Первое — под вéками, не глядя, всё внутри, — единственное полное и верное.



Второе — когда город рассыпается, не познание, а незнание, налет на чужую душу, туризм.



Третье — сживанье с вещью, терпение от нее, претерпевание, незанимание ею, но проникновение ею.



Так вóт — не удивляйтесь, милый В<ладислав> Ф<елицианович> — вот почему, когда Вы написали о встрече, беседе, я — задумалась.



Вовсе не претендуя на «целого и полного» Вас, на это исчерпывающее и одновременно неисчерпаемое творческое знание, я все же, наедине хотя бы со звуком тех Ваших интонаций в ушах или букв Вашего письма — больше, лучше, цельнее, полнее, вернее Вас знаю, чем — сидя и говоря с Вами в кафе, в которое Вы придете из своей жизни, а я — из своей, и — того хуже: каждый из своего дня, никогда ничего общего с жизнью не имеющего.



Если бы, как люди в старые времена, когда было еще время на дружбу, вернее — когда дружба считалась хлебом насущным, когда для нее должно было быть время, хотя бы четвертый час утра… итак, будем говорить просто <неразб> — если бы у этого кафе было будущее, завтрашний день, длительность, я бы сказала да (не Вам, это я не так скажу, а внутри себя!) — я бы просто перевела то общение на это, там — на здесь (хотя мне это всегда безумно трудно, я не привыкла к теснотам, а никогда в жизни такой не бывает свободы, полной и предельной, как внутри, — и не может быть)…



О да, у жизни, как она ни тесна, есть своя прелесть и сила — хотя бы звук живого голоса, ряд неуловимостей, которых не вообразишь.



Но тáк, туристически, налетом… Смотреть, который час (я же первая буду смотреть, только об этом и буду думать…).



Для этого надо быть человеком городским, общительным, бронированным, дисциплинированным, отчасти даже коммерческим, неуязвимым всем своим равнодушием — к душам, безразличием — к лицам.



Ничего этого во мне нет, а всё — обратное



Этот (девятый уже!) мой Париж я вообще ни с кем не вижусь, все мои реальные отношения с людьми роковым образом (и рок этот — я, т. е. все мое — от меня) — разрушаются, вернее — рассеиваются, как дни, а последние годы — годы — я вообще ни с кем не общаюсь — само случилось, — и знаю, почему: связанность домом, отдаленность Кламара, мое отсутствие привычки к женской «теплоте» — это все ищут, а вовсе не:



легкий огнь, над кудрями пляшущий,
Дуновение — вдохновения…[1495]



А все-таки очень хочу с Вами повидаться, хотя бы, чтобы сообщить последние сомнения редакции «Современных записок» относительно моей прозы[1496] — и вообще всякое другое… Не могли ли бы приехать ко мае — Вы, к 4-м часам. Ведь — просто! Есть № 89 трамвая, доходящий до Clamart-Fourche, а от Fourche — первая улица налево (1 минута).



И есть вокзал Монпарнас с самыми обыкновенными поездами. Вот — поезда, выписаны в точности, безошибочно. Ответьте, когда и какой поезд. Встретим Вас с сыном, посидим у меня и побеседуем спокойно. Иного способа свидеться — нет.



МЦ.



<Май 1934 г.>



Нет, надо писать стихи. Нельзя дать ни жизни, ни эмиграции, ни Вишнякам, ни «бриджам»,[1497] ни всем и так далеям — этого торжества: заставить поэта обойтись без стихов, сделать из поэта — прозаика, а из прозаика — покойника.



Вам (нам!) дано в руки что-то, чего мы не вправе ни выронить, ни переложить в другие руки (которых — нет).



Ведь: чем меньше пишешь, тем меньше хочется, между тобой и столом встает уже вся невозможность (как между тобой и любовью, из которой ты вышел).



Конечно, есть пресыщение.
Но есть и истощение — от отвычки.



Не отрешайтесь, не отрекайтесь, вспомните Ахматову:



А если я умру, то кто же
Мои стихи напишет Вам? — [1498]



не Вам и даже не всем, а просто: кто — мои стихи…



Никто. Никогда. Это невозвратно. Вы обкрадываете Лирику <неразб>, безглагольную, как всякое до, беспомощную, не сущую без нас, поэтов.



И именно потому, что нас мало, мы не вправе…



Это меня беспокоит до тоски — мысль о возможности такого рядом, почти со мной, ибо я давно перестала делить стихи на свои и чужие, поэтов — на «тебя» и «меня».



Я не знаю авторства <…>



<26 декабря> 1934 г.



Vanves (Seine),



33, Rue J. В. Potin



С праздниками, дорогой В<ладислав> Ф<елицианович>!



И с очередной — срочной — просьбой (завершительные строки статьи о Гронском): кто из русских поэтов умер до 30 л<ет>?



Лермонтов, Веневитинов (??), Бенедиктов, Надсон,[1499] — ещё кто?



Можно и XVIII в., но там, по-моему, жили поздно.



А среди нас?



Наверное кого-нибудь основного забываю.



— Умоляю! Если можно — pneu, п. ч. надеюсь к сороковому дню (31-го).



Сердечный привет Вам и О<льге> Б<орисовне>.[1500]



МЦ.

ХОДАСЕВИЧАМ В. Ф. и О. Б

13-го марта 1937 г., суббота.



Vanves (Seine), 65, Rue J. В. Potin



Дорогой Владислав Фелицианович и дорогая Ольга Борисовна,



Не дивитесь моему молчанию — Аля уезжает в понедельник,[1501] т. е. послезавтра, весь дом и весь день сведен с ума — завалы вещей — последние закупки и поручения, — неописуемо.



Как только уедет — я ваша.



Я, вообще, ваша — сейчас долго объяснять — но, чтобы было коротко: мои, это те и я — тех, которые ни нашим ни вашим. С горечью и благодарностью думала об этом вчера на свежей могиле Замятина, с этими (мысленными) словами бросила ему щепотку глины на гроб. — Почему не были?? Из писателей была только я — да и то писательница. Еще другая писательница была Даманская.[1502] Было ужасно, растравительно бедно — и людьми и цветами, — богато только глиной и ветрами — четырьмя встречными. Словом, расскажу при встрече, надеюсь скорой. Есть очень любопытный изустный рассказ — о Москве сейчас. Обнимаю и скоро окликну.



МЦ.



С Замятиным мы должны были встретиться третьего дня, в четверг, 11-го, у общих друзей. Сказал: — Если буду здоров.



Умер 10-го, в среду, в 7 ч. утра — один. Т. е. в 7 ч. был обнаружен — мертвым.



У меня за него — дикая обида.

ГАРТМАНУ Ф.А

2-го марта 1934 г.



Clamart (Seine)



10, Rue Lazare Carnot



Многоуважаемый Г<осподи>н Гартман,



(Простите, не знаю отчества)



С большой радостью и признательностью приеду к Вам в Courbevoie послушать Вас — по моему поводу,[1503] или себя, в Вашем восприятии, но сейчас болен мой сын, и, пока, неизвестно чем, и я в большой тревоге. Кроме того, я настолько им же, его учением (проводами, приводами, кормежкой, укладыванием) — всем детским жизненным укладом пришита к дому (у меня замены — нет), что никогда никуда не выбираюсь — с ним.



15-го, через четверг, мы, надеюсь, увидимся на моем чтении о Белом, — подойдите, пожалуйста, в перерыве, возобновим знакомство и сговоримся.



Кончаю большой просьбой распространить, по возможности, билеты между знакомыми. Цена билета 10 фр<анков>. Посылаю десять. (Десятый — Вам и жене, дружеский.) Этот вечер мой единственный ресурс, я почти не зарабатываю, и жить не на что. А теперь еще болезнь сына.



Сердечный привет Вам и Вашей жене — заранее радуюсь ее пению.[1504] Если будете отвечать, сообщите, пожалуйста, свое отчество, а также имя-отчество Вашей жены. — Как хорошо, что Вы себя пишете Θ., а не Ф., этого уже не делает никто — кроме меня, а Совр<еменные> Записки, сознательно, переправляют миθ на миф.



До свидания!



М. Цветаева



8-го февраля (марта) 1937 г., понедельник



Vanves (Seine)



65, Rue J. В. Potin



Дорогой Фома Александрович,



Пока — всего два слова, ибо я на самых днях должна сдать рукопись — Мой Пушкин — около ста страниц (мелких) ВОТ ТАКИМ ПОЧЕРКОМ.



Сердечное спасибо за привет! Вечер прошел из ряду вон хорошо, отлично: мы с залом были — одно, я это одно было — Пушкин.



— Посылала я Вам уже или нет оттиск моих пушкинских переводов?[1505] Или только рукописную (ма-аленькую!) няню? Посылаю оттиск на авось, если уже есть — верните, пожалуйста.



От того общества (романсы Римского-Корсакова)[1506] пока — ничего. Очень надеюсь. Люблю эту работу. (Всякую работу люблю, всё что можно сделать руками.)



До свидания. Очень огорчена болезнью Вашей жены, и Вашим самочувствием.



Как только освобожусь — напишу еще. У меня в жизни разные важные события. Очень хочу с Вами встретиться.



Еще раз — спасибо.



МЦ.



<Приписки на полях:>



Вы — милый, внимательный, на старинный лад — друг.



Р. S. Эпиграф к Вашему местожительству:



Февраль — кривые дороги[1507] (Народная примета, даже — календарная).



Второе Р. S. Нашла гениальную вещь из еврейской (ма-аленькой!) жизни в Голландии, написанную двумя голландцами, из которых один (и главный) явно — голландка. При встрече дам прочесть. Лучше нельзя и нет.



Третье Р. S. А нос у Вас (нас) не еврейский, а древнегерманский.

КАНТОРУ М. Л

23-го мая <1934>, среда



Clamart (Seine)



10, Rue Lazare Carnot



Милый Михаил Львович,



Умоляю о корректуре, верну в день получения, сама завезу куда надо.[1508]



Очень грязная рукопись, — правила до последней минуты, много вставок, перечерков, — непременно напутают. И очень важно расположение двух последних строк <…> т. е. чтобы подпись посредине, а не сбоку, п. ч. она часть текста, сами увидите.[1509]



У-МО — ЛЯ — Ю! (корректуру). Если надо — приеду сама, куда скажете. В Clamart ходят pneu.



Сердечный привет.



МЦ.

ПОЛЯКОВУ А. А

24-го окт<ября> 1934 г.



Vanves (Seine)



33, Rue Jean Baptiste Potin



Милый Александр Абрамович,



Посылаю Вам два редакционных билета на мое чтение 1-го, и очень рада буду, если Вы придете. — Рассказ из детской жизни.



Мы очень давно с Вами не видались и без Вас мне в Посл<едних> Нов<остях> — не везет: Демидову я не пришлась.



Я всем говорю: вот если Поляков мне скажет, что моя вещь не подходит — я поверю, и не обижусь, и принесу другую, п. ч. я ему верю, и как редактору, и как человеку… А когда…



Да! А раз я это всем говорю, то справедливо сказать и Вам.



До свидания — когда-нибудь!



М. Цветаева



29-го марта 1935 г., пятница



Vanves (Seine)



33, Rue J. В. Potin



Дорогой Александр Абрамович,



Не в службу, а в дружбу.



Умоляю поместить прилагаемое оповещение о моем чтении памяти Н. П. Гронского в это воскресение, по возможности на видном месте. Посылаю такое же оповещение и Струвэ,[1510] на случай, если бы Вы эти дни случайно отсутствовали.



П. П. Гронского не прошу, п. ч. он из деликатности (здесь — странной) поместит сына на последнем месте, а я хочу, чтобы многие прочли и пришли, потому что юноша этого — заслуживал, и потому что у меня нет возможности общаться с русским читателем иначе, как устно. (Статья эта пойдет и по-сербски, и по-чешски.)[1511]



Буду очень рада, если придете.



Сердечный привет и, заранее, благодарность.



Марина Цветаева



Пока Демидов жив — я навряд ли буду у вас печататься, а такие люди иногда до-олго живут. Пока что, он меня — выжил.



Да! Предупреждаю, что буду беспокоить Вас этой же просьбой еще дважды, а м. б. и трижды (не считая этого воскресенья — в четверг, в то воскресенье и в день чтения: четверг), с небольшими вариантами.



Предупреждаю — чтобы не раздражались каждый раз заново.

БЕРГ А. Э

29-го ноября 1934 г.



Vanves (Seine)



33, Rue Jean Baptiste Potin



Милостивая государыня, не правда ли — у нас столько же душ сколько языков, на которых мы пишем? Вам пишет мое французское я.[1512]



Я Вам бесконечно признательна за Ваше письмо. Что такое признательность? Дать знать о своей радости, радоваться перед ним, перед тем (от кого происходит нам эта радость). Вот я радуюсь перед Вами — и в этом вся моя признательность. Я никогда не знала и не принимала Другой.



Не могли бы ли Вы поменять субботу на воскресенье? Сын мой выходит из класса только в 4 ч., так что мы могли бы поспеть только на поезд в 5 ч. 30 и я боюсь, что нам останется мало времени для обсуждения (потому что таковое будет! ведь мы очень упрямы, моя рукопись[1513] и я, — пожалуй ослицы, чем любое другое животное. Пегаз удвоенный и подкрепленный ослом… Увы, увы, я Вас предупреждаю заранее!)



Итак, жду Вашего ответа.



Если воскресенье не подходит, мы приедем в субботу с поездом в 5 ч. 30. Как это любезно и даже гениально с Вашей стороны, что вы хотите прийти на вокзал. У меня совершенно неправильное чувство ориентации (нет: чувство совершенно неправильной или исковерканной ориентации, это не то же самое) и я никогда ничего не нахожу, я нахожу всегда обратное тому, что ищу, и моя забота всегда была и всегда будет дойти: не до душ людей, а до их двери.



Я не шучу, это очень серьезно: какое-то топографическое идиотство и рок.



Мой сын обожает передвижения и новые знакомства. Вы ему доставляете большую радость.



До свидания, и спасибо!



М. Цветаева



Есть ли поезд в 2 ч. 30 — в воскресенье? (Если воскресенье Вам подходит.) Тогда, мы им и приедем.



Простите мне безобразие конверта: не имею другого. Как и «красоту» бумаги.



17-го декабря 1934 г., понедельник



33, Rue J. В. Potin, Vanves



Вы чрезвычайно милы и добры, что не рассердились на мое длинное и полное молчание, непонятное и такое непохожее на меня.



Я потеряла молодого друга[1514] — трагически — он любил меня первую, а я его — последним (тому шесть лет).



И вот все заново переживаю. Действенно, душой действия (не «человеком») разбираю, раскладываю, перечитываю его письма и мои — уцелевшую переписку, он хранил даже мою последнюю записку карандашом двухлетней давности, я в ней о чем-то запрашивала. (Мы с ним не общались целых четыре года.)



Это раскололо мне сердце, я ведь думала, что он меня совершенно забыл.



— Итак, простите.



Почти все свое свободное время (??) я провожу с его родителями, такими разными и которым, что я могу дать? Я не могу вернуть им их сына.



Вчера я была на кладбище с его матерью: деревья входят в него свободно, это вход в лес, в (наш!) Медонский лес.



Как оттуда уходить, оставлять его одного в холоде и в ночной тьме, — в глине?