Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Оноре де Бальзак

Напутствие животным, стремящимся к почестям

Господа редакторы, ослы чувствуют потребность высказаться с звериной трибуны против неосновательного мнения, будто бы «осел» — олицетворение глупости. Если у автора этой статьи не хватает таланта, то, во всяком случае, никто не скажет: у него не хватает смелости. Прежде всего, если какой-нибудь философ станет изучать вопрос «глупость и общество», то, может быть, он найдет, что фортуна ведет себя по-ослиному. А затем без ослов не образовалось бы большинства; итак, осла можно признать типичным образцом человека, покорного правительству. Но я не намерен говорить о политических вопросах. Я постараюсь доказать, что мы имеем больше шансов, чем умные люди, добиться почестей, — мы или те, кто создан по нашему подобию; подумайте сами, автор этого интересного доклада, осел-пролаза, живет за счет великой нации, его квартиру (без содействия какой-нибудь принцессы, увы!) оплачивает британское правительство, пуританские претензии которого были разоблачены перед вами кошкою.

Мой хозяин был простым учителем начальной школы в окрестностях Парижа и очень страдал от нищеты. Первое и основное сходство наших характеров заключалось в том, что мы оба старались ничего не делать и вольготно жить. Это стремление, свойственное ослам и людям, именуют честолюбием; считают, что оно развивается благодаря обществу. Я же полагаю, что оно — явление вполне естественное. Узнав, что я принадлежу школьному учителю, ослицы стали присылать ко мне своих малышей, которых я взялся обучать правильной речи; но занятия не имели никакого успеха, ибо учеников моих разогнали при помощи палочных ударов. Мой хозяин явно завидовал мне: мои ослята бегло ревели по-ослиному, тогда как его ученики еще запинались, и я слышал его глубоко несправедливое восклицание:

— Вы — ослы!

Как бы то ни было, хозяин был поражен результатами моего метода, явно превосходящего его метод.

— Почему, — бормотал он про себя, — детенышам человека нужно гораздо больше времени, чтобы выучиться говорить, читать и писать, чем нужно времени ослам для овладения всей суммой знаний, необходимых для их жизни? Каким способом эти животные столь быстро узнают все то, что знают их отцы? Всякое животное обладает совокупностью идей и неизменных расчетов, которых ему хватает на всю жизнь и которые столь же отличаются друг от друга, сколь отличаются одни животные от других! Почему человека лишили подобного преимущества?

Хотя мой хозяин ровнешенько ничего не смыслил в естественной истории, он увидел во внушенных мною мыслях намек на создание целой науки и решил отправиться в министерство народного просвещения похлопотать о местечке и изучить этот вопрос, находясь на иждивении государства.

Мы вступили в Париж через предместье Сен-Марсо, причем я нес хозяина на своей спине. Когда мы достигли возвышенности, расположенной за Итальянской заставой, откуда открывается вид на столицу, мы оба, каждый на своем языке, произнесли следующее восхитительное моление:

Он. О священные дворцы, в которых стряпают бюджет! Когда наконец подпись какого-нибудь пройдохи-профессора даст мне пищу и кров, крест Почетного легиона и кафедру, безразлично какую, безразлично где? Я рассчитываю наговорить обо всех столько хорошего, что трудно будет сказать обо мне что-нибудь плохое. Но как проникнуть к министру и как ему доказать, что я достоин занять какое бы то ни было место?

Я. О восхитительный зоологический сад, где так ухаживают за животными! О убежище, где пьют и едят, не опасаясь палочных ударов, когда откроются передо мной твои степи в двадцать квадратных футов, твои швейцарские долины шириною в тридцать метров? Стану ли я когда-нибудь животным, лежащим на бюджетной травке? Умру ли я от старости среди твоих изящных трельяжей, под номером и надписью: «Африканский осел, пожертвован таким-то, капитаном первого ранга?» Придет ли король посмотреть на меня?

Закончив таким образом это приветственное слово городу акробатов и фокусников, мы спустились в вонючие ущелья знаменитого предместья, где пахло кожами и наукой, и поселились на жалком постоялом дворе, в котором битком были набиты савояры с сурками, итальянцы с обезьянками, овернцы с собаками, парижане с белыми мышами, арфисты без струн, певцы без голоса — словом, все ученые животные. У моего хозяина, которого отделяли от самоубийства шесть монет по сто су, осталось надежды на тридцать франков. Эта гостиница «Мизерикордия» является филантропическим учреждением, где можно проспать ночь за два су и пообедать за девять су. Там имеется просторная конюшня, где ночуют нищие и бедняки, где странствующие музыканты держат своих животных; туда, естественно, и меня отвел мой хозяин, выдав за ученого осла. Мармус, так звали моего хозяина, не мог не полюбоваться на курьезное сборище развращенных скотов, которым он доверил меня. Быстрая, как порох, мартышка, вся в воланах, в шляпке с перьями, с золотым поясом, похожая на маркизу, милостиво разрешила ухаживать за ней солдату, герою народных парадов, старому вояке, который изумительно выполнял весь военный артикул. Умница пудель, умевший без участия других актеров разыграть современную драму, беседовал об изменчивых вкусах публики с большой обезьяной, усевшейся на шляпе трубадура. Несколько отдыхающих от работы серых мышек любовались кошкой, обученной почтительному отношению к двум канарейкам и болтавшей с проснувшимся сурком.

— А я-то думал, — сказал мой хозяин, — что открыл новую науку, сравнительное изучение инстинктов, и вот здесь, в конюшне, я наталкиваюсь на жестокое опровержение моей мысли! Все эти звери стали людьми.

— Вы желаете стать ученым? — сказал моему хозяину какой-то молодой человек. — Вы поглощены наукой, но вы остановились на полпути! Юный честолюбец, о надеждах коего свидетельствует состояние его костюма, поймите же: для того, чтобы дойти до цели, надо идти, а для того, чтобы идти, надо избавиться от багажа.

— Вы великий политик! Но с кем я имею честь говорить? — спросил мой хозяин.

— С бедным малым, который все перепробовал, все потерял, кроме волчьего аппетита, и который в ожидании лучшего питается газетными утками и проживает в «Мизерикордии». А вы кто такой?

— Отставной учитель начальной школы, который, конечно, не бог весть что знает, но который занят вопросом: почему животные a priori владеют всей специальной наукой об их жизни, наукой, именуемой инстинктом, а человек ничему не может научиться без неслыханных трудов?

— Потому что наука бесполезна! — воскликнул молодой человек. — Вы когда-нибудь изучали «Кота в сапогах» ?

— Я рассказывал о нем своим ученикам, когда они хорошо вели себя.

— Так вот, дорогой мой, там имеется правило поведения для всех желающих возвыситься. Что делает кот? Он рассказывает, что его хозяин — землевладелец, и этому верят! Поймите, достаточно внушить другим мысль, будто вы что-то собою представляете, чем-то владеете! И если бы вы ничего не имели, ничего собою не представляли, ничем не владели, — разве это важно? Ведь все поверили бы обратному! Но vae soli[1], — говорит священное писание. В самом деле, и в политике и в любви требуются двое, чтобы произвести что-нибудь на свет. Дорогой мой, вы изобрели инстинктологию и получите кафедру сравнительного изучения инстинктов. Вы станете великим ученым, а я возвещу о том всему миру: Европе, Парижу, министру, его секретарю, писцам и сверхштатным чиновникам. Магомет стал великим, когда возле него появился человек, который всех, направо и налево, уверял, что Магомет велик.

— Я очень желаю стать великим ученым, — сказал Мармус, — но потребуют, чтобы я изложил сущность моей науки.

— Что же это за наука, если вы можете изложить ее сущность?

— По крайней мере нужна отправная точка.

— Да, — сказал молодой журналист, — мы должны раздобыть животное, которое разрушило бы все комбинации ученых. Вот, например, барон Серсо, он всю жизнь загонял животных в резко обособленные друг от друга отделы, он на этом стоит, и в этом его слава; но в настоящий момент великие философы ломают все загоны барона Серсо. Откроем дебаты. По нашему учению, инстинкт будет мышлением животного, и, конечно, отличительным признаком животных будет в бóльшей степени их умственная жизнь, чем их кости, их плюсны, зубы и позвоночники. Так вот, хотя инстинкт претерпевает некоторые видоизменения, по существу, он един, и ничто лучше не докажет единства всех вещей, несмотря на видимое их различие. Итак, мы будем защищать ту мысль, что существует только одно животное и только один инстинкт; что при любой организации животного инстинкт — это лишь применение к жизни каких-либо свойств, изменяющихся в зависимости от обстоятельств, а не принцип. При помощи новой науки мы начнем поход против барона Серсо, в пользу великих философов-натуралистов, которые стоят за зоологическое единство, и тогда мы дорого продадим наши знания всемогущему барону.

— Конечно, знание не есть сознание своих грехов, — сказал Мармус. — Ну что же, ведь осел мне больше не нужен.

— У вас есть осел? — воскликнул журналист. — Мы спасены! Мы сделаем из него редкостную зебру, которая какой-нибудь особенностью, нарушающей все классификации, привлечет внимание ученого мира к вашей системе сравнительного изучения инстинктов. Ученые живут номенклатурой. Мы опрокинем номенклатуру, они встревожатся, они капитулируют, они станут подкупать нас, а мы, как и прочие, согласимся на подкуп. На этом постоялом дворе имеются шарлатаны, владеющие изумительными секретами. Здесь фабрикуются дикари, поедающие живых зверей, люди-скелеты, карлики весом в сто пятьдесят килограммов, бородатые женщины, огромных размеров рыбы, всякие уроды. Если мы будем щедры, то получим возможность подготовить такой феномен, который произведет революцию в науке.

Под каким соусом собирались подать меня публике? Ночью мне сбрили шерсть, сделали поперечные надрезы на коже, а шарлатан впрыснул мне какую-то жидкость. Через несколько дней я прославился. Увы! Я познал, какими ужасными страданиями приобретается слава. Во всех газетах парижане прочли:


«Бесстрашный путешественник, скромный натуралист, Адам Мармус, пересекший Африку и достигнувший центра материка, привез с Лунных гор зебру, которая своими особенностями существенно опровергает основные идеи зоологии и может послужить аргументом в пользу теории знаменитого философа, не допускавшего никаких различий в строении животных и провозгласившего, при единодушном одобрении германских ученых, принципы одинакового расположения органов у всех животных. Полоски у этой зебры желтые на черном фоне. Между тем известно, что в зоологии не допускают, чтобы у семейства лошадиных в диком состоянии встречалась вороная масть. Что же касается желтых полосок, мы представляем ученому мужу Мармусу честь объяснения их в подготовляемой им превосходной книге «Сравнительное изучение инстинктов», относящейся к той области знания, которая создана Мармусом благодаря тому, что в центре Африки он открыл целый ряд доселе неизвестных животных. Эта зебра, единственное научное открытие, которое, несмотря на опасности, удалось ему доставить в Париж, походкой напоминает жирафа. Итак, инстинкт животных видоизменяется в зависимости от окружающей среды. Из этого факта, неслыханного в анналах науки, вытекает новая теория, имеющая огромное значение для зоологии. Г-н Адам Мармус изложит свои идеи в публичной лекции, не взирая на интриги ученых, которые, боясь разгрома своих систем, уже добились того, что г-ну Мармусу не предоставлена для устройства лекции зала св. Иоанна в городской ратуше».


Все газеты, даже серьезный «Монитер», перепечатали эту дерзкую утку. Пока ученый Париж волновался из-за этого сообщения, Мармус вместе со своим другом поселился в приличной гостинице на улице Турнон, где имелась конюшня для меня, ключи от которой они взяли себе. Взволнованные ученые подослали одного академика, тот принес свои сочинения и не мог скрыть того обстоятельства, что сообщенные факты крайне опасны для фаталистической доктрины барона Серсо. Если инстинкты животных изменяются в зависимости от климата, от среды, то весь животный мир испытывает потрясение. Великий человек, осмелившийся утверждать, что жизненное начало приспособляется ко всему, должен был одержать верх над изобретательным бароном, который защищал ту идею, что каждый класс организован по-своему. Итак, устанавливать различия между животными — это значит только доставлять удовольствие коллекционерам. Естественные науки становились игрушкой! Устрица, коралловый полип, лев, зоофит, микроскопические организмы и человек имеют, оказывается, одну и ту же структуру, видоизменяющуюся только оттого, что их органы развиты в большей или меньшей степени. Бельгиец Сальтейнбек, голландец Фос-Ман-Беттен, сэр Фэрнайт, Гобтусселл, датский ученый Зоттенбах, Кранеберг, любимые ученики французского профессора своею унитарной теорией одерживали верх над бароном Серсо и его номенклатурами. Никогда еще не бросали между двумя воюющими сторонами факта, столь возбуждающего взаимную их ненависть. Позади барона выстроились академики, университет, легионы профессоров, а правительство поддерживало их теорию, ибо только она находилась в соответствии с библией.

Мармус и его друг держались стойко. На вопросы академика они ответили голым констатированием факта и изложением своей доктрины. Уходя, академик сказал:

— Господа, между нами будь сказано, профессор, поддерживаемый вами, конечно, обладает глубоким и смелым талантом; его система, может быть, объясняющая мироздание, — я этого не отвергаю, — все же не должна увидеть свет: это необходимо в интересах науки...

— Скажите: в интересах ученых! — воскликнул Мармус.

— Пусть будет так, — продолжал академик, — ее нужно раздавить, пока она еще не вылупилась из яйца, ибо в конце концов, господа, это пантеизм.

— Вы думаете? — сказал молодой журналист.

— Как можно допустить молекулярное притяжение, не допуская произвола, благодаря которому материя становится независимой от бога?

— А почему бы богу не устроить все по одному и тому же закону? — сказал Мармус.

— Вы видите, — прошептал журналист на ухо академику, — у него глубина мысли поистине ньютоновская. Почему бы вам не представить его министру народного просвещения?

— Конечно, конечно, — сказал академик, счастливый тем, что он может завладеть зеброй, вносящей революцию в науку.

— Быть может, министру угодно будет раньше всех прочих увидать наше любопытное животное, а вы доставите нам удовольствие сопровождать его? — подхватил мой хозяин.

— Благодарю вас...

— Министр оценит тогда, какие услуги оказаны науке этим путешествием, — сказал журналист, не давая академику раскрыть рта. — Разве зря мой друг побывал на Лунных горах? Вы увидите наше животное, оно ступает, как жирафа. А желтые полосы на черном фоне его шкуры объясняются температурой этих гор, которая на несколько нулей превосходит шкалу Фаренгейта и на много нулей шкалу Реомюра.

— Может быть, вы хотите служить по ведомству народного просвещения? — спросил академик.

— Подумаешь, какая прекрасная карьера! — воскликнул журналист, выпрямляясь.

— О! Я вам, конечно, не предлагаю заняться ремеслом тех простофиль, что гоняют учеников в поле и присматривают за ними в овчарне; но вместо лекций в Атенеуме, которые ни к чему не приводят, я предложил бы должность заместителя профессора, открывающую путь куда угодно: в Институт, в палату, ко двору, в дирекцию театра, в редакцию журнальчика. Словом, об этом мы еще побеседуем.

Все это происходило в начале 1831 года, когда министры испытывали потребность в популярности. Министр народного просвещения, понимавший толк во всем, даже в политике, был предупрежден академиком, что новое открытие имеет важное значение для системы барона Серсо. Министру не нравилось вторжение пантеизма в науку. Между тем барон Серсо называл доктрину зоологического единства пантеистической только из вежливости, присущей ученым; в науке пользуются словом «пантеист», чтобы не сказать «атеист».

Сторонники зоологического единства узнали, что министр хочет видеть редкостную зебру, и высказали опасение, как бы он не прибег к подкупу. Примчался самый пламенный из учеников великого ученого и выразил желание повидаться с знаменитым Мармусом, — газетная хроника постепенно дошла до такого блестящего эпитета. Оба моих хозяина отказались демонстрировать меня. Я еще не умел ходить желательным для них способом, еще недостаточно отросла шерсть моих полосок, окрашиваемых в желтый цвет химическим способом, для меня очень болезненным. Оба ловких интригана заставили молодого ученого разговориться, и он развил перед ними великолепную систему зоологического единства, основная мысль которой гармонирует с величием и простотой творца мироздания и соответствует ньютоновскому принципу объяснения высших миров. Мой хозяин развесил свои, как говорится, «ослиные» уши.

— Мы в центре научного мира, и на первом плане наша зебра, — сказал журналист.

— Моя зебра, — ответил Мармус, — вовсе не зебра, а родоначальница новой науки.

— Созданным вами сравнительным изучением инстинктов подкрепляется наблюдение сэра Фэрнайта, что испанские, шотландские и швейцарские бараны по пастбищу ходят не одинаково, а в соответствии с тем, как растет трава в этих странах.

— Ну, а продукты, — воскликнул журналист, — разве они не становятся иными в зависимости от атмосферической среды? Наша зебра, ступающая, как жирафа, объясняет, почему нельзя производить в Нормандии белое масло бри и почему в Мо не получишь невшательного желтого масла и желтого сыра.

— Вы попали в самую точку! — восторженно воскликнул ученик. — Малые факты — великие открытия. В науке все связано одно с другим. Вопрос о сырах тесно связан с вопросами внешнего вида животного и сравнительного изучения инстинктов. В инстинкте — все животное целиком; в мысли концентрируется весь человек. Если инстинкт модифицируется и меняется в зависимости от среды, в которой он развивается, в которой он действует, то ясно, что такому изменению подвержен и зоон, то есть внешняя форма жизни. Существует только один принцип, одна и та же форма.

— Один хозяин для всего живого, — сказал Мармус.

— Отныне, — продолжал ученик, — номенклатуры пригодны для того, чтобы мы сами отдали себе отчет в различиях; однако номенклатуры — это еще не наука.

— Да ведь это же, — сказал журналист, — избиение позвоночных и моллюсков, членистоногих и лучистых, млекопитающих и усоногих, безглавых и ракообразных! Нет больше ни иглокожих, ни кишечнополостных, ни инфузорий! Словом, вы ломаете все перегородки, изобретенные бароном Серсо! И все становится настолько простым, что не будет никакой науки, а будет один лишь закон... Поверьте мне, ученые станут защищаться, прольется много чернил! Несчастное человечество! Ученые, конечно, не позволят гению сводить на нет замысловатые труды стольких наблюдателей, которые разместили по банкам все творение! Нас оклевещут, как ваш великий философ был оклеветан. Подумайте, что произошло с Иисусом Христом, который провозгласил равенство душ, как вы собираетесь провозгласить зоологическое единство! Можно ли не содрогнуться? Ах, Фонтенель был прав: сожмем крепче кулаки, когда мы держим истину.

— Господа, неужели вы испугаетесь? — спросил ученик Прометея естествознания. — Вы измените святому делу животного мира?

— Нет, сударь, — воскликнул Мармус, — я не покину науки, которой я посвятил всю свою жизнь; в доказательство этого давайте напишем вместе статью о моей зебре.

— Здорово! — сказал молодой журналист моему хозяину, когда унитарист покинул нас. — Видите, все люди — дети, выгода ослепляет их, и, чтобы вести их на поводу, достаточно узнать, что им выгодно.

— Мы спасены! — сказал Мармус.

Итак, научная статья о зебре Центральной Африки была написана талантливейшим учеником великого философа, осмелевшим потому, что он писал под именем Мармуса, и полностью сформулировавшим новое учение. Оба моих хозяина вступали в самую забавную фазу славы. Их обоих забросали приглашениями на обеды, на вечеринки, на балетные утренники. Столько людей провозгласило их учеными и знаменитостями, столько у них оказалось соучастников, что стало совершенно очевидно — они всегда были не чем иным, как первоклассными учеными. Корректурные листы превосходной статьи Мармуса были посланы барону Серсо. Академия наук признала вопрос настолько серьезным, что ни один академик не осмеливался высказать свое мнение.

— Нужно посмотреть, нужно подождать, — говорили все.

Господин Сальтейнбек, бельгийский ученый, сел в почтовую карету. Господин Фос-Ман-Беттен, голландский ученый, знаменитый Фабрициус Гобтусселл уже ехали смотреть на прославленную зебру, точно так же, как сэр Фэрнайт. Пылкий юноша, сторонник учения о зоологическом единстве, работал над докладом, выводы которого были убийственными для формулировок барона Серсо.

Уже и среди ботаников образовалась партия, которая стояла за единство растений. Знаменитый профессор де Кандоль и не менее знаменитый де Мирбель под влиянием смелых исследований господина Дютроше еще колебались (просто из снисхождения) в пользу авторитетности барона Серсо. Мнение об единообразии объектов ботаники и объектов зоологии завоевывало все новые позиции. Серсо убедил министра посетить зебру. Я уже ступал так, как того хотели мои хозяева. Шарлатан приделал мне коровий хвост, а желтые и черные полоски сделали меня совершенно похожим на будку австрийского часового.

— Удивительно, — сказал министр, видя, что я шагаю сначала обеими левыми ногами, а затем обеими правыми.

— Удивительно, — сказал академик, — но в конце концов объяснимо.

— Не знаю, — сказал любезный министр, бывший когда-то оратором, известным своей резкостью, — как можно умозаключать от различия к единству.

— Если проявить упорство... — остроумно заметил Мармус, не высказываясь по существу.

Министр, сторонник безусловных взглядов, чувствовал необходимость дать отпор пагубным идеям и рассмеялся, услыхав эту шуточку.

— Вероятно, — сказал он, взяв Мармуса под руку, — этой зебре, привыкшей к температуре Центральной Африки, трудно жить на улице Турнон...

Услыхав такой жестокий приговор, я настолько огорчился, что зашагал своей обычной поступью.

— Пусть живет, сколько хватит сил, — сказал мой хозяин, испуганный моей сознательной оппозиционностью, — ведь я получил приглашение прочесть курс в Атенеуме, и этот курс я довел до...

— Вы — человек умный и скоро найдете слушателей для вашего прекрасного курса сравнительного изучения инстинктов, который, заметьте, не должен противоречить доктринам барона Серсо. Не прославитесь ли вы в сто раз больше, если ваши идеи изложит его ученик?

— У меня есть, — сказал тогда барон Серсо, — ученик, человек очень умный. Он изумительно повторяет то, что ему преподают! Эту разновидность писателей мы называем популяризаторами...

— А мы называем их «попугаями», — сказал журналист.

— Эти люди оказывают огромную услугу науке. Они излагают научные системы и делают их понятными для невежд.

— Они сами недалеко ушли от невежд, — ответил журналист.

— Мой ученик с большим удовольствием пройдет теорию сравнительного изучения инстинктов, координирует ее со сравнительной анатомией и геологией, ибо в науке все связано одно с другим.

— Итак, заключим союз, — сказал Мармус, пожимая руку барона Серсо и заверяя его в том, что ему, Мармусу, доставила величайшее удовольствие встреча с величайшим, знаменитейшим естествоиспытателем.

Министр обещал тогда знаменитому Мармусу, который успел получить орден Почетного легиона, крупную сумму из фондов, предназначенных для поощрения наук, искусств и литературы. Географическое общество, идя по стопам правительства, назначило Мармусу премию в тысячу франков за путешествие к Лунным горам. По совету своего друга, журналиста, мой хозяин составлял доклад о своем путешествии, использовав труды своих предшественников. Он был принят в члены Географического общества.

Журналист, назначенный помощником библиотекаря Зоологического сада, поднял яростную травлю против великого философа, его стали признавать мечтателем, врагом ученых, опасным пантеистом, над его учением смеялись.

Все это происходило во время политических бурь, в самые беспокойные годы Июльской революции. Мармус немедленно употребил премию и выданное министерством пособие на покупку дома в Париже. Путешественник был представлен ко двору, где удовольствовался тем, что слушал других. Его скромность произвела столь чарующее впечатление, что он был назначен членом университетского совета. Приглядываясь к окружающим людям и делам, Мармус понял, что лекции существуют для того, чтобы ничего не сказать; поэтому он взял себе в помощники рекомендованного бароном Серсо «попугая», задача которого состояла в том, чтобы, излагая теорию сравнительного изучения инстинктов, свести на нет зебру, признать ее исключением, уродством: в науках применяется особый способ группировать и определять факты, как в финансовых делах особым способом группируют цифры.

Великий философ, который никому не мог раздавать теплые местечки и не имел на своей стороне никакого правительства, — если не считать того, что Германия поручила ему править наукой, — впал в глубокое уныние, узнав, что курс по сравнительному изучению инстинктов поручен стороннику барона Серсо, сделавшемуся учеником знаменитого Мармуса. Прогуливаясь вечером под высокими каштанами, он сожалел о расколе, проникшем в высшие сферы науки, об ухищрениях упорного Серсо.

— От меня утаили зебру! — воскликнул он.

Его ученики впали в ярость. Один бедствующий писатель, притаившийся за решеткой на улице Бюффона[2], услыхал, как один из них после лекции воскликнул:

— О Серсо! Почему ты, столь сговорчивый, столь ясный, столь глубокий аналитик, столь изящный писатель, не видишь правды? Зачем преследовать истину? Если бы тебе было только тридцать лет, ты обрел бы смелость перестроить всю науку. Ты рассчитываешь умереть на своих номенклатурах и не думаешь о том, что неумолимое потомство сломает их, вооружившись зоологическим единством, которое мы ему завещаем!

Курс, излагающий принципы сравнительного изучения инстинктов, собрал блестящую аудиторию, ибо прежде всего предназначался для дам. Ученик великого Мармуса, уже признанный искусным оратором в рекламных статьях, которые разослал в газеты библиотекарь, начал с указания, что нас в этом пункте опередили немцы: Виттембок, Миттемберг и Кларенштейн, Борборинский, Валериус и Кирбах установили, доказали, что зоология со временем должна превратиться в инстинктологию. Различные инстинкты соответствуют разной структуре организмов, согласно классификации Серсо. Исходя отсюда, попугайчик, очаровательно строя фразы, повторил все то, что писали об инстинкте ученые-исследователи — он объяснил, что такое инстинкт, он рассказал про инстинкт чудеса, он играл вариации на тему об инстинкте совершенно так же, как Паганини играл вариации на четвертой струне своей скрипки.

Восторг охватил всех буржуа, всех дам. Ничего не слыхали они до сих пор столь поучительного и столь увлекательного. Какое красноречие! Подобные вещи можно услышать только во Франции! Провинциалы прочли во всех газетах под рубрикой «Парижские известия»:


«Вчера в Атенеуме открылся курс сравнительного изучения инстинктов, читает его талантливый ученик знаменитого Мармуса, создателя этой новой науки. Первая лекция вполне оправдала все ожидания. Ученые-бунтовщики надеялись найти соратника в этом великом зоологе; но он доказал, что инстинкт согласуется с формой. Аудитория приветствовала шумными знаками одобрения полное согласие Мармуса с нашим знаменитым Серсо».


Приверженцы великого философа горестно поразились; они догадывались, что вместо серьезного спора были только слова: «verba et voces»[3]. Они отправились к Мармусу и осыпали его жестокими упреками.

— В ваших руках было будущее науки, и вы изменили ему. Почему вы не захотели создать себе бессмертное имя, провозгласив великий принцип молекулярного притяжения?

— Заметьте, — ответил Мармус, — как тактично ученик мой избегал говорить о вас и оскорблять вас. Мы пощадили Серсо для того, чтобы впоследствии воздать должное вам.

Между тем знаменитый Мармус был выбран депутатом от его родного Восточно-Пиренейского округа; но еще до этого Серсо назначил его где-то профессором какой-то науки, и вследствие его занятости законодательными вопросами пришлось создать должность заместителя по кафедре, занятую библиотекарем, бывшим журналистом, поручившим подготовить курс лекций какому-то безвестному таланту, который время от времени получал от него по двадцати франков.

Предательство стало тогда очевидным. Сэр Фэрнайт, полный негодования, написал в Англию, обратившись с призывом к одиннадцати пэрам, интересовавшимся наукой, и меня купили за четыре тысячи фунтов стерлингов, которые были поделены между профессором и его заместителем.

В настоящее время я так же счастлив, как мой хозяин. Лукавый библиотекарь воспользовался моим путешествием и побывал в Лондоне под тем предлогом, что должен дать инструкции моему сторожу, на самом же деле, чтобы столковаться с ним. Я был в восторге, увидев, какое прекрасное будущее ожидает меня на отведенном мне месте. В этом отношении англичане просто великолепны. Для меня приготовили очаровательную долину величиной в четверть акра, в конце которой находится красивая хижина из бревен красного дерева. Ко мне приставлен констебль, получающий пятьдесят фунтов стерлингов жалованья.

— Милый мой, — сказал ему ученый-обманщик, грудь которого украшал орден Почетного легиона, — если хочешь получать жалованье до самой смерти осла, то позаботься о том, чтобы он никогда не ступал по-ослиному и постоянно смазывай полосы, превращающие его в зебру, жидкостью, которую вручаю тебе и которую потом ты будешь покупать у аптекаря.

Уже четыре года я кормлюсь за счет лондонского Зоологического сада, и мой сторож упорно твердит посетителям, что меня раздобыли бесстрашные, великие английские путешественники Фенман и Даппертон. По-видимому, я тихо окончу свои дни в этой восхитительной обстановке, ничего не делая, только соучаствуя в невинном обмане, которому я обязан ласковыми словами всех хорошеньких мисс и красивых леди, — они угощают меня хлебом, овсом, ячменем, смотрят, как я ступаю двумя левыми ногами, а потом двумя правыми, и восхищаются зебровидными полосками моей шкуры, не понимая их значения.

— Франция не сумела сберечь самое своеобразное на всем земном шаре животное, — говорят директора членам парламента.

Наконец, я решил ходить так, как ходил прежде. Это изменение поступи прославило меня еще больше. Мой хозяин, которого настойчиво называли «знаменитый Мармус», и вся партия, отстаивавшая принцип видоизменения, думали объяснить этот факт себе на пользу, напоминая о том, что покойный барон Серсо предсказывал эту перемену. Моя побежка оказывалась возвратом к тому нерушимому инстинкту, которым бог одарил животных и от которого я и мне подобные отклонились в Африке. Тут же ссылались на изменения в масти диких лошадей американских льяносов и татарских степей, где все масти, явившиеся результатом скрещивания прирученных лошадей, сливались в одну, естественную, подлинную мышино-серую масть диких лошадей. А сторонники теории о едином строении, молекулярном притяжении, о развитии высшего вида и инстинкта в зависимости от среды утверждали, что, наоборот, инстинкт меняется вместе со средой.

Ученый мир разбился на два лагеря: с одной стороны, Мармус, кавалер Почетного легиона, член университетского совета, профессор известной вам науки, член палаты депутатов и академии гуманитарных и политических наук, не написавший ни одной строчки, не сказавший ни одного слова, но признанный приверженцами покойного Серсо за глубокомысленного философа, и, с другой стороны, истинный философ, нашедший себе поддержку у истинных ученых, у немцев, великих мыслителей!

Одна статья оспаривает другую, печатается много диссертаций, появляется много брошюр, но в результате доказана только одна истина: в государственном бюджете имеется крупная контрибуция, которую дураки платят интриганам; всякая кафедра — это котелок для супа, а публика — это овощи; кто умеет молчать — ловчее того, кто говорит; профессором назначают человека не за то, что он сказал, а за то, о чем он умолчал; дело заключается не в том, чтобы знать, а в том, чтобы брать. Мой бывший хозяин всю свою семью устроил на государственное иждивение.

Истинный ученый — это мечтатель, а кто ничего не знает, тот называет себя практиком. Действовать практически — это значит получать деньги и ни о чем не заикаться. Иметь сметку — это значит втереться, как Мармус, между двумя противниками и служить тому из них, кто окажется сильнее.

Попробуйте-ка назвать меня ослом, меня, который дает вам способ возвыситься и резюмирует все науки. Итак, дорогие животные, ничего не меняйте в существующем порядке вещей: в лондонском Зоологическом саду я чувствую себя слишком хорошо для того, чтобы не признать вашу революцию глупостью! О животные! Вы находитесь на вулкане, вы вновь раскрываете жерло революций. Своим послушанием, постоянным одобрением всего происходящего внушим различным государствам мысль о том, что надо создавать побольше зоологических садов, где нас будут кормить за счет людей, где мы спокойно будем проводить дни в хижинах, лежа на лужайках, орошенных бюджетом, среди трельяжей, позолоченных на государственный счет, пользуясь мармусовской синекурой.

Подумайте, из меня после смерти сделают чучело, меня сохранят в коллекции. Да разве могли бы мы достичь подобного бессмертия, оставаясь в естественном состоянии? Музеи — это Пантеон для животных.



Альманах «Сцены частной и общественной жизни животных», 1842 г.