголов в Европу. Впрочем, завоевательным он называется нами сегодня; таковым он стал для народов, разорённых, уничтоженных и завоёванных монголами. Сами же монголы несколько иначе смотрели на происходящее. Для них это было не столько завоевание чужого, сколько утверждение своей власти на те страны и народы, которые принадлежали им по праву — праву силы и праву установлений «покорителя Вселенной» Чингисхана.

В этом смысле наследников Чингисхана можно назвать и наследниками великого «золотого царя» — «алтан-хана» — китайского императора, империя которого была завоёвана ими. Само её название — «Поднебесная», или «Срединное царство», — точно определяло её положение в мире как единственной империи, власть которой распространяется на всё земное пространство, осеняемое небом. Ещё и в XVII–XVIII веках (не говоря о более ранних временах), и даже позднее китайские богдыханы смотрели на приезжавших в их страну чужеземцев — купцов и послов иностранных держав — исключительно как на своих подданных и принимали посольские дары и подношения как изъявление покорности, как дань, привозимую с отдалённых краёв «Поднебесной» империи. Для китайцев окружающие их народы были «варварами», и они отгораживались от них Великой стеной, но когда «варвары» заняли императорский трон, ситуация изменилась только отчасти. Монголы с таким же презрением относились к китайцам, как и к другим покорённым народам (хотя многому научились у них). Но представление о том, что их империя — единственная, что мир принадлежит им, было присуще им в не меньшей степени. («Силою Бога все земли, начиная от тех, где восходит солнце, и кончая теми, где заходит, пожалованы нам» — так утверждал в своём послании римскому папе великий хан Гуюк в ноябре 1246 года⁹.) Монголы считали своими любые земли, «куда доходили кони их полчищ» (по выражению арабского учёного-энциклопедиста первой трети XIV века ан-Нувейри). А потому земли кипчаков, русских, болгар и других народов и представлялись им той «некоторой окраиной» их государства, которая «ещё не была полностью покорена» ими. При этом, в отличие от китайцев, монголы были кочевниками, а значит, изначально привычны к набегу, к поиску новых мест для кочевий, к овладению ими в кровопролитных войнах с другими племенами. Китайцы настолько презирали окружающих их «варваров», что считали войны с ними, завоевание их земель делом абсолютно бессмысленным. Монголы же были рождены для войны, и война надолго стала главным и единственным способом их существования.

Вся держава Чингисхана была построена как один военный лагерь. Она делилась на «центр» и «правое» и «левое» «крылья». Последние, в свою очередь, были поделены на «тьмы», или «тумены» (способные выставить 10 тысяч воинов), а те — на тысячи, сотни и десятки, так что ни один монгол в возрасте от пятнадцати до семидесяти лет не мог находиться вне своего подразделения. Во главе каждого из этих подразделений стояли, соответственно, темники, тысячники, сотники и десятники. При этом был установлен весьма жестокий порядок: если во время военных действий из десяти человек бежали один или двое, то казнили весь десяток. Так же поступали и в том случае, если один или двое смело вступали в бой, а остальные не следовали за ними; если кто-то из десятка попадал в плен и не был освобождён своими товарищами, то последних также могла ждать смерть. Военачальники монголов, как правило, непосредственно не участвовали в битвах — что было отличительной чертой монгольского войска и позволяло умело руководить им на любом этапе сражения. Но при этом соблюдалось правило: если темник или тысячник погибал в бою, то его дети или внуки наследовали его ранг, а если он умирал своей смертью, от болезни, «тогда его дети или внуки опускались на один ранг ниже». Точно так же если сотник умирал от старости или же темник перемещал его на другую должность, «то обе эти должности не подлежали наследованию»¹⁰. Подобные установления скрепляли монгольское войско невиданной для иных племён и народов дисциплиной. Монголы очень редко сдавались в плен, были неустрашимы и неудержимы в бою.

Превосходили они своих врагов и технической оснащённостью и тактической выучкой. Монголы, можно сказать, рождались всадниками. Их с младенчества накрепко привязывали к спине коня, и в таком положении они повсюду следовали за матерью. «В три года их привязывают верёвками к луке седла, так что рукам есть за что держаться», и пускают коней «нестись во весь опор, — доносил своему правительству в 1233 году китайский посол к «чёрным татарам» (монголам) Пэн Да-я. — В четыре-пять лет им дают маленький лук и короткие стрелы, вместе с которыми они и растут. Круглый год они занимаются охотой в поле. Все они стремительно носятся на лошадях, при этом они стоят на носках в стременах, а не сидят, поэтому основная сила у них находится в икрах… Они быстры, как идущий смерч, и могучи, как давящая гора. Поскольку в седле они поворачиваются налево и переворачиваются направо с такой скоростью, как будто крылья ветряной мельницы, то могут, повернувшись налево, стрелять направо, причём не только туда — целятся ещё и назад. Что касается их стрельбы в пешем положении, то они становятся, широко раздвинув ноги, делают широкий шаг и изгибаются в пояснице, наполовину согнув ноги. Поэтому они обладают способностью пробивать панцирь своей стрельбой из лука»¹¹. Это же отмечали и современники-европейцы: «Стреляют они дальше, чем умеют другие народы»; «Они отличные лучники»; «…более искусные… чем венгерские и команские (половецкие. — А. К.), и луки у них более мощные»¹². Для устрашения врагов монголы применяли особые «свистящие», или «гремучие», стрелы — с просверленными наконечниками, издававшими при полёте ужасающий свист. Их копья были снабжены специальными крючьями, при помощи которых они стаскивали вражеских всадников с коней. Панцири у монголов были изготовлены из кожаных ремней, сплетённых в несколько слоёв (на Руси такие панцири называли «ярицами») и в отдельных случаях снабжённых металлическими пластинами. Лёгкие и удобные, они были неуязвимы для стрел противника на том расстоянии, на котором сами монголы пробивали вражеские доспехи насквозь. Для эпохи Средневековья подобное преимущество сопоставимо с тем, какое уже в Новое время, после изобретения огнестрельного оружия, получат европейцы над «варварами» и дикарями, не знающими «огненного боя». Но мало того что монголы обладали врождёнными качествами воинов-наездников. Они многому научились у завоёванных ими тангутов, китайцев и мусульман-хорезмийцев, переняли их опыт, их способы ведения боевых действий, овладели передовой по тем временам военной техникой — камнемётными машинами, мощными самострелами, передвижными башнями, таранами, катапультами, а от китайцев научились использовать при осаде порох, которого в Европе ещё не знали. Огненные стрелы монголов и зажигательные и разрывные снаряды на основе нефти и пороха сеяли панику среди врагов. В войске монголов находились инженеры из числа китайцев и тангутов; они и руководили осадными работами при взятии среднеазиатских и европейских городов.

Выносливость монголов не знала пределов. Они были привычны и к жестокому зною, и к лютой стуже (ибо и то и другое не редкость для Монголии), могли проводить в походе по несколько дней без отдыха, не возили за собой обозов и провианта. Обычной их пищей служила баранина, реже конина; пили они также кобылье и овечье молоко, но вообще могли питаться всем, что находили, не делая никаких различий между «чистой» и «нечистой» пищей и не брезгуя даже внутренностями убитых ими животных, выдавливая кал руками и съедая всё остальное. Во время стремительного похода они могли вообще обходиться без еды, в крайнем случае для поддержания сил пили свежую конскую кровь — а она была всегда, что называется, под рукой. «Их пищу составляет всё, что можно разжевать, именно они едят собак, волков, лисиц и лошадей, а в случае нужды вкушают и человеческое мясо, — писал о монголах монах-францисканец Джиованни дель Плано Карпини, отправившийся с посольством в их землю. — …Хлеба у них нет, равно как зелени и овощей и ничего другого, кроме мяса; да и его они едят так мало, что другие народы могут с трудом жить на это». Монах-итальянец знал, о чем писал, поскольку почти полтора года провёл среди монголов, довольствуясь выдаваемым ему скудным пайком, недостаточным даже для него, привыкшего к посту и воздержанию. Не кажутся фантастическими и его слова о вынужденном каннибализме монголов. Рашид ад-Дин, автор официальной истории Чингисхана и его ближайших преемников, рассказывает об одном эпизоде китайской кампании: когда войска сына Чингисхана Тулуя находились в пути, «у них не осталось провианта, и дошло до того, что они ели трупы умерших людей, павших животных и сено». И тем не менее поход продолжился и увенчался очередной победой над войсками китайского императора. Другую историю (вероятно, уже расцвеченную легендой) приводит Плано Карпини: во время осады главного китайского города монголам «не хватило вовсе съестных припасов», и тогда Чингисхан приказал своим воинам, «чтобы они отдавали для еды одного человека из десяти»!¹³ Подобные истории, передаваемые из уст в уста, внушали противникам монголов ещё больший ужас, нежели многочисленные истории о зверствах монголов по отношению к врагам.

Нечто необыкновенное представляли собой и монгольские лошади — главная движущая сила любых завоевательных походов того времени. Низкорослые, но невероятно выносливые, они могли добывать себе пропитание сами — даже там, где другие лошади умирали от голода, например, в заснеженной степи, разгребая копытами снег. Эти лошади «очень крепкие, имеют спокойный покладистый нрав и без норова, способны переносить ветер и мороз долгое время, — писали побывавшие в Монгольских степях китайские дипломаты, большие знатоки лошадей. — …Во всех случаях быстрой скачки у татар нельзя досыта кормить лошадей, их всегда (после скачки) освобождают от сёдел, непременно связывают так, чтобы морда была задрана вверх, и ждут, пока их ци (жизненная сила. — А. К.) придёт в равновесие, дыхание успокоится и ноги охладятся». Каждому монгольскому воину полагалось иметь не одну, а нескольких лошадей: обычно двух-трёх, а для начальников — по шести-семи и больше. Уставшую лошадь никогда не осёдлывали вновь, но давали ей отдохнуть. Ещё и поэтому монгольское войско было значительно мобильнее любого другого. В бою лошадь также была защищена кожаным панцирем — «личиной» (прикрывающей морду) и «коярами» (прикрывающими грудь и бока). Это не стесняло движений лошади, но хорошо защищало её от стрел и копий. Монголы и их лошади умели переправляться через самые широкие и глубокие реки. Для этой цели каждый монгол имел особый кожаный мешок, накрепко завязывающийся и наполняемый воздухом; туда складывали всё необходимое для войны, а иногда помещались и сами воины (такие импровизированные судна из бычьей или воловьей кожи могли служить для нескольких человек). Эти мешки привязывали к хвостам лошадей и заставляли их плыть вперёд наравне с теми лошадьми, которыми управляли люди. Причём лошади плыли в строго определённом порядке, позволявшем сразу же по завершении переправы вступить в сражение.

Огромное внимание монголы уделяли разведке, тщательному изучению противника и местности, в которой предстояло воевать. Прирождённые степняки, они обладали поистине орлиным зрением, исключительным глазомером, легко находили ориентиры в любой, даже совершенно незнакомой им местности[2]. «Их движущееся войско всё время опасается внезапного удара из засады», сообщают китайские дипломаты, а потому «даже с флангов… в обязательном порядке прежде всего высылаются во все стороны» конные дозоры. «Они внезапно нападают и захватывают тех, кто или живёт, или проходит там, чтобы выведать истинное положение дел, как то: какие дороги лучшие и можно ли продвинуться по ним; какие есть города, на которые можно напасть; какие земли можно воевать; в каких местах можно стать лагерем; в каком направлении имеются вражеские войска; в каких местностях есть провиант и трава». В зависимости от полученных сведений монголы и действовали, применяя различные хитрости и уловки — то охватывая противника с флангов, то заманивая его в заранее подготовленную ловушку. Как правило, они опережали противника на несколько ходов. Начиная войну, они уже всё знали о своих врагах, в то время как их собственные намерения оставались неизвестными. Словом, это были идеальные воины, обладавшие какими-то непостижимыми, сверхъестественными способностями к войне, к уничтожению себе подобных. Не знающие ни жалости, ни сострадания, превосходящие силой, свирепостью и скоростью передвижений все известные тогда племена и народы, они казались выходцами из какого-то совсем иного мира — да они и были представителями иного, неведомого европейцам мира, иной, неведомой им цивилизации. Сегодня их, наверное, назвали бы сверхлюдьми. В категориях же Средневековья нашлось другое выражение, более ёмкое и определённое. Современники увидели в неведомых пришельцах посланцев преисподней, выходцев из ада — «тартара», предвестников приближающегося — и уже вплотную приблизившегося! — конца света.

Но, пожалуй, главной особенностью войн, которые вели монголы, было использование ими покорённых народов в качестве авангарда своих войск, живого щита или тарана. «Во всех завоёванных странах они без промедления убивают князей и вельмож, которые внушают опасения, что когда-нибудь могут оказать какое-либо сопротивление. Годных для битвы воинов и поселян они, вооруживши, посылают против воли в бой впереди себя, — сообщал накануне вторжения монголов на Русь венгерский монах-миссионер Юлиан. — …Воинам… которых гонят в бой, если даже они хорошо сражаются и побеждают, благодарность невелика; если погибают в бою, о них нет никакой заботы, но если в бою отступают, то безжалостно умерщвляются татарами. Поэтому, сражаясь, они предпочитают умереть в бою, чем под мечами татар, и сражаются храбрее…»¹⁵ Именно эти многотысячные массы людей и посылались прежде всего на штурм крепостей, в том числе и тех, которые принадлежали их собственным правителям; естественно, что они первыми и гибли от стрел и камней осаждённых. «Всякий раз при наступлении на большие города они сперва нападают на маленькие города, захватывают в плен население, угоняют его и используют на осадных работах, — писал в 1221 году побывавший у монголов посол южнокитайского Сунского государства Чжао Хун. — Тогда они отдают приказ о том, чтобы каждый конный воин непременно захватил десять человек. Когда людей захвачено достаточно, то каждый человек обязан набрать сколько-то травы или дров, земли или камней. [Татары] гонят их день и ночь; если люди отстают, то их убивают. Когда люди пригнаны, они заваливают крепостные рвы вокруг городских стен тем, что они принесли, и немедленно заравнивают рвы; некоторых используют для обслуживания колесниц… катапультных установок и других работ. При этом [татары] не щадят даже десятки тысяч человек. Поэтому при штурме городов и крепостей они все без исключения бывают взяты. Когда городские стены проломлены, [татары] убивают всех, не разбирая старых и малых, красивых и безобразных, бедных и богатых, сопротивляющихся и покорных, как правило, без всякой пощады»¹⁶. Чудовищная жестокость, парализующая всякую волю к сопротивлению, — вот ещё одна страшная черта монгольских войн. При взятии вражеских городов действовало жёсткое правило, откровенно сформулированное знаменитым китайским министром первых монгольских ханов Елюй Чуцаем: «Как только враг, отклонив приказ о сдаче, выпускал хотя бы одну стрелу или метательный камень по осаждающим войскам, в соответствии с существовавшей государственной системой все убивались без пощады во всех случаях». Так, накануне падения китайской столицы Кайфын командовавший войсками Субедей прислал к великому хану донесение: «Этот город долго сопротивлялся нам, убито и ранено много воинов, поэтому [я] хочу вырезать его весь»¹⁷.

Так было при завоевании Китая; так будет и при завоевании Волжской Болгарии, Руси, Венгрии… Войска покорённых стран («погибших государств», по терминологии китайских историографов) составляли значительную часть и собственно монгольского войска. Это повелось ещё с тех пор, когда воины Чингисхана воевали с соседними, родственными им племенами — найманами, татарами, меркитами, кереитами и прочими, вошедшими в состав их армии; это продолжилось и в ходе последующих завоевательных походов. А потому по мере продвижения на запад монгольское войско не ослабевало, как это обыкновенно бывает во время длительных военных кампаний, особенно на чужой, вражеской территории, а, наоборот, усиливалось, становилось многолюднее. Впрочем, мы ещё поговорим об этом подробнее, когда речь пойдёт об участии кипчаков-половцев, асов-аланов, «морданов», да и русских в завоевательных походах Батыя и его полководцев.

Упомянутый выше венгерский монах Юлиан привёл ещё одно любопытное свидетельство на сей счёт: всех тех людей, которых монголы заставляют служить себе, они «обязывают… впредь именоваться татарами». Таково одно из объяснений названия, под которым монголы выступают почти во всех средневековых источниках — не только русских, но и китайских, арабских, персидских, западноевропейских и т. д. В действительности монголы сами себя татарами никогда не называли и с татарами издавна враждовали: так, именно татарами некогда был убит отец Чингисхана Есугай-Баатур; впоследствии Чингисхан жестоко отомстил за смерть отца и в кровопролитной войне истребил почти всех татар. И тем не менее их имя прочно соединилось с именем его собственного народа. И дело здесь не в желании самих монголов называть этим именем поверженных врагов, как полагал Юлиан; и даже не в том, что оставшиеся в живых татары будто бы составляли авангард их армии и потому повсюду «распространилось их имя, так как везде кричали: “Вот идут татары!”», как ошибочно думал побывавший у монголов монах-францисканец Гильом Рубрук¹⁸. Современные исследователи акцентируют внимание на том, что татарские племена были историческими предшественниками монголов и последние со временем заняли их место. Монголоязычные татары жили в Восточной Монголии; их коренной юрт располагался у озера Буир-Нур, вблизи кочевий собственно монголов. Во времена, предшествовавшие рождению Чингисхана, татары господствовали во всём этом регионе, так что «из-за их чрезвычайного величия и почётного положения другие тюркские роды… стали известны под их именем и все назывались татарами», — замечает в своём экскурсе в историю монголов Рашид ад-Дин. Ещё в XI веке обширные пространства между Северным Китаем и Восточным Туркестаном именовались по их имени «Татарской степью» (подобно тому как «Кипчакской степью» — Дешт-и-Кипчак — именовали пространства между Западным Туркестаном и Нижним Подунавьем). И когда полтора столетия спустя монголы заняли эти громадные территории, подчинили их своей власти, в тюркской и мусульманской среде они и сами стали именоваться татарами. От половцев это название стало известно на Руси и в Венгрии, а затем и во всей латинской Европе¹⁹. Оно и закрепилось в исторической традиции за монголами и всем разноэтническим населением их империи. Так что к современным татарам это название имеет весьма отдалённое отношение. Земли же, завоёванные монголами, — огромные пространства Восточной Европы и Центральной Евразии, включая Русь — будущее Московское государство, — на долгие столетия стали обозначаться на европейских картах зловещим словом «Тартария», в котором легко можно расслышать не только имя самих татар — то есть монголов, но всё то же название преисподней — чудовищного «тартара» — обиталища демонов и прочей тёмной силы…



Но вернёмся к событиям, непосредственно предшествовавшим великому Западному походу. Войска центральных улусов Монгольской империи «все сообща» пришли в движение в феврале — марте 1236 года. Бóльшую часть весны и летние месяцы они провели в пути, сообщает Рашид ад-Дин, «а осенью в пределах Булгара соединились с родом Джучи: Бату, Ордой, Шибаном и Тангутом, которые также были назначены в те края». «От множества войска земля стонала и гудела, а от многочисленности и шума полчищ столбенели дикие звери и хищные животные» — так описывает начало похода Джувейни.

Незадолго до вторжения монголов в Волжскую Болгарию, 3 августа 1236 года, случилось солнечное затмение, наблюдавшееся по всей Восточной Европе и отмеченное летописцами. Тьма накрыла солнце сначала с запада, оставив лишь узкий серп («словно месяц четырёх дней»), а затем ушла на восток²⁰. В этом небесном знамении многие увидели предвестие будущих грозных событий: «…И были страх и трепет на всех видящих и слышащих сие…» Первый удар монгольского войска пришёлся по Волжской Болгарии — сильнейшему мусульманскому государству Восточной Европы. Напомню, что ещё в 1223 году болгары нанесли поражение отряду Джебе и Субедея, возвращавшемуся домой после первого похода на запад. Тогда болгары применили излюбленную тактику самих монголов, сумев заманить их в заранее подготовленную ловушку. И позднее болгарам приходилось постоянно сталкиваться с монгольскими отрядами, нападавшими на их земли. Так было в 1229 году, когда монголы захватили Саксин и разбили болгарские заставы на Яике; так было и три года спустя, в 1232 году, когда монголы вновь появились в их пределах и «зимовали, не доходя до Великого города Болгарского». Ещё в 1230 году, вскоре после поражения на Яике, болгары заключили мир с владимиро-суздальским князем Юрием Всеволодовичем, сильнейшим из русских князей того времени, и тем обезопасили свои западные рубежи. До времени казалось, что им удаётся сдерживать натиск грозного врага[3]. Но то были лишь передовые, разведывательные отряды. Когда монголы всей своей мощью обрушились на болгар, участь их была решена.

Лето 1236 года войска Бату и его братьев провели у самых границ Болгарской земли. Именно в это время здесь оказался венгерский монах-доминиканец Юлиан, направлявшийся с миссионерскими целями к венграм-язычникам (уграм), жившим в Приуралье. Помимо миссионерских Юлиан преследовал и иные, секретные цели; во всяком случае, он и тогда, и позднее действовал очень умело, добывая важные сведения о передвижениях и намерениях монголов²¹. Юлиану удалось отыскать своих давно потерянных сородичей, но здесь же он нашёл и «посла татарского вождя» — едва ли не посла самого Бату, который вёл с уграми какие-то переговоры. От этого посла Юлиан узнал, что монгольское войско находилось по соседству, на расстоянии пяти дневных переходов; оно намеревалось «идти против Алемании» (Германии) и только дожидалось «другого, которое послали для разгрома персов»²². Упоминание о персах, равно как и об Алемании как о главной цели Западного похода монголов, не вполне верно (не исключено, что это результат целенаправленной дезинформации монгольского посла). Но вот то, что «другое войско» должно было соединиться с первым, — факт несомненный. И мы знаем, что во главе этого «другого» войска, шедшего из глубин Азии, были старшие царевичи Монгольской империи, а вёл войско лучший полководец империи Субедей-Баатур, прекрасно знавший и местность, в которой монголам предстояло воевать, и все повадки и уловки противника.

Происходивший из монгольского племени урянхаев, Субедей, «отважный храбрец, отличный наездник и стрелок», очень рано перешёл на службу Чингисхану²³. Он начинал карьеру в качестве «сына-заложника», потом был десятником, сотником и так прошёл все ступени воинской службы, в конце концов породнившись с Чингисидами через брак с принцессой из их рода Тумегань. «Опорой и поддержкой в кровавых битвах» называл его Чингисхан, а враги именовали «псом», «откормленным человеческим мясом» и готовым на всё ради достижения поставленной цели. У них «…железные сердца, сабли вместо плёток. Они питаются росой, ездят верхом на ветре. В дни битв они едят человеческое мясо, в дни схваток им пищей служит человечина» — такими казались недругам монголов полководцы Чингисхана, и первый из них — Субедей-Баатур²⁴. «Им молвишь: “ Вперёд, на врага!” / И кремень они сокрушат. / Назад ли прикажешь подать — / Хоть скалы раздвинут они, / Бел-камень с налёту пробьют, / Трясины и топи пройдут» — а это уже слова самого Чингисхана о людях, подобных его верному «цепному псу»²⁵. 61-летний Субедей (он родился в 1175 году) фактически возглавил Западный поход, как возглавлял он прежние походы и во времена Чингисхана, и при Угедей-хане. Остальные царевичи могли чувствовать себя спокойно «под его крылышком», как выразится позднее сам Угедей, подводя итоги военной кампании Бату на Руси и в других странах Запада. Впрочем, свой отличный полководец имелся и у Бату — вместе с ним (а отчасти вместо него) его войсками в Западном походе предводительствовал Буралдай (или Бурундай, как будут называть его русские летописи), сородич и преемник знаменитого Боорчи-нойона, первого сподвижника и эмира Чингисхана и предводителя «правого крыла» всего монгольского войска.

Объединившись, войска приступили к решительным действиям. «Бату с Шибаном, Буралдаем и с войском выступил в поход против буларов (здесь: болгар. — А. К.) и башгирдов (башкир; здесь, вероятно: уральских венгров. — А. К.)… и в короткое время, без больших усилий, овладел ими и произвёл там избиение и грабёж», — сообщает Рашид ад-Дин²⁶ и далее добавляет: «Они (монголы. — А. К.) дошли до Великого города и до других областей его, разбили тамошнее войско и заставили их покориться». Правда, приложить усилия монголам, конечно, пришлось. У болгар было сильное войско, в стране имелось множество крепостей, некоторые из них, по словам современника, могли выставить до 50 тысяч воинов. Особенно укреплена была столица страны — Великий город, как одинаково называли его русские летописцы и восточные хронисты. Город располагался на реке Малый Черемшан, на месте Билярского городища (в нынешнем Алексеевском районе Татарстана), примерно в 40 километрах южнее Камы²⁷. К началу XIII века он входил в число крупнейших городов Европы. Город был окружён несколькими валами и рвами, в центре располагалась цитадель, защищённая мощной, до 10 метров толщиной, деревянной стеной. Имелись и колодцы с хорошей питьевой водой, так что город казался прекрасно приспособленным и к отражению вражеского штурма, и к длительной осаде. Увы, именно в этих колодцах археологи и находят трагические свидетельства последних минут жизни защитников города: людей сбрасывали сюда ещё живыми, обрекая на мучительную смерть… «Сначала они (царевичи) силою и штурмом взяли город Булгар, который известен был в мире недоступностью местности и большою населённостью, — сообщает современник событий Джувейни. — Для примера подобным им жителей (частью) убили, а частью пленили». О том же писал и русский летописец: «Той же осенью пришли от восточной страны в Болгарскую землю безбожные татары, и взяли славный Великий город Болгарский, и перебили оружием от старца и до юного и до сущего младенца, и взяли товара множество, а город их пожгли огнём и всю землю их полонили»²⁸. Как свидетельствуют археологи, столица Великой Болгарии так и не возродилась: новое поселение возникнет здесь по соседству со старым, превратившимся в пепелище²⁹.

Та же участь будет ждать и другие города, оказавшиеся на пути монгольского войска. Завоеватели щадили лишь тех, кто сразу и безоговорочно признавал их власть, да и то не всегда. Любые же попытки сопротивления, как мы знаем, подавлялись безжалостно. Когда осенью 1237 года уже известный нам монах Юлиан вторично направится для проповеди к язычникам-венграм, он, достигнув пограничья Русской и Болгарской земель, с ужасом узнает, что ему некуда дальше идти и некому проповедовать: «О, горестное зрелище, внушающее ужас всякому! Венгры-язычники, и булгары, и множество царств совершенно разгромлены татарами».

Впрочем, полное истребление жителей не входило в планы завоевателей. В этом случае некому было бы работать на них, выплачивать дань, обеспечивать их всем необходимым. Бату и другие царевичи с готовностью приняли тех болгарских князей, которые изъявили им покорность. Таковых оказалось двое — некие Баян и Джику: «они были щедро одарены» и «вернулись обратно», то есть возвратили себе власть, ограниченную, правда, признанием власти монгольских ханов. Точно так же будут вести себя монгольские завоеватели и на Руси, и в других захваченных ими странах. Беспощадное разорение страны, чудовищная жестокость, насилие — и в то же время признание за князьями, выразившими свою покорность новым властителям, всех ранее принадлежавших им земель, вполне милостивое обращение с ними, включение их в существующие в Монгольской империи структуры власти.

Покорение Болгарии оказалось, однако, далеко не окончательным. Когда монголы покинут пределы страны и обрушатся на русские земли, болгарские князья — очевидно, те же Баян и Джику — восстанут против завоевателей. Понадобятся новый поход в их земли самого Субедея, новые кровавые расправы. В конечном же счёте Великая Болгария на Волге прекратит своё существование как самостоятельное государство, а её земли войдут в собственный улус Бату и его потомков.

Разгромив Болгарию, монгольское войско разделилось. Сам Бату, его братья, а также царевичи Кадан и Кулкан двинулись в земли соседних с Болгарией поволжских народов — мокши и эрзи (мордвы), а также буртасов (этническая принадлежность которых точно не определена) — и, как сообщает Рашид ад-Дин, «в короткое время завладели ими». Воинственные мордовские племена в то время враждовали друг с другом; один из мордовских князей, Пуреш, правитель мокшан, был союзником владимиро-суздальского князя Юрия Всеволодовича; его противник Пургас (правитель эрзян) делал ставку на волжских болгар и жестоко враждовал с Русью. Разные пути выбрали они и в отношении вторгшихся в их страну монголов. «Там было два князя, — сообщал о «царстве морданов» (мордвы) венгр Юлиан. — Один князь со всем народом и семьёй покорился владыке татар (по-видимому, Пуреш. — А. К.), но другой с немногими людьми направился в весьма укреплённые места, чтобы защищаться, если хватит сил». Этим вторым князем, по всей вероятности, был Пургас; войну с ним монголы возобновят позднее, уже после разорения Северо-Восточной Руси. Что же касается Пуреша, то возглавляемые им мокшане примут самое активное участие в последующих войнах Бату в Венгрии и Польше. Юлиан свидетельствует о том, что «в течение одного года или немного большего срока», то есть за 1236–1237 годы, монголы «завладели пятью величайшими языческими царствами», в число которых он включал Волжскую Болгарию, земли уральских венгров-язычников, «царство морданов», а также какие-то другие государственные образования — Сасцию, или Фасхию (в которой видят либо Саксин в низовьях Волги, завоёванный монголами ещё в 1229 году, либо земли башкир), Меровию (вероятно, марийцев — черемисов русских летописей) и совершенно неопределяемые Ведин и Пойдовию. Они «взяли также 60 весьма укреплённых замков, столь людных, что из одного могло выйти 50 тысяч вооружённых воинов», — добавляет венгерский монах.

Другая часть монгольского войска во главе с царевичами Гуюком и Менгу и эмиром Субедеем обрушилась на половецкие кочевья, оттесняя половцев к Каспийскому побережью.

Трудно сказать, по какой причине, но монголы с крайней враждебностью относились к кипчакам — половцам, считая их своими злейшими врагами. «Вначале они подчинялись» монголам, писал о кипчаках упоминавшийся выше китаец Пэн Да-я, но «потом взбунтовались, бежали в теснины и за реки, чтобы там сопротивляться». Монголы упорно именовали их своими «рабами» и «конюхами» и преследовали где только могли. Именно помощь, оказанная половцам русскими князьями в 1223 году, стала причиной первого вторжения войск Джебе и Субедея на Русь; впоследствии достаточным поводом для вторжения в Венгрию монголы посчитали тот факт, что венгерский король принял у себя орду половецкого хана Котяна. Собственно, весь Западный поход именовали в Монголии «Кипчакским» — и по названию «Кипчакской степи», в которой царевичам предстояло прежде всего действовать, и по имени главных врагов.

После жестокого разгрома 1223 года бóльшая часть половцев вернулась к своим кочевьям. Однако оказать организованного сопротивления монголам они не смогли и на этот раз. Половецкая земля была раздроблена, различные орды враждовали друг с другом. Одни делали ставку на союз с русскими князьями или правителями Венгрии, другие действовали сами по себе, третьи сразу же переходили на сторону более могущественного врага. Монголы сумели воспользоваться противоречиями внутри половецкого общества. Сохранились сведения о том, что один из половецких родов — Токсобичи (хорошо известные русским летописям) — вступил в жестокую войну с сильнейшим из половецких ханов того времени Котяном (тем самым, который договаривался о союзе с русскими князьями в 1223 году). Потерпев поражение, Токсобичи обратились за помощью к монголам, обещая, что если те двинутся в Степь, то не встретят на своём пути «ни одного противника». Монголы не замедлили воспользоваться приглашением. Их предводитель, рассказывает арабский историк ан-Нувейри, «двинулся на них (половцев. — А. К.) со своими войсками, напал на них и бóльшую часть их избил и захватил в плен»³⁰.

Кипчакские степи идеально подходили для действий монгольской конницы. «Царевичи, составив совет, пошли каждый со своим войском облавой, устраивая сражения и занимая попадавшиеся им по пути области», — сообщает Рашид ад-Дин. Кому-то из половецких вождей удалось бежать (так Котян во главе 40-тысячной орды откочевал в Венгрию); оставшиеся же были истреблены монголами или уведены в рабство. Исследователи отмечают, что с середины XIII века мы не встречаем в источниках ни одного имени половецких ханов; тогда же в европейских степях исчезают и многочисленные каменные изваяния — знаменитые «половецкие бабы»: их попросту некому стало ставить, ибо не осталось ни заказчиков, ни тех, в чью память воздвигались святилища³¹. Степи нужны были самим монголам, а конкурентов они не терпели. Что же касается основной массы кипчаков, то они, оставшиеся без своих предводителей, влились в состав монгольского войска.

Лишь немногие нашли в себе мужество продолжить борьбу. Сопротивление монголам возглавил некий половецкий князь Бачман из племени олбурлик (также известного русским источникам). Китайские хроники называют его главным противником монголов и даже объясняют назначение в Кипчакский поход Субедея необходимостью противостоять столь опасному противнику. «Мы услышали, что Бачман имеет ловкость и отвагу. Субедей тоже имеет ловкость и отвагу, поэтому сможет победить его» — такие слова будто бы произнёс Угедей-хан, отдавая приказ Субедею «быть в авангарде» монгольского войска³². Субедей разбил Бачмана в сражении и захватил его жён и детей. Пленение же главаря кипчаков стало заслугой Менгу, который со своими туменами действовал с левого крыла монгольских войск и «шёл облавой» вдоль берега Каспийского моря. Здесь он и столкнулся с наиболее сильным сопротивлением. Подробный рассказ об этом сохранился в «Истории завоевателя мира» Джувейни и «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина. Оба автора рассказывают обо всём, естественно, с позиций победителей-монголов, всячески очерняя их главного врага.

Когда «все эти земли были очищены от смутьянов и всё, что уцелело от меча, преклонило голову перед начертанием высшего повеления, — сообщает Джувейни, — то между кипчакскими негодяями оказался один, по имени Бачман, который с несколькими кипчакскими удальцами успел спастись; к нему присоединилась группа беглецов. Так как у него не было постоянного местопребывания и убежища, где бы он мог остановиться, то он каждый день оказывался на новом месте… и из-за своего собачьего нрава бросался, как волк, в какую-нибудь сторону и уносил что-нибудь с собою. Мало-помалу зло от него усиливалось, смута и беспорядки умножались. Где бы войска монгольские ни искали следов, нигде не находили его, потому что он уходил в другое место и оставался невредимым…Убежищем и притоном ему большею частью служили берега Итиля (Волги. — А. К.), он укрывался и прятался в лесах их, наподобие шакала, выходил, забирая что-нибудь и опять скрывался». Такова обычная тактика партизанской войны против завоевателей. Но оседлого населения в низовьях Волги было немного, страх перед монголами был велик, и постоянно получать поддержку своих единоплеменников Бачман не мог. Где-то близ устья Волги монголы нашли «следы откочевавшего утром стана: сломанные телеги и куски свежего навоза и помёта». Некая оказавшаяся здесь же старуха сообщила преследователям, что Бачман и его люди скрываются на одном из островов посреди реки. У монголов не оказалось подходящего судна, «а река волновалась подобно морю», так что «никому нельзя было переплыть туда, не говоря уже о том, чтобы погнать туда лошадь». В дельте Волги действительно есть где укрыться: ориентироваться среди многочисленных протоков и рукавов реки очень трудно, острова скрыты густыми зарослями, в которых легко может заблудиться даже местный житель. Поэтому Бачман считал себя в полной безопасности. Однако случилось нечто необычное. «Вдруг поднялся ветер, воду от места переправы на остров отбросил в другую сторону, и обнажилась земля». Какое природное явление описывается здесь, сказать трудно, но известно, что отливы и приливы воды в дельте Волги порой кардинально меняют пейзаж, делая доступными ранее недоступные места и наоборот. Как бы то ни было, данный природный катаклизм решил участь половецкого князя. «Менгу-каан приказал войску немедленно поскакать на остров. Раньше чем он (Бачман) узнал, его схватили и уничтожили его войско. Некоторых бросили в воду, некоторых убили, угнали в плен жён и детей, забрали с собой множество добра и имущества». Монголы едва успели уйти с острова, как вода снова поднялась. Что же касается Бачмана, то его ждала жестокая смерть. Менгу приказал своему брату Бучеку разрубить половецкого князя надвое³³.

Та же история приведена в китайской официальной летописи «Юань-ши». Многие подробности схожи, однако поведение правителя Кипчакской земли описывается здесь иначе, с нескрываемым уважением. Так, приведён гордый ответ захваченного в плен Бачмана на требование Менгу-хана поклониться ему: «Я являюсь владетелем страны и разве стал бы любыми путями искать спасение? Моё тело не имеет горба, и разве от стояния на коленях он появится?»³⁴

Как рассказывает Рашид ад-Дин, вместе с Бачманом против монголов воевал и некий Качир-укулэ, эмир из племени асов (аланов); он также был взят в плен на том же острове и казнён. Однако завоёвывать страну аланов монголы пока не спешили. Это случится только несколько лет спустя, уже после завоевания ими Северо-Восточной Руси.

Разгром Руси

Покорение поволжских народов и Половецкой степи позволило монголам перенести удар на русские княжества. «Осенью упомянутого года (1237-го. — А. К.) все находившиеся там царевичи сообща устроили курултай и, по общему соглашению, пошли войною на русских», — сообщает Рашид ад-Дин.

Именно в это время на границах Руси и Волжской Болгарии вновь появился венгерский монах-миссионер Юлиан, совершавший своё второе путешествие к сородичам, уральским венграм. Во второй раз он оказался в эпицентре грозных событий, на направлении главного удара огромного монгольского войска. «Ныне же, находясь на границах Руси, мы близко узнали действительную правду о том, что всё войско, идущее в страны запада, разделено на четыре части», — доносил он легату апостольского престола, епископу Перуджи. Правда, текст его послания дошёл до нас в несколько испорченном виде и имеет немало тёмных мест. Так, Юлиан упоминает лишь три, а не четыре группировки монгольских войск, сосредоточенных у русских рубежей, и не все из приведённых им географических названий могут быть точно определены. «Одна часть у реки Этиль (Волги. — А. К.) на границах Руси с восточного края подступила к Суздалю (то есть к границам Владимиро-Суздальского княжества. — А. К.), — сообщал он. — Другая же часть в южном направлении уже нападала (текст неясен; вариант: «на которое никогда не нападала». — А. К.) на границы Рязани, другого русского княжества. Третья часть остановилась против реки Дон, близ замка Ovcheruch (вариант: Orgenhusin. — А. К), также княжества русских. Они, как передавали нам словесно сами русские, венгры и булгары, бежавшие перед ними, ждут того, чтобы земля, реки и болота с наступлением ближайшей зимы замёрзли, после чего всему множеству татар легко будет разграбить всю Русь, всю страну русских»¹. Это писалось в ноябре-декабре 1237 года². Три части монгольского войска под общим командованием Бату готовились действовать сообща. Суровая русская зима не пугала их — в Монголии случаются морозы и пострашнее, чем в России. Лёд же, который должен был сковать реки, открывал их коннице прямой и удобный путь ко всем главным городам страны.

Завидная осведомлённость Юлиана проявилась и в том, что он — единственный из современных ему авторов — указал точную численность монгольского войска. По его словам, у русских границ было сосредоточено 135 тысяч «отборнейших воинов их закона» (то есть собственно монголов) и 240 тысяч «рабов не их закона» (то есть представителей иных, завоёванных монголами, народов)³. Историки, правда, скептически относятся к названным им цифрам. И действительно, одной из целей пропаганды и дезинформации монголов было запугать противника, подавить его волю к сопротивлению. («Татары утверждают также, что у них такое множество бойцов, что его можно разделить на 40 частей, причём не найдётся мощи на земле, какая была бы в силах противостоять одной их части», — сообщал тот же Юлиан.) Так что данные венгерского монаха более или менее верно могут отражать лишь соотношение в татарском войске собственно монголов и их вынужденных союзников — представителей «покорённых государств», — но не абсолютные цифры⁴. Однако не вызывает сомнений тот факт, что войско это было поистине огромным. Оно значительно превосходило те силы, какими располагали в то время русские князья, — даже в случае их объединения.

Но что же сами русские? Что предпринимали князья Северо-Восточной Руси для отражения нависшей над ними смертельной опасности? Ответ на этот вопрос представляет собой одну из самых больших загадок в истории русского противостояния монголам.

Если мы обратимся к летописям — главному источнику наших сведений о нашествии Батыя на Русь, — то с удивлением обнаружим, что здесь, на Руси, словно бы и не ждали нападения: жизнь шла своим чередом, и ни о каких военных приготовлениях или переговорах князей относительно совместных действий против общего врага ничего не сообщается[4]. Зимой 1236/37 года, когда войска Батыя громили Волжскую Болгарию, великий князь Владимиро-Суздальский Юрий Всеволодович женил двух своих сыновей — Владимира и Мстислава; весной епископ Митрофан поставил киот (иконостас) во владимирском Успенском соборе «над трапезою» (то есть над алтарём) «и украсил его златом и сребром»; в том же году был расписан «притвор» Успенского собора. И это всё, что сообщают летописи Северо-Восточной Руси о событиях, непосредственно предшествовавших завоеванию!

Однако нет сомнений в том, что и в Рязани, и во Владимире, и в других городах внимательно следили за всем происходящим к востоку и югу от русских границ. Хотя князья Северо-Восточной Руси не принимали участия в несчастной для русских битве на Калке в 1223 году, они хорошо понимали, какую опасность представляют собой татары (с этого момента будем называть воинов Батыя этим именем, принятым на Руси и в других странах). Что называется, из первых уст знали здесь и о трагической судьбе Волжской Болгарии, многовекового соседа, торгового партнёра и соперника Руси на Волге. Именно на Русь в 1236/37 году хлынул поток беженцев из болгарских и других поволжских земель. По словам монаха-доминиканца Юлиана, общавшегося с этими беглецами где-то на восточных границах Владимиро-Суздальского княжества, вся страна русских пришла в движение и ожидала чего-то страшного. «Видя, что страна (здесь, видимо, Болгария. — А. К.) занята татарами, что области укреплены (?) и успеха делу не предвидится», Юлиан и его спутники решили вернуться в Венгрию, но и это оказалось делом далеко не простым: «И хотя шли мы среди многих войск и разбойников, но ради молитв и заслуг Святой церкви благополучно и невредимыми добрались до братьев наших и обители».

Известно также, что великий князь Юрий Всеволодович вёл какие-то переговоры с татарами (сведения на этот счёт сохранились в источниках). Послы Батыя побывали у него, и не однажды. Монголы вообще уделяли большое значение дипломатическому обоснованию своих действий (равно как и разведке и сбору необходимой информации, что по существу означало одно и то же) и почти всегда вступали в переговоры с вероятным противником, прежде чем на него напасть. Ещё в 1236 году, накануне вторжения войск Батыя в Волжскую Болгарию, Юлиан встретил монгольского посла в стране уральских венгров; показательно, что посол этот владел языками всех будущих противников монголов, в том числе и тех, с кем монголы намеревались воевать лишь в отдалённом будущем: Юлиан называет шесть языков, которые знал посол, — венгерский, русский, куманский (половецкий), тевтонский (немецкий), сарацинский (персидский?) и татарский (монгольский). Напомню, что тогда посол заявил Юлиану, будто монгольское войско «хочет идти против Алемании», что было очевидной дезинформацией. Возможно, к подобной дезинформации монголы прибегли и год или полтора спустя. Некоторые основания для того, чтобы судить об этом, даёт письмо того же Юлиана. Правда, венгерский монах упоминает только о послах, направленных Батыем к венгерскому королю Беле IV (1235–1270). Но действовали эти послы через «суздальского князя», то есть через Юрия Всеволодовича, и было таких посольств не одно и не два, а значительно больше.

«Многие передают за верное, и князь суздальский передал словесно через меня королю венгерскому, что татары днём и ночью совещаются, как бы прийти и захватить королевство венгров-христиан. Ибо у них, говорят, есть намерение идти на завоевание Рима и дальнейшего», — доносил Юлиан епископу Перуджи, а через него и другим европейским монархам и князьям церкви. А далее уточнял, откуда ему стало известно о таких далекоидущих намерениях монголов: «…Он (Батый. — А. К.) отправил послов к королю венгерскому. Проезжая через землю суздальскую, они были захвачены князем суздальским, а письмо, посланное королю венгерскому, он у них взял; самих послов даже я видел со спутниками, мне данными». Я не берусь сказать, почему князь Юрий задержал у себя монгольских послов. Впрочем, нет уверенности и в том, что монах Юлиан правильно истолковал его действия. Во всяком случае, полученное от Батыя письмо Юрий передал Юлиану, с тем чтобы тот отвёз его по назначению — к королю Беле. По словам Юлиана, письмо было написано «языческими буквами» на татарском, то есть монгольском, языке (монголы использовали уйгурский алфавит), а потому, когда оно дошло до короля Белы, то «король нашёл многих, кто мог прочесть его, но понимающих не нашёл никого». Однако когда Юлиан и его спутники проезжали через половецкие степи, они встретили «некоего язычника», который и перевёл им письмо. Написано оно было от имени хана Угедея, хотя составлял его, возможно, Батый. Текст письма, насколько верно и точно передал его венгерский монах, был следующим:

«Я, Хан (этот титул Юлиан понимал как собственное имя верховного правителя монголов. — А. К.), посол царя небесного, которому он дал власть над землёй возвышать покоряющихся мне и подавлять противящихся, дивлюсь тебе, король венгерский (титул передан с явным пренебрежением, как «королёк». — А. К.): хотя я в тридцатый раз отправил к тебе послов, почему ты ни одного из них не отсылаешь ко мне обратно, да и своих ни послов, ни писем мне не шлёшь? Знаю, что ты король богатый и могущественный, и много под тобой воинов, и один ты правишь великим королевством. Оттого-то тебе трудно по доброй воле мне покориться. А это было бы лучше и полезнее для тебя, если бы ты мне покорился добровольно. Узнал я сверх того, что рабов моих куманов (половцев. — А. К.) ты держишь под своим покровительством; почему приказываю тебе впредь не держать их у себя, чтобы из-за них я не стал против тебя. Куманам ведь легче бежать, чем тебе, так как они, кочуя без домов в шатрах, может быть, и в состоянии убежать; ты же, живя в домах, имеешь замки и города: как же тебе избежать руки моей?»⁶

Надо сказать, что послы, всё-таки добиравшиеся до венгерского короля, изъяснялись и на вполне понятном ему языке. Монголы охотно доверяли посольские миссии иноземцам. Позднее, уже в 1241 году, в руки к правителю Далмации Коломану (младшему брату и соправителю короля Белы IV) попал некий выходец из Англии, когда-то оказавшийся в плену у монголов и перешедший к ним на службу «по той причине, что они нуждались в толмачах», то есть переводчиках. По собственным словам англичанина, он дважды побывал у венгерского короля «как посол и толмач и угрожал, предварительно приведя достаточно примеров, злодеяниями, которые они (татары. — А. К.) учинят, если он (король. — А. К.) не отдаст себя и королевство своё в рабство татарам»⁷.

Общий смысл претензий к венгерскому королю, несомненно, был известен и князю Юрию Всеволодовичу. Но мог ли он и в самом деле рассчитывать на то, что следующий удар монгольского войска обрушится не на его княжество, не на русские земли, а на Венгерское королевство? Я полагаю, что да, мог. На Руси знали о вражде между монголами и половцами. Когда-то русские князья поддержали половцев, несмотря на прямые угрозы татар, — и поплатились за это страшным поражением на Калке. Юрий Всеволодович не хотел повторять прежних ошибок — да его и не связывали с половцами столь тесные политические и династические узы, которые установились с ними у князей Южной Руси. Зато половцев — и именно одного из главных врагов монголов, хана Котяна, — принял король Бела. Наверное, монголы умело разыгрывали «половецкую карту» — в том числе и перед князем Юрием; не исключено, что они заверяли его в своей готовности выступить вслед за бежавшим от них Котяном — и суздальскому князю так хотелось им верить! Возможно, что и его не вполне понятные для нас действия — он задержал послов у себя, но письмо всё-таки передал венгерскому королю — объясняются его желанием поскорее направить татар против венгров, не допустить какого-либо соглашения между ними. Позднее, уже после того как татары вторгнутся в Центральную Европу, современники-европейцы будут писать о их коварстве и вероломстве и вспомнят, что «некоторые из доверчивых королей, заключив с ними союз, разрешали им свободно проходить по своим землям, но всё равно погибли, так как они союзы не соблюдают»⁸. Возможно, слова эти — хотя бы отчасти — могут быть отнесены и к суздальскому князю?

Конечно, всё это не более чем предположения и догадки. Но они, пожалуй, лучше других объясняют видимое бездействие князя Юрия Всеволодовича, его очевидное нежелание хоть чем-то провоцировать монголов на военные действия. Когда же войско Батыя вторгнется в русские пределы, суздальский князь уже ничего не успеет предпринять. Если монголы и вели с ним переговоры, то лишь для отвода глаз, чтобы внести раскол в ряды своих противников. Русь была обречена. Она должна была быть завоёвана — таково было предписание Чингисхана, которое его преемники не могли нарушить. Мир с русскими князьями был невозможен и ещё по одной причине. Весной 1223 года, накануне битвы на Калке, русские князья убили татарских послов, присланных к ним для переговоров. Этого монголы никому не прощали. И хотя ни Юрий Всеволодович, ни другие князья Северо-Восточной Руси не имели к тому давнему преступлению никакого отношения, оно должно было горько отозваться им: монголы не делали различий между отдельными русскими князьями, рассматривая страну русских («орусут») как единое пространство и в этническом, и в политическом отношениях.



«Замок Ovcheruch», или «Orgenhusin», о котором писал монах Юлиан как об одном из первых объектов татарской агрессии на Русь, скорее всего, может быть отождествлён с неким городом или крепостью Нузла (Нуза, Онуза, Нухла), упомянутым в той же связи русскими летописцами.

«В то лето пришли иноплеменники, глаголемые татары, на землю Рязанскую, бесчисленное множество, словно саранча, — сообщает новгородский летописец, — и сперва, придя, встали у Нузлы, и взяли её, и остановились станом тут»⁹. «Зимовали окаянные татары под Чёрным лесом (?), — уточняет другой книжник, — а оттуда пришли безвестно на Рязанскую землю…»¹⁰

Где находилась упомянутая летописцем Нузла, или Онуза, мы, к сожалению, не знаем: историки и археологи помешают этот предполагаемый южный форпост Рязанского княжества либо где-то в бассейне Верхнего Дона, между реками Лесной и Польной Воронеж, или чуть восточнее, в водоразделе Польного Воронежа и реки Челновой, либо на реке Цна (всё это в пределах нынешней Тамбовской области), либо ещё восточнее, на реке Суре или её притоке Узе (в нынешней Пензенской области)¹¹. Именно этим путём Батый, по-видимому, и шёл на Русь. Во всяком случае, так считали в XVII веке. Описывая пути набегов татар на Русь в прошлые века, некий дьяк, автор выписи в Разряде о построении новых городов (1681 год), сообщал вполне определённо: «И в те времена ординские цари… с татары приходили в росийские места войною сакмами (дорогами. — А. К.)… По 2-й (сакме. — А. К.) перешод реку Волгу, а Дону реки не дошод, промеж рек Хопра и Суры, чрез реки Лесной и Польной Воронежи, на Ря[ж]ские, и на Рязанские, и на Шацкие места… и Батый в войну на Русь шол»¹².

Владения рязанских князей в первой трети XIII века простирались далеко на юг: как считают современные археологи, граница княжества проходила по правому берегу Дона — едва ли не до устья реки Воронеж, а на юго-востоке достигала верхнего течения реки Цны¹³. Где-то здесь, на значительном удалении от столицы княжества (более 200 километров), и разворачивались события, приведшие в конце концов к гибели не одной только Рязани, но и всей Руси.

Захватив Нузлу, Батый отправил своих послов к рязанским князьям. Некоторые историки считают это особенностью монгольской дипломатии, по крайней мере дипломатии Батыя в ходе его Западного похода: захват пограничной крепости, своеобразная демонстрация силы предшествовали началу переговоров, ход которых зависел от того, какую тактику выберет правитель той области, которая подверглась нападению монгольских войск¹⁴. В роли переговорщиков выступили некая «жена-чародеица и два мужа с нею». В чём выражалось «чародейство» татарской посланницы, мы не знаем, но известно, что мои юлы неизменно обставляли все свои действия различными гаданиями и волхованиями и женщины-колдуньи играли при этом весьма заметную роль¹⁵.

Сам выбор женщины в качестве посла (если «жена-чародеица» действительно была послом), несомненно, должен был покоробить рязанских князей. Женщины у монголов своим видом и поведением мало чем отличались от мужчин: они так же ловко скакали на лошади и стреляли из лука, носили штаны и другую мужскую одежду, так что сторонний наблюдатель с трудом различал их в массе воинов. Немало женщин наравне с мужчинами приняли участие и в Западном походе Батыя. Подобным образом одетая женщина в глазах русских выглядела по меньшей мере оскорбительно. Но ещё более оскорбительными оказались условия, выставленные татарами. Они потребовали от рязанских князей «десятину во всём: в князьях, и в людях, и в конях», причём последняя «десятина» была озвучена с максимальной точностью: «десятое в белых, десятое в вороных, десятое в бурых, десятое в рыжих, десятое в пегих», — монголы действительно знали толк в лошадях. Всё это означало полное и безоговорочное подчинение Рязанской земли татарам. Возможно, прими рязанские князья предложенные им условия, и их земля не подверглась бы столь страшному разорению. Но подчиниться такому требованию, и притом без всякого сопротивления, было конечно же немыслимо. Хотя и сил для отражения удара у князей не было.

Рязанская земля к тому времени едва оправилась от страшной трагедии, разыгравшейся двадцатью годами раньше, когда в июле 1217 года в селе Исады, близ Рязани, двое рязанских князей, братья Глеб и Константин Владимировичи, злодейски убили шестерых своих родичей — родного брата Изяслава и пятерых двоюродных братьев. Ещё один их двоюродный брат, князь Игорь Ингваревич, благодаря счастливой случайности не успел приехать в Исады, куда братья-убийцы зазывали и его; ему и удалось занять рязанский престол. Два года спустя, в 1219 году, «беззаконный» Глеб со множеством половцев приходил к Рязани, но был разбит Игорем и навсегда покинул Рязанскую землю. Сам Игорь Ингваревич умер незадолго до нашествия татар, в 1235 году. Его сыну Юрию¹⁶ с родичами — князьями рязанскими, муромскими и пронскими — и предстояло принять непростое решение.

Князья выступили навстречу татарам к «Воронежу» — так называлась местность в бассейне реки Воронеж и двух его соименных притоков — Лесного и Польного Воронежа. Здесь, по-видимому, и проходили переговоры с «женой-чародеицей» и её спутниками. Одновременно рязанский посол отправился просить помощи у великого князя Юрия Всеволодовича[5].

В начале XIII века Рязанское княжество на время оказалось в полной зависимости от Суздаля, и великий князь Всеволод Юрьевич Большое Гнездо (отец Юрия Всеволодовича) распоряжался в Рязани, как у себя дома. Сам Юрий Игоревич в числе других своих родичей ещё в 1207 году оказался в плену у Всеволода и пробыл в заточении до самой смерти суздальского князя в апреле 1212 года. Сын Всеволода Юрий выпустил рязанских князей, а смута в самом Владимиро-Суздальском княжестве и начавшаяся здесь междоусобная война между братьями Всеволодовичами, сыновьями Всеволода Большое Гнездо, привели к возрождению былой самостоятельности Рязанской земли. Но в случае необходимости рязанские князья по-прежнему обращались за помощью в Суздаль, видя во владимиро-суздальском князе своего защитника и покровителя¹⁸. Однако на этот раз Юрий Всеволодович помощи Рязани не оказал. Или, точнее, сильно задержался с нею — суздальские полки появятся в Рязанской земле уже после того, как будет сожжена столица княжества. Враждебно настроенный к Юрию новгородский летописец прямо осуждал его за это: «Юрий же сам не пошёл, ни послушал князей рязанских мольбы, но сам хотел отдельно брань сотворить». Но истинных мотивов поведения великого князя мы не знаем. Что двигало им? Простая ли нерешительность? Или же присутствие сильных монгольских отрядов у границ его собственного княжества, которое он должен был защищать в первую очередь? Вполне вероятно, что одновременно с рязанским посольством князь принимал и послов от татар, которые предлагали ему мир (разумеется, лишь на словах, выигрывая время и выводя из игры сильнейшего из своих противников). Позднее, уже после трагической гибели Юрия Всеволодовича на реке Сити, суздальский летописец, автор его посмертного некролога, будет воздавать ему хвалу за отказ от «постыдного» мира: «…ведь прежде присылали послов своих окаянные те кровопийцы, говоря: “Мирись с нами!”; он же того не пожелал»¹⁹. Но татарские послы уехали тогда от великого князя «одарены», то есть с богатыми подарками, которыми Юрий, наверное, хотел откупиться от них. Надо полагать, что он по-прежнему выжидал, не зная, как обернётся дело, надеясь, что ему удастся отвести удар от собственного княжества и всё ещё не желая понять, что гибель Рязани означает и неизбежную гибель его земли.

Так в решающий момент рязанские князья остались один на один с грозными завоевателями. Отпуская послов обратно к Батыю, они передали с ними такой исполненный чувства собственного достоинства ответ: «Когда нас всех не будет, тогда всё то ваше будет». Наверное, князья понимали, что слова их могут сбыться, и очень скоро. Но другого пути у них попросту не оставалось.

Существует ещё один рассказ о переговорах рязанских князей с Батыем. Он читается в так называемой «Повести о разорении Рязани Батыем» (XVI век), включённой в цикл повестей о Николе Заразском. (Цикл этот связан с почитаемым в Рязанской земле образом святого Николая Чудотворца, хранившимся в городе Зарайске, или Заразске.) Согласно этому позднему и во многом легендарному источнику, «безбожный царь Батый» остановился на реке Воронеж, откуда и прислал к «великому князю Юрию Ингоревичу» своих послов «безделных», прося десятину во всём — «в князьях, и во всяких людях, и во всём». (Упоминание «царского» титула Батыя, как и великокняжеского Юрия Игоревича указывает на позднее происхождение текста.) Юрий, посоветовавшись со своими родичами, отправил к Батыю сына, княжича Фёдора, «с дарами и молениями великими, чтобы не воевал Рязанской земли». Фёдор поднёс Батыю дары, и тот, «льстив бо и немилосерд», принял их и лживо пообещал не нападать на Рязанскую землю. Сам же «яряся хваляся воевати Русскую землю». А далее приведены подробности переговоров татарского «царя» с рязанским князем, рисующие крайне отталкивающий образ «безбожного и немилосердного» Батыя, обуреваемого, помимо прочего, плотскими страстями. Батый начал просить у рязанских князей дочери или сестры «себе на ложе». В самом этом требовании ничего необычного не было: взятие в жёны дочерей или сестёр правителей покорённых или союзных народов было непременным условием вхождения той или иной области в состав Монгольской империи. Как и «десятина во всём», это означало покорение Рязани власти татар. Однако «дщери или сестры» рязанских князей Батыю показалось мало. Один из вельмож «завистию» начал наговаривать ему на жену самого Фёдора Юрьевича, приведённую из Греческой земли: «яко имеет у себя княгиню от царского рода, и лепотою телом красна зело». Батый, «лукав есть и немилостив в неверии своём, пореваем в похоти плоти своея», обратился к Фёдору:

— Дай мне, княже, видеть жены твоей красоту!

Смысл сказанного не оставлял места для сомнений относительно намерений «безбожного царя». И Фёдор с мужеством отвечал ему:

— Не подобает нам, христианам, тебе, нечестивому царю, водить жён своих на блуд — если нас одолеешь, то и жёнами нашими владеть начнёшь!

Разъярившись, Батый повелел убить князя, а тело его бросить на растерзание зверям и птицам; тогда же были перебиты и иные князья и «нарочитые люди воинские», прибывшие в посольстве вместе с Фёдором Юрьевичем (в действительности татары весьма терпимо относились к послам и никогда не убивали их). Тело убиенного князя сумел тайно схоронить некий из его «пестунов», то есть воспитателей, по имени Апоница; он спасся от расправы и поспешил с горестной вестью в Рязань — но не к князю Юрию Игоревичу, как можно было бы подумать, а к княгине Евпраксии, жене Фёдора. В то время она стояла в «превысоком храме своём» (то есть в тереме), держа на руках сына-младенца Ивана. «И услыша таковые смертоносные глаголы и горести исполнены, и абие (тотчас. — А. К.) ринуся из превысокого храма своего с сыном своим, со князем Иваном, на среду земли и заразися (разбилась. — А. К.) до смерти»²⁰.

Весь этот трагический эпизод представляет собой распространение краткой записи о том же событии из «Сказания о перенесении образа Николы Чудотворца из Корсуня в Рязань» — центрального памятника «Заразского цикла». Возник же он, очевидно, для объяснения названия чтимой рязанской иконы — по имени города, в котором она хранилась, именуемой Заразской (то есть Зарайской): «И от сия вины (по этой причине. — А. К.) да зовётся великий чудотворец Николай Зара[з]ский, яко благоверная княгиня Евпраксея с сыном князем Иваном сама себя зарази»²¹. Но это свидетельствует об очень позднем, не ранее XVI века, происхождении самой легенды, положенной в основу повествования, — ведь новое название города — Заразск, или, точнее, Никола Заразский, — приходит на смену прежнему — Осётр, или Новгородок на Осетре, — лишь в 30-е годы XVI века²².



Между тем громадное татарское войско выступило по направлению к Рязани. «И начали воевать землю Рязанскую, и пленили её до Пронска», — сообщает летописец²³. Остальные отряды татар если и действовали на других направлениях (в частности, у границ Владимиро-Суздальского княжества), то лишь для отвлечения сил противника от места нанесения главного удара. Город Пронск, расположенный к юго-западу от Рязани, на берегу реки Прони, притока Оки, сумел продержаться дольше других рязанских городов. Судя по свидетельству южнорусской Ипатьевской летописи, татары захватили его уже после того, как пала Рязань, и притом захватили «лестью», то есть обманом, а не штурмом.

16 декабря татары осадили Рязань. Старая Рязань, столица княжества, располагалась на правом, крутом берегу Оки, немного ниже впадения в неё Прони (в 60 километрах ниже нынешней Рязани — древнего Переяславля-Рязанского). Заново отстроенный после 1208 года (когда он был сожжён суздальским князем Всеволодом Большое Гнездо), город был защищён мощным земляным валом и деревянными стенами с башнями. Но монголы за время своих походов научились брать и не такие крепости. «Тогда же поганые иноплеменники обступили Рязань и острогом огородили её, — свидетельствует летописец, — князь же рязанский Юрий затворился в граде с людьми». В осаде Рязани участвовали все главные царевичи, выступившие в Западный поход. Рашид ад-Дин, в сочинении которого имеется отдельное упоминание об этом русском городе, называет царевичей поименно: «Бату, Орда, Гуюк-хан, Менгу-каан, Кулкан, Кадан и Бури вместе осадили город Арпан и в три дня взяли его (в действительности осада Рязани длилась дольше. — А. К.)»²⁴. Особо отличился Менгу, который, по свидетельству китайских источников, «самолично сражался в рукопашной»²⁵. Камнемётами и прочими осадными машинами руководили китайские и тангутские инженеры. Источники называют среди них Сили Цяньбу, «человека из тангутов», который «сопровождал чжувана Бату в походе на русских» и дошёл до Рязани²⁶.

Город был взят на пятый день осады, 21 декабря 1237 года. Судьба его трагична: Рязань была полностью сожжена, население вырезано или уведено в плен. «Татары же взяли град Рязань того же месяца в 23 — й день и сожгли весь, — пишет летописец, — и князя их Юрия убили, и княгиню его, а тех, кого схватили: мужей, и жён, и детей, и чернецов, и черниц, и священников — одних мечами рассекали, а других стрелами расстреливали и в огонь бросали; иных схваченных связывали. И поругание [сотворили] черницам, и попадьям, и добрым жёнам, и девицам пред матерями и сёстрами… Много же святых церквей огню предали, а монастыри же и сёла сожгли…»²⁷ Ещё более жуткие, леденящие кровь подробности приводит другой русский книжник: «…иных схваченных вязали, и груди взрезывали, и желчь вынимали (татары использовали вытопленный из людей жир в зажигательных смесях. — А. К.), а с иных кожу сдирали, а иным иглы и щепы под ногти вбивали (очевидно, стремясь выведать у пленников, куда они спрятали сокровища. — А. К.)…»²⁸ Современник событий не скрывал слёз, описывая картину всеобщего бедствия: «…И кто, братия, из нас, оставшихся в живых, о сем не восплачется — какую страшную и горькую смерть приняли они. Да и нам бы, видящим это, устрашиться бы и о грехах своих плакаться с покаянием день и ночь!» Груды замёрзших трупов, остовы обуглившихся церквей — такой предстанет Рязань взорам возвратившихся на пепелище. Исследования археологов подтверждают эту страшную картину: толстый слой пепла покрывает почти всю территорию городища; под фрагментами сгоревших зданий во множестве найдены останки тел защитников города — многие со следами сабельных ударов, проломленными черепами…²⁹ Старая Рязань так и не возродится к прежней жизни, не вернёт себе былого величия, хотя жизнь ещё долго будет теплиться в ней. Впоследствии столицей княжества станет другой город — Переяславль-Рязанский, на который и перейдёт старое название Рязани.

Сведения о судьбе рязанских князей в источниках разнятся. Юрий был убит. Но когда именно? В цитировавшихся выше летописях говорится, что он погиб во время штурма города. Легендарная «Повесть о разорении Рязани Батыем» сообщает по-другому: князь Юрий Ингоревич вместе с другими князьями и многими воинами — «удальцами и резвецами рязанскими» — принял смерть в бою близ пределов рязанских. (Об этой битве ещё до начала осады стольного города сообщают лишь поздние летописи, в частности Никоновская, XVI века.) Южнорусская же Ипатьевская летопись изображает осаду Рязани и гибель рязанского князя иначе: по сведениям её авторов, татары, взяв город «копьём», «вывели лестью (обманом. — А. К.) князя Юрия и вели его к Пронску, ибо была в то время княгиня его в Пронске, и, выведя княгиню его лестью, убили Юрия князя и княгиню его, и всю землю избили, и не пощадили детей, даже до сосущих молоко» (то есть до грудных младенцев)³⁰. Монголы нередко действовали подобным образом при взятии вражеских городов, а потому известие Ипатьевской летописи кажется весьма похожим на правду.

Как видим, военные действия в Рязанской земле продолжались и после падения Рязани. Отзвуки героической борьбы рязанцев с жестоким врагом явственно слышны в фольклоре, в частности в знаменитой легенде о Евпатии Коловрате — рязанском боярине-богатыре, выступившем со своим отрядом из Чернигова (где он тогда находился) и отважно напавшем на «станы Батыевы» уже в суздальских пределах. Богатыри Евпатия сражались с такой отчаянной храбростью, что «сметоша все полки татарские», так что те «мняша, яко мертвии воссташа»! Самого Евпатия татары сумели одолеть лишь с помощью «тмочисленных пороков», из которых открыли по нему прицельную стрельбу (использование стенобитных машин в условиях полевого сражения — вещь немыслимая, но в былинах такое встречается). Когда же тело убитого русского богатыря принесли Батыю, тот поразился, глядя на него, и будто бы произнёс слова, которые должны были сильно польстить самолюбию русских: «Мы со многими цари, во многих землях, на многих бранех бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, ни отцы наши възвестиша нам. Сии бо люди крылатые и не имеюще смерти… бьяшеся един с тысящею, а два — с тмою!.. Аще бы у меня такой служил, держал бы его против сердца своего». По преданию, Батый отдал тело Евпатия оставшимся в живых воинам из его отряда и повелел отпустить их³¹.

Такой рассказ читается в «Повести о разорении Рязани Батыем». Его легендарный характер не вызывает сомнений (достаточно сказать, что здесь в качестве действующих лиц упоминаются умершие ещё до монгольского вторжения князья Игорь Ингваревич Рязанский и Кир Михаил Всеволодович Пронский, а черниговским князем назван знаменитый князь-мученик Михаил Всеволодович, в то время занимавший киевский, а не черниговский престол). В основе рассказа, несомненно, лежит народное предание, обработанное позднейшим книжником под явным влиянием других памятников «военного жанра». Однако следует согласиться с давно уже высказанным суждением историка: у нас, к сожалению, «нет никаких данных для того, чтобы пытаться установить, какие реальные события» это предание отразило³².

Из упомянутых в летописи братьев рязанского князя Юрия Игоревича один, Олег, прозванный Красным (то есть красивым), попал в плен к татарам. Та же «Повесть о разорении Рязани Батыем» рассказывает о том, что его нашли чуть живого на поле сражения — того самого, в котором, по версии этого источника, погиб и Юрий Рязанский. Увидев князя «велми красна и храбра и изнемогающи от великих ран», Батый будто бы захотел вылечить его и обратить в свою веру; князь же Олег «укори царя Батыя и нарек его безбожна и врага христьянска». «Окаянный Батый… дохну огнём от мерзкого сердца своего и вскоре повеле Олега ножи на части раздробити» — так князь принял мученическую смерть, уподобившись первым христианским мученикам за веру. Но это тоже легенда, имеющая лишь отдалённое отношение к действительности. Олег и вправду оказался в плену, но ему была сохранена жизнь; он провёл у татар долгих 15 лет, совершил вынужденное путешествие в Каракорум, а в 1252 году был отпущен домой. Умер Олег рязанским князем 20 марта 1258 года. Убит же татарами много позже, в 1270 году, был его сын Роман, тело которого действительно было разрублено на части; вероятно, в представлении русского книжника XVI века, автора «Повести…», трагическая судьба сына ретроспективно наложилась на судьбу отца.

Ещё один Игоревич, Роман, не участвовал в обороне Рязани, но отступил со своей дружиной к Коломне — городу на севере Рязанской земли, у границы с Владимиро-Суздальским княжеством. Здесь Роман соединился с войсками, посланными наконец-то Юрием Всеволодовичем в помощь рязанцам; эти войска возглавляли старший сын Юрия Всеволод и опытный воевода Еремей Глебович.

К Коломне после взятия Рязани двигались и главные силы монголов. У самых городских стен произошло сражение, исход которого был предрешён. «И обступили их татары у Коломны, — свидетельствует летописец, — и бились крепко, и была сеча велика, и прогнали их к надолбам (то есть к городским укреплениям. — А. К.), и тут убили князя Романа, а у Всеволода воеводу его Еремея, и иных много мужей побили, а Всеволод в малой дружине побежал во Владимир»³³. Иначе рассказывает о битве автор Ипатьевской летописи. Южно-русский книжник ничего не знал о судьбе Романа Игоревича, но зато привёл сведения о не названном по имени (и неизвестном из других источников) рязанском князе Кир Михайловиче — сыне знаменитого рязанского князя начала XIII века Кир Михаила Всеволодовича Пронского, убитого в Исадах в 1217 году (почётная приставка «Кир» означает по-гречески «господин»); именно он и принёс весть Юрию Суздальскому о вторжении татар: «Кир Михайлович же утёк со своими людьми до Суздаля и поведал великому князю Юрию о пришествии безбожных агарян (татар. — А. К.); то слышав, великий князь Юрий послал сына своего Всеволода со всеми людьми и с ними Кир Михайловича. Батый же устремился на землю Суздальскую, и встретил его Всеволод на Коломне; и бились они, и пали многие с обеих сторон. Потерпев поражение, Всеволод поведал отцу о случившейся брани [и об] устремлённых на землю и грады его…»

Битва у Коломны оказалась и в самом деле кровопролитной с обеих сторон. Это, возможно, самое крупное полевое сражение за всю историю Батыева нашествия на Русь. Если верно, что именно Коломна упоминается в «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина под названием «Ике» (то есть «город на Оке»), то здесь погиб один из главных военачальников монголов Кулкан, младший сын Чингисхана. «После того они (монголы. — А. К.) овладели также городом Ике, — пишет персидский историк. — Кулкану была нанесена там рана, и он умер. Один из русских эмиров, по имени Урман (Роман. — А. К.), выступил с ратью против монголов, но его разбили и умертвили». Заметим, что Роман Игоревич — единственный из рязанских князей, чьё имя попало в восточные хроники.

За смерть Чингисида, к тому же одного из старших царевичей, участников похода, монголы не могли не отомстить самым жестоким образом. Известно, например, как жестоко отомстил в своё время Чингисхан за смерть любимого внука Мутугэна, погибшего при осаде афганской крепости Бамиан: он приказал убивать не только людей, но и «всякое живое существо», включая домашний скот, диких животных и птиц, не брать ни единого пленного и никакой добычи и превратить город в пустыню, чтобы «впредь его не восстанавливали и ни одно живое создание в нём не обитало»³⁴. Подобное безумие было, вероятно, чуждо Батыю. Но Коломну он разрушил. Более того, отмщение за гибель Кулкана должны были принять на себя жители и других городов и сёл, оказавшихся на пути Батыевой рати.

В сражении у Коломны участвовал и московский полк. Он дрогнул первым. «Москвичи же побегоша ничегоже не видевше» (то есть не разбирая дороги), — с нескрываемым презрением писал новгородский книжник³⁵. Прямой путь к Москве — первому, пограничному городу Владимиро-Суздальского княжества — вёл от Коломны по льду Москвы-реки. По этому пути вслед за отступающими в беспорядке русскими полками и устремилось монгольское войско.

В Москве в то время княжил младший сын Юрия Всеволодовича Владимир. «Той же зимой взяли татары Москву, и воеводу убили Филиппа Нянька за правоверную христианскую веру, — читаем в летописи³⁶, — а князя Владимира, сына Юрьева, в полон взяли, а людей избили от старца и до сущего младенца, а град и церкви святые огню предали, и монастыри все, и сёла пожгли, и, много добра захватив, отошли»[6].

Сведения о взятии Москвы сохранились и в «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина. Как выясняется, осада города продолжалась пять дней — не так уж и мало, если учесть, что у города стояло всё монгольское войско. Упомянуто здесь и имя князя Владимира Юрьевича: «…Потом сообща в пять дней взяли также город Макар (Москву? — А. К.) и убили князя этого города, по имени Улайтимур (Владимир. — А. К.)». Правда, это последнее сообщение не совсем точно: Владимир был убит не сразу. Вместе с другими пленниками его повели к стольному городу княжества. Сын великого князя Юрия Всеволодовича должен был ещё пригодиться татарам.

Москву соединял с Владимиром удобный, наезженный путь — по Яузе и Клязьме. Прошло немногим более месяца после падения Рязани — и первые разъезды татар появились уже в окрестностях стольного города. Стремительность врага, его подавляющее превосходство над русскими, победы, следовавшие одна за другой, беспощадная жестокость по отношению к побеждённым — всё это вызывало ужас, страх, трепет, подавляло всякую волю к сопротивлению. Отчаяние овладело и великим князем Юрием Всеволодовичем, которому пришлось пожинать плоды своей прежней политики. Только теперь он начал наконец действовать — однако время было упущено безвозвратно.

Юрий решил уехать из Владимира на северные окраины княжества и собирать там войско для войны с татарами. Оборону города он поручил сыновьям Всеволоду и Мстиславу, а также воеводе Петру Ослядюковичу; вместе с ними во Владимире остались жена Юрия великая княгиня Агафья Всеволодовна и другие представительницы женской части великокняжеского семейства. Стены крепости должны были уберечь их — так, во всяком случае, казалось Юрию. С собой князь взял лишь небольшую дружину: он рассчитывал соединиться со своими родичами, князьями Северо-Восточной Руси. Его путь лежал через Ростов к Ярославлю и далее к Угличу, и по дороге к нему действительно присоединились со своими дружинами племянники Константиновичи (сыновья его покойного старшего брата Константина Всеволодовича) — Василько, княживший в Ростове, Всеволод Ярославский и Владимир Угличский. Князья отступили ещё дальше на север, за Волгу, и встали на берегу небольшой реки Сити, притока Мологи (ныне река Сить впадает в Рыбинское водохранилище). Здесь, защищённые лесами и болотами, они должны были дожидаться двух других князей, братьев Юрия Всеволодовича Ярослава, князя Переяславского, и Святослава Юрьевского. Забегая вперёд скажу, что Святослав присоединился к старшему брату, но вот Ярослава Юрий так и не дождался. Летопись не объясняет причин этого, как не сообщает и того, где пребывал в то время Ярослав Всеволодович. Опытный полководец и один из сильнейших князей своего времени, Ярослав вёл весьма беспокойный образ жизни. Известно, что в 1236 году он занял Киев, изгнав оттуда князя Владимира Рюриковича (из рода смоленских князей), однако не сумел удержать в своих руках стольный город Руси и вскоре вынужден был покинуть его и вернуться обратно в Суздальскую землю. Ярослав и впоследствии не оставлял попыток закрепить за собой Киев. В его власти оставался и Новгород, где княжил его сын Александр (будущий Александр Невский). При описании событий, происходивших в Северо-Восточной Руси, имя Ярослава Всеволодовича не упоминается. Возможно, он укрылся в Новгороде и здесь вместе с сыном ожидал пришествия грозных завоевателей³⁸. Впрочем, и это всего лишь предположение, поскольку Новгородская летопись, рассказывая о событиях 1237/38 года, также не упоминает его имени.

3 февраля 1238 года татары подступили к Владимиру³⁹. Летописи сохранили яркий рассказ об осаде и взятии города на Клязьме, однако сведения, приведённые в них, отчасти противоречат друг другу, и картина получается далеко не во всём ясной. «Тогда пришло множество кровопроливцев христианских, без числа, словно саранча», — сообщает летописец. Татары остановились против Золотых, главных ворот города; вместе с ними был и московский князь Владимир Юрьевич, которого пока что жителям не предъявляли. «И начали спрашивать, есть ли великий князь в городе, — продолжает летописец свой рассказ, — владимирцы же пустили по стреле на татар, и татары также пустили в ответ по стреле по городу и по Золотым воротам». Заметим, что воины Батыя сразу же начали переговоры с жителями города; эти переговоры от имени татар вели либо знавшие русский язык половцы, либо сами русские, множество которых было пригнано к городским стенам. Владимирцы поначалу в переговоры не вступали, но очень скоро им пришлось вслушаться в то, что кричали обступившие город люди. «Не стреляйте!» — кричали те. Владимирцы опустили луки. И тогда татары приблизились к городским воротам и выставили вперёд пленного князя Владимира:

— Узнаёте ли княжича вашего?

И был тот «уныл лицом и изнемогал бедою от нужи», то есть от страданий. Братья Всеволод и Мстислав стояли на Золотых воротах. «И узнали они брата своего Владимира. О умильное (горестное. — А. К.) брата видение и слёз достойно! Всеволод же и Мстислав с боярами своими и все горожане плакали, глядя на Владимира». Охваченные отчаянием и жалостью, молодые князья готовы были немедленно броситься в бой, принять неизбежную смерть. («Лучше нам умереть пред Золотыми воротами за Святую Богородицу и за правую веру, нежели воли их быть» — такие их слова передаёт летописец.) Однако сохранивший хладнокровие воевода Пётр остановил их — может быть, и напрасно.

Татары превосходно владели всеми приёмами психологической войны. И вид истерзанного князя Владимира — того самого, чью пышную свадьбу всего год назад отпраздновали в городе, и бесчисленное множество врагов, уверенных в своей победе и по-хозяйски распоряжающихся в пригородах столицы, и их гортанные разноязыкие крики, и толпы пленных, истязаемых злыми завоевателями, и горящие посады и сёла — всё это действовало на осаждённых самым угнетающим образом. «Где суть князья рязанские [и] вашего града и князь ваш великий Юрий? — такие слова татар, обращённые к осаждённым, приводит южнорусский летописец. — Не рука ли наша схватила их и смерти предала?» И хотя Юрий был ещё жив и собирал силы для войны с захватчиками, жители его собственного города уже потеряли веру в возможность сопротивляться грозному врагу. «Это всё навёл на нас Бог грехов ради наших… За умножение беззаконий наших попустил Бог поганых на нас, не их милуя, но нас наказывая, дабы отступились от злых дел. Сими казнями казнит нас Бог, нашествием поганых, ибо се есть батог Его, дабы отступили от пути своего злого» — это настроение очень скоро сделается всеобщим. В неведомых завоевателях русские люди увидели неотвратимый бич Божий, Божие наказание, противостоять которому не в человеческих силах. Это настроение явственно звучит уже в рассказе о взятии и разорении Владимира, в речах защитников города.

Владимир считался одним из наиболее укреплённых городов Русской земли. Протяжённость его стен и валов (около семи километров) превосходила крепости Киева и Новгорода. Город располагался на возвышенном участке в междуречье Клязьмы и её небольшого, но с обрывистыми берегами притока Лыбеди. Поверх насыпных валов шли мощные дубовые стены с несколькими проездными башнями, две из которых, носившие звучные имена Золотых и Серебряных ворот, были каменными, как и прилегающие к ним участки стены. Город состоял из трёх хорошо защищённых крепостей. Самая древняя, построенная ещё в начале XII века Владимиром Мономахом, занимала срединное положение и носила название Среднего, или Печернего, города; с запада и востока от неё позднее были возведены крепости так называемого Нового города. Внутри Среднего города при князе Всеволоде Большое Гнездо обустроили каменный замок — детинец — с княжеским двором, резиденцией епископа; здесь же находились белокаменные Успенский и Дмитровский соборы. Татары объехали город кругом, тщательно рассмотрели его и расположили свои силы не только против Золотых ворот, но и против других участков крепостных стен. При взятии Владимира они смогли с успехом использовать богатый опыт, накопленный во время войн в Средней Азии и Китае. С подобными приёмами осады и штурма городов русские ещё не встречались.

В субботу 6 февраля татары «начали леса и пороки ставить с утра и до вечера, а на ночь огородили тыном вокруг всего города». Это была их обычная тактика. Возведённый руками пленников тын, или частокол, исключал всякое сообщение осаждённого города с внешним миром, предотвращал вылазки неприятеля и не позволял осаждённым надеяться на то, что им удастся спастись бегством. Пороками же называли стенобитные орудия, камнемётные машины, метавшие камни такой величины, что, по словам современника, четыре сильных человека с трудом могли поднять их. Точно рассчитанные удары камнемётов и таранов по заранее выбранным участкам стены с неизбежностью разрушали даже каменные укрепления. Тем более не могли устоять стены Владимира. Одновременно татары обрушили на защитников города такой шквал стрел, что те были не в состоянии вести ответную прицельную стрельбу.

На следующий день, 7 февраля, в неделю мясопустную (воскресенье, предшествующее Масленице), рано утром начался штурм города сразу в нескольких местах. Татары проломили стену недалеко от Золотых ворот, напротив церкви Святого Спаса, завалили ров сырым лесом и хворостом (всё это, разумеется, пришлось делать согнанным отовсюду пленникам, преимущественно самим русским) и по образовавшемуся «примёту» ворвались в город. Одновременно в северной части города со стороны Лыбеди татары захватили так называемые Медные и Иринины ворота Нового города, а в южной, со стороны Клязьмы, — Волжские ворота. «И так взяли вскоре, до обеда, Новый город, и запалили его огнём; Всеволод же и Мстислав и все люди бежали в Печерний город».

Затем, однако, в летописи пропуск: каким образом татарам удалось взять наиболее укреплённый Печерний, или Средний, город и княжескую цитадель — детинец, и что предшествовало этому, не сообщается. Известно, что ещё до начала штурма татары пытались «лестью» вынудить горожан сдаться. Этому воспротивился епископ Владимиро-Суздальский Митрофан, один из главных героев трагических событий. Летопись приводит слова, с которыми он обратился к защитникам города, побуждая их к сопротивлению: «Чада, не убоимся о прельщении нечестивых и не примем во ум тленного сего и скоро проходящего жития, но об оном не скоро проходящем житии попечёмся… Если и град наш, пленив, копьём возьмут и смерти нас предадут, то я в том, чада, поручник есмь, что венцы нетленные от Христа Бога примете». «И слыша сии словеса, все начали крепко бороться». Когда же гибель города стала неизбежной, епископ вместе с князьями и княгинями и прочими людьми вошёл во владимирский Успенский собор и возле горячо чтимой иконы Владимирской Божией Матери — покровительницы града Владимира и всей Русской земли — начал постригать князя, княгинь и других бывших тут «добрых мужей и жён» в монашеский чин — дабы очистившиеся от грехов, преображённые в ангельский образ, предстали они пред общим Владыкой… Успенский собор и стал местом упокоения многих жителей города, принявших под его сводами лютую смерть: «А епископ Митрофан, и княгиня Юрьева с дочерью, и со снохами, и с внучатами, и прочие княгини, множество бояр и людей затворились в церкви Святой Богородицы, в полатях, и так огнём без милости запалили их… Татары же выбили и отворили двери церковные, и навалили лес около церкви, и подожгли церковь. И задохнулись от великого зноя все бывшие тут люди, иные же от огня скончались, а иных оружием прикончили. А святую церковь разграбили, и чудную икону самой Богоматери ободрали…» Разграблены были и все другие церкви и монастыри Владимира: «…и иконы ободрали, а иные изрубили, а иные забрали, и кресты честные, и сосуды священные, и книги ободрали, и одежды блаженных первых князей, которые развесили те в церквах святых на память себе, то всё себе забрали… Убиен был Пахомий, архимандрит монастыря Рождества Святой Богородицы, да [Даниил]⁴⁰, игумен Успенский, Феодосий Спасский, и прочие игумены, и чернецы, и черницы, и попы, и диаконы, от юного и до старца, и сущего младенца: и всех тех изрубили, одних убивая, других же уводя босых и раздетых, умирающих от холода в станы свои».

В первую очередь убивали старых, больных, ни на что не годных. Молодых, способных к работам уводили с собой — они предназначались либо для обслуживания завоевателей, либо в качестве «живого щита» или «тарана» на время последующих битв. Особенно страшная участь ждала молодых и здоровых женщин и девушек. Как ни кощунственно это звучит, гибель владимирских княгинь и княжон в сгоревшем Успенском соборе была едва ли не лучшим исходом для них. Попади они в руки к татарам — и их ожидали бы поругание и, вероятно, та же жестокая и мучительная смерть. У татар вошло в обычай после совершённого насилия вспарывать животы своим жертвам. Официальный историограф Монгольской империи Рашид ад-Дин объяснял это неким курьёзом, случившимся во время осады одной из среднеазиатских крепостей: какая-то старуха пообещала монголам ради сохранения жизни крупную жемчужину, а когда те потребовали обещанное, заявила, будто проглотила её. «Они сейчас же распороли её живот и забрали эту жемчужину. Вследствие этого случая они стали вспарывать животы у всех трупов»⁴¹. Но дело скорее в другом. Монголы не хотели оставлять своё семя в чужой живой плоти, не хотели даровать жизнь наследникам убитых ими врагов, а потому и прибегали к такому чудовищному способу предотвращения нежелательной беременности. С той же целью у женщин нередко отрезали груди. Тех же, кому оставляли жизнь и кого уводили с собой, — если, конечно, они не предназначались на ложе, — старались обезобразить, лишить всяких черт женской привлекательности. Особенно усердствовали в этом татарские женщины. Об этой стороне звериной жестокости монголов писал другой современник, архидиакон Фома Сплитский, очевидец завоевания Венгрии и Хорватии в 1241–1242 годах: «Татарские женщины, вооружённые на мужской манер… с особой жестокостью… издевались над пленными женщинами. Если они замечали женщин с более привлекательными лицами, которые хоть в какой-то мере могли вызвать у них чувство ревности, они немедленно умерщвляли их ударом меча, если же они видели пригодных к рабскому труду, то отрезали им носы и с обезображенными лицами отдавали исполнять обязанности рабынь»⁴².

…Но вернёмся к владимирской трагедии. Среди погибших в городе оказались и оба князя, Всеволод и Мстислав Юрьевичи. Однако обстоятельства их гибели до конца не прояснены: летописи содержат туманные и противоречивые свидетельства на сей счёт. Северорусские летописи ограничиваются сообщением о том, что Всеволод — а вместе с ним, вероятно, и Мстислав — принял монашеский постриг от руки епископа Митрофана⁴³. Приведённый в них текст можно понять в том смысле, что оба князя погибли вместе с прочими в подожжённом татарами Успенском соборе («И увидевше князь и владыка и княгыни, яко зажжен бысть град… вбегоша в Святую Богородицю и затворишася в полате… ти тако скончашася, предавшедуша своя Господеви»). Это, однако, не так. Южнорусский летописец, автор Ипатьевской летописи, приводит иные сведения о трагической участи князя Всеволода Юрьевича: «Татарам же из пороков по граду бьющим, стрелами без числа стреляющим; се увидев князь Всеволод, что крепче становится натиск (в оригинале: «яко крепче брань належит». — А. К.), убоялся, ибо и сам был молод, вышел сам из города с небольшой дружиной, неся с собой дары многие, надеясь от него (от Батыя. — А. К.) живот (жизнь. — А. К.) принять. Он же, словно свирепый зверь, не пощадил юности его, велел перед собою зарезать, и град весь избил…»⁴⁴ О чём-то подобном говорилось и в тех летописях, текст которых отразился в известных нам летописных сводах Северо-Восточной Руси. Однако затем этот эпизод был исключён. Но о гибели не только Всеволода, но и его брата Мстислава «вне града», то есть вне стен Печернего города, где разворачивался последний акт трагедии, знали и здесь. Спустя несколько недель весть об этом дошла до великого князя Юрия Всеволодовича, укрывавшегося со своими полками на реке Сити. Тогда-то ему и поведали, что «Владимир взят, и церковь соборная, и епископ, и княгиня с детьми, и со снохами, и с внучатами от огня скончались, а старейшие сыновья, Всеволод с братом, вне града убиты» (или в другом варианте: «в Нове городе убьена быста»).

Слова о юности князя Всеволода Юрьевича («бе бо и сам млад») звучат явным преувеличением: князь родился в октябре 1213 года, так что к моменту гибели ему исполнилось 24 года — вполне зрелый возраст для того века, когда люди рано взрослели и рано расставались с жизнью. Значительно моложе брата был Мстислав, но и он вступил уже в пору мужественности, женившись за год до этого. Очевидно, князья пытались хоть как-то остановить резню, спасти не только свои жизни, но и жизни тысяч горожан, искавших спасение от завоевателей за стенами Печернего города. Но они не знали ещё (или же в страхе забыли), что татары не щадят тех, кто не сдался им сразу, кто попытался оказать хоть какое-то сопротивление, кто выпустил хотя бы одну стрелу с городских стен. Впрочем, нельзя исключать и того, что имела место упомянутая выше «лесть» татар, которые дали князьям какие-то гарантии сохранения жизни, но потом с лёгкостью обманули их…



Взятие Владимира стало переломным событием в ходе войны. Организованное сопротивление было подавлено. Теперь войско Батыя могло разделиться. Излюбленной тактикой монголов была облава: отдельные отряды сплошным неводом прочёсывали территорию, подавляя очаги сопротивления, захватывая города, укрепления, незащищённые сёла, всюду грабя, убивая, насилуя. Конечно, Залесские княжества Руси хуже подходили для этого, нежели открытые пространства Половецкой степи. Однако монголы умели воевать и в таких условиях. (Уместно напомнить, что свой первый поход отец Батыя Джучи совершил как раз в земли «лесных народов» — ойратов и енисейских киргизов, обитавших на юге сибирской тайги.) Главной целью татар было уничтожение великого князя Юрия — их основного теперь противника. Но вместе с тем удар их многочисленных отрядов был направлен в сторону других городов Владимиро-Суздальской Руси и сопредельных княжеств.

Ещё до падения Владимира один из татарских отрядов подошёл к Суздалю, второму по значению городу княжества. Кажется, осада была недолгой: татары успели вернуться к началу штурма Владимира⁴⁵. Судьба Суздаля немногим отличалась от судьбы других захваченных татарами городов. Судя по свидетельству летописца, сплошного избиения жителей не произошло; имело место лишь выборочное: «…и Святую Богородицу разграбили, и двор княжеский огнём пожгли, и монастырь Святого Дмитрия пожгли, а прочие разграбили, а чернецов и черниц старых, и попов, и слепых, и хромых, и горбатых, и больных, и всех людей перебили, а которые молодые из чернецов, и черниц, и попов, и попадей, и диаконов, и жён их, и дочерей, и сыновей их, тех всех увели в станы свои», — сообщает летописец[7].

После того как Владимир был взят, татарские отряды рассыпались во все стороны: одни устремились к Ростову, другие к Ярославлю[8], третьи к Городцу на Волге (в нынешней Нижегородской области), «и захватили всё по Волге, даже и до Галича Мерьского (в нынешней Костромской области. — А. К.)»; иные двинулись к Переяславлю-Залесскому, «и тот взяли, и оттуда ту всю страну и грады многие — всё то захватили, даже до Торжка; и нет такого места, и мало таких весей или сёл, где бы не воевали они на Суздальской земле». Среди городов, пленённых татарами, летописи называют также Юрьев-Польской, Дмитров, Волок Ламский, Кострому, Тверь (в этом городе был убит «сын Ярославль» — надо полагать, неизвестный нам по имени сын князя Ярослава Всеволодовича, брата Юрия). А всего за один месяц февраль, заключает летописец свой скорбный перечень, взяли татары 14 городов в Суздальской земле, «не считая слобод и погостов». (Для точного счёта позднейший московский книжник прибавил к названным в ранних летописях двенадцати городам ещё Кашин и Кснятин в Тверской земле.) Некоторые из русских городов, захваченных и разорённых татарами в феврале 1238 года, упоминаются и в «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина; правда, идентификация их далеко не всегда бесспорна. Персидский историк отмечал мужество русских, хотя, конечно, его больше интересовали подвиги своих, монголов: «Осадив город Юргия Великого (Владимир? или, может быть, Юрьев-Польской? — А. К.), взяли его в восемь дней. Они ожесточённо дрались. Менгу-каан лично совершал богатырские подвиги, пока не разбил их. Город Переяславль (в источнике: Кыркла или Каринкла, так что перевод сугубо предположительный. — А. К.), коренную область Везислава (Всеволода Большое Гнездо? или Всеволодовича? — А. К.), они взяли сообща в пять дней… После того они ушли оттуда, порешив на совете идти туманами облавой и всякий город, область и крепость, которые им встретятся на пути, брать и разрушать»⁴⁸.

Некоторые города, кажется, остались нетронутыми татарами. Так, если доверять местному преданию, Углич на Волге сдался на милость Батыю, и тот, видя, «яко покоряются граждане и самовольно град сдают, запрети своим воем, дабы никакого кровопролития и разорения не чинили»⁴⁹. Впрочем, насколько достоверно это свидетельство позднейшего «Угличского летописца», сказать трудно. Да и личное участие Батыя в событиях вокруг Углича сомнительно.

Главной целью татар оставался великий князь Юрий Всеволодович. Весь февраль он провёл уклоняясь от столкновения с татарами, скрываясь, накапливая силы. Однако в решающий момент, когда ему пришлось-таки сразиться с врагом, сил у него как раз и не оказалось. В преследовании и поимке Юрия участвовали наиболее мобильные части монгольского войска. Источники называют в этой связи двух выдающихся военачальников — Бурундая (обычно действовавшего вместе с Батыем) и Субедея (принимавшего участие во всех важнейших операциях монголов). По своим полководческим дарованиям оба далеко превосходили и самого Юрия, и поставленного им во главе дружины воеводу Жирослава Михайловича.

Главное, что не удалось сделать Юрию и его воеводам, — это организовать разведку и систему охранения, «сторóжу». Стараясь уклониться от любого столкновения с татарами, они оказались в полном неведении относительно их собственных перемещений. Поэтому нападение татар стало для русских полной неожиданностью. Правда, реконструировать ход событий мы можем только предположительно, поскольку и битва на Сити, и гибель великого князя Юрия Всеволодовича описаны в летописях очень противоречиво и неясно.

По свидетельству Лаврентьевской летописи, трагедия произошла 4 марта⁵⁰. Юрий вместе со своим братом Святославом и племянниками Васильком, Всеволодом и Владимиром ожидал татар на реке Сити, где и застала его весть о гибели семьи и разорении стольного Владимира. Он узнал об этом с большим опозданием, когда лагерь его был уже обнаружен внезапно подошедшими татарами. Раздавленный горем князь выступил навстречу врагу; «и сошлись обои, и была сеча зла, и побежали наши перед иноплеменниками, и тут убит был князь Юрий, а Василька в плен взяли безбожные и увели в станы свои… и из дружины его многих убили». По-другому излагает события Новгородская летопись. Юрий с князьями находился где-то в районе Ярославля, когда посланная им разведка во главе с неким Дорожем спешно возвратилась назад с роковым известием: «Уже, княже, обошли нас вокруг». Юрий начал расставлять полки для битвы, но не преуспел в этом, ибо татары Бурундая внезапно появились перед ним («изъехали» его, по выражению ещё одного летописца). Тогда князь бросился бежать, он бежал к Сити и здесь, на реке, татары нагнали и убили его. «И настигли его, и живот свой скончал тут», — пишет новгородский летописец, а дальше добавляет загадочную и многозначительную фразу: «Бог же весть, как скончася; многие бо глаголют о нём инии». Что говорили «иные» о князе Юрии и как он погиб, мы в точности не знаем. Известно лишь, что ему отрезали голову: её впоследствии нашли и положили в гроб, в котором покоилось тело великого князя⁵¹. Вероятно, это свидетельствует о том, что князь погиб не в бою, но попал в плен и был убит татарами, которые именно так расправлялись с теми из своих врагов, кого считали преступниками[9]. Так изображают дело и восточные хронисты. В частности, у Рашид ад-Дина читаем: «Эмир этой области Банке Юрку (с таким непонятным титулом передано здесь имя князя. — А. К.) бежал и ушёл в лес; его также поймали и убили». Или в китайской биографии Субедея: «Субедей в одном сражении захватил Юрия-бана» (названного чуть выше «владетелем народа русских»)⁵³.

Всё произошедшее скорее напоминало побоище, избиение, нежели правильное сражение с участием организованных сил русских князей. («Самого короля по имени Георгий они предали смерти вместе с огромным множеством его народа», — свидетельствует Фома Сплитский.) Обращает на себя внимание тот факт, что из пяти князей, упомянутых в рассказе о Юрии Всеволодовиче, на поле боя погиб лишь сам великий князь, да ещё, возможно, его племянник Всеволод Константинович (о судьбе которого летописи не сообщают⁵⁴). Ещё один, Василько Ростовский, оказался в плену и был убит татарами позднее. Двое других, Святослав Всеволодович и Владимир Константинович, уцелели и, более того, сохранили за собой княжеские уделы — очевидно, в самом побоище они участия не принимали.

Трагическая судьба князя Василька Константиновича привлекла особое внимание летописца. Составленная в Ростове летопись включила в себя яркий панегирик князю-мученику, принявшему лютую смерть от безбожных «агарян». «Был же Василько лицом красен (красив. — А. К.), очами светел и грозен, храбр паче меры на ловах (охотах. — А. К.), сердцем лёгок, к боярам ласков: ибо никто из бояр, кто ему служил и хлеб его ел и чашу пил и дары от него получал, не мог уже иному князю служить за любовь его; особенно же слуг своих любил; мужество же и ум в нём жили, правда же и истина с ним ходили, во всём был искусен и всё гораздо умел; пребывал в доброденствии на столе отцовом и дедовом…» Татары увели его с собой куда-то к Шеренскому лесу[10] и там стали понуждать «обычаю поганскому быти в их воле и воевати [вместе] с ними». Что касается первого требования (принять «обычай поганский»), то оно едва ли могло иметь место в действительности: татары никогда не принуждали представителей покорённых народов обращаться в их веру. Но вот отказ воевать вместе с татарами (а это, как мы уже поняли, было обычной практикой в завоёванных ими землях) действительно мог привести к трагической развязке. По летописи, князь с негодованием отверг оба предложения и начал, напротив, обличать нечестивцев: «О глухое царство осквернённое! Никоим образом не отлучите меня от христианской веры, пусть и в великой беде пребываю…» Но всё было тщетно — окаянные «без милости» убили его и бросили тело тут же в лесу. Летопись рассказывает, что некая жена поповича увидела брошенное тело и рассказала об этом мужу. Они взяли тело князя Василька, завернули его в саван и схоронили в укромном месте.

Ростовский епископ Кирилл бежал от татар к Белоозеру и потому уцелел. Он вернулся домой, когда татары уже покинули ростовские пределы. На реке Сити епископ обрёл тело убиенного князя Юрия и перенёс его в Ростов (годом позже князь Ярослав Всеволодович торжественно перенесёт останки брата во Владимир и похоронит в очищенном от трупов и заново освящённом Успенском соборе). Когда стало известно место погребения Василька Константиновича, епископ Кирилл и вдова князя, княгиня Мария Михайловна (дочь князя Михаила Черниговского, которому суждено будет также погибнуть от рук татар), послали за ним и перенесли тело в Ростов, где его встречало множество народа. Князь Василько был погребён в ростовском Успенском соборе, оплакиваемый всеми — и богатыми, и убогими, — ибо князя искренне любили в городе. Княгиня Мария сумела сохранить ростовский престол за своими малолетними сыновьями Борисом и Глебом (старшему из них, Борису, ко времени смерти отца не исполнилось ещё и семи лет). Стоит отметить, что князья, когда подросли, проводили лояльную политику по отношению к татарам и, в свою очередь, пользовались их покровительством. Мстить убийцам своего отца у них не было и в мыслях, но и Батый не проявлял никакой неприязни к сыновьям казнённого русского князя.

21 февраля, в первое воскресенье Великого поста, один из татарских отрядов осадил Торжок, южный форпост Новгородской земли. Осада продолжалась около двух недель или, может быть, чуть больше. Всё это время осаждённые ждали помощи от Новгорода. Однако ни семнадцатилетний новгородский князь Александр Ярославич, ни его отец Ярослав Всеволодович (если верно, что он пребывал тогда в Новгороде) помощи им не оказали — да, наверное, и не могли оказать. «…Пришли беззаконные и обступили Торжок на Собор Чистой недели, — пишет новгородский летописец, — и окружили весь тыном, так же, как и другие города брали. И били окаянные из пороков в течение двух недель, и изнемогли люди в городе, а из Новгорода им уже не было помощи, но были все там в недоумении и страхе. И так взяли поганые город, и перебили всех, от мужского пола и до женского, священнический чин весь и монашеский; а всё изобнажено и поругано, горькою и бедною смертью предали души свои Господу…»⁵⁶

Торжок был взят не то 5-го, не то 10 марта. Татары устремились ещё дальше на север, по направлению к Новгороду, и казалось, что богатейший город Руси уже ничто не может спасти. Но произошло необъяснимое — татары повернули назад, хотя находились всего в ста верстах от Новгорода. Историки до сих пор спорят о причинах неожиданного отступления жестоких завоевателей. Современники же увидели во всём произошедшем чудо, явственное проявление Божией милости: «Тогда же гнались окаянные безбожники от Торжка Селигерским путём, до самого Игнач-креста (где он находился, в точности неизвестно, хотя существует несколько версий на этот счёт и даже несколько памятных крестов, поставленных уже в наше время. — А. К.), и секли людей всех, словно траву, [не дойдя] 100 вёрст до Новгорода. Новгород же сохранил Бог и святая великая и соборная апостольская церковь Святой Софии, и святый Кирилл, и молитва святых благоверных архиепископов, и благоверных князей, и преподобных черноризцев иерейского собора».

Названный в летописи Кирилл — это, по всей вероятности, святой Кирилл Иерусалимский, один из Отцов Церкви, чья память празднуется 18 марта⁵⁷. Наверное, можно предположить, что именно в этот день татары повернули назад или что в этот день о их отступлении стало известно в Новгороде. Что ж, начиналась весна, а с наступлением весны монголы всегда прекращали воевать и давали своим коням возможность отдохнуть и восстановить силы. (Об этом специально писал упоминавшийся выше китайский дипломат Сюй Тин, побывавший у монголов как раз накануне их нашествия на Русь: «С самого начала весны они прекращают боевые действия. После весны они всегда выступают на войну уже с добрыми конями»⁵⁸.) Но могло быть и так, что двигавшиеся к Новгороду отряды затребовал к себе Батый, как раз в это время безуспешно осаждавший Козельск — небольшой город Черниговского княжества, находившийся на реке Жиздре, притоке Оки (в нынешней Калужской области).

Обратный путь татар по Русской земле отмечен всё теми же страшными бедствиями, массовым избиением людей, грабежами и пожарами. Летописи Северо-Восточной Руси почти ничего не сообщают об этом. Зато сохранился яркий рассказ Ипатьевской летописи о героизме жителей Козельска. Для нас этот рассказ примечателен ещё и тем, что Козельск осаждал сам Батый. Он простоял возле города несколько недель, в течение которых другие татарские отряды разоряли ростовские, ярославские и новгородские пределы.

После того как Батый сжёг Владимир и захватил другие города Суздальской земли, рассказывает южнорусский летописец, он «пришёл ко граду Козельску, в котором княжил юный князь, по имени Василий». Кем был этот Василий, неизвестно. Очевидно, он принадлежал к роду черниговских князей; согласно некоторым летописям, ему было 12 лет⁵⁹, но ничего более определённого сказать о нём мы, к сожалению, не можем. Между тем именно отроческий возраст князя придал силы защитникам города. Все решения принимались ими сообща, на «совете», то есть, надо полагать, на вече. «Козляне же совет сотворили: не сдаваться Батыю, так сказав: “Хоть князь наш и молод, но положим животы свои за него — и здесь (на этом свете. — А. К.) славу сего света приняв, и на том венцы небесные от Христа Бога примем”». Татары каким-то образом узнали об этом: «уведали же нечестивые, что ум крепкодушный имеют люди во граде и словесами льстивыми (обманными. — А. К.) нельзя взять город», — вот, между прочим, ещё одно свидетельство того, что во многих других случаях русские города брались не столько силой, сколько «лестью», то есть хитростью, обманом. Началась осада города, затянувшаяся на семь недель — немыслимый срок для небольшого удельного города! Татары действовали под Козельском так же, как при штурме других городов: они применили стенобитные машины и сумели разбить крепостную стену и ворваться на городские валы. Но защитники города предпринимали отчаянные попытки отразить натиск: «козляне же на ножах резались с ними». Во время одной из вылазок защитникам города удалось вывести из строя метательные орудия татар — пороки (в оригинале: «праща» или «проща»). И всё-таки силы были неравны: козляне «напали на полки их и убили из татар 4 тысячи, [но] и сами перебиты были». В кровавой схватке были убиты трое татарских «сыновей темниковых»: «татары же искали и не могли отыскать их среди множества трупов». Не смогли тогда отыскать и тело малолетнего князя Василия: «о князе Василии неведомо есть, а иные говорят, что в крови утонул, потому что молод был». Захватив город, Батый перебил всё оставшееся в живых население — главным образом женщин и детей, потому что взрослые почти все уже были убиты, — «и не пощадил от отрочат и до сущих младенцев» (в другом варианте: «до отрочат, сосущих млеко»). «С тех пор, — заключает свой рассказ летописец, — не смеют татары называть город Козельском, но — град злый»⁶⁰.

Так рассказывает летопись, и рассказ этот находит подтверждение в независимом от неё источнике — сочинении персидского историка Рашид ад-Дина. Оказывается, Бату осаждал город даже дольше названных в летописи семи недель и не сумел взять его сам, но лишь с помощью подошедших отрядов других монгольских царевичей: «…Бату подошёл к городу Козельску (в оригинале Киф Матишка или, в другом списке, Кисель Иске, что близко к русскому названию. — А. К.) и, осаждая его в течение двух месяцев, не мог овладеть им. Потом прибыли Кадан и Бури и взяли его в три дня»⁶¹.

Козельский эпизод даёт нам редкую возможность — впервые в книге — более пристально взглянуть на полководческие дарования Батыя и на ту роль, которую он сыграл в ходе Западного похода. Обращает на себя внимание тот факт, что восточный источник подчёркивает его неудачные действия: он не сумел взять город русских, и только прибытие подкреплений, которыми командовали другие полководцы, решило исход осады. Как мы увидим, этот эпизод — не единственный; Бату и в других случаях приписывались действия не вполне удачные в военном отношении и зачастую только помощь кого-либо из родичей-царевичей или эмиров приносила успех.

Так, о похожем эпизоде русского похода сообщается в жизнеописании полководца Субедея из китайской хроники «Юань-ши». Рассказ этот, правда, выглядит весьма путаным: в нём оказались нарушены хронология и последовательность событий, а возможно, и названия городов, взятых монголами. Один из подвигов Субедей-Баатура датирован здесь 1241-м или самым началом 1242 года, когда война с русскими была уже закончена, однако хронологически он увязан с победой над «владетелем народа русских» «Юрием-баном» (то есть с битвой на Сити в марте 1238 года); название же города, в овладении которым решающую роль сыграл Субедей, передано как «Торск» («Ту-ли-сы-гэ чэн»), что, вероятнее всего, имеет в виду Торческ (Торкский град) в Южной Руси — город «чёрных клобуков», торков-огузов, ещё в XI веке перешедших на службу русским князьям (этот город будет захвачен татарами в следующую кампанию, в 1240 году). Но некоторые детали в описании взятия «Торска» находят прямое соответствие в рассказе Рашид ад-Дина о взятии Козельска, так что нельзя исключать и того, что речь в обоих источниках идёт об одном и том же городе: «…Город Торск был окружён, но не взят. Бату подал доклад каану, чтобы прислали Субедея руководить сражением (явное нарушение хронологии событий? — А. К.). Субедей… атаковал Торск и за три дня овладел им, полностью взял тех русских, что относились к его населению»⁶². Ещё одну историю со взятием некоего русского города приводит хивинский хан XVII века Абу-л-Гази, по версии которого главную роль во всём происходящем играл младший брат Бату (и прямой предок самого Абу-л-Гази) Шибан. Правда, рассказ этот наполнен уже подробностями совершенно фантастическими: главным городом Руси названа здесь Москва (столица Русского государства в XVI–XVII веках, но никак не во времена монгольского завоевания), а противниками монголов выступают правители не только Руси, но и «Корелы» (венгров?) и немцев. Когда Саин-хан (так именуют Бату поздние хивинские предания) «завоевал один за другим русские города и дошёл до Москвы», его противники соединились между собою. «Оцепивши свой стан и окопавшись рвом, они отбивались в продолжение почти трёх месяцев». Тогда-то Шибан-хан и решил проявить инициативу. «Дай мне тысяч шесть человек в прибавок к воинам, которые при мне, — обратился он к Бату. — Ночью я скроюсь в засаду в тылу неприятеля; на следующий день, вместе с рассветом, вы нападите на него спереди, а я сделаю нападение с тыла». Бату последовал совету брата, и это решило исход битвы. «Когда разгорелся бой, Шибан-хан, поднявшись из засады, устремился с конницей; доскакав до края вата, он, спешась, перешёл чрез вал. Внутри вала стан оцеплен был со всех сторон телегами, связанными железными цепями: цепи перерубили, телеги изломали, и все, действуя копьями и саблями, напали на неприятеля — Саин-хан спереди, Шибан-хан с тыла: в этом месте избили они 70 тысяч человек»⁶³ (здесь приведены подробности сражения, случившегося позднее, уже в Венгрии). Решающую роль в победе над «московским государем» отводил Шибану и другой хивинский историк, Утемиш-хаджи, по версии которого «Шайбан-хан шёл впереди на расстоянии трёхдневного пути» и, не дожидаясь Бату, разгромил главные силы русских. Сам Бату прибыл к месту сражения, когда всё уже было кончено⁶⁴.

В восточных источниках нередки упоминания об умелых действиях или воинских подвигах отдельных монгольских полководцев. Но не Бату. И на Руси, и позднее в Венгрии его личные действия оказывались далеко не всегда успешными, а удача, как правило, приходила лишь после вмешательства других — Субедея, того же Шибана или кого-то ещё (по крайней мере с одной историей такого рода мы ещё встретимся в книге). И это едва ли случайность, которую можно объяснить плохим состоянием или фрагментарностью источников. Скорее здесь отражение личных качеств Бату, который, кажется, не был склонен к решительным действиям и отдавал предпочтение выжидательной тактике. Его роль как полководца проявлялась прежде всего в том, что он доверял тем или иным людям из своего окружения (и это, к слову сказать, не так уж и мало). Сам Бату не участвовал в сражениях лично — подобно, например, своему двоюродному брату Менгу. Этого от него и не требовалось, да и состояние здоровья едва ли позволяло ему проявлять чрезмерную активность: у него были больные ноги. Но и решения, обеспечивавшие монгольской армии успех в том или ином конкретном сражении, — главная прерогатива военачальника — нередко принимались не им, а другими. Если всё же попытаться увидеть во взятии Козельска проявление каких-то личных качеств Батыя как полководца, то это прежде всего жестокость по отношению к тем, кто оказывал ему сопротивление. Козельск не случайно был назван «злым городом». Это не только название, но и «злая» судьба его жителей, вырезанных до единого человека. «В бою он весьма жесток», — писал о Батые Плано Карпини, хорошо знавший историю монгольских завоеваний в Европе⁶⁵.

Между тем Бату возглавлял монгольское войско. Можно полагать, что несоответствие между главенствующим положением, которое он занимал в Западном походе, и его истинной ролью в достижении военных побед стало одной из причин конфликта, вспыхнувшего между ним и другими царевичами. Впрочем, конфликт этот случится чуть позже, уже после завершения первой русской кампании и новых побед монгольского войска на Волге, в Половецкой степи, Крыму и на Северном Кавказе.

«Силою Вечного Неба…»: ссора с царевичами

После взятия Козельска войска Батыя покинули Русь. Они ушли сначала в Половецкую землю, а оттуда на Волгу. Наступила весна, и громадному войску и следующим за ним табунам лошадей требовался отдых. «…Они расположились в домах и отдохнули» — так пишет о завершении первой русской кампании Рашид ад-Дин.

Отдых, однако, оказался недолгим. Уже летом 1238 года Менгу и Кадан выступили в новый поход — на этот раз прочив черкесов (адыгов). Эта война продолжалась до наступления зимы, когда был убит тамошний правитель (имя которого в разных списках сочинения Рашид ад-Дина читается по-разному: Тукар, Букар, Тукан и т. д.)¹. Тогда же или позднее выступили в походы и другие царевичи и эмиры. Причём размах боевых действий, охват территорий, на которых они велись, поражают: отряды монголов и подвластных им народов воевали на громадных пространствах от Оки и Поволжья до Главного Кавказского хребта и Крыма. По свидетельству Рашид ад-Дина, младший брат Бату Шибан, а также сын Тулуя Бучек и Бури «выступили в поход в страну Крым и у племени чинчакан (надо полагать, кипчаков, то есть половцев. — А. К.) захватили Таткару (так называется горный хребет недалеко от крымского Судака. — А. К.)». К самому Судаку татары подступили 26 декабря 1239 года (об этом неким очевидцем-греком была сделана запись на полях синаксаря греческого Халкисского монастыря)². Берке, другой брат Бату и будущий правитель Золотой Орды, «отправился в поход на кипчаков» и захватил в плен нескольких князей (имена которых, правда, ничего не говорят нам: Арджумак, Куран-бас и Капаран — все они названы военачальниками некоего половецкого хана (?) Беркути, или Меркути). Лучший полководец армии Бату Субедей совершил очередной поход в Волжскую Болгарию, подавив мятеж восставших болгарских князей. Зимой 1239/40 года войска Менгу, Гуюка и других царевичей разгромили государство аланов и продолжили военные действия на Кавказе. Кроме того, значительные силы Бату отправлял против не прекращавших сопротивление мордовских князей, а также в ещё не разорённые области Руси.

Некоторые подробности этих войн и отдельных сражений приводят восточные источники. Правда, не всегда то, что они сообщают, вызывает доверие. Так, в «Чингиз-наме» хивинского историка XVI века Утемиш-хаджи рассказывается о новых подвигах Шибан-хана, совершённых им при покорении «вилайетов» Крыма (Старого Крыма, или Солхата, в степной части полуострова) и Каффы (нынешней Феодосии), где родоначальник династии хивинских ханов совершил «много удивительных и поразительных дел». Приведённый далее рассказ выглядит слишком фантастическим, и, пожалуй, есть основания усомниться в том, что в основе его лежат хоть какие-то реальные факты — кроме разве что изощрённой изобретательности, которую татары проявляли при взятии городов. Речь идёт об осаде и взятии крепости Кырк-Йер — знаменитой Чуфут-Кале, «мощь и неприступность которой, — по словам автора, — известны во всём мире». (В действительности Чуфут-Кале попала под власть татар много позже.) Шибан будто бы осаждал крепость несколько лет, но никак не мог взять её. И тогда он повелел своим воинам в течение всей ночи, с вечера и до зари, громко бить в разные металлические предметы, издающие звон. Люди начали бить в медные котлы, подносы и чаши, так что поднялся невероятный шум. «Осаждённые в страшной панике начали метаться во все стороны, вопрошая, что же случилось. В ту ночь тот гвалт и грохот не стихали до зари, а осаждённые не ложились спать. Когда заря занялась, осаждающие перестали шуметь». Так продолжалось несколько ночей подряд. «От бессонницы осаждённые до такой степени изнемогли, что начали говорить: “Если бы они намеревались что-то предпринять, то уже предприняли бы. Вероятно, есть у них в такое время года такой обряд и такой обычай” — и успокоились. Когда Шайбан-хан узнал, что они успокоились, он собрал своё войско. Говорят, что та крепость находилась на голой скале. В эту ночь осаждающие шумели и кричали больше, чем обычно. С четырёх сторон крепости заложили подкопы. До зари проложили такой подкоп, через который мог бы пройти человек. Осаждённые из-за гвалта и грохота не расслышали стука кирок и не сумели обнаружить подкоп. Когда подкоп был готов, осаждающие бросились на штурм ворот. Осаждённые прибежали к воротам. Один отряд бахадуров назначили на тот подкоп. Бахадуры выбежали из того подкопа, бросились в крепость и взяли её»³.

Значительные силы монголов во главе со старшими царевичами Гукжом, Менгу, Каланом и Бури были направлены к сильной крепости Магас на Северном Кавказе, главному городу страны аланов (его точное местонахождение неизвестно, хотя и на этот счёт высказывались и высказываются разные мнения). Осада началась поздней осенью 1239 года и продолжалась, по версии Рашид ад-Дина, один месяц и 15 дней, после чего, уже зимой, город был взят. «Весною, назначив войско для похода», царевичи «поручили его Букдаю (одному из монгольских полководцев. — А. К.) и послали его к Тимур-кахалка (знаменитым «Железным воротам», то есть Дербентскому проходу через Кавказский хребет в Дагестане, на побережье Каспийского моря. — А, К.) с тем, чтобы он занял и область Авир (вероятно, страну авар. — А. К.)»⁴. Значительно больше подробностей относительно взятия аланской столицы приведено в «Истории завоевателя мира» Джувейни. После завоевания Руси, рассказывает персидский историк, царевичи «покорили области её до города М.к. с, жители которого, по многочисленности своей, были точно муравьи и саранча» и вокруг которого «росли такие [густые] леса и чащи, что сквозь них не могла проползти даже змея». Царевичи окружили город с разных сторон и с каждой стороны проложили «такую широкую дорогу, что по ней могли проехать рядом три-четыре повозки», а против стен выставили метательные орудия. «Через несколько дней они оставили от этого города только имя его и нашли там много добычи. Они отдали приказание отрезать людям (в другом источнике: «отрезать у убитых». — А. К.) правое ухо. Сосчитано было 270 тысяч ушей». Войско, защищавшее город, было «многочисленнее саранчи и ожесточённее мошек в сухую погоду, — добавляет Вассаф. — Они (монголы. — А. К.) по своему обыкновению произвели там разбой и грабёж… Царевичи со старшими эмирами и родовитыми людьми, победоносные и довольные, ушли восвояси»⁵.

В старой отечественной литературе долгое время полагали, что упомянутый Джувейни и другими восточными авторами «загадочный» город М.к. с находился на Руси, и иногда даже отождествляли его с Москвой (другая предлагавшаяся версия — что речь идёт о некоем городе Мохши в землях мордвы)⁶. Аланская принадлежность этого города, а также точное время его захвата монголами выяснились благодаря привлечению китайских источников, а именно официальной хроники монгольской династии «Юань-ши». «Город асов Магас» (в оригинале: «Ме-це-сы чэн») был осаждён войсками Менгу-хана «зимой, в одиннадцатой луне» года «цзи-хай», то есть между 27 ноября и 26 декабря 1239 года по нашему счёту. «От природы хорошо укреплённый», город долго не сдавался; осада продолжалась три месяца (в два раза дольше, чем по версии Рашид ад-Дина). Особый героизм при взятии города проявили некий десятник Шири-гамбу, «человек из племени тангутов», чьё жизнеописание вошло в хронику «Юань-ши», и рядовой Не Юнь-ти. «В начальной луне весны» 1240 года (6—24 февраля) Шири-гамбу «повёл десяток отчаянных храбрецов. Не Юнь-ти первым из них взошёл на стену, взял в плен 11 человек и громко прокричал так: “Город разбит!” Остальные войска, как муравьи, облепили стены и забрались наверх, после чего город был взят. Шири-гамбу был награждён конями Запада, западными тканями и пожалован званием батура»⁷.

Падение Магаса знаменовало собой гибель Аланского государства — сильнейшего в то время на Северном Кавказе. Правда, война с аланами продолжалась ещё много лет, аланы оказывали упорное сопротивление, но многие из аланских городов, судя по показаниям источников, сдались без боя, а их правители перешли на сторону монголов и впоследствии принимали участие в войнах, которые те вели в соседних странах, да и в их собственной стране тоже. Биографии многих аланских князей, ставших военачальниками монгольской армии, вошли в официальную хронику «Юань-ши». Таков, например, Арслан: когда его город был окружён войсками Менгу, Арслан вместе со своими сыновьями «вышел из ворот с приветствием… Государь (Менгу-хан. — А. К.) пожаловал его собственноручно написанным рескриптом с повелением самостоятельно командовать людьми асов, хотя и оставил при себе половину его воинов, а всех остальных вернул ему, чтобы те стояли гарнизонами в пределах своей страны». Монголам верно служили сыновья и внуки Арслана. Таков и Ханхус, названный «владетелем государства асов»: когда монгольская армия «подошла к его границам, Ханхус привёл войска и покорился. Ему было пожаловано звание батура и вручили золотую пайцзу с повелением, чтобы начальствовал над его, местным, народом. Затем он получил высочайший приказ набрать из асов войско в 1000 человек и вместе со старшим сыном Актачи лично отправиться в поход в составе свиты государя». По возвращении домой Ханхус был убит восставшими соплеменниками. Тогда по повелению хана войско возглавила его жена Ваймас; она, «лично облачившись в латы и шлем, усмирила восставших и смуту». Из других источников известен алан Михей, поставленный начальником одного из селений на юге Руси. Как и в других покорённых монголами странах, отряды во главе с местными князьями немедленно включались в состав монгольского войска и принимали участие в подавлении ещё не покорившихся областей собственной страны. В «Юань-ши» вошло жизнеописание некоего Батура, «родом из асов», который вместе со своими старшими братьями Уцзорбуганом и Матаршей (последнее имя по-осетински означает «бесстрашный») «привели войска и перешли на сторону монголов». Матарша участвовал в осаде Магаса и был «полководцем авангарда». Как мы знаем, при штурме крепостей впереди монгольского войска всегда шли местные жители, но, оказывается, не все из них участвовали в этом против своей воли. «Получив две стрелы в туловище», «бесстрашный» брат Батура «всё равно сражался и взял этот город»⁸. Впоследствии отборные отряды из аланов (как, впрочем, и из кипчаков и русских) войдут в состав собственно монгольской армии и со временем превратятся в привилегированные гвардейские части империи Юань, управляемые собственными командирами.

Отдельные монгольские отряды действовали и в других областях Северного и Восточного Кавказа, в том числе и в горных районах Дагестана, где, конечно, сражаться им было труднее, нежели на равнине. Той же осенью 1239 года они в течение почти месяца (с 20 октября до 14 ноября) вели осаду высокогорного агульского селения Рича (об этом сообщают две надписи на стене местной мечети), а затем, 8 апреля 1240 года, после ожесточённого штурма разрушили крепость Кумух (впоследствии Казикумух), столицу страны лакцев в самом сердце Нагорного Дагестана⁹. О взятии одного из горных селений в стране асов упомянуто и в китайской хронике «Юань-ши» — в связи с тем, что в штурме принял участие Гуюк (это, кстати, единственный пример его личной храбрости за время Западного похода, отмеченный источниками): Гуюк «атаковал и окружил горное укрепление в виде деревянного частокола, где сражался с тридцатью с лишним воинами»¹⁰. Важное значение имело и взятие татарами Дербента («Железных ворот») — крепости, в буквальном смысле запиравшей узкий проход в Восточное Закавказье между восточными отрогами Главного Кавказского хребта и Каспийским морем. Татары разрушили верхушки башен и бойницы знаменитых двойных стен Дербента, но сами стены оставили¹¹ — очевидно, считая, что они ещё пригодятся им самим. Захват этой крепости позволял армиям Бату, участвовавшим в Западном походе, установить сообщение с другими монгольскими армиями, ещё раньше вторгшимися в Закавказье со стороны Ирана. Впрочем, завоевания на Северном Кавказе были далеко не прочными. Ещё и в 50-е годы XIII века значительная часть аланов и черкесов, а также лезги (лезгины?) и другие горские народы продолжали оказывать отчаянное сопротивление монголам и считались до сих пор не покорёнными ими¹².

Всё это время сам Батый пребывал в «земле Половецкой», но где именно, неизвестно. «Оттуда же начал он посылать на грады русские», — свидетельствует летописец. В самом начале марта 1239 года сильный татарский отряд подступил к Переяславлю-Южному (нынешнему Переяславу-Хмельницкому, на Украине), одному из старейших городов Южной Руси. Если мы вспомним, что весной татары не вели боевых действий, то можем прийти к выводу, что Переяславль был взят ими не в начале, а в конце какой-то военной кампании — скорее всего, войсками брата Бату Берке, воевавшего в 1238/39 году против половцев. Расположенный у границы Дикого поля, Переяславль за свою долгую историю выдержал не одно нападение половецких (а ещё раньше печенежских) ратей. Но те старые войны не шли ни в какое сравнение с новой, татарской, войной. Татары «взяли город Переяславль копьём (то есть штурмом. — А. К.), перебили всех, и церковь Архангела Михаила разрушили, и бесчисленные сосуды церковные золотые и из драгоценных камней забрали, и преподобного епископа Симеона убили», — читаем в летописи. «А град пожгли огнём и людей и, полона много взяв, отошли», — добавляет другой летописец. Это случилось 3 марта¹³. А осенью того же 1239 года ещё одна татарская рать была послана Батыем к Чернигову. Татары «обступили город в силе тяжкой», — свидетельствует летописец. Черниговский князь Мстислав Глебович, «слышав… о нападении иноплеменных, выступил против них [из города] со всеми воями». У городских стен произошло ожесточённое сражение, в котором Мстислав потерпел поражение: «бившеся им крепко, ибо лютый бой был у Чернигова», и «множество из воинов его убиты были»; самому Мстиславу, кажется, удалось бежать. Защитники города пытались укрыться за крепостными стенами, но и это у них не получилось: татары выставили против них тараны и камнемёты «и метали на них камни [на расстояние] полутора перестрелов (дальность полёта стрелы. — А. К.), а камни такие, что четыре сильных мужа могут поднять»¹⁴. Как и другие русские города, Чернигов, несмотря на мужество своих защитников, пал (по некоторым летописям, это случилось 18 октября): татары «взяли город и запалили его огнём». «И людей перебили, и монастыри разграбили», — добавляет другой книжник. В числе прочих в плен к татарам попал черниговский епископ Порфирий. Татары не стали его убивать (как оказалось, они старались по возможности не трогать служителей церкви, независимо от их конфессиональной принадлежности, во всех покорённых ими странах, хотя, конечно, получалось это далеко не всегда). Епископа довели до Глухова (город в Северской земле) и там отпустили. «А сами вернулись в станы свои», — завершает свой рассказ летописец.

К тому же 1239 году — вероятно, лету или самому началу осени — относится и первое появление татар вблизи Киева. К стольному городу Руси подступил передовой отряд под командованием Менгу (посланного, как уточняет один из летописцев, самим Батыем). Приказа начинать осаду Менгу, вероятно, не получил; не имелось у него и достаточных сил для штурма города. А потому двоюродный брат Бату решил вступить в переговоры с киевским князем и, что называется, прощупать почву. «Менгу-хан же, — пишет летописец, — когда пришёл поглядеть град Киев и остановился на противоположной стороне Днепра, у городка Песочного (город с таким названием находится на реке Супое, но это довольно далеко от Киева. — А. К.), поразился красоте его и величию его». В то время в Киеве правил князь Михаил Всеволодович, из рода черниговских князей, в будущем чтимый русский святой. Менгу прислал своих послов к Михаилу и киевлянам, «хотя их прельстить», то есть обмануть. Суть его предложений осталась нам неизвестной. Известно лишь, что Михаил отказался вступать в переговоры с татарскими послами. «И не послушал его», — кратко сообщает летописец, современник событий¹⁵. В более же поздних источниках приведены иные сведения: Михаил будто бы отдал приказ убить татарских послов¹⁶. Если это правда, то действия Михаила представляются ничем не оправданной жестокостью, даже безумием, порождённым разве что крайним отчаянием, ибо князь обрекал и себя, и всех киевлян на неминуемую смерть: татары никогда не забывали жестоко отомстить за убийство своих послов. Впрочем, насколько достоверно это известие, сказать трудно.

(В ещё одной поздней летописи, Никоновской XVI века, читается подробный рассказ о переговорах Менгу-хана с князем Михаилом Всеволодовичем, однако рассказ этот носит легендарный характер и, вероятно, отчасти навеян последующей историей гибели Михаила в ставке Батыя: «Послал царь Батый воеводу своего Менгу-хана соглядать града Киева. Он же… удивился красоте его и величеству и так сказал себе и бывшим с ним: “Воистину дивно есть место сие и красота града сего и величество; и если бы ведали люди сии силу и дерзновение царя Батыя, покорились бы ему, и не был бы разорён град сей и место сие”. Тогда же пребывал на великом княжении в Киеве великий князь Михаил… И послал к нему Менгу-хан, так говоря: “Если хочешь град сей цел сохранить, иди и повинись и поклонись царю нашему Батыю; это я тебе, как друг любезный, советую”. И отвечал ему князь великий Михаил Всеволодич: “Сам знаешь, что царь Батый своей веры, а я — благочестивой Христовой веры христианской, и поскольку одна вера другой противна, и я царю Батыю повиниться и покориться не хочу, да и с тобою как могу в дружбе быть?..”». Эти слова привели Менгу-хана в ярость. Однако, по совету своих приближённых, он решил ещё раз обмануть Михаила, а уж потом, если получится, казнить его, и послал к князю вторично: «Имею тебе некое слово сказать. Иди ко мне сам!» Михаил «послов его всех избил (убил. — А. К), а сам бежал из града Киева… Гнались за ним татары, но не настигли его; и, много пленив, Менгу-хан пошёл со многим полоном к царю Батыю»¹⁷.)

Разорив города и сёла на левобережье Днепра, Менгу и в самом деле повернул обратно. При всей стремительности своих действий монголы умели терпеливо выжидать наилучший момент для нападения и никогда не торопили события. Киев был обречён, и требовалось только время для того, чтобы он, как созревший плод, упал к их ногам.

Михаил не решился оставаться в Киеве. Ещё недавно он, как и другие князья Южной Руси, вёл ожесточённую войну за этот город, — но теперь, перед лицом неотвратимой татарской угрозы, бросал его на произвол судьбы. Сын Михаила Ростислав в то время находился в Венгрии, где сватался к дочери венгерского короля Белы, и дело уже шло к свадьбе. Михаил предпочёл также укрыться в Венгрии, у будущего свата, и переждать там развитие событий. Киев же занял князь Ростислав Мстиславич, из рода смоленских князей. Но ненадолго. Война за Киев между разными русскими князьями, начавшаяся ещё до монгольского вторжения, продолжалась, несмотря на смертельную опасность, нависшую над Русью. Ростислава выгнал из Киева сильнейший князь Южной Руси того времени Даниил Романович Галицкий, имя которого мы ещё не раз встретим на страницах книги. Но и он не стал задерживаться здесь и покинул город, оставив в нём воеводой своего тысяцкого Дмитра. Ему-то и предстояло защищать Киев от татар.

Тяжёлым положением Михаила не замедлил воспользоваться его давний недруг Ярослав Всеволодович, ставший после гибели своего брата Юрия в марте 1238 года великим князем Владимиро-Суздальским. Заняв великокняжеский престол во Владимире, Ярослав раздал княжения и своим оставшимся в живых братьям: Святославу Суздаль, а Ивану Стародуб; его сын Александр сохранил за собой Новгород, а за племянниками Константиновичами и Васильковичами остались принадлежавшие им уделы — Ростов, Ярославль, Углич и Бело-озеро. Не забыл Ярослав и о своих интересах на юге. В 1239 году он совершил молниеносный поход на запад Руси, к городу Каменцу (на границе Киевской и Волынской земель), где в то время на пути в Венгрию находился бежавший из Киева князь Михаил Черниговский¹⁸. Сам Михаил ускользнул из рук Ярослава, однако его жена и часть бояр, а также богатая добыча достались суздальскому князю: Ярослав «град взял Каменец, а княгиню Михайлову со множеством полона привёл к себе», — сообщает суздальский летописец. (Жена Михаила приходилась родной сестрой князю Даниилу Галицкому; последний вступился за неё, послал своих людей к Ярославу и вытребовал княгиню себе. Позже она соединилась с мужем.) Ничего не добился Михаил и в Венгрии. Больше того, узнав о его неудачах, венгерский король немедленно расторг договорённость о браке своей дочери с его сыном («не отдал девки своей Ростиславу», по выражению летописца) и выгнал Михаила и его сына из страны. Князья отправились в Польшу, к родному дяде Михаила по матери, Конраду I Мазовецкому (1194–1247). Но и там Михаила не готовы были принять. Ему пришлось обращаться к другому своему недругу, князю Даниилу Галицкому, и тот, забыв о прежней вражде, предоставил Михаилу убежище и прокорм и даже обещал Киев, а его сыну Ростиславу — Луцк.

Князья Южной и Юго-Западной Руси ещё только ждали нашествия татар на свои земли. Ярослав Всеволодович это нашествие пережил. Города его собственной земли лежали в руинах, представляли собой пепелища, и ему предстояло отстраивать и восстанавливать их (чем он прежде всего и занялся). Однако его дружины не участвовали в сражениях с захватчиками, и потому у князя оставались силы и возможности совершать дальние походы. Трудно сказать, насколько его действия были согласованы с татарами: и поездки Ярослава в Орду, и установление на Руси властных структур, напрямую подчинённых Батыю, — всё это было ещё впереди. Но, по аналогии с аланскими князьями, можно, наверное, предположить, что проявившему лояльность к татарам Ярославу было позволено содержать собственную дружину и совершать военные походы к западу от своих владений, на ещё не подчинившиеся татарам земли. Так, его нападение на Михаила — врага татар — явно было на руку Батыю. Ярослав Всеволодович вообще проявлял завидную военную активность в это время. В том же 1239 году он совершил ещё один поход — к Смоленску, нанёс поражение литовцам, захватил в плен их князя, а также «урядил» смолян[11]. Посадив на княжение в Смоленске своего союзника, князя Всеволода Мстиславича, из рода смоленских князей, Ярослав «со множеством полона и с великой честью вернулся восвояси». Тогда же он заключил союз с полоцким князем Брячиславом, дочь которого стала женой его сына Александра. Надо полагать, что союз этот также был направлен против воинственных литовских племён, которые всё чаще нападали на западные русские земли и разоряли их не хуже татар. Ну а летом 1240 года сын Ярослава, новгородский князь Александр, одержал первую из своих великих побед, разбив на берегу Невы шведское войско и навсегда войдя в русскую историю с прозвищем Невский.

Что же касается Батыя, то он не ограничился тем, что посылал рати в ещё не разорённые области Южной Руси. Новому нашествию подверглись и те территории, на которые татары нападали раньше. Зимой 1239/40 года татары вновь разорили Мордовскую землю (очевидно, подавляя сопротивление эрзянского князя Пургаса, который, как мы помним, во время первой войны укрылся со своими людьми «в весьма укреплённых местах», где и защищался по мере сил). Тогда же полчища татар обрушились на Муром. «И Муром сожгли, — с болью и состраданием сообщает летописец, — и по Клязьме воевали, и град Святой Богородицы Гороховец сожгли (на востоке современной Владимирской области. — А. К.), а сами ушли в станы свои». В поздней Никоновской летописи есть сведения и о новом разорении многострадальной Рязани: «В том же году приходили Батыевы татары на Рязань и попленили её всю»… То было страшное время. Всеобщее отчаяние, ожидание неминуемой смерти охватили людей. Эти чувства точно и образно выразил летописец: «Тогда же был пополох зол по всей земле, и сами не ведали люди, кто куда бежит»²⁰.



Взятие Магаса стало определённой вехой в истории всего Западного похода. Бóльшая часть из тех «одиннадцати народов», которые были поручены Бату ещё Чингисханом и Угедеем и о которых шла речь на курултае 1235 года, была покорена монголами. Бату мог считать задачу, поставленную перед ним великим ханом, в значительной степени выполненной. Уже были разгромлены и прекратили своё существование Великая Болгария на Волге и другие поволжские «царства» — мордвы, буртасов, уральских венгров; стёрто с лица земли государство половцев, прежних хозяев великого Половецкого поля — Дешт-и-Кипчак; полностью разорена и поставлена на колени Северо-Восточная Русь, уничтожены ещё недавно процветавшие государства асов-аланов, черкесов и другие…

Вскоре после падения Магаса — по всей вероятности, ранней весной 1240 года — и произошло событие, сыгравшее едва ли не решающую роль в личной судьбе Бату и, как выяснилось позже, в судьбе всей Монгольской империи. По обычаю, принятому у монголов, после завершения очередной военной кампании царевичи и старшие эмиры собрались вместе и устроили грандиозный пир. Помимо прочего, предстояло решить: продолжать ли Западный поход или вернуться домой — очевидно, с тем, чтобы продолжить поход позднее. Подобные вопросы находились в компетенции великого хана. Однако судя по тому, что царевичи, по их собственным словам, собирались «повернуть к дому» поводья своих коней, они имели на это позволение самого Угедея. Тогда-то, во время пира, и вспыхнула ссора между Бату, с одной стороны, и сыном Угедея Гуюком и внуком Чагатая Бури — с другой, причём в адрес Бату посыпались самые грязные и самые уничижительные оскорбления. Закончилось же всё тем, что царевичи покинули пир, открыто выйдя из повиновения Бату, и отказались признавать его старшинство. Первым начал перебранку Бури, его тут же поддержали Гуюк и эмир Аргасун (имя которого при описании военных действий в источниках не упоминается). Аргасун был сыном Эльчжигидая (или Илджидая) — одного из главных сановников Монгольской империи, бывшего доверенным лицом великого хана (которому он, по некоторым сведениям, приходился молочным братом)[12]. Поставленный во главе всех нойонов империи, Илджидай пользовался значительным влиянием в среде высших сановников и военных. Очевидно, и он сам, и его сын видели в Гуюке будущего великого хана, перед которым Аргасун и спешил выслужиться.

О том, что случилось во время пира, мы знаем со слов самого Бату — из «секретного донесения», отправленного им из «Кипчакского похода» великому хану Угедею. Донесение это дошло до нас в составе «Сокровенного сказания» — тайной летописи монголов, куда были включены многие важные сведения, не предназначавшиеся для чужих ушей, но лишь для очень ограниченного круга лиц, прежде всего для членов «Золотого рода» наследников Чингисхана. Вот подлинный текст послания:

«Силою Вечного Неба и величием государя и дяди (Угедея. — А. К.) мы разрушили город Мегет (Магас. — А. К.) и подчинили твоей праведной власти одиннадцать стран и народов и, собираясь повернуть к дому золотые поводья, порешили устроить прощальный пир. Воздвигнув большой шатёр, мы собрались пировать, и я, как старший среди находившихся здесь царевичей, первый поднял и выпил провозглашённую чару. За это на меня прогневались Бури с Гуюком и, не желая больше оставаться на пиршестве, стали собираться уезжать, причём Бури выразился так: “Как смеет пить чару раньше всех Бату, который лезет равняться с нами? Следовало бы протурить пяткой да притоптать ступнёю этих бородатых баб, которые лезут равняться!” А Гуюк говорил: “Давай-ка мы поколем дров на грудях у этих баб, вооружённых луками! Задать бы им!” Эльчжигидаев сын Аргасун добавил: “Давайте-ка мы вправим им деревянные хвосты!” Что же касается нас, то мы стали приводить им всякие доводы об общем нашем деле среди чуждых и враждебных народов, но так все и разошлись не примирённые под влиянием подобных речей Бури с Гуюком. Об изложенном докладываю на усмотрение государя и дяди»²¹.

Как видим, Гуюк и Бури считали себя выше Бату и не допускали мысли о том, что тот станет «равняться» с ними. Стоит ли усматривать тут намёки на происхождение отца Бату Джучи? Или на то, что Бату не был старшим сыном своего отца? Или же речь идёт о превосходстве царевичей в военном отношении, о их вкладе в достижение общей победы? Я думаю, что последнее наиболее вероятно. Но в любом случае обвинения, прозвучавшие в адрес номинального предводителя монгольского войска, кажутся беспрецедентными. Само наименование его «бородатой бабой», угрозы «протурить пяткой», «притоптать ступнёю», «поколоть дров на грудях» и особенно «вправить деревянный хвост» (а всё это должно было пониматься вполне буквально) — что может быть оскорбительнее, унизительнее?! И это при том, что ссоры между монголами вообще случались очень редко — особенно же во время военных действий. («Раздоры между ними возникают или редко, или никогда, и хотя они доходят до сильного опьянения, однако, несмотря на своё пьянство, никогда не вступают в словопрения или драки», — специально отмечал долго живший среди монголов Плано Карпини²².)

Чего ждали от Бату царевичи? Что он начнёт свару, утратит контроль над собой и это даст им возможность сместить его? Но их уход с пира и без того означал, что они отказываются подчиняться ему, не признают его своим предводителем, — об этом они заявили открыто. Или они попросту потеряли самообладание — может быть, под воздействием выпитого, как это обыкновенно и случается? Так или иначе, но Гуюк и Бури допустили явную оплошность, которой не замедлил воспользоваться Бату. Сам он самообладание, кажется, сохранил. Заметим, что среди царевичей, оскорблявших его, не упомянуты сыновья Тулуя. А значит, Бату мог рассчитывать на поддержку не только своих родных братьев, но и Менгу с Бучеком, — то есть как минимум половины или даже больше из общего числа царевичей, участвовавших в походе. Не упомянут здесь и Субедей (который, возможно, к тому времени был отправлен за подкреплениями к великому хану). Но, судя по дальнейшим событиям, и Субедей, и Бурундай, лучшие полководцы монголов, оставались на его стороне. Такой расклад сил давал Бату хорошие шансы на то, чтобы справиться со своими противниками. И он поспешил отправить послание великому хану с изложением собственной версии того, что произошло.

Откровенность Бату кажется удивительной. Но надо признать, что он выбрал единственно возможный тон в послании к великому хану. Как опытный интриган — а политика во многом и есть искусство интриги — он не пропустил ни единого бранного слова, ни единого оскорбления, которые были произнесены в его адрес. Изображая случившееся так, как это было выгодно ему, он передавал дело на полное усмотрение великого хана — и это при том, что его главный враг, Гуюк, был старшим сыном Угедея, а Бури — внуком фактического соправителя Угедея Чагатая. Но и это оказалось на руку Бату, по версии которого мятеж царевичей был направлен не столько против него лично, сколько против установленного порядка, освящённого волей великого хана, а значит, представлял собой угрозу единоличной власти великого хана и «общему делу» всех монголов, выполнению великого завета самого «покорителя Вселенной». (Заметим, что, говоря о победах, Бату всюду употреблял местоимение «мы», а не «я», и — в отличие от Гуюка — отнюдь не выпячивал собственную роль в покорении Западных стран.) Его слова об «общем нашем деле среди чуждых и враждебных народов» напрямую перекликались с наставлениями Чингисхана. Ибо некогда, отправляя своего старшего сына Джучи (отца Бату!) в порученный ему удел на западе, Чингисхан так наставлял его устами своего первого нойона Боорчи: «Хаган, твой отец, отправляет тебя в захваченную землю, / Чтобы ты управлял чужим народом. Будь же твёрд!» А потом и сам добавлял в назидание:




В чём согласие между отцом и сыном?
Ведь не тайком отправляю я тебя так далеко,
А для того, чтобы ты управлял тем, чем я овладел,
Чтобы ты сохранил то, над чем я трудился,
…Чтобы ты стал опорою
Половины моего дома…




Первый же из биликов Чингисхана (установлений, получивших законодательную силу в империи) говорил о «народе, у которого сыновья не следовали биликам отцов, а их младшие братья не обращали внимания на слова старших братьев», — такие «неупорядоченные и безрассудные народы» годятся лишь на то, чтобы погибнуть или подчиниться власти монголов; они и подчинились им, «как только взошло счастье Чингисхана… и его чрезвычайно строгая яса водворила у них порядок»²³. И вот теперь получалось, что из-за разлада между отцом и сыном (ведь участие царевичей в Западном походе и роль каждого из них были утверждены Угедеем), из-за разлада между старшим и младшими братьями (старшим, конечно, Бату — сыном Джучи) можно было потерять то, чем овладели монголы сообща, что было поручено им великим основателем империи; более того, можно было потерять главное завоевание монголов — их упорядоченность, твёрдое соблюдение ими законов и установлений, что и обеспечило им власть над миром. Сила — в единстве: так учила Чингисхана ещё его мать Оэлун, так учил своих сыновей и сам Чингисхан, протягивая им сначала одну стрелу, а затем пучок стрел и предлагая сломать их: «Пока вы будете в согласии друг с другом, вам будет сопутствовать счастье и враг не одержит над вами победы»²⁴. Гуюк же и Бури нарушили эту главную заповедь основателя Монгольской державы.

Гуюк тоже направил послание отцу — вероятно, с собственной версией конфликта. Как раз под 1240 годом китайская хроника сообщает о том, что «царевич Гуюк овладел всеми не сдававшимися областями Западного края и прислал гонца с докладом о добыче»²⁵. Как видно, блестящие результаты Западного похода старший сын Угедея ставил себе в исключительную заслугу, и именно эта версия попала в официальный источник. (Донесение Бату оставалось секретным; составители позднейшей официальной хроники династии Юань о его существовании не знали. Не было доступно им и «Сокровенное сказание монголов».) Однако Гуюк, по всей вероятности, опоздал, и его доклад поступил к великому хану позже, чем «секретное донесение» Бату. Что ж, не зря тот позаботился об организации ямов на путях, связывающих его ставку с Каракорумом, новой столицей Угедея в Монголии, — на этих ямах его гонцы, естественно, получали преимущество перед гонцами остальных царевичей. В политике, как и в жизни вообще, очень важно бывает, кто первым озвучит свою версию событий, чей доклад или чьё донесение первым ляжет на стол к правителю. Скорость, расторопность решают в таких делах очень многое, если не всё.

Если следовать тексту «Сокровенного сказания», то получается, что Гуюк и сам побывал в Каракоруме и пытался всё объяснить отцу, однако Угедей поначалу не принял его. Конфликт вышел за рамки их личных, семейных отношений, и вопрос стоял уже о самой идее единовластия — краеугольном камне, на котором строились вся империя монголов, вся их военная организация. Впрочем, когда именно побывал Гуюк в ставке великого хана, явился ли туда сам или был вызван отцом позднее (что представляется более вероятным), монгольский источник не уточняет. К описываемому времени Гуюку было около тридцати четырёх лет (он родился в 1206-м или в самом начале 1207 года). В этом возрасте властолюбие и тщеславие сына могут представлять непосредственную угрозу для отца, особенно если отец облечён верховной властью в государстве и притом нездоров (а Угедей к концу жизни сильно болел). К тому же Угедей вовсе не видел в Гуюке своего преемника — он намеревался передать престол любимому внуку Ширамуну. Может быть, ещё и поэтому реакция великого хана оказалась настолько жёсткой. «Из-за этого Батыева доклада, — сообщается в «Сокровенном сказании», — государь до того сильно разгневался, что не допустил Гуюка к себе на приём». А далее приведены слова Угедея, обращённые к сыну и другим противникам Бату, и из них видно, что великий хан, точно так же как и его сын, не стеснялся в выражениях;

— У кого научился этот наглец дерзко говорить со старшими? Пусть бы лучше сгнило это единственное яйцо. Осмелился даже восстать на старшего брата. Вот поставлю-ка тебя разведчиком-алгинчином, да велю тебе карабкаться на городские стены, словно на горы, пока ты не облупишь себе ногтей на всех десяти пальцах! Вот возьму да поставлю тебя танмачином-воеводой, да велю взбираться на стены крепко кованные, пока ты под корень не ссучишь себе ногтей со всей пятерни! Наглый ты негодяй! А Аргасун у кого выучился дерзить нашему родственнику и оскорблять его? Сошлю обоих: и Гуюка, и Аргасуна. Хотя Аргасуна просто следовало бы предать смертной казни. Да скажете вы, что я не ко всем одинаков в суде своём. Что касается до Бури, то сообщить Батыю, что он отправится объясняться к Чаадаю, нашему старшему брату. Пусть его рассудит брат Чаадай!

До отправки Гуюка на крепостные стены дело, однако, не дошло. Вмешались приближённые Угедея, не желавшие дать разгореться скандалу в собственном семействе великого хана. Выход из ситуации был найден царевичем Мангаем, Алчидай-нойоном²⁶ и другими нойонами, которые обратились к великому хану со следующими словами:

— По указу твоего родителя, государя Чингисхана, полагалось: полевые дела и решать в поле, а домашние дела дома решать, С вашего ханского дозволения сказать, хан изволил прогневаться на Гуюка. А между тем дело это полевое. Так не благоугодно ли будет и передать его Батыю?

Выслушав этот доклад, «государь одобрил его» и несколько смягчился. Потом он всё-таки призвал к себе Гуюка (но когда именно? неизвестно) и «принялся его отчитывать». Речь Угедея, со ссылками на установления Чингисхана, также приведена в «Сокровенном сказании», причём из неё выясняются некоторые подробности как самого Западного похода, так и роли в нём Гуюка и его манеры командования войсками.

— Говорят про тебя, что ты в походе не оставлял у людей и задней части, у кого только она была в целости, что ты драл у солдат кожу с лица, — выговаривал великий хан сыну. — Уж не ты ли и русских привёл к покорности этою своею свирепостью? По всему видно, что ты возомнил себя единственным и непобедимым покорителем русских (прямое совпадение с содержанием доклада Гуюка, как оно передано в «Юань-ши». — А. К), раз ты позволяешь себе восставать на старшего брата. Не сказано ли в поучениях нашего родителя, государя Чингисхана, что множество — страшно, а глубина — смертоносна. То-то вы всем своим множеством и ходили под крылышком у Субедея с Бучжеком, представляя из себя единственных вершителей судеб. (О какой-то особой роли в походе Бучека, сына Тулуя, из других источников ничего не известно; может быть, здесь ошибка в тексте? — А. К.) Что же ты чванишься и раньше всех дерёшь глотку, как единый вершитель, который в первый раз из дому-то вышел, а при покорении русских и кипчаков не только не взял ни одного русского или кипчака, но даже и козлиного копытца не добыл (как мы знаем, очевидное преувеличение. — А. К.)?! Благодари ближних друзей моих Мангая да Алчидай-Хонхортай-цзангина с товарищами за то, что они уняли трепетавшее сердце, как дорогие друзья мои, и, словно большой ковш, поуспокоили бурливший котёл. Довольно! Дело это, как полевое, я возлагаю на Батыя. Пусть Гуюка с Аргасуном судит Батый!²⁷

Таково было окончательное решение великого хана, и оно означало полную и безоговорочную победу Бату. Так сын

Джучи выиграл свою, наверное, самую важную битву — не против русских или кипчаков, а против собственных родичей, покусившихся на его власть. Может быть, как полководец он и уступал Гуюку или Бури, но как политик он полностью переиграл их. Западный поход был продолжен, и старшинство Бату, а главное, его первенство в походе были подтверждены великим ханом и отныне никем не оспаривались (во всяком случае вслух). Его недоброжелатели получили жесточайшую выволочку; более того, решение по делу о неповиновении — по крайней мере в отношении Гуюка и Аргасуна — было передано на его, Бату, усмотрение. (Судьбу Бури должен был решать его дед Чагатай.) Но Бату и здесь проявил похвальную выдержку. Он не стал наказывать Гуюка и довольствовался восстановлением прежнего положения дел. Но если кто-то мог подумать тогда, что Бату забудет о произошедшем, простит Гуюку и другим их выходку, то он ошибался. Как выяснилось впоследствии, Бату никогда ничего не забывал и никому ничего не прощал. Злопамятность оказалась едва ли не самым сильным его качеством — и его враги ещё убедятся в этом. Когда обстоятельства изменятся и дом Угедея утратит своё могущество, Бату припомнит всё. Впрочем, о его жестокой расправе над теми, кто насмехался над ним, нам ещё предстоит говорить — и не скоро. Бату, повторюсь ещё раз, умел ждать и терпеть.

Завершение Западного похода

Разлад между царевичами, обмен посланиями с великим ханом вызвали паузу в военных действиях. Возобновились они лишь осенью 1240 года — вероятно, уже после того, как решение великого хана было доведено до сведения участвовавших в походе царевичей. На этот раз все главные силы монгольского войска были сосредоточены на одном направлении и удар был нанесён по главному городу Руси, недавней столице единого Древнерусского государства. Монголы двигались с юга, через земли так называемых «чёрных клобуков» — торков, берендеев и других кочевников, перешедших в подданство русских князей и осевших на предоставленные им земли по реке Рось, к югу от Киева¹. Эти тюркские племена служили своеобразным буфером, защищавшим южнорусские княжества от нападения «диких» кочевников — половцев. «Чёрные клобуки» давно уже стали неотъемлемой частью политической структуры Русского государства и принимали самое активное участие в жизни древней Руси, поддерживая то одного, то другого князя.

О судьбе «чёрных клобуков» русские источники ничего не сообщают — вероятно, они, как и большинство «диких» половцев, пополнили ряды монгольской армии². Зато о трагической судьбе Киева в летописях рассказывается, и весьма подробно. Сохранились три версии взятия татарами стольного города Руси. Версии эти независимы друг от друга и кое в чём существенно противоречат одна другой. А потому, примерно представляя, что и как происходило в Киеве, мы, к сожалению, не можем точно датировать события.

Наиболее подробный и яркий рассказ, записанный, скорее всего, со слов очевидца, приведён в Ипатьевской (Галицко-Волынской) летописи³. Однако никаких дат он не содержит (они вообще отсутствуют в этой части летописи). Ростовский же книжник, автор соответствующей части Лаврентьевской летописи, сообщая о разорении Киева, приводит лишь дату взятия города татарами — 6 декабря, день памяти почитаемого на Руси святого Николая Мирликийского⁴. Наконец, третья версия приведена в ряде более поздних периферийных летописей, возможно, восходящих к Псковскому своду середины XV века, — так называемых Первой и Третьей Псковских, западнорусской Летописи Авраамки и новгородской Большаковской: здесь говорится, что татары подступили к Киеву 5 сентября 1240 года, простояли под городом 10 недель и 4 дня и «едва взяли его» 19 ноября⁵. Никаких других подробностей осады эти летописи не содержат.

Итак, примем (условно!), что татары вторглись на Русь в самом начале осени 1240 года. «Пришёл Батый к Киеву в силе тяжкой, со многим множеством силы своей, — рассказывает галицкий летописец. — И окружила город и обступила сила татарская, и был город в великой осаде. И стоял Батый у города, и воины его обступили город, и нельзя было голоса слышать от скрипа телег его, от рёва множества верблюдов его и от ржания табунов коней его. И исполнилась земля Русская ратных (то есть врагов. — А. К.)». Это и в самом деле похоже на описание очевидца. Картина происходящего зримо встаёт перед нами — и множество окруживших город воинов (не только татар, но и половцев, «сарацин», тех же «чёрных клобуков», самих русских), и рёв верблюдов, и заглушающий всё скрип несмазанных татарских телег. Последняя деталь особенно характерна. Надо заметить, что речь идёт не о привычных для нас средствах передвижения, а о так называемых «больших телегах» монголов, на которых те перевозили свои вместительные дома — юрты, а также осадную артиллерию — метательные машины, катапульты, тараны и т. д. Эти огромные сооружения производили неизгладимое впечатление на всех видевших их. Побывавший у монголов монах-францисканец Гильом Рубрук вымерил однажды ширину между следами колёс одной такой повозки — она оказалась равна 20 футов (около шести с половиной метров); сам же дом «выдавался за колёса по крайней мере на пять футов с того и другого бока». Повозку тянули 22 быка: «11 в один ряд вдоль ширины повозки и ещё 11 перед ними. Ось повозки была величиной с мачту корабля»⁶. Огромные, в большинстве своём чугунные втулки для деревянных осей этих повозок во множестве были найдены археологами при раскопках древней монгольской столицы Каракорума и в других местах, где побывали монгольские армии⁷. Если учесть, что монголы не использовали никаких смазочных материалов и что таких огромных телег у них было множество, то легко представить себе, какая ужасная какофония сопровождала передвижение основных сил их армии. Эти чудовищные звуки, разносившиеся на многие вёрсты вокруг и неумолимо нараставшие по мере приближения татарского войска, должны были вызывать ужас у всех народов, подвергшихся их нападению. Это был звук неумолимо приближающейся смерти.

Понятно, что огромное татарское войско подступало к Киеву в течение длительного времени; немало дней или даже недель потребовалось и на то, чтобы расположить силы вокруг русской столицы. Вероятно, именно этим не в последнюю очередь объясняется длительный срок осады — почти полтора месяца, как сообщает русский источник. (Впрочем, сведения на этот счёт противоречивы: Рашид ад-Дин, например, пишет о том, что Киев (в его книге Манкер-кан, или Манкерман) был взят за девять дней; напротив, о долгой осаде русской столицы, помимо упомянутых выше русских летописей, сообщает итальянец Плано Карпини.) Во время одной из вылазок в руки защитников города — нечастый случай в истории монгольского нашествия — попал некий татарин по имени Товрул, от которого киевлянам стало известно о том, какие силы участвуют в осаде. Помимо самого Батыя, здесь были «братья его, сильные воеводы» Урдюй (то есть Орда, старший брат Батыя), Байдар (сын Чагатая), Бирюй (то есть Бури), Кадан (сын Угедея), Бечак (то есть Бучек, сын Тулуя), Менгу и Гуюк. О последнем русский летописец дополнительно сообщает, что он, Гуюк, «вернулся, узнав о смерти хановой, и стал ханом (летописец не вполне точен, но об этом речь ещё впереди. — А. К.)». Примечательно, что и Гуюк, и Бури, и другие названы в летописи не царевичами или князьями, а «воеводами» Батыя — возможно, здесь мы имеем дело уже с результатами произошедшего между ними столкновения. Со слов того же Товрула летописец назвал по именам и тех воевод, которые не принадлежали к числу потомков Чингисхана, — это Субедей-Баатур («бе воевода его первый») и Бурундай-Баатур, «иже взял Болгарскую землю и Суздальскую». Кроме того, под Киевом находились и «иные бесчисленные воеводы», чьи имена летописец не стал вносить в текст. Если мы сравним этот перечень со списком монгольских царевичей — участников Западного похода, приведённым Джувейни, то увидим практически одни и те же имена: под Киевом не было только Кулкана, погибшего ещё в начале первой русской кампании, да младшего брата Батыя Тангута, судя по другим источникам, в продолжении Западного похода участия не принимавшего.

Бóльшую часть пороков татары расположили с юго-восточной стороны города, против так называемых Лядских ворот. («Город Ярослава» — главная киевская крепость — имел трое проездных ворот: так называемые Золотые, служившие главным украшением города и имевшие мощные каменные стены, а также Лядские и Жидовские, позднее получившие название Львовских.) Здесь к самому городу подходили «дебри» — обрывистые, поросшие лесом склоны киевских высот. По одной из версий, Лядские ворота получили своё название от слова ляда, лядина, которым обозначали расчищенную заросль леса. Если так, то это название относилось ко времени строительства ворот, то есть ко времени Ярослава Мудрого; к XIII веку расчищенные некогда участки заросли вновь. Татарам пришлось освобождать место для орудий, прорубать просеки для подхода своих сил (вспомним, что тем же самым они занимались и при осаде столицы аланов Магаса). Зато обилие леса давало материал для засыпки крепостных рвов, подведения к стенам «примёта», который был необходим для того, чтобы поджечь город. А затем татары приступили к планомерному обстрелу его из стенобитных орудий и катапульт[13]. «Порокам же беспрестанно бьющим день и ночь», — свидетельствует летописец. Как позднее сообщали русские беженцы, в осаде Киева было задействовано 32 осадных устройства; во всяком случае, такую цифру записали с их слов западные хронисты⁹. Татарам удалось «выбить» часть городской стены, однако киевляне заняли её «избыток», то есть остаток, и здесь, на развалинах крепостных стен и киевских валов, развернулось ожесточённое сражение: «ту беаше видети лом копейный и щитов скепанье», по выражению летописца, то есть видно было, как ломались копья и разлетались в щепы щиты, и «стрелы омрачили свет побеждённым». В этой кровавой схватке получил ранение тысяцкий Дмитр, возглавлявший оборону Киева. Татары заняли разрушенную стену «города Ярослава», однако сразу же продвинуться дальше не смогли: «и седоша того дне и нощи». За это время киевляне «создали другой город около Святой Богородицы», то есть укрепились на новых оборонительных рубежах вблизи древнейшей каменной церкви Киева — так называемой Десятинной, построенной ещё святым Владимиром вскоре после Крещения Руси. Как уточняют археологи, летописные строки нужно понимать не в том смысле, что киевляне стремительно, буквально за один день, возвели новую крепость: они укрепились на линии так называемого «города Владимира», старой, но по-прежнему функционирующей киевской крепости как бы внутри «города Ярослава». Сохранявшиеся с конца X века валы, стены с проездными башнями и остатки рвов не утратили своего оборонительного значения, почему и могли быть использованы киевлянами. Наутро битва возобновилась. Татары бросились на штурм новых укреплений, «и бысть брань между ними велика». Как полагают, захватчикам удалось прорвать линию обороны в районе Софийских ворот «города Владимира» (отчего ворота эти позднее получили название Батыевых). Последним оплотом оборонявшихся стала Десятинная церковь. «Люди же взбегали в церковь и на комары церковные (церковные своды; здесь, вероятно: хоры. — А. К.) с имуществом своим», — свидетельствует летописец. Число людей, искавших спасения в церкви, было столь велико, что своды не выдержали тяжести и церковь рухнула, погребая под собой тех, кто уцелел во время начавшейся резни. Такова версия летописи; археологи же утверждают, что истинной причиной обрушения церкви стало применение татарами таранов и камнемётов.

Так пал Киев. Участь его была ужасной. «В то же лето взяли Киев татары, и Святую Софию разграбили (киевский кафедральный собор. — А. К.), и монастыри все, и иконы, и кресты почитаемые, и всё узорочье церковное забрали, а людей от мала и до велика всех мечом убили», — свидетельствует северорусский летописец. Среди прочих был разграблен и разорён Киево-Печерский монастырь, старейшая и наиболее прославленная русская обитель близ Киева. Об этом рассказывает «Киевский Синопсис» — краткое изложение русской истории, составленное в Печерском монастыре в середине XVII века; по словам его автора (предположительно архимандрита Иннокентия Гизеля), ссылавшегося на какие-то древние летописи, татары с помощью своих таранов разрушили до основания каменные стены обители, ворвались в неё и перебили множество иноков и искавших здесь спасения мирян, а иных захватили в плен, разграбили «Великую» Печерскую церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы и все её святыни. Правда, монахам удалось накануне штурма замуровать входы в пещеры и тем спасти их от разграбления, но жизнь в монастыре на долгие годы словно бы замерла: уцелевшие иноки вынуждены были ютиться в наскоро выкопанных схронах — землянках или крохотных пещерах¹⁰. В Дальних, или Феодосьевских, пещерах Киево-Печерского монастыря погребено множество иноков, о которых мы не имеем никаких сведений; время жизни большинства из них определяется очень приблизительно — XIII–XIV века. Из поздних надписей-эпитафий над некоторыми захоронениями известно, что по крайней мере двое иноков пострадали от татар — это священномученик Лукиал, погибший во время штурма Киева Батыем, и преподобный Памва затворник, «пойманный от поган и много от них пострадав, не хотячи Христа отрещися»¹. Но это конечно же не единственные жертвы взятия и разграбления Печерской обители.

Находки археологов подтверждают страшную картину киевской трагедии 1240 года. Ещё в конце XIX — начале XX века в различных частях города были обнаружены братские могилы его защитников: одна в районе северного киевского предместья Дорогожичи, две другие недалеко от Десятинной церкви. Сожжённые дома и ремесленные мастерские, разрушенные храмы, наспех зарытые клады золотых и серебряных украшений, человеческие скелеты под толстым слоем пожарища — всё это зримые свидетельства произошедшего. По оценкам археологов, из более чем сорока известных нам монументальных сооружений древнего Киева уцелело (да и то в сильно повреждённом виде) только пять-шесть, из более чем восьми тысяч дворов — лишь двести, а из 50-тысячного населения города осталось не более двух тысяч человек. В ряде районов, в частности в центре города, жизнь возродится только спустя несколько веков¹². Итальянский монах-францисканец Джиованни дель Плано Карпини, побывавший в Киеве на пути к монголам в 1245 году, насчитал в этом прежде многолюдном и процветающем городе не более двухсот домов: этот город «был столицей Руссии, — писал он, рассказывая о завоеваниях татар, — и после долгой осады они взяли его и убили жителей города; отсюда, когда мы ехали через их землю, мы находили бесчисленные головы и кости мёртвых людей, лежавшие на поле»¹³. Когда уже после ухода татар в Киев вернётся князь Михаил Всеволодович Черниговский, он не сможет жить среди развалин и мёртвых тел, но вынужден будет поселиться «под Киевом, во острове»¹⁴.

Разорив Киев и перебив значительную часть жителей, татары тем не менее сохранили жизнь тысяцкому Дмитру, оставленному князем Даниилом Галицким оборонять город. «Дмитрия же вывели раненого и не убили его, мужества ради его», — записал галицкий книжник. (Судя по тому, что имя Дмитра несколько раз и с неизменной похвалой упоминается в летописи, её автор был близок к воеводе, который, возможно, и сообщил ему подробности осады.) Великодушие татар может показаться удивительным — но лишь на первый взгляд. Нечто подобное мы уже встречали в истории монгольских завоеваний — например, в земле аланов или Волжской Болгарии, где монголы также сохраняли жизнь некоторым местным правителям. Такое отношение к русскому воеводе объяснялось конечно же не одним только уважением к его мужеству. Как явствует из последующего летописного текста, Дмитр принял участие в походе Батыя в Волынскую и Галицкую землю, а затем, вероятно, и на запад, в Венгрию. Это было в обычае монголов, которые всегда привлекали для участия в своих войнах отряды из покорённых народов. Такими отрядами должен был командовать также кто-то из местных. Очевидно, доказавший свою храбрость Дмитр вполне подошёл на эту роль.

Следующий удар войска Батыя был направлен в Галицкую и Волынскую землю — пожалуй, наиболее развитую в экономическом отношении в тогдашней Руси. «Когда Батый взял Киев, услышал он о Данииле (Галицком. — А. К.), что он в Уграх (в Венгрии. — А. К.), и двинулся сам ко Владимиру (Владимиру-Волынскому, главному городу Волынской земли. — А. К.)», — продолжает свой рассказ галицкий книжник¹⁵. Упоминаемые им далее крепости, оказавшиеся на пути татар, — Колодяжин, Каменец, Кременец, Данилов и другие — принадлежали к числу новых городов, построенных князем Даниилом Галицким в 30-е годы XIII века «по последнему слову европейского фортификационного искусства». Некоторые из них, в отличие от большинства деревянных русских крепостей, имели полностью каменные стены и к тому же располагались на высоких холмах, «крутизна склонов которых, — пишет современный исследователь, — затрудняла использование инженерами Батыя (в основном китайскими) осадной техники»¹⁶. Задерживаться надолго у каждой такой крепости — подобно тому, как это было, например, при взятии Козельска, — не входило в намерения Батыя. Его войска продвигались стремительно, широким фронтом. Именно поэтому некоторые из галицких и волынских крепостей так и не были взяты татарами.

Двигаясь по основным путям, связывавшим Киев с Волынской землёй, войска Батыя осадили небольшую крепость Колодяжин, или Колодяжный, прикрывавшую восточные рубежи Волыни. «И пришёл (Батый. — А. К.) к городу Колодяжному, и поставил 12 пороков, — рассказывает летописец. — И не смог разбить стены, и вступил в переговоры с людьми; они же послушались злого совета его [и] сдались». Это имело роковые последствия: татары перебили всё население города. Далее войска Батыя захватили Каменец и Изяславль, а от осады двух других крепостей, Кременца и Данилова, отказались: «Увидел же (Батый. — А. К.), что не может он взять Кременец и град Данилов, и отошёл от них». Среди городов, которые войскам Батыя не удалось захватить, упоминается также Холм (на западе Волынской земли), любимое детище князя Даниила Галицкого, город, ставший его резиденцией, а затем и столицей¹⁷. Затем Батый подошёл к Владимиру-Волынскому, столице Волынской земли. «И взял город копьём (то есть штурмом. — А. К.), и перебил [всех] без пощады». Осада продолжалась три дня¹⁸. Один из красивейших городов Западной Руси, которым за десять лет до этого восхищался венгерский король Андрей («Такового града не встречал я даже в немецких странах!» — восклицал он), был полностью уничтожен. «Не осталось во Владимире ни единого живого, церковь Пресвятой Богородицы наполнена была трупами, иные церкви наполнены были трупами и телами мёртвых» — таким предстал город перед князем Даниилом Романовичем, когда тот возвратился на пепелище¹⁹. Археологи подтверждают эти слова, по крайней мере отчасти. По всей территории древнего города находят множество человеческих останков с разрубленными костями и черепами. Страшная подробность: некоторые из черепов пробиты большими железными гвоздями²⁰. Когда-то о таком страшном способе казни пленных повествовали византийские хронисты (а вслед за ними и русские летописцы, в частности, при описании нападения язычников-руссов на Константинополь в 941 году)²¹. Это казалось всего лишь литературным приёмом, явным преувеличением — но, как выясняется, подобная казнь действительно существовала, и татары применяли её… Та же судьба, что и Владимир, ждала Галич и «иные грады многие, им же несть числа», как с горечью писал летописец. По словам Рашид ад-Дина, татары двигались «облавой, туман за туманом», проходя «все города Владимирские» и завоёвывая «крепости и области, которые были на их пути». Как это всегда бывало, после взятия главного города княжества татарские войска разделились. Отдельные их части действовали севернее основных сил Батыя, в районе Берестья (нынешнего Бреста), на русско-польском пограничье. Сам город, кажется, не пострадал²², но его окрестности ещё долго представляли собой ужасающую картину массового избиения людей. Позднее, когда сошёл снег и трупы оттаяли, возвратившиеся на Русь князья Даниил Галицкий и его брат Василько не смогли приблизиться к городу «смрада ради и множества убитых». Так Киевская и Галицко-Волынская земли повторили судьбу Северо-Восточной Руси, разорённой татарами тремя годами ранее.

Впрочем, разорению подверглись не все области Западной Руси. На порубежье Галицкого, Волынского и Киевского княжеств, в верховьях Южного Буга и Случи, располагалась так называемая Болоховская земля, своеобразное политическое образование, управлявшееся собственными правителями — некими «болоховскими князьями», неоднократно упоминаемыми в летописи. Кем были эти князья, неизвестно, как неизвестны и статус Болоховской земли, её границы и даже состав населения. Ясно лишь, что «болоховские князья» не принадлежали к числу Рюриковичей (ни одного из них летописец ни разу не назвал по имени); чаще всего в них видят местных старейшин, бояр. Высказывалось также предположение о разноэтническом составе населения Болоховской земли, включавшем, помимо славян, «чёрных клобуков», торков²³. «Болоховские князья» находились в оппозиции Даниилу и неоднократно воевали против него. Возможно, именно по этой причине они поддержали татар. Те, в свою очередь, не стали разорять их землю, но ограничились тем, что обложили её повинностью: «оставили их татары, чтобы пахали для них пшеницу и просо», — свидетельствует летописец²⁴. Что ж, кто-то должен был обеспечивать татарские войска всем необходимым, в том числе продовольствием и фуражом. Забегая вперёд скажу, что по возвращении на Русь Даниил Галицкий жестоко отомстил болоховцам и подверг их землю, не тронутую татарами, беспощадному разорению.



Приблизительно к этому времени, а именно к зиме 1240/41 года, относится ещё одно важное событие в истории Западного похода: великий хан Угедей приказал вернуться домой своему сыну Гуюку и племяннику Менгу²⁵. Было ли это напрямую связано с конфликтом между Бату и Гуюком, мы не знаем. Во всяком случае, Бури, ещё один недоброжелатель Бату, остался и продолжил участие в Западном походе. Вместе с названными царевичами в Монголию возвратилась и часть войска. Взамен на запад были направлены новые воинские контингенты. Вероятно, ротация войск происходила постепенно, не сразу. Известно, что доклад на сей счёт подавал великому хану сам Бату (возможно, об этом говорилось в том самом послании, в котором излагались обстоятельства его ссоры с царевичами). Поездку в Монголию, кажется, совершил и Субедей: в соответствии с указанным докладом Бату, он «набрал войско из хабичи, гэрун-ко’уд и прочих (здесь названы разные категории зависимого населения у монголов. — А. К.), из числа которых каждый пятидесятый человек последовал за ним»²⁶. Собранное таким образом пополнение приняло участие в последующих войнах монголов на западе. В китайских источниках сообщается также, что в составе армий Бату в Венгрии воевал и сын Тулуя Хулагу (будущий основатель государства ильханов в Иране), имя которого среди участников похода ранее не называлось. Если это не ошибка источника, то можно думать, что Хулагу был послан великим ханом на запад именно в это время²⁷. Наконец, о присылке подкреплений для участия в походе Бату прямо сообщается в жизнеописании сына Субедея Урянхатая, который также был видным военачальником. С этими подкреплениями Урянхатай явился к Вату, «и был вместе с Багу в карательном походе на народ поляков и немцев, и усмирил их»²⁸.

Отъезд на восток двух старших царевичей ещё более упрочил положение Батыя как непререкаемого главы Западного похода. При этом представительство в составе монгольской армии всех четырёх линий «Золотого рода» наследников Чингисхана сохранялось. Что же касается Гуюка и Менгу, то они, получив приказ великого хана, должны были двинуться в путь той же зимой или в начале весны 1241 года. Во всяком случае, в военных действиях в Центральной и Юго-Восточной Европе оба участия не принимали[14]. Между тем поход на запад продолжался. Всей своей мощью татары обрушились на страны Центральной Европы — прежде всего Венгрию и Польшу.

По версии русского летописца, к вторжению в Венгрию Батыя склонил бывший киевский воевода Дмитр, стремившийся поскорее избавить от татар собственную измученную и обескровленную Волынскую землю. «Не можешь мешкать в земле сей долго, — так будто бы уговаривал Дмитр Батыя. — Время тебе уже на угров (венгров. — А. К.) идти! Если же промедлишь, земля та сильна — соберутся против тебя и не пустят тебя в землю свою». «Говорил же про то, — добавляет от себя летописец, — ибо видел землю Русскую гибнущую от нечестивого. Батый же послушал совет Дмитров [и] пошёл на угров»³⁰.

Резон в словах киевского воеводы определённо имелся. Венгерское королевство действительно считалось сильным в военном отношении. Правда, в последние годы, при короле Беле IV, военный потенциал Венгрии значительно ослаб, страну раздирали внутренние противоречия. И всё же думать, будто Батый напал на Венгрию лишь по подсказке русского воеводы, конечно же наивно. Так могло казаться разве что самому Дмитру и его русским собеседникам (в число которых, возможно, входил и автор Галицко-Волынской летописи). На самом же деле судьба Венгрии была предрешена задолго до того, как войска Батыя обрушились на Южную Русь.

Мы помним, что ещё в самом начале Западного похода великий хан обращался к королю Беле с требованием немедленно покориться ему, ставя в вину королю в особенности то, что тот держит под своим покровительством куманов, то есть половцев. Многочисленные послы Батыя также неоднократно угрожали королю самыми жестокими карами. Венгрия изначально была обозначена как одна из целей монгольского завоевания, так что избежать нападения на свою страну король едва ли был в силах. Находясь во враждебных отношениях с собственными магнатами, он сделал ставку на половцев — и, очевидно, просчитался, причём просчитался дважды: во-первых, словно бы нарочно продолжая раздражать татар, а во-вторых, обозлив собственных подданных и так и не получив полноценной армии для защиты своего государства. Ещё в 1237 году король с почестями принял половецкого хана Котяна, приведшего в Венгрию 40-тысячную орду своих соплеменников, и дал ему титул правителя куман («dominus Cumanorum»). Половцы были расселены в междуречье Дуная и Тисы и на восточных окраинах Венгрии. Однако такое скопление кочевников не пришлось по нраву ни простому населению, чьи пашни, огороды и пастбища пострадали в первую очередь, ни магнатам, которые увидели в Котяне и пришедших с ним половцах угрозу собственному положению. Как раз накануне вторжения Котян был обвинён в измене и сношениях с неприятелем (сделать это, учитывая огромное число половцев в составе монгольского войска, было, наверное, нетрудно) и убит. В отместку половцы начали жечь и разорять венгерские селения. Не пожелав далее служить королю, они ушли за Дунай, в соседнюю Болгарию³¹. Рассчитывать на них король уже не мог. Зато, расправившись с половцами, он обеспечил себе поддержку магнатов, что было для него тогда важнее.

Побуждаемый своими советниками, король выступил к восточным границам государства, где осмотрел проходы в Карпатских горах, соединяющие его королевство с Галицкой и Волынской землёй (по другой версии, с этой миссией к перевалам был послан один из его приближённых, палатин Дионисий). Все горные проходы были тщательно укреплены: король «распорядился устроить длинные заграждения, вырубив мощные леса и завалив срубленными деревьями все места, которые казались легко проходимыми». Кроме того, ввиду чрезвычайной ситуации, нависшей над страной, был созван съезд князей, баронов и епископов Венгерского королевства для обсуждения дальнейших действий и собраны в одном месте «все лучшие силы венгерского войска». На помощь королю Беле прибыл с войсками и его младший брат и соправитель, король Хорватии и Далмации Коломан (Кальман). Светские и церковные магнаты «начали обдумывать общий план действий, потратив немало дней на рассуждения о том, как бы разумнее встретить приближавшихся татар, — свидетельствует хорватский хронист архидиакон Фома Сплитский. — Но так как разные люди имели разные мнения, то они и не пожелали прийти к какому-либо единодушному решению»³².

По словам архидиакона Фомы, именно во время этого съезда знати и было получено известие о вторжении татар в Венгерское королевство. В действительности же татары и здесь предпочитали не спешить. Венгрия отнюдь не являлась единственной целью их экспансии в Центральной Европе. Просто в отличие от большинства других европейских народов венгры были хорошо известны в Монголии. Бывшие кочевники, некогда пришедшие на Дунай с Урала, они давно осели на землю, приняли христианство и сделались неотъемлемой частью латинского мира. Но занимаемые ими земли представляли собой западную оконечность сплошной степной зоны Евразии, а потому неизменно привлекали к себе обитателей степей — начиная по крайней мере с вождя гуннов Аттилы. В этом отношении Венгрия не могла не привлекать и Батыя — прежде всего как удобная база для дальнейших действий его конницы в Европе³³. Ибо целью его похода — напомню ещё раз — изначально признавались все те земли, «куда доходили копыта» коней его войска, то есть фактически весь мир.

Удар по Венгрии монголы нанесли не сразу. Охват противника с флангов, перекрытие возможных путей отступления, недопущение соединения изначально разобщённых сил противника — всё это считают особенностями тактики монголов, и всё это в полной мере проявилось во время вторжения монгольского войска в страны Центральной и Юго-Восточной Европы. Широким бреднем, облавой проходя земли Западной Руси, силы Батыя рассредоточились на огромном пространстве, а затем соединились в несколько больших армий, которые и должны были нанести удары не только по самой Венгрии, но и севернее и южнее её, соответственно — по Польше (а затем Чехии и Моравии) и Трансильвании (Молдавии). Сам Батый командовал главной, центральной армией татар, нацеленной на Венгрию. Однако, как и в других случаях, он предпочитал выжидательную тактику. По словам венгерского хрониста Рогерия, современника событий, татары, «полностью опустошив Русь и Куманию (землю половцев. — А. К.), отступив, отошли от границ Венгрии на 4 или 5 дневных переходов, с тем чтобы при возвращении в эти места найти здесь продовольствие для лошадей и для себя и чтобы до венгров не дошли тревожные слухи»³⁴. Первыми, раньше Батыя, должны были начать боевые действия войска правого крыла монголов, которыми командовали сын Чагатая Байдар (проявивший себя в этой кампании выдающимся полководцем) и старший брат Батыя Орда. Им предстояло действовать в Польше — стране, которая и стала первой жертвой татарского вторжения в Центральную Европу. Левым же крылом монгольского войска предводительствовали сын Угедея Кадан, внук Чагатая Бури и действовавший ещё южнее сын Тулуя Бучек. Они должны были выступить позднее, одновременно с Батыем.



Вторжение в Польшу началось в январе — феврале 1241 года, то есть тогда, когда основные силы татар всё ещё разоряли города и земли Галицко-Волынской земли³⁵. В январе первыми из польских городов были захвачены и сожжены Люблин и Завихвост; следующий удар, в феврале, был обращён к Сандомиру, важнейшему центру на Висле, немного выше впадения в неё реки Сан. 13 февраля, в день Пепла (соответствующий среде первой недели Великого поста), город пал. Татары «опустошили и город, и Сандомирскую землю, не пощадив ни пола, ни возраста», — свидетельствует польский хронист³⁶. Известно, что битва за Сандомир была ожесточённой с обеих сторон, а в самом городе был убит один из татарских князей. Переправившись через Вислицу (приток Вислы), татары устремились к Кракову, главному городу так называемой Малой Польши, подвергая всё на своём пути жестокому опустошению. Войска краковского воеводы Владимира (Влодзимежа) и сандомирского Пакослава пытались остановить их у Хмельника, но были разбиты; впрочем, в ходе боёв погибло и немало татар из войска царевича Орды («…многие были приведены в замешательство и пали в битве в самом начале этой земли от рук поляков из княжеств Краковского и Сандомирского», — сообщал позднее польский монах-францисканец Бенедикт, один из спутников известного нам Плано Карпини³⁷). Краковский и сандомирский князь Болеслав, прозванный Стыдливым, бежал вместе с семьёй в Венгрию. 22 марта был взят и разорён Краков[15]. Татары сожгли краковский собор Пресвятой Девы Марии и увели в плен «бесчисленное множество жителей». В память об этом страшном событии осталась красивая легенда о краковском трубаче, первым заметившем неприятелей с башни краковского собора. Он заиграл сигнал тревоги, но был сражён вражеской стрелой, пронзившей ему горло. Этот старинный, внезапно обрывающийся сигнал (так называемый хейнал) и поныне звучит каждый час с башни Мариацкого собора в Кракове, а в 12 часов ежедневно разносится на всю страну по польскому радио как сигнал точного времени. «Таким образом, упомянутая часть татарского войска, опустошив Серадз, Ленчицу и Куявию, дошла до Силезии», — свидетельствует польский хронист, автор так называемой «Великопольской хроники» (XIII или XIV век).

Генрих II Благочестивый, князь Силезский, а также Великопольский и Краковский (1238–1241), считался в то время сильнейшим из польских правителей. Он заблаговременно начал собирать вокруг себя многочисленное войско, которое было разделено им на несколько отрядов³⁸. Первый составляли рыцари-крестоносцы (в том числе тамплиеры), а также «разговаривающие на разных языках добровольцы, собранные меж разных народов», и приданные им в помощь шахтёры-золотокопатели из города Злата Гора под общим командованием двоюродного брата Генриха князя Болеслава Щепёлки, сына бывшего моравского маркграфа Дипольда; второй — краковские и великопольские рыцари во главе с братом погибшего краковского воеводы Владимира Сулиславом; третий — рыцари из Ополья (Верхней Силезии) во главе с князем Мечиславом (Мешко); четвёртый — прусские рыцари, возглавляемые великим магистром Поппо. Кроме того, в распоряжении Генриха находились «силезские и вроцлавские оруженосцы, лучшие и знатнейшие рыцари из Великой Польши и Силезии и к тому же некоторое число других, нанятых за жалованье. Столько же было отрядов татарских, — повествует польский историк XV века Ян Длугош (пользовавшийся в том числе и не дошедшими до нашего времени польскими хрониками), — но значительно бóльших по численности, лучших по вооружению и военному опыту. И каждый из тех отрядов сам, в отдельности, превышал всё войско поляков». Генрих обратился за помощью и к королю Чехии Вацлаву, но тот на соединение с ним прийти не успел, опоздав к началу решающей битвы всего на один день. Оборонять свою столицу Вроцлав (по-немецки — Бреслав) Генрих не решился, и этот «прекраснейший», по выражению современника, город тоже был разрушен татарами³⁹. Войско было отведено к городу Легнице. Здесь, близ города, на поле, которое, по иронии судьбы, называлось Добрым, произошло сражение, ставшее одним из самых трагических в истории Польши. Случилось оно 9 апреля 1241 года.

Как и во всех других военных кампаниях, монгольское войско по мере продвижения на запад усиливалось за счёт отрядов из покорённых стран. Известно, например, что в Польше воевали отряды мордвы — мокшан. По сведениям западных источников, их предводитель (может быть, Пуреш?) «и бóльшая часть их были убиты в Польше», когда «татары повели их на войну с поляками», причём многие из мокшан «поддерживали поляков и алеманнов (немцев. — А. К.), надеясь таким образом освободиться с их помощью от татарского рабства»⁴⁰. (Многочисленные отряды из мордовских племён участвовали и в походе Батыя на Венгрию.) Располагаем мы сведениями и о том, что в битве при Легнице на стороне татар участвовали русские. Судя по свидетельству Яна Длугоша, именно они внесли сумятицу в ряды польского войска, начав по-славянски кричать: «Бегите! Бегите!» Опольский князь Мешко, «уверенный, что это крик не врага, а друга, который подаёт правдивый, а не обманный, знак, бросил битву и бежал, увлекая за собой большое число воинов, особенно тех, кто был подчинён ему в третьем отряде». Начавшаяся паника стала полной неожиданностью для Генриха. К тому времени татарскими лучниками был почти полностью истреблён и первый отряд его войска, состоявший из крестоносцев и иноземных рыцарей; в бою погибли его двоюродный брат Болеслав и многие из сражавшихся рядом рыцарей-тамплиеров[16]. Тем не менее исход битвы всё ещё оставался неясным, на отдельных участках воины Генриха теснили татар. Правда, их отступление могло быть и уловкой, излюбленной хитростью: притворно отступая, татары заманивали противника в ловушку, а затем окружали и истребляли его. По версии Длугоша, перелом в битве наступил позднее — после того, как татары применили доселе невиданное оружие, о существовании которого в Европе в то время даже не подозревали и которое за оружие даже не признали. Длугош объяснял всё неким «чародейством» татар: «Была в татарском войске среди иных хоругвей одна гигантская, на которой виднелся такой знак: X. На древке же той хоругви было подобие отвратительной чёрной головы с подбородком, укрытым порослью. Когда татары отступили и склонялись уже к побегу (повторимся: обычная тактика татар в полевом сражении. — А. К.), знаменосец при том штандарте как можно сильнее потрясал той головой, торчащей высоко на древке. Изошли из неё тот час же и разошлись над всем польским войском пар, дым и туман с такой сильной вонью, что в силу ужасного и несносного смрада сражающиеся поляки едва ли не сомлели и, став едва живыми, оказались неспособны к битве… И вот татарское войско, полагая, что уже почти победивших поляков (по версии Длугоша, Генрих вот-вот должен был одержать победу. — А. К.) под воздействием дыма, тумана и смрада охватили великий страх и словно бы какое-то одеревенение, подымает ужасный крик, обращается против поляков и разбивает их ряды, которые до того были сомкнуты… и обращены оставшиеся поляки в бегство»⁴².

Как считают, в этом не вполне ясном рассказе польского историка может идти речь об использовании татарами боевых отравляющих газов (которые, если так, впервые были применены в Европе не под Ипром в 1915 году, а на 675 лет раньше!). Почти наверняка в составе войска Байдара и Орды находились китайские инженеры. В Китае же боевые газы использовали с глубокой древности: например, дым из горчичных и других отравляющих семян закачивали мехами в рвы, окружавшие вражеские города. После открытия пороха в XI веке китайцы научились смешивать его с различными ядами; поместив такую смесь в бамбуковую трубку, получали отравляющую бомбу¹³. На полях сражений китайцы использовали отравляющие газы также с помощью бумажных змеев, направляя их при попутном ветре в сторону врага, — пожалуй, это более всего подходит к описанию «отвратительной чёрной головы» на высоком древке у Яна Длугоша.

Так или иначе, с помощью ли «химического оружия» или без оного, но польское войско было наголову разбито и почти полностью истреблено. Рассказывали, что татары, желая подсчитать количество убитых ими врагов, приказали отрезать у каждого одно ухо и так наполнили доверху девять больших мешков. Европейские хронисты по-разному определяли число погибших в этом сражении: одни называли цифру в 10 тысяч человек, другие — в 40 тысяч⁴⁴. Что же касается судьбы князя Генриха, убитого под Легницей, то она также по-разному описывается в источниках. Ян Длугош, сохранивший наиболее яркий рассказ о битве, подробно повествует о том, как мужественно сражался Генрих с врагами; окружённый со всех сторон, он продолжал отбиваться, но внезапно был поражён копьём под мышку и, смертельно раненный, упал с коня. «Татары, громко крича и подняв невыносимый шум, хватают его и вытаскивают из битвы на расстояние двух выстрелов из самострела, отрубают мечом голову и, сорвав все знаки отличия и одежды, бросают голое тело». Об отрубленной (или отрезанной) голове князя сообщают и другие хронисты (например, автор продолжения Кёльнской хроники: «…голову герцога враги отрезали и увезли с собой»). Однако современник событий, францисканец Бенедикт Поляк, по-другому излагает обстоятельства пленения и гибели Генриха Благочестивого: как рассказывали ему сами татары, «в тот момент, когда… они уже хотели бежать (всё тот же мотив близкой победы польского войска. — А. К.), неожиданно клинообразно сомкнутые ряды христиан вдруг обратились в бегство. Тогда, схватив князя Генриха, тартары раздели его полностью и заставили преклонить колена перед мёртвым [татарским] князем, который был убит в Сандомире. Затем голову Генриха, словно овечью, послали через Моравию в Венгрию к Батыю и затем бросили её среди других голов убитых»⁴⁵.

Эта картина выглядит не столь героической, как описание Яна Длугоша. Что здесь правда, а что нет, сказать трудно, тем более что сам Бенедикт в битве не участвовал и получал информацию из вторых рук. Но мы уже говорили об обычае татар отрезать головы тем из своих врагов, кого они обвиняли в каких-либо преступлениях. Как и в случае с суздальским князем Юрием и другими, это свидетельствует в пользу того, что Генрих попал в плен и был не просто убит татарами, а подвергнут унизительной казни. Его голова, как и головы других поверженных врагов (и отрезанные уши простых воинов), была отослана Батыю — предводителю всего похода — в подтверждение полного завоевания Польской земли.

Но пока голова несчастного Генриха оставалась в Польше, татары постарались использовать её для устрашения врага. Насадив голову на копьё, они подступили к Легницкому замку (сам город был сожжён поляками из страха перед завоевателями) и потребовали открыть ворота. Однако жители Легницы устояли. Позднейшие хроники передают их гордый ответ татарам, смысл которого сводился к тому, что вместо одного погибшего князя у них осталось много княжат, сынов славного Генриха. Не задерживаясь у Легницы, татары опустошили и спалили окрестности города и двинулись к Отмухову, а затем к Рацибужу (на Одере), но и этот город им взять не удалось. Не удалось им прорваться и в Чехию: войска короля Вацлава сумели отразить нападение татар (вероятно, одного из их многочисленных отрядов) и даже нанесли им поражение⁴⁶. К этому времени Байдар и Орда, очевидно, получили приказ Батыя двигаться на соединение с ним в Венгрию. 16 апреля они отошли от Рацибужа и направились в Моравию. Продвижение татар было стремительным, они нигде не задерживались и не осаждали крепостей. «Пройдя Польшу, этот народ напал на Моравию, — свидетельствует автор Кёльнской хроники, — и, о чём невероятно слышать, за один день и одну ночь преодолел расстояние четырёх дней пути, переправившись при этом через бурные реки. Они разорили всю Моравию, за исключением крепостей и укреплённых поселений. При этом набеге они затронули границы Мейсенского епископства, лишив жизни очень многих людей»⁴⁷. Мейсен — город в Саксонии, на Эльбе, центр епископства, подчинённого Магдебургскому архиепископу. Именно этот город, а точнее, принадлежавшие ему земли, и стал крайней западной точкой продвижения татар. Из Моравии войска Байдара и Орды ушли в Венгрию, где и соединились с армиями Батыя, давно и успешно разорявшими эту страну.



Вторжение армий Батыя в Венгрию началось в марте 1241 года⁴⁸. Татары легко преодолели так называемые Русские ворота — Верецкий перевал в Карпатах, разделявший Венгрию и Русь. «У них было сорок тысяч воинов, вооружённых секирами, которые шли впереди войска, валя лес, прокладывая дороги и устраняя с пути все препятствия, — рассказывает архидиакон Фома Сплитский. — Поэтому они преодолели завалы, сооружённые по приказу короля, с такой лёгкостью, как если бы они были возведены не из груды мощных елей и дубов, а сложены из тонких соломинок; в короткое время они были раскиданы и сожжены, так что пройти их не представляло никакого труда. Когда же они встретились с первыми жителями страны, то поначалу не выказали всей своей свирепой жестокости и, разъезжая по деревням и забирая добычу, не устраивали больших избиений».

Но то было лишь начало. Татарские войска наступали на Венгрию с нескольких направлений. Сын Угедея Кадан (особо проявивший себя в ходе этой кампании) и внук Чагадая Бури⁴⁹ двигались из Галиции, южнее основных сил Батыя. Пройдя в течение трёх дней лесами «между Русью и Куманией», они в конце марта захватили королевскую резиденцию Родну, населённую главным образом немцами-рудокопами, добывавшими здесь серебро, причём 600 немцев во главе с графом Аристальдом, «более искусные, нежели другие воины», присоединились к их войску (впоследствии они будут переселены Бури в город Талас, ныне Джамбул, в Казахстане). Двигаясь дальше через ущелья и стремнины, татары неожиданно подступили к крупному епископскому городу Вараду (ныне Орадя, в Румынии). Диаконом здесь служил итальянец Рогерий, впоследствии архиепископ Сплитский и Салонский, автор «Жалобной песни» о разорении Венгерской земли — одного из основных источников по истории венгерской войны. «Татары… быстро овладев городом и спалив бóльшую его часть, в конце концов ничего не оставили вне стен крепости и, захватив добычу, убивали молодых и старых мужчин и женщин на площадях, в домах и в полях, — писал Рогерий (сам он тогда спрятался от татар в лесу, но впоследствии всё-таки попал к ним в плен). — …Совершив всё это, татары неожиданно отошли, забрав с собой всю добычу»[17]. Другой монгольский полководец, Бахату, переправился через реку Серет ещё южнее, в Молдавии; «одолев людей, собравшихся для битвы, татары начали полностью занимать эту землю»⁵⁰. Что же касается самого Батыя, то он, как уже было сказано, действовал на центральном направлении. «Главный господин Бату, после того как он перешёл ворота (Верецкий перевал. — А. К), начал сжигать деревни, и меч его не щадил ни пола, ни возраста».

Как всегда, в составе татарских армий действовали отряды из покорённых ранее земель. Современники, с ужасом описывая происходящее, называли прежде всего куманов — половцев, а также другие соседние народы. Татары, «объединившись с кровожадным народом команов, со страшной жестокостью разорили страну», — сообщал автор Кёльнской хроники; «бóльшая часть этого гнусного народа с войском, состоящим из всех, к нему примкнувших, опустошают Венгрию с неслыханной жестокостью», — писал своему тестю, герцогу Брабантскому, граф Генрих Тюрингский⁵¹. Особой свирепостью отличались отряды мордвы, действовавшие (как и в Польше) в авангарде монгольских войск. «Впереди них идут некие племена, именуемые морданами, и они уничтожают всех людей без разбора, — доносил некий венгерский епископ парижскому епископу Вильгельму (Гильому) III. — Ни один из них не осмеливается надеть обувь на ноги свои, пока не убьёт человека… Без колебания они разорили все земли и разрушили всё, что ни попадалось…»⁵² «…Численность их день ото дня возрастает, — сообщал о татарах некий брат-францисканец из Кёльна, — …мирных людей, которых побеждают и подчиняют себе как союзников, а именно великое множество язычников, еретиков и лжехристиан, [они] превращают в своих воинов»⁵³. Под «еретиками» и «лжехристианами» латинские авторы-монахи могли иметь в виду и христиан греческого обряда, то есть православных, прежде всего, вероятно, аланов и русских. Впрочем, об участии русских отрядов в войне в Венгрии мы можем говорить вполне определённо. Собственно, и Галицко-Волынская летопись недвусмысленно даёт понять, что поход в эту страну состоялся не без участия русских воевод (вспомним киевского тысяцкого Дмитра). «Рутенов» (русских) упоминает в составе монгольского войска и хорватский хронист Фома Сплитский, современник и очевидец нашествия татар: один из этих «рутенов» перебежал к венграм накануне решающей битвы⁵⁴.

Уже в начале апреля силы монголов были готовы соединиться. Их передовые отряды, как это случалось во всех кампаниях, действовали против главных сил противника, сосредоточенных в то время у города Пешта (части нынешнего Будапешта, столицы Венгрии). Татары «выслали вперёд конный отряд, который, приблизившись к лагерю венгров и дразня их частыми вылазками, подстрекал к бою, желая испытать, хватит ли у венгров духа драться с ними», — писал Фома Сплитский⁵⁵. Король Бела, считая, что численно его войска превосходят врага, отдал приказ выдвинуться вперёд. Как и следовало ожидать, татары немедленно отступили; венгры начали преследование и вскоре достигли реки Шайо (или Соло; русские летописцы называли её рекой Солоной), правого притока Тисы, где встретились с основными силами татар. Те расположились на противоположном берегу реки, но так, что «венграм они были видны не полностью, а только частью». Венгры всё же сильно опасались их. «Видя, что вражеские отряды ушли за реку, — продолжает Фома, — [они] встали лагерем перед рекой… Король распорядился поставить палатки не далеко друг от друга, но как можно теснее. Расставив таким образом повозки и щиты по кругу наподобие лагерных укреплений, все они разместились словно в очень тесном загоне, как бы прикрывая себя со всех сторон повозками и щитами. И палатки оказались нагромождены, а их верёвки были настолько переплетены и перевиты, что совершенно опутали всю дорогу, так что передвигаться по лагерю стало невозможно, и все они были как будто связаны. Венгры полагали, что находятся в укреплённом месте, однако оно явилось главной причиной их поражения».

Здесь, на берегу Шайо, у местечка Мохи, и произошла битва, решившая судьбу Венгрии. Состоялась она 11 апреля 1241 года — всего через два дня после столь же судьбоносной битвы при Легнице, в которой были разбиты силы польского князя Генриха. Согласованность действий отдельных монгольских отрядов поражает! Всего за три дня они разбили армии сильнейших правителей Центральной Европы и покорили два могучих и прежде процветавших государства!

Битва при Шайо отличалась крайней ожесточённостью, и успех отнюдь не сразу пришёл на сторону монголов. В битве принимали участие все главные предводители монгольского войска, находившиеся тогда в Венгрии, — сам Батый, его первые полководцы Субедей и Буралдай, царевичи Кадан, Шибан и другие. Для нас же сражение при Шайо представляет особый интерес, поскольку именно тогда — единственный раз за время всего Западного похода! — в источниках нашли отражение и личное участие Батыя в военных действиях, и его роль в достижении победы. Исследователям, восстанавливающим ход сражения, вообще повезло. Подробный рассказ о нём сохранился в различных и совершенно не связанных между собой источниках — как западных, латинских, так и восточных — персидских и китайских. Рассказы эти хорошо дополняют друг друга, позволяя увидеть ключевые моменты битвы глазами как самих венгров, так и их противников татар. (Это тоже единственный в своём роде случай в истории Западного похода.) Причём в описании многих деталей источники единодушны: все они сходятся в том, что первоначально перевес сил оказался на стороне короля Белы; что ключевым моментом битвы стало сражение за мост через реку; что, наконец, личное вмешательство в события Батыя существенно повлияло на их ход. Однако общая картина происходившего восстанавливается с трудом — и только благодаря скрупулёзному сличению источников, их «наложению» друг на друга. Особенно трудно поддаются истолкованию действия Батыя. Поговорим о них более подробно, тем более что возможность взглянуть на него непосредственно в боевой обстановке предоставляется нам в первый и последний раз.

По свидетельству архидиакона Фомы Сплитского, накануне сражения Батый, «старший предводитель татарского войска», «взобравшись на холм, внимательно осмотрел расположение войска венгров». Эта рекогносцировка и предопределила исход сражения. Вернувшись к войску, Батый произнёс вдохновенную речь, причём коснулся в ней численного превосходства венгров, очевидно, смущавшего его воинов.

— Друзья мои, — так передаёт речь Батыя сплитский хронист, — мы не должны терять бодрости духа: пусть этих людей великое множество, но они не смогут вырваться из наших рук, поскольку ими управляют беспечно и бестолково. Я ведь видел, что они, как стадо без пастыря, заперты словно в тесном загоне.

Сказав это, Батый «приказал всем своим отрядам, построенным в их обычном порядке, в ту же ночь атаковать мост, соединявший берега реки и находившийся недалеко от лагеря венгров».

Насколько достоверно это свидетельство? Отвечая на данный вопрос, надо учесть, что тема «беспечности» и «бестолковости» правителей Венгерской земли — ключевая в сочинении архидиакона Фомы, не устающего обличать в бездеятельности и разобщённости венгерских баронов и самого короля Белу. А потому и речь, вложенная им в уста предводителю татарского войска, очевидно, принадлежит самому сплитскому хронисту; во всяком случае, её содержание полностью соответствует его взгляду на происходящее. Однако о речи Батыя перед сражением (или даже во время сражения) сообщает и другой современник событий — монах-францисканец Джиованни дель Плано Карпини. Последний полагал, что если бы венгры не дрогнули в решающий момент и «мужественно воспротивились» татарам, те «вышли бы из их пределов, так как татары возымели такой страх, что все пытались сбежать». Остановил их Бату, который, «обнажив меч пред лицом их, воспротивился им». Речь Бату Плано Карпини передаёт в таких весьма выспренних и не вполне ясных выражениях:

— Не бегите, так как если вы побежите, то никто не ускользнёт, и если мы должны умереть, то лучше умрём все, так как сбудется то, что предсказал Чингисхан, что мы должны быть убиты; и если теперь пришло время для этого, то лучше потерпим.

«И таким образом они воодушевились, остались и разорили Венгрию»⁵⁶.

Других подробностей битвы Плано Карпини не приводит. А вот его спутник, участник того же посольства Бенедикт Поляк, напротив, сообщает о сражении при Шайо много любопытного, причём такого, что находит соответствие в источниках, происходящих из лагеря самих татар. Ссылаясь на их рассказы, Бенедикт тоже пишет, что Бату, уже после того как татары побежали от венгров, «обнажил меч и принудил их вернуться к битве»⁵⁷. Правда, ни о какой речи Батыя здесь нет ни слова.

Версия Плано Карпини вызывает ещё большее недоумение, нежели рассказ Фомы Сплитского. Слова, приписанные им Батыю, кажутся совершенно немыслимыми. В самом деле, говорить о неизбежной гибели монголов (и сильно надеяться на это!) могли европейцы, но никак не предводитель монгольского войска. Упомянутое мнимое предсказание Чингисхана, суть которого Плано Карпини раскрывает чуть выше («…они (монголы. — А. К.) должны подчинить себе всю землю… пока не настанет время их умерщвления: именно, они сражались сорок два года и предварительно должны царствовать восемнадцать лет. После этого, как говорят, они должны быть побеждены другим народом, каким, однако, не знают, как им было предсказано»⁵⁸), основано на расчётах предполагаемого времени царствования Антихриста и тех апокалиптических народов, чьё нашествие должно предвещать его появление; расчёты же эти извлекались христианскими писателями из трудов Отцов Церкви — как подлинных, так и апокрифических, написанных от их имени позднее. Ясно, что основанные на подобных расчётах мифические предсказания гибели монгольского царства у самих монголов возникнуть никак не могли. Да и вообще вся эта сцена, выписанная в традициях рыцарской саги, с пламенными речами (отечественный читатель наверняка вспомнит знаменитое: «Мёртвые сраму не имут…» русского князя Святослава), совершенно не вяжется с обычаями монголов, для которых отступление — военный приём, заслуживающий одобрения, а отнюдь не порицания. Полное непонимание противника, логики его действий заставляло европейских хронистов зачастую описывать то, чего не было на самом деле. Так и здесь: действия Батыя получили истолкование, совершенно не соответствующее реальности. Но что-то всё-таки стояло за его «речами», обращёнными к воинам? И на самом ли деле в какой-то момент исход сражения мог показаться неясным и у монголов возникла мысль об отступлении или даже бегстве?

Картину отчасти проясняют персидские авторы, состоявшие на службе у монголов, в частности Джувейни и Рашид ад-Дин. Они сообщают следующее. Вознамерившись истребить «келаров и башгирдов», то есть венгров-христиан, Бату собрал значительное войско. Но и войско противника было чрезвычайно велико (Джувейни, а вслед за ним и другие авторы называют совершенно фантастические цифры в 400 или даже 450 тысяч всадников). В авангарде своего войска, «для разведки и дозора», Бату отправил младшего брата Шибана (по версии Джувейни, с 10-тысячным отрядом). Спустя неделю Шибан возвратился и сообщил брату о том, что врагов вдвое больше, чем монголов, «и все народ храбрый и воинственный». Вот тогда-то, вероятно, и произошла сцена, описанная, но не понятая европейскими хронистами. После того как «войска близко подошли друг к другу», продолжает Джувейни, Бату «взобрался на холм и целые сутки ни с кем не говорил ни слова, а горячо молился и громко плакал. Мусульманам (напомню, что это пишет мусульманский автор. — А. К.) он также приказал всем собраться и помолиться. На другой день приготовились к битве. Между ними находилась большая река…»⁵⁹ Рашид ад-Дин, повторивший рассказ Джувейни, добавляет, что Бату поступал так «по обычаю Чингисхана»⁶⁰. Несколько расцвечивает картину младший современник Рашид ад-Дина Вассаф, но ничего нового по существу он не сообщает; более того, в его изложении язычник Бату выглядит чуть ли не правоверным мусульманином: «взошедши на вершину холма», он «смиренно и немощно молился Всевышнему, единственному подателю благ, бодрствовал всю ночь с сердцем, пламеневшим, как светильник, и с душою, веявшею, как утренняя прохлада, провёл ночь до наступления дня»⁶¹.

Итак, дело было не в разработке плана предстоящего сражения и даже не в банальном подбадривании своих воинов накануне или во время схватки. Действия Бату носили отчётливо выраженный ритуальный характер. Но и мусульманские авторы не вполне верно истолковали их. Очевидно, священнодействуя на вершине холма, Бату стремился добиться благосклонности небесных сил — того самого «Вечного Неба», силою и благословением которого монголы объясняли все свои победы. При этом надо учесть, что Бату возносил свои молитвы в одну из особо тёмных ночей, почти в новолуние (в тот месяц оно пришлось на следующую ночь, 12 апреля), — а это время особо отмечалось монголами. Важные дела «они начинают в начале луны или в полнолуние», писал Плано Карпини, а потому они «именуют [луну] великим императором, преклоняют перед ней колена и молятся»⁶².

Как известно, Чингисхан и его потомки по мужской линии вели своё происхождение непосредственно от самого Неба (ибо один из предков Чингисхана, Бодончар, был рождён матерью, Алан-Гоа, когда та была безмужней, — по её собственным словам, от некоего небесного света, проникшего в её лоно; история эта была канонизирована монголами и включена в их священную хронику — «Сокровенное сказание»⁶³). Как и правители других кочевых сообществ, Чингисиды воспринимали себя посредниками между божественным Небом и собственными подданными, верили в свою способность обеспечивать небесное покровительство и благоденствие народу (современные исследователи переводят средневековый монгольский термин «suu jali», которым обозначали такую сверхъестественную способность, словом «харизма»)⁶⁴. Эти качества Батый, очевидно, и демонстрировал в ночь перед битвой, вдохновляя воинов на победу. При этом он следовал обычаю своего деда Чингисхана, который нередко накануне важных битв поступал так же, — свидетельство на сей счёт Рашид ад-Дина представляется ключевым для понимания сути происходящего. Уместно отметить, что эпизод при Шайо — кажется, единственное описание подобного ритуала в истории монгольских завоеваний. И то, что он связан именно с Бату, наверное, не случайно. Предводитель Западного похода сумел проявить себя не просто как полководец, но как носитель сакральных свойств, той самой харизмы власти, которая способна была обеспечить победу его войску. А это качество, в глазах самих монголов, было куда более значимым, нежели простое умение верно руководить войсками, тем более что в талантливых и энергичных военачальниках Бату не испытывал недостатка. Современные исследователи полагают даже, что обладание подобными сакральными качествами, подобной харизмой изначально способствовало выдвижению Бату из числа прочих царевичей, и в частности его первенству среди Джучидов⁶⁵.

Любопытно, что ещё один современник, западноевропейский писатель середины XIII века монах-доминиканец Винсент из Бове, автор «Исторического зерцала», также сообщал о каких-то молитвенных действиях Батыя во время его вторжения в Венгрию, но истолковывал их, естественно, в совершенно ином, эсхатологическом ключе. Батый, по его словам, «принёс жертву демонам, спрашивая их о том, хватит ли у него смелости пройти по этой земле. И демон, живущий внутри идола, дал такой ответ: “Иди беззаботно, ибо посылаю трёх духов впереди деяний твоих, благодаря действиям которых противники твои противостоять тебе будут не в силах”, — что и произошло. Духи же эти суть: дух раздора, дух недоверия и дух страха — это три нечистых духа, подобных жабам, о которых сказано в Апокалипсисе»⁶⁶. (Ср. в описании «последних времён» в Откровении Иоанна Богослова: «И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трёх духов нечистых, подобных жабам: это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя»; Откр. 16: 13–14.)

Но это лишь одна сторона дела. Роль Батыя нельзя сводить только к ритуальным действиям накануне битвы. Судя по свидетельствам источников, он непосредственно руководил (или по крайней мере пытался руководить) своими войсками — и это, повторюсь ещё раз, единственный случай такого рода во всей его биографии, как она представлена в дошедших до нас письменных источниках. Но вот действия Батыя как полководца получили в источниках далеко не однозначную оценку. Как выясняется, именно в них кроятся причины тех неудач, которые едва не привели к поражению монголов в битве при Шайо.

По сообщению Фомы Сплитского, венгров предупредил о планах татар некий перебежчик из русских. Узнав о предстоящем нападении, брат короля Белы Коломан и епископ Калочский Хугрин со своими отрядами подступили к мосту через Шайо. Оказалось, что часть татар уже начала переправу через реку; завязалась схватка. Венгры стремительным ударом опрокинули противника, «очень многих положили, а других, прорывавшихся назад к мосту, сбросили в реку». Важную подробность сообщает монах-францисканец Бенедикт Поляк: Коломан «в первой же схватке собственноручно сбросил главного вождя тартар с моста над этой рекой вместе с лошадью и оружием в бездну смерти». Факт этот подтверждается восточными источниками, из которых мы узнаём имя погибшего монгольского вождя, — им был воевода Батыя Бахату, возглавлявший одну из колонн монгольского войска при вторжении в Венгрию (подробнее об обстоятельствах его гибели речь пойдёт далее)[18]. Коломан «выдержал их второй и третий натиск, — продолжает Бенедикт, — и сражался до тех пор, пока тартары не обратились в бегство».

Успех на первом этапе сражения остался за венграми — это подтверждают все источники. Но что же случилось дальше? Фома Сплитский даёт такую версию событий. После того как отряд Коломана и Хугрина отошёл от моста, татары подтянули сюда семь осадных орудий и, бросая огромные камни и пуская стрелы, отогнали оставленную венграми стражу. Так им удалось беспрепятственно переправиться через реку, после чего они устремились к лагерю венгров, которые не ожидали нападения и в большинстве своём вели себя весьма беспечно (это, напомню, излюбленная тема сплитского хрониста). Иначе излагает дело поляк Бенедикт: по его сведениям, исход сражения решил обходной манёвр, который предпринял Батый. Предводитель монголов «послал войско через реку в верхнем её течении на расстояние одного или двух дней пути, чтобы они неожиданно с тыла напали на сражающихся на мосту противников… Вследствие этого исход дела принял неожиданный оборот. И после того как венгры пренебрегли предупреждением короля Коломана, тартары перешли через мост». Об обходном манёвре монгольских войск сообщают и источники восточного происхождения; правда, не вполне ясно, ниже или выше по течению реки он имел место.

В дальнейшем сражение развернулось у самого лагеря венгров. Это имело для них роковые последствия. «Многочисленное татарское полчище словно в хороводе окружило весь лагерь венгров, — рассказывает Фома Сплитский. — Одни, натянув луки, стали со всех сторон пускать стрелы, другие спешили поджечь лагерь по кругу. А венгры, видя, что они отовсюду окружены вражескими отрядами, лишились рассудка и благоразумия и уже совершенно не понимали ни как развернуть свои порядки, ни как поднять всех на сражение, но, оглушённые столь великим несчастьем, метались по кругу, как овцы в загоне, ищущие спасения от волчьих зубов». Объятые ужасом, они устремились к бегству — но тут натолкнулись «на другое зло, ими же устроенное и близко им знакомое. Так как подступы к лагерю из-за перепутавшихся верёвок и нагромождённых палаток оказались весьма рискованно перекрыты, то при поспешном бегстве одни напирали на других, и потери от давки, устроенной своими же руками, казалось, были не меньше тех, которые учинили враги своими стрелами». В этой ситуации татары прибегли к ещё одному приёму, который часто использовали: они «как бы открыли им некий проход и позволили выйти. Но не нападали на них, а следовали за ними с обеих сторон, не давая сворачивать ни туда ни сюда». И когда татары увидели, что отступающие в беспорядке венгры «уже измучены трудной дорогой, их руки не могут держать оружия, а их ослабевшие ноги не в состоянии бежать дальше, тогда они начали со всех сторон поражать их копьями, рубить мечами, не щадя никого, но зверски уничтожая всех…». Жалкие остатки венгерского войска были прижаты к какому-то болоту, и те, кто избежал меча татар, утонули в трясине. В этом страшном побоище погибли епископы Хугрин Калочский, Матвей Эстергомский, Григорий Дьёрский, многие другие магнаты и без числа простых воинов[19]. Отважный брат короля Коломан, тяжело раненный ещё в начале сражения, бежал к Пешту, а затем ушёл за реку Драву, в Хорватию (спустя немного времени он умер от полученных ран). Что же касается самого Белы IV, то он, с трудом избежав гибели или плена, нашёл убежище во владениях австрийского герцога Фридриха II Бабенберга, но тот попросту ограбил его, затребовав за помощь сумму в 10 тысяч марок, а затем, в залог этой суммы, отняв у него области на западе Венгрии. Из австрийских владений король перебрался в Загреб, где оставался в течение всего лета и осени, а к зиме, опасаясь татар, бежал с семьёй на побережье Далмации и укрылся на одном из островов Адриатического моря.

Взгляд на происходящее с другой стороны представляют Джувейни и Рашид ад-Дин. По их версии, решающую роль в победе монголов сыграли, во-первых, настойчивость и решительность действовавших в авангарде отрядов Шибана и Буралдая, а во-вторых, всё тот же обходной манёвр Батыя, о котором мы уже говорили.

Той же ночью Бату «отправил одну часть войска в обход, — рассказывает Джувейни, — а войско самого Бату с этой стороны переправилось через реку. Шибакан, брат Бату, лично двинулся в самую середину боя и произвёл несколько атак сряду. Неприятельские войска, будучи сильными, не трогались с места, но то войско (отправленное в обход) обошло их сзади. Тогда Шибакан со всем своим войском разом ударил на них, бросился на ограды царских палаток, и они мечами разрубили канаты палаток (деталь, известная нам из рассказа Фомы Сплитского. — А. К.)[20]. Когда они опрокинули ограды царских шатров, войско келаров (венгров. — А. К.) смутилось и обратилось в бегство; из этого войска никто не спасся… Это было одно из множества великих дел и ужасных побоищ». Рашид ад-Дин добавляет, что Бату вместе с эмиром Буралдаем (имя которого Джувейни не упоминает) сам переправился ночью через реку; Буралдай же предпринял «нападение всеми войсками сразу». Монголы «устремились на шатёр келара (короля. — А. К.), который был их царём, и мечами перерубили верёвки. Вследствие падения шатра войско их (венгров. — А. К.) пало духом и обратилось в бегство. Как отважный лев, который кидается на добычу, монголы гнались за ними, нападали и убивали, так что уничтожили бóльшую часть того войска». (Впоследствии богато украшенный шатёр венгерского короля служил самому Батыю.) Ещё одна подробность, впрочем едва ли достоверная, содержится в «Книге побед» персидского писателя XV века Шереф ад-Дина Али Йезди. Последний сообщает, что Бату «лично вступил в самое сражение и произвёл несколько нападений сряду»⁷⁰. Однако едва ли Йезди обладал какими-то уникальными источниками по истории венгерской войны, откуда мог извлечь эти сведения. Он пользовался сочинениями известных нам авторов (прежде всего «Сборником летописей» Рашид ад-Дина), а известие о личном участии Бату в схватке, скорее всего, домыслено им.

Что ж, картина получается впечатляющей и на первый взгляд вполне объективной. Мы могли бы ограничиться ею — если бы в нашем распоряжении не оказался ещё один источник, проливающий свет на сокрытые от посторонних глаз обстоятельства разгрома венгров. Оказывается, между главными полководцами монголов произошёл некий спор, даже конфликт, а действия Бату едва не привели к катастрофе. К счастью для монголов и к несчастью для их противников, в битве наряду с Батыем участвовал полководец, обладавший исключительным пониманием ситуации и подлинным военным гением.

О том, что осталось вне ведения латинских хронистов и персидских историков, рассказывается в «Жизнеописании Субедея», которое читается в китайской хронике «Юань-ши». По сведениям этого источника, Субедей находился в авангарде армии, воевавшей в Венгрии, «вместе с чжуванами (здесь; членами «Золотого рода». — А. К.) Бату, Хулагу (имя которого в связи с Западным походом в других источниках не упоминается. — А. К.), Шибаном и Каданом». Все эти полководцы продвигались «по отдельным пяти дорогам». Столкновение с основными силами короля Белы действительно вызвало замешательство среди предводителей монголов. «Войско короля исполнено силы, не сможем легко продвигаться», — говорили они. Тогда Субедей «выдвинул отличный план», суть которого сводилась к тому, чтобы заманить венгерское войско к реке (её название передано в китайском источнике как Хо-нин, но по смыслу речь, несомненно, идёт о реке Шайо). Именно Субедею, а не Бату принадлежала идея обходного манёвра; он и командовал войсками, которые были двинуты в тыл противника. «Войска всех князей находились в верхнем течении, где мелководье и лошади могут перейти вброд, кроме того, посередине имелся мост, — разъясняет замысел Субедея автор его биографии в «Юань-ши». — В нижнем течении вода глубокая. Субедей хотел связать плоты для скрытной, подводной переправы, выводящей в обхват врага сзади». Непременным условием успеха, как всегда у монголов, должна была стать синхронность действий отдельных монгольских отрядов — и того, который наступал в лоб оборонявшим мост венгерским частям, и того, который заходил сзади и должен был переправляться через реку ниже по течению, там, где его меньше всего ожидали венгры. Однако на этот раз согласованных действий не получилось. Бату поспешил — может быть, по ошибке, недомыслию, а может — и намеренно, переоценив собственные силы и не желая делить лавры победителя со своим престарелым, но по-прежнему не знающим поражений наставником. Китайский источник прямо винит «чжувана» Бату в поспешных и непродуманных действиях, приведших к чрезмерным потерям среди наступавших, причём не только среди «покорённых народов», но и среди собственно монголов: «Не дождавшись переправы, чжуван первым перешёл вброд реку для сражения. Войско Бату стало бороться за мост, но, вместо того чтобы воспользоваться им, утонул каждый тридцатый из числа воинов; вместе с ними погиб его подчинённый полководец Бахату. Сразу после переправы чжуван, ввиду увеличивающегося войска врага, захотел потребовать возвращения Субедея, с запозданием рассчитывая на него. Субедей сказал так: “Ван желает вернуться — пусть сам возвращается. Пока я не дойду до города Пешт на реке Дунай (оба названия приведены в транскрипции, соответствующей венгерскому оригиналу. — А. К.) — не вернусь!” и помчался к городу. (Здесь китайский источник несколько опережает события: город Пешт был взят монголами уже после разгрома основных сил венгров при Шайо. —А. К.) Все князья тоже пошли к городу, вследствие чего вместе атаковали, захватили его и вернулись назад». Когда победа была наконец одержана и отряды соединились, Бату предъявил претензии Субедею:

— Во время сражения у реки Хо-нин Субедей опоздал помочь, был убит мой Бахату.

Но Субедей отвёл выдвинутые против него обвинения, по существу уличив Бату в непонимании азбучных истин военной тактики монголов:

— Чжуван хотя знал, что в верхнем течении мелководье, всё равно завладел мостом, чтобы переправиться и сразиться, не узнав, что я в нижнем течении ещё не завершил связывание плотов. А сегодня знай себе говорит — я опоздал, и думает, что именно в этом причина.

Надо отдать должное Батыю: он сумел признать собственную неправоту. («Тогда Бату тоже уяснил, как было дело», — сообщает источник.) Позднее, на традиционном сборе царевичей и эмиров, когда все «пили кобылье молоко и виноградное вино», Батый подтвердил это: «Говоря про события во время похода на короля, Бату сказал так: “Всё, что захватили в то время, — это заслуга Субедея!”»⁷¹.

Стоит отметить, что впоследствии Батый всегда отдавал должное как самому Субедею, так и его сыну Урянхатаю, — и, в свою очередь, мог рассчитывать на их поддержку, в том числе и в весьма важных для себя деликатных делах, касавшихся его взаимоотношений с родственниками. Если он и отличался злопамятностью, то в той же степени обладал и способностью ценить людей за истинные заслуги. Эта черта характера — присущая только по-настоящему выдающимся политикам — неизменно приносила ему дивиденды, в чём мы ещё сможем убедиться.






^{Батый. Средневековый китайский рисунок}