— Большая получится дырка, — задумчиво сказал шеф.

— Я подсчитал, — живо откликнулся Кареев. — Больше одиннадцати миллиметров.

— Солидно… И что же, тебе эту штуку прямо так и показали?

Кареев кивнул.

— На Никитском бульваре. Прямо на скамеечке.

Подошел человек и показал. И еще предложил денег — в качестве альтернативы.

Шеф покивал головой с таким видом, словно знал все это заранее.

— Знакомая тактика, — сказал он. — И ты, конечно, отказался от пули и взял деньги.

Андрей промолчал, с мучительным стыдом уставившись в скатерть и чувствуя, что уши у него горят, как у нашкодившего мальчишки, а щеки, наоборот, бледны и бескровны.

— Ну и правильно, — неожиданно одобрил его действия шеф. — Так и надо действовать. Противнику надо наносить не только моральный, но и материальный урон. Хоть что-нибудь путное ты на эти деньги приобрел?

Андрей пожал плечами и с большой неловкостью ответил:

— Пистолет.

— Ну и дурак. Это я в том смысле, что о таких покупках лучше не рассказывать никому. Вообще никому, понимаешь? А вдруг я платный информатор? Думаешь, их сейчас нет? Неделю назад я послал подальше очень серьезного молодого человека в штатском… А если бы не послал? — Он раздраженно зашарил по карманам в поисках спичек. Андрей снова дал ему прикурить и оставил зажигалку на столе.

— Пистолет-то хоть хороший?

— «ТТ», — ответил Кареев.

— Хороший, — сказал шеф. — Значит, так. Это, — он постучал согнутым пальцем по рукописи, — мы дадим в ближайшем номере. Накупи себе продуктов, водки и сиди дома. Никому не открывай и держи пистолет под рукой. Когда на меня выйдут, я дам тебе знать. Документы у тебя сохранились? Какие-нибудь записи, пленки — ну, хоть что-то?

Кареев сокрушенно вздохнул и отрицательно покачал головой.

— Все отобрали, — сказал он. — У меня хватило ума передать все материалы Татьяне, ну, и…

— И они вас накрыли, — закончил за него шеф. — Вот уж, действительно, хватило ума. Осторожнее надо быть. А впрочем, какого черта! Им только того и надо, чтобы мы были осторожными, ни во что не совали нос и молчали в тряпочку. Так Татьяна в курсе?

— Нет, — ответил Кареев. — Я ничего не успел ей сказать. Пожалуй, это к лучшему.

— Несомненно. — Главный редактор потушил окурок в блюдце и встал, застегивая плащ. Андрей с грустью отметил, что плащ стал ему заметно велик — шеф усыхал на глазах, и Кареев подумал, что старику, пожалуй, осталось совсем немного.

Они вышли из кафе порознь. Редактор ушел первым, заметно сутулясь и прижимая локтем папку со статьей. Андрей проводил его взглядом, докурил сигарету и отправился домой на метро — его «москвич» снова капризничал, а лечить его хронические болячки у Андрея не было ни времени, ни сил.

По дороге он, как и советовал шеф, основательно запасся продуктами: ему предстояло несколько дней безвылазно просидеть дома, ожидая развития событий. Теперь, когда в игру вступил шеф, занимавшийся журналистикой дольше, чем Андрей жил на свете, можно было ожидать более или менее благополучного исхода всей этой рискованной затеи. Статья, опубликованная в авторитетном издании, наверняка привлечет внимание тех, кому положено заниматься такими делами по долгу службы, и, к тому же, послужит журналисту Карееву чем-то вроде страхового полиса: после публикации тот же Вареный трижды подумает, прежде чем отдать приказ о ликвидации Андрея — все будет явно указывать на него. За первой статьей последует вторая, за второй третья, и так до тех пор, пока от всей этой банды не останется камня на камне. Вероятнее всего, придется пойти на сотрудничество с органами, но разве не для этого он все это затеял? Журналист не может посадить бандита и взяточника в тюрьму, он может лишь крикнуть: «Держи вора!» так, чтобы его услышало максимальное количество людей.

Возвращаясь домой и изнемогая под грузом пакетов с едой, Андрей строил планы. Его основная задача — донести правду до читателей, а как только в дело вмешаются люди в штатском, все каналы утечки информации будут мгновенно перекрыты. Необходимо довести расследование до конца, да и восстановить материалы, отобранные у него бандитами Вареного, тоже не мешает.

Больше всего Андрея беспокоила та ниточка, за которую ему удалось ухватиться два месяца назад и которую сразу же грубо вырвали у него из рук. На одном конце ниточки кривлялся и произносил речи уголовник Вареный, ухитрившийся купить себе новую биографию и мечтавший усесться в мягкое думское кресло. Это было бы смешно, если бы не было так страшно. Кроме того, существовал второй конец ниточки, терявшийся где-то в заоблачных высотах — именно там, наверху, сидел невидимый кукловод и время от времени дергал за нитку, заставляя Вареного подпрыгивать и издавать звуки, казавшиеся окружающим осмысленными.

Именно этот кукловод интересовал Андрея в первую очередь. Почему-то Кареев сомневался, что люди в штатском рискнут его побеспокоить — скорее всего, у них для этого руки коротки. У него была одна надежда: отыскать того высокопоставленного мерзавца и попытаться дискредитировать его предавая огласке все его странные связи и сомнительные дела. Работа предстояла огромная, и на любом ее этапе можно было запросто свернуть себе шею, но Кареев больше не боялся — он пережил свой страх, как детскую болезнь. Что-то в нем раз и навсегда перегорело в тот самый день, когда сидя в гостиничном номере и наливаясь дешевым вином, он увидел по телевизору репортаж о первом взрыве жилого дома. Теперь он был готов идти до конца — без страха и надежды, просто потому, что был убежден в правильности выбранного пути.

Дома он свалил продукты в холодильник, не утруждая себя разобрать их и разложить по местам. Некоторое время он просто стоял у кухонного окна, глядя вниз и неторопливо куря, потом принялся бесцельно бродить по квартире, трогая предметы и вздыхая. Раньше он любил иногда посидеть дома, ничего не делая. Теперь же, когда ничегонеделание было вынужденным, ему вдруг захотелось действовать: мотаться по городу, встречаться с людьми, узнавать то, чего никто не знает, а потом сидеть за машинкой и слово за словом переносить на бумагу то, что удалось узнать, стараясь подать материал так, чтобы он, наконец, пробил дюймовую шкуру привыкшего ко всему отечественного обывателя и заставил его шевелить извилинами. Бездействие угнетало его, заставляя остро ощущать, как уходит драгоценное время.

В конце концов он решил позвонить Татьяне. Он не был уверен, что Татьяна обрадуется его звонку, но позвонить все-таки стоило: извиниться и попытаться все объяснить — и происшествие двухмесячной давности, и свое бегство, и то, что теперь от него лучше держаться подальше.

Некоторое время он колебался, но потом все-таки снял трубку и набрал номер. Ему ответил смутно знакомый мужской голос, и Кареев, так ничего и не сказав, нажал на рычаг, обрывая разговор: с братом Татьяны он был отлично знаком, и этот голос не принадлежал Игорю Тарасову. Андрей попытался припомнить, кто бы это мог быть, но у него ничего не вышло. Воспоминание ускользало, и в этом не было ничего удивительного: ему приходилось встречаться со столькими людьми, что их голоса и лица давно перепутались в памяти.

Махнув рукой, Андрей Кареев включил телевизор и повалился на диван, приготовившись бездельничать.

* * *

Илларион Забродов озадаченно пожал плечами и опустил трубку на рычаги.

— Кто звонил? — крикнула из кухни Татьяна.

— Некто, пожелавший сохранить инкогнито, — ответил Илларион, возвращаясь на диван.

Татьяна вошла в комнату, неся уставленный тарелками поднос. Илларион сунулся было помогать, но его помощь была отвергнута нетерпеливым взмахом руки, и он снова сел, стараясь не сильно разваливаться, хотя диван очень к этому располагал.

— И что сказал этот таинственный незнакомец? — поинтересовалась Татьяна, ловко сервируя стол.

— Он ничего не сказал, — ответил Илларион. — Услышал мой голос и бросил трубку. Из этого, между прочим, следует, что у меня есть соперник, и сегодня я сорвал его коварные планы.

— Ты сорвал не только его планы, — заметила Татьяна. — Открой бутылку, пожалуйста.

Илларион взял бутылку, внимательно изучил этикетку и, уважительно шевельнув бровями, вооружился штопором.

— Чьи же еще планы я сегодня сорвал, позвольте узнать? — с напускной свирепостью спросил он, завинчивая штопор в пробку.

— Например, мои, — ответила Татьяна.

— Ах, вот как? — возмутился Забродов. — У вас было назначено свидание?

— Нет, — рассмеявшись, сказала она. — Свидание было назначено у нас с тобой. На четыре часа. А сейчас три. Я планировала переодеться и, как положено хорошей хозяйке, накрыть стол до твоего прихода, а не после. А ты застукал меня в халате у плиты. Я тебе этого никогда не прощу.

— Беда, — Забродов вздохнул. — Ну, а если я соскучился?

— Часок мог бы и потерпеть, — сказала Татьяна.

— Сколько можно терпеть?! С самого утра терплю, между прочим. Что я, железный?

— Игорь утверждает, что да.

— Что он понимает, твой Игорь! Во мне нет ни грамма железа. Сплошное химически чистое золото. Отковырять тебе кусочек?

— Непременно, — сказала Татьяна, с трудом сдерживая смех. — Если можно, язык.

Забродов притворно вздохнул и мастерски извлек из бутылки пробку. Разливая по бокалам густую темно-красную жидкость с терпким ароматом муската, он в который уже раз с некоторым удивлением подумал о том, как резко изменилась в последнее время его жизнь.

* * *

Внешне все выглядело, как игра. Мещеряков, который в связи с творившимся вокруг кровавым бедламом сделался нервным и язвительным, со всей прямотой кадрового военного заявлял, что Забродов окончательно выжил из ума и забавляется какими-то детскими игрушками. Илларион не мог не понимать, что с точки зрения полковника ГРУ его теперешние действия и в самом деле могли показаться чепухой: человек его возраста, обладающий его профессиональными навыками, наверное, и впрямь выглядел смешно, пойдя работать спасателем и вдобавок ко всему влюбившись, как мальчишка.

Следя за тем, как легко и грациозно двигается, накрывая на стол, Татьяна, Илларион улыбнулся, припомнив, как все начиналось. Тогда, в конце августа, все получилось словно само собой: ночная драка, поездка на такси, удивленная мина Игоря Тарасова, когда они с Татьяной явились к нему домой, — события цеплялись одно за другое, хитро переплетаясь, как стальные кольца в руках фокусника. Тихо позванивали бокалы, со стен смотрели фотографии. На некоторых из них Илларион заметил знакомые лица и, помнится, подумал, что, узнай тогда, пятнадцать лет назад, об этих снимках тот же Мещеряков, сержант Тарасов мигом сделался бы рядовым и до конца службы просидел бы на губе.

Разговор тогда шел вроде бы ни о чем — происшествие на углу Ходынки и Пресненского Вала было не лучшей темой для застольной беседы, и потому его обсудили очень коротко. Татьяна казалась озабоченной и время от времени впадала в задумчивость, надолго замолкая и хмуря брови. Илларион вдруг поймал себя на том, что украдкой, исподтишка наблюдает за ней. Это, конечно, было чистой воды мальчишество, но в этой усталой женщине ему чудилось какое-то обещание. Что-то в том, как она улыбалась, говорила и хмурила брови, вселяло в него надежду: ему чудилось, что он наконец нашел то, что давно искал. Что именно он искал и почему решил, что это «что-то» есть в сестре Игоря Тарасова, Илларион не смог бы ответить даже под угрозой расстрела, но наваждение не проходило, и Забродов сдался: в конце концов, в этом не было ничего дурного.

Они разошлись далеко за полночь, да и то лишь после того, как хозяин вдруг начал клевать носом. Татьяна передумала оставаться у брата на ночь, и Илларион строго одернул себя; глупо было надеяться на продолжение после нескольких часов знакомства. Он вовсе не собирался торопить события, да и вообще ему казалось, что в данном случае следует для начала основательно поразмыслить: Татьяна не казалась ему подходящей кандидатурой для короткого романа, а для длительных отношений был неподходящим он сам.

Он проводил ее до дома, расположенного в двух шагах от Битцевского лесопарка, и тут внезапно выяснилось, что все его умопостроения не стоят выеденного яйца. Татьяна вдруг взяла инициативу в свои руки, и Забродов не успел опомниться, как оказался в ее однокомнатной квартирке. Он стесненно молчал — его красноречие внезапно покинуло его. Собственно, ситуация вовсе не нуждалась в комментариях, но он все-таки попытался объяснить то, что чувствовал.

— Не надо торопить события и выражать таким образом свою благодарность — сказал он.

Татьяна в ответ только покачала головой и закрыла ему рот поцелуем.

С того вечера прошло уже больше двух месяцев, но Илларион все еще не мог привыкнуть к этому новому для него состоянию: теперь на свете был человек, который все время думал о нем и ждал его возвращения. Это бывало и раньше, но тогда, как правило, его ждали хмурые люди в погонах с большими звездами, озабоченно курившие над расстеленной по столу топографической картой. Татьяна никогда не носила погон и не разбиралась в топографических картах, зато лицо Забродова читала, как открытую книгу с крупным шрифтом и всегда очень чутко реагировала на смену его настроений. Совершенно остервеневший от служебных неприятностей Мещеряков однажды сказал, глядя на Иллариона сквозь полную рюмку осоловелым от недосыпания и алкоголя взглядом:

— Ну что, одинокий волк, нашлась и на тебя управа? Каждому зверю свой охотник, а? Молодец девка, настоящий специалист!

Илларион нацелился было намять полковнику бока, но, поразмыслив, отказался от этой идеи. Вместо этого он познакомил его с Татьяной, и на следующий день Мещеряков пришел просить прощения. Теперь он ударился в другую крайность и не терпящим возражений тоном привыкшего к беспрекословному повиновению старшего офицера объявил, что Забродов будет последним идиотом, если упустит такую женщину.

— Что значит — не упусти? — с легкой грустью спросил у него Забродов. — Это, друг Андрюша, не рыбалка, и Татьяна — не карась какой-нибудь. «Не упусти»… Знать бы, чем ее удержать… и чем она меня держит, кстати. Ты не знаешь?

— Этого, брат, никто не знает, — грустнея, сказал Мещеряков. — Я, к примеру, двадцать пять лет женат, а как не знал, что она во мне нашла, так и до сих пор не знаю.

Как бы то ни было, Илларион чувствовал себя помолодевшим на добрых двадцать лет и порой удивленно вздрагивал, увидев в зеркале все то же лицо с сеткой морщин в уголках глаз и седыми висками. Он даже начал побаиваться, что потихоньку выживает из ума, но на работе все было, как обычно: получив задачу, он отключался от всего на свете до тех пор, пока она не оказывалась выполненной и очередной бедолага, вызволенный из смертельно опасной передряги, не отправлялся на «скорой помощи» в больницу или своим ходом в ближайшую забегаловку, где подавали спиртное — праздновать свое возвращение с того света. Там, на работе, думать о своих отношениях с Татьяной ему было некогда: Москва — очень большой город, в котором все время что-нибудь происходит.

— Эй, — позвала Татьяна, — очнись! Ты что, в самом деле язык откусил?

— М-м-м-м, — промычал Илларион, показывая, что да, откусил.

— Радость-то какая, — всплеснула руками Татьяна. — Теперь ты просто идеальный мужчина, осталось только застеклить и взять в рамочку.

— А еще лучше проложить нафталином и повесить в шкаф, — сказал Илларион. — Типично женский подход к проблеме взаимоотношений полов.

— А что, существует такая проблема? — удивленно спросила Татьяна голосом наивной восьмиклассницы.

— Еще бы! Ты что же, газетных статей не читаешь?

— Каюсь, — Татьяна потупилась, — не читаю. Я их пишу. Все пишу, пишу… круглые сутки пишу, а почитать некогда. Даже то, что сама написала.

— Вот тебе и проблема, — наставительно сказал Илларион. — Женщина не хочет читать прессу, а мужчина категорически против того, чтобы смотреть бразильский сериал. В результате скандал с рукоприкладством, оскорбленный в своих лучших чувствах супруг грозится спрыгнуть с балкона, перелезает через перила, оступается и повисает на этих самых перилах, вопя благим матом.

— Какие глупости ты сочиняешь, — сказала Татьяна. — Такого даже наши артисты из отдела криминальной хроники наутро после празднования Дня печати не сочинят.

— А это потому, что жизнь — лучший сочинитель, — сказал Илларион. — Не веришь мне, позвони Игорю. Он лично такого скалолаза обратно на балкон втаскивал. Причем, заметь, супруга этого типа спьяну заперлась и в дом нас так и не впустила. Пришлось твоему брату опять по стенке карабкаться.

— Слушай, это кошмар, — сказала Татьяна. — Что же это делается на свете?

— Да уж, — Илларион криво усмехнулся. — А ты говоришь, половая проблема.

— Это ты говоришь, — возмутилась Татьяна. — А я об этом говорить не могу, поскольку для меня в данный момент такой проблемы не существует.

— Вот как? — удивился Забродов. — Как же тебе удалось ее решить?

— Сейчас покажу, — с угрозой пообещала Татьяна.

— А обед? — взмолился Илларион. — Обед-то как же?

— Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, — со вздохом констатировала Татьяна. — Ладно, не буду я тебе ничего показывать. Ешь, объедайся.

Илларион с сомнением осмотрел стол и пожал плечами.

— Да ну его, — сказал он. — К черту обед! Ведь видно же, что гадость. Вернемся к проблеме взаимоотношений противоположных полов.

— Гадость? — после многозначительной паузы переспросила Татьяна.

— Конечно, гадость! Смотри, вон там что-то зелененькое, а там белое… а я люблю, чтобы коричневое или, в крайнем случае, розовое. Веточки какие-то… Что я, парнокопытное — веточками питаться?

— Все, — сказала Татьяна, — ты допрыгался, капитан Забродов. Кстати, ты правда капитан?

— Ничего подобного, — ответил Илларион.

— А почему Игорь все время зовет тебя то капитаном, то командиром?

— Это такая шутка. Все уже забыли, в чем там соль, а вот словечко прилипло. И вообще, язык у твоего Игоря…

— Ну и ладно. Подумаешь, какие мы секретные.

Кстати, про Игоря ты зря: до сих пор не могу добиться, где и кем он служил. И носитесь на здоровье со своими секретами… Отодвинь стол, я иду мстить за свою поруганную честь хозяйки.

— Не понял, — сказал Илларион, — за чью именно честь ты собралась мстить: свою или хозяйки?

— А за чью получится, — залихватским тоном ответила Татьяна, и Забродов почувствовал, что его опрокидывают на спину. Потом мир вокруг него исчез, заслоненный ее волосами, и Илларион закрыл глаза…

Утром Татьяна позвонила в редакцию, чтобы осторожно разузнать, так ли уж необходимо ее присутствие на рабочем месте и нельзя ли как-нибудь профилонить хотя бы полдня. К ее удивлению главный редактор не возражал против того, чтобы она устроила себе выходной, а потом, подумав, добавил, что ей вообще давно пора отдохнуть, и что будет просто чудесно, если она до конца недели погостит где-нибудь за городом.

— Не поняла, — сказала Татьяна. — Это что, шутка? Я совершенно не устала, и потом, что я буду делать за городом в ноябре месяце?

Но шеф ничего не ответил — он уже повесил трубку. Татьяна пожала плечами и скорчила вопросительно смотревшему на нее Иллариону удивленную гримаску, показывая, что ничего не понимает.

— Пути господни неисповедимы, — философски заметил Илларион, вылезая из-под одеяла и вдруг без предупреждения становясь на руки. — Мало ли, кому что в голову взбредет.

— Это точно, — сказала Татьяна и отправилась в ванную.

Они позавтракали в городе, потратив не менее двух часов на поиски кафе, непохожего на все остальные. Наконец они остановили свой выбор на заведении с умопомрачительным названием «Веселый таракан». Татьяна хохотала так, что Иллариону пришлось почти на руках вытаскивать ее из машины.

Решительно прошлепав по раскисшей снеговой кашице, они толкнули тяжелую дубовую дверь, старательно стилизованную под старину, спустились по крутым ступенькам в подвал и, раздвинув бренчащую бамбуковую занавеску, вошли в темноватый сводчатый зальчик, освещенный неярким желтоватым сиянием стилизованных под керосиновые лампы бра. Из темной кирпичной кладки стен выступали торцы громадных бутафорских бочек, да и сами столики представляли собой поставленные на попа бочки, схваченные прочными металлическими обручами. Над каждым столиком висел взятый в круглую деревянную раму портрет таракана, выполненный по всем правилам: маслом по холсту, в голландском стиле, с тщательной проработкой всех деталей.

В кафе было пусто. За стойкой в торце зала скучал бармен, который тоже основательно смахивал на таракана и, судя по всему, старательно подчеркивал это сходство. За его левым плечом бубнил и подмигивал цветным экраном телевизор, но бармен не обращал на него внимание, целиком погрузившись в изучение сложенной пополам газеты, которую держал в руках. Возле его правого локтя сияла начищенной латунью шеренга пивных кранов.

— Не повезло, — сообщил Татьяне Илларион. — Два часа искали что-нибудь интересное, а нашли пивную.

— По-твоему, это неинтересно? — удивилась Татьяна. — Никогда не завтракала в пивбаре. Особенно с тараканами.

Бармен поднял голову от газеты и бросил на них быстрый оценивающий взгляд, но промолчал, снова углубившись в чтение и предоставив им самостоятельно принять решение. Откуда-то из глубины заведения доносилось звяканье посуды и приглушенные громыхающие звуки — кухня только начинала просыпаться и набирать обороты.

— Даже не знаю, — сказал Забродов с сомнением. — Может, поищем еще?

— А мне здесь нравится, — решительно заявила Татьяна. Бармен одним глазом посмотрел на нее поверх своей газеты, и Иллариону почудилось мелькнувшее в этом взгляде одобрение.

— Ну, хорошо, — сказал Илларион. — Только чур, потом не жаловаться.

Он усадил Татьяну за столик под портретом улыбчивого рыжего насекомого в широкополой шляпе с петушиным пером и направился к стойке. Бармен при его приближении спокойно отложил газету и воззрился на него безо всякого интереса, но и без раздражения.

— Уважаемый, — обратился к нему Илларион, — у вас здесь только водопой, или поесть тоже можно?

Бармен пожал одним плечом — впрочем, вполне дружелюбно. — и небрежным профессиональным жестом выбросил на стойку меню. Илларион рассеянно кивнул и вернулся к Татьяне, на ходу скользя глазами по строчкам. Он был приятно удивлен: меню оказалось весьма пространным, а цены — умеренными.

Тем временем в зале появилась официантка, и Забродов сделал заказ. Татьяна настояла на том, чтобы выпить пива — в конце концов, это был пивной бар, а не «Макдональдс», — и Илларион заметил, что бармен снова посмотрел в ее сторону с одобрением. Задержав проходившую мимо официантку, бармен что-то негромко сказал ей, та кивнула и скрылась на кухне. Через минуту после ее ухода в зале появился немолодой человек с акустической гитарой, присел на табурет у стойки и начал наигрывать что-то красивое и невероятно сложное, рассеянно глядя куда-то в пространство. Илларион уважительно хмыкнул: это заведение начинало ему нравиться.

Еда оказалась не слишком изысканной, но плотной и по-настоящему вкусной, а пиво было выше всяческих похвал. Гитарист перебирал струны, время от времени прерывая игру, чтобы затянуться дымившейся в пепельнице сигаретой, и глядя не его нервные руки с длинными гибкими пальцами, Илларион снова подумал, что, вполне возможно, все еще будет хорошо.

После того, как они расплатились и ушли, рыжеусый бармен немного поболтал с седым гитаристом Гришей, выкурил с ним за компанию сигаретку и нацедил Грише бокал темного — Гриша любил темное пиво. Сам бармен любил светлое, но пить не стал: от пива он соловел, а день только начинался.

Выпив пива, Гриша совсем загрустил, повесил голову и перестал отвечать на реплики бармена, снова принявшись выделывать акробатические этюды на шести струнах. Такое случалось с ним частенько — по натуре Гриша был пессимистом, — и бармен, незаметно пожав плечами, вернулся к своей газете. Ему хотелось поскорее дочитать статью, которая его заинтересовала, чтобы позже обсудить ее с кем-нибудь, хотя бы с тем же Гришей, который после пятого или шестого бокала любил поговорить о политике и становился настолько же красноречив, насколько до этого бывал немногословен.

Статья называлась «Власть уркаганская» и была подписана Андреем Кареевым.

Глава 10

Муха приходил в себя постепенно, как бы по частям. Где-то на границе слышимости играла музыка, за стеной кто-то ходил, время от времени наступая на скрипучую половицу, которая отзывалась пронзительным негодующим визгом. Где-то совсем рядом капала вода, а спину ощутимо пригревало.

Вокруг было темно, и некоторое время тело еще цеплялось за иллюзию сна и покоя, но тут Муха совершил ошибку, открыв глаза и шевельнув головой, и покой испарился, как капля пролитой на раскаленную плиту воды.

Голова сразу же, как по команде, стала раскалываться надвое, причем острие этого клина располагалось почему-то не во лбу или затылке, как это обычно бывает, а в самом кончике подбородка. Кроме того, у него ныли запястья и затекла спина, а в глазах все двоилось и плыло, как от сильного похмелья.

Муха попытался встать и окончательно пришел в себя, обнаружив, что не может этого сделать из-за наручников. Наручников было две пары, и с их помощью кто-то буквально распял Муху на змеевике в ванной.

В том, что это была именно ванная, сомневаться не приходилось, поскольку огромная угловая ванна находилась прямо перед Мухой, но вот где расположено это роскошное помещение с огромным, до самого пола окном выходившим в голый, обнесенный высокой стеной яблоневый садик, он понятия не имел.

Он поерзал на гладком плиточном полу, пытаясь устроиться так, чтобы окончательно не сжечь себе спину: змеевик был не теплым, как ему почудилось в полубессознательном состоянии, а довольно-таки горячим. Еще раз осмотрев залитое пасмурным светом просторное помещение, Муха попытался припомнить, как он здесь очутился. Логичнее всего было бы предположить, что он наконец забрался куда-то не туда и его застукали на горячем и ухитрились повязать. Значит, вот-вот прибудет милиция…

«Стоп, — сказал себе Муха. — Милиция, по-моему, уже прибыла. Здоровенный такой дядя в штатском…

Точно! Капитан Нагаев. Кроссовки нашел, гад… Грозился застрелить при попытке к бегству. Значит, не застрелил.

Так это что же, на Петровке такие санузлы? Бред собачий. Постой-ка, я ведь собирался его вырубить и сбежать. Выходит, не получилось?..»

Муха застонал и дернулся, звякнув браслетами наручников — теперь он вспомнил все до конца и понял, что влип основательно. На секунду ему даже стало жаль, что капитан не привел свою угрозу в исполнение: в конце концов, тогда все было бы уже кончено, он бы просто не проснулся, оставшись в блаженном неведении относительно того, ради чего его сюда притащили.

Он смутно помнил, что Нагаев оказался гораздо крепче большинства людей, с которыми был знаком Муха. Вроде бы, чертов капитан что-то с ним сделал…

Муха криво ухмыльнулся. «Что-то…» Это был самый обыкновенный нокаут, но вот последствия у него были какие-то совершенно необыкновенные. Заранее стиснув зубы в предчувствии слепящей вспышки боли, Муха тряхнул головой. Это действительно оказалось чертовски больно, но зрение, кажется, немного прояснилось. Муха никогда не пробовал наркотики, но сейчас ему казалось, что капитан чем-то накачал его для пущей надежности — обыкновенный удар в челюсть не мог привести его в такое расфокусированное состояние. Муха гордился своим умением держать удар — разумеется, в те времена, когда это имело хоть какое-то значение.

Спину припекало все сильнее, и Муха не сомневался, что, если его в ближайшее время не освободят, кожа на спине превратится в сплошной волдырь. Он еще немного повозился, пытаясь устроиться так, чтобы избежать ожогов, но быстро убедился в тщетности своих попыток: над ним явно поработал специалист, и сдвинуться удалось не более чем на сантиметр. Сдавшись, Муха прекратил возиться и обмяк, вернувшись в исходное положение. С губ сорвалось ругательство, и он обреченно покачал головой, услышав, как слабо, почти жалобно оно прозвучало.

Каким бы тихим ни было произнесенное Мухой словечко, его услышали. Вычурная дубовая дверь с узорчатым окошечком в верхней половине бесшумно распахнулась, и в ванную вошел коренастый крепыш с бычьей шеей и круглым, словно нарисованным с помощью циркуля, лицом. Широко распахнутый ворот его белоснежной, жесткой от крахмала сорочки позволял полюбоваться украшавшей его шею толстой золотой цепью, а торчавшая из наплечной кобуры рукоять какого-то очень большого пистолета довершала картину. Незнакомец жевал зубочистку, небрежно перебрасывая ее из одного угла рта в другой, и смотрел на Муху с деланным сочувствием Он подошел и непринужденно присел рядом с пленником на край белоснежного унитаза непривычной конструкции. В руке его вдруг словно по волшебству возник черный трубчатый ключик на кожаном шнурке.

— Горячо, братан? — спросил он. Судя по манере речи и выражению похожего на свиной окорок лица, это был обыкновенный охранник. Муха внутренне усмехнулся: с таким же успехом этот свинорылый амбал мог оказаться каким-нибудь оперуполномоченным. В последнее время и охотники, и дичь стали на одно лицо.

— Сними наручники, — сквозь зубы сказал Муха, стараясь говорить уверенным тоном. — Всю спину мне сожжете, уроды.

— Всему свое время, братан, — сказал охранник и спрятал ключ от наручников в нагрудный карман рубашки. — Побазарить надо, перетереть один вопрос. Ты уже очухался, или мне вернуться попозже?

— Сними наручники, слышишь, — с напором сказал Муха. Его припекало все сильнее, и терпеть становилось трудно. — Если не снимешь, никакого базара у нас с тобой не будет.

Охранник вздохнул и поднялся с унитаза.

— Нет, братан, — сказал он, — ты еще не очухался.

Не хочешь разговаривать — не надо. Грейся, отдыхай.

Передумаешь — крикни! Зуб даю — закричишь ты скоро. Только учти, у меня дел вагон, так что, когда ты заорешь, меня может не оказаться поблизости. Тогда придется чуток подождать.

Муха скрипнул зубами. Ему казалось, что кожа на спине уже вздувается тугими волдырями. Вдобавок ко всему, ему вдруг срочно потребовалось справить малую нужду.

— Сними наручники, — повторил он. — Ты человек или кто? Мне отлить надо.

— Извини, братан, не могу, — со спокойной издевкой сказал охранник. Придется тебе как-то обойтись.

Да ты не горюй, мокрые штаны — это не самое страшное из того, что может с тобой случиться. И потом, змеевик горячий, так что просохнешь ты быстро.

Муха почувствовал себя сломленным. Хуже всего было то, что он был в полной власти захвативших его людей, и они об этом прекрасно знали.

— Кстати, — сказал вдруг охранник, словно спохватившись, и звонко хлопнул себя по низкому лбу. — Совсем забыл, мне же велели тебе укол сделать.

Он покопался в карманах просторных черных брюк и извлек оттуда ампулу, одноразовый шприц и синий резиновый жгут.

— Что это? — спросил Муха.

— Не бойся, это не скополамин. Самый чистый продукт, который можно достать в Москве, не сомневайся.

Приход словишь через пару минут, отходняка почти никакого… в общем, будешь доволен. В зону пойдешь в лучшем виде, за понюх коки будешь туз подставлять кому угодно — хоть урке, хоть чурке, хоть кобелю из конвоя…

Муха забился на змеевике, отлично понимая, что выглядит жалко.

— Не подходи! — зарычал он. — Не подходи, гнида, зубами загрызу!

— Хрен ты дотянешься, — деловито ответил охранник, ногтем постукивая по шприцу, чтобы выгнать пузырьки воздуха.

Муха почувствовал, что близок к настоящей панике.

Эти мерзавцы не бросали слов на ветер и не собирались просто убить его — у них в запасе было кое-что пострашнее.

— Постой, — торопливо сказал он, поняв, что сопротивление бесполезно, — погоди, земляк. Зачем это? Что я вам сделал? Где капитан? Пусть везет меня в ментовку, я все подпишу, любое признание. Ваша взяла. Только не надо колоть меня этой дрянью. И сними наручники, горячо.

— Да ты чего, братан? — фальшиво улыбаясь и держа шприц немного на отлете, удивился охранник. — Да какая ментовка, ты что? Мы своих не сдаем… если они свои. А шприц… Мы же хотели, чтобы ты кайф словил, братуха! Не хочешь — не надо, кто ж тебя неволит? Знаешь, сколько охотников найдется твою дозу урвать? Не хочешь кайфа — возьми деньгами! Главное, работу сделай. Так как?

— Хорошо, хорошо, снимай скорее, — уже почти не соображая, что говорит, пробормотал Муха.

— А работа?

— Сделаю, сделаю, снимай.

Охранник положил шприц на полочку под зеркалом, вынул из кармана ключ и расстегнул наручники.

Он помог Мухе встать и даже поддержал его под мышки, пока тот долго и с огромным наслаждением стоял над унитазом.

— Да, братан, — сказал он, когда Муха закончил и непослушными пальцами задернул «молнию» на джинсах, — долго же ты терпел. Вот это кайф, не то, что какой-то героин. Давай, мой руки, и будем знакомиться.

Он помог Мухе разобраться в необычной конструкции водопроводного крана и даже подал полотенце. Когда Муха привел себя в порядок, охранник протянул ему руку и представился:

— Миша. Погоняло мое Кабан. Так обычно и называют, я не в обиде.

Муха пожал его пухлую ладонь и пробормотал свое имя. Он презирал себя за то чувство трусливого облегчения, которое сейчас испытывал, но ничего не мог с собой поделать: на этот раз протоплазма окончательно взяла в нем верх над разумом. Впрочем, разуму нечего было предложить в качестве альтернативы: выхода из ситуации, похоже, не существовало. Теперь Муха не мог даже достойно и быстро умереть — его мучители продумали все, и бежать было некуда. Он бросил короткий взгляд на окно. Этаж, похоже, был второй, но вот стена в глубине сада…

— Стекло в окне небьющееся, братан, — сочувственно сказал Кабан, поймав его взгляд, — а пушка у меня сорок пятого калибра. Башку я тебе, конечно, не продырявлю — меня тогда за яйца повесят, — но раздробленная нога, по-моему, немногим лучше. А ты как считаешь?

— А мне считать нечего, — искренне ответил Муха. — За меня, похоже, уже все подсчитали.

— Молоток, — сказал Кабан, — врубаешься в ситуацию. Ну, пойдем, а то там заждались.

Поддерживаемый Кабаном, Муха вышел в коридор, похожий на декорацию к какому-то западному фильму про жизнь богатых людей. С некоторой опаской ступая своими старенькими ботинками по сверкающему, как лед олимпийского катка, паркету, он миновал десяток дубовых дверей, прошел по балкончику, нависавшему над громадным, высотой в два этажа, холлом со стеклянным куполом наверху, где журчал фонтан и буйно перла кверху какая-то разлапистая экзотическая зелень, свернул, повинуясь легкому толчку в плечо, направо и оказался в просторном помещении, где не было ничего, кроме кожаной мебели, пары столиков, жарко пылающего камина и стоявшего перед ним кресла-качалки, в котором спиной к вошедшим сидел какой-то человек. Мухе была видна только его седая макушка да рука, сжимавшая длинную тонкую сигарету, над которой поднималась струйка голубоватого дыма. Дым поднимался кверху ровно, но на расстоянии сантиметров пятнадцати от кончика сигареты струйка вдруг изгибалась почти под прямым углом и устремлялась в камин, чтобы через трубу вылететь в небо вместе с потоком горячего воздуха. Рядом с креслом-качалкой стоял сервировочный столик на колесах, нагруженный бутылками, стаканами и серебряным ведерком со льдом, из которого торчали щипцы.

«Кучеряво», — подумал Муха, пытаясь настроиться на иронический лад. Из этого ничего не вышло — ему снова стало страшно. В этой дышавшей сдержанной роскошью комнате облаком зависло ощущение холодной угрозы — такое же, как в кабинете стоматолога, только во много раз сильнее. Муха боялся смотреть по сторонам, чтобы не увидеть притаившиеся вне поля зрения крючковатые хромированные инструменты, предназначенные для того, чтобы резать, дробить и рвать живую плоть и кости. Живот у него свело, гениталии сжались, превратившись в холодные и твердые, как мрамор, шарики, а по спине бегали мурашки. Здесь, в этом зале с камином и кожаной мебелью, его заставленная пустыми бутылками, насквозь пропитавшаяся испарениями алкоголя кухня, в которой он провел почти неделю, пытаясь отыскать успокоение на дне бутылки, казалась самым теплым и уютным местом на земле. Мухе даже почудилось, что он-таки допился до розовых слонов, и все это ему только мерещится. Ему захотелось ущипнуть себя за руку, чтобы проснуться, но рядом стоял Кабан, от которого густо несло дорогой туалетной водой и застарелым потом и не спускал с него маленьких колючих глаз.

— Привел? — спросил сидевший в кресле человек, не оборачиваясь и не вставая. Сигарета в его руке поднялась, скрывшись из поля зрения за спинкой кресла, и через мгновение оттуда взлетело и унеслось в каминную трубу легкое облачко дыма. — Он согласен? Пусть сам скажет.

— С-согласен, — с трудом выдавил Муха, и Кабан ободряюще кивнул ему молодец, так держать.

— Ты даже не спрашиваешь, на что именно ты согласен, — заметил человек в кресле и снова затянулся сигаретой.

— Я думаю, вы мне скажете, — ответил Муха.

— Скажу. — Человек в кресле немного помолчал, словно подбирая слова. Есть человек, который мне мешает. Его нужно убрать.

— Но… Разве у вас нет специалистов? — пролепетал Муха. — Поймите, это же не мой профиль. Та женщина… черт, это же вышло совершенно случайно!

— Я знаю, как это вышло, — спокойно ответил его собеседник, — и найти грамотного мокрушника в наше время — не проблема. Но шлепнуть этого козла где-нибудь на улице или даже организовать ему несчастный случай я сейчас не могу. Он устроил все так, что меня арестуют через десять минут после его смерти. Возможно, подумав хорошенько, я нашел бы другой выход, но времени на раздумья у меня нет. Зато есть ты, и ты сделаешь все так, что меня никто не заподозрит.

— К-как это? — чувствуя, что начинает заикаться, спросил Муха. Он действительно ничего не понимал.

— Ты у нас личность популярная, — с сарказмом ответил человек в кресле. — У тебя свой почерк и даже визитная карточка, известные каждому менту в Москве. Ты залез в квартиру, напоролся там на хозяйку и нечаянно отправил ее в лучший мир. Теперь ты залезешь в другую квартиру и сделаешь то же самое. Бывает же так! Менты будут искать Муху, а ты в это время уже будешь греть свои косточки где-нибудь на Майами-Бич.

— А если я попадусь? — спросил Муха, не слыша собственного голоса из-за шума в ушах.

— Но ведь до сих пор не попался? Вот и постарайся не попасться впредь. Тем более, что это будет твое последнее дело… если захочешь, конечно. Ну, а не захочешь, подыщу тебе работу по специальности… у себя. Ты ведь не против поработать под надежной «крышей» по ту сторону океана? Ну, а если попадешься… Твое дело — молчать в тряпочку. Лучшие адвокаты тебе обеспечены, а в крайнем случае в зоне тебе будет не хуже, чем на Майами-Бич. Альтернатива тебе, я думаю, ясна, так что болтать ты не станешь в любом случае. Что с тобой будет в случае отказа — тебе объяснили достаточно популярно.

— Да уж куда популярнее, — пробормотал Муха.

Стоявший рядом Кабан взглянул на него, как на полного идиота — похоже, когда человек в кресле говорил, всем остальным полагалось помалкивать в тряпочку и почтительно внимать. Муха отвернулся от Кабана — на здешние порядки он плевать хотел, а что подумает о нем мордастый боевик, его не волновало.

— Кабан, проводи его, — сказал хозяин. — Дай ему адрес, денег, ствол… в общем, все. А ты, бычара, — обратился он к Мухе, — не вздумай шутить. Я тебя из-под земли достану, понял? Дело сделаешь завтра. До завтра отдохни. Поезжай на место, осмотрись… и не пытайся снова напиться! Вопросы есть?

— Есть, — сказал Муха. Губы у него вдруг пересохли, и слова шелестели, как сухие листья под метлой дворника. — Что мне делать… потом?

Человек в кресле вдруг рассмеялся сухим кашляющим смехом.

— Ты сначала доживи до этого «потом», — сказал он. — А если доживешь, я тебе дам знать, что дальше делать. На дело тебя Кабан повезет, вот он и скажет… если вернешься. И будь осторожен. Твой клиент хорошо знает, что натворил и что за такие дела бывает, так что, думаю, будет готов к «встрече»… А может, и не будет. Кто их знает, этих волосатиков, чем они там думают? В общем, береженого бог бережет.

— А небереженого конвой стережет, — закончил за него Муха. — В общем, ясно. Я могу идти?

— Да кто же тебя держит? Ступай, ступай. Да ванну прими, разит от тебя, как от козла, отсюда слышно.

Проводи его, Кабан, и скажи менту, чтобы зашел. Мне ему пару слов шепнуть надо.

* * *

Через час капитан Нагаев уже вел свою «десятку» вдоль заставленного коммерческими киосками пятачка, приближаясь к углу двух улиц, на котором уже издали виднелся грязно-белый парусиновый навес над прилавком пивного ларька и терпеливо копошившаяся возле него серая очередь. Капитан курил сигарету, немилосердно терзая зубами фильтр, и играл желваками предстоявшее ему дело не вызывало в нем ничего, кроме глухого раздражения. Кроме того, это было просто опасно.

Он, как всегда, немного притормозил возле площадки, на которой были расставлены столики-грибки, но знакомого дерматинового пальто нигде не было видно. Нагаев отъехал от пивной подальше и, заметив на тротуаре будку телефона-автомата, остановил машину и позвонил Игогоше домой.

Игогошин телефон, как ни странно, функционировал — ушастый хитрец никогда не забывал вовремя оплачивать коммунальные услуги и счета телефонной станции несмотря на свою угрозу не отдавать государству ни копейки. Сам Игогоша оказался дома и долго жаловался Нагаеву на жестокий грипп, который, по его словам, он заработал, служа Отечеству. Капитан объяснил ему, что он, старший оперуполномоченный Нагаев, умеет быть пострашнее любого гриппа, и велел через двадцать минут быть на месте. Игогоша выторговал себе еще десять минут на то, чтобы выпить чаю и как следует закутать горло, и Нагаев согласился — сегодня он мог позволить себе быть снисходительным к маленьким слабостям окружающих, а особенно Игогоши.

Игогоша прибыл через полчаса, минута в минуту.

Вид у него действительно был неважнецкий, даже хуже, чем обычно, из носа текло уже непрерывно, и капитан брезгливо посторонился, помогая осведомителю взобраться на нижний край обрушенного оконного проема.

— Спасибо, начайник, — прогнусавил Игогоша. — Зачем я тебе понадобився? Что-то сгочное?

— У милиции несрочных дел не бывает, — сказал капитан.

— Кстати, о девах, — вскинулся Игогоша. — Как моя посведняя наводка? Помогво?

Нагаев сморщился и отрицательно покачал головой.

— Мимо, Игогоша, — сказал он. — Знаешь, как бывает: ну, очень похоже… но не то. Нет, ты не суетись, деньги твои, ты их честно заработал. Кораблев этот — действительно экзотический фрукт, но к Мухе он никакого отношения не имеет.

— Ну, конечно, — иронически подхватил Игогоша, вынул из кармана пачку «Мальборо», открыл и предложил капитану. Нагаев отказался, снова покачав головой. — Конечно, не имеет! А мой папа — импегатог Магса, а сам я Супегмен. — Он встал в позицию и сделал движение обеими руками, словно расправил за спиной складки невидимого плаща.

Нагаев понаблюдал за этой пантомимой и снова покачал головой.

— Ты же, вроде бы, больной, — напомнил он. — Говорил, с постели встать не можешь, а теперь устроил мне цирк с допросом…

— А потому что не надо пудгить мне мозги! — сердито сказал Игогоша. Что я, гимназистка? Я тебя хоть газ подвев?

— Так может, тебе звание присвоить? — вкрадчиво спросил Нагаев. — Или орден вручить?

— И не мешаво бы! — окончательно раздухарившись, воскликнул Игогоша. Что бы ты без меня девав?

— Ладно, ладно, не пыли, — примирительно сказал Нагаев. — Ты же бывалый мужик, Игогоша, должен понимать, что такое служебная тайна. Вот когда посадим Муху, я тебе по этому делу дам полный отчет вместе с денежной премией. Если доживешь, конечно.

Игогоша насторожился.

— Ас чего бы это мне помигать? — подозрительно спросил он. — Ты на что это намекаешь?

— Да не намекаю я, — сказал Нагаев. — Просто у тебя горло больное, а ты рот разеваешь шире собственной морды. Так ведь и помереть недолго… от простуды. Ладно, Игогоша, не булькай. Каждый зарабатывает свои бабки, как умеет… Или я не прав? Может, ты у нас за идею?

— Конечно, за идею, — с достоинством ответил Игогоша. — Выдоить из этого госудагства, сколько успеешь — чем не идея? Пгедвожи более возвышенную — может, я и согвашусь.

Нагаев фыркнул, но вдруг задумался и даже полез пятерней под кепку, чтобы облегчить этот мучительный процесс.

— А, — мгновенно уловив его колебания, обрадовался Игогоша, — не можешь! Все вы так, кгутые — живете, пока не найдется кто-то покгуче вас. Бегаете, стгевяете, могды вомаете, а пгосто подумать — зачем это все? — вам некогда.

— Ф-фу, — сказал Нагаев. — Ну, брат, уморил. Ты сегодня прямо Цицерон какой-то, ей-богу. Ты вот что, Цицерон… Ты адрес этого своего Сереги помнишь?

— Какого Сегеги? Это художника, что ли?

— Ага, художника. Который с бородой.

— Это авангагдиста, да? Так он завтга с австгияками уезжает. Выставку пгезентовать. В этой, как ее… ну да, бвя, в Австгии.

— Надолго?

— А хген его знает. Собигався на две недеви, а там как кагта вяжет.

— М-да, — протянул Нагаев. — Ненадолго. Так где он живет-то, этот непризнанный гений?

— Уже пгизнанный. — Игогоша хихикнул, пошмыгал носом и назвал адрес бородатого художника Сереги. — Тойко он там, считай, не живет. Он в мастегской живет, в подваве под пгачечной-Знаешь стачечную самообсвуживания?

— Это на углу? — Нагаев нахмурился. — Ты чего гонишь, урод сопливый, прачечная и так в подвале!

— Пгавильно! Тойко пгачечная — это как бы повуподвав, под ним еще один есть, вгоде бомбоубежища.

Андеггаунд, это же надо понимать!

— Угу, — Нагаев покивал. — Спасибо, Игогоша, удружил. С меня причитается. Только ты вот что… дело это, которое мы с тобой на пару расследуем, очень опасное.

Я тут отправил рапорт начальству, чтобы принять меры предосторожности — в том смысле, что как бы чего не вышло… В общем, начальство дало добро. Вот, держи.

Не снимая черной кожаной перчатки, он полез за пазуху и вынул оттуда обшарпанный наган с поцарапанной деревянной рукояткой и, залихватски крутанув барабан, протянул револьвер Игогоше. Игогоша шарахнулся назад, оступился на куче битого кирпича и чуть не опрокинулся на спину, в последний момент отчаянно замахав руками и удержав равновесие.

— Ты чего, чудак? — удивился Нагаев.

— Чегт, напутав, — сказал Игогоша, медленно успокаиваясь. — Огужие… Не люблю огужие, капитан. Это твои иггушки — твои и таких, как ты. Я тойко пивной бокав умею дегжать. Нет, пгавда, зачем мне это?

— А затем, что ты мне нужен живым, — многозначительно ответил Нагаев. — Когда вся эта банда возьмется за тебя всерьез, я постараюсь тебя выручить, но я ведь могу и опоздать. В общем, держи. Ничего сложного тут нет, да и убивать никого не нужно. В крайнем случае, просто пугнешь. На, держи, коллега.

Он почти силой ткнул наган в руки осведомителю, и Игогоша машинально сомкнул пальцы на поцарапанной рукояти красновато-коричневого оттенка.

— Вот смотри, — говорил Нагаев, придерживая Игогошины руки и манипулируя ими, как конечностями тряпичной куклы. — Вот это курок, понял? Взводишь его — вот так, правильно. Видишь, барабан повернулся.

Теперь патрон стоит напротив бойка. Нажимаешь вот здесь, — он положил указательный палец Игогоши на спусковой крючок и накрыл его сверху своим пальцем, обтянутым черной кожей перчатки, — вот тут, правильно… Стоп, погоди. Если нажать еще сильнее, будет выстрел. Сначала надо прицелиться. Умеешь?

— Откуда? — спросил Игогоша. — Меня же в агмию не взяви, сказави дебив.

— Ничего, — сказал Нагаев, — это совсем просто.

Сейчас я тебя научу.

Он стоял, прижавшись к Игогоше левым боком, правой рукой держа и направляя его руку с револьвером, а левой дружески обнимая осведомителя за плечи. В следующее мгновение его левая рука молниеносно скользнула чуть выше, стальным захватом стиснув цыплячью шею осведомителя, а правая неумолимо и мощно, как стальной рычаг, в одно мгновение сломила слабенькое сопротивление и поднесла грязноватый кулак Игогоши с зажатым наганом к его виску. Игогоша забился, как угодившая в силки птица, засучил обутыми в рыжие, лопнувшие по швам ботинки ногами, смешная клетчатая шляпа, свалившись с его головы, вприпрыжку откатилась в угол, а в следующий миг сильный, надежно прикрытый кожаной перчаткой палец капитана Нагаева напрягся, придавливая грязный палец стукача к спусковому крючку нагана.

Наган глухо бахнул и сильно, зло подпрыгнул. Нагаев рывком оттолкнул свою жертву и отскочил в сторону, чтобы не забрызгаться. Несколько темно-бордовых капель все-таки упали на рукав его кожанки, и он брезгливо стер их носовым платком. Тело Игогоши мягко, как набитый ватой мешок, упало на загаженный, замусоренный пол, подмяв несколько бледных прутиков все тех же неистребимых кустов, что буйно разрослись снаружи. Сведенная судорогой немытая ладонь по-прежнему крепко сжимала обшарпанный наган, закончивший, наконец, свою трудовую биографию почти через сто лет после появления на свет.

Капитан жадно выкурил сигарету до самого фильтра, не сводя глаз с трупа. Это был его первый опыт в данной области, и Нагаев вынужден был признать, что с ним что-то не в порядке: он не испытывал ни страха, ни стыда, ни раскаяния — ничего, кроме удовольствия от хорошо выполненной работы. Это было творение настоящего мастера, и капитан жалел лишь об одном — что под шедевром нельзя подписаться.

Затушив окурок о подошву, он на всякий случай спрятал его в карман и окольным путем вернулся к своей машине. Названный Игогошей адрес гвоздем сидел в памяти, но сначала он отправился к расположенной на углу прачечной самообслуживания.

В прачечной кипела работа. Капитан не стал заглядывать в помещение и, тем более, спрашивать, как найти мастерскую художника-авангардиста Сереги. Вместо этого он обошел здание кругом и обнаружил обитую вздувшейся от сырости фанерой дверь, которая вела на лестницу, спускавшуюся, казалось, до самого центра Земли, а может быть, и дальше — во всяком случае, влажное тепло, которым тянуло из этой наклонно спускавшейся вниз небрежно оштукатуренной скважины, наводило на мысль о тропических лесах и болотистых берегах неторопливых рек, где в прибрежной тине греются на солнышке аллигаторы, способные в один присест умять быка.

Нагаев не торопясь, ступенька за ступенькой, спустился вниз. Он всегда действовал так — ступенька за ступенькой, не прыгая и не рискуя свернуть шею, очень внимательно глядя под ноги и не упуская случая наступить на голову тому, кто упал. До сих пор эта древняя тактика оправдывала себя, и Нагаев очень надеялся, что так будет впредь. Примерно на середине спуска он опустил руку в карман кожанки, и его пальцы сомкнулись на костяной рукоятке пружинного ножа, отобранного им когда-то у пятнадцатилетнего сопляка, возомнившего себя грозой района и севшего в конце концов за групповое изнасилование несовершеннолетней. Насколько было известно капитану, три года спустя сопляка перевели во взрослую зону, где ему квалифицированно и на вполне осязаемых примерах объяснили, что такое групповое изнасилование и как себя ощущает при этом объект насилия. На сопляка капитану было плевать, но вот нож оказался хорош, и Нагаев так и не нашел в себе сил расстаться с этой блестящей игрушкой.

Лестница привела его в сырой, тускло освещенный одинокой лампочкой в заросшем грязью плафоне коридор с низким потолком из неровно состыкованных бетонных плит, покрытыми полустершейся побелкой кирпичными стенами и темным от влаги земляным полом. Разумеется, худшего места для мастерской художника было не придумать, это понимал даже такой далекий от искусства человек, как Нагаев. В его представлении мастерская живописца должна иметь расположенные по всему периметру окна от пола до потолка с плиссированными шторами, перепачканными масляной краской, и, уж конечно, располагаться это помещение должно не в подвале или бомбоубежище, а, как минимум, в мансарде, а то и в отдельном флигеле, выстроенном специально для подобных целей.

Въехав ногой в стопку полусгнивших от сырости, погрызенных крысами деревянных подрамников, капитан выругался и стал смотреть под ноги. Андеграунд — он и есть андеграунд. Однажды на совещании, которое проводил этот праведник Сорокин, Нагаеву довелось услышать, что «андеграунд» в буквальном переводе означает «под землей», «подземный», и теперь он убедился, что словечко, которое у них в отделении считали просто очередной данью глупой моде, очень точно выражает суть явления.

— Крысы канализационные, — пробормотал капитан, нащупывая ручку низкой, обитой ржавой жестью двери, украшенной реалистическим изображением оскаленного коровьего черепа с обломанным рогом. Череп был намалеван белой масляной краской и в полутьме смотрелся как настоящий. Капитан даже слегка испугался, встретившись глазами с равнодушным и в то же время неимоверно злобным взглядом черных пустых глазниц.

Ржавые петли не просто заскрипели — они взвыли, завопили, запели на разные голоса. Мучительно кривясь от этих режущих слух звуков, Нагаев низко пригнулся и в полусогнутом виде проник в святая святых независимого от общественного мнения живописца.

— Какого члена надо? — заплетающимся языком, но тем не менее очень внушительно поинтересовался творец, чуть не упав при этом с дощатого тарного ящика, заменявшего ему табурет.

Творец был огромен — размером, пожалуй, с самого капитана Нагаева, которого природа не обделила ни ростом, ни весом, ни физической силой, чудовищно, до неприличия лохмат и одет в растянутый водолазный свитер с обширной прожженной дырой на потном волосатом брюхе. Кроме свитера, на этом ребенке подземелья были надеты некогда синие рабочие штаны и рабочие же кирзовые ботинки с рыжими разлохмаченными носами, завязанные вместо шнурков двумя кусками алюминиевой проволоки. В правой руке живописец держал полный стакан, в левой — обслюненную беломорину. Глаза у него смотрели в разные стороны, на втором поставленном на попа ящике торчала ополовиненная бутылка водки, и еще три бутылки валялись вокруг. Точнее, бутылок здесь была тьма, но все они уже успели потускнеть от осевшего на них грязного конденсата, а эти три блистали новизной. Никаких картин в мастерской не было, если не считать стоявшего на самодельном мольберте здоровенного, полтора на два с половиной, беспорядочно испачканного красками холста. Прямо посреди холста ярко-алой краской было крупно выведено короткое неприличное слово с тремя восклицательными знаками.

Нагаев сразу понял, что духовный наследник Дали пребывает в творческом кризисе, и решил, что его долг как сотрудника милиции велит ему помочь живописцу выйти из депрессии. Нагаев знал отличный способ для этого, но, еще раз взглянув на монументальную фигуру художника, невольно засомневался в том, что взятого им инструмента будет достаточно.

— Это ты художник? — спросил капитан, ставя на попа валявшийся в сторонке ящик и подсаживаясь к импровизированному столу.

— Был художник, — мрачно и не вполне членораздельно ответил сидевший напротив бородатый питекантроп. — А теперь я кто? Все увезла немчура проклятая. Душу мою за три пфеннига купили! Язви ее в душу. Исписался я, мужик, — вдруг признался он и залпом опрокинул стакан, который держал в руке. — Ни черта работать не хочется. Пил бы и пил, пока почки вместе с печенью через зад не выпадут. Так, наверное, и сделаю. Бабок теперь до самого цирроза хватит… и на летальный исход останется. Компанию составишь?

— Рад бы, — сказал Нагаев, — да не могу.

— А, — равнодушно сказал художник, — мент поганый. Ну, чего тебе?

Нагаев снова внутренне вздрогнул, внешне ничем не выдав волнения.

— А ты откуда знаешь, что я мент? — спросил он.

— А кому еще я могу понадобиться? — резонно спросил живописец. — Да еще днем, да еще с такой рожей… Ты рожу свою в зеркало видал хоть раз?

— На свою посмотри, — обидевшись, сказал капитан.

— Да чего смотреть? Я и так знаю, что моей рожей только нечистую силу из хлева отпугивать. Так ведь у меня она просто пьяная, а у тебя ментовская. Вам их что, на складе выдают вместе с резиновыми дубинками?

— Нет, — сказал Нагаев, — я свою храню в сейфе, прямо у себя в кабинете, и надеваю только по торжественным дням. Ты полегче, все-таки, Серега, а то я ведь и срок организовать могу — для начала небольшой, а там как карта ляжет.

— Э-к, напугал, — презрительно сказал Серега. — Русскому человеку тюряга — дом родной. Да и за что сажать-то будешь?

— А за Снегову, — спокойно ответил Нагаев. — За Антонину Андреевну. Слыхал, как ее?.. Что же ты, Серега? Человек тебя, можно сказать, из дерьма вытащил, а ты ее ножом…

— Чего? — опасно подаваясь вперед, с угрозой переспросил живописец. Он сунул свою белрморину в зубы и потянулся рукой к отвороту капитанской кожанки, но Нагаев был трезв, как стеклышко, и легко уклонился. — Ты чего мне шьешь, мусор тротуарный?

— Скажи еще, что это не ты Снегову успокоил, — безмятежно закуривая сигарету, проворчал Нагаев.

— Ну, ты козел, — с неподдельным удивлением в голосе протянул художник. — Шить мокрое дело, и кому?! Мне, язви тебя в душу! Да я же пацифист и даже, если хочешь знать, вегетарианец… иногда.

— Когда бабки кончаются, — уточнил Нагаев, которому этот корифей духа был виден насквозь, словно в нем было прорезано застекленное окошечко. Ну, а если не ты, то кто? Кто знал про сделку с австрияками?

Серега вдруг фыркнул, словно ему рассказали веселый анекдот, и твердой рукой слил в свой стакан остатки водки.

— Смешной ты парень, — доверительно сообщил он Нагаеву. — Стану я на своих стучать.

— А на тебя, по-твоему, кто настучал? — все так же безмятежно спросил Нагаев. — Кто-то из твоих дружков шлепнул искусствоведа и теперь пытается тобой свою задницу прикрыть, как лопушком, чтоб не сквозило.

И все улики, что характерно, против тебя.

На этот раз Серега не сопроводил речь капитана никакими комментариями. На его изборожденном морщинами волосатом челе отразилась напряженная работа мысли. Чтобы этот процесс шел быстрее, Серега выплеснул водку в свою огромную пасть, крякнул и раскурил потухшую папиросу.