Жизнь и смерть Андрея Тарковского, его творчество, в свою очередь, как-то уж слишком вызывающе отмечены символикой Конца. Вплоть до того, что в подводных собраниях предметов в «Сталкере» нашлось место и для календарной странички от 28 декабря, указывающей на дату кончины художника в ночь с 28 на 29 декабря. Режиссер уходит из жизни, поставив фильм о нагрянувшей мировой катастрофе и поведении человека перед лицом ее. Уходит в конце 1986 года, окрашенного заревом чернобыльского пожара.

Последний поступок Тарковского отливается в символ конца времен, сурово помеченных бездомьем отечественного социализма. Возникает мысль, что именно нашим сиротством художник был «послан» в мир искать духовное пристанище, объединяющее природу и человека. Ничего похожего совершить в постсоветский период уже не представлялось возможным — в такой простодушно откровенной до гениальности форме.

Иссяк пафос неизбывной «народной тоски по братству». Иссяк пафос неизбывной «народной тоски по братству». Тарковский оказался последним «коммунистом», наследником именно русских гениев, подобных Достоевскому и Толстому, умевших переживать сомнительную с обыденной точки зрения актуальность «соборной» идеи. Притом что он и сам, похоже, чувствовал ее сомнительность перед лицом слишком очевидной безысходности существования личного.

Последний его фильм и велик, думаем мы, обнаженностью такого переживания, существенного для нескольких поколений наших соотечественников, познавших соблазн идеи «счастья для всех». Человек в пространстве фильма Тарковского упирается в неотвратимость конца, который не сулит никакого братства в этом разрушенном до основания мире. Остается лишь безумный подвиг ничем фактически не подтвержденной веры в недоступный именно тебе смысл подступающего именно твоего небытия на земле. И тогда в нашем кинематографе, может быть, впервые в его истории обретает вселенские масштабы личная драма одного-единственного человека, как если бы это была трагедия целого народа.

Вот почему, преодолевая всю «глобальную проблематику» этой картины, следует прочесть ее именно как интимный дневник Андрея Тарковского, как завершающие (земные) страницы его духовной автобиографии. Как его завещание, в конце концов. Кроме этого, собственно говоря, в фильме как поступке и нет ничего.



Поскольку наш соотечественник в XX веке не мог похвастаться устойчивой традицией частного «домовладения», то и к жертвоприношению в духе подвигов Александера он исторически, как уже говорилось, готов не был. Поджечь хозяйство барина-благодетеля, как это случилось, например, в деревне с имением Н. Г. Гарина-Михайловского на рубеже XX века, крестьянин еще мог. Мог пострадать от стихий или, позднее, от мероприятий советской власти. Нарождающегося своего жечь бы не стал. Из отечественных кино и литературы нам известен лишь один пример такого подвига — в фильме А. Кончаловского «Курочка Ряба». Герой из простонародья жертвует нажитым частным хозяйством уже в «постперестроечный» период нашей истории, предает нажитое огню. Но почему? А так он откликается на «призыв» все той же колхозной (бывшей!) массы, от лица которой выступает его давняя возлюбленная Ася Клячина, носительница коллективистских идеалов. И здесь жертва приносится опять же, в нравственном смысле, не столько добровольно, сколько насильственно.

Не мог бы совершить такой подвиг и отечественный интеллигент, близкий господину Александеру по мировидению еще при этом облачаясь в кимоно с даосской символикой. Ведь он, как и бывший крестьянин, был, в свою очередь, неимущим в большинстве случаев или бережно хранящим оставшееся в наследство из досоветского прошлого хрупкое суденышко дворянского дома.

Похоже, Тарковский должен был черпать вдохновение для воплощения указанного подвига только из иных культурных источников. Мы полагаем, что таким источником мог быть и кинематограф Акиры Куросавы[272]. Среди его работ есть картина, которая прямо могла подтолкнуть Тарковского к замыслу двух его последних фильмов. Речь идет о ленте «Хроника одной жизни» («Записки живущего», 1955), «подсказанной» не только трагедией Хиросимы и Нагасаки, но и более близким к этому времени (лето 1946 года) испытанием водородной бомбы в лагуне атолла Бикини.

Пожилой владелец литейного завода Накадзима (Тосиро Мифунэ), трезво размышляя, намеревается спасти свое многочисленное семейство, включающее и наложниц с детьми, от угрозы новой, атомной войны. Вначале он строит дорогостоящие бомбоубежища в разных районах Японии, чтобы упрятать в них семью. А затем, узнав о бесполезности таких сооружений перед катастрофой, планирует перебраться в Бразилию, купив там ферму. Естественно, как и Доменико, как и затем господин Александер, он кажется его окружению, членам семьи сумасшедшим. Семья живет доходами с предприятия Накадзимы и не хочет лишаться обеспеченного существования, чтобы все начинать с чистого листа. Члены семьи добиваются через суд лишения патриарха всех его прав. И вот тогда, обнаружив удивительное непонимание со стороны окружающих такой очевидной, с его точки зрения, опасности, он по-настоящему начинает испытывать страх перед чудовищной слепотой людей . Охваченный паникой и действительно оказавшийся на грани сумасшествия, Накадзима поджигает собственный завод, чтобы принудить семью очнуться от этой слепоты. Во время пожара кто-то из рабочих завода бросает ему упрек: «А как же мы?» Это повергает Накадзиму в отчаяние. Он, подобно Доменико, обвиняет себя в эгоизме: «Я совершил ошибку. Я думал только о семье. Но все должны выжить». И он обещает всех их забрать с собой в Бразилию. Но если Доменико с фанатичностью безумца утверждает весьма расплывчатую идею «счастья для всех», дублируя подвиг Спасителя, то Накадзима далек от мессианских поползновений. Герой Куросавы исходит из сугубо личных, и даже весьма прагматичных поначалу, побуждений и опасений. И совершенно прозаически затем оказывается в психушке, где, увидев в окне своей палаты заходящее солнце, кричит, возбужденный: «Наконец-то земля загорелась и горит?»

Есть в «Записках живущего» персонаж, созданный Такаси Симурой. Доктор Харада исполняет обязанности заседателя в гражданском суде по семейным делам, выступающего посредником в тяжбе между Накадзимой и его семьей. Харада постепенно постигает правду Накадзимы вопреки общему о нем мнению, фактически принимая от него эстафету. Все это напоминает ситуацию Горчакова из «Ностальгии», правда, без многозначительного финала со свечой.

У Куросавы вообще все чрезвычайно приземлено. Большой кишащий людьми город. Изнурительная духота, будто земля на самом деле накаляется изнутри все более. Истекающие потом персонажи, не выпускающие из рук вееров и платков. Подробный быт родственников Накадзимы, внутрисемейные малые и большие распри. Затяжные судебные прения. Таким образом, общечеловеческое содержание страха Накадзимы вырастает из мельчайших подробностей быта, из занудства внутрисемейных перипетий. Оттуда поднимаемся мы до осознания сотворенной человеческим неразумием катастрофы: земля горит!

У Тарковского зритель должен (просто обязан!) двигаться иным путем. Ему надлежит пробиться сквозь эсхатологическую символику к подробностям личного апокалипсиса художника. Только тогда зритель почувствует его непосредственные страдания (вживется в них!) в ситуации между грехом и святостью, между «великим терзанием и великим прошением».

Действительно, «Поклонение волхвов» Леонардо и «Страсти по Матфею» Баха в титрах «Жертвоприношения» с самого начала задают художественному высказыванию глобальные масштабы библейской притчи. И герой начинает жизнь в сюжете с ритуала. Ибо посадка дерева, рифмуясь с легендой о монахе и послушнике[273], есть ритуал. Передача сыну духовной эстафеты, завещания, в надежде, что сын будет «поливать» переданное изо дня в день, наполняя его жизнью.

Александер находится в кризисе, обостренном переживанием дня рождения. Он болен «мировой скорбью», о чем и сообщает своему лишенному на какое-то время дара речи сыну. За этим многословием можно угадать целиком интимное желание автора исповедаться перед Андреем-младшим, что он и делал в свое время, когда тот вряд ли был способен как-то отреагировать на отцовские речи.

Откровению героя предшествует реплика «странного» почтальона Отто (Алан Эдваль): «А каково твое отношение к Богу?» Александер: «Я вовсе не боюсь». В этом ответе желаемое выдается за действительное. Боится! Боится смерти. Вероятно, поэтому и герой, и его создатель торопятся посвятить потомков в существо своих терзаний.

Тарковский вел непрекращающийся, опасно напряженный «диалог» с небытием в жажде спасения. Вспомним сценарий «Ведьма». Герой, ученый, проповедующий победу над страхом смерти, сам оказывается в ее лапах. И только тогда побеждает смерть, когда совершенно слепо отдается любви. В сценарии коллизия эта очевидна, поскольку обнажена в пугающей простоте своей. Профессор-танатист Максим Акромис, проповедующий «смерть как истинную цель жизни», прототипом явно имеет вдохновителя сценария — Андрея Тарковского. Стругацкие, с присущей им наивной убедительностью художников-реалистов, сказали об этом, как и о том, что такого рода мировоззренческие установки «обезжизневают» и самого их носителя.

Дом Александера шаток в совершенно конкретном, житейском смысле. Но у Тарковского шаткость частного мироустройства — следствие всеобщей уже длящейся катастрофы. Ее переживание наполняет жизнь Александера неизбывной экзистенциальной тревогой. Но тревожится-то он прежде всего о Малыше, к которому «слишком привязан». Однако за этой тревогой опять же маячит мировой сюжет избиения младенцев. Итак, фильм открывается глубокой личной болью о доме, подтачиваемом разворачивающейся всеобщей катастрофой, жертвой которой должен стать Младенец, в семейном быту героя — Малыш.

Заметим, что Накадзима из «Записок живущего», находясь в возрасте Александера, тоже имеет совсем маленького сына, но рожденного не от законной жены, а от наложницы. Все это каким-то странным образом рифмуется и с фильмом Тарковского, и с его реальной жизнью! Может быть, самое трогательное в фильме Куросавы — забота Накадзимы о малыше, беспокойство о судьбе которого главным образом и заставляет его искать спасения от ядерной катастрофы.

Герой Куросавы ни перед кем, кроме «плоти и крови своей», до поры не держит ответ. А герой «Жертвоприношения», напротив, готовится ответствовать перед «МЫ» человечества. И тут возникает (опять же — странная!) рифма с персонажем Шукшина, принужденным держать ответ перед колхозным «МЫ».

Монолог Александера перед молчащим сынишкой и начинается с мысли о заблудившемся человечестве, идущем «не тем путем». Только затем следует история, как они с матерью Малыша нашли «это место», то есть дом. Отцу подумалось, что если жить именно здесь, то и после смерти можно быть счастливым. «Не бойся, смерти нет. Конечно, есть страх смерти. Это плохой страх, он заставляет людей делать то, что не следует. Если бы люди перестали бояться смерти, то все было бы иначе…»

Александер и его жена уверились, что увиденный дом сделан для них. В этом доме родился Малыш. Здесь дом — рай, который должен спасти. Но рай, переживший себя. Собственно, в этой истории, если судить опять же по интервью Андрея-младшего, откликнулась так печально завершившаяся история дома в Мясном.

Александер настолько увлекается своим монологом, что забывает о Малыше. Он говорит о том, что человек ополчился против природы и явилась цивилизация, основанная на насилии, власти, страхе и зависти. Возникла «ужасающая дисгармония» между материальным и духовным. Так возник в корне «ошибочный мир». Нужны радикальные пути решения проблемы. Словом, обо всем, что неоднократно произносил и сам автор. И вдруг спохватывается: «Господи, как я устал от всей этой болтовни! Слова, слова, слова… Однако почему я все это говорю?!! Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кто вместо болтовни сделал бы что-то реальное. По крайней мере, попытался бы… » Тут герой обнаруживает, что мальчик исчез. Отцу страшно. Он зовет сына. Тот, играя, набрасывается на него сзади. Отец резко сбрасывает с себя ребенка. Мы видим Малыша, сидящего в траве и утирающего кровь, идущую из носа. Здесь очевидна вина Отца, подкрепленная автобиографически и образами крови младенца в развитии сюжета. С Александером случается обморок. Является его первое видение: мир после атомной катастрофы.

Настоящий «герой» прозвучавшего в начале фильма монолога — дом в лучах солнца как средоточие покоя и гармонии. Таким Александер хочет его сохранить навсегда. Иными словами, хочет спастись в нем и с ним от страха смерти, от заблуждений человечества и собственных. Однако из того же монолога следует, что эти желания и надежды вполне иллюзорны в «ошибочном мире». Нужен поступок. Вроде гамлетовского. Так исподволь подступает мысль о жертве. Ответить миру, человечеству – всем – на их призыв и требование, в свете которых личное, частное утрачивает ценность.

Под этим монологом мог вполне подписаться и сам Андрей Арсеньевич. Другое дело, мы уже говорили, что он изначально, в отличие от своего героя, кстати говоря, бездомный человек, живший лишь видением дома и решивший расстаться и с ним в последней картине. Фильм мог создаваться и под давлением подсознательного стремления оправдать жертву, принесенную отъездом из страны, где он оставил могилу матери, отца, сестру, двух сыновей одной с ним крови.



Проблема крыши над головой равно близка и герою Тарковского, и герою Шукшина. Но родственный Тарковскому человеческий тип, во-первых, давно живет кризисным сознанием утопичности своих мечтаний о солнечном доме, сулящем если не счастье, то «покой и волю». Во-вторых, переживание шаткости частного дома осложняется мучительным осознанием личной ответственности за происходящее в «ошибочном мире». Отсюда — решение прекратить болтовню («слова, слова, слова») и совершить радикальный поступок в деле исправления «ошибки». В-третьих, мировая катастрофа, которой давно бредит человечество, уже у порога. В-четвертых, пробужденная страхом смерти, в человеке просыпается и окончательно утверждается безусловная вера в божественные силы, в возможность верой исправить «ошибку».

Из этих условий (условностей) художественного мира Тарковского вытекает неизбежность жертвы, обещание которой звучит в молитве Александера, впервые, пожалуй, прибегшего к этому «средству».

«Господи! Спаси нас в эту ужасную минуту … Не дай погибнуть моим детям, друзьям, моей жене, Виктору, всем, кто любит Тебя, кто верит в Тебя, кто не верит в Тебя, потому что слеп и не успел о Тебе задуматься, потому что еще не был по-настоящему несчастен, всем, кто в эту минуту лишается надежды, будущего, жизни, возможности подчинить свои мысли Тебе, кто переполнен страхом и чувствует приближение конца, страхом не за себя, а за своих близких, за тех, кого некому, кроме Тебя защитить, потому что война эта последняя, страшная, после которой уже не останется ни победителей, ни побежденные, ни городов, ни деревень, ни травы, ни деревьев ни воды источниках, ни птиц в небесах…

Я отдам Тебе все, что у меня есть, но только сделай так, чтобы все было как раньше, как утром, как вчера, чтобы не было ни войны, ни смертельного этого, рвотного животного страха, ничего! Помоги, Господи, и я сделаю все, что Тебе обещал!..»

Наконец, последнее — незнакомое шукшинскому типу. Хроническое сиротство Тарковского конкретизировалось в образах кризиса европейской культуры. Эта культура и была духовным домом, пространством интимно-фамильярного существования, привычного с детских лет и ставшего позднее строгим мерилом, прилагаемым к ситуациям бытовой жизни. С какого-то периода для Тарковского-художника европейская духовная культура не просто в кризисе — она катастрофически исчерпана. Градус этих переживаний с годами возрастает, публично концентрируясь в «Слове об Апокалипсисе». Здоровые начала он видит на Востоке, в той же России. Но это только очередной миф. В кризисном семейном сюжете «Жертвоприношения» слышно чеховское эхо. А ведь как раз Чехов изобразил крушение дворянских гнезд на рубеже нового века как катастрофу, обрушившуюся и на отечественный дом, и на дом европейской культуры.

Дом в «Жертвоприношении» — метафора европейской культуры, исчерпавшей свои жизненные силы. Не зря и Александер здесь — бывший служитель муз, ему уже стыдно актер­ствовать, притворяться. По Тарковскому, искусство требует от художника откровенной исповедальности, на что с какого-то периода Александер, может быть, стал неспособен. Да и сам его создатель подвергал сомнению эти свои способности. И если Чехов, а вслед за ним, может быть, Бунин отметили начало катастрофы мировой цивилизации в ее отечественной ипостаси, то Тарковскому видится уже финал трагедии. Переступить же «конец света» невозможно без жертвы, за которой начнется нечто не предполагаемо иное.



Довольно длительное время, 1980-е годы определенно, Тарковский едва ли не каждодневно живет подспудным: «Не спастись!» По сути, живет в том «смертельном, рвотном животном страхе», от которого так хочет избавиться с помощью «чудодейственности» веры его герой. Отсюда, как мы полагаем, и почти болезненный интерес к эзотерике, ко всякого рода контактам и контактерам с потусторонним миром. «Жертвоприношение» пронизано страхом, начиная с «леонардовской заставки». С первых кадров самого сюжета об этом страхе, о смерти, о беде тотального уничтожения идет речь. «Провокатор» страха и посредник избавления от него – почтальон Отто. Он потому и почтальон по совместительству : приносит вести из другого, потустороннего мира. Не зря же герой был назван в честь умершего Солоницына, который по паспорту значился как Отто.

Алексей Герман, посмотрев «Жертвоприношение», признавался, что фильм произвел на него огромное впечатление, потому что «во всем этом» он «прочел ужас перед жизнью и страх за себя, страх человека, который предчувствует смерть». Картина, на его взгляд, «вся пронизана страхом»[274].

Переплетение языческой магии и христианства — от переживания исчерпанности высокой европейской культуры, так или иначе питающейся евангельским мифом. Герою, как и его создателю, не только молитвой, но еще и магией необходимо заговорить ужас, обуявший его. Ведь магия есть след древних обрядов, с помощью которых человечество в предыстории своей договаривалось с тайными силами природы. Тарковский призывает на помощь всю сотворенную за тысячелетия исторической и доисторической жизни мировую культуру, начиная с ее обрядово-мифологических истоков.

Кульминация животного ужаса, овладевшего героями картины, — истерика Аделаиды. Аделаида — агрессивно-подавляющее начало в семье. Но в ряду женских образов Тарковского она, как и прочие его героини, есть воплощение природного начала. И ее истерика сродни тому, что происходит с Хари («Солярис»), женой Сталкера, когда обе бьются в конвульсиях, сопровождающих разрыв, разлад с любимым существом. Извивающаяся в истерических корчах Аделаида, требующая от мужчин вернуть жизнь в прежнее русло, — это возмущенная ужасом уничтожения природа. Ее возмущение, может быть, и есть самое опасное последствие войны, поскольку так разрушает себя изнутри то, чему предопределено созидать.

Образ Аделаиды в исполнении Сьюзан Флитвуд выходит далеко за рамки жены-тирана. Здесь и сама агрессия приобретает многозначность как выражение отпущенных на волю и восставших против человека природных энергий. Лейла Александер-Гарретт подробно описывает работу над сценой: «Андрей предупредил меня, что сцена истерики — зрелище не из приятных, но я и представить себе не могла, насколько она потрясет меня эмоционально и физически. Казалось бы, чего переживать, ведь это кино — все понарошку. Самое страшное, что это не вымысел режиссера, за всем этим стояла реальность, все это он испытал на собственной шкуре…»[275]

Истерика Аделаиды характерна каким-то бесстыдно откровенным эротизмом, испугавшим и самого режиссера. «Сьюзан, – пишет Лейла, – действительно создала “оргийную сцену”, одновременно отталкивающую, разнузданную и притягивающую». «Оргийная» откровенность этой сцены лучше видна в фильме Михала Лещинского. Бесстыдно расставленные на камеру ноги героини – это ведь и бессознательное приглашение к соитию. Вспомним ее призыв, обращенный к мужчинам. Но здесь соитие предполагается, как спасение, как утверждение жизни. Однако не только сами эти мужчины в их нынешнем состоянии не способны на возрождение жизни, а и женщина, по древнему инстинкту зовущая их, не способна плодоносить.

Природа, подпорченная цивилизацией и прекратившая плодоносить. Спасет та женщина, в которой жива естественность природных сил. Спасет ведьма Мария. Самый отчаянный акт в образном сражении со смертью — посещение Марии. Ее дом — в оппозиции рушащемуся дому Александера — как жилище низового, природного и, возможно, простонародного бытия. Эту оппозицию — два противостоящих друг другу дома — и пытался, как мы помним, выстроить в фильме Тарковский. Спасение не просто в возвращении к природному лону, а и к простонародному, деревенскому бытию. Мария еще и материнское первоначало. Дом матери. Не случайно первые реплики в разговоре героя с «ведьмой» — о матери, о деревенском доме, в котором она жила, о том, что герой не смог постичь глубинного зова материнской натуры и действовал ложным образом во время ее тяжелой болезни. Как? Попытался привести в порядок ее запущенный сад, который она, больная, созерцала, сидя у окна. А когда сделал это, чтобы порадовать мать перед смертью, то обнаружил всю отвратительность своего насилия над «естественностью и красотой». Так отозвался в «Жертвоприношении» замысел документальной «Деревни». Сын увидел в экране материнского окна «окультуренную», а значит, уничтоженную цивилизационными мероприятиями природу-мать. Собственно, это и есть подоплека магистрального конфликта «Жертвоприношения». Гибель природного, материнского осознана как бессилие цивилизации, немощь культуры, утративших питательную связь с корнями. Вот почему страх уничтожения толкает героя к первобытному соитию с матерью-природой, возвращению в ее лоно.

Природа принимает и прощает. Снимает страх. Для носителя высоких духовных ценностей Мария становится прибежищем в низовой, природной, а потому — спасительной области мироздания. Это другая, в сравнении с Аделаидой, ипостась женского начала. Вспомним, как в «Сталкере» жена успокаивает и укладывает для отдыха в постель своего измученного вселенским странствием мужа… Здесь его ждет обновление и возрождение к новым странническим подвигам.

По логике развертываемого Тарковским сюжета жертва дома — пожирание его обновляющим пламенем — неизбежна поскольку этот дом (Дом высокой европейской культуры) исчерпал исторический ресурс своего бытия. Энергии для его обновления художник ищет в низовой, природной области, хотя возродить непосредственный контакт с этой «областью», как в «Рублеве», скажем, он уже не в состоянии.

Но как бы там ни было, «Жертвоприношение» — послание потомку. И оно действительно носит не столько эстетический характер, сколько характер этического поступка. Оно прямое завещание отца, исчерпавшего страхом (само)уничтожения свои духовные силы. Но кому из сыновей? Всем сразу?

Собственно, Тарковский едва ли не с буквальной точностью повторил путь домосозидания, пройденный его отцом. Андрей фактически отказался от дома материального, земного. Он весь был поглощен «домом культуры», своим творчеством, пожертвовав для этого и общением с сыновьями, с кровными родственниками. Но, обживая свой духовный дом, он обнаружил и его катастрофическую обреченность. А это угрожало уже двойной безвозвратной утратой, что посеяло ужас в душе художника, усиленный страхом физической смерти.

В пространстве этих переживаний возникают и мысли о путях святости и греха, которые у Тарковского будто меняются местами. В нем пробуждается мысль о невольном предательстве по отношению к живой жизни, спровоцированном, как ни странно, молитвенной преданностью творчеству. Спасение в поступке — выйти навстречу своим страхам как субъекту жертвоприношения, заявив об этом публично и завещательно покаявшись перед сыном, но утвердив: «В начале (все-таки) было Слово».

Но перед нашим взглядом неистребимо стоит пламя Готланда. Весело и страшно исчезающий в огне Дом.

«Он как сучок в глазу души моей, Горацио!»

История с «двойным» пожаром взывает. Она требует своего прочтения как составляющая творческого поступка.

Первоначальный (до первого сожжения) дом — декорация и в прямом, и в переносном смысле. В прямом смысле он – внешний вид жилья, декорация семиметровой высоты, воспроизведенная во всех необходимых режиссеру подробностях. Ему очень хотелось, чтобы макет воспринимался не обманным, а реальным домом. Иначе трудно было бы поверить в правду жертвоприношения, которое режиссер готовил с убежденностью и истовостью жреца.

В переносном, метафорическом смысле – это рукотворная декорация, символ европейской культуры и цивилизации, противопоставленный нерукотворной натуре в виде неба, воды и огня. Век этой, условно говоря, декорации, по логике фильма, исчерпался. Она подошла к кризисному рубежу, за которым ее ожидают смерть, погребение и возрождение в каком-то новом, неведомом качестве. Вместе с ней должен умереть и преобразиться Александер как носитель высоких духовных ценностей европейской культуры. В этом суть жертвоприношения перед лицом мировой катастрофы.

Тот же путь духовного преображения намечал для себя и режиссер в «Слове об Апокалипсисе». Иначе как творческий акт обернется исповедуемым им этическим поступком ? Это и есть законы, художником над собой признанные, по которым мы и обязаны были бы его «судить». И «суд» состоялся, если бы Тарковский был связан с другим видом искусства, не так глубоко пропитанным материей социума и природы (и зависимым от них!), как это присуще кинематографу.

Сочетание целого ряда социальных и природных влияний, случайных, а частью таинственных для свидетелей события, привело к тому, что первая, настоящая декорация (в прямом и переносном смыслах) сгорела. Но не по правилам, предусмотренным художником. Иными словами, ожидаемый религиозный акт жертвоприношения не состоялся именно в первом, неповторимом, оригинальном варианте, расчисленном автором. Оказала сопротивление реальность, находящаяся за пределами авторских замыслов, законов и притязаний, но при этом во всей своей непричесанности и неприглядности зарегистрированная сбившейся с нужной скорости и ритма камерой. Жизнь не приняла жертву и «посмеялась» над жрецами. Правда, этого варианта с непринятой жертвой зритель уже никогда не увидит.

Итак, жертвоприношение не состоялось как религиозно­этический подвиг проповедника — во всей своей неповторимой первичности. Но состоялось как эстетический подвиг художника, состоялось как искусство — все же вторичное по отношению к жизни (и смерти). Состоялось как нешуточная игра с реальностью, с натурой.Состоялось как обнажение и обнаружение декорации, которая никогда не сможет подменить, а тем более исчерпать натуру.

Не зря же за пределами катастрофы, происшедшей на съемочной площадке, говорили о Высшем Промысле. Не зря Анна Асп, самоотверженно боровшаяся за пересъемку, при перестройке дома в значительно более облегченном варианте признавалась, что «бесконечно счастлива, что сломалась камера и что англичане запороли пожар, потому что в первый раз всё выглядело неестественно, а теперь все будет натурально, как и полагается в фильмах Тарковского.

Всё и выглядело настолько натурально, насколько может быть натуральным художество – особенно такое, как кино. Ведь и в творческой концепции самого Андрея Арсеньевича искусство велико тем, что, будучи вымыслом, всё же сулит нам бессмертие.





Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь…





И обливаемся слезами, как это случилось, например, с Алексеем Германом, когда он смотрел «Жертвоприношение». И даже, может быть, не потому, что переживаем драму несчастного Александера, попытавшегося так победить охвативший его ужас. Мы плачем больше потому, что в узкую щель между декорацией и натурой КТО-ТО заставил все же внести в картину непридуманную деталь, на самом деле вживе сгоревшую вместе с первоначальным домом и оставившую по себе тихую печаль и слезы, подступающие к горлу. А главное — оставшуюся на экране уже во втором варианте финала с пожаром!

Серый клетчатый шарф Андрея Тарковского.

Помните? Переводчица повесила его в декорации рядом с венком из полевых цветов, а Тарковский попросил не убирать: «Пусть останется на память…» Раньше об этом знала только Лейла. И к горлу, признавалась она, подступал ком, когда в очередной раз шарф развевался перед ней на экране. После появления ее книги на эту деталь, может быть, обратит внимание не только она. Не только у нее на глазах появятся слезы…

Ведь сердце сжимается — жаль человека! Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано…



ПАМЯТНИК. ЭПИЛОГ

…Где ж он? — Он там. — Где там? — Не знаем. Мы только плачем и взываем: «О, горе нам, рожденным в свет!» Г. Р. Державин. На смерть князя Мещерского. 1779 … Я вырос в спешке, проскочил мимо чего-то, может быть, особенно важного… Из интервью с Андреем Тарковским-младшим. 2007


Из воспоминаний А. В. Гордона

«…В начале известия — оцепенение: вот оно и случилось, где-то там, в далеком Париже…»

Что же, Марине идти в Госкино, поскольку она имеет право попрощаться с братом?

Но Марине Арсеньевне плохо, она лежит, и в Госкино отправляется Александр Витальевич. В душе никаких надежд, хотя Ермаша уже нет. А Баскаков на месте. И из его кабинета выходит Кончаловский.

«Перегораживаю ему путь, раскрываю руки для горестных объятий и взаимных, надеюсь, соболезнований. По глазам Андрона вижу, что знает о смерти, но говорить не хочет. Весь в себе и, может быть, торопится. А я надеялся: возможно, совет даст, как быть, как на похороны попасть».

Начальство неожиданно идет навстречу: «Пусть приезжает ваша жена, пусть оформляет документы, можно ехать всем родственникам…» Является куча проблем, одна из них: где достать деньги на билеты? Выручают друзья. Деньги позднее вернуло Госкино.



Из воспоминаний М. А. Тарковской

«…Вот мы в самолете, летим на похороны… Сейчас новогодние праздники, в самолете пусто, поэтому можно сидеть где угодно. А я лежу, мне очень плохо, видимо, у меня что-то с сосудами, с давлением. Отдельно от нас Ларисины родные — ее племянник, дочь с мужем… Где-то рядом Сеня, старший сын Андрея».

Аэропорт Шарля де Галля. Встречает жена Андрея. Радуется, увидев дочь, для которой приезд на похороны был, одновременно, поводом покинуть СССР.

«Нас Лариса не ждала, потому что в списке родственников, поданном ею в советское посольство, наших имен не было. Не было также имени папы, который поехать на похороны все равно не мог из-за очень плохого здоровья…»

Квартира на первом этаже дома на улице Пюви де Шаванн. Большой стол с закусками. Бутылки с шампанским. Посреди стола в прозрачной хрустальной посуде гора красной икры.

Среди всего этого, минуя «слова Ларисы, что всем… завтра надо будет пойти в парикмахерскую, чтобы выглядеть прилично на похоронах», Марина Тарковская «вглядывалась в лицо Ларисы, все старалась найти в нем что-то родное, близкое, все старалась понять, за что… смогла бы… теперь ее полюбить…».

Смысл пребывания Марины Арсеньевны и Александра Витальевича до похорон сводился к одному — уговорить Ларису похоронить Андрея в Москве. Просьбами Лариса Павловна пренебрегла, как и письмом Арсения Александровича дать ему возможность проститься с сыном.



Из воспоминаний А. В. Гордона

Люди приезжали из Италии, Германии, отовсюду. Со стола не сходили спиртные напитки. Александр Витальевич увидел красивую, в бриллиантах, в большом норковом берете даму, которая оказалась Галиной Вишневской. Он «ринулся к ней, как к своей, и облапил, стал целовать» как самую близкую и родную душу во всем Париже. Появился здесь и невысокого роста пожилой человек в сером полосатом костюме. По повадке — лидер. К голосу его все прислушивались, он приносил самые последние известия, касавшиеся похорон и политики. Это был Владимир Максимов.

«И хотя он слишком часто и несколько театрально демонстрировал свою причастность к неким высотам информации, понять его было нетрудно — он взял на себя обязанность организовать похороны Тарковского… Пришлось преодолевать бюрократические процедуры, из-за чего Андрея похоронили только на седьмой день…»

Увидеть Андрея, проститься с ним до похорон приехавшим из России довелось в пригороде Парижа Нейи-сюр-Сен, в клинике Артманн, в бывшем американском госпитале времен Первой мировой войны. А потом, 5 января 1987, была церковь Святого Александра Невского на улице Дарю. Вместить всех желающих проститься она не смогла, и многие стояли во дворике, в ожидании выноса. Здесь же была камера немецкой съемочной группы Эббо Деманта.

«В храме полумрак, горят свечи. Против алтарных дверей установлен гроб. Гроб заколочен — такова западная традиция, идущая из Средневековья, когда свирепствовала чума. Свеча на гробе горит перед иконой Святой Троицы. Это сильно волнует. Мгновенно вспоминается Андрей Рублев — фильм и художник, — и чувствуешь присутствие божества, или это просто неожиданно выступают слезы. Слезы у многих. Священник подходит к аналою, наступает тишина, и в ней спешащая гулкая дробь шагов едва не опоздавших Марины Влади и Отара Иоселиани. Началось отпевание…»

Церемония подходит к концу. Выносят гроб во двор, начинается короткая гражданская панихида. На правом крыльце церкви устанавливают виолончель, и Мстислав Ростропович играет «Сарабанду» Баха.

На кладбище прибыли уже в сумерках. Похоронную процессию давно ждали, с приготовленным в старой могиле есаула Григорьева местом, куда гроб и опустили.

«В руках священника появился небольшой мешочек с землей, русской землей, и ложка. Он первый бросил в могилу несколько ложек земли. За ним — родные… Остальные бросали землю с края могилы. В эти горестные минуты мы стояли в неподвижности, оцепенев от горя, а когда огляделись вокруг, то увидели хвост уходящей процессии. Молодой человек — распорядитель, сняв белые перчатки, просил поторопиться к автобусу ввиду позднего времени. Подбежала Ольга, дочь Ларисы, сказала, что нас ждут.

Как, уйти и не зарыть могилу, не украсить ее цветами?! Здесь море венков и горы букетов!

“Поторапливайтесь, могилу уберут завтра. Это дело службы!” — Распорядитель указал на могильщиков, стоявших рядом с нами. Я обернулся — трое плотных алжирцев с лопатами в руках ждали нашего ухода. Около могилы осталась лишь небольшая группа — я, Марина, ее племянник Арсений, Игорь Бортников из \"Совэкспортфильма” с женой и жена советника по культуре Соковича из посольства. Я вопросительно посмотрел на могильщика, а он показал мне на часы на своей руке — было без четверти пять. Рабочий день заканчивался.

Я взял у него лопату, к его удивлению, я стал забрасывать могилу землей. Устав, передал лопату Сене. В руках Бортникова появилась вторая лопата. Вскоре могила сровнялась с землей. Мы украсили ее венками и цветами…»

На следующее утро после похорон Марина Тарковская и Александр Гордон вместе с Арсением Андреевичем еще раз побывали на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. А вечером в присутствии родных Лариса Павловна устроила чтение «материального» завещания мужа, в котором все его наследство передавалось ей. В комнате находились оба сына Андрея, ни словом не упомянутые в завещании.



29 декабря 1987 года произошло перезахоронение А. А. Тарковского. Встал вопрос о надгробном памятнике. Лариса Павловна собиралась ставить на могиле распятие в исполнении Эрнста Неизвестного, чего так и не произошло. На установку памятника требовались большие деньги. С призывом о сборе средств выступили газета «Русская мысль» и журнал «Континент». Собранные суммы оказались, по свидетельству редактора «Континента» В. Максимова, незначительны. Надгробие появилось только в 1994 году, установленное Фондом Андрея Тарковского в Москве на пожертвование предпринимателя Сергея Кочкина и Инкомбанка[276]. К Э. Неизвестному памятник отношения не имел. В качестве автора выступила Л. Тарковская.



Из интервью с Андреем Тарковским-младшим [277]

Из детства Андрей помнит Мясное, дом, где «семья существовала гармонично».

«…У меня ностальгия по детству с родителями — подобно тому, как мой отец ощущал ностальгию по Завражью. Но не могу сказать, что я скучаю по России, может быть, потому, что четыре года разлуки с отцом и мамой для ребенка, подростка значат очень много…

Да, нельзя сказать, что это были счастливые годы… Я считал Россию тюрьмой, потому что меня не выпускали, я не мог поехать к отцу. В подсознании это осталось… Для меня Россия — это Россия детства. Ну, а Россия… с мощной культурой девятнадцатого века — ее больше нет…»

О дедушке своем Арсении Александровиче внук мало что помнит.

«Отец редко навещал его и еще реже брал меня с собой. Мы были у него и в Переделкине, и в Москве. Это было в начале 80-х. Он был очень вежливый, много говорил и улыбался. Я знал его как дедушку, а потом познакомился с ним как с поэтом через отца и его фильм “Зеркало”…

Мне не сказали о болезни отца, я узнал об этом уже в Париже… Не знаю, почему мне никто не сказал. Он сделал все, чтобы не взвалить на меня этот груз. Мы сразу ощутили друг друга, как будто и не было четырех лет разлуки… Это был счастливый период, хотя и относительно, и он пытался прожить его с улыбкой, чтобы вернуться к тем же отношениям, что были у нас с ним в моем детстве. Он был забавным, обращаясь со мной как с 10-летним, хотя мне уже было пятнадцать…»

В Италии Андрей Андреевич начал изучать античную историю и археологию. Затем обратился к кинорежиссуре.

Андрею-младшему «ощущать себя потомком двух великих людей… и тяжело, и обременительно».

«Иногда я не знаю, действительно ли отец вырастил, воспитал меня. Его ли это идеи, мои ли, или это его идеи, ставшие моими. Может, то, что думаю и чувствую я, ощутил бы и он… Вот такое постоянное сравнение себя с отцом, особенно в области кино. То немногое, что я сделал, все время отсылает к нему… Думаю, что никогда не смогу полностью оторваться от отца, от его манеры видеть мир и творить кино…»

«…Я русский по происхождению, но одновременно — итальянец. Не могу назвать Италию своей родиной, хотя живу здесь куда больше, чем в России. В общем, я словно в добровольном изгнании… В любом случае, раз судьба уже выбрана, я стараюсь найти в этом положительные стороны…»

Младшего сына Тарковского и его мать Александр Витальевич и Марина Арсеньевна увидели в Париже в августе 1989 года. Прибыли они сюда, чтобы побывать на могиле Андрея.

«Могилка скромная, — рассказывает А. Гордон, — с деревянным крестом в головах, чистенькая, убранная. Мы тоже приложили к этому руку, посадили цветы. Маленький Саша поливал цветочки из большой, не по его росту, лейки… Вот и могила Андрея далеко от Москвы… А поклониться Андрею можно в подмосковном Переделкине на кладбище. Там. рядом с могилой отца, Марина установила крест в память Андрея…»

Потом пригласили Берит и Александра в Москву. Затем — русская деревня Никитино в Костромской области. «Сохранилась чудная деревенская фотография: маленький, пятилетний (около того) Александр, голенький, с льняными волосами, стоит в реке Унже, раскинув руки, ноги, тело светится — сейчас взлетит над голубой водой. Чистота, хрустальная нежность пейзажа упоительна…»

Через какое-то время Александр станет прекрасным фехтовальщиком, чемпионом города, а потом и чемпионом Норвегии в своей возрастной группе.



В 1990 году Андрею Тарковскому была посмертно присуждена Ленинская премия.

29 декабря 1999 года в Юрьевце Ивановской области и 30 октября 2004 года в селе Завражье Костромской области были открыты музеи Андрея Тарковского.

В конце июня этого же года Марина Тарковская вместе с Донателлой Бальиво побывала на Щипке.

«Идем… проходным двором через Ляпинку. Проходим с Донателлой (на плече у нее тяжелая кинокамера) вдоль серого кирпичного дома, построенного в середине 50-х годов. Отсюда уже должны быть видны стены нашего дома. Сейчас я их не вижу. Мне становится не по себе. Выходим в 1-й Щиповский переулок. Дома 26 нет! Забор окружает ровную площадку, и экскаватор сгребает в сторону последнее, что осталось от дома, — стальные балки перекрытий…»



Из воспоминаний поэтессы Ларисы Миллер

«Когда Андрей умер, Арсений Александрович уже мало осознавал происходящее… Узнав о смерти сына, Арсений Александрович плакал. И все же удар, наверное, был смягчен тем состоянием, в котором он находился. Я была у Тарковских в Переделкине, когда туда приехала Марина, только что вернув­шаяся из Парижа с похорон. Она была утомлена и подавлена. Ей трудно было говорить. Арсений Александрович спал одетым на диване. Марина, несмотря на усталость, хотела дождаться его пробуждения, чтобы поздороваться и поговорить. Наконец Тарковский открыл глаза. Марина наклонилась к нему:

– Папа. Папа.

Тарковский, увидев ее, спросил:

– Что? Похоронили?

– Похоронили, — ответила Марина.

Больше Арсений Александрович ни о чем не спрашивал…»





И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится;
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.
Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть – волна вослед волне.
Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Жизнь – чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал – в ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берет ребенка на колени.





Так сказал великий русский поэт Арсений Тарковский в год появления на свет «Зеркала» Андрея Тарковского, который незадолго до смерти увидел изображение своего новорожденного сына Александра Тарковского с отпечатком его ручки и ступни. Александр, Арсений, Андрей – Арсений, Андрей, Александр… Предки и потомки…

Вечное возвращение?..



ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА А.А. ТАРКОВСКОГО



1932, 4 апреля — родился в селе Завражье Юрьевецкого района Ивановcкой области в семье поэта Арсения Тарковского.

Осень – семья переехала в Москву и поселилась по адресу: Гороховский переулок, дом 21, квартира 7.

1934, 3 октября – рождение сестры Марины

Декабрь — семья переезжает на новое место жительства по адресу Москва. 1-й Щиповский переулок, дом 26, квартира 2.

I935, 1936, лето – семья живет на даче на хуторе П. П. Горчакова рядом с деревней Игнатьево (станция Тучково Белорусской железной до­роги). Места увековечены в фильме «Зеркало».

1937 — уход из семьи отца.

1939, сентябрь — поступает в первый класс московской средней школы № 554 Москворецкого района и в первый класс районной музыкальной школы.

1941, 29 августа — с матерью, сестрой и бабушкой эвакуируется в Юрьевец на Волге. Проживают по адресу: улица Энгельса, дом 8.

1941, осень — 1943, весна — учится в начальной школе города Юрьевна

1943, лето — с матерью и сестрой возвращается в Москву.

Сентябрь — продолжает занятия в пятом классе школы № 554.

1947, лето — гостит в семье деда по материнской линии И. И. Вишнякова в Малоярославце.

Сентябрь — поступает в художественную школу.

Ноябрь — заболевает туберкулезом.

1947/48, зима — находится на лечении в детской туберкулезной больнице.

1948, весна — выписывается из больницы.

1949, лето — живет на даче по соседству с семьей С. Д. Родичева. Знакомится с Д. Родичевым, позднее подтолкнувшим его к поступлению во ВГИК.

1951, июнь — оканчивает среднюю школу № 554.

Август — принят на арабское отделение Института востоковедения.

1953, зима — оставляет институт.

Апрель — по настоянию матери зачислен коллектором Люмаканской партии Туруханской экспедиции в Московском научно-разведывательном институте («Нигризолото»).

26 мая — уезжает в экспедицию в район реки Курейки (приток Енисея, Туруханский край).

1954, апрель — увольняется из «Нигризолота».

Август — зачислен на 1-й курс Всесоюзного государственного института кинематографии (ВГИК) в мастерскую кинорежиссера профессора М. И. Ромма.

1956 — снимает как режиссер одну часть учебного фильма «Убийцы» по рассказу Э. Хемингуэя. Две другие части снимают его однокурсники Марика Бейку и Александр Гордон. Исполняет в фильме эпизодическую роль посетителя бара.

1957, апрель — женится на однокурснице Ирме Рауш.

Лето — вместе с женой и однокурсником Василием Шукшиным проходит практику на Одесской киностудии.

1958, лето — снимает с А. Гордоном курсовую работу – короткометражный фильм «Сегодня увольнения не будет» (по очерку Аркадия Сахнина) по заказу Молодежной редакции Центрального телевидения и совместно с учебой во ВГИКе. Исполняет в фильме эпизодическую роль офицера-подрывника.

1959 – в соавторстве с А. Михалковым-Кончаловским и О. Осетинским работает над сценарием предполагаемого дипломною фильма «Антарктида — далекая страна».

1960, 31 января — отрывок из сценария публикуется в газете «Московский комсомолец».

В соавторстве с А. Михалковым-Кончаловским пишет сценарий дипломной работы — короткометражного цветного фильма «Каток и скрипка».

Апрель — на киностудии «Мосфильм» начинает работу нал фильмом «Каток и скрипка».

1961, март — окончание работы над дипломным фильмом «Каток и скрипка».

Весна — получает диплом с отличием об окончании ВГИКа.

15 апреля — зачислен режиссером III категории на киностудию «Мосфильм».

Лето — начало работы над фильмом «Иваново детство» по мотивам рассказа В. Богомолова «Иван».

1962 — окончание работы над фильмом «Иваново детство».

9 мая — премьера фильма в кинотеатре «Центральный».

Август — поездка на XXIII МКФ в Венецию (Италии) с фильмом «Иваново детство». Награжден главным призом фестиваля «Золотой лев святого Марка». Поездка с фильмом в Индию и на Цейлон.

30 сентября — рождение сына Арсения. Начало работы с А. Михалковым-Кончаловским над сценарием фильма «Страсти по Андрею» («Андрей Рублев»).

1963, февраль — принят в Союз кинематографистов СССР.

1964, апрель—май — по рекомендации первого заместителя заведующего

отделом культуры ЦК КПСС Г. И. Куницына в журнале «Искусство кино» публикуется литературный сценарий «Андрей Рублев».

Август — поездка на МКФ в Венецию в качестве члена жюри.

Сентябрь — присвоена должность режиссера-постановщика II категории.

Ноябрь — приступает к работе над фильмом «Андрей Рублев».

1965 — в главной редакции литературно-драматического вещания Всесоюзного радио в качестве режиссера заканчивает работу над радиопостановкой по рассказу У. Фолкнера «Полный поворот кругом». Во время съемок фильма «Андрей Рублев» знакомится с Л. П. Кизиловой (в девичестве — Егоркина), помощником режиссера киностудии «Мосфильм».

1966 — заканчивает работу над фильмом «Андрей Рублев».

Декабрь – первая премьера фильма «Андрей Рублев» в Белом зале Союза кинематографистов СССР.

1967— работает над сценарием «Исповедь» («Зеркало») в соавторстве с драматургом и сценаристом А. Мишариным.

Поездка в Кишинев, участие в доработке сценария фильма «Сергей Лаю» (режиссер А. Гордон). Эпизодическая роль белогвардейского полковника Бочкарева.

1968 — окончание работы над сценарием «Белый день» («Зеркало»).

Октябрь – начало работы над сценарием по повести С. Лема «Солярис» в соавторстве с писателем и сценаристом Ф. Горенштейном.

1969, 17 февраля – вторая премьера фильма «Андрей Рублев» в Центральном доме кино.

Май — внеконкурсный показ «Андрея Рублева» на Международном кинофестивале в Каннах (Франция). Премия ФИПРЕССИ

1970 — начало работы над фильмом «Солярис».

24 апреля — покупает дом в селе Мясное (Рязанская область).

18 июня — оформляет развод с И. Я. Тарковской (Рауш).

Лето — заключает брак с Л. П. Кизиловой.

7 августа — рождение сына Андрея.

1971, сентябрь—октябрь — поездка в Японию для съемок эпизода «Город

будущего» («Солярис»).

Выход на отечественный экран фильма «Андрей Рублев».

1972 — читает лекции на Высших режиссерских курсах.

Март — окончание работы над фильмом «Солярис».

Май — поездка на Международный кинофестиваль в Канны с фильмом «Солярис». Специальный приз жюри «Серебряная пальмовая ветвь» и премия экуменического жюри.

Лето — художественный руководитель на фильме Б. Оганесяна

«Терпкий виноград». Поездка в Армению.

Июль — получает должность режиссера-постановщика высшей категории.

Август — президент жюри на МКФ в Локарно (Швейцария).

Осень—зима — поездка в Италию, Францию, Бельгию, Люксембург.

1973 — в соавторстве с Ф. Горенштейном пишет сценарий «Светлый ветер» по мотивам повести А. Беляева «Ариэль».

2 февраля — премьера фильма «Солярис» в московском кинотеатре «Мир».

Весна — поездка в ГДР на 15-й ежегодный показ советских фильмов.

Июнь — поездка на Неделю советских фильмов в Уругвай и Аргентину.

Лето — съемки фильма «Белый, белый день…» («Зеркало»). Получает квартиру по адресу: 1-й Мосфильмовский переулок (ныне улица Пырьева), дом 4, корпус 2, квартира 150.

1974 — окончание работы над фильмом «Зеркало». Премьера фильма в Центральном доме кино.

Апрель — совместное с В. Б. Шкловским письмо первому секретарю ЦК Компартии Украины Щербицкому в защиту режиссера С. И. Параджанова.

1975 — работа над сценарием «Гофманиана».

Ограниченный выход «Зеркала» на отечественный экран (фильму присвоена 2-я категория).

1976 — работа с Аркадием и Борисом Стругацкими над сценарием по их повести «Пикник на обочине» («Сталкер»).

Август — публикация в журнале «Искусство кино» сценария «Гофманиана».

Декабрь — репетиции трагедии Шекспира «Гамлет» в Московском театре имени Ленинского комсомола.

1977 — премьера спектакля «Гамлет». Съемки фильма «Сталкер». Материал оказался снятым на бракованной пленке.

1978, январь — поездка во Францию на премьеру «Зеркала», организованную кинофирмой «Гомон».

Апрель — переносит инфаркт миокарда.

Лето – съемки двухсерийного фильма «Сталкер» с новым образом героя (Таллин).

1979 – окончание работы над «Сталкером».

Апрель – поездка в Италию.

Июнь — командировка в Италию. Съемки документального фильма «Время путешествия Андрея Тарковского и Тонино Гуэрры».

5 октября — смерть матери, Марии Ивановны Вишняковой.

1980, январь — получает звание народного артиста РСФСР.

Апрель — поездка в Италию, работа в соавторстве со сценаристом Тонино Гуэррой над сценарием фильма «Ностальгия». Монтаж «Времени путешествия». Присуждение приза «Давид ди Донателло».

1981, февраль — поездка в Англию (Лондон) и Шотландию с фильмом «Сталкер». Премия критики на МКФ в Триесте (Италия) и премия ФИПРЕССИ на МКФ научно-фантастических фильмов в Мадриде (Испания) за фильм «Сталкер». Поездка в Швецию.

1982, январь — поездка в Грузию и Ленинград.

6 марта — поездка в Италию для работы над фильмом «Ностальгия».

Сентябрь — приезд в Италию жены.

1983 — окончание работы над фильмом «Ностальгия».

Май — поездка в Канны на XXVI МКФ с фильмом «Ностальгия». Большой специальный приз жюри за творчество (вместе с Р. Брес­соном), премия ФИПРЕССИ и экуменического жюри.

Поездка в Теллурайд (США) на фестиваль некоммерческого кино.

28 мая — уволен с киностудии «Мосфильм» по статье 33 пункт 4 КЗОТ («За неявку на работу без уважительной причины»).

Ставит в театре Ковент-Гарден (Лондон) оперу М. Мусоргского «Борис Годунов» (дирижер Клаудио Аббадо).

Ноябрь — начало работы над сценарием фильма «Жертвоприношение».

1984, сентябрь — по делам фильма «Жертвоприношение» приезжает в Стокгольм.

Поездка в Голландию (Амстердам и Роттердам).

10 июля — на международной пресс-конференции в Милане (Палаццо Себелиони) заявляет о невозвращении в СССР.

1985, зима — живет в Берлине. В издательстве «Ульштайн» выходит книга

«Запечатленное время».

В КГБ СССР на Тарковского заведено дело оперативной разработки.

Весна — едет в Швецию. Съемки фильма «Жертвоприношение».

Май — начало натурных съемок фильма на острове Готланд.

Сентябрь — поездка во Флоренцию.

Ноябрь — продолжение работы над фильмом в Стокгольме. Начало болезни.

13 декабря — поставлен диагноз.

1986, январь — начало лечения во Франции.

19 января — приезд в Париж сына Андрея и тещи.

9 мая — премьера фильма «Жертвоприношение» в стокгольмском кинотеатре «Астория».

Май – фильм представлен на Международном кинофестивале в Канне Большой специальный приз жюри. Приз за лучшее художественное достижение (оператору С. Нюквисту). Премия ФИПРЕССИ и экуменического жюри. Большой специальный приз вручается сыну А. Тарковского Андрею.

Июль — лечение в антропософской клинике в Эшельбронне (Гер­мания).

Август — приезд в Италию (вилла в Анседонии).

4 сентября — рождение сына Александра (Норвегия).

Октябрь — возвращение в Париж.

5 ноября — составление завещания.

16 декабря — ложится в клинику Артманн (пригород Парижа Нейи-сюр-Сен).

29 декабря — скончался в клинике.

1987, 3 января — после отпевания в храме Святого Александра Невского и гражданской панихиды похоронен на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.



КРАТКАЯ ФИЛЬМОГРАФИЯ, ТЕАТРАЛЬНЫЕ И РАДИОПОСТАНОВКИ