Будьте живы и лживы, живите — жизнь!
Обыгрывайте — Психею!
* * *
А теперь я должна Вам
[174] рассказать тот сон, давно, среди зимы, который у меня почему-то духу не хватило рассказать Вам в жизни. Мы идем по пустынному шоссе, дождь, столбы, глина. Вы провожаете меня на станцию, и вдруг — неожиданно, одновременно — Вы ко мне, я к Вам, блаженно, как никогда в жизни! Рассказала — иными словами — В<алентине> Ч<ириковой>
[175]. И та, смеясь: «Бросьте! Он никогда не поймет!» Поймите теперь, что я чувствовала день спустя, идя с Вами рядом по мокрой глине, вся еще в том сне, в чувстве его.
Рассказываю Вам теперь, чтобы Вы знали, что есть в мире не только день, но и ночь, не только любовь, но провидение, зоркая ночь древних, предвосхищающая (или — предрешающая?) события. Тень опережающая тело. Этот сон в моей жизни ничего не изменил, я переборола ночное наваждение, месяцы шли, мне было всё равно — и вдруг, тогда (теперь! но уже тогда), у самой станции, провожая Вас в первый раз: — «Если бы…» Всё вернулось. Та же глина, та же станция, та же я. (Та глина, та станция, та я.) Это был мой сбывшийся сон. Не относитесь легкомысленно. Сны у древних направляли жизнь, а древние были и мудрее и счастливее нас.
<Вдоль правого поля:> Запись внесенная в тетрадь позже и другим чернилом, очевидно октября 1923 г.
* * *
В жизни — одно, в любви другое. Никогда в жизни: всегда в любви.
* * *
Любовь — не состояние, а страна.
* * *
(Стихи: Сахара, В некой разлинованности нотной
[176]:)
Судорожный час когда как солью
Раны засыпает | нам любовь
забивает |
Наглухо…
Закатной канифолью
Смазанные струны проводов…
* * *
— — — — —
Час, когда кифару раскроя
Кровоистекающая Сафо
Плачет как последняя швея…
* * *
Это — остаются. Боль — как нота
Высящаяся… А там — клубы
Низящиеся…
Женою Лота
Насыпью застывшие столбы…
* * *
Тезей, Ариадну предавший, Тезей — презираю!
* * *
Плач безропотности, плач животной
Смерти
* * *
Вот и не было тебя! Впустую
Птицей выплеснувшийся рукав…
К белому полотнищу вплотную
Грудью и коленями припав…
* * *
Равнодушное дело | духов,
тело |
* * *
Я не знаю земных соблазнов
—
Запрокинуто тело навзничь
Но глаза вопрошают небо
* * *
И погружаюсь как в реку
В мимо-текущую Вечность
* * *
И погружаюсь как в вечность
В мимо-текущую реку.
* * *
Струею шелковой
Из рук скользящею
* * *
—
Что сталось с чувствами?
Себя текущею
Водой почувствовав
В ладонях берега
Поросших ивами
От древа к дереву
Теку — счастливая
—
—
Всеотпускающей
И всеприемлющей…
* * *
—
—
А старикам в меня
Глядеться вязами
* * *
(NB! бросаться кольцами)
* * *
—
Не ванной цинковой —
—
Дианой с нимфами!
* * *
Между нами — клинок двуострый…
* * *
NB! Сама душа — разве уже не двуострый клинок! (моя)
* * *
Синь речная — Магдалина
Исходящая мелодией.
* * *
Написать
[177]:
1) Синь речная — Магдалина
2) Магдалина:
Льющаяся!
3) Иоанна Припадающего
4) От трагического хозяйства
5) Себя текущею
Водой почувствовав
6) Между нами — клинок двуос<трый>
* * *
Какого-то июля 1923 г.
Дорогое мое дитя!
[178] У меня за всю жизнь был всего один маленький друг — моих 17-ти лет в Гурзуфе мальчик Осман, одиннадцати. Я жила совсем одна, в саду выходившем на Генуэзскую крепость, возле татарского кладбища. И я этого мальчика любила так и этот мальчик меня любил так, как никогда уже потом никто меня и, наверное, никто — его. Я сейчас объясню: всё это была наиглубочайшая бессмыслица. Я была стриженая (после кори, волосы только начинали виться) — все татарки длинноволосые, да еще по 60-ти кос на голову! — во мне ничего не было, за что меня татарский мальчик мог любить, он всё должен был перебороть, его мною дразнили, я ему ничего не дарила, мы почти не говорили с ним, и — клянусь, что это не была влюбленность! Мы лазили с ним на мою крепость — на опасных местах, тех, без веревки, местах даже запретных, где лазили только англичане, он мне протягивал свою ногу и я держалась — а наверху — площадка: маки, я просто сидела, а он смотрел, я на маки, а он на меня, и смотреть, клянусь, было не на что, я была стриженая и во мне даже не было прельщения «барышни»: ни батистовых оборчатых платьев, ни белизны — полотно и загар! — ходили с ним на татарское кладбище — плоские могильные плиты цвета вылинявшей бирюзы — «Тут мой дедушка лежит. Когда я прихожу — он слышит. Хороший был» — и к нему на табачные плантации (он был без отца — и хозяин!) и к нему в дом, на пол перед очагом, где вся его семья (вся женская) — 10 мес. ребенок включительно неустанно пили черный кофе — не забыть бабушки (или прабабушки) 112-ти лет, помнившей Пушкина — он покупал мне на 1 коп<ейку> «курмы», горсть грязи, которую я тут же, не задумываясь, съедала. — Когда я уезжала он сказал: — «Когда ты уедешь я буду приходить к тебе в сад и сидеть». И я, лицемерно: «Но меня не будет?» — «Ничего. Камень будет». И в последнюю ночь ни за что не хотел уходить, точно я уже умерла: — «Я буду с тобой и не буду спать». В 12 ч. заснул на моей кровати, я тихонечко встала и пошла на свою скалу. Ночь не спала. Утром в 6 ч. разбудила. Пошли на пароход, и он опять нес вещи, как в первый раз, когда с парохода. Простились за руку. Тут — заскок памяти: помнится — брезжится — что в последнюю секунду что-то произошло: либо вскочил на пароход, либо — не знаю каким чудом — встретил меня в Судаке. М. б. вскочил в лодку и плыл вслед? Честно: не помню, только помню, что что-то под самый конец — было, а откуда на меня глядели его черные (всего лихорадочнее: татарские) глаза, с гурзуфской ли пристани, с судакской ли — не знаю.
Через 21/2 года я, уже замужем и с 2-хлетней Алей была в Ялте, поехала в Гурзуф, отыскала Османа — Осман-Абдула-Оглы: у фонтана — данный им навек его адрес — огромного! привезла его в Ялту, познакомила с С. — «Хороший у тебя муж, тихий, не дерется». Алей любовался и играл с ней. Обо мне рассказывал: «Когда ты уехала я всё приходил к тебе в сад, сидел на том камне и плакал» — просто, повествовательно, как Гомер о судьбах Трои. Был еще рассказ — о том, как он одной из этих зим ездил со своей школой в большой город: Москву и искал там меня. Было или нет, Москва ли этот большой город или Симферополь — так и не выяснила, рассказывал как сон. Но во сне или нет — искал меня. Потом как-то затосковал, сорвался с места: Домой поеду! Некрасивый, востролицый, очень худой.
Эту любовь я считаю — gros lot de ma vie
[179]. Не смеюсь и не смейтесь. В ней было всё, что мне нужно: сознание (certitude
[180]), но сознание — такое. —
Пишу это п. ч. Вы напоминаете мне моего Османа, не Вы, которого не знаю, а свое чувство, которое (которые) знаю: узнаю. Ваше двадцатилетие где-то во мне равняется его одиннадцатилетию. Из той же области чувств: без дна и без дня, вслепую и впустую. Пишу Вам как мысль идет, не сбивайте — и не делайте выводов: мы ведь еще не знакомы.
* * *
(Спросить Османа: — Ты любишь меня? было бы — просто грубостью. И совсем не знаю что бы он ответил. Дикари не знают как это называется. 1932 г.)
* * *
Дорогая деточка моя, как рассказать Вам то чувство глубочайшей благодарности за некие мимолетности Вашего пера и мысли. Ведь мне дорого только нечаянное, сорвавшееся! То, напр., что я, прочтя «поэтесса», чуть-чуть передернулась и — учитывая слишком многое — и наперед устав! — смолчала, а Вы не смолчали. («Поэтесса» это как «актриса» что-то подозрительное, в меру уличное: недоросшая сестра — старшей.) Любуюсь Вашей настойчивостью с «ремеслом». У Вас старинное деление на вдохновение и ремесло. Но нельзя же назвать книгу «Вдохновение». Пусть читатель сам назовет! Впрочем, довольно о книгах, давайте о Вас: чувствую в Вас свой костяк, Ваша мысль нелегко сдается, да это и не ее дело! И — раз навсегда — мне этого не нужно, мне не это нужно, мне нужно одно: доверие и некое чудо проникновения в мою настежь-распахнутую и посему трудно-читаемую душу. (В раскрытые двери собаки входить боятся. Им нужна щель: чтобы мордой.) Читайте в моих книгах всё что прочтется, всё что захотите прочесть. Это не фраза! Это самостоятельная жизнь (действие и поле действия) моего слова в другом, то, что мое слово делает само, без меня (дети без родителей ведут себя чаще всего препакостно, но они от этого не делаются детьми соседа!). Мои стихи — это мои дети на свободе, без корректива (гасителя, глушителя) моего родительства (авторства). А м. б. — сама я на полной свободе: как во сне.
Иногда думаю о себе, что я — вода. (Эти дни я много на реке. Чудесная: Moldau: Влтава: почему не Млдава??) Налейте в море — будет морем, налейте в стакан — будет стаканом. Дело вместимости сосуда — и: жажды!
* * *
О русском русле. Дитя, это проще. Русская я только через стихию слова. Разве есть русские (французские, немецкие, еврейские и пр.) чувства? Просторы? Но они были и у Атиллы, есть и в прериях. Есть чувства временные (национальные, классовые), вне-временные (божественные: человеческие) и до-временные (стихийные). Живу вторыми и третьими. Но дать голую душу — без тела — нельзя, особенно в большой вещи. Национальность — тело, т. е. опять одежда. Прочтите Ц<арь->Девицу — настаиваю. Где суть? Да в ней, да в нем, да в мачехе, да в трагедии разминовений: ведь все любови — мимо: «Ein Jüngling liebt ein Mädchen»
[181]. Да мой Jüngling никого не любит, я только таких и люблю, он любит гусли, он брат молодому Давиду и еще больше — Ипполиту. Вы думаете — я так же не могла написать Федру? Но и Греция и Россия — тело, т. е. одежда, Вы не любите одежды — согласна — сдерите ее и увидите суть. Это (в Ц<арь->Д<евице>) сделал пока один Борис Пастернак. — «На Вашу вещь не польстится иностранец, в ней ни опашней, ни душегреек, ничего русско-оперного, в ней человеческая душа, это иностранцу не нужно».
А Переулочки — знаете, что это? Не Цирцея ли, заговаривающая моряков? Переулочки — морóка, неуловимая соблазнительница, заигрывающая и заигрывающаяся. Соблазн — сначала раем (яблочком), потом адом, потом небом. Это сила в руках у чары. Но не могу же я писать их как призраков. Она должна обнимать, он должен отталкивать. Но борются не тела, а души.
* * *
Поезжайте нá море — я сейчас целый день на реке! Это тоже возможность беседы. Хотите еще одну умилительность о Вас? Вы — пишущий, профессионал слова, не хотите слов! И не могу не ответить Вам одним четверостишием из стихов прошлого лета:
Есть час на те слова:
Из слуховых глушизн
Высокие слова
Выстукивает жизнь.
Я не боюсь слов. Они не страшны именно тем, что — всегда малы, всегда тень (что резче и ярче тени!) что за словами — всегда — еще всё. Я всегда за слова! Когда человек молчит мне тяжело, — как вагон который не идет: — Ну же! Можно без рук, без губ, без глаз — нельзя без слов. Это — последняя плоть, уже духовная, воспринимаемая только сутью, это последний мост. Без слов — мост взорван, между мной и другим — бездна, которую можно перелететь только крыльями!
* * *
Теперь вслушайтесь внимательно и взвесьте: дает ли Вам — о моей душе, скажем — что-нибудь моя живая жизнь. Когда вернее: видя или не видя? В упор или потупясь? Не видеть, чтобы видеть (я) или видеть, чтобы не видеть? (опять я же?) Так я склонна утверждать, так я научена утвержд<ать>. Но — случайность ли наша живая жизнь (unsere lebendige Erscheinung
[182])? Не есть ли в этом уклонении (от живой Erscheinung другого — и даже собственной) некое высокомерие? Можно ли быть привязанным — к духу? Можно ли любить собаку вне тела? Призрак собаки. Собаку — вне собаки: ушей, зубов, упоительной улыбки до ушей и т. д. На собаке (единстве) лучше видно.
И возвращаясь к человеку: не жизнь ли вяжет (жизнь: ложь, жар, спор, обида, дележ). И не променяете ли Вы Вашего незримого и абсолютного собеседника на первую встречную зримость: относительность: — на жизнь! Это я так спрашиваю. И больше утверждаю, чем спрашиваю!
* * *
Горние Мокропсы, близь Праги, какого-то июля 1923 г.
* * *
Вкратце:
Ариадна
Ипполита (Антиопа)
Федра
Тезей
Ипполит
* * *
Тезей, выведенный Ариадной из лабиринта, увозит ее на остров Наксос и там, по велению Диониса, покидает. (Неблагодарность.) Но, любя, забыть не может — и —
* * *
Тезей, спасенный Ариадной, увозит ее на остров Наксос и там, по велению Диониса, покидает.
По возвращении его с Наксоса врывается враждебное племя амазонок, осаждают город и убивают Ипполиту (жену). Возмездие первое.
Тезей женится на Федре, сестре Ариадны, в дни Наксоса малолетней.
Встреча Федры с Ипполитом.
Ненависть Ипполита к Федре: ненависть матери к мужчинам: ненависть сына к женщинам 2) ненависть к сестре той, — АРИАДНЫ — из-за которой так страдала оставленная Ипполита (NB! почему страдала, раз Тезея — ненавидела? Или — любила?), ненависть к сестре той из-за которой (возмездие богини Тезею!) Ипполита — погибла. (Слово Ариадны: Будь верен!) Ненависть к заместительнице матери.
Гибель Федры и Ипполита.
Упокоение в одной могиле.
* * *
Ариадна (мудрая) выводит Тезея из лабиринта. Выведя, хочет проститься, Тезей умоляет ее ехать с ним. — «Не проси, тебе грозят беды». Тезей не боится бед. (Не для того тебя вывела из одного лабиринта чтобы завести в другой. Не для того тебя вывела нитью, чтобы запутать в сетях. NB! в этом роде, можно переиграть клубком.) — Ступи на корабль! — Не хочет. — Открой тайну! — Не в моей власти ни предотвратить, ни открыть. Через меня ты когда-то потеряешь всё. — Не потеряв тебя — я ничего не потеряю, а потеряв тебя — мне нечего терять. — Долгий спор. Наконец Ариадна, любя его, берет с него клятву в верности. — Даже если сам Зевес потребует меня у тебя — будь верен. — Клятва Тезея. Отъезд.
(Ариадна едет с Тезеем не из-за ее <сверху: своей> (собственной) любви к нему, а из-за его отчаяния, и из-за поколебавшейся веры в богов (предначертание). — Слабость.)
* * *
Наксос. Ариадна — Тезею: «Эту ночь еще — спи без меня!» Сон Тезея: явление (голос) Диониса. Борьба между любовью к Ариадне и страхом божества. (Дионис — искуситель.) Дионис грозит ему (NB! чем? очевидно — гибелью Ариадны). Тезей покоряется и выкрадывается с острова. (Можно короткий диалог с малолетней — NB! семилетней — Федрой. Можно — неспящую и присутствующую Федру.)
Пробуждение Ариадны. — Отчаяние. — Федра: «Сестра, я за тебя отмщу!»
Возвращение под черным парусом: гибель отца. Поход амазонок (гибель Ипполиты).
* * *
Ариадна.
Ариадна выводит Тезея из лабиринта. Тезей умоляет ее ехать с ним. Она отказывается. — «Выведя тебя из одного лабиринта, я тебя введу в другой. Тебе сейчас еще не поздно потерять меня. Или: Потеряв меня сейчас, ты ничего не потеряешь, кроме своей мысли обо мне. Потеряв меня потом, ты потеряешь не только меня, но всё что когда-либо было и будет твоим». — «Мне нечего терять, кроме тебя. Едем». Отказывается во второй раз: «Я, любя тебя, буду твоей бедою».
— Ты меня не любишь? — Люблю. — Ты меня не любишь! — Зачем же мне было выводить тебя из лабиринта? — Так почему же ты <фраза не окончена>
* * *
Ариадна выводит Тезея из лабиринта. Тезей зовет ее с собой. Она отказывается. — Ты любишь другого? — Нет. — Любовь на просьбу говорит: да. — Мудрая любовь на просьбу может, а порой и должна говорить сказать <так!>: нет. Когда ребенок просит у матери дать ему в руки пламя… — Я не ребенок, я — Тезей… и т. д. Едем! — Да сопутствуют твоему кораблю добрые ветра! — Я увезу тебя силой! — Когда слепой ведет зрячего — погибают оба. — В третий раз и в последний… (NB! Необычайная сила этой формулы! принудительная и магическая.) — Тезей! Не в моей власти ни раскрыть ни предотвратить. Сын бога Поссейдона, совладай с бушующим сердцем (кровью). Оставь меня! Оставив меня сейчас (NB! Ариадна — всё знает? И Наксос?) ты совершишь подвиг, слава к<оторо>го превысит все твои бывшие и будущие подвиги. Еще не поздно меня терять. Тезей, откажись! Тезей, я люблю тебя! Но знай одно: сейчас последний срок для потери. После того как твои уста прильнут к моим (NB! что-то уж очень они торгуются, NB! вроде меня — в любви), ты уже не волен меня оставить, я уже не вольна тебя спасти.
2) Оставив меня хотя бы час спустя как твои уста прильнут к моим (NB! проще — поцеловать, что я и делала, а потом — продолжала) ты совершишь проступок за который всю жизнь будешь нести кару. Сейчас ты теряешь только меня, тогда ты потеряешь всё, что когда-либо было и будет твоим. Еще не поздно меня терять! Сейчас — последний срок для потери. Тезей, откажись!
— В третий раз и в последний…
— Нет!
— Отец, отец, прими и уничтожь своего несчастного сына! (Отец — Посейдон, т. е. пучина.)
— Остановись! —
…Тезей, я женщина и слаба сердцем. Страх и страсть затемняют мое зренье. Но пока я еще вижу, Тезей, видь: войны, беды, измены, кровь — вот что ждет тебя, если ты меня оставишь. Я не вольна тебя спасти. Нить выводит из лабиринта, но не удерживает тела над бездной. Страшной клятвой, герой, клянись: никогда, ни наяву, ни во сне, ни в первый час утра ни в последний <под строкой: первый> час ночи, ни ради очей другой девы, ни по велению — хотя бы самого Зевеса ты не оставишь меня.
Тезей клянется. Объятье. Оба исчезают за скалой, за которой море и паруса. Через сцену (NB! не театральную! моей души, где всё это происходит) — маленькая девочка, простоволосая, в слезах и в бешенстве. — Ариадна! Ариадна! Ариадна! О, возьми меня с собой! О, не покидай!
Фигура Тезея. Ариадна делает несколько шагов навстречу Федре, плача прижимает ее к себе и все трое скрываются за скалой.
* * *
Ариадна:
I
1. Чужестранец
2. Выступление Тезея
3. Оракул
II
1. Лабиринт
2. Сон Тезея (Наксос)
3. Плач Ариадны
III
1. Плач Тезея
2. Возвращение (Черный парус)
* * *
Женщины:
1. Медея (Эгей)
2. Ариадна
3. Малолетняя Федра
4. Голос Сивиллы
* * *
Герои:
Эгей
Тезей
Посейдон
* * *
Ввести: нить и созвездие (венец Ариадны).
* * *
Федра:
I
1. Нападение амазонок (см<ерть> Ипполиты)
2. Тезей — Федра
II
1. Встреча с Ипполитом
2. Отъезд Тезея
3. Письмо
III