Ги де Мопассан

Усыпительница

Сена расстилалась перед моим домом, без малейшей ряби, блестя под утренним солнцем. Это был красивый, широкий, медленный, бесконечный поток расплавленного серебра, кое-где подернутый багрянцем; на другом берегу реки выстроились в ряд большие деревья, образуя высокую зеленую стену.

Жизнь, возрождающаяся каждый день, бодрая, веселая, страстная, шелестела в листве, трепетала в воздухе, отражалась в воде.

Мне принесли газеты, только что доставленные почтальоном, и я, не торопясь, пошел почитать их на берегу.

На первой же развернутой мною странице я заметил слова: «Статистика самоубийств» — и узнал, что в этом году покончили с собою свыше восьми с половиной тысяч человек.

И тотчас же они предстали перед моими глазами. Я увидел это ужасное самоистребление отчаявшихся, уставших от жизни людей. Я увидел их, истекающих кровью, с разбитой челюстью, с раздробленным черепом, с простреленной грудью; они одиноко, медленно умирали в комнатках гостиниц и думали не о своей ране, а только о своем несчастье.

Я увидел других, с перерезанным горлом или распоротым животом, еще сжимавших в руке кухонный нож или бритву.

Я увидел и тех, кто сидел перед стаканом, в котором мокли спички, или перед склянкой с красной этикеткой. Пристально, не шевелясь, смотрели они на яд, потом выпивали залпом и ждали; и вот судорога пробегала по щекам, искажала губы, взгляд начинал блуждать от ужаса: ведь они не знали, что придется так страдать, прежде чем умереть.

Они вставали, еле держась на ногах, и падали, прижав руки к животу, чувствуя, как огненная жидкость разъедает, сжигает их внутренности, между тем как разум еще не померк.

Я увидел и тех, кто повесился на вбитом в стену гвозде, на оконной задвижке, на ввинченном в потолок крюке, на чердачной балке или на суку дерева под ночным дождем. И я представлял себе все, что им пришлось проделать, прежде чем они повисли, неподвижно вытянувшись и высунув язык. Я представил себе их смертную печаль, последние колебания, их движения, когда они прилаживали петлю, проверяли, выдержит ли она, надевали ее на шею и прыгали вниз.

Я увидел и тех, кто лежал на жалких постелях: матерей с маленькими детьми, стариков, умиравших с голоду, девушек, измученных любовной тоскою, — задохшихся от угара, окоченевших возле жаровни с углями, еще дымящейся посреди комнаты.

Я увидел и тех, кто бродил ночью по пустынным мостам. Это были самые несчастные. Река струилась под арками с тихим журчанием. Они не видели ее... и лишь угадывали, вдыхая ее прохладу и запах. Они и рвались к ней и боялись ее. У них не хватало смелости! Но так было нужно. Вдалеке на колокольне били часы, и внезапно в глубоком безмолвии ночи раздавался шум от падения тела в реку; он быстро замирал... Несколько вскриков... звук ударов руками по воде... А иногда все ограничивалось лишь всплеском от падения, если они связывали себе руки или привязывали камень к ногам.

О несчастные, несчастные, несчастные люди! Я переживал все их муки, умирал их смертью... Я испытал все их страдания, в течение какого-нибудь часа перенес все их пытки. Я знал все несчастья, которые довели их до такого конца, мне известна вся гнусная обманчивость жизни, и никто не перечувствовал этого сильнее меня.

Как хорошо я понимал их! Ослабевшие, преследуемые неудачами, потеряв любимых, очнувшись от грезы о будущем воздаянии, о другой жизни, где бог, до сих пор столь жестокий, станет наконец справедлив, и разочаровавшись в призрачном счастье, они считали, что с них довольно, и хотели поскорее окончить затянувшуюся драму или постыдную комедию.

Самоубийство! Это сила тех, у кого нет больше сил; это надежда тех, кто больше не верит; это высшее мужество побежденных! Да, у жизни есть по крайней мере дверь, и мы всегда можем отворить ее и выйти на волю! Природа на мгновение возымела к нам жалость: она не заточила нас в тюрьму. Спасибо ей от имени всех отчаявшихся!

Что касается просто разочарованных — пусть они идут вперед со спокойным сердцем, со свободной душой. Им нечего бояться, ведь они всегда могут уйти: перед ними есть дверь, которую не в силах закрыть даже воображаемый бог.

Я подумал об этой толпе добровольно умерших: свыше восьми с половиной тысяч за один год! И мне показалось, что они собрались вместе, чтобы обратиться к миру с просьбой, чтобы потребовать чего-то, выкрикнуть желание, которое осуществится впоследствии, когда их поймут. Мне показалось, что все эти мученики, которые отравились, повесились, зарезались, задохнулись от угара, утонули, пришли страшной толпой, пришли как граждане на голосование, чтобы сказать обществу:

«Дайте нам по крайней мере легкую смерть! Помогите нам умереть, если уж вы не помогли нам жить! Смотрите: нас множество, мы имеем право голоса в эти дни свободы, независимости философской мысли и всеобщего избирательного права. Подайте тем, кто отказывается жить, милостыню в виде смерти, которая не была бы отталкивающей и ужасной!»



Я размечтался, и мои мысли начали блуждать в мире причудливых, таинственных сновидений.

Я очутился в красивом городе. Это был Париж, — но какой эпохи? Я шел по улицам, глядя на дома, театры, учреждения, и вдруг на одной площади перед моими глазами предстало большое здание, роскошное, красивое и изящное.

Недоумевая, я прочел на фронтоне надпись золотыми буквами: «Общество добровольной смерти».

О, как странны грезы, когда душа улетает в мир нереального, но возможного! Ничто в нем не удивляет, ничто не поражает, и фантазия, не знающая границ, уже не отличает смешного от зловещего.

Я подошел к зданию. Слуги в коротких штанах сидели в вестибюле, перед гардеробной, как в передней какого-нибудь клуба.

Я решил взглянуть поближе на этот дом. Один из слуг, поднявшись, спросил меня:

— Что вам угодно, сударь?

— Мне хотелось бы знать, что это за учреждение.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— Тогда, если позволите, вас проводят к секретарю общества.

Я спросил нерешительно:

— А я не помешаю ему?

— О нет, сударь. Он здесь как раз для того, чтобы принимать лиц, желающих получить справки.

— Тогда идемте.

Он провел меня по коридорам, где беседовали несколько пожилых людей; затем меня ввели в роскошный, хотя и немного мрачный кабинет, обставленный мебелью черного дерева. Тучный молодой человек с порядочным брюшком писал письмо, куря сигару, аромат которой свидетельствовал о ее высоком качестве.

Он поднялся, мы раскланялись, и, когда слуга вышел, он спросил:

— Чем могу служить?

— Извините за нескромность, сударь, — ответил я, — но мне никогда не случалось видеть подобного учреждения. Надпись на фасаде меня поразила, и мне хотелось бы знать, что здесь происходит.

Прежде чем ответить, он улыбнулся. Затем сказал вполголоса, с довольным видом:

— Здесь, милостивый государь, убивают людей, желающих умереть; они находят здесь безболезненную, спокойную, смею даже сказать, приятную смерть.

Я не почувствовал никакого волнения; это показалось мне вполне естественным и справедливым.

Меня удивило лишь то, что на этой планете с ее пошлыми, утилитарными, гуманитарными, эгоистическими, принудительными для всех идеями, далекими от всякой истинной свободы, отважились на такое предприятие, достойное раскрепощенного человечества.

Я спросил:

— Как вы додумались до этого?

Он ответил:

— Количество самоубийств за пять лет, после Всемирной выставки 1889 года, настолько возросло, что пришлось принять неотложные меры. Люди убивали себя на улицах, на празднествах, в ресторанах, в театрах, в поездах, на приемах у президента Республики — повсюду. Это было не только отталкивающее зрелище для тех, кто, подобно мне, любит жить, но и дурной пример для детей. И тогда пришлось централизовать самоубийства.

— Отчего же так возросло их количество?

— Не знаю. Мир, в сущности, просто стареет. Люди усваивают ясный взгляд на вещи и не хотят покоряться своей участи. Ведь теперь судьба — все равно, что правительство; люди знают, что это за штука, убеждаются, что кругом обмануты, и уходят из жизни. Поняв, что Провидение лжет, плутует, крадет, обманывает смертных, как простой депутат своих избирателей, люди сердятся; а поскольку нет возможности каждые три месяца назначать новое Провидение, как выбирают членов правления концессии, то люди отказываются от своего места в мире, устроенном так плохо.

— Вы правы!

— О, я лично не жалуюсь!

— Расскажите, пожалуйста, как функционирует ваше общество.

— С удовольствием. Вы можете вступить в него, если хотите. Ведь это клуб.

— Клуб???

— Да, сударь, клуб, основанный самыми известными людьми страны, самыми светлыми головами, самыми выдающимися умами.

Он добавил, смеясь от всего сердца:

— И, уверяю вас, здесь проводят время с удовольствием.

— Здесь?

— Да, здесь.

— Вы меня удивляете!

— Боже мой! Члены нашего клуба очень охотно посещают его, потому что не боятся смерти, отравляющей все утехи жизни.

— Но зачем же они становятся членами подобного клуба, если не кончают с собой?

— Можно стать его членом, и не принимая обязательства убить себя.

— Но в таком случае?..

— Сейчас я вам объясню. Количество самоубийств так безмерно возросло, картины, являвшиеся взорам, были столь ужасны, что было создано чисто благотворительное общество, которое оказывает покровительство отчаявшимся и ставит себе целью дать им возможность умирать, если не неожиданно, то легко и безболезненно.

— Кто же мог разрешить такое общество?

— Генерал Буланже[1] во время своего короткого пребывания у власти. Он не умел ни в чем отказывать. В сущности, это было единственное хорошее, что он сделал. И вот людьми проницательными, скептиками, свободными от иллюзий, было учреждено это общество; они решили воздвигнуть в Париже нечто вроде храма презрения к смерти. Вначале этот дом был местом, наводившим страх: к нему не решались и приблизиться. Тогда основатели устроили в честь его открытия торжественный вечер с участием Сары Бернар[2], Жюдик[3], Тео, Гранье[4] и других актрис, а также с участием господ де Решке, Коклена, Муне-Сюлли[5], Полюса и других; затем стали устраивать концерты, ставить комедии Дюма[6], Мельяка[7], Галеви[8], Сарду[9]. Мы потерпели лишь неудачу с пьесой Бека[10], которая сначала показалась унылой, но впоследствии имела шумный успех во Французской Комедии[11]. Словом, стал собираться весь Париж, и дело наладилось.

— Благодаря увеселениям? Что за мрачная шутка!

— Нисколько! Не нужно, чтобы смерть была печальна; надо, чтобы она стала безразлична. Ее спутником мы сделали веселье, украсили ее цветами, умастили благовониями, добились того, что она стала легкой. Показывая это на практике, мы хотим помочь людям; можно прийти поглядеть, это ничего не стоит.

— Я понимаю, что стали приходить на увеселения; но приходили ли... для... Нее?

— Не сразу; сначала к нам относились недоверчиво.

— А потом?

— Стали приходить.

— И многие?

— Массами. У нас больше сорока самоубийств в день. В Сене почти уже не находят утопленников.

— Кто же был первым?

— Член клуба.

— Преданный этой идее?

— Не думаю. У него были неприятности, он проигрался, ему страшно не везло в баккара целых три месяца подряд.

— В самом деле?

— Вторым был эксцентричный англичанин. Затем мы придумали привлекательные способы смерти, поместили рекламные объявления в газетах, рассказали о применяемых нами методах. Но все же наибольший размах дело получило благодаря беднякам.

— Какие же методы вы применяете?

— Не хотите ли осмотреть все по порядку? Я буду одновременно давать объяснения.

— Пожалуйста.

Он взял шляпу, открыл дверь, пропустил меня вперед. Мы очутились в игорном зале, где мужчины играли, как в любом казино. Затем мы прошли через несколько салонов; там непринужденно и беззаботно болтали. Мне редко случалось бывать в столь интересном, веселом клубе.

Видя мое удивление, секретарь объяснил:

— О, наше общество пользуется небывалым успехом. Светские люди всего мира состоят его членами, чтобы показать свое презрение к смерти. Придя сюда, они считают своей обязанностью быть жизнерадостными, чтобы не казаться испуганными. Они шутят, смеются, хвастают, блистают умом или учатся этому. В настоящее время наш клуб, безусловно, самое посещаемое, самое занятное место в Париже. Женщины даже хлопочут о том, чтобы для них открыли специальное отделение.

— И все-таки в этом доме происходит много самоубийств?

— Как я вам уже сказал, от сорока до пятидесяти в день. Светских людей почти не встретишь, но бедняков чрезвычайно много. Немало и представителей средних классов.

— Как же это у вас... делается?

— Удушением... Совершенно нечувствительно.

— Каким способом?

— Газом нашего изобретения. У нас есть на него патент. С другой стороны здания имеются двери для посетителей, три небольшие двери, выходящие в переулки. Когда мужчина или женщина являются к нам, их опрашивают, затем предлагают помощь, пособие, поддержку. Если клиент согласен, производят обследование. Нередко таким образом мы спасаем людей.

— Где же вы берете деньги?

— Денег у нас много. Членские взносы очень высоки, кроме того, считается хорошим тоном делать пожертвования в пользу общества. Имена жертвователей публикуются в Фигаро. Наконец, богатые платят за самоубийство тысячу франков. И они умирают, позируя. Для бедных же самоубийства бесплатны.

— А как вы узнаете, что человек беден?

— О сударь, это легко угадать. И затем они должны представить свидетельство о бедности от полицейского комиссара. Если б вы знали, какое мрачное впечатление производит их приход! Я побывал лишь раз в той приемной и больше туда ни за что не пойду. Помещение, впрочем, там не хуже, чем здесь, почти так же богато и комфортабельно, но они!.. Они!!! Если бы вы видели, как они приходят умирать, эти старики в лохмотьях, эти люди, месяцами страдавшие от нищеты, искавшие пищу на помойках, как бродячие собаки! Женщины в рубище, изможденные, больные, парализованные, неспособные к жизни... И, рассказав о себе, они говорят: «Видите сами, дальше так жить нельзя, ведь я больше не могу ничего делать, ничего заработать».

Я видел одну старуху восьмидесяти семи лет, пережившую всех своих детей и внучат; в течение шести недель она спала под открытым небом. Я так расстроился, что чуть не заболел. Вообще у нас есть что послушать; впрочем, бывают и такие люди, которые ничего о себе не рассказывают, а только спрашивают: «Где это?» Их впускают, и сразу все кончено.

Я спросил, и сердце у меня сжалось:

— А... где же это?

— Здесь.

Он открыл дверь, добавив:

— Войдите, это помещение, предназначенное только для членов клуба. Им пользуются реже, чем другими. У нас было здесь только одиннадцать уничтожений.

— Вот как! Вы называете это... уничтожением?

— Да, сударь. Войдите же!

После некоторого колебания я вошел. Это была красивая галерея, нечто вроде теплицы с расписными стеклами бледно-голубого, нежно-розового и светло-зеленого цвета, с гобеленами, на которых были вытканы поэтичные пейзажи. В салоне стояли диваны, роскошные пальмы, благоухали цветы — особенно много было роз. На столах лежали Ревю де Дё Монд, сигары в коробках с бандеролями и таблетки Виши в бонбоньерках, что меня особенно поразило.

— О, сюда часто приходят поболтать, — сказал мой провожатый, видя, что я удивлен.

Он продолжал:

— Общие залы такие же, только обставлены попроще.

Я спросил:

— Как же вы это делаете?

Он показал на кушетку, обитую крепдешином кремового цвета с белыми узорами, под большим кустом неизвестного мне растения, у подножия которого стояла полукруглая жардиньерка с резедой.

Понизив голос, секретарь добавил:

— Цветы и аромат можно по желанию менять, так как наш газ, действующий совершенно нечувствительно, способен придавать смерти запах вашего любимого цветка. Для этого к нему примешивают эссенции. Если хотите, я могу дать вам подышать им.

— Благодарю вас, — возразил я с живостью, — не теперь еще...

Он рассмеялся.

— О сударь, это совершенно безопасно. Я убедился в этом несколько раз на самом себе.

Мне не хотелось, чтобы меня сочли трусом, и я сказал:

— Ну, хорошо.

— Лягте на Усыпительницу.

С некоторым беспокойством я сел на кушетку, обитую крепдешином, затем растянулся на ней и почти тотчас же почувствовал приятный запах резеды. Я раскрыл рот, чтобы вдохнуть его глубже, ибо моя душа, уже скованная первым приступом удушья, погрузилась в забытье и наслаждалась упоительным хмелем, который пьянил чарующе и молниеносно.

Меня потрясли за плечо.

— Ну, ну, сударь, — смеясь, проговорил секретарь, — вы, кажется, увлеклись?



И вдруг другой голос, прозвучавший наяву, а не во сне, приветствовал меня с крестьянским акцентом:

— Здравствуйте, сударь! Как живете?

Мои грезы рассеялись. Я увидал Сену, сверкавшую на солнце, и полевого сторожа, подходившего по тропинке; он козырнул мне, дотронувшись правой рукой до черного кепи с серебряным галуном. Я ответил:

— Здравствуйте, Маринель! Куда идете?

— Составлять протокол об утопленнике, которого выловили у Морийона. Еще одному захотелось хлебнуть водицы. Даже снял штаны и связал себе ими ноги.