«…Битва славная, выше Чесмы и Наварина, и обошлась не особенно дорого: 37 убитых и 230 раненых. Офицеры все живы и здоровы, ранены только один мичман и два штурманских офицера и штурман убит. Я с отрядом пароходов пришёл в начале и потому был свидетелем великого подвига Черноморского флота. Ура, Нахимов! М.П.Лазарев радуется своему ученику!..»


За мужество и храбрость, проявленные в бою, были награждены различными орденами и медалями 170 офицеров и 250 матросов [125].

Вице-адмирал П.С.Нахимов за Синопскую победу был удостоен высшей награды — ордена Святого Георгия 2-й степени (большого креста) [126].

Вице-адмирал Корнилов был награждён орденом Святого Владимира 2-й степени. В наградной грамоте говорилось:


«Нашему генерал-адъютанту начальнику штаба Черноморского флота и портов вице-адмиралу Корнилову.
В ознаменование монаршего благоволения нашего за отличные распоряжения Ваши при военных действиях Черноморского флота Всемилостивейше жалуем Вас кавалером ордена Святого Равноапостольного князя Владимира второй степени, коего знаки, при сём препровождая, повелеваем возложить на себя и носить по установлению.
Пребываем к Вам Императорскою нашею милостью благосклонный
Николай».


Синоп стал «лебединой песней» парусного флота.

На юге России вспыхнуло пламя Восточной — Крымской войны.

Глава одиннадцатая

…«Павел Степанович (Нахимов. — С. К.)не любил рассказывать о Синопском сражении, — вспоминал его адъютант. — Во-первых, по врождённой скромности и, во-вторых, потому, что он полагал, что эта морская победа заставит англичан употребить все усилия, чтобы уничтожить боевой Черноморский флот, что он невольно сделался причиной, которая ускорила нападение союзников на Севастополь». Он оказался прав.

Реакция Лондона, а затем и Парижа последовала незамедлительно: английская и французская эскадры, стоявшие в Безике, были переведены в Мраморное море, ближе к Константинополю, — так сильно опекали Османскую империю «озабоченные» её судьбой две крупнейшие колониальные державы, которые нашли повод для ослабления России и уничтожения её Черноморского флота, а также отторжения от неё в пользу Турции Кавказа, Крыма. Что касается Австрии, Пруссии и Швеции, то им обещали отторгнуть от России Аландские острова, Финляндию, польские земли, Прибалтику, дунайские княжества и устье Дуная — в обмен на их согласие участвовать на стороне антирусской коалиции.

И хотя гибель турецкого флота в Синопе ровным счётом ничего для Англии не значила, для «развязывания рук» нашёлся повод, а воевать Англия была готова только опасаясь за своё собственное морское, политическое и экономическое могущество, которому угрожали притязания российского монарха на Ближнем Востоке и Балканах.

Английские солдаты, которых отправили к берегам Дарданелл, выражали своё мнение о турках открыто и в традиционно высокомерной манере: «Нас отправили воевать за неправое дело, защищать народ, презираемый любым христианином…» [127] «Однако… всем было понятно, что Англия и Франция воевали против России, а не отстаивали независимость Турции. В Лондоне и, в несколько меньшей степени, в Париже царил милитаристский энтузиазм. Никто не хотел окончания войны. Тех, кто пытался говорить о необходимости завершения боевых действий, освистывали… Газета «Таймс» писала: «Великие политические цели войны не будут достигнуты до тех пор, пока существует Севастополь и русский флот». Военная экспедиция в Севастополь называлась «основным условием достижения вечного мира». Член палаты лордов Линдхерст во всеуслышание и при всеобщей поддержке заявил: «Мы должны пойти на заключение мира только в самом крайнем случае» — и добавил: «Было бы самым величайшим несчастьем для всей человеческой расы, если бы этой варварской нации, врагу любого прогресса… удалось закрепиться в самом центре Европы…»» [128]

«И даже сама королева (Виктория. — С. К.), всего несколько недель назад сомневавшаяся в том, что Англия «должна выступить на защиту так называемой независимости Турции», теперь была уверена в том, что страна просто обязана это сделать» [129].

Что касается Франции, то именно она оказала давление на союзницу, чтобы ввести объединённую эскадру в Чёрное море. Наполеон III, жаждавший реванша за позор своего тёзки в 1812 году, готов был заключить военный союз даже с исконным врагом — Англией, лишь бы против врага злейшего — России.

Россия оказалась в состоянии войны с могущественным альянсом Великобритании, Франции и Османской империи.


«Когда мы сегодня пишем о том, что в Крымской войне участвовала Турция, мы вводим в заблуждение современного читателя. Наш современник со словом «Турция» ассоциирует средней величины государство, располагающееся между Чёрным и Средиземным морями. В середине XIX века с Россией воевала не Турция, а Высокая Порта, или Оттоманская империя, основанная турками-османами. В её состав входили громадные пространства практически от Гибралтара до Персидского залива и от Балкан до Сирии, Палестины, Египта и Судана. То же самое следует иметь в виду, говоря о Французской империи той поры (север Африки и другие колонии), о Британской империи, над которой «никогда не заходило солнце» (территории от Канады до Китая), и империи Австрийской (достаточно напомнить о её председательстве в Германском союзе, не говоря уже о Венгрии, итальянских землях и других территориях)… Территориальные и людские ресурсы напавших на Россию государств-империй фактически включали в себя преобладающую часть современной Европы (помимо собственно Великобритании, Франции, Австрии и Турции, это Молдавия, Румыния, Болгария, Сербия, Албания, Босния, Герцеговина, Черногория, Хорватия, Мальта, значительная часть Италии, а не только одна Сардиния; Чехия, Словакия, Венгрия, Пруссия, государства Германского союза и др.), большие территории в Африке и Северной Америке (Канада), азиатские пространства, включая часть не принадлежавшего на тот момент России Кавказа (Батум, планы поддержки Шамиля и др.), Индию, Австралию и Новую Зеландию, а также другие земли.
В результате в армиях напавших на Россию государств господствовал полный антироссийский интернационал: рядом с англичанами и ирландцами, шотландцами и французами, итальянцами и турками воевали австралийцы и новозеландцы, поляки и венгры, немцы и швейцарцы, египтяне и тунисцы, горцы и североамериканцы. Французы привезли в Крым экзотических зуавов» [130].


23 декабря 1853 года флот англо-французской коалиции вышел из Босфора в Чёрное море. 27 марта 1854 года Франция объявила России войну, а 28 марта то же сделала Англия. Началась Самая Первая Мировая война.

* * *

Появление на Чёрном море флотилии союзников, почти наполовину состоявшей из современных паровых винтовых кораблей, показало, что соотношение сил на морском поле боя изменилось, и не в пользу Черноморского флота.


«Вице-адмирал Корнилов прекрасно понимал, что парусные корабли России не могут вести успешную борьбу против огромного союзного парового флота, и принял ряд срочных мер по ускорению постройки заложенных в Николаеве паровых судов. В связи с ограниченным запасом каменного угля Корнилов поставил перед Главным морским штабом вопрос об увеличении его поставок для Черноморского флота. Одновременно им были приняты меры по ремонту парусных кораблей, повреждённых в Синопском сражении и изношенных в длительных крейсерских плаваниях.
По поводу состояния Черноморского флота Корнилов писал в январе 1853 года: «Корабли наши покуда не в полной готовности. Герои Синопа потребовали мачт новых и других важных рангоутных дерев, а старики надорваны усиленным крейсерством в глубокую осень и нуждаются в капитальных исправлениях; меры берём, но нелегко исправить без запасов».
И он принял меры» [131].


А.П.Жандр:


«Все эти работы надлежало исполнить в самое короткое время — и Севастопольское адмиралтейство, вполне отвечая пламенному усердию к службе начальников, превратилось в огромный муравейник, в котором необычайная деятельность не прекращалась несколько месяцев сряду: люди менялись, трудясь поочерёдно, работа кипела день и ночь, и корабли выходили на рейд один за другим».


В то же время на верфях Николаева ускоренно достраивались три пароходофрегата, и ко второй половине февраля 1854 года удалось восстановить боеспособность основной части флота. Вице-адмирал начал готовить Севастополь к отражению внезапной атаки неприятеля. «Он распорядился создать и обучить резерв из моряков для обслуживания крепостной артиллерии на приморских батареях. Для отражения нападения с моря корабли Черноморского флота, имевшие на вооружении около 2000 орудий, были расставлены по диспозиции, составленной Корниловым: 6 лучших кораблей находились в постоянной готовности к выходу в море; 3 корабля встали на линии между Графской пристанью и Павловской батареей; в глубине Южной бухты находились малые корабли, пароходы и транспорты; остальные суда стояли на рейде, взаимодействуя с приморскими батареями. Чтобы заградить вход на рейд, начали устанавливать новый бон. Из экипажей ремонтирующихся кораблей сформировали команды для поддержки гарнизонов Николаевской, четвёртой и построенной плавучей батареи на 10 орудий. Для усиления позиций судов в глубине рейда силами моряков кораблей «Париж», «Двенадцать Апостолов» и «Святослав» были возведены западнее «Голландии» и Килен-балки три земляные батареи, вооружённые 59-ю орудиями…» [132]



А.П.Жандр:


«Утром 23 декабря впервые подошёл к Севастополю английский пароход «Ретрибюшен» с депешами из Константинополя. Зимняя пасмурность помешала телеграфам увидеть издали его приближение; однако ж три выстрела Николаевской батареи успели остановить его вне рейда. Дежурный пароход «Бердянск» послан немедленно на взморье принять депеши, и англичанин, по ответе нашем на его салют, ушёл в море. Видя в этом дерзкую попытку осмотреть рейд, князь Александр Сергеевич приказал прибавить к назначенным при тревоге на батареи № 10, Александровскую и Константиновскую лейтенантам ещё по два на каждую; с тем чтобы офицеры эти дежурили по очереди на батареях днём и ночью, и, в случае появления иностранных военных судов, останавливали бы их вне батарей до разрешения высшего начальства. Кроме того велено: снять вехи со взморья; закрыть хворостом створные Инкерманские маяки, указывающие курс на рейд, дабы днём с моря нельзя было различать створа; не зажигать ночью огней на Херсонесском и створных маяках и разделить рейд на внешний и внутренний, поставив поперёк его бон, предназначенный для Южной бухты. Владимир Алексеевич приказал устроить этот бон из старых корабельных мачт и бушпритов, связанных между собою цепями, и поставить его на якорях восточнее Артиллерийской бухты. Для быстроты изготовление разных частей бона возложено на флотские экипажи, из которых каждый обязан был доставить, корабельными средствами, свою часть бона на место, где капитан-лейтенант Попов устанавливал их в должном направлении. Через два дня большая часть бона была готова, а 30 декабря он окончательно установлен так, что, по надобности, его удобно можно было разводить и заводить в двух местах.
…29 декабря Командир Севастопольского порта вице-адмирал Станюкович отдал приказ о том, что Его Светлость предоставил ему, как Военному Губернатору города, принять на себя общую оборону южной стороны Севастополя, а 2 января Нахимов поднял свой флаг на «Двенадцати Апостолах» и вступил в командование кораблями и фрегатами, стоявшими в боевой позиции в глубине рейда. Таким образом, защита Севастополя с моря лежала на вице-адмирале Нахимове как старшем флагмане, а оборона порта с сухого пути — на вице-адмирале Станюковиче; Корнилов же, по званию Начальника Штаба Черноморского Флота, обязан был иметь высший надзор за всем, относящимся до морского дела, и специально заниматься обороной Севастопольской гавани».
«Прежде всего необходимо было исключить для врага малейшую возможность ворваться на рейд. 17 марта 1854 года Корнилов произвёл рекогносцировку побережья от Херсонесского маяка до мыса Лукулл. Оказалось, неприятельские корабли могут подойти к побережью в тыл Константиновской батарее и держать под обстрелом не только это укрепление, но и флот, находящийся на рейде. А так как два орудия в «башнях Мортелло» не могли серьёзно противостоять этим действиям, было принято решение о срочном строительстве земляной батареи и каменной башни в этом районе.
Солдаты полковника артиллерии Карташова быстро возвели земляную батарею на пять орудий, а вот строительство каменного укрепления требовало немалых средств. У строителя крепости генерал-лейтенанта Павловского таких денег не было, не имел их и главнокомандующий (князь А.С.Меншиков. — С. К.). И тогда вице-адмирал Корнилов обратился за помощью к отставному подпоручику Даниилу Волохову, который был подрядчиком у Морского ведомства… и слыл весьма состоятельным человеком… Волохов оказался настоящим русским патриотом и взялся своими силами и средствами построить башню. 31 марта приступили к работам, а 21 апреля 1854 года укрепление было завершено… В бою 5 октября 1854 года орудия башни Волохова — так её именовали в крепости — нанесли большие повреждения кораблям союзников, имея незначительные потери» [133].
«Почти в это же время союзная эскадра появилась близ Севастополя. В течение десяти дней, удерживаясь за пределами дальности стрельбы береговых батарей, она крейсировала на подходах к Севастополю, но не решалась атаковать город с моря. В связи с появлением крупных сил союзного флота в районе Севастополя Корнилов в приказе по флоту писал: «Появление англо-французской эскадры у самого входа в Севастополь требует со стороны судов флота особой бдительности и совершенной готовности в самое короткое время сняться с якоря и следовать для атаки неприятеля». Сторонник решительных наступательных действий, также всегда и трезво оценивая обстановку и не предпринимая опрометчивых действий, которые могли бы привести к неоправданной гибели кораблей и личного состава, Корнилов, правильно оценив соотношение сил, не стал вступать в бой с мощной эскадрой паровых кораблей, длительное время маневрировавших на подходах к Севастополю.
Но, несмотря на присутствие в Чёрном море крупных сил союзного флота, русские корабли не отстаивались в Севастополе, а активизировали боевую деятельность. Они вели разведку у побережья Крыма и Кавказа, противодействовали попыткам отдельных вражеских кораблей приблизиться к Севастополю, поддерживали связь между главной базой флота, Николаевом и Одессой, развернули активные бои на морских коммуникациях противника.
По инициативе В.А.Корнилова впервые предпринимались набеговые действия пароходофрегатов на удалённых участках вражеских коммуникаций. В них участвовали пароходофрегаты «Владимир», «Эльборус», «Тамань». Эти действия паровых судов проводились в условиях, когда на Черном море господствовал англо-французский флот. Однако он оказался не способным надёжно защитить турецкие прибрежные морские коммуникации» [134].
«Перед каждым выходом судов в море Корнилов лично осматривал выделенные для набега корабли и инструктировал командиров. Опираясь на Севастополь, пароходофрегаты скрытно проникали в такие удалённые районы турецких коммуникаций, как Синоп, Босфор, Варна и другие. Появляясь неожиданно для турок и союзников в этих районах, они наносили короткие внезапные удары по вражеским судам и быстро уходили в море.
Летом 1854 года пароходофрегаты «Владимир» и «Эльборус», выйдя из Севастополя, совершили скрытый переход к анатолийскому побережью Турции и нанесли внезапный удар по прибрежной коммуникации противника, уничтожили шесть вражеских судов и благополучно вернулись в Севастополь. Набеги пароходофрегатов на прибрежные коммуникации держали турок в постоянном напряжении. «Воображаю, — писал один из участников похода, — какие ужасы ходят в Константинополе о первом партизанском набеге и с какими прибавлениями и украшениями передаются эти новости из уст в уста».
И в условиях войны Корнилов не забывал и о повседневной боевой подготовке кораблей и соединений Черноморского флота: несмотря на боевые действия и на господство англо-французского флота, корабли и эскадры постоянно выходили в море на учебные стрельбы и для отработки маневрирования.
Для лучшей организации боевой подготовки крупных артиллерийских кораблей Корнилов в июне 1854 года свёл все линейные корабли в четыре отряда (по три корабля в каждом отряде). Эти отряды поочерёдно выходили из Севастополя в море для отработки учебных задач. После возвращения отряда в базу на смену ему выходил другой. И так продолжалось до второй половины августа. Подводя итоги боевой подготовки кораблей и соединений Черноморского флота, вице-адмирал Корнилов в приказе от 18 августа 1854 года писал: «Удовлетворительное состояние морских работ на кораблях даёт возможность прекратить ежедневный выход корабельного отряда для крейсерства в виду Севастополя… Объявляя о сём прекращении крейсерства корабельных отрядов, пользуюсь случаем, чтобы объявить флагманам, командирам, офицерам и командам признательность начальства за то усердие, с которым корабли в продолжение трёх месяцев поддерживали крейсерство» [135].



А.П.Жандр:


«Отличительный характер действий Корнилова состоял в том, что он имел способность увидеть с первого взгляда главные, существенно необходимые, по обстоятельствам, распоряжения; энергически приводил их в исполнение, а потом, если время позволяло, переходил от главного к подробностям, рассматривал тщательно всякую частность и постепенно дополнял и совершенствовал первые распоряжения…
Враг апатии во всём, и более всего — апатии в исполнении, казнивший беспощадно своим едким словом тех распорядителей, которые ограничивали свои действия подписью на бумаге и не понимали разницы между написанным и сделанным, — Корнилов был человек энергический по преимуществу, любил собственными глазами видеть, как приведены в дело его распоряжения, и на месте решал, что в них надобно изменить или дополнить. Как человек практический, он ничего не изобретал в кабинете, а извлекал свои предположения из самого опыта, и в этом отношении были чрезвычайно полезны беспрерывные смотры, которым он умел придать особенное значение, из которых каждый имел непременным следствием улучшение осматриваемой части…
Как человек, с любовью взявшийся за какой-нибудь труд, не ограничивается уже сделанным, потому только, что оно одобрено другими, но рассматривая предмет со всех сторон, старается отыскать недостатки собственного дела, отстранить их и усовершенствовать своё создание, — так Владимир Алексеевич Корнилов, постоянно обдумывая средства Севастополя к защите и живя одною мыслью — усилить их, постепенно, как мы видели выше, исправлял и, пользуясь обстоятельствами, совершенствовал им же предложенные распоряжения к морской обороне порта. Постоянно проникнутый желанием общей пользы, совершенно уверенный в том, что во всяком деле тогда только достигается полный успех, когда частные начальники вполне понимают намерения главного распорядителя, Владимир Алексеевич составил подробную инструкцию командирам судов, на рейде стоявших, и командирам береговых батарей при разных случаях отражения неприятеля и объявил по Севастопольскому порту 18 марта:
«Манифест 9 февраля объявил России возможность войны с Англией и Францией.
Предприимчивый и притом сильный на море неприятель может против Севастопольского порта предпринять следующие действия:
a) Правильную атаку десантом и флотом самого порта и флота в нём стоящего.
b) Внезапную атаку внешних укреплений.
c) Истребление стоящих в порте судов брандерами, и
d) Бомбардирование с внешних рейдов…»»
«Наиболее вероятным Корнилов считал внезапное нападение на внешние приморские батареи (Константиновскую и № 10) с последующим прорывом кораблей в Севастопольскую бухту. В этом случае, по мнению Владимира Алексеевича, особую опасность представляли паровые суда, которые могли прорваться на рейд под покровом ночи или днём в плохую видимость. «Быстрота, с которой пароходы могут переноситься с места на место, и определительность их плавания, — писал Корнилов, — особенно благоприятствуют внезапным атакам».
Чтобы защитить Севастополь от внезапного нападения противника с моря, он предложил предусмотреть: развёртывание сети береговых постов для наблюдения за подходами с моря с целью информации командования о передвижениях неприятельских кораблей в районе Севастополя; поддержание повышенной боевой готовности приморских батарей к отражению возможных внезапных атак противника; взаимодействие береговой и корабельной артиллерии при отражении внезапных атак; создание отрядов гребных судов для уничтожения десантно-высадочных средств противника: назначение пароходофрегатов для поддержки гребных судов и нападения на паровые суда противника.
Им же были разработаны два варианта боевого расписания кораблей и береговых частей флота для отражения атаки союзников со стороны моря и суши. В каждом из этих вариантов перечислялись конкретные сила, средства, задачи и способы их решения.
Сторонник активной обороны главной базы флота, Корнилов предусматривал не только использование корабельных сил с якорных позиций в Севастопольской бухте, но и выходы кораблей в море для атаки неприятельских судов на подходах к Севастополю. В приказе об усилении бдительности и повышении готовности кораблей к выходу в море с целью атаки противника он писал: «Появление англо-французской эскадры у самого входа в Севастополь… требует со стороны судов флота особой бдительности и совершенной готовности в самое короткое время сняться с якоря и следовать для атаки неприятеля»» [136].



А.П.Жандр:


«Самый смелый из неприятельских пароходов подходил к Севастополю 31 марта. В 5 ¼ часа утра, при очищавшемся тумане, он был замечен телеграфами, и на корабле «Великий Князь Константин» подняты сигналы: «Пароходу \'Херсонес\' развести пары, фрегатам \'Кулевчи\' и \'Коварна\' приготовиться к походу, брандвахте развести бон». Пароход имел австрийский флаг и шёл мимо Качи и Бельбека; миновав последний, он лёг на NW к русскому купеческому судну «Святой Александр Невский», шедшему в Евпаторию…. Между тем неприятельский пароход навалил на купеческое судно, взял его на буксир, дал ход и поднял английский флаг. В 7 часов фрегат «Коварна» вышел из-за Константиновской батареи и неприятель тотчас отрубил буксир, спустил флаг и побежал в море; фрегаты были на ветре, сближаясь с неприятельским пароходом, а бриги и пароход «Херсонес» следовали за фрегатами. За Херсонесским маяком ветер стал стихать, и англичанин, пользуясь этим, лёг круче, стараясь выйти на ветер у фрегатов; в 9 ¼ часа он снова поднял английский флаг и сделал 4 выстрела по направлению между фрегатами; снаряды его не долетали до них кабельтова на полтора, так же как и два ядра, которыми «Кулевчи» отвечал на его вызов. Ветер стихал, ход фрегатов уменьшился, и пароход уходил всё более и более; в 11 ½ часа он скрылся, а наши суда поворотили к Севастополю.
Князь Меншиков и Корнилов смотрели на погоню с городского центрального телеграфа, который был поставлен на самом возвышенном месте Севастополя и принимал сигналы окрестных телеграфов; горизонт с него открывался весьма обширный, но по тесноте верхней площадки телеграф был неудобен для переговоров военными морскими сигналами с плававшими в виду порта судами. Для этой цели, по распоряжению Владимира Алексеевича, на площадке, возвышавшейся над портиком Севастопольской морской офицерской библиотеки, поставлен был флагшток, который, подобно шлюпочной мачте, легко мог быть убран и вновь поставлен. Площадка шла по всей длине здания; с неё были видны, как на ладони, рейд, взморье и весь город, и потому она была превосходным пунктом для присутствия главного начальника в случае битвы у Севастополя. С тех пор движения всех судов, принадлежали ли они к эскадре Корнилова или к эскадре Нахимова, направлялись сигналами библиотеки…»


При постоянной угрозе нападения на Севастополь Владимиру Алексеевичу приходилось заниматься столь различными по характеру делами, что остаётся удивляться, как хватало ему времени и терпения уладить, разрешить, добиться, перестроить всё то, что через несколько месяцев должно будет называться «обороной».



А.П.Жандр:


«В остальные дни апреля месяца союзный флот не подходил к Севастополю ближе 25–ти миль. Он держался преимущественно в виду Георгиевского монастыря, но густой туман, не прекращавшийся до первых чисел мая, препятствовал нам знать с точностью число судов флота: иногда с Георгиевского телеграфа видно было 31 военное судно, в другой раз насчитывали только 27 судов. В Севастополе же — ученья, пробы, смотры, работы, а с удалением флота и ночные крейсерства мичманов, на вооружённых катерах, между Песочной бухтой и Константиновской батареей, — продолжались по-прежнему.
Для исследования причин увеличения, с наступлением тёплых дней, больных в Черноморских экипажах в половине апреля назначена была комиссия из контр-адмирала Истомина, двух командиров кораблей, медицинского Инспектора порта и Главного доктора госпиталя. Посетив ночью несколько кораблей, комиссия удостоверилась, что не везде требуют, чтобы матросы спали непременно в подвешенных койках: некоторые командиры 84-пушечных кораблей не дозволяли подвешивать коек в верхней батарее или опередек, а так как в одной нижней батарее нет возможности подвесить койки всей команды, то часть экипажа, по необходимости, должна была спать на палубе. Докладывая Владимиру Алексеевичу мнение комиссии об устройстве временных лазаретов на окрестных хуторах, свежий и здоровый воздух которых мог скоро восстанавливать силы слабых и выздоравливающих, Истомин намекнул, что не все матросы спят в подвешенных койках. Корнилову было довольно этого намёка. Деликатный в обращении с подчинёнными, которых уважал, он редко делал выговоры за небольшие неисправности, а рассказывал обыкновенно в таком случае анекдот о каком-нибудь старом корабле и, сравнивая тогдашние порядки с нынешними, ловко объяснял виноватому, что ложный взгляд его на предмет производит беспорядок, нетерпимый на исправных судах, — и догадливый командир, понимая, что Корнилов не хочет только назвать его, не ожидал повторений. К такого рода выговорам можно отнести и следующий приказ о койках, отданный по флоту 24 апреля; из него все поняли, что Корнилов считает своим долгом искоренить вкрадывающийся на флоте беспорядок, и в то же время, сохраняя уважение подчинённых к своим капитанам, не хочет назвать виноватых.
«Во всех военных флотах, не исключая турецкого, принято, чтобы нижние чины на судах спали в подвешенных известной формы койках, и к особенной заботливости капитанов отнесено наблюдать, чтобы подвешивание непременно исполнялось.
В русском военном флоте койки введены с его основания и по штату всегда полагались. Штатом же 1840 года постановлено отпускать на каждого человека по две койки из парусины, собственно для коек отделываемой, дабы, во время мытья одного комплекта, на другом спали.
…Всякий из нас помнит, как настоятельно он требовался (порядок. — С. К.) покойным адмиралом Лазаревым; опытный адмирал отдавал много приказов и подробных инструкций о подвешивании коек и обращении с ними, видя в сей принадлежности морской жизни матроса предмет, наиболее способствующий к сохранению его здоровья; ибо адмиралу Лазареву, как много плававшему, известно было лучше чем кому-либо: 1) что в койке только матрос может заснуть сухо; 2) что в койке только матрос непременно разденется, ибо иначе в неё трудно лечь, и 3) в койке только он будет спать на месте, ему определённом, что всегда важно для судового порядка.
Непомерное умножение больных в некоторых экипажах флота и особенно появление худосочия, к развитию коего ничто столько не содействует как не натуральный сон, и притом на сырой палубе, наводит меня на мысль, что не на всех судах строго наблюдают, чтобы нижние чины непременно спали в подвешенных койках и раздевшись; а потому я вынужденным нахожусь напомнить командирам судов, что таковое несоблюдение правил морской жизни, заведённых с давних времён всеми нациями, с пожертвованием значительных денег, отнесено будет начальством к неспособности к командованию, ибо нераспорядительность или беспечность, в отношении к сохранению здоровья команды, не должна быть ни чем извиняема»».


* * *

Но как бы ни был энергичен, вездесущ, распорядителен вице-адмирал Корнилов, два обстоятельства были безраздельно властны над ним: Время и главнокомандующий Крымской армией и Черноморским флотом князь А.С.Меншиков. Если первое было неумолимо и необратимо, то второй был даже страшнее, потому что при своём самодовольно-капризном барском дилетантстве он был главнокомандующим.



Е.В.Тарле:


«Верил ли князь Меншиков в сбыточность высадки союзных войск? Допускал ли возможность потерять Севастополь и флот?…За два дня до высадки союзных войск в Крыму он писал генерал-адъютанту Анненкову: «Предположения мои совершенно оправдались, неприятель никогда не мог осмелиться сделать высадку, а по настоящему позднему времени высадка невозможна».
И, к сожалению, именно этот роковой, легкомысленный оптимизм вдруг овладел Меншиковым как раз перед катастрофой, перед десантом и Альмой. Достаточно прочесть о том, что когда Корнилов хотел показать Меншикову список офицеров и жителей Севастополя, давших добровольные пожертвования из личных средств на предстоящую оборону города, то Меншиков, отрицавший возможность высадки и осады, ответил: «Я не хочу видеть списка трусов…»» [137]
«…Ничто так не раздражало Меншикова в черноморцах, как выпестованный в них Лазаревым дух строптивости, своевольства, своеумствования, которым покойный Михаил Петрович дерзал испытывать даже и Высочайшее терпение; Бог весть, отчего государь император в своём неизречённом великодушии прощал ему такие вещи, за которые у других отскакивали эполеты от плеч. Продолжения лазаревщины на Черноморском флоте светлейший начальник главного морского штаба ни в коем случае не намерен был допускать, — а всё, что должно было опочить с Лазаревым, своевольство его и самоумство, отошли от него, как по завещанию, к сухощавому и моложавому Корнилову, которого недаром молва и нарекла преемником ещё при лазаревской жизни…
…Достоинства Корнилова Меншиков знал не хуже других. Да, Владимир Алексеевич умён и знающ в делах флота, как никто, поглощён делами до того, что доводит себя до изнурения, до горловых кровотечений и чуть ли не до обмороков, поскольку лишает себя и сна, и отдыха, говорят, даже не крадёт ни копейки, как и Михаил Петрович, что великая редкость в империи, даже величайшая редкость… Но замкнутость Корнилова не мешала проницательному князю читать и сокровеннейшие движения души Владимира Алексеевича. Глаз он прятать не умел, а в свои годы светлейший верил не словам, а глазам людей, как и слушал не то, что они ему говорили, а то, как ему говорили… Глаза выдавали Корнилова с головой. Он, худородный дворянчик, адмирал с подтянутым кошельком, получавший от государя меньше, чем камергер светлейшего от светлейшего, смел судить в душе своей высших, сановных, сильных мира сего, не изымая из суда своего и самого светлейшего. Разумеется, Меншиков не мог знать, что в письмах к брату Корнилов титулует его светлость «болваном, брошенным царствовать над нашими болотами», но он и не нуждался в столь грубых подтверждениях своему чутью… Самовольство и самоумство!..
…Меншиков не мог обойтись без Корнилова в делах по флоту, но это не значило, что он должен был лишать себя удовольствия попортить кровь преемнику, когда тот подставлялся. Светлейшему доставляло утончённое наслаждение цинически творить зло под видом блага, ибо зло это бесило Корнилова, безнаказанно изводить его ханжескими речами… Разве это не являлось шедевром злословия — выставить севастопольцев, то есть прежде всего офицеров флота во главе с Корниловым, трусами, которые затряслись от страха ещё до первого пушечного выстрела в Крыму?.. Светлейший сделал всё от него зависящее, чтобы его словцо имело огласку и докатилось до Петербурга» [138].


В злополучной бумаге, предложенной Корниловым вниманию князя, речь шла о возведении оборонительной башни на Малаховом кургане. Владимир Алексеевич, обладавший мужеством не опускать рук в обстоятельствах, когда другого душили бы гнев, бессилие и отчаяние, довёл задуманное до воплощения: были собраны необходимые средства, на которые был выкуплен участок земли у жителей слободы, которые имели там подсобные хозяйства, и приступили к строительству укрепления. Башня Малахова кургана, хотя и отмеченная смертями всех трёх адмиралов — Корнилова, Истомина и Нахимова, — даже наполовину уничтоженная первой бомбардировкой 5 октября, служила защитникам бастиона до самого последнего дня осады…

В городе, живущем всего в 15 днях отсрочки от вражеской интервенции, главнокомандующий ведёт бесконечно отупляющую бюрократическую переписку с Петербургом, бравурно отчитываясь о якобы выполненных работах по укреплениям, когда на самом деле солдатам даже не выдали инструментов для этих работ (эти инструменты привезли только спустя 3 дня после высадки); а из Петербурга Николай I, ещё не осведомлённый о свершившемся факте высадки, шлёт Меншикову приказания «сделать стену из камня, вал между третьим и четвёртым бастионами из грунта, но обязательно к будущей весне» (то есть весне 1855 года!). Таким образом складывалась хорошо узнаваемая, типичная для нас, русских, ситуация начальственного идиотизма, так бесившая всегда М.Е.Салтыкова-Щедрина и не изживаемая по сей день.

Князь В.И.Васильчиков, сменивший погибшего Корнилова на посту начальника штаба Севастопольского гарнизона, с тяжёлым сердцем и горькой иронией спустя много лет писал в своих мемуарах:


«Замечательно, что в то самое время, когда петербургские сановники ежеминутно ожидали высадки то у Красной Горки, то против генерала Граббе, они же оставляли без внимания донесения… доказывавшие неизбежность высадки в Крыму, и не верили в возможность такого рискованного предприятия. Эгоистический Петербург видел одного себя и забыл о России. Итак, принятая нами система действий была чисто оборонительная; о каком-либо наступательном действии не было речи. Везде собраны войска, от Дуная до Финляндии и Кавказа; везде мы ожидаем почина со стороны врагов; везде стоим мы ружьё у ноги, ждём нападения. Но вместо того, чтобы сгруппировать свои силы, чтобы в данную минуту явиться на угрожаемом пункте с достаточными для отражения врага средствами, мы везде разбрасываем наши силы и поэтому мы везде слабы.
Постоянно неудачные дела (в Дунайскую кампанию. — С. К.) сильно оскорбили сердце Николая Павловича. К его негодованию присоединилось тягостное чувство всего русского народа, скорбевшего о неуспехах нашего оружия, и все стали безотчётно требовать какого-либо дела, лишь бы победы. С этого времени водворился обычай требовать чего-нибудь, то есть не исполнения подробно обдуманного плана действий, долженствующего привести к предусмотренной цели, а блестящего действия какого бы то ни было рода, могущего служить рекламой и наделать шума.
…Итак, страна с 80–миллионным населением, страна, по преимуществу, военная, страна, жертвовавшая самыми жгучими своими потребностями и интересами для создания сильной многочисленной армии, в минуту развязки оказалась несостоятельной на том именно пункте, где ей угрожала действительная опасность, и постыдно проиграла сражение…»




Владимиру Алексеевичу оставалось жить меньше двух месяцев. Этого он не мог знать, но мог предчувствовать. Отправив в конце апреля из Севастополя детей и Елизавету Васильевну, беременную их последним ребёнком и ожидавшую родов в сентябре, он остаётся один. Одному Богу известно, что передумал вице-адмирал в эти дни и откуда брал силы, физические и душевные, для дел исполняемых и дел грядущих. За семнадцать лет счастливой супружеской жизни он, всегда писавший почти ежедневно жене, находясь с ней в разлуке, теперь завёл привычку отсылать ей дневник записей за несколько дней как одно письмо. В своём «июльском дневнике» Корнилов, как солдат перед боем, который может оказаться последним, пишет о самом для него дорогом; как истинно верующий человек осознанно спокоен перед Всевышней волей; полон достоинства и мужества как русский офицер. И ещё здесь простая человеческая — беззащитная перед ужасными событиями, ясно читаемая тревога, страдание и печаль из-за невозможности продлить семейное бытие, — этот очень личный мир со своими радостями и потерями, в суть которого не допускается чужой, который и не поймёт никогда всего этого мира, этих отношений, дорогих и мучительных, переплетённых совместно пережитым, что и является семьёй и что теперь неминуемо, неотвратимо должно будет прервано войной. «Тяжело нам под старость разлучаться, но что же делать! Зато ты и я исполняем свои самые священные обязанности: я — к службе, а ты — к детям… Мне бы приятно было сопутствовать вам (жене и сыну Александру. — С. К) в Одессу, но Богу, верно, угодно иначе — Богу угодно назначить мне другое призвание… Да исполнится Его Святая воля!.. Атмосфера сгущается, и скоро будет гроза; дай Бог, чтобы она скоро пронеслась и солнце Русское по-прежнему бы осветило бы Русь Православную».



…Из письма В.А.Корнилова брату А.А.Корнилову:


1 сентября 1854 г., Севастополь.
«…Затем прощай, устал до смерти, глаза слипаются. Да! На днях должно решиться: быть или не быть, надеюсь, Черноморскому флоту, а не России. Для матушки России временная потеря и Крыма и флота ничего. Она не в таких казусах была и выходила славнее и сильнее, а будущее не кончилось, она слишком молода и крепка. Бог да хранит всех вас.
В. Корнилов».


Глава двенадцатая


«…Сначала незаметно стало заволакивать горизонт к юго-западу — Севастопольскую бухту, северное укрепление: густые тучи поднимались и расширялись. «Посмотрите, — сказал капитан, — как заволокло горизонт. Что-то уж очень черны облака и быстро так подвигаются…» Да ведь этот дым — от ружей… Высадка!»


Эти строки из воспоминаний черноморского офицера возвращают к событиям 150-летней давности.

1 сентября 1854 года около полудня пост оптического телеграфа на мысе Лукулл сообщил, что в море виден огромный неприятельский флот. Подсчитать корабли было невозможно. Как оказалось потом, союзный флот насчитывал более 360 вымпелов — английской, французской и турецкой эскадр. Вся армада двигалась в сторону Евпатории. Корнилов и Нахимов с Башни Ветров Морской библиотеки увидели это через подзорные трубы. «Когда неприятель приближался к берегу, то издали казалось, что подходит большой движущийся город со множеством дымовых труб, фабрик и заводов», — написал очевидец. Как вскоре стало известно, англо-французское командование избрало Евпаторию районом высадки своего экспедиционного корпуса, предназначенного для захвата Севастополя.


«Высадить крупный морской десант непосредственно в Севастополе неприятель побоялся: овладеть главной базой Черноморского флота он решил ударом по Севастополю с суши и одновременной атакой кораблей с моря.
Надо сказать, что союзники действовали не лучшим образом. Посадка союзных войск на транспорты в Варне, переход судов морем и высадка десанта в Евпатории производились крайне неорганизованно и неумело. Переход десантного отрада морем не обеспечивался разведкой и необходимым охранением. Связь между отдельными отрядами транспортов, растянувшихся на много миль, отсутствовала.
Первый эшелон десанта, размещавшегося на 54 французских судах, в течение трёх дней, не имея никакого охранения, находился без движения в море в ожидании выхода из Варны английских судов с главными силами десанта. Почему же русское командование не использовало столь благоприятный момент для атаки неприятельского десанта на переходе морем? Эта грубая оперативная ошибка была допущена по вине главнокомандующего сухопутными и морскими силами в Крыму адмирала А.С.Меншикова, который в свою очередь руководствовался указаниями Николая I, изложенными им в личном письме от 3 декабря 1853 года. «Ежели точно англичане и французы выйдут в Чёрное море, — писал царь Меншикову, — с ними драться не будем, а пусть они отведают наших батарей в Севастополе, где ты их примешь салютом; иного они, может, и не ожидают. Высадки не опасаюсь, а ежели бы попытка и была, то кажется, и теперь отбить их можно; в апреле же будешь иметь всю 16-ю дивизию с её артиллерией, бригаду гусар и конные батареи, более чем нужно, чтобы заставить их хорошо поплатиться».
Из письма Николая I видно, что он, будучи уверенным в неприступности Севастополя с моря и считая, что Меншиков имеет достаточно сухопутных сил для отражения наступления союзного десанта на побережье Крыма, был против активного использования Черноморского флота в борьбе с англо-французским флотом на Чёрном море. Поэтому князь Меншиков, слепо выполнявший любые распоряжения царя, запретил использовать Черноморскую эскадру для атаки союзного десантного отряда на переходе его морем. Он не воспользовался также и благоприятным случаем для атаки неприятельских транспортов с десантными войсками, когда они в ожидании высадки в течение суток находились без движения в районе Евпатории. Нахимов по собственной инициативе и с одобрения Корнилова пытался выйти со своей эскадрой парусных кораблей в море и атаковать англо-франко-турецкий десант в момент высадки его в Евпатории. Но противный ветер не позволил парусным кораблям выйти из Севастополя» [139].


Поскольку севастопольская крепость не была готова к отражению атак десанта, необходимо было остановить врага на подступах к городу, чтобы дать возможность гарнизону укрепить свои позиции.


«Главнокомандующий князь Меншиков имел в своём распоряжении на территории Крымского полуострова около 51 тысячи человек сухопутных войск, из них менее 30 тысяч находились вблизи Севастополя, остальные размещались в Керчи, на Перекопе и в других местах. Для сражения с экспедиционным корпусом князь Меншиков выбрал удачную позицию на реке Альме: левый фланг позиции у устья реки защищал холм с крутым, обрывистым склоном. Противник, продвигаясь к Севастополю, должен был форсировать под артиллерийским и оружейным огнём речку, а затем атаковать русские войска, взбираясь вверх по склону холма. Со 2 сентября на месте будущего сражения стали сосредоточиваться войска. У них было достаточно сил и средств, чтобы должным образом укрепить выбранный рубеж, однако был сделан только эполемент [140] на 12 орудий в районе главной дороги; ни траншей, ни завалов, ни брустверов не возводили, так как главнокомандующий не придавал этому серьёзного значения. Был допущен и второй крупный просчёт, имевший в дальнейшем роковые последствия: посчитав кручи холма на левом фланге неприступными для противника, главнокомандующий не поставил там ни одного солдата.
В сражении, начавшемся 8 сентября, со стороны русских участвовало около 33 тысяч человек с 84 полевыми орудиями, союзники же имели почти 62 тысячи человек и 134 полевых орудия. Русские войска, нередко побеждавшие противника и при худшем соотношении сил, на этот раз столкнулись с хорошо вооружённым и сильным врагом. Дело в том, что в русской армии нарезное оружие только ещё начало поступать на вооружение. В армии Меншикова было всего 2 тысячи штуцеров, а у противника — до 30 тысяч; русские гладкоствольные ружья поражали противника на расстоянии 300 шагов, а штуцеры в четыре раза дальше. Построенные в колонны русские полки сразу попали под губительный артиллерийский огонь англичан, наступавших в центре и на правом фланге. Только при сближении и в штыковом бою русские солдаты могли проявить свои лучшие качества и отбросить противника назад. Тем временем наступавшие на левом фланге французы, с трудом вскарабкавшись по круче, оказались на холме, и будь здесь хоть небольшое количество наших войск, они легко сдержали бы французские дивизии. Теперь же русские войска оказались под перекрёстным штуцерным огнём и несли большие потери. Князь Меншиков пытался исправить положение, но сражение практически вышло из-под контроля главнокомандующего и было проиграно. Русские войска отступили, потеряв в бою около 6 тысяч человек, в том числе 5 генералов и почти 200 офицеров. Экспедиционный корпус потерял 3,5 тысячи человек» [141].



Теперь обратим особо пристальное внимание на драгоценный документ, по счастливому случаю дошедший до наших дней. Я имею в виду письма Владимира Алексеевича Корнилова к жене в период с 3 сентября по 4 октября (то есть за день до гибели) и называемые им самим «журналами». Академик Е.В.Тарле в своей монографии назвал их «дневником» и апеллировал к этим записям как к историческому источнику, когда хотел подтвердить правильность своей аргументации. Вот пример.


«Можно проследить все перипетии начала севастопольской драмы по смене настроений Корнилова, как она рисуется в наших документах.
До Альмы Корнилов бодр (слова выделены мной. — С. К.), хотя лучше других знает безобразное состояние севастопольских укреплений. Под 4 сентября Корнилов записал в дневнике: «По слухам из лагеря, неприятель высадил свежие войска и готовится атаковать наших. Позиция, избранная князем, чрезвычайно сильна, и потому мы совершенно спокойны… Наш Севастополь готовится к обороне, многие выезжают, но есть такие, которые приезжают… Пошли работы с большим успехом…» 5 сентября Корнилов пишет жене, жившей в Николаеве: «У нас в Севастополе всё благополучно, всё спокойно и даже одушевлено. На укреплениях работают без устали, и они идут с большим успехом. Надеемся, что князь Меншиков обойдётся без них». Другими словами, Корнилов надеется, что десант, высаженный маршалом Сент-Арно 2 сентября и уже двинувшийся берегом моря на юг, к Севастополю, будет разбит в открытом бою войсками Меншикова и не начнёт осады. 6 сентября Корнилов совсем было приободрился. Меншиков заразил на миг даже его своим бесконечным оптимизмом: «Со светом пустился в наш лагерь, расположенный на реке Альме. Нашёл там всё как нельзя в лучшем духе. Князь спокоен и даже весел. Шатёр его раскинут на такой высоте, что кругом видно на 30 вёрст. Телескоп огромной величины наведён на неприятельский лагерь и флот. Войска много, и подходят свежие». Правда, на другой день (уже канун Альмы) есть и такая наводящая на размышление фраза: «Бог не оставит правых, а потому ожидаем развязки со спокойствием и терпением. В 1812 году Россия была в худшем положении и отстояла своё величие, даже умножила его…»»


Постараемся показать, что ни «перипетии», ни «смену настроений» Корнилова как раз и нельзя «проследить» по этим строкам «дневника» именно потому, что это не дневник, а письма — «журнал» вице-адмирала к жене, как уже упоминалось выше, и именно поэтому Корнилов не сообщает в них правды, вернее, всей правды о положении в Севастополе и в армии. Такая трепетная забота о жене может казаться странной нам сегодняшним, у которых брак — это равноправие разделяемых обязанностей, ответственности за принимаемые решения, равноправие в семейной иерархии. Не то было прежде, и Владимир Алексеевич — это глава семьи, мужчина — оберегающий, предупредительный, надежда и опора для Елизаветы Васильевны на всю жизнь. Хотя доверие его к жене абсолютно и безусловно, что подтверждает «журнал», но информация «процежена» и самые тяжёлые эмоционально события вообще им не упоминаются; именно поэтому Корнилов «бодр» и «совсем было приободрился», поэтому в приводимых Тарле записях он четырежды пишет о «спокойствии», царящем якобы среди севастопольцев. На самом деле этот человек, действительно «лучше других знающий безобразное состояние севастопольских укреплений», настолько ясно понимает сложившуюся уже к 8 сентября тревожную ситуацию, что 7 сентября пишет своё завещание.




«7 сентября 1854 г., Севастополь
Моя последняя воля.
Полагал бы семейству нашему, пока дочери малы и лучшее для них воспитание есть домашнее под наблюдением и в правилах и в примере такой редкой и заботливой матери, жить в сельце Ивановском. Там могли бы несколько устроиться дела и отклониться недостаток предстоящий при всякой городской жизни.
Всё моё движимое и недвижимое должно поступить в полное распоряжение моей супруги, с которой мы в продолжение 17 лет жили в любви, дружбе и, могу сказать, в примерном согласии.
Детям завещаю: мальчикам — избрав один раз службу Государю, не менять её, а приложить все усилия сделать её полезною обществу, не ограничиваясь уставом, а занимаясь с любовию, изучая всеми своими способностями то, что для полезнейших действий пригодно. Лучший пример для них в отношении последнего их дед, и дядя, и, могу смело сказать, — отец. Дочкам следовать во всём матери.
Мои бумаги все собраны, равно как бумаги и всё то, что относится к благодетелю моему Михаилу Петровичу Лазареву, к семейству которого желал бы, чтобы дети мои сохранили особую дружбу и старались быть ему при всяком случае полезными. Извлечение из бумаг этих, особенно последних, может быть полезным.
Затем, благословляя жену и детей, я со спокойствием готов кончить, как жил для блага моей родины, которую Бог не оставит и которая, конечно, по окончании неправедно начатой с нею войны станет ещё выше в судьбах наций.
В. Корнилов».




Только после его смерти Елизавета Васильевна узнает, как в действительности прожил последний месяц своей жизни её муж, отец её детей — человек, о котором Лев Толстой напишет: «герой, достойный Древней Греции»; которому Николай I повелит поставить памятник на том месте, где он погиб; которого скульптор М.Микешин увековечит вместе с М.П.Лазаревым и П.С.Нахимовым на памятнике «Тысячелетие России» в Великом Новгороде.

До 8 сентября 1859 года это человек, которого знал флот, после — вся Россия и Европа.

…Из «журнала»:


«8 сентября. Тяжёлый день и по предсказанию Афинского календаря, и по всем соображениям, надо было ожидать наступления неприятеля. Утром явился князь Ухтомский с пленным французским полковником графом Лажанд, состоявшим при лорде Раглане. Этот молодец наткнулся на гусар наших и был ими взят. С Ухтомским мне князь прислал сказать, что дела не ожидать, но во 2-м часу прислал сказать, что слышна пальба, и я, проглотив несколько ложек супу, поскакал в лагерь. Можно себе представить, какое чувство волновало меня: на Лукулле или на Альме разыгрывалась участь Европы. Подъезжал, пальба редела, и я вскоре увидел наших в ретираде, но ретирующимися в порядке. Тяжела была эта картина, но воля Божия для нас неисповедима. Неприятель после кровавой сшибки оттеснил нас, обойдя левый фланг при помощи пароходной артиллерии, но по уступлении позиции, не преследовал. Со всем тем надо было ретироваться. Князь решился сначала на Качу, но потом на Бельбек. Потери с обеих сторон были значительны…»


«Корнилов и его товарищи, — писал Е.Тарле, — уже с этого момента увидели, что отныне им следует рассчитывать на самих себя и ни на кого больше…

Что такое Меншиков, как он устраивает армию и руководит ею, это Корнилову стало совершенно ясно, уже когда севастопольцы увидели, в каком состоянии пришли к ним отступавшие от Альмы войска: «Ни госпиталей, ни перевязочных пунктов, ни даже достаточного количества носилок для раненых не было, и этим объясняется огромное количество раненых, оставленных на поле сражения… Вместо интенданта был в армии подрядчик, и не знал солдат, где его каша»» [142].

Воочию убедившись в поражении наших войск на Альме, Корнилов спросил у князя Меншикова:

— Что делать с флотом?

— Положите его себе в карман, — ответил Светлейший — остряк.

«Корнилов, как и все жители Севастополя, узнал об уходе Меншикова с армией к Бахчисараю только после того, как это событие совершилось, — отмечал Е.Тарле. — Корнилов настойчиво требовал приказаний насчёт флота, и приказание было Меншиковым отдано: «Вход в бухту загородить, корабли просверлить и изготовить их к затоплению, морские орудия снять, а моряков отправить на защиту Севастополя»» [143].

Вопрос, который не давал Корнилову заснуть всю ночь, стоил того, чтобы самый молодой вице-адмирал пошёл на невиданный шаг: нарушая субординацию, иерархию и устав, Корнилов созвал военный совет.

С каким презрительным недоумением и подобострастным негодованием говорили об этом его шаге те, кто в это время отсиживался в штабе у Меншикова или в далёкой столице! Они не понимали, как это какой-то худородный бедный выскочка посмел строить из себя военачальника, когда был же всё время рядом Его Светлость князь Александр Сергеевич — как-никак главнокомандующий?!

«Но неужели после альминского сражения власть главнокомандующего поколебалась до того, что приказания его, по важности своей не терпящие отлагательства, не считались уже для его подчинённых обязательными, а им позволительно было совещаться, следует или нет приводить их в исполнение?» — надменно вопрошает П. Хомутов в своих воспоминаниях.

…Рано утром 9 сентября в обширную кают-компанию флагманского корабля Корнилова «Великий Князь Константин»один за другим, в парадной форме, входили флагманы и капитаны 1-го ранга. Рассаживались молча, с тревогой вглядываясь в бледное, посуровевшее, с воспалёнными глазами лицо Корнилова. Встав со своего почётного председательского кресла, нервно теребя в тонкой руке карандашик в серебряной вставочке, он заговорил. Голос его звенел от внутренней решимости сказать то, о чём он думал все эти последние часы.

…В документах того времени часто описывается этот совет, и неизменно одинаково, стратегически верно и исторически выверенно расставлены в них акценты. Множество строчек исподволь, тактично и сочувствующе подводят к самому «больному» моменту, чуть не промаху, как считается, в стратегии Корнилова тех дней. Что же произошло?

— Господа! Наша армия отступает к Севастополю, вследствие чего неприятель легко может занять южные Бельбекские высоты, распространиться к Инкерману и к «Голландии», где ещё не кончена постройка оборонительной башни, и, действуя с высот по кораблям эскадры Павла Степановича, принудить наш флот оставить настоящую позицию. С переменой боевой позиции наших судов неприятельскому флоту облегчается доступ на наш рейд, и если союзная армия успеет в то время овладеть северными укреплениями, то даже наше геройское сопротивление не спасёт Черноморского флота от гибели и позорного плена.

Корнилов обвёл всех собравшихся внимательным взглядом и вдруг подумал: «Сколько их будет на моей стороне всего через минуту?..»

— Господа. Я предлагаю всем нам выйти в море и атаковать врагов, столпившихся у мыса Лукулл. Рассчитываю, что при счастии мы разметаем неприятельскую армаду и тем лишим союзную армию продовольствия и подкрепления, а при неудаче — избежим постыдного плена, сцепившись абордажем с кораблями неприятеля, взорвёмся вместе с ними. Спасая честь русского флага, наши моряки защитили бы грудью и родной свой порт, ибо союзный флот, оставшись даже победителем, так был бы обессилен гибелью большей части своих кораблей, что уже не дерзнул бы атаковать остальные приморские батареи Севастополя, а без содействия флота, как вы все понимаете, господа, союзная армия, конечно же, не овладеет городом…

Безмолвие повисло в кают-компании. От начальника штаба исходила такая взволнованность, такой отвагой веяло от его слов. Не так были воспитаны черноморцы, чтобы не предпочесть, хотя и безрезультатную, но славную гибель в борьбе с врагом перспективе сдаться живыми в руки противника.

«Какой неувядаемый блистательный венок, — писал лейтенант Асланбеков, — готовился Черноморскому флоту: 14 кораблей, 7 фрегатов и 10 пароходов хотели сразиться с 33 кораблями и 50 пароходофрегатами. С какой дивной чудной памятью погрёб бы себя в волнах Чёрного моря Черноморский флот! Если ему уже назначено погибнуть, что может ли быть славнее смерти? И какие чудеса храбрости увековечил бы за собой этот сонм героев, эта горсть храбрых? Россия бы отпела по нас вечную память…»

И всё же…

«…но с выходом флота и удалением армии что бы последовало? Город был бы взят, и неприятель торжествовал бы занятие первого русского порта. А что важнее для России: порт или флот? Конечно, порт, — это ключ Чёрного моря».

Долгое время никто не осмеливался первым нарушить молчание, хотя стало очевидным другое решение.

Затопление входа на рейд — вот о чём подумалось многим тогда на совете. Но как решиться на эту жестокую меру? Запрудить порт и безвыходно запереться в нём — не значило ли признать своё бессилие бороться с врагами на море, отречься от самого звания моряка?.. Своей любовью к делу черноморцы довели свои корабли до высокого совершенства в боевом порядке, в артиллерии и в искусстве управления — и в то время, когда выросло и окрепло создание их рук, надлежало принести его в жертву, своими руками потопить в волнах родного порта прекрасные корабли. Это походило на самоубийство: речь шла не о том даже, чтобы принести на алтарь Отечества имущество моряков, — нет, надлежало смять безжалостной рукой всё то, к чему направлены были все нравственные силы, в чём видели они своё призвание, свою будущность, славу России.

Поднялся со своего места капитан 1-го ранга А.А.Зорин.

— Ваше Превосходительство, позволите ли мне сказать слово?

— Прошу вас, Аполлинарий Александрович.

— Мы все понимаем, что ваше предложение — благородный, мужественный порыв, и это достойно нашего любимого начальника. Но выполнимо ли это? Мы находимся под непрерывным наблюдением противника. Мы не успеем даже выбуксировать наши корабли с помощью пароходов, а если и успеем, то не защищены от возможного штиля. И тогда… Но если уж выходить, то немедля: не сегодня, так завтра неприятель может появиться с моря в виду Севастополя. Но силы наши неравны…

Что же вы предлагаете? — Корнилов резко подался вперёд.

— Необходимо затопить старые суда, поставив их поперёк бухты и тем самым загородить вход на рейд. В этом случае мы сохраним орудия, порох, и главное — людей для обороны города.

Послышались голоса:

«В этом плане много правды…»

«И я согласен с капитаном Зориным!»

Корнилов встал. Он был потрясён.

— Это невозможно! Готовьтесь к выходу в море. Будет дан сигнал, что кому делать. Я еду к князю в ставку.

Распустив совет, Корнилов поспешил к князю Меншикову и объяснил своё намерение выйти в море.

— Всё это вздор. Я уже сказал вам, что делать: затопите фарватер, — насмешливо и неторопливо произнёс главнокомандующий.

Корнилов побледнел, узкие губы упрямо сомкнулись, воспалённые от бессонниц глаза пылали.

— Я… я не выполню этого. Вы заставляете меня спустить флаг без боя…

— Вот как? Ну что же, Владимир Алексеевич, можете тогда отправляться отсюда в Николаев, к своему семейству.

— В Николаев! На старое место службы! На ваше место заступит адмирал Станюкович.

Корнилов решил, что ослышался. Впервые в жизни почувствовал, что растерялся. Подавленный, униженный, он вдруг осознал, что перед ним человек, от одного слова которого здесь, теперь, зависит всё: его судьба, судьба Севастополя, судьба России…

— Остановитесь! Это самоубийство, то, к чему вы меня принуждаете! Но чтобы я оставил Севастополь, окружённый неприятелем, — невозможно! Я готов повиноваться вам.

…«Ваше Превосходительство! — хочется крикнуть ему через 150 лет. — Ваше Превосходительство, я так понимаю Вас, что и сейчас, читая воспоминания Ваших современников — Ваших почитателей или завистников, которые были равны в одном: своими причёсанными строками они «загоняли» Ваш трепет в гладкий образ этакого идеального служаки, — и сейчас я понимаю горечь Ваших дум, разочарование, уязвлённость самолюбия… и решительность. Вы, блистательный офицер, ученик адмирала Лазарева, видевшего в Вас «надежду Черноморского флота», самый молодой вице-адмирал, едва не первый авторитет на Черноморском флоте, облечённый властью в осаждённом городе; честолюбивый, вспыльчивый, полный нервной энергии, подтачивавшей Ваше некрепкое здоровье; порывистый, горячий, не терпящий промедления, волокиты; сгоравший на службе, не знавший часто сна и отдыха, Вы, при всеобщей российской неспешности, поражали быстротой достигнутых успехов; в минуты крайнего напряжения и опасности становившийся хладнокровным, распорядительным, не дававшим поблажки ни себе, ни подчинённым, успевавшим везде и всюду, — как не понять Вашу скорбь моряка, которого заставляют топить свои корабли? Как не понять горечь в душе человека, чьи надежды рушились? Ибо, Ваше Превосходительство, Вы прежде всего — человек. Вот в чём увидели Вашу «слабость» те мемуаристы, которых радовал факт присутствия у Вас хоть какой-нибудь да слабости; Вашу душевную драму свели к гневу самолюбивого начальника, с мнением которого не посчитались подчинённые; постарались исчерпать душераздирающими описаниями Вашей начальнической печали о решении затопить флот. Уличив Вас в слабости, радуясь тому, что и лучших она уравнивает с прочими, почему не удивились Вашему смирению покорившегося, отчего же не дали себе труда задуматься, чего стоило Вам пережить эти несколько часов: решиться и продумать героический шаг схватки с неприятельским флотом, заранее зная, что гибель неминуема; испытать жестокий удар, оказавшись в меньшинстве среди своих боевых соратников; перенести унижение и бессилие в кабинете князя, зная при этом, что если сейчас Вы не подчинитесь приказу о затоплении и уедете в Николаев, то город, оставляемый на волю такого главнокомандующего, каким уже показал себя при Альме Меншиков, падёт уже в ближайшие часы. Именно такой исход Вы имели в виду, сказав, что это самоубийство!..»

Но Корнилов не был бы Корниловым, если бы он, даже морально истерзанный, не вернулся и не начал бы действовать.

Вице-адмирал приказал поставить десять новых кораблей на позиции для обстреливания северной стороны в случае нападения на неё неприятеля, а корабли «Три Святителя», «Уриил», «Селафиил», «Варна» и «Силистрия», фрегаты «Флора» и «Сизополь» — затопить поперёк рейда между Константиновской и Александровской батареями. В приказе говорилось:


«По случаю ожидания сюда неприятеля, который, пользуясь своим числительным превосходством, оттеснил наши войска и грозит атакою северному берегу Севастопольской бухты, следствием которой будет невозможность флоту держаться на позиции, ныне занимаемой; выход же в море для сражения с двойным числом неприятельских кораблей, не обещая успеха, лишит только бесполезно город главных своих защитников — я, с дозволения Его Светлости, объявляю следующие распоряжения, которые и прошу привести немедленно в исполнение…»



А.Жандр:


«Грустный и задумчивый вошёл Владимир Алексеевич на библиотеку в 6 часов вечера, и по его приказанию взвился над городом русский национальный флаг — сигнал, что решение топить принято безвозвратно. С библиотеки он поехал на корабль «Ростислав» к контр-адмиралу Вукотичу и приказал собранным там командирам судов, обречённых на жертву, свезти на берег что можно в течение вечера и ночи, а на рассвете — срубить мачты и погрузить корабли на дно. Дома Корнилова ожидали несколько офицеров, горячо преданных морскому делу: они пришли просить его отвести удар, грозивший нашему званию, они говорили о невыгодном впечатлении, которое произведёт самозатопление на севастопольцев. «Надо покориться необходимости», — отвечал Корнилов».


Наступило 11 сентября. Один из очевидцев описал затопление судов в своих мемуарах:


«На кораблях, назначенных к затоплению на фарватере, отвязывались паруса, спускались стеньги. Около трёх часов корабли, буксируемые гребными судами, тихо подвигались к своему кладбищу. По всему рейду тянулась печальная процессия. Ещё не прошло года, как некоторые из этих развенчанных героев прославили свои имена, в несколько часов уничтожив турецкий флот, а теперь, общипанные, с голыми мачтами, уподоблялись преступникам, идущим на казнь в непригожем виде. В общем эта картина производила впечатление похоронного шествия, которое сопровождалось искренней печалью и слезами родственной семьи моряков, а также и посторонней публики, пришедшей в последний раз взглянуть на своих любимцев…
…Шлюпки, наполненные оставившими свои суда командами, плывут к берегу; на месте, занятом накануне «Сизополем», «Варной» и «Силистрией», плавали обломки рангоута; «Уриил» и «Селафиил» были затоплены вслед за ними; около 8 часов волны поглотили «Флору», но корабль «Три Святителя» ещё борется за жизнь; он лёг на левый бок и не идёт ко дну; ветеран, казалось, не желает умирать такой позорной смертью; в своей смертельной агонии он как будто ждёт более почётного смертельного удара. Подходит пароход «Громоносец», пускает в него несколько ядер; зашатался великан, медленно скрывается под водой и, точно последним вздохом, взбурлил над собой морскую пучину…»


В этот печально памятный день черноморцы узнали, что вице-адмирал Корнилов — всегда холёный, подтянутый, светский в обхождении и манерах; строгий и нередко весьма язвительный в речах с нерадивыми подчинёнными, нетерпимый к лености, тупости, воровству и подхалимству; Корнилов, всегда сохранявший достоинство и присутствие духа; Корнилов, который при частых недомоганиях держался так мужественно, что никто из ближайшего окружения не мог похвастать тем, что видел его физически или душевно страдающим, — может плакать. Но когда зашатался под выстрелами корабль «Три Святителя», он заплакал. Это видели, и видели в первый и последний раз. «Я потерял нервы», — сказал о себе тогда Корнилов.



В тот же день Корнилов обратился к гарнизону осаждённого города с речью. Он, превозмогая в самом себе неизжитую горечь, понимал, что нельзя дать укорениться этой горечи в других — во всех тех, на чьи плечи ляжет вся тяжесть защиты. В этом он видел свой долг до последних минут жизни.

Вот что было объявлено им по Севастополю в приказе 11 сентября:


«Товарищи! Войска наши, после кровавой битвы с превосходным неприятелем, отошли к Севастополю, чтобы грудью защищать его.
Вы пробовали неприятельские пароходы и видели корабли его, не нуждающиеся в парусах? Он привёл двойное число таких, чтоб наступить на нас с моря. Нам надо отказаться от любимой мысли — разразить врага на воде! К тому же мы нужны для защиты города, где наши дома и у многих семейства.
Главнокомандующий решил затопить 5 старых кораблей на фарватере: они временно преградят вход на рейд, и вместе с тем свободные команды усилят войска.
Грустно уничтожить свой труд. Много было употреблено нами усилий, чтобы держать корабли, обречённые жертве, в завидном свету порядке. Но надо покориться необходимости!
Москва горела, а Русь от этого не погибла! напротив встала сильнее. Бог милостив! Конечно, Он и теперь готовит верному Ему народу Русскому такую же участь.
Итак, помолимся Господу и не допустим врага сильного покорить себя! Он целый год набирал союзников и теперь окружил царство Русское со всех сторон. Зависть коварна! Но Царь шлёт уже свежую армию; и если мы не дрогнем, то скоро дерзость будет наказана и враг будет в тисках!»



После сражения на Альме русские войска отошли к Севастополю. Корнилов ожидал нападения союзников сразу же начиная с 8 сентября. Как оказалось, на помощь войск он рассчитывал напрасно: 9 и 10 сентября князь Меншиков ещё пробыл в Севастополе, но 11-го приказал армии выступать из города к Бельбеку, а 12-го уехал и сам. Накануне отъезда он вызвал Корнилова к себе и объявил ему своё намерение оставить в Севастополе моряков, сапёров и резервные батальоны 13-й пехотной дивизии. Корнилов резко возразил на это, что Севастополю не устоять, если войска оставят его, что горсть моряков не в силах остановить напора многочисленной союзной армии на Северные укрепления, а в случае взятия их нельзя будет долго держаться и в самом городе. Светлейший князь, как всегда, презрительно и надменно отвечал непонятливому вице-адмиралу: «Неприятель не может повести решительную атаку на Северные укрепления, имея у себя на фланге и в тылу нашу армию», а кроме того, отступая к Бельбеку, он-де сохранит сообщение с Россией.

Владимир Алексеевич был потрясён: город, в котором всего-то оставались 4 десантных батальона и 4 резервных, был фактически бросаем на произвол судьбы. Сразу же он издал приказы о формировании 17 батальонов из личного состава флота.



…Из «журнала» Корнилова:


«11 сентября. С утра замечено движение в неприятельском флоте и армии, движение это кончилось тем, что и флот и армия перешли на Качу. Наши также потянулись к нему навстречу. Мы, моряки, остаёмся защищать Севастополь. Бог да поможет нам устоять против двадесяти языцев. В городе суета, на рейде — ещё большая. К этому ещё передвижение войск и их повозок. Кирьяков с своей дивизией вперёд, Горчаков с своими войсками обойдёт Инкерманом. Князь ночует в Севастополе, но завтра рано отъедет. Что-то вы поделываете в Николаеве? Там, конечно, всё спокойно. Как я доволен, что вовремя отправил тебя, друг мой драгоценный, отсюда. Сколько теперь семейств желали бы не быть в нашем каменном лагере. Боюсь, что недостаток известий отсюда тебя растревожил, но что же делать, когда на настоящее сообщение полагаться невозможно и это писание, не знаю, доберётся ли до тебя».


Но трагическим потоплением своих кораблей и внезапным уходом всей армии не исчерпалась для севастопольцев роковая чаша событий того же дня 11 сентября.

Перед отъездом к армии князь Меншиков поручил командование над оставшимися в Севастополе войсками начальнику 14-й пехотной дивизии, дряхлому и бездарному генерал-лейтенанту Ф.Ф.Моллеру.



…Из «Записок» В.И.Дена:


«Ф.Ф.Моллер командовал дивизией, расположенной уже несколько лет в Крыму, и потому случайно очутился начальником Севастопольского гарнизона, к чему не имел ни малейшего призвания. Фигура его напоминала тех, о которых Император Павел говорил, что они как наводящие уныние не должны быть терпимы».
Особым приказом № 40 князь установил такой порядок:
«1) Генерал-лейтенанту Павловскому, окончившему возложенное на него поручение по Северному укреплению, сдать начальство над оным генерал-адъютанту Корнилову, на которого возлагается оборона всей северной части Севастополя
и 2) Заведование морскими командами, отделёнными для защиты южной части Севастополя, поручается вице-адмиралу Нахимову.
О чём объявляю по Севастопольскому гарнизону и вверенным мне войскам».


По поводу этого распоряжения Е.Тарле писал, что «Меншиков, уходя и уводя прочь армию, сделал, в сущности, такое дело, которое могла бы подкосить оборону в корне, если бы Корнилов и Нахимов не были Корниловым и Нахимовым, а были бы средними адмиралами или генералами, которые затеяли бы ссоры и пререкания, ведь оба они были оставлены с равными правами, и старшим над ними Меншиков не назначил, собственно, никого. Старшим по чину, правда, был Моллер, командующий войсками в Севастополе…» [144].


«Своим учреждением трёх начальников, разобщённых, почти равновластных или, что точнее отражает суть меншиковской интриги, практически равнобезвластных, светлейший подводил под Севастополь самую мощную мину, какая только была в его распоряжении… Ситуация окончательно запутывалась тем, что главным командиром над портом и военным губернатором Севастополя являлся вице-адмирал Станюкович, отношения которого к триумвирату ничем и никак не были определены. А в руках Станюковича находилась материальная ткань обороны: арсеналы, склады, мастерские, запасы леса, свинца, железа, продовольствия, снарядов и пороха. Станюковичу как старшему морскому начальнику подчинялся Нахимов с его эскадрой. Станюкович был независим от Моллера… Станюкович, наконец, состоял в весьма сложных служебных отношениях к Корнилову, который как начальник штаба флота имел формальное право отдавать распоряжения Станюковичу по его кругу обязанностей, но тут была особая ситуация. Ни в каком документе не было ни слова об отношениях главного командира над портом к начальнику штаба флота при сухопутной атаке на город, а кроме того… у любого портового начальника всегда хватало поводов, чтобы оставить без внимания или до крайности затруднить исполнение любых распоряжений, не идущих к видам портового начальника. А в тех чрезвычайных обстоятельствах Станюкович обладал старшинством над Нахимовым и Корниловым, что, по положению о прохождении службы, давало ему законное право претендовать на первенство… И вот о нём-то, о сварливом, властолюбивом и могущественном вице-адмирале Станюковиче, отбывающий восвояси Меншиков не делает абсолютно никакого распоряжения, предоставляя их превосходительствам решать вопросы силой личных амбиций.
В целом ситуация, обдуманная Меншиковым, должна была выглядеть так:
— Корнилову предписано оборонять наиболее угрожаемую Северную сторону, но никаких войск, по букве приказа, не подчинено;
— для защиты Южной части отряжены морские команды, но им де-факто не дано командира, ибо Нахимову устным приказом и письменной резолюцией двух старших над ним начальников назначено оставаться на рейде, командуя эскадрой;
— оставлены независимые друг от друга начальники, Моллер и Станюкович, при символическом первенстве Моллера, наиболее способного парализовать всякую деятельность.
Меншиков состоял на военной службе пятьдесят лет, проделал не одну боевую кампанию, реальное значение единоначалия он недопонимать не мог. Распоряжения князя при уходе из Севастополя имеют совершенно прозрачный смысл: раздробить оборону, создать начальников без прав и без войск, учредить войска без начальников, посеять раздоры между старшими командирами, подготовив тем самым неотвратимо быстрое падение Севастополя при его штурме союзными армиями.
А приказ был фикцией для отвода глаз.
Надо понять выгоду такого плана для Меншикова лично.
После Альминского потрясения в возможность успешной защиты Севастополя, не имеющего крепостных укреплений, князь не верил. Свою армию он считал слабой; своих генералов (многих справедливо) презирал; дух войск был низок, а русского солдата их светлость, не обинуясь, в глаза ругал «трусом» и «скотом»».


То, что князь А.С.Меншиков мало походил на Суворова или Кутузова, красноречиво свидетельствует, среди прочих, такая запись у В.И.Дена:


«16 или 17 октября 1854 года главная квартира передвинулась к селению Чоргун, где сосредоточивались все войска, прибывающие к нам на подкрепление. Тут мне случилось объезжать в свите князя Меншикова вновь пришедшие войска, при приближении главнокомандующего к одному из пехотных полков солдаты со всех концов своего расположения бегом бросились навстречу главнокомандующему; это, видимо, не понравилось А.С., который несколько раз сказал: «Qu\'est-ce qu\'ils me veulent?» [145], потом как бы нехотя тихим голосом поздоровался — и уехал. Я себе при этом тщетно задавал вопрос: русский ли это главнокомандующий? Мне было и больно, и грустно, и жаль бедных недоумевающих солдат».



«После Альмы князь ни минуты не намеревался оставаться в Севастополе, к которому откатывались его полки. Армия не участвовала в оборонительных работах, начатых моряками. Падение Севастополя князь считал неизбежным, но между падением Севастополя при распорядительстве его обороной другими лицами существовала очень значимая для князя разница. В первом случае — катастрофа и позор непреходящий, особенно нестерпимый для потомка полтавского героя, одного из высших сановников империи. Во втором случае — сохранение армии в Зимнем дворце всегда будет сочтено за полководческую мудрость. А коль скоро противник не оцепенеет от фланговой угрозы и возьмёт Севастополь на штык, существует тысяча извинительных для князя причин: отсутствие у города долговременной фортификации для сухопутной обороны, нераспорядительность частных севастопольских начальников, трусость его защитников, непригодность импровизированных флотских батальонов к полевому регулярству, зримая несоразмерность сил… Но самым благополучным для репутации князя был бы полный развал обороны при первом же натиске врага. Тогда бы никто не посмел бы сказать, что князь проспал штурм под Бахчисараем, а было бы сказано, что по слабости защиты всё было кончено гораздо прежде, чем светлейший мог успеть подать помощь» [146].



А.П.Жандр, которому мы обязаны бесценным преимуществом узнать о Владимире Алексеевиче Корнилове «из первых рук», в той части, где приводит сведения об этом пресловутом приказе № 40, высказывает свою весьма странную мысль:


«Корнилов с радостью принял почётное назначение: встретить с несколькими батальонами моряков 60–тысячную отборную армию и удержать своим искусством стремительный натиск её, пока князь Меншиков ударит во фланг и в тыл самонадеянных союзников, или умереть геройскою смертью Леонида на рубеже родного города — казалось ему равно завидной долей».


Хотелось бы думать, что Жандр, флаг-офицер штаба Корнилова, прекрасно осведомлённый обо всём, что тогда происходило, написал это, восхищаясь своим героическим адмиралом (особенно после его речи на совете 9 сентября) настолько, что приписывал ему немыслимо искажённые порывы и мысли какого-нибудь персонажа из третьесортной напыщенно-одиозной пьески; или же, что гораздо неприятнее для нас, он сочинил этот насквозь фальшивый опус для одобрения высшего начальства, на что угодливо указует выражение «пока князь Меншиков ударит во фланг и в тыл». И именно потому, что Жандр круглосуточно находился при Корнилове, удивительно, как он не понял, что князь не только не «ударит», но подставляет его вице-адмирала и попросту бросил город. Удивительно, потому что уже на следующей странице Жандр вспоминает о разговоре в тот же день:


«Владимир Алексеевич долго беседовал со мною, передал вышеприведённый разговор с князем Александром Сергеевичем, заключив его словами: «С Северной стороны ретирады нет; все, кто туда попал, ляжем навеки», и потом прибавил: «Смерть не страшит меня, а беспокоит одно только: если ранят… не в состоянии будешь защищаться… возьмут в плен!..» На вопрос, не прикажет ли он и флаг-офицерам перебраться с корабля на Северную сторону, Корнилов отвечал: «Я бы не хотел, чтобы со мною и вас всех истребили; лучше вы разделитесь так: один на телеграфе, один на корабле, один при переправе и один при мне». Я возразил, что добровольно никто из флаг-офицеров не останется на Южной стороне, когда он будет на Северной. «Ну, так и отдам приказ, где кому быть», — сказал Корнилов».


Северное укрепление…

В фортификационных планах оно выглядело внушительно — сомкнутая позиция, вооружённая 29 орудиями. В действительности же «позиция являла собой мелкий ров, выкопанный вокруг каменно-земляной стенки; стенка была в человеческий рост, с участками по грудь и даже по пояс». «В Северном укреплении едва успели довести полуразвалившийся бруствер до полевой профили, — повествует историк, — чтобы закрыть стрелков от неприятельских выстрелов. При насыпке бруствера старые эскарповые стены, не выдерживая давления земли, обрушивались, засыпая узкий ров, отчего в западном бастионе образовался готовый обвал в то самое время, когда появились неприятельские колонны на пространстве между Качей и Бельбеком» [147].



А.П.Жандр:


«На рассвете 12 сентября 5 морских батальонов свезены с кораблей и посланы в Северное укрепление. Приняв начальство над войсками Северной стороны, Корнилов отдал следующий приказ:
«Объявляю, к надлежащему исполнению, до кого касаться будет:
1) Контр-адмиралу Истомину состоять при мне в звании Начальника штаба войск, на севере расположенных; флаг-офицеру лейтенанту Жандру находиться на Южной стороне на городовом телеграфе или на корабле \'Великий Князь Константин\', для переговоров с городом; капитан-лейтенанту Лихачёву заведовать гребными судами и пароходами для переправы; капитан-лейтенанту князю Барятинскому и лейтенанту барону Крюднеру находиться по очереди при наблюдательном пункте на Северной стороне, поставив на оном флагшток, и давать знать сигналом, или чрез казаков, о движениях неприятеля; сигнальным офицерам мичманам: Скарятину быть на Южной стороне, а Сербину и князю Ухтомскому на Северной — в помощь флаг-офицерам сим.
2) Инженер-подполковнику Тотлебену заведовать всеми оборонительными работами; инженерным и сапёрным офицерам получать все приказания от подполковника Тотлебена.
3) В крепости быть комендантом капитану 1-го ранга Бартеневу, которому подчиняются все войска, гарнизон составляющие.
4) Штабс-капитану Пестичу заведовать артиллерийскою частью.
5) Младший врач 35-го флотского экипажа Андреев назначается медиком при Штабе моем. Для него отвести перевязочный пункт в Северном укреплении.
6) Гарнизону состоять из батальонов 1, 2, 3, 5-го первого стрелкового и одного батальона Литовского.
7) По орудиям находиться команде корвета \'Калипсо\' и части рекрут, под командою капитана 2-го ранга Коцебу.
8) На правом фланге состоять капитан-лейтенанту Ильинскому, которому подчиняется рота второго стрелкового, резерв — 4-й абордажный.
9) На левом фланге должны быть три роты 2-го стрелкового и 3-й абордажный, а главный резерв — 4-й морской батальон.
10) Роте сапёр и части рекрутского батальона для работ иметь же местопребывание в 4-м нумере (то есть на батарее № 4. — С.К.)
11) При Главнокомандующем будет находиться на казацкой пике флаг красный с синим вдоль, и
12) Так как люди, на северных укреплениях находящиеся, заняты работой, то производить им по две чарки в день водки».
В это утро неприятельская армия продолжала своё наступление. С библиотеки было видно, как союзники спустились в Бельбекскую долину, направляясь, по-видимому, к Инкерману. В то же время к юго-востоку от библиотеки виднелись и наши войска, спускавшиеся с Сапун-горы в долину Чёрной речки».


Ещё в первых числах сентября, сразу после высадки Корнилов призвал на защиту всех жителей и, как пишет современник, «по первому призыву его о высылке рабочих людей для постройки укреплений на Северной стороне весь Севастополь ожил и стал на ноги». К 13 сентября в Северных укреплениях уже был расположен гарнизон в одиннадцать с половиной тысяч человек. 1500 человек неутомимо работали и днём и ночью.



А.П.Жандр:


«В продолжение дня 12 сентября, в подводной части кораблей и фрегатов наших прорублены отверстия на случай потопления судов, если неприятель возьмёт город; отверстия эти заделаны пробками и законопачены.
В Северное укрепление, по распоряжению Владимира Алексеевича, подвозили с кораблей и фрегатов цистерны для воды, воду и провизию, а для перевязки раненых доставлено с каждого судна по бочонку уксуса, смешанного с пенной водкой, на перевязочные пункты, которые учреждены: для гарнизонов укреплений — в самых укреплениях, для войск же, находившихся вне укреплений, — вблизи батареи № 4 и на пароходах.
Около 6 часов вечера шесть неприятельских пароходов подходили к Волоховой башне и Константиновской батарее; перестрелка их с нашими батареями была без всяких последствий. К вечеру союзная армия расположилась на высотах левого берега Бельбека, по дороге к Инкерману. Ожидая на другой день атаки на Северную сторону, Корнилов потребовал туда батальоны вице-адмирала Новосильского, которые и заняли на ночь позицию в тылу Северного укрепления.
Мы видели уже, что для вспомоществования войскам, защищавшим Северную сторону, поставлены были, 9 сентября, на позиции десять кораблей, которые могли огнём своей артиллерии поражать неприятеля при появлении его на высотах, обстреливать обращённые к рейду балки и овраги и прикрывать отступление наших войск с Северной стороны, если бы неприятель осилил. Дабы воспрепятствовать неприятелю — в случае завладения Северной стороной — действовать по городу из наших же северных укреплений, все орудия, обращённые на рейд и город, были сброшены к бухте, и амбразуры их разрушены, а для большего обеспечения ретирады, Владимир Алексеевич поставил пароходы: «Бессарабия», «Одесса», «Громоносец» и «Эльборус» — у северной пристани, а пароходы: «Херсонес», «Грозный», «Владимир» и «Крым» — возле батареи № 4, и отдал, утром 13 сентября, следующие два приказа по войскам Северной стороны:

Приказ № 4.
«В случай отступления, войска от левого фланга ретируются к Сухой балке, переменяя фронт таким образом, чтобы, остановившись на высотах, прикрыть Сухую балку. В это время пароходы: \"Громоносец\", \'Бессарабия\' и \'Одесса\' открывают огонь по преследующему неприятелю, направляя его без вреда своим и Северному укреплению; в случае отступления правого фланга, войска оного переменяют фронт по высотам от батареи капитан-лейтенанта Ильинского, по направлению к батарее № 4. Корабли, по своему усмотрению, обстреливают всё пространство правее укреплений Ильинского, стараясь также действовать, не причиняя вреда своим.
Корабли: \'Храбрый\' и \'Гавриил\' наблюдают с своих салингов движение неприятельских войск по лощине, где стояли лагерем Тарутинский и Бородинский полки, бросая туда навесными выстрелами бомбы и ядра, которые однако же должны не делать вреда своим войскам.
Войска, предназначенные на высотах прикрывать ретираду, должны держаться, покуда им не будет приказано отступить и покуда не все свои отступят».

Приказ № 5.
«Ежедневно на ночь батальонам занимать следующие позиции: 4-й абордажный — у батареи Ильинского, на правом фланге.
3-й абордажный у батареи левого фланга.
29-й занимает высоту левее балки В.
45-й занимает высоту Е и высылает цепь от батареи Ильинского до хутора 41-го экипажа.
При ретираде:
29-й экипаж занимает высоту D и прикрывает отступление войск, ретирующихся с левого фланга в Сухую балку, к батарее № 4.
43-й экипаж занимает высоту Е и прикрывает ретираду войск правого фланга к батарее № 4.
Войска левого фланга подчиняются вице-адмиралу Новосильскому.
3-й абордажный батальон и 4–й морской должны быть готовы в ротных колоннах, а 32-й и 34-й в колоннах к атаке.
Войска правого фланга подчиняются капитану 1-го ранга Варницкому.
4-й абордажный батальон должен быть готов в ротных колоннах, а 36-й и 42-й — в колоннах к атаке.
29-й и 43-й батальоны ни в каком случай не оставляют высот D и Е, разве по особому от меня приказанию».




Окончив все свои приготовления, Корнилов спокойно (sic! — С. К.) ожидал неприятеля.

Утром 13 сентября прибыл в Севастополь офицер, посланный князем Меншиковым: он привёз вице-адмиралу Станюковичу приказание поставить батарею для защиты Инкерманского моста, сломать посты и запрудить Чёрную речку у плотины, дабы возвысить воду в реке и тем затруднить переход чрез неё неприятеля; князь советовал также укрепить, по возможности, Малахов курган и Килен-балку, указывая на местность между Доковым оврагом и Килен-бухтой — как на слабейший пункт оборонительной линии города. Тот же посланный провёз Корнилову следующую записку князя Александра Сергеевича:


«Бивуак при сел. Ортакой на Бельбеке, 13 сентября 1854 года.
Мы прибыли сюда в 8 часов утра и двинули вперёд казаков; дальнейшие предприятия наши зависеть будут от положения неприятеля, почему и желательно иметь повременные сведения из Севастополя о положении наших противников; для сообщения между этим городом и армией будет выставлен казачий пост на р. Чёрной, недалеко от резервуара водопроводного канала, близ большой дороги, пересекающей сей канал.
Я поручил Старченке (командиру инженерной команды. — С.К.) построить батарею против Инкерманского моста и просил Станюковича помочь ему в этом.
Неприятеля мы здесь не видим и ничего о нём не слышим; надеюсь, что завтра форпосты сойдутся для первой рекогносцировки».


Между тем неприятельские войска двигались от бивуака на южных Бельбекских высотах по почтовой дороге, спускающейся с Инкерманских высот к каменному трактирному мосту на р. Чёрной. Там и сям, по Мекензиевой даче, виднелись красные мундиры, и тысячи штыков ярко блестели на полуденном солнце; казалось — весь лес в движении. Новый посланный привёз Владимиру Алексеевичу следующую записку князя Меншикова:




«13 сентября 1854 г.
Я сего дня писал Вам, что нет ничего нового, но после последнего моего письма, вот что случилось.
Запасный парк наш, прикрываемый Черноморским резервным линейным батальоном, остановился кормить лошадей, без всякой предосторожности; разъезд неприятеля, с двумя орудиями, этим воспользовался и напал на них врасплох, и истребил у нас несколько повозок, и, кажется, взял несколько пленных.
Это происшествие затрудняет наше сообщение с Севастополем»
Курьер от командира порта к Князю не нашёл Главной квартиры и возвратился с известием, что неприятель отбил часть обоза нашей армии и отрезал её от Севастополя.
Около 2-х часов пополудни, пароход «Владимир» послан Корниловым к Инкерману для наблюдения за неприятельской армией и для обстреливания плотины и моста через Чёрную речку. В три с половиною часа семь неприятельских пароходов подошли к Константиновской батарее и завязали перестрелку, не причинившую нам никакого вреда.
Неприятельская армия перешла створную линию Инкерманских маяков; в сумерки большая часть её находилась ещё на Мекензиевой даче, и только передовые войска спустились в долину Чёрной речки».




Страшно себе представить, что было бы с Севастополем, Крымом, да и с Россией, если бы союзническая армия предприняла наступление уже 12 или 13 сентября 1854 года на Северное укрепление…

Корнилов и защитники Севастополя понимали, что обречены.

К.Хибберт пишет, что в союзническом стане «каждый думал, что в течение нескольких дней, максимум одной или двух недель, Севастополь будет взят штурмом. На немедленном штурме, исключавшем укрепление обороны русских войск, настаивали Раглан и адмирал Лайонс. Позже русские офицеры сами признавались, что при немедленном наступлении Севастополь обязательно бы пал» [148].

Сам Владимир Алексеевич напишет позже в своём дневнике-«журнале»: «К вечеру явился на наши аванпосты французский артиллерист, кажется, бежал от голода, потому что пище обрадовался, как ребёнок. Он сказал, что St.Arnaud умер и что неладно между Саnrоbеrt\'ом и Рагланом и что эти нелады причина их медлительности. Должно быть, Бог не оставил ещё России. Конечно, если бы неприятель прямо после Альминской битвы пошёл на Севастополь, то легко бы завладел им».


«Совсем неожиданная, чреватая неисчислимыми последствиями ошибка союзного командования предупредила неминуемую катастрофу» [149].




К.Хибберт:


«Ранним утром на следующий день после битвы (на реке Альме. — С.К.) адмирал Лайонс нашёл лорда Раглана в очень плохом расположении духа. В течение утра Раглан дважды безуспешно пытался убедить маршала Сент-Арно немедленно начать преследование врага и попытаться с ходу овладеть северными фортами Севастополя. Сент-Арно заявил, что французские войска слишком устали для того, чтобы немедленно продолжить наступление. Им нужно время для отдыха и реорганизации… Раглан был огорчён таким мнением француза, однако не стал настаивать на собственной точке зрения, чтобы не вносить раскол в ряды союзников… Однако маршал Сент-Арно был не единственным, кто возражал против атаки на Севастополь с севера. Британскую армию сопровождал в качестве советника 72-летний генерал инженерных войск Бэргойн, чей опыт и советы считались бесценными… Он высказал ряд логичных доводов в пользу того, что наступление на город с юга было бы предпочтительнее. Он настаивал на том, что противник ожидает атаки союзников с севера. Двигаясь с юга, можно не только достичь эффекта неожиданности, но и воспользоваться тем, что ни одно из инженерных сооружений с этой стороны до сих пор не было достроено. К тому же кораблям легче осуществлять прикрытие наступающих с юга, чем с севера. И наконец, при возможной затяжной осаде города лучшим местом базирования союзного флота, без всякого сомнения, будет Балаклавская бухта. Она удобна и расположена на оптимальном расстоянии от лагеря союзных войск. И всё же, несмотря на доводы Бэргойна, Раглан предпочёл бы немедленную атаку на город с севера, прежде чем русская армия успеет изготовиться к обороне… Он отправил во французский лагерь генерала Бэргойна, который должен был отстоять точку зрения Раглана… На следующий день Раглан… сам отправился к французскому командующему… Раглану показалось странным равнодушие старого маршала, его безучастная поза со скрещёнными на коленях руками. Когда англичане вышли из палатки Сент-Арно, один из офицеров обратил внимание на необычное поведение французского командующего. В ответ Раглан печально заметил: «Разве вы не видите, что он умирает?»
Через несколько часов у маршала открылась тяжелейшая холера. На следующее утро он был настолько болен, что не смог встретиться с Рагланом. В половине девятого утра начался обходной манёвр армии союзников вокруг Севастополя» [150].


…«И другие защитники Севастополя не переставали дивиться этой грубой ошибке французского и английского верховного командования и благодарить судьбу за эту совершенно нежданно-негаданную милость, — пишет Е.Тарле. — Павел Степанович Нахимов сказал тогда: «Знаете? Первая просьба моя к Государю по окончании войны — это отпуск за границу: так вот-с, поеду и назову публично ослами и Раглана и Канробера…[151]\"»

…Когда Наполеон III, уже после окончания войны и заключения Парижского мира, узнал от одного из русских великих князей об истинном положении защитников в те дни и о последствиях принятого тогда союзниками решения, он побелел, затрясся и пробормотал:

— Негодяй! Я должен был его повесить, а не хоронить с почестями.

Французский император имел в виду маршала Сент-Арно.

Глава тринадцатая

Итак, союзники приняли решение и начали продвижение своих частей по направлению к Южной стороне, к Балаклаве, подарив тем самым осаждённому городу неприятеля шанс выстоять. Свой же, русский главнокомандующий князь Меншиков, напротив, усугублял и без того тяжёлое положение установленным им троевластием, и тревожным симптомом этого троевластия (читай — безначалия) стал приказ П.С.Нахимова № 129 от 14 сентября.


«Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизону; я в необходимости нахожусь затопить суда вверенной мне эскадры и оставшиеся на них команды с абордажным оружием присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из них будет драться как герой; нас соберётся до трёх тысяч; сборный пункт на Театральной площади. О чём по эскадре объявляю».


«Нахимов, — объясняет А.П.Жандр появление этого невероятно обречённо-упаднического документа из-под пера знаменитого флотоводца, — был в мрачном раздумье: он знал, что сильная неприятельская армия приближается к Севастополю и что, кроме пяти с половиной резервных батальонов, стоявших на Театральной площади, — по всей Южной оборонительной линии нет ни одного солдата, готового встретить штыком неприятеля. Предполагая, что Корнилов не решится оставить вверенную ему Северную сторону, и не имея в своём распоряжении никаких войск, чтобы противостоять врагу, Нахимов усомнился не только в возможности отстоять Севастополь, охранение Южной стороны которого было возложено князем Меншиковым преимущественно на него, но и в том, что Корнилов отделит для защиты Южной стороны собранные на Северной морские батальоны. В этой тяжкой крайности он видел один честный исход — смерть с оружием в руках на батареях Севастополя…»


«Иными словами, Нахимов не смел и надеяться на чью-то помощь, что было прямым следствием… меншиковского приказа № 40 и всей ситуации троевластия… Но если Моллеру удивляться не приходится, ибо это был чужак всем и вся, не имевший никаких моральных обязательств перед Корниловым и Нахимовым, то о самих адмиралах сказать то же самое невозможно. Более того: Нахимов и Корнилов состояли в самых приязненных отношениях более двадцати лет. Никакие события и обстоятельства не могли разорвать дружбу этих выдающихся людей: ни соперничество в храбрости смолоду; ни конкуренция в должностях командиров стопушечных кораблей, когда корниловский «Двенадцать Апостолов» и нахимовский «Силистрия» поражали знатоков и приводили тех к ожесточённым спорам, чей же корабль ближе к идеалу, — зато уж весь флот знал, что выше «Двенадцати Апостолов» и «Силистрии» никакому другому кораблю стать невозможно, ибо там достигнут предел; ни возвышение более молодого годами Корнилова по служебной лестнице; ни огромная синопская слава Нахимова, блеску которой позавидовали многие, — ничто и никогда не остудило взаимной приязни Корнилова и Нахимова, никогда их благородное соперничество не выливалось в зависть и неприязнь. И что бы ни мололи злые языки, как бы ни исхищрялась интрига стравить адмиралов, Корнилов, приезжая в Севастополь, останавливался гостем в скромном домике Нахимова, а Нахимов, наведываясь в Николаев, бросал якорь только на корниловском домашнем рейде. После смерти М.П.Лазарева, выпестовавшего обоих, наверное, только они сами понимали истинный масштаб личности каждого из них. Ни Нахимов, ни Корнилов не поколебались бы минутой — расстаться со своей жизнью, если бы от этого зависело спасение жизни другого…
…И вот при таких-то отношениях Нахимов не смеет надеяться, что Корнилов сочтёт возможным без приказа что-то предпринять для усиления защиты его, нахимовской, Южной стороны. Неизгладимую печать николаевских времён, меншиковских нравов, моллеровского эгоизма — вот что запечатлел на веки веков нахимовский приказ…» [152]


В связи с этим представляется весьма странным то, что Е.Тарле в своей монографии назвал приказ Нахимова «знаменитым», а затем продолжил так: «Потопление оставшихся судов было приостановлено, как только появилась слабая надежда на то, что неприятель по какой-то непонятной причине отказывается от мысли немедленно штурмовать Севастополь» [153].