Дэшил Хэммет

Суета вокруг короля

* * *

В Стефании, столице Муравии, я сошел с белградского поезда вскоре после полудня. Погода была отвратительная. Пока я выходил из железнодорожного вокзала, этого гранитного сарая, и садился в такси, холодный ветер хлестал мне в лицо ледяным дождем и капли стекали за воротник.

По-английски шофер не понимал, как и я по-французски. Приличный немецкий, наверное, также не пригодился бы, но мой приличным не был — так, мешанина нечленораздельных звуков. Этот водитель оказался первым, кто попытался его понять. Очевидно, он просто угадывал, что я хочу сказать, и я опасался, как бы он не завез меня куда-нибудь далеко в пригород. Но он, видимо, обладал хорошей интуицией. Во всяком случае, он отвез меня в отель «Республика».

Отель представлял собой шестиэтажную новостройку. Его гордостью были лифты, американская канализационная система, ванны в номерах и другие современные приспособления. Помывшись и сменив одежду, я спустился в кафе перекусить. После чего, получив старательные объяснения на английском, французском и на языке жестов от одетого в новехонькую форму старшего носильщика, поднял воротник дождевика и пересек грязную площадь, чтоб посетить Роя Скенлена, поверенного в делах Соединенных Штатов в этом самом молодом и самом маленьком из балканских государств.

Это был щегольски одетый толстый коротышка лет тридцати, с прямыми поседевшими волосами, вялым нервным лицом и пухлыми беспокойными белыми руками. Мы обменялись рукопожатиями, затем, бегло просмотрев мое рекомендательное письмо, он пригласил меня сесть и, пока говорил, не отводил взгляда от моего галстука.

— Итак, вы частный детектив из Сан-Франциско?

— Да.

— Кто вас интересует?

— Лайонел Грантхем.

— Не может быть!

— Тем не менее это так.

— Но он же... — Дипломат понял, что смотрит мне прямо в глаза, и быстро перевел взгляд на мои волосы, забыв, о чем начал говорить.

— Так что он? — напомнил я ему.

— О!.. — Поверенный едва заметно склонил голову и нахмурился. — Он не из таких...

— Сколько времени он тут?

— Уже два месяца. А может, три или три с половиной.

— Вы хорошо его знаете?

— Да нет... Мы, конечно, здороваемся, разговариваем. Мы с ним здесь единственные американцы, поэтому познакомились довольно быстро.

— Вы знаете, что он тут делает?

— Нет, не знаю. Думаю, просто прервал на какое-то время свои путешествия. Конечно, если у него нет на это какой-то особой причины. Несомненно, не обошлось и без девушки — дочери генерала Радняка. Хотя я в этом не уверен.

— Как он проводит время?

— Я в самом деле не имею об этом представления. Он остановился в отеле «Республика», довольно популярен среди членов здешней иностранной колонии, немного ездит верхом, живет обыкновенной жизнью молодого человека из приличной состоятельной семьи.

— Общается ли с кем-нибудь, кто на самом деле не тот, за кого себя выдает?

— Об этом мне неизвестно. Правда, я видел его в обществе Махмуда и Эйнарссона. Они, по-моему, негодяи. Хотя, может, и нет.

— Кто они?

— Нумар Махмуд — личный секретарь доктора Семича, президента. Полковник Эйнарссон — исландец, теперь, по сути, командует армией. Больше ничего о них я не знаю.

— Кроме того, что они негодяи?

Поверенный в делах с обидой сморщил пухлое лицо и бросил на меня укоризненный взгляд.

— Не совсем, — буркнул он. — А теперь позвольте спросить, в чем подозревают Грантхема?

— Ни в чем.

— В таком случае...

— Семь месяцев тому назад, в тот день, когда этому Лайонелу Грантхему исполнился двадцать один год, он получил деньги, которые ему завещал отец. Лакомый кусок. Перед этим парень пережил тяжелые времена. У его матери было, да и по сей день сохраняется весьма развитое представление среднего класса об изысканности. А отец у него был настоящий аристократ старой школы — с твердым характером и мягкой речью. Все, что ему хотелось, он просто брал. Любил вино и молодых женщин, к тому же и то и другое в больших количествах. Играл в карты, в кости и на бегах. А еще любил драки — безразлично, оказывался он наблюдателем или участником.

Пока отец был жив, сын получал мужское воспитание. Госпожа Грантхем считала вкусы своего мужа плебейскими, но он относился к тем, кто с другими людьми не считается. Кроме того, род Грантхема можно было причислить к лучшим в Америке, а ее саму — к тем женщинам, на которых это производит впечатление. Но одиннадцать лет тому назад — Лайонелу тогда исполнилось десять — старик умер. Госпожа Грантхем сменила колесо семейной рулетки на коробку домино и занялась превращением своего сына в патентованного джентльмена.

Я никогда его не видел, но мне говорили, что ее усилия оказались напрасными. Однако она держала парня на привязи целых одиннадцать лет, даже не дала ему убежать в колледж. Так продолжалось до тех пор, пока он не достиг совершеннолетия и не получил право на свою часть отцовского наследства. В то утро он поцеловал мамочку и мимоходом сообщил, что отправляется в небольшую прогулку вокруг света — один. Мамочка сказала и сделала все, что от нее можно было ожидать, но это не помогло. Кровь Грантхема взяла верх. Лайонел пообещал матери присылать время от времени почтовые открытки и уехал.

Во время своих путешествий он вел себя, кажется, довольно прилично. Думаю, именно ощущение свободы давало ему положительные эмоции. Но несколько недель тому назад адвокатская компания, ведущая его дела, получила от Лайонела распоряжение продать акции железнодорожной компании, которые принадлежали ему, а наличные деньги перевести в один белградский банк. Сумма была большая — свыше трех миллионов долларов, поэтому контора сообщила об этом госпоже Грантхем. Женщина была поражена. Она получала письма от сына из Парижа, и в них ни слова не говорилось о Белграде.

Мамочка сразу решила поехать в Европу. Однако брат госпожи Грантхем, сенатор Уолборн, отговорил ее от этого. Он послал несколько телеграмм и выяснил, что Лайонела нет ни в Париже, ни в Белграде, если только он не скрывается. Тогда миссис Грантхем упаковала чемоданы и заказала билеты. Сенатор снова уговорил ее не ехать, сказав, что парню не понравится такое вмешательство в его дела и лучше будет провести расследование тайно. Он поручил это дело нашему агентству. Я приехал в Париж и узнал, что один из друзей Лайонела пересылает ему почту, а сам Лайонел теперь в Стефании. По пути я остановился в Белграде и узнал, что деньги — большую часть денег — ему перевели сюда. Поэтому я тут.

Скенлен с облегчением усмехнулся.

— Ничем не могу вам помочь, — проговорил он. — Грантхем совершеннолетний, и это его деньги.

— Хорошо, — согласился я. — Нет возражений. Я придерживаюсь такого же мнения. Мне остается одно: пошарить вокруг, выяснить, что он тут делает, и, если парня обманывают, попытаться спасти его деньги. Не могли бы вы мне хотя бы намекнуть? Куда он вложил или собирается вложить три миллиона долларов?

— Не знаю. — Поверенный в делах смущенно заерзал в кресле. — Тут нет никакого серьезного бизнеса. Это чисто аграрная страна, поделенная между мелкими землевладельцами — фермы на десять, пятнадцать, двадцать акров. Хотя есть еще его связь с Эйнарссоном и Махмудом. Эти двое, безусловно, оберут его, если подвернется случай. Но не думаю, что они сделают это. Возможно, он с ними едва знаком. Наверное, тут замешана какая-то женщина.

— Хорошо, а с кем мне стоит встретиться? Я не знаю страны и языка, и это создает много трудностей. Кому я могу рассказать свою историю, чтобы получить помощь?

— Не знаю, — угрюмо ответил Скенлен. Потом его лицо просветлело. — Идите к Василие Дюдаковичу — министру полиции. Это именно тот человек, который вам нужен! Он может помочь вам. Вместо мозгов у него работает пищеварение. Он ничего не поймет из того, что вы ему расскажете. Да, Дюдакович — это ваш человек!

— Благодарю, — сказал я и вышел на грязную улицу.

Канцелярию министра полиции я нашел в правительственном здании, угрюмой бетонной башне невдалеке от резиденции президента, при выходе с площади. Худой седой служащий, похожий на чахоточного Санта-Клауса, на плохом французском языке — даже более чудовищном, чем мой немецкий, — сказал, что его превосходительства нет. И, понизив голос, я с серьезным видом повторил, что пришел от поверенного в делах Соединенных Штатов. Кажется, данный фокус-покус произвел впечатление на этого «святого Николая». Он понимающе кивнул и поплелся из комнаты. Вскоре он возвратился и, поклонившись возле двери, попросил меня следовать за ним.

Я отправился вслед за ним по тускло освещенному коридору к широкой двери с номером 15. Служащий открыл ее, снова поклонился и произнес:

— Asseyez-vos\'il vous plait[1]. — Потом закрыл дверь и оставил меня одного.

Я стоял в просторном прямоугольном кабинете. Все в нем было большое. Четыре широченных окна, стулья, походившие скорее на большие скамьи, а также огромное кожаное кресло у письменного стола, напоминавшее заднее сиденье в лимузине. На письменном столе могли бы спать два человека, а за вторым столом могли бы человек двадцать обедать.

Дверь напротив той, через которую я попал сюда, открылась, и вошла девушка. Закрыв за собой дверь, она прервала прерывистое урчание, похожее на работу какой-то мощной машины, доносившееся из соседней комнаты.

— Меня зовут Ромен Франкл, — сказала она по-английски. — Я секретарь его превосходительства. Не скажете ли вы, что привело вас сюда?

Ей могло быть от двадцати до тридцати лет, роста невысокого — футов пять, а то и меньше, хрупкая, но не худая, волосы темные, почти черные, волнистые, глаза зеленые, с черной окантовкой и черными ресницами. Черты лица мелкие, голос очень мягкий и тихий, но достаточно ясный. На девушке было красное шерстяное платье; само по себе бесформенное, оно обрисовывало все линии тела. Когда девушка двигалась — шла или поднимала руку, — то казалось, что это не стоит ей никаких усилий, будто ею двигал кто-то посторонний.

— Мне хотелось бы увидеться с ним, — сказал я, одновременно запоминая все увиденное.

— Непременно, но немного погодя, — пообещала она. — Сейчас это невозможно.

Девушка с непринужденной грацией повернулась к двери и открыла ее настолько, что снова стали слышны раскатистые рулады.

— Слышите? — спросила она. — Его превосходительство дремлет.

Прикрыв дверь и приглушив таким образом храп его превосходительства, она проплыла через комнату и забралась в огромное кресло возле стола.

— Садитесь, прошу, — пригласила она, показывая крохотным пальчиком на стул рядом со столом. — Вы сбережете время, изложив свое дело мне. Ибо, если вы не говорите на нашем языке, мне придется переводить для его превосходительства.

Я рассказал ей про Лайонела Грантхема и свой интерес к нему, по сути, теми же словами, что и Скенлену. А в конце добавил:

— Вот видите, я могу только выяснить, что парень тут делает, и в случае необходимости поддержать его. Я не могу пойти к нему — в нем слишком много грантхемской крови. Боюсь, он воспримет все это как нежелательную опеку. Мистер Скенлен посоветовал мне обратиться за помощью к министру полиции.

— Вам повезло. — У нее был такой вид, словно она хотела посмеяться над представителем моей страны, но не была уверена, как я это восприму. — Вашего поверенного в делах иногда нелегко понять.

— Как только вы поймете одну вещь, это уже будет нетрудно, — ответил я. — Не надо обращать внимание на все его «нет», «никогда», «не знаю», «ни за что».

— Конечно! Именно так! — Смеясь, она наклонилась в мою сторону: — Я знаю, что должна быть какая-то разгадка, но до вас никто не мог ее найти. Вы разрешили нашу национальную проблему.

— Вместо вознаграждения поделитесь со мной информацией о Грантхеме.

— Хорошо. Но сперва я должна поговорить с его превосходительством.

— Скажите мне неофициально: что вы думаете о Грантхеме? Вы с ним знакомы?

— Да. Он очарователен. Чудесный парень. Приятный, наивный, неопытный, но прежде всего — очаровательный.

— С кем он тут дружит? Она покачала головой:

— Больше об этом ни единого слова, пока не проснется его превосходительство. Вы из Сан-Франциско? Я припоминаю маленькие смешные трамвайчики, туман, салат после супа, булочки к кофе...

— Вы там были?

— Дважды. Я полтора года гастролировала в Соединенных Штатах: доставала кроликов из шляпы.

Мы еще с полчаса поговорили об этом, потом дверь открылась и вошел министр полиции.

Огромная мебель сразу уменьшилась до обыкновенного размера, девушка превратилась в карлицу, а я почувствовал себя маленьким мальчиком.

Василие Дюдакович был ростом почти в семь футов. Но это казалось пустяком по сравнению с его толщиной. Наверное, он весил не больше пятисот фунтов, но, когда я смотрел на него, в голове у меня фунты превращались в тонны. Целая белобородая и беловолосая гора мяса, одетая в черный фрак! Он носил галстук, поэтому допускаю, что где-то находился и воротник, но он был скрыт под красными складками шеи. Белый жилет министра размерами и формой напоминал кринолин, однако, несмотря на это, едва застегивался. Глаз почти не было видно за подушками плоти вокруг них: тень лишала глаза цвета, как воду в глубоком колодце. Толстые красные губы были обрамлены усами и бакенбардами. Василие Дюдакович вошел в комнату медленно, с достоинством, и я удивился, что пол не заскрипел.

Выскользнув из кресла и представляя меня министру, Ромен Франкл внимательно следила за мной. Дюдакович улыбнулся мне широкой, сонной улыбкой и подал руку, похожую на тельце голого ребенка, а затем медленно опустился в кресло, которое только что освободила девушка. Устроившись там, он стал опускать голову, пока она не оперлась на несколько подбородков, после чего, похоже, снова погрузился в сон.

Я пододвинул для девушки стул. Она снова внимательно посмотрела на меня, словно что-то искала на моем лице, и обратилась к министру, как мне показалось, на родном языке. Секретарша быстро говорила минут двадцать, но Дюдакович ни единым знаком не показал, что слушает или по крайней мере не спит.

Когда она закончила рассказывать, он бросил:

— Да.

Сказано это слово было сонно, но так раскатисто, что походило на эхо в огромном помещении. Девушка обернулась мне и усмехнулась:

— Его превосходительство с радостью окажет вам любую возможную помощь. Официально он, конечно, не хочет вмешиваться в дела иностранца, однако понимает, как важно не допустить, чтобы мистер Грантхем стал жертвой преступления, пока находится здесь. Если вы придете сюда завтра, скажем, в три часа пополудни...

Я пообещал так и сделать, поблагодарил ее, снова пожал руку человеку-горе и вышел под дождь.

* * *

Возвратившись в гостиницу, я легко узнал, что Лайонел Грантхем занимает люкс на шестом этаже и в эту минуту находится у себя в номере. У меня в кармане лежала его фотография, а в голове я держал описание юноши. Остаток дня и начало вечера я ждал случая, чтоб увидеть его. Вскоре после семи мне это удалось.

Он вышел из лифта: высокий юноша с прямой спиной и гибким телом, которое сужалось от широких плеч к узким бедрам, ноги длинные, крепкие — именно такие фигуры любят портные. Его румяное, с правильными чертами лицо было в самом деле приятным и имело такое безразличное, пренебрежительное выражение, что сомнения не оставалось: это выражение — не что иное, как прикрытие юношеского смущения.

Закурив сигарету, Лайонел шагнул на улицу. Дождь утих, хотя тучи над головой обещали вскоре выплеснуть новый ливень. Грантхем пошел по тротуару пешком. Я — за ним.

Пройдя два квартала, мы вошли в щедро отделанный позолотой ресторан, где на балкончике, который на порядочной высоте угрожающе выступал из стены, играл цыганский оркестр. Похоже, все официанты и половина посетителей знали молодого человека. Он улыбался и кланялся во все стороны, направляясь в конец зала к столику, где его уже ждали двое мужчин.

Один из них был высокий, крепко сбитый, с густыми черными волосами и обвисшими темными усами. Его цветущее курносое лицо выдавало человека, который не откажется иногда подраться. На нем был зеленый с позолотой военный мундир и сапоги из блестящей кожи. Его товарищ, смуглый полный мужчина с жирными черными волосами и льстивым выражением овального лица, был одет в строгий костюм.

Пока молодой Грантхем здоровался с теми двумя, я нашел на некотором расстоянии от них столик для себя. А затем заказал ужин и стал рассматривать своих соседей. В зале находились несколько мужчин в военной форме, кое-где виднелись фраки и вечерние платья, но большинство посетителей были в обыкновенных деловых костюмах. Я заметил два лица, которые вполне могли бы принадлежать англичанам, одного или двух греков, несколько турок. Еда была хорошая, как и мой аппетит. Я уже курил сигарету за чашечкой сладкого кофе, когда Грантхем и крепкий румяный офицер поднялись и ушли.

Я не успел получить счет и оплатить его, поэтому остался сидеть. Наконец заплатил за ужин и дождался, когда смуглый полный мужчина, который все еще сидел за столиком, попросит счет. Я вышел на улицу за минуту до него, остановился и загляделся в сторону тускло освещенной площади, строя из себя туриста, который не знает, куда бы еще ему податься.

Мужчина прошел мимо меня, осторожно шлепая по грязи. В эту минуту он напоминал крадущегося кота.

Из темного подъезда вышел солдат — костлявый мужчина в тулупчике и шапке, с седыми усами, которые топорщились над серыми улыбающимися губами, — и униженно обратился к смуглому.

Тот остановился и сделал жест, выражавший одновременно злость и удивление.

Солдат жалобно проговорил что-то еще, но улыбка под седыми усами стала более наглой. Толстяк ответил тихо и сердито, но его рука потянулась к карману, в ней мелькнули рыжие бумажки — муравийские деньги. Солдат спрятал деньги, отдал честь и пересек улицу.

Толстяк продолжал стоять, пристально глядя вслед солдату, а я отправился к тому углу улицы, за которым скрылись тулупчик и шапка. Мой солдат шагал, наклонив голову, в полутора кварталах впереди меня. Он торопился. Мне стоило больших усилий не отстать от него. Постепенно город сменился окраиной. Чем реже попадались строения, тем меньше мне нравилась эта история. Следить за кем-то лучше всего днем, в центре знакомого большого города. Мой вариант был наихудший.

Солдат вывел меня из города по бетонному шоссе, вдоль которого стояли лишь одинокие дома. Я держался как можно дальше от него, поэтому видел только невыразительную, расплывчатую тень впереди. Но вот солдат скрылся за крутым поворотом. Я прибавил ходу, имея намерение отстать снова, как только миную поворот. Торопясь, я чуть было не свел все на нет.

Солдат возник из-за поворота и направился в мою сторону.

Единственным укрытием в радиусе ста футов была небольшая куча пиломатериалов на обочине позади меня. Я быстро устремился туда.

Небрежно сложенные доски с одной стороны образовали неглубокую пещеру, где я едва мог спрятаться. Опустившись на колени, я скорчился в этой пещере.

Сквозь щель в досках я увидел солдата. В его руке блеснул металл. «Нож», — подумал я. Но когда он остановился перед моим укрытием, я увидел, что это старомодный никелированный револьвер.

Солдат стоял, поглядывая то на мое убежище, то на дорогу. Потом что-то буркнул и направился ко мне. Я плотнее прижался к доскам и в щеки мне впились занозы. Револьвер и кастет я оставил в гостинице. Очень они там нужны сейчас! А оружие солдата блестело у него в руке.

Дождь забарабанил по доскам, по земле. Солдат поднял воротник своего полушубка. Я едва сдержался, чтобы не вздохнуть с облегчением. Человек, идущий украдкой за другим, так не поступает. Он не знал, что я тут, просто искал укрытия. В этой игре мы были равны. Если он обнаружит меня, у него есть револьвер... Но я увидел его первый!

Когда он проходил мимо меня — низко наклонившись и огибая мой укромный уголок так близко, что, казалось, на нас обоих падали одни и те же капли дождя, — его полушубок коснулся досок. После этого я разжал кулаки. Я уже не видел его, но слышал, как он дышит, чешется, даже что-то мурлычет себе под нос.

Прошло, казалось, несколько часов.

Жижа, в которой я стоял на коленях, просочилась сквозь брюки, и ноги мои промокли. Шершавое дерево обдирало мне щеку после каждого вдоха. Во рту у меня было настолько же сухо, насколько мокры были мои колени: я, чтобы не выдать себя, дышал ртом.

Из-за поворота появился автомобиль, ехавший в город. Я услыхал, как солдат что-то тихо проворчал, как щелкнул взведенный курок. Автомобиль поравнялся с нами и помчался дальше. Солдат вздохнул и снова принялся чесаться и мурлыкать.

Прошло, как мне показалось, еще несколько часов.

Сквозь шум дождя пробились человеческие голоса — сперва едва уловимые, потом громче и явственней. Четверо солдат в полушубках и шапках прошли той же дорогой, что и мы, и их голоса медленно затихли, а затем и совсем смолкли за поворотом. Где-то далеко дважды прозвучал автомобильный гудок. Солдат закряхтел, словно говоря: «Наконец!» Из-под ног у него брызнула грязь, доска затрещала под его весом. Я не мог видеть, что он делал.

Дрожащий белый свет вырвался из-за поворота, а затем появился и сам автомобиль — мощная машина быстро мчалась в город, несмотря на мокрую и скользкую дорогу. Дождь, ночь и скорость смазали очертания двух мужчин на переднем сиденье.

Над головой у меня прогремел револьверный выстрел. Солдат приступил к делу. Машина на большой скорости отчаянно заметалась по мокрому бетону, завизжали тормоза.

Когда шестой выстрел дал мне знать, что барабан никелированного револьвера, вероятно, опустел, я выскочил из своей пещеры.

Солдат стоял, опершись на штабель досок, направляя револьвер на автомобиль, тормоза которого все еще визжали.

В тот миг когда я увидел его, он повернулся, направил на меня оружие и прокричал приказ, которого я не понял. Я мог держать пари, что револьвер пуст. Подняв обе руки, я сделал удивленное лицо, а потом неожиданно саданул его ногой в пах.

Солдат согнулся пополам и схватил меня за ноги. Мы упали на землю. Я оказался под ним, а его голова была у моего бедра. Шапка у него слетела. Схватив солдата обеими руками за волосы, я подтянулся и сел. Тогда он вцепился зубами мне в ногу. Обозвав его проклятым упрямцем, я заложил большие пальцы в ямки под его ушами. Не потребовалось особых усилий, чтоб отучить этого человека кусаться. Когда он поднял лицо и завыл, я правой рукой нанес ему удар между глаз, а левой подтянул голову за волосы поближе. Второй удар получился еще лучше.

Спихнув солдата со своих ног, я поднялся, схватил его за воротник полушубка и оттащил на дорогу. Нас заливал белый свет. Щурясь, я увидел на шоссе автомобиль, фары которого освещали меня и моего противника. В полосу света шагнул крепкий мужчина в зеленом с позолотой военном мундире бравый офицер, один из тех двоих, с кем Грантхем ужинал в ресторане. В руке он держал автоматический пистолет.

Офицер подошел к нам — ноги его в высоких сапогах плохо сгибались — и, не обращая внимания на солдата, лежащего на земле, смерил меня острым взглядом маленьких темных глаз.

— Англичанин? — спросил он.

— Американец.

Он закусил кончик своего уса и неопределенно пробормотал:

— Да, это лучше.

По-английски он говорил резко, с немецким акцентом. Из машины вышел Лайонел Грантхем и приблизился ко мне. Теперь его лицо было уже не такое розовое.

— Что случилось? — спросил он у офицера, глядя на меня.

— Не знаю, — ответил я. — Прогуливался после ужина и заблудился. Оказался тут и решил, что пошел не в ту сторону. Я уже собирался повернуть назад, когда увидел, как этот человек спрятался за штабелем досок. В руке он держал револьвер. Я принял его за грабителя. Дай, думаю, поиграю с ним в индейцев. Не успел подойти к нему, как он подхватился и начал стрелять. Хорошо, что хоть успел помешать ему прицелиться. Это ваш друг?

— Вы американец, — сказал юноша. — Меня зовут Лайонел Грантхем. А это — полковник Эйнарссон. Мы вас искренне благодарим. — Он наморщил лоб и посмотрел на Эйнарссона: — Что вы об этом думаете?

Офицер пожал плечами и проворчал:

— Один из моих парней... Посмотрим. — И носком сапога ткнул солдата, лежащего на земле, под ребра.

Удар возвратил того к жизни. Он сел, потом встал на четвереньки и начал что-то сбивчиво и нудно говорить, умолять полковника, хватаясь грязными руками за его шинель.

— Ах ты!.. — Эйнарссон ударил пистолетом по пальцам солдата и, с отвращением посмотрев на грязные пятна на своей шинели, резко отдал какой-то приказ.

Солдат вскочил, стал по стойке «смирно», потом получил еще один приказ и, повернувшись на месте, зашагал к автомобилю. Полковник Эйнарссон отправился за ним, держа пистолет наготове. Грантхем взял меня за руку.

— Пойдемте, — кивнул он. — Мы позаботимся об этом парне, а затем как следует отблагодарим вас и познакомимся.

Полковник Эйнарссон сел за руль и приказал солдату сесть рядом. Грантхем подождал, пока я нашел револьвер солдата, и мы расположились на заднем сиденье. Офицер подозрительно посмотрел на меня краем глаза, но ничего не сказал. Потом развернул автомобиль и двинулся в обратном направлении. Полковник любил скорость, а ехать было недалеко. Не успели мы устроиться на сиденье, как машина уже въезжала в ворота в каменном заборе, и часовые по обе стороны ворот отсалютовали оружием. Сделав полукруг, машина свернула на боковую дорожку и остановилась перед побеленным квадратным строением.

Эйнарссон повел солдата перед собой. Мы с Грантхемом также вылезли из машины. Слева стоял ряд длинных, низких и серых за пеленой дождя казарм. Бородатый дежурный открыл дверь в дом. Мы вошли. Эйнарссон протолкнул пленника через небольшую приемную в следующую комнату. Грантхем и я последовали за ним. Дежурный остановился в дверях, перебросился с Эйнарссоном несколькими словами и вышел.

Узкая комната, в которой мы очутились, напоминала камеру: на единственном маленьком окошке недоставало только решетки. Стены и потолок были побелены. Голый деревянный пол вытерт до белого цвета — почти такого же, как и стены. Из мебели в комнате находились только черная железная кровать, три складных брезентовых стула и некрашеный комод, на котором лежали расческа, щетка и несколько листов бумаги. Вот и все.

— Садитесь, господа, — предложил Эйнарссон, показывая на пляжные стулья. — Сейчас мы распутаем это дело.

Мы с Грантхемом сели. Офицер положил пистолет на комод, облокотился, собрал конец уса в большую красную ладонь и обратился к солдату. Говорил он ласково, отеческим тоном. Солдат застыл посреди комнаты и отвечал, уставившись на офицера пустым, обращенным в себя взглядом.

Они разговаривали минут пять. В голосе и движениях полковника уже нарастало нетерпение. Взгляд солдата оставался отчужденным. Наконец Эйнарссон заскрежетал зубами и сердито посмотрел на нас с Грантхемом.

— Какая свинья!.. — воскликнул он и стал кричать на солдата.

На солдатском лице выступил пот, и он сжался, сразу потеряв военную выправку. Эйнарссон замолчал, потом крикнул что-то в сторону двери. Дверь открылась, и вошел бородатый дежурный с короткой и толстой кожаной плетью в руке.

— Эйнарссон кивнул — дежурный положил плеть на комод рядом с пистолетом и вышел.

Солдат заплакал. Эйнарссон что-то отрывисто бросил ему. Солдат вздрогнул и начал расстегивать дрожащими пальцами полушубок: запинаясь, он все о чем-то просил и скулил. Наконец снял с себя полушубок, зеленый китель, серую нательную рубашку, бросил все это на пол и остался стоять по пояс голый — волосатый и не очень чистый. Затем сложил ладони вместе и заплакал.

Эйнарссон выкрикнул какое-то слово. Солдат вытянулся: руки по швам, лицом к нам, левым боком к Эйнарссону.

Полковник неторопливо расстегнул на себе ремень, потом шинель, снял ее и, аккуратно свернув, положил на кровать. Под шинелью на нем была белая шерстяная рубашка. Он подвернул рукава до локтей и взял плеть.

— Какая свинья! — снова буркнул он.

Лайонел Грантхем смущенно задвигался на стуле. Лицо у него побледнело, глаза потемнели.

Эйнарссон снова облокотился на комод и лениво скрестил ноги. Стоя так и теребя левой рукой конец уса, он начал стегать солдата. Правая рука полковника поднимала плеть и опускала ее на спину солдата, снова поднимала и снова опускала. Что было особенно отвратительно — он не торопился, чтоб не устать. Эйнарссон намеревался хлестать человека до тех пор, пока тот не расскажет все, что от него требовали, поэтому берег силы для длительной экзекуции.

После первого удара ужас исчез из глаз солдата. Они помрачнели, а губы перестали дрожать. Он словно одеревенел и стоял под ударами, уставив взор куда-то над головой Грантхема. Лицо полковника также стало равнодушным. Злое выражение исчезло. Эйнарссон не получал удовлетворения от этой работы, не видно было даже, чтоб он давал волю чувствам. У него был вид кочегара, который шурует лопатой уголь, или столяра, который строгает доску, или машинистки, которая перепечатывает письмо. Это была работа, выполняемая по-деловому, без торопливости, лишних эмоций или напрасных усилий, без восторга, но и без отвращения. Смотреть на такое было неприятно, но я проникся уважением к полковнику Эйнарссону.

Лайонел Грантхем сидел на краешке своего складного стула, уставившись на солдата резко выделявшимися на фоне белков черными зрачками. Я предложил юноше сигарету, нарочито долго давая ему прикурить, — чтобы он не считал ударов, потому что это производило на него гнетущее впечатление.

Плеть поднималась в воздух и со свистом опускалась, ударяя по голой спине, — вверх-вниз, вверх-вниз. Румяное лицо Эйнарссона раскраснелось еще больше. Серое лицо солдата походило на кусок глины. Он смотрел на Грантхема и на меня. Следов плети мы не видели.

Через некоторое время Грантхем что-то прошептал про себя. Потом выдохнул:

— Я этого не вынесу!

Эйнарссон полностью сосредоточился на своем занятии.

— Теперь останавливаться не следует, — проворчал я. — Мы зашли слишком далеко.

Грантхем нетвердо поднялся, шагнул к окну, открыл его и уставился в дождливую ночь. Эйнарссон не обращал на него внимания. Он вкладывал в каждый удар все больше силы. Стоял, раздвинув ноги, немного наклонившись вперед, опершись левой рукой в бок, а правой все быстрее поднимая и опуская плеть.

Солдат пошатнулся, и его поросшая волосами грудь содрогнулась от всхлипа. Плеть все хлестала, хлестала и хлестала. Я посмотрел на часы. Эйнарссон работал уже сорок минут, и вид у него был довольно свежий — похоже, он мог выдержать так целую ночь.

Солдат застонал и повернулся к полковнику. Эйнарссон не сменил ритма ударов. Плеть уже рассекала человеку плечо. Я бросил взгляд на его спину — это был кусок сырого мяса. Потом Эйнарссон что-то резко сказал. Солдат снова стал, вытянувшись, левым боком к офицеру. Плеть продолжала свою работу — вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.

Наконец солдат упал на четвереньки перед полковником и, всхлипывая, начал что-то прерывисто говорить. Эйнарссон смотрел на него сверху вниз и внимательно слушал. Левой рукой он держал конец плети, а из правой не выпускал рукоятку. Когда солдат замолчал, Эйнарссон задал несколько вопросов. Получив ответ, кивнул, и солдат поднялся. Эйнарссон ласково положил ему руку на плечо, повернул его, посмотрел на иссеченную красную спину и что-то сочувственно проговорил Потом позвал дежурного и отдал тому какое-то приказание Солдат со стоном наклонился, собрал свою разбросанную одежду и вслед за дежурным вышел из комнаты.

Эйнарссон бросил плеть на комод и взял с кровати свою шинель. Из ее внутреннего кармана выпал переплетенный в кожу блокнот. Поднимая блокнот, полковник выронил из него потертую газетную вырезку, и она упала у моих ног. Я подобрал ее и передал Эйнарссону. Это была фотография мужчины — если верить подписи на французском языке, шаха Ирана.

— Какая свинья!.. — снова проворчал полковник, имея в виду, конечно, солдата, а не шаха. Одеваясь и застегивая шинель, он продолжал: — У него есть сын, который до прошлой недели также служил у меня. Сын много пьет. Я отчитал его. Но он повел себя просто нахально. Что ж это за армия без дисциплины? Свинья! Я сбиваю этого мерзавца с ног, а он достает нож. Ох! Что это за армия, в которой солдат бросается на офицера с ножом? После того как я — самостоятельно, заметьте, — справился с негодяем, его судил военный трибунал и приговорил к двадцати годам тюремного заключения.

А старой свинье, его отцу, это не понравилось. Поэтому сегодня вечером он решил убить меня. Ох! Что же это за армия?!

Лайонел Грантхем наконец отвернулся от окна. Лицо его было невозмутимо, но он явно стыдился этого.

Полковник Эйнарссон неловко поклонился мне и сухо поблагодарил за то, что я не дал солдату прицелиться, — чего я, собственно, не делал — и тем спас ему жизнь. Потом разговор зашел о моем пребывании в Муравии. Я коротко рассказал, что во время войны служил капитаном в военной разведке. Это была правда, но этим правдивая часть рассказа и исчерпывалась. После войны — так говорилось дальше в моей сказке — я решил остаться в Европе, оформил отставку и поплыл по течению, выполняя то тут, то там случайную работу. Я напускал тумана, стараясь создать у них впечатление, что эта работа в большинстве случаев была не для чистюль. Я привел им конкретные примеры и детали — чисто воображаемые, конечно, — своей последней работы во французском синдикате. А в этот уголок мира я забрался, мол, потому, что хотел, чтоб меня год или два не видели в Западной Европе.

— Меня не за что упрятать в тюрьму, — продолжал я. — Но мою жизнь могут сделать неудобной. Поэтому я решил попутешествовать по Центральной Европе, пока не узнал, что могу найти связи в Белграде. Добравшись туда, я выяснил, что это была утка, и вот я тут. На завтра у меня назначена встреча с министром полиции. Думаю, я смогу показать товар лицом и стать ему полезным.

— Этот жирный боров Дюдакович! — с откровенным презрением пробормотал Эйнарссон. — Он вам нравится?

— Кто не работает — не ест.

— Эйнарссон... — быстро начал Грантхем, потом заколебался, но все же продолжил: — Не могли бы мы... Как вы считаете... — И не договорил.

Полковник угрюмо посмотрел на него, потом, увидев, что я заметил его недовольство, прокашлялся и обратился ко мне грубовато-любезным тоном:

— Наверное, не стоит так быстро связывать себя с тем жирным министром. Возможно, мы найдем для ваших способностей иное применение, которое придется вам больше по душе... и даст большую выгоду.

Я прекратил этот разговор, не сказав ни «да», ни «нет».

В город мы возвращались на машине полковника. Эйнарссон с Грантхемом сидели на заднем сиденье, я — рядом с солдатом-водителем. Мы с Грантхемом вышли перед отелем. Полковник пожелал нам доброй ночи и уехал, словно очень торопился.

— Еще рано, — заметил юноша, входя в отель. — Пойдем ко мне.

Я зашел в свой номер, смыл грязь, налипшую на меня, пока я прятался под досками, и переоделся. Потом отправился к Грантхему. Он занимал на верхнем этаже трехкомнатный номер с окнами на площадь.

Молодой человек достал бутылку виски, содовую, лимоны, сигары и сигареты. Мы пили, курили и разговаривали. Пятнадцать или двадцать минут разговор крутился вокруг мелочей — обсуждали ночное приключение, обменивались впечатлениями о Стефании и т.д. У каждого из нас было что сказать собеседнику, и каждый прощупывал другого перед тем, как что-нибудь сказать. Я решил взять инициативу на себя.

— Полковник Эйнарссон сегодня нас обманул, — проговорил я.

— Обманул? — Грантхем выпрямился и захлопал глазами.

— Тот солдат стрелял за деньги, а не из мести.

— Вы имеете в виду… — Он так и не закрыл рта.

— Я имею в виду, что маленький смуглый человек, с которым вы ужинали, заплатил этому солдату.

— Махмуд?! Зачем же. Вы уверены?

— Я сам видел.

Он опустил глаза, словно не хотел, чтоб я увидел в них недоверие к моим словам.

— Возможно, солдат сказал Эйнарссону неправду, — наконец пробормотал он, все еще стараясь уверить меня, что не считает меня лжецом. — Я немного понимаю язык, когда говорят образованные муравийцы, но не местный диалект, на котором разговаривал солдат. Поэтому я не знаю, что он там сказал, но вы же понимаете, он мог соврать.

— Ни в коем случае, — возразил я. — Готов прозакладывать свои штаны, что он сказал правду.

Грантхем продолжал смотреть на свои вытянутые ноги, стараясь сохранить на лице спокойное, уверенное выражение. Но кое-что из того, о чем он думал, проскальзывало в его словах.

— Конечно, я перед вами в огромном долгу за то, что вы спасли нас от...

— Ни в каком вы не в долгу. Поблагодарите солдата за то, что он плохо целился. Я прыгнул на него уже после того, как он выпустил все пули.

— Но... — Юноша смотрел на меня широко открытыми глазами, и если бы в эту минуту я достал из рукава пулемет, то он ничуть не удивился бы.

Грантхем подозревает меня в наихудшем. Я уже ругал себя за ненужную откровенность. Теперь мне осталось только открыть карты.

— Слушайте, Грантхем. Большинство сведений, которые я сообщил вам и Эйнарссону о себе, — чистейшая выдумка. Меня послал сюда ваш дядя, сенатор Уолборн. Вы же должны быть в Париже. Большую часть ваших денег перевели в Белград. Сенатор заподозрил рэкет; он не знал, ведете ли вы какую-то игру сами или подпали под чье-то дурное влияние. Я поехал в Белград, удостоверился, что вы тут, и прибыл сюда, чтобы попасть в эту передрягу. Я узнал, что деньги у вас, и поговорил с вами. Именно для этого меня и нанимали. Я свое дело сделал, — если, конечно, больше ничем не могу быть вам полезен.

— Я не нуждаюсь в помощи, — проговорил юноша очень спокойно. — И все же благодарю вас. — Он поднялся и зевнул. — Возможно, я еще увижусь с вами перед тем, как вы уедете.

— Конечно. — Мне ничего не стоило придать своему голосу такое же безразличие, с каким разговаривал он: мне не приходилось, в отличие от него, скрывать ярость. — Спокойной ночи.

Я вернулся к себе в номер, лег в кровать и уснул.

Проснулся поздно и решил позавтракать в номере. Я уже съел половину завтрака, когда в дверь постучали. Полный мужчина в помятой серой форме и с широким тесаком на поясе шагнул в комнату и, отдав честь, протянул мне белый прямоугольный конверт, голодными глазами посмотрел на американские сигареты на столике, заулыбался, когда я предложил ему одну, затем снова отдал честь и вышел.

На конверте стояло мое имя, написанное мелкими, очень четкими и округлыми, но не детскими буквами. Внутри была записка, написанная тем же почерком:

Министр полиции сожалеет, что дела не позволяют ему встретиться с Вами сегодня.

После подписи «Ромен Франкл» стоял постскриптум:

Если Вам будет удобно заглянуть ко мне после девяти вечера, то я, возможно, сберегу Вам время. — Р. Ф.

Ниже сообщался адрес.

Я положил записку в карман и, услышав еще один стук в дверь, крикнул: «Прошу!»

Вошел Лайонел Грантхем. Его лицо было бледным и обеспокоенным.

— Доброе утро, — поздоровался я как можно непринужденнее, делая вид, будто уже и забыл о событиях вчерашнего вечера. — Вы уже позавтракали? Садитесь...

— О да, благодарю... Я поел. — Его красивое лицо казалось смущенным. — Что касается вчерашнего вечера... Я был...

— Забудьте об этом! Никто не любит, когда вмешиваются в его дела.

— Это очень мило с вашей стороны, — промолвил он, теребя в руках шляпу. Потом, прокашлявшись, продолжил: — Вы сказали... что поможете мне, если я захочу.

— Да. Помогу. Садитесь.

Он сел, закашлялся, провел языком по губам.

— Вы никому не рассказывали о вчерашнем случае с солдатом?

— Нет.

— Вы могли бы продолжать молчать об этом?

— Зачем?

Он посмотрел на остатки моего завтрака и ничего не светил. Я прикурил сигарету и, ожидая, стал пить кофе Грантхем задвигался на стуле и, не поднимая головы, спросил:

— Вы знаете, что ночью убит Махмуд?

— Тот мужчина, который был с вами и Эйнарссоном в ресторане?

— Да. Его застрелили перед собственным домом сразу после полуночи.

— Эйнарссон? Парень даже подскочил.

— Нет! — закричал он. — Почему вы так сказали?

— Эйнарссон знал, что Махмуд заплатил солдату за убийство, поэтому он или убрал Махмуда сам, или кому-то приказал его убрать. Вы не говорили ему о нашем вчерашнем разговоре?

— Нет! — вспыхнул Грантхем. — Когда семья посылает кого-то охранять одного из своих членов, это довольно неприятно.

Тогда я высказал предположение:

— Он сказал вам, чтоб вы предложили мне работу, о которой шла речь вчера вечером, и одновременно предупредили меня, чтоб я не рассказывал про того солдата. Так?

— Так.

— Хорошо, тогда предлагайте.

— Но он же не знал, что вы.

— В таком случае, что же вы собираетесь делать? — спросил я. — Если вы не сделаете мне предложение, то вам придется объяснять, по какой причине.

— О Господи, вот беда! — устало посетовал Грантхем и, опершись локтями о колени, положил голову на ладони. Он смотрел на меня опустошенным взглядом мальчика, который вдруг понял, что мир слишком сложен.

Лайонел Грантхем созрел для разговора. Я улыбнулся ему, допил кофе и стал ждать.

— Понимаете, я не хочу, чтоб меня привели домой за ухо, — неожиданно промолвил он с каким-то детским вызовом:

— Вы же знаете, я не собираюсь вас принуждать, — успокоил я его.

Мы снова немного помолчали Я курил, а он подпирал ладонями подбородок и размышлял. Затем он смущенно задвигался на стуле и выпрямился: все его лицо приобрело свекольный цвет.

— Я хочу попросить у вас помощи, — наконец промолвил Грантхем, стараясь не показать, до какой степени смущен — Я расскажу вам всю историю. Но если вы засмеетесь, я... Вы же не будете смеяться, не так ли?

— Если это смешно, то, может, я и буду смеяться. Но это не помешает мне оказать вам помощь.

— Хорошо, тогда смейтесь! Это бессмысленно! Вы должны хохотать! — Парень глубоко вздохнул. — Вы никогда не думали... Вы никогда не думали о том, чтоб стать... — Он замолчал, посмотрел на меня с отчаянной стыдливостью, а затем, собрав всю свою волю, почти вскрикнул: — ...Королем?!

— Возможно, я думал о многом. Наверное, была у меня и такая мечта.

— Я познакомился с Махмудом на приеме в посольстве в Константинополе. — Он заговорил, роняя слова с такой легкостью, словно радовался, что избавлялся от них. — Он был секретарем у президента Семича. Мы подружились, хотя я и не был от него в восторге. Это он уговорил меня приехать с ним сюда и отрекомендовал полковнику Эйнарссону. Потом они... Без сомнения, этой страной управляют плохо. Я бы никогда не дал согласия, если бы это было не так.

Они готовили революцию. Но человек, который должен был ее возглавить, только что умер. Помехой был и недостаток денег. Поверьте... меня толкнуло на это не тщеславие. Я верил, — и верю до сих пор, — что это могло пойти... что это пойдет... на пользу стране. Они сделали мне предложение: если я буду финансировать революцию, то стану... то смогу стать королем.

Нет, нет, подождите! Господь свидетель, я поступил плохо, но не думайте о моем поступке хуже, чем он есть на самом деле. Мои деньги многое могут изменить в этой маленькой нищей стране. Потом, когда ее возглавит американец, будет легче — должно быть легче — взять кредит в Америке или в Англии. Учтите и политический аспект. Муравию окружают четыре страны, и каждая из них достаточно сильна, чтобы при желании аннексировать ее. До сих пор Муравия сохраняла независимость только благодаря соперничеству между соседями, а также потому, что не имеет морских портов.

Но с американцем во главе — а если повезет договориться о займах в Америке и Англии, то мы получим и их капиталовложения — ситуация станет совсем иной. Муравия окрепнет и по крайней мере сможет хоть в какой-то мере рассчитывать на помощь со стороны мощных держав. Этого достаточно, чтоб соседи стали осмотрительней.

Вскоре после первой мировой войны Албания тоже думала о такой возможности и предложила свою корону одному из американских богачей. Но он отказался. В то время это был пожилой человек, который уже сделал карьеру Я решил воспользоваться своим шансом. Среди Грантхемов… — В его голосе снова появились стеснительные нотки. — Среди Грантхемов уже были короли. Мы ведем родословную от Якова Четвертого Шотландского. Поэтому я подумал: хорошо было б, если бы наш род снова увенчала корона.

Мы не хотели жестокой революции. Эйнарссон держит под контролем армию. Нам оставалось только использовать ее, чтоб заставить депутатов, которые еще не присоединились к нам, изменить форму правления и избрать меня королем. Меня было бы легче избрать, чем человека, в жилах которого нет королевской крови. В этом мое преимущество, несмотря, несмотря на мою молодость. А люди... а люди в самом деле хотят короля, особенно крестьяне. Они считают, что не имеют права называться нацией, пока у них нет властелина Президент для них ничто — обыкновенный человек, как и все они. Поэтому, понимаете, я... Ну же, смейтесь! Вы услышали достаточно, чтоб понять, насколько это бессмысленно! — Голос его сорвался на высокой ноте. — Смейтесь! Почему же вы не смеетесь?

— Над чем? — спросил я, — Видит Бог, это безумие. Но не глупость. Вы ошиблись, но не утратили самообладания Вы говорите так, словно это дело похоронено навсегда Оно провалилось?

— Нет, не провалилось, — медленно проговорил он и насупился. — Хотя я уже начинаю думать, что это именно так Смерть Махмуда не должна была повлиять на ситуацию, но теперь у меня такое ощущение, словно все кончилось.

— Много денег потрачено?

— Дело не в этом. Но. Хорошо, допустим, американские газеты узнают об этой истории, а они таки узнают. Вы же знаете, как смешно могут ее преподнести. Потом об этом услышат мать, дядя, адвокатская контора. Не хочу прикидываться, будто мне не стыдно посмотреть им в глаза. А еще. — Его лицо раскраснелось сильнее — А еще Валеска — мисс Радняк... Ее отец должен был стать во главе революции Он и был во главе, пока его не убили. Она. Я никогда не буду по-настоящему достоин ее. — Он промолвил это с идиотским благоговением. — Однако я надеюсь, что если буду продолжать дело ее отца и смогу предложить ей еще что-то, кроме денег... если бы я что-то совершил... завоевал место для себя, то, может, тогда она... Ну, вы же понимаете.

— Да, — проворчал я.

— Что мне делать? — серьезно спросил Грантхем. — Убежать я не могу. Я должен ради нее довести это дело до конца и не потерять уважения к себе. Но у меня такое предчувствие, словно всему конец. Вы предложили мне помощь. Помогите мне. Скажите, что я должен делать?!

— Вы сделаете то, что я вам скажу... если я пообещаю помочь вам выбраться из этой истории и не запятнать своего имени? — спросил я так, словно каждый день вытягивал миллионеров и наследников шотландских королей из балканских смут.

— Да!

— Какое следующее мероприятие в революционной программе?

— Сегодня ночью состоится собрание. Я проведу вас.

— В котором часу?

— В полночь.

— Встретимся в половине двенадцатого. Что я должен знать?

— Мне поручили рассказать вам о заговоре и предложить все, что вы пожелаете, лишь бы только завлечь вас. Отдельной договоренности о том, много или мало я должен вам рассказать, не было.

В тот же вечер в девять тридцать я вышел из такси перед домом, адрес которого был указан в записке секретарши министра полиции. Небольшой двухэтажный дом стоял на плохо вымощенной улице на восточной окраине города. Дверь открыла среднего возраста женщина в очень чистом, накрахмаленном, но плохо сшитом одеянии. Я и рта не успел открыть, как за спиной у женщины появилась Ромен Франкл в розовом шелковом платье, с оголенными плечами, и подала мне маленькую ручку.

— А я не надеялась, что вы придете.

— Почему? — спросил я и, пока служанка закрывала дверь и брала у меня пальто и шляпу, делал вид, будто удивлен — ибо ни один мужчина не откажется от приглашения такой женщины!

Мы стояли в комнате, оклеенной темно-розовыми обоями, устланной коврами и меблированной с восточной роскошью. Единственной вещью, которая вносила диссонанс в интерьер, было огромное кожаное кресло.

— Пойдемте наверх, — пригласила меня девушка и сказала служанке несколько слов, из которых я понял только имя «Марк» — Или, может, вы, — снова перешла она на английский, — предпочитаете вину пиво?

Я ответил, что нет, и мы отправились по лестнице наверх Девушка шла впереди — легко, без всяких усилий, так, словно ее несли. Она привела меня в комнату в черных, белых и серых тонах, изысканно обставленную всего лишь несколькими вещами. Чисто женскую атмосферу тут нарушало лишь еще одно огромное кресло.

Хозяйка села на серую кушетку и отодвинула стопку французских и английских журналов, чтоб освободить рядом место для меня. Сквозь приоткрытую дверь я видел ножки испанской кровати, край фиолетового покрывала и фиолетовые шторы на окне.

— Его превосходительство весьма сожалеет — начала девушка и замолчала.

Я смотрел — нет, я смотрел спокойно, не тараща глаза — на большое кожаное кресло. Я знал: она замолчала именно потому, что я смотрел на него, поэтому уже не мог отвести взгляда.

— Василие, — проговорила она с большим нажимом, чем того требовала обстановка, — весьма сожалеет, что пришлось отменить сегодняшнюю встречу. Убийство секретаря президента — вы слыхали об этом? — заставило нас отложить все дела.

— А, да, этот Махмуд. — Я медленно перевел взгляд с кожаного кресла на девушку. — Убийцу нашли?

Ее потемневшие глаза внимательно изучали меня, наконец она покачала головой, встряхнув своими темными волосами.

— Возможно, это Эйнарссон, — сказал я.

— Вы не сидели на месте.

Когда она улыбалась, ее глаза, казалось, мерцали Служанка Мария принесла вино и фрукты, поставила все на столик рядом с кушеткой и ушла Девушка налила вина и предложила мне сигареты в серебряной коробке. Я отказался и закурил свою. Она закурила египетскую сигарету — длинную, как сигара.

— Что это за революция, на которую они купили моего парня? — спросил я.

— Она была очень хорошая, пока не погибла.

— Как же случилось, что она погибла?

— Это... Вы хоть немного знакомы с нашей историей?