Стефан Цвейг

Гувернантка

Сестры одни в своей комнате. Свет погашен. Между ними темнота, только слабо белеют постели. Почти не слышно их дыхания; можно подумать, что они уснули.

— Послушай, — раздается голос двенадцатилетней девочки, тихо, почти робко, шлет она призыв во мрак.

— Что тебе? — отвечает со своей кровати сестра; она всего годом старше.

— Ты еще не спишь? Это хорошо. Я… мне хочется что-то рассказать тебе.

Молчание. Слышен лишь шорох в постели. Сестра приподнялась, она выжидающе смотрит: можно различить, как блестят ее глаза.

— Знаешь… я хотела сказать тебе… Но раньше ты скажи: ты ничего не заметила в нашей фройлейн?

Другая медлит в раздумье.

— Да, — говорит она, — но я не знаю, что это. Она не такая строгая, как раньше. Недавно я два дня подряд не приготовила урока, и она мне ничего не сказала. И потом она какая-то… не знаю, как это сказать. Я думаю, ей совсем не до нас: она все время сидит в стороне и больше не играет с нами.

— Мне кажется, у нее какое-то горе, но она не хочет этого показать. И на рояле она совсем не играет.

Снова молчание.

Старшая сестра напоминает:

— Ты хотела что-то рассказать.

— Да, но ты никому не скажешь? Ни маме, ни твоей подруге?

— Да нет, не скажу, — сердится та. — Ну, говори!

— Так вот… Сейчас, когда мы ложились спать, я вдруг вспомнила, что забыла сказать фройлейн «спокойной ночи». Башмаки я уже сняла, но все-таки побежала к ней в комнату тихо-тихо — я хотела пошутить, застать ее врасплох. Я осторожно открываю дверь. Сперва мне показалось, что ее нет в комнате. Свет горит, а ее не видно. И вдруг — я так испугалась — слышу, кто-то плачет. Смотрю — а она, одетая, лежит на кровати и уткнулась головой в подушку. Как она плакала! Я даже вся затряслась. Но она меня не заметила. И я тихонечко притворила дверь. Я так дрожала, что не могла двинуться с места. Потом опять услышала через дверь, как она плачет, и поскорее сбежала вниз.

Обе молчат.

— Бедная фройлейн, — говорит одна из них. Трепетный звук ее голоса замирает в темноте.

— Хотела бы я знать, отчего она плакала, — начинает младшая. — Она ведь ни с кем не поссорилась, мама тоже, наконец, оставила ее в покое, не придирается, а мы-то уж наверно ей ничего не сделали. Отчего же она так плачет?

— Я, кажется, понимаю, — говорит старшая.

— Отчего, скажи мне, отчего?

Сестра медлит. Наконец она говорит: — Я думаю, что она влюблена.

— Влюблена? — Младшая чуть не выскочила из постели. — Влюблена? В кого?

— Ты ничего не заметила?

— Неужели в Отто?

— Конечно. И он в нее влюблен. Ведь он у нас уже три года живет и никогда не гулял с нами, а в последнее время каждый день гуляет. Разве он был когда-нибудь ласков со мной или с тобой, пока не было фройлейн? А теперь он весь день вертится около нас. Мы всегда встречаем его случайно, куда бы ни пошли вместе с фройлейн, — в Народный парк, в Городской сад, в Пратер. Ты разве этого не заметила?

Младшая испуганно шепчет: — Да… да, я это заметила. Только я думала, что…

Голос ей изменяет. Она больше не произносит ни слова.

— Раньше я тоже так думала. Ведь мы, девчонки, такие глупые. Но я вовремя поняла, что мы для него только предлог.

Теперь обе молчат. Разговор как будто окончен.

Обе погружены в свои мысли, или, быть может, их уже сморил сон.

Но еще раз из мрака слышится растерянный голос младшей:

— Но отчего же она плачет? Он ведь любит ее. Я всегда думала: как это хорошо — быть влюбленной.

— Не знаю, — говорит старшая сонным голосом, — я тоже думала, что это очень хорошо.

И еще раз, тихо и жалостливо, слетает с губ засыпающей девочки: — Бедная фройлейн!

В комнате воцаряется тишина.



На другое утро они об этом больше не говорят, но обе чувствуют, что их мысли вертятся вокруг одного и того же. Они обходят друг друга, прячут глаза, но взгляды их невольно встречаются, когда они украдкой посматривают на гувернантку. За столом они наблюдают за кузеном Отто, который уже давно живет у них в доме, как за чужим. Они с ним не разговаривают, но, под опущенными веками, глаза их искоса следят, не подаст ли он знака фройлейн. Они обе встревожены волнующей тайной. После обеда они не играют, как обычно, а хватаются то за одно, то за другое, и все валится у них из рук. Только вечером одна холодно спрашивает другую, точно это ее мало интересует: — Ты опять что-нибудь заметила? — Нет, — отвечает сестра, отворачиваясь. Обе как будто боятся разговора.

Так проходит несколько дней, девочки молчат, они томятся безотчетной тревогой, пытаются разгадать заманчивую тайну. Наконец, младшая во время обеда замечает, что гувернантка делает Отто знак глазами. Он отвечает кивком головы. Девочка дрожит от волнения. Под столом она тихонько касается руки старшей сестры и, когда та оборачивается, бросает ей сверкающий взгляд. Та мигом все понимает, волнение сестры передается и ей.

Едва они встали из-за стола, как гувернантка обращается к девочкам: — Пойдите к себе и займитесь чем-нибудь. У меня болит голова, я хочу отдохнуть полчасика.

Дети опускают глаза. Они тихонько подталкивают друг друга. Как только гувернантка ушла, младшая говорит сестре:

— Вот увидишь, сейчас Отто пойдет к ней в комнату.

— Конечно. Потому-то она нас и услала.

— Давай подслушивать у двери!

— А вдруг кто-нибудь придет?

— Кто может прийти?

— Мама.

Девочка пугается: — Да, верно…

— Знаешь что? Я буду подслушивать, а ты останешься в коридоре и подашь мне знак, если кто-нибудь придет. Так нас не поймают.

Младшая хмурится: — Но ты же мне ничего не расскажешь!

— Расскажу!

— Все расскажешь? Все-все?

— Все расскажу, честное слово. А ты кашляй, если услышишь, что кто-нибудь идет.

Обе ждут в коридоре. У них колотится сердце. Что-то будет? Они дрожат и жмутся друг к другу.

Шаги. Девочки убегают, прячутся в темный угол. Так и есть: это Отто. Он берется за ручку, дверь за ним закрывается. Старшая бросается к двери, прикладывает ухо, прислушивается, затаив дыхание. Младшая с завистью смотрит на сестру. Любопытство мучит ее, она покидает свой пост, подкрадывается к сестре, но та сердито отталкивает ее. Она возвращается на свое место. Проходят две-три минуты, которые кажутся ей вечностью. Ее гложет нетерпение, она приплясывает, как на горячих угольях, она готова расплакаться от волнения и злости, что сестра все слышит, а она ничего. Но вот в конце коридора хлопает дверь. Девочка громко кашляет. Обе опрометью кидаются в свою комнату. Там они стоят с минуту, тяжело дыша, с бьющимся сердцем.

Потом младшая торопит сестру: — Ну, скорей… рассказывай!

Старшая стоит в раздумье. Наконец, говорит с недоумением, словно отвечая не сестре, а себе самой: — Ничего не понимаю.

— Что?

— Это так чуднó.

— Что?.. Что?.. — задыхаясь спрашивает младшая. Старшая пытается объяснить, сестренка крепко прижалась к ней, чтобы не упустить ни одного слова.

— Это так чуднó… совсем не так, как я думала. Он вошел в комнату и, должно быть, хотел ее обнять или поцеловать, потому что она сказала: «Оставь, мне нужно поговорить с тобой серьезно». Мне ничего не было видно, ключ торчал изнутри, но я все слышала. «В чем дело?» — спросил Отто, но совсем по-другому, чем всегда. Он ведь всегда говорит громко и нахально, а тут вдруг оробел — я сразу поняла, что он чего-то боится. И она, наверно, заметила, что он притворяется, она сказала тихо-тихо: «Ты же знаешь». — «Нет, — говорит он, — я ничего не знаю». — «Вот как? — сказала она, а сама чуть не плачет. — Отчего же ты вдруг переменился ко мне? Вот уже неделя, как ты не говоришь со мною ни слова, убегаешь от меня, не ходишь гулять с детьми, не бываешь в парке. Неужели я сразу стала тебе чужой? О, ты прекрасно знаешь, почему ты стал так холоден». Он помолчал, а потом говорит: «У меня скоро экзамены, я должен много заниматься, и у меня ни для чего другого нет времени. Теперь я не могу иначе». Она заплакала и сказала ему сквозь слезы, но так нежно и ласково: «Отто, зачем ты лжешь? Скажи правду, неужели я этого не заслужила? Я ведь ничего от тебя не требую, но все-таки должны же мы хоть поговорить об этом. Ты же знаешь, что я хочу тебе сказать, по глазам вижу». — «Что же?» — пробормотал он совсем, совсем тихо. И тут она сказала…

Девочка начинает вдруг дрожать от волнения и не может выговорить ни слова. Младшая еще крепче прижимается к ней: — Что же… что?

— И тут она сказала: «Ведь у меня ребенок от тебя».

Младшая вся вскидывается: — Ребенок? Ребенок? Этого быть не может!

— Она так сказала.

— Тебе послышалось.

— Нет! Нет! Он тоже, вот как ты, крикнул: «Ребенок?» Она все молчала, а потом говорит: «Что теперь будет?» Ну, и тут…

— Что?

— Тут ты кашлянула, и я убежала.

Младшая растерянно смотрит прямо перед собой: — Ребенок! Этого быть не может. Где же у нее ребенок?

— Не знаю. Вот этого-то я и не могу понять.

— Может быть, где-нибудь дома… раньше, чем она поступила к нам. Мама, конечно, не позволила ей взять его с собой из-за нас. Потому она такая грустная.

— Чепуха! Ведь тогда она даже не знала Отто.

Они умолкают, долго думают, но не находят разгадки. Это их мучит. Первой заговаривает младшая:

— Ребенок, — этого быть не может! Откуда у нее возьмется ребенок? Она ведь не замужем, а только у замужних бывают дети, это я знаю наверное.

— Может быть, она была замужем.

— Не говори глупостей, не за Отто же!

— Но откуда же…

Девочки растерянно глядят друг на друга.

— Бедная фройлейн, — печально говорит одна из них. То и дело срываются с их уст эти слова со вздохом глубокого сострадания. И тут же снова вспыхивает любопытство.

— Как ты думаешь — девочка или мальчик?

— Почем я знаю?

— А если… если бы ее спросить… осторожненько?..

— Ты с ума сошла!

— Почему? Она ведь такая добрая.

— Разве это можно? Нам о таких вещах не говорят. От нас все скрывают. Когда мы входим в комнату, они обрывают разговор и начинают болтать всякие глупости с нами, как будто мы маленькие дети, а ведь мне уже тринадцать лет. Зачем же их спрашивать? Нам все равно скажут неправду.

— А как мне хочется узнать!

— А мне, думаешь, не хочется?

— Знаешь… что мне совсем непонятно, это — что Отто ничего не знал. Всякий знает, что у него есть ребенок, как всякий знает, что у него есть родители.

— Он представляется, негодяй, он вечно представляется.

— Но не в таких же делах. Только… только… когда он хочет нас надуть…

Входит фройлейн. Они сразу умолкают и делают вид, что занимаются. Но украдкой они искоса поглядывают на нее. Ее глаза как будто покраснели, голос еще тише, чем обычно, и дрожит. Присмиревшие девочки смотрят на нее с благоговейным трепетом. Их не покидает мысль: «У нее ребенок, потому она такая печальная». И мало-помалу ее печаль передается им.

На другой день, за обедом, они узнают неожиданную новость: Отто оставляет их дом. Он заявил дяде, что экзамены на носу и он должен усиленно готовиться, а тут ему мешают работать. Он снимет себе где-нибудь комнату на один-два месяца, пока не кончатся экзамены.

Девочек охватывает неистовое волнение. Они угадывают тайную связь этого события со вчерашним разговором, своим обостренным инстинктом чуют какую-то подлость, трусливое бегство. Когда Отто прощается с ними, они дерзко поворачиваются к нему спиной. Но исподтишка следят за ним, когда он подходит к фройлейн. У фройлейн дрожат губы, но она спокойно, не говоря ни слова, подает ему руку.

За последние дни девочек точно подменили. Они не играют, не смеются, глаза утратили веселый, беззаботный блеск. Ими владеют беспокойство и растерянность, угрюмое недоверие ко всем окружающим. Они больше не верят тому, что им говорят, в каждом слове подозревают ложь или умысел. Целыми днями они высматривают и наблюдают, следят за каждым движением, ловят каждый жест, каждую интонацию. Как тени, они бродят по комнатам, подслушивают у дверей, пытаясь что-нибудь узнать; со всей страстью силятся они стряхнуть с себя темную сеть загадок и тайн или бросить хоть один взгляд сквозь нее на мир действительности. Детская вера — эта счастливая, безмятежная слепота — покинула их. А кроме того, они предчувствуют, что это еще не конец, что надо ждать развязки, и боятся упустить ее. С тех пор как дети знают, что они опутаны ложью, они стали придирчивы, подозрительны, сами начали хитрить и притворяться. В присутствии родителей они надевают на себя личину детской простоты и проявляют чрезмерную живость. Они возбуждены, взвинчены, их глаза, прежде светившиеся мягким и ровным блеском, теперь горят лихорадочным огнем, взгляд стал глубже, пытливее. Они так одиноки в своем постоянном выслеживании и подглядывании, что все сильнее привязываются друг к другу. Иногда, повинуясь внезапно вспыхнувшей потребности в ласке, они порывисто обнимаются или, подавленные сознанием своего бессилия, вдруг начинают плакать. Без всякой, казалось бы, причины в их жизни наступил перелом.

Среди многих обид, к которым они стали теперь очень чувствительны, одна особенно задевает их. Точно сговорившись, обе стараются доставлять своей опечаленной фройлейн как можно больше радости. Уроки свои они готовят прилежно и тщательно, помогая друг другу; их не слышно, они не подают никакого повода к жалобам, предупреждают каждое ее желание. Но фройлейн ничего не замечает, и им это очень больно. Она стала совсем другой в последнее время. Часто, когда одна из девочек обращается к ней, она вздрагивает, как будто ее разбудили; взгляд у нее такой, точно она медленно возвращается откуда-то издалека. Часами она сидит не двигаясь, погруженная в раздумье. Девочки ходят на цыпочках вокруг нее, чтобы не мешать ей; они смутно угадывают, что она думает о своем ребенке, который где-то далеко. И все сильнее, все крепче, подымаясь из глубин пробуждающейся женственности, становится их любовь к фройлейн, которая теперь совсем не строгая, а такая милая и ласковая. Ее обычно быстрая и горделивая походка стала смиреннее, движения осторожнее, и во всем этом дети усматривают признаки печали. Слез ее они не видят, но веки ее часто красны. Они замечают, что фройлейн старается скрыть от них свое горе, и они в отчаянии, что не могут ей помочь.

И вот однажды, когда фройлейн отвернулась к окну и провела платком по глазам, младшая, набравшись храбрости, тихонько берет ее за руку и говорит: — Фройлейн, вы такая грустная последнее время. Это не наша вина, не правда ли?

Фройлейн растроганно смотрит на девочку и проводит рукой по ее мягким волосам. — Нет, дитя, нет, — говорит она, — конечно, не ваша, — и нежно целует ее в лоб.



Так они выслеживают и наблюдают, не упуская ничего, что попадает в их поле зрения. И вот одна из них, войдя в столовую, уловила несколько слов. Это была всего одна фраза, — родители тотчас же оборвали разговор, — но каждое слово вызывает у них теперь тысячу предположений. «Мне тоже что-то показалось, — сказала мать, — я учиню ей допрос». Девочка сначала отнесла это к себе и, полная тревоги, бросилась к сестре за советом и помощью. Но за обедом они замечают, что родители испытующе посматривают на задумчивое лицо фройлейн, а потом переглядываются между собой.

После обеда мать, как бы между прочим, обращается к фройлейн: — Зайдите, пожалуйста, ко мне в комнату. Мне нужно с вами поговорить. — Фройлейн молча наклоняет голову. Девочки дрожат, они чувствуют: сейчас что-то должно случиться.

И как только фройлейн входит в комнату матери, они бегут вслед за ней. Приникать к замочной скважине, подслушивать и выслеживать — стало для них обычным делом. Они уже не чувствуют ни неприличия, ни дерзости своего поведения; у них только одна мысль — раскрыть все тайны, которыми взрослые заслоняют от них жизнь.

Они подслушивают. Но до их слуха доносится только невнятный шепот. Их бросает в дрожь. Они боятся, что все ускользнет от них.

Но вот за дверью раздается громкий голос. Это голос их матери. Он звучит сердито и злобно.

— Что же вы думали? Что все люди слепы и никто этого не заметит? Могу себе представить, как вы исполняли свои обязанности с такими мыслями и с такими нравственными правилами. И вам я доверила воспитание своих дочерей, своих девочек! Ведь вы их совсем забросили!..

Фройлейн, видимо, что-то возражает. Но она говорит слишком тихо, и дети ничего не могут разобрать.

— Отговорки, отговорки. У легкомысленной женщины всегда наготове отговорки. Отдается первому встречному, ни о чем не думая. А там — что бог даст. И такая хочет быть воспитательницей, берется воспитывать девочек! Просто наглость! Надеюсь, вы не рассчитываете, что я вас и дальше буду держать в своем доме?

Дети подслушивают у двери. Они дрожат от страха; они ничего не понимают, но их приводит в ужас негодующий голос матери; а теперь они слышат в ответ тихие, безудержные рыдания фройлейн. По щекам у них текут слезы, но голос матери становится еще более грозным.

— Это все, что вы умеете, — проливать слезы. Меня вы этим не возьмете. К таким женщинам у меня нет жалости. Что с вами теперь будет, меня совершенно не касается. Вы сами знаете, к кому вам нужно обратиться, я вас даже не спрашиваю об этом. Я знаю только одно: после того как вы так низко пренебрегли своим долгом, вы и дня не останетесь в моем доме.

В ответ — только рыдания, отчаянные, безутешные рыдания, от которых девочек за дверью трясет, как в лихорадке. Никогда они не слышали такого плача. И смутно они чувствуют: кто так плачет, не может быть виноватым. Мать умолкла и, видимо, ждет. Потом она холодно говорит:

— Вот все, что я хотела вам сказать. Уложите сегодня свои вещи и завтра утром приходите за жалованьем. Прощайте!

Дети отскакивают от дверей и спасаются в свою комнату. Что это было? Будто молния ударила в двух шагах от них. Они стоят бледные, трепещущие. Впервые перед ними приоткрылась действительность. И впервые они осмеливаются восстать против родителей.

— Это подло со стороны мамы так говорить с ней! — бросает старшая, кусая губы.

Младшую еще пугает дерзость сестры. — Но мы ведь даже не знаем, что она сделала, — лепечет она жалобно.

— Наверное, ничего дурного. Фройлейн не сделает ничего дурного. Мама ее не знает!

— А как она плакала! Мне стало так страшно.

— Да, это было ужасно. Но как мама на нее кричала! Это подло, слышишь, подло!

Она топает ногой. Слезы застилают ей глаза. Но вот входит фройлейн. Она выглядит очень усталой.

— Дети, я занята сегодня после обеда. Вы побудете одни, хорошо? На вас ведь можно положиться? А вечером я к вам приду.

Она уходит, не замечая волнения девочек.

— Ты видела, какие у нее заплаканные глаза? Я не понимаю, как мама могла с ней так обойтись.

— Бедная фройлейн!

Опять прозвучали эти слова, полные сострадания и слез. Девочки подавлены и растеряны. Входит мать и спрашивает, не хотят ли они покататься с ней. Они отказываются. Мать внушает им страх. И они возмущены, что им ничего не говорят об уходе фройлейн. Они предпочитают остаться одни. Как две ласточки в тесной клетке, они снуют взад и вперед, задыхаясь в душной атмосфере лжи и замалчивания. Они раздумывают, не пойти ли им к фройлейн — спросить ее, уговорить остаться, сказать ей, что мама не права. Но они боятся обидеть ее. И потом им стыдно: все, что они знают, они ведь подслушали и выследили. Нужно представляться глупыми, такими же глупыми, какими они были две-три недели тому назад. Они остаются одни, и весь нескончаемо долгий день они размышляют, плачут, а в ушах неотступно звучат два страшных голоса — злобная, бессердечная отповедь матери и отчаянные рыдания фройлейн.

Вечером фройлейн мельком заглядывает в детскую и говорит им «спокойной ночи». Девочки волнуются; им жаль, что она уходит, хочется что-нибудь еще сказать ей. Но вот, уже подойдя к двери, фройлейн вдруг сама оборачивается — как будто остановленная их немым желанием, — на глазах у нее слезы. Она обнимает девочек, те плачут навзрыд: фройлейн еще раз целует их и быстро уходит.

Дети горько рыдают. Они чувствуют, что это было прощание.

— Мы ее больше не увидим! — говорит одна сквозь слезы, — Вот посмотришь — когда мы завтра придем из школы, ее уже не будет.

— Может быть, мы когда-нибудь навестим ее. Тогда она, наверное, покажет нам своего ребенка.

— Да, она такая добрая.

— Бедная фройлейн! — Горестные слова звучат, как стенание о своей собственной судьбе.

— Как же мы теперь будем без нее?

— Я никогда не полюблю другую фройлейн.

— Я тоже.

— Ни одна не будет так добра к нам. И потом…

Она не решается договорить. Но с тех пор как они знают про ее ребенка, безотчетное женское чутье подсказывает им, что их фройлейн достойна особенной любви и уважения. Обе беспрестанно думают об этом, и теперь уже не с прежним детским любопытством, но с умилением и глубоким сочувствием,

— Знаешь что, — говорит одна из них, — мы…

— Что?

— Знаешь, мне бы хотелось порадовать чем-нибудь фройлейн. Пусть она знает, что мы ее любим и что мы не такие, как мама. Хочешь?

— Как ты можешь спрашивать?

— Я подумала, — она ведь очень любит белую гвоздику. Давай завтра утром, перед школой, купим цветы и поставим ей в комнату.

— Когда поставим?

— В обед.

— Ее, наверное, уже не будет. Знаешь, я лучше сбегаю рано-рано и принесу потихоньку, чтобы никто не видел. И мы поставим их к ней в комнату.

— Хорошо. И встанем пораньше.

Они достают копилки и честно высыпают на стол все деньги. Теперь они повеселели, их радует мысль, что они еще смогут выразить фройлейн свою немую, преданную любовь.



Они встают чуть свет, с душистыми, свежими гвоздиками в дрожащих руках они стучатся в дверь к фройлейн: но ответа нет. Решив, что фройлейн еще спит, они входят на цыпочках. Комната пуста, постель не смята. Вещи разбросаны в беспорядке, на темной скатерти белеют письма.

Дети пугаются. Что случилось?

— Я пойду к маме, — решительно заявляет старшая. И без малейшего страха, с мрачным выражением глаз она появляется перед матерью и спрашивает в упор: — Где наша фройлейн?

— Она, вероятно, у себя в комнате, — отвечает мать, с удивлением глядя на дочь.

— В комнате ее нет, постель не смята. Она, должно быть, ушла еще вчера вечером. Почему нам ничего не сказали?

Мать даже не замечает сердитого, вызывающего тона вопроса. Она побледнела, идет к отцу, тот быстро скрывается в комнате фройлейн.

Он долго не выходит оттуда. Девочка гневными глазами следит за матерью, которая, по-видимому, сильно взволнована и не решается встретиться с нею взглядом.

Отец возвращается. Он очень бледен, у него в руках письмо. Он уводит мать в комнату фройлейн, там они шепчутся о чем-то. Дети стоят за дверью, но подслушивать не решаются. Они боятся отца: таким они его еще никогда не видали.

Мать выходит из комнаты с заплаканными глазами, очень расстроенная. Дети, испуганные и смятенные, невольно подбегают к ней с вопросами. Но она резко останавливает их:

— Идите в школу, вы опоздаете.

И девочки покорно уходят. Как во сне, сидят они на уроках четыре, пять часов, но не слышат ни слова. Потом опрометью бегут домой.

Там все по-старому, только чувствуется, что всех угнетает одна страшная мысль. Никто ничего не говорит, но все, даже прислуга, глядят как-то странно. Мать идет девочкам навстречу. Она, видимо, приготовилась к разговору с ними.

— Дети, — начинает она, — ваша фройлейн больше не вернется, она…

Слова застревают у нее в горле. Сверкающие глаза девочек так грозно впились ей в лицо, что она не осмеливается солгать. Она отворачивается и торопливо уходит, спасается бегством в свою комнату.

После обеда вдруг появляется Отто. Его вызвали, для него оставлено письмо. Он тоже бледен. Растерянно озирается. Никто с ним не заговаривает. Все избегают его. Он видит забившихся в угол девочек и хочет с ними поздороваться.

— Не подходи ко мне! — говорит одна, содрогаясь от отвращения. Другая плюет перед ним на пол. Смущенный, оробевший, он слоняется по комнатам. Потом исчезает.

Никто не разговаривает с детьми. Они сами тоже хранят молчание. Бледные, испуганные, они бродят из комнаты в комнату; встречаясь, смотрят друг на друга заплаканными глазами и не говорят ни слова. Они знают теперь все. Они знают, что им лгали, что все люди могут быть дурными и подлыми. Родителей они больше не любят, они потеряли веру в них. Они знают, что никому нельзя доверять. Теперь вся чудовищная тяжесть жизни ляжет на их хрупкие плечи. Из веселого уюта детства они как будто упали в пропасть. Они еще не могут постигнуть всего ужаса происшедшего, но мысли их прикованы к нему и грозят задушить их. На щеках у них выступили красные пятна, глаза злые, настороженные. Они ежатся, точно от холода, не находя себе места. Никто, даже родители, не решается к ним подступиться, так гневно они смотрят на всех. Безостановочное блуждание по комнатам выдает терзающее их волнение, и, хотя они не говорят друг с другом, пугающая общность между ними ясна без слов. Это молчание, непроницаемое, ни о чем не спрашивающее молчание, упрямая, замкнувшаяся в себе боль, без криков и слез, внушает страх и отгораживает их от всех остальных. Никто не подходит к ним, доступ к их душам закрыт — быть может, на долгие годы. Все чувствуют в них врагов, врагов беспощадных, которые больше не умеют прощать. Ибо со вчерашнего дня они уже не дети.

В один день они стали взрослыми. И только вечером, когда они остались одни, во мраке своей комнаты, пробуждается в них детский страх — страх перед одиночеством, перед призраком умершей, и еще другой, вещий страх — перед неизвестным будущим. Среди общего смятения позабыли вытопить их комнату. Дрожа от холода, они ложатся в одну постель, тонкими детскими руками крепко обнимают друг друга, прижимаются друг к другу своими худенькими, еще не расцветшими телами, как бы ища защиты от охватившего их страха. Они все еще боятся заговорить. Наконец, младшая разражается слезами, и старшая горько рыдает вместе с ней. По их лицам, мешаясь, текут горячие слезы — сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Сжимая друг друга в объятиях, грудь с грудью, они горько плачут и содрогаются от рыданий. Обе они — одна боль, одно тело, плачущее во мраке. Они оплакивают уже не свою фройлейн, не родителей, которые потеряны для них, ими владеет ужас — страх перед тем, что их ждет в неведомом мире, в который они бросили сегодня первый испуганный взгляд. Их страшит жизнь, в которую они вступают, таинственная и грозная, как темный лес, через который они должны пройти.

Мало-помалу чувство страха туманится, сменяется дремотой, утихают рыдания. Их ровное дыхание сливается воедино, как сливались только что их слезы, и, наконец, они засыпают.