Анатолий Георгиевич Алексин
Тридцать один день
Дневник пионера Саши Василькова
15 июля 1945 года
Вчера, за день до отъезда в лагерь, я поссорился с Галкой. Галка — это моя сестра. Она презирает меня, потому что ей уже шестнадцать лет, а мне только тринадцать; она в девятом классе, а я только в шестом; она отличница, а я нет…
Галка говорит, что у меня нет силы воли и что я ни одного дела не могу довести до конца. Я знаю, почему она так думает. Потому что я никогда не решаю до конца арифметические примеры, которые задает на дом Варвара Федоровна. Но Галка не понимает, что я делаю это нарочно. Варвара Федоровна вызывает учеников по алфавиту, а моя фамилия в журнале — третья. Я и решаю всегда три примера, а иногда даже больше (на всякий случай). Но сестра этого не понимает и говорит, что у меня нет силы воли.
Я долго терпел. Но вчера я наконец возмутился.
— Дай какое-нибудь настоящее дело — и я докажу тебе, что у меня стальная воля и что я все умею доводить до конца! — крикнул я сестре.
Тогда Галка вынула из портфеля толстую тетрадь в красном клеенчатом переплете и протянула ее мне. Я даже опешил: такие тетради называются «общими». Я их видел только у старшеклассников.
— Галочка, это мне? — спросил я тихо.
— Да, я дарю тебе эту тетрадь. Но с одним условием…
Я схватил тетрадку и хотел бежать в соседнюю квартиру — показать Витьке, но сестра остановила меня:
— Я же сказала, что дарю тетрадь с условием.
— С каким?
— А вот с каким! Завтра ты едешь в пионерский лагерь, на Черное море…
— Ну и что же?
— Не перебивай меня, это невежливо! — сказала Галка. (Это она у мамы научилась так говорить.) — В лагере будет много интересного. И обо всем самом интересном ты будешь каждый день писать в этой тетрадке. Так ты составишь дневник. Сделать это нелегко. Но, если ты все-таки сделаешь, и я, и мама, и даже папа — все мы поверим, что у тебя есть воля. Ты просил настоящего дела? Вот это оно и есть.
У меня даже руки опустились. Галка всегда умеет испортить самые лучшие минуты. Ну почему бы ей не подарить тетрадку просто так, без всяких условий?
Но делать было нечего. Речь шла о моей чести, и я согласился, хоть это, конечно, девчачье занятие — вести дневник. Буду каждый день писать не меньше страницы. Я докажу Галке, что у меня стальная воля и я, если надо, могу выдержать любые неприятности!
И вот сейчас я лежу на верхней полке вагона и пишу свой дневник. Остальные ребята смотрят в окна. И мне хочется смотреть, но я не могу. Ничего не поделаешь!
У окна стоит мой новый товарищ — Андрей. Я его заметил еще утром, когда все ребята, уезжающие в лагерь, собрались возле клуба большого завода, на котором работает мой отец. Всех пришли провожать мамы, папы, бабушки. Только Андрей пришел один, с небольшим узелком. Он посмотрел по сторонам и сказал:
— Подумаешь, устроили прощание! Как будто мы уезжаем на фронт или на Северный полюс.
Андрей мне сразу понравился.
А потом выступал один начальник с завода. Он заявил, что нас посылают так далеко, к Черному морю, потому, что мы «недостаточно физически крепкие». У Андрея лицо стало красным от возмущения, и он сказал, ни к кому не обращаясь:
— Глупости какие! Откуда он взял, что мы недостаточно крепкие?
Андрей сел в голубой автобус, не дожидаясь остальных, — не захотел больше слушать начальника.
Меня провожала Галка, хоть я ее и не просил. Галка нарочно громко, чтобы все слышали, сказала:
— Не выходи на станциях, а то еще отстанешь от поезда. И не высовывайся в окно…
Она всегда позорит меня, как будто я «маменькин сынок». Я оглянулся по сторонам, но Андрея, к счастью, не было: он сидел в автобусе и не слышал Галкиных слов.
Автобусы мчались по широким мостовым. И солнце ехало с нами вместе: даже глазам больно было от его лучей. Мимо проносились высокие дома; они были отделены от мостовой деревьями. Мы ехали так быстро, что деревья за окнами сливались в одну зеленую стену…
Прохожие улыбались нам. Улыбались все: и пешеходы, и шоферы, и даже строгие постовые милиционеры. Казалось, все знали, что мы едем далеко, на юг, и все желали нам доброго пути.
В вагоне я лег на верхнюю полку и очень обрадовался, когда увидел на нижней полке, под собой, Андрея. На другой нижней полке лежал мальчишка, которого я раньше не заметил. У него на носу были большие очки. Мне даже показалось, что это очки для взрослых. Мальчишка лег и сразу стал читать книгу. Я заглянул и вижу — стихи. Вот странно: читает стихи! Я не люблю стихов. Другое дело романы: Жюль Верн, Майн Рид! Или еще лучше — Николай Островский, «Молодая гвардия»! А стихи я читаю, только когда в школе заставляют.
Мальчишку с нижней полки звали Колей, но мы с Андреем тут же прозвали его «Профессором» — уж очень у него был серьезный вид.
Вскоре пришел еще один сосед и стал раскладывать вещи на верхней полке, напротив меня. Он был в кожаной куртке какого-то очень аппетитного шоколадного цвета. На куртке было много «молний» — и длинных и коротких, похожих на блестящих змеек. Этого мальчишку я тоже заметил у завода. Его провожали сразу три женщины: одна старая — наверное, бабушка; другая помоложе — наверное, мама, и третья еще помоложе — должно быть, сестра. Они долго целовали его перед отъездом — мне даже противно стало.
Нового соседа тоже звали Андреем. Как же нам быть? Сначала мы решили Андрея с верхней полки звать Андреем Первым, а с нижней — Андреем Вторым. Но Андрей с нижней полки рассердился:
— Что я, царь или король какой-нибудь? Так только царей звали — Андрей Второй!
Тогда мы стали называть его Андреем Нижним, а другого — Андреем Верхним. Это было очень длинно. Но вечером выход был найден.
Андрей Нижний насмешливо спросил Андрея Верхнего:
— Что это тебя целая делегация провожала?
Андрей Верхний ответил:
— Это мама, бабушка и сестра. Я у них один мужчина в доме.
— У тебя что же, нет отца?
— Есть, — ответил Андрей Верхний, — но он редко бывает в Москве: он капитан и все время плавает в Черном море.
И потом, как будто невзначай, он добавил:
— У меня папа Герой Советского Союза.
Даже Профессор перестал читать стихи и поправил очки на носу, чтобы получше рассмотреть сына Героя Советского Союза.
А вечером Андрей Верхний хотел залезть к себе на верхнюю полку, но никак не мог подтянуться на руках. Андрей Нижний подтолкнул его плечом и помог вскарабкаться, а потом сказал:
— Где же твои мускулы? Эх, ты!.. А еще капитан!
С этой минуты все мы стали называть Андрея Верхнего «Капитаном», а Андрея Нижнего — просто Андреем.
Стемнело. Зажгли настольную лампу. Она была накрыта зеленым абажуром. Когда мы прошлым летом жили на даче, я любил ходить на станцию, особенно вечером, и смотреть, как мимо платформы проносятся дальние поезда, как пролетают белые таблички на вагонах, а в окнах мелькают зеленые лампы. И когда сегодня днем увидел в нашем вагоне зеленую лампу, то окончательно поверил в свое счастье: я еду далеко, к Черному морю!
Капитан улегся на верхнюю полку, и мы еще не успели попросить его, а уж он сам начал рассказывать про своего папу и про папины подвиги. Сначала все мы слушали с интересом. Кожанку свою он не снял, и она все время поскрипывала да похрустывала. А поезд все стучал: тук-тук, тук-тук, тук-тук… И голос Капитана становился все тише, а потом и совсем пропал: Капитан заснул. Андрей и Профессор тоже молчали. Тогда я тихонько достал толстую тетрадку и начал дописывать то, что не успел написать днем. Вагон дрожал, карандаш прыгал в руке, писать было неудобно.
В открытое окно врывался ветерок. И вот интересно: запах ветерка все время менялся. То он был сосновым, то речным, а то таким дымным, что хотелось чихать.
Снизу раздался голос Андрея:
— Саша, что это ты все время пишешь? И днем писал и сейчас. У тебя переэкзаменовка, что ли?
Голос раздался так неожиданно, что я не успел ничего придумать и сказал правду:
— Пишу дневник.
— Дневники пишут только великие люди. А тебе писать незачем.
Он, конечно, прав.
16 июля
Когда едешь в поезде, лучше не ложиться на полку, а стоять у окна или ходить по вагону: если ляжешь, то обязательно уснешь. Сегодня днем я лег всего на несколько минут и сам не заметил, как у меня закрылись глаза. Стучали колеса, а мне снилось, что папа взял меня к себе на завод, в свой цех, и там со всех сторон стучали станки.
Проснулся я от толчка в плечо. Я открыл глаза и увидел перед своим носом красное, взволнованное лицо Андрея. Он стоял обеими ногами на нижней полке, на которой с книгой в руках лежал Профессор. Колеса не стучали, не было и прохладного ветерка — значит, станция.
— Сашка, вставай! Скорее! — шептал Андрей.
— Что случилось?
— На станции такую вещь продают! Я через окно увидел. Такую вещь!
— Какую?
— Щенка! Ты понимаешь, щенка… овчарку.
— Щенок — это не вещь, а животное, — скучным голосом сказал снизу Профессор.
— Ну и пусть животное! Но зато какое животное!.. Сашка, мы с тобой обязательно должны купить эту овчарку. Будем ее воспитывать в лагере. А потом привезем в Москву и отдадим пограничникам.
— В Москве нет пограничников, — возразил Капитан.
— Во-первых, в Москве работают самые главные начальники всех пограничников. Они перешлют собаку куда надо. А потом, на Черном море тоже есть пограничники, только морские, — быстро шептал Андрей, все больше краснея от волнения.
Капитан лениво сказал со своей полки:
— Морским пограничникам совсем не нужны собаки. У меня папа — морской пограничник. Вот еще выдумал — собаку брать в поезд! Она спать не даст.
Но Андрей не обратил никакого внимания на Капитана и спросил меня:
— Сашка, у тебя деньги есть?
Я засунул руку в карман куртки и нащупал там небольшой сверток: мама дала мне на дорогу, на всякий случай, сто пятьдесят рублей. У меня еще никогда не было такой большой суммы. Я сказал Андрею, сколько у меня денег.
Он радостно зашептал:
— Вот здорово! Давай пятьдесят рублей. У меня тоже есть пятьдесят. А пятьдесят уже дал Профессор.
У Капитана Андрей почему-то не решился попросить денег. Мы не знали, сколько стоит щенок, но решили, что ста пятидесяти рублей хватит.
Можно было бы сразу бежать на станцию, но возникло одно препятствие. Оказалось, что на этой станции поезд стоит всего пятнадцать минут и ребят не выпускают из вагонов. С одной стороны вагона дверь на площадку была заперта, а с другой стороны стояла вожатая нашего отряда Катя. Она никого не пускала.
Сначала я не совсем понимал, зачем Андрею собака. Но, когда на пути к щенку оказалось столько препятствий, я понял, что собаку нужно купить обязательно, что даже глупо ехать в лагерь без собаки.
И тут мне пришла в голову блестящая мысль.
— Профессор, — крикнул я, — вставай! Беги к Кате!
Профессор выронил книгу и вскочил на ноги.
— Скажи Кате, что занозил руку! Она вчера говорила, что у нее есть аптечка и чтобы мы в случае чего к ней обращались. Ну вот и беги за помощью! Катя пойдет вытаскивать тебе занозу, а мы…
— Обманывать как-то нехорошо… — нерешительно сказал Профессор.
— Смотря когда. Для такого дела можно и обмануть. Скорей!
Тут уж Профессор ничего не мог возразить и только поправил очки на носу. Он пошел на площадку, а мы двинулись за ним. Когда дверь за Профессором захлопнулась, мы прильнули к замочной скважине и стали слушать. Профессор говорил так правдоподобно, что мы и сами чуть не поверили, будто он всадил себе в руку огромную занозу и ему очень больно.
Ручка двери повернулась. Андрей толкнул меня, и мы оказались в маленьком отделении проводника нашего вагона. Не успели мы прийти в себя, как мимо нас по коридору прошла Катя. За ней с унылым лицом тащился Профессор. Он почему-то прихрамывал, хотя заноза, по его словам, сидела у него в руке.
Как только опасность миновала, мы бросились на площадку, соскользнули со ступенек вагона и спрыгнули на землю. Я упал и больно ушиб коленку. Платформы здесь не было, мы прыгали прямо на землю, а это было очень высоко.
У вагона стоял проводник. Он закричал: «Вы куда? Куда, пострелы!» — и чуть не схватил меня за шиворот. Но я увернулся, вскочил и помчался за Андреем. Около вагонов гуляли пассажиры; мы натыкались на них, падали и бежали дальше.
— Уже близко! — задыхаясь, крикнул Андрей, — Вон там, видишь?
— Ага, — ответил я, хоть на самом деле даже не знал, куда надо смотреть.
Мы уже подбегали к паровозу, как вдруг увидели, что прямо на нас едет тележка с какими-то ящиками. Андрей бросился в сторону и чуть не сбил с ног высокого человека в сером костюме. Человек обернулся — и у меня от страха затряслись ноги: перед нами стоял старший вожатый лагеря Сергей Сергеич. «Ну, все кончено! — подумал я. — Сейчас нас отправят домой».
В эту минуту мне показалось, что на свете нет ничего страшнее нашего поступка. Но тут я услышал совершенно спокойный голос Сергея Сергеича:
— Куда это вы, ребята?
— Мы, мы… — пролепетал я.
— Мы хотели купить щенка, овчарку! — преспокойно ответил Андрей.
Я посмотрел на Андрея, он показался мне героем.
— Но ведь через десять минут отходит поезд. Почему вас пустили? Вы спросили разрешения у Кати?
Тут и Андрей немного растерялся.
— Нет, мы сами… — опустив голову, ответил он.
— А вы подумали, что Катя отвечает за каждого из вас? Как же это вы подводите своего старшего товарища?
Мы молчали. Наконец Андрей уже совсем тихо сказал:
— Мы очень хотели купить и воспитать овчарку. Не для себя… мы хотели для пограничников. Разрешите нам добежать до рынка. Мы в одну минуту…
Сергей Сергеич улыбнулся.
— Нет, не разрешу, — сказал он. — Но в лагере у вас будет собака. Возвращайтесь в вагон. Сами возвращайтесь, а я куплю газету и тоже приду.
— Мы, честное слово, вернемся, сами вернемся… честное слово, — зачем-то пообещал я.
— Верю, верю, — сказал Сергей Сергеич и, повернувшись, быстро пошел к киоску, где продавали газеты. Он ни разу не обернулся в нашу сторону.
— Андрей, давай добежим и купим все-таки… Давай, а? — предложил я. — Ведь он не смотрит.
— А зачем честное слово давал? Зачем? Тебя ведь никто не просил. Нет, теперь уж нельзя… Пойдем обратно.
Андрей махнул рукой, и мы пошли к своему вагону.
— Андрей, как ты думаешь, он сдержит свое слово — достанет собаку?
— Какая уж там собака! — ответил Андрей и тяжело вздохнул.
…Вскоре поезд тронулся. Андрей залез ко мне на верхнюю полку, и мы долго лежали вместе: вдвоем легче переживать горе.
Еще в Москве нас разбили на отряды, в каждом примерно по тридцать человек. Младшие, «смешанные» отряды и старшие девочки уехали на день раньше нас. Третий отряд мальчишек ехал со своей вожатой в соседнем вагоне.
А вот нашему, первому, отряду не повезло. В нашем вагоне едут и старший вожатый Сергей Сергеич и просто вожатая Катя. Хорошо еще, что нет «младших вожатых», а то бы и они, наверное, ехали в нашем вагоне. Мы еще не доехали до лагеря, а нас уже заставляют полтора часа спать днем. Из вагонов выпускают только на больших станциях, и то ненадолго. Даже собаку не дали купить. Ну буквально издеваются!..
Мы с Андреем обсуждали наше трудное положение.
Андрей говорил недовольным голосом:
— Ты слышал, что сказал Сергей Сергеич: «Ваша главная задача — хорошо отдохнуть!» Смешно даже! Разве у нас такие должны быть задачи? Вот бы нам вожатого-фронтовика! Уж он бы знал, что нам нужно! А эти хотят сделать из нас барчуков. Нет, я так жить не смогу. С этим надо бороться!
И Андрей так резко повернулся на полке, что чуть не слетел вниз.
А потом Капитан снова рассказывал о подвигах своего папы. Мне кажется, он кое-что привирает.
17 июля
Сегодня в наш вагон пробралась Зинка. Она не смогла уехать с отрядом девчонок и ехала вместе с нами, в соседнем вагоне. Зинка говорит, что отстала от своего отряда, потому что была больна.
Но Андрей хорошо знает Зинку (они живут в одном дворе), и он считает, что она нарочно поехала с нами. Андрей говорит, что Зинка сильная и смелая. Во дворе ее даже мальчишки боятся, хоть она никогда не дерется. Она умеет делать стойку на руках и классно работает на турнике.
— Зинка — мой друг! — сказал Андрей.
Я видел Зинку первый раз, но уже смотрел на нее с уважением: не так-то легко стать другом Андрея.
Но дело не в этом. Дело в том, что Зинка пришла с важной новостью. Она разбудила нас, с презрением посмотрела на наши заспанные физиономии и насмешливо сказала:
— Всё на свете проспите! Валяетесь как ни в чем не бывало!
— А что в поезде делать? — спросил Андрей.
— Что делать? А вы не знаете, что мы, между прочим, к Сталинграду подъезжаем? — торжественно объявила она. — Скоро на юг будут другим путем ездить, более коротким, как до войны. А нам повезло: через Сталинград едем!
Мы так и ахнули: поезд подходит к Сталинграду!
— Что же ты раньше не сказала! Пришла — и молчит! — набросился на Зинку Андрей.
— Да я из-за этого и пришла. Тайком, на ходу, из вагона в вагон перебегала.
— Что же делать, ребята, а? — раздался снизу голос Профессора. Он начал поправлять очки на носу: значит, тоже разволновался.
— Если проеду мимо Сталинграда и не увижу его, я всю жизнь мучиться буду! — сказал Андрей.
— Так вас и пустили! Ни за что на свете не пустят. Надо удрать!
— Опять удрать?.. — нерешительно сказал я. — Жалко Катю подводить, она ведь за каждого из нас отвечает…
Зинка поправила свою косичку и ядовито сказала:
— Ну и выбирайте между своей мелкой жалостью и Сталинградом!
Вопрос был поставлен так, что нам оставалось только согласиться. Послышался голос Сергея Сергеича. Зинка быстро забралась на мое место, на верхнюю полку, завернулась с головой в одеяло и так здорово спряталась, что Сергей Сергеич ничего не заметил. Он сказал нам, что поезд в Сталинграде будет стоять сорок пять минут. Сначала всех выпустят погулять минут на пятнадцать, а потом в вагон придет из агитпункта участник сражений за Сталинград и расскажет о боях в городе.
Как только Сергей Сергеич ушел, из одеяла донесся голос Зинки:
— Ага! А я вам что говорила! Пусть другие прогуливаются возле вагонов… А мы город посмотрим!
…Когда поезд остановился, мы вместе со всеми ребятами вышли «а платформу. Между нашим поездом и вокзалом стоял товарный состав. Мы долго выбирали момент и, когда наконец Сергей Сергеич о чем-то заговорился с Катей, вскочили на площадку товарного вагона, потом спрыгнули с другой стороны и побежали к воротам. Нас было пятеро: Зинка, Андрей, Профессор, Капитан и я.
От вокзала уцелела только одна стена. Мы прошли через ворота, с правой стороны. Вообще-то я умею держать себя в руках. Когда я выхожу к доске, учительница литературы даже удивляется моему спокойствию: «Васильков, подтянись, ты не на прогулку отправился!»
Вот как бесстрашно иду я навстречу опасностям!..
Но, когда мы входили в город, я так сильно волновался, что даже вспотел. Вот он, самый смелый город на свете!
Сперва я все время глядел себе под ноги. «Вот по этим самым камням, — думал я, — бежали в атаку наши бойцы или, может быть, полз какой-нибудь герой-разведчик. А вот на этой площади шли бои. Наверное, здесь проходил Родимцев или Чуйков…» Я очень много читал о Сталинграде и знаю фамилии всех генералов, которые командовали там.
Мы шли молча. Никому не хотелось разговаривать. Посреди большой площади мы увидели фонтан. Вокруг него стояли скульптуры ребят-пионеров; они кружились, взявшись за руки.
— Ребята! — воскликнул Профессор. — Я эту скульптуру видел в кино, в картине, где показывали оборону Сталинграда. Значит, она уцелела… Вот здо́рово!
Здания были в лесах. Со всех сторон стучали молотки, визжали пилы. Мимо проезжали грузовики с кирпичами и досками. Когда мы смотрели в окна некоторых домов, то видели небо. А от одного дома осталась только стена. Она была вся в ямках от пуль, и где-то высоко-высоко — кажется, на шестом этаже — болталась рама от картины. Так, наверное, и провисела всю войну…
Капитан сказал:
— Знаете, ребята, а лучше бы Сталинград не восстанавливали. Пусть бы он стоял как памятник победе таким, каким был в сорок третьем году.
— Вот еще! — набросился на него Андрей. — Обязательно надо восстановить! Фашисты хотели уничтожить его — так пусть он будет еще лучше, чем был! Мы отстояли Сталинград, мы его и отстроим.
— «Мы-ы»! — фыркнул Капитан.
— Да, мы! У меня брат в Сталинграде погиб! — крикнула Зинка.
— А у меня здесь отец врачом в медсанбате служил, — сказал Профессор.
У всех, кроме меня, нашлись близкие и родные, которые воевали в Сталинграде. Капитан сказал, что его отец тоже в это самое время плавал по Волге. Странно! Раньше он говорил, что его отец в это время воевал на Черном море…
Мы хотели еще походить по улицам, но Андрей сказал, что нам пора возвращаться. Он взял у Капитана самопишущую ручку (эту ручку Капитану подарил отец) и написал на одном из заборов: «Московские пионеры Зина Валькова, Саша Васильков, Коля Ермаков (по прозвищу Профессор), Андрей Горин (по прозвищу Капитан) и Андрей Глебов были в Сталинграде 17 июля 1945 года».
Свое имя Андрей написал последним. Я еще вчера заметил: Андрей очень скромный.
…Мы быстро дошли до вокзала. Товарного поезда уже не было. Мы разыскали свой вагон, простились с Зинкой и незаметно пробрались к себе.
Все ребята собрались в коридоре, и молодой, но совсем седой человек в гимнастерке с золотой звездочкой на груди рассказывал о боях за Сталинград.
— У моего папы такая же звездочка, — сказал Капитан.
— При чем тут твой папа! — вдруг обозлился Андрей.
Капитан надулся и отошел в сторону.
А седой человек рассказывал про осажденные дома. Дома здесь были как настоящие крепости: фашисты их по целым месяцам осаждали. Он сам, вместе со своими товарищами, защищал один такой дом, а городские ребята приносили воду и пищу.
Потом все задавали вопросы.
Мы с Андреем старались задавать как можно больше вопросов, чтобы Сергей Сергеич видел, что мы здесь. Нам казалось, что он не заметил нашего побега. Но он вдруг так пристально посмотрел на нас обоих, что мы замолчали и перестали задавать вопросы. Было ясно: он все знает.
Поезд тронулся. Ребята еще долго шумели в коридоре. А мы забрались на свои полки и молча ждали наказания. Мы были уверены, что на этот раз Сергей Сергеич нас не помилует.
А потом произошло самое неожиданное. Наш отряд разбивали на звенья. И вдруг Катя предложила выбрать вожатым нашего звена Андрея. Я не поверил своим ушам. А Сергей Сергеич, видя наши удивленные лица, сказал, что Андрей — очень инициативный пионер и сумеет хорошо руководить звеном. Андрея выбрали единогласно.
18 июля
От города Новороссийска мы часа три ехали в больших открытых автобусах. Новороссийск очень сильно разрушен. Но здесь, как и в Сталинграде, со всех сторон слышен стук, всюду строительные леса, кирпичи, цемент.
В Новороссийске я первый раз в жизни увидел море. Правда, я увидел не все море, а только кусочек, потому что автобус ехал быстро, а на берегу было очень много домов. Когда город остался позади, началась узкая шоссейная дорога. Она была прижата к высокой горе и обвивалась вокруг нее, как змея вокруг великана.
Дорога то поднималась вверх, то спускалась вниз. С другой стороны дороги был обрыв. Когда я посмотрел вниз, у меня даже чуть-чуть закружилась голова. Но я, конечно, и виду не показал. Ведь рядом со мной сидел Андрей. А Капитану — тому стало совсем плохо. Он сидел бледный-бледный — его тошнило. Я думал, что Андрей будет смеяться над ним. Но Андрей взял платок, намочил его холодной водой из фляги, которая болталась у него на боку, и обвязал этим платком голову Капитану. Потом он посоветовал:
— Вниз не смотри. И дыши глубже.
Капитан начал бормотать, что ему уже совсем хорошо, но Андрей перебил его:
— Да не ври ты! Подумаешь, большая беда. Со мной тоже случалось…
Иногда мне казалось, что, если сейчас из-за поворота нам навстречу вылетит другая машина, мы обязательно столкнемся и разобьемся вдребезги. Но машины выскакивали и проносились мимо. Я не мог понять, как на такой узкой дороге разъезжаются два автомобиля. Но Катя сказала, что здесь шоферы совсем особенные, горные, мастера своего дела.
Потом мы проезжали большие деревни. Они называются станицами. Из-за оград выскакивали охрипшие собаки и с яростным лаем неслись за автобусами. Потом они отставали, останавливались и, мирно виляя хвостом, возвращались на свои дворы. Станичные ребята махали нам и что-то кричали, только мы не слышали, что именно…
Наконец мы увидели городок. Издали он был очень красивый. А когда подъехали ближе, то увидели, что он почти весь разрушен. Кое-где на стенах разбитых зданий сохранились надписи: «Хлеб», «Ресторан», «Промтоварный магазин»… Я читал о том, как фашисты разрушали города. Но, когда увидел все это своими собственными глазами, мне даже страшно стало.
Мы проехали весь город, завернули за угол — и вдруг увидели море. Тут уж оно все было перед нами, как будто кто-то распахнул огромную дверь. Море все сверкало… Мне казалось, что голубая вода налита в огромную чашу без краев.
Всю дорогу было очень жарко. А сейчас стало так свежо, так хорошо, что все ребята начали улыбаться и глубоко дышать. Воздух был какой-то особенный… В городе совсем не такой воздух.
Проехали мимо высокого дома с красивыми башнями. Дом стоял над самым морем. После городских развалин он показался мне настоящим дворцом.
— Интересно, кто живет в этом доме? — толкнул меня в бок Андрей.
— Раньше какой-нибудь помещик жил, — уверенно ответил я. А кто живет сейчас, я, конечно, знать не мог.
За поворотом показались два белых дома: одноэтажный и двухэтажный. Автобусы остановились около этих домов. Тут же была волейбольная площадка. Из дверей одного дома выбежали две девчонки и закричали:
— Приехали! Прие-е-ехали!
Вышел повар в белом колпаке. Он вытер лицо фартуком, но оно все равно было такое блестящее, как будто его маслом обмазали. Повар смотрел на нас сердито, словно хотел сказать: «Только вас тут и не хватало!..» А потом вышла женщина с круглым зеркалом на лбу, от которого по нашему автобусу сразу запрыгали зайчики. Из уха ее, по шее и по белому халату тянулась тонкая резиновая кишка.
— Ага! Сейчас первым делом к врачу потащат! — шепнул Андрей.
Но нас к врачу не потащили, а сперва распределили по комнатам. Комнаты чистые-чистые — даже на пол ступать страшно: боишься испачкать. В каждой комнате стоят пять кроватей и тумбочки. Белье, салфетки на тумбочках — и все, все белое, прямо сверкает. И стены тоже белые и пахнут мелом и морем.
Раньше в этих домах было общежитие какого-то техникума. А теперь техникума нет: он во время войны эвакуировался и не вернулся назад.
В одноэтажном доме живут девочки, а в двухэтажном — мальчишки. Наш, старший, отряд — на втором этаже. Андрей попросил, чтобы его, Профессора, Капитана и меня поселили в одной комнате. Катя разрешила. Просто удивительно!
Пятым к нам в комнату поместили Левку Козлова. Он привез с собой рубанок, напильник и еще какие-то инструменты. Левка всю дорогу что-то строгал, пилил. Еще в вагоне его прозвали «Мастером».
Из окон нашей комнаты была видна извилистая дорога. С обеих сторон ее окружали те самые тополя, которые в книжках называют «стройными». Дальше, за дорогой, было широкое кукурузное поле. А еще дальше поднимались горы. Я всегда думал, что горы наполовину темные и наполовину белые от снега. А тут они были почти все зеленые, как поле, и только макушка была белая, как будто на самом краю поля росло много-много одуванчиков.
Оказалось, что отряд девочек был на пляже. А нас встретили дежурные.
Нам дали полотенца, по куску мыла, и мы тоже пошли на пляж мыться. Мыло было какое-то странное, похожее на черную лепешку. Оказывается, то мыло, которое в магазинах продают, не мылится в морской воде.
Мы купались в море!
Я лег на песок, и теплые волны обдавали меня с ног до головы. Я нахлебался соленой воды и долго отплевывался.
— Тебе что, море не нравится? — спросил Профессор.
— Еще как нравится!
— А чего же ты плюешься?
— Это я от радости плююсь!
— Оригинально!.. — ответил Профессор и скрылся под водой.
И я тоже нырнул.
А потом все хохотали и брызгались.
Но не прошло и десяти минут, как раздались звуки горна. Катя приказала нам вылезать. Вот тебе и на́!
Катя подавала свои команды с берега, а мы делали вид, что не слышим и не понимаем, о чем она там кричит. И я тоже приставлял ладонь к уху, а потом разводил руками: дескать, ничего не слышу!
Тогда Катя в своем полосатом купальном костюме и голубой резиновой шапочке сама бросилась в воду и в один миг доплыла до нас.
— Живо на берег! Не то на три дня лишу купанья! — сердито крикнула она.
Мы тут же перестали строить из себя дурачков и полезли на берег.
— Ага, сразу услышали! — усмехнулась Катя.
А Витька Панков дождался момента, когда огромная волна, всё заглушая, обрушилась на песок, и гордо произнес:
— А мы вас вовсе и не боимся! Не запугивайте, пожалуйста!
Но слышал его слова только я один, потому что стоял рядом, а Катя, конечно, ничего не слышала. И Витька это очень хорошо знал.
— В другое время можете барахтаться, а ведь сейчас устали с дороги, — сказала Катя.
Как будто она лучше нас знает, устали мы или нет!..
Мы попросили, чтобы после обеда нам разрешили погулять и осмотреть город, но нас заставили идти на «мертвый час». Его теперь называют «тихим часом». Но, мне кажется, название «мертвый час» больше подходит: умереть можно со скуки! Ложась в кровать, Андрей заявил, что с такими порядками нужно бороться. И мы будем бороться!
Я достал бумагу и решил написать письмо папе.
Мой папа не герой, как у Капитана, он даже вовсе не был на войне. У него всего одна медаль — «За доблестный труд». Такая медаль есть почти у всех взрослых. Мой папа — мастер в цехе. Конечно, мне бы хотелось, чтобы папа тоже был Героем Советского Союза. Но все равно он очень хороший. Я его сильно люблю и всегда с ним советуюсь. И вот сейчас я решил написать ему письмо.
Я терпеть не могу писать письма. На бумаге все не так получается, как на самом деле. Ведь часто бывает так: о чем много думаешь, о том не можешь написать. Вот как, например, я напишу, что уже немного соскучился по маме и папе? Галка прочтет — и начнет издеваться: «Ага, уже нюни распустил!» Вот и приходится писать всякую чепуху. А чем писать всякую чепуху, так уж лучше совсем ничего не писать. Вот я ничего и не пишу… Но сегодня я должен был посоветоваться с папой. Я рассказал ему, какие у нас порядки, что нас заставляют спать днем, рано ложиться вечером, что от поезда ни на шаг не отпускали, и еще многое другое. Я спросил у папы, прав ли Сергей Сергеич, когда говорит: «Ваша задача — хорошо отдохнуть!»
Я знаю, как папа ответит. Он всегда говорит, чтобы из меня не делали барчука. Я уверен, что папа будет на моей стороне. В конце письма я просил поцеловать маму, передать привет Галке и сказать ей, что у меня есть воля и что она это очень скоро узнает.
19 июля
Через три дня, 22 июля, будет торжественное открытие лагеря. Открытие хотели назначить на воскресенье, но в городе на этот день объявлен воскресник, а к нам должны приехать гости из города. Вот и пришлось перенести наш праздник. Ну, и очень хорошо: лучше подготовимся!
Дел сегодня всем хватает. Сергей Сергеич даже объявил соревнование между отрядами и звеньями на лучшую подготовку к открытию лагеря.
— Мы должны всех перешибить! — предупредил Андрей.
Меня выбрали редактором отрядной стенгазеты. Я должен выпустить ее за два дня. Но я решил выполнить задание досрочно и выпустить газету сегодня вечером. Пусть это будет самая первая стенгазета в нашем лагере! Представляю, как удивится Андрей…
Андрей весь день тренируется на спортивной площадке под руководством физкультурника Петра Николаевича. Этот Петр Николаевич уже из Москвы приехал таким загоревшим, что черней его, наверное, и в Крыму никого нет. Как это он смог так здорово загореть в Москве? Андрей тренируется вместе с Зинкой. На открытии лагеря оба они будут выступать со спортивными номерами.
Сегодня я сам торопился поскорей уйти с пляжа: времени мало, а работы пропасть! Я ведь должен не только выпустить стенгазету — я еще участвую в постановке пьесы. Роль у меня не самая главная, но очень ответственная. Я не должен говорить ни одного слева, а просто выйти на сцену в форме советского солдата и передать донесение генералу. Сначала мне предложили другую роль, со словами на целые две страницы, но я должен был изображать пленного гитлеровского офицера. На это я, конечно, не согласился. Уж лучше молчать в форме советского бойца, чем разговаривать в форме фашиста.
С утра мы сидим над большим листом белой бумаги: делаем стенгазету. Мы — это я, Левка-Мастер и Капитан.
Сергей Сергеич подошел к нам и посоветовал:
— А вы опишите свой поход в Сталинград, путешественники! Всем ребятам будет интересно почитать о Сталинграде.
«Ага! Значит, он уже совсем не сердится на нас, — подумал я. — Небось даже жалеет, что не удрал вместе с нами». Хотя ему удирать незачем. Он ведь может просто пойти всюду, куда захочет. Да, хорошо быть взрослым! Интересно, когда я тоже смогу ходить куда захочу? Года через три, наверное. Хотя нашей Галке уже шестнадцать лет, а она по всякому пустяку спрашивает у мамы разрешения. Уж я-то не стану спрашивать! Впрочем, все это не имеет никакого отношения к стенгазете.
Нам нужно было написать о Сталинграде. Я поручил это дело Капитану.
— Только ты с чувством напиши, — предупредил я. — Всё опиши: и как мы волновались и как свои фамилии на доске написали…
— Будь спокоен! — ответил Капитан.
Эх, жалко, что я прямо там, в Сталинграде, ничего не записал! А разве сейчас передашь, какое у нас было тогда настроение!
Потом пришла Катя. Она посоветовала поместить в стенгазете какое-нибудь стихотворение. Откуда же его взять? Но вдруг я вспомнил, что Профессор в поезде целыми днями читал стихи. «Наверное, он и сам сочиняет», — решил я и тут же побежал искать Профессора. Я нашел его в беседке за домом. Расхаживая взад и вперед, он повторял:
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!..
Я не очень-то разбираюсь в стихах, но сразу догадался, что это Маяковский. Сначала Профессор пробовал отказаться от моего предложения. Но я сказал, что стенгазету невозможно вывесить без стихов, что Андрей приказал ему написать стихи. И тогда он согласился.
Я дал ему час сроку. Но Профессор заявил, что этого мало и что Пушкин писал «Евгения Онегина» больше семи лет. Тогда я дал ему еще полчаса и ушел.
Скоро Профессор принес стихотворение.
Сперва я просто запрыгал от восторга: стихотворение было прямо как в настоящей книжке. Профессор написал о звездах, луне и всяких печальных мыслях. Последняя строчка была такая: «И звезды грустно смотрят на меня…»
— Ты — гений! — сказал я Профессору.
Он ничего не возразил мне.
Но, когда мы показали эти стихи Андрею, произошло что-то совершенно неожиданное. Андрей сморщился, как будто у него заболел зуб:
— Это какой-то похоронный марш, а не стихи! Ночь… Звезды… Мы уж спим давно, когда они светят.
Мне стало жалко Профессора, и я посоветовал:
— Ты вот Маяковского читал: «Ненавижу всяческую мертвечину…» Ну и напиши что-нибудь вроде этого!..
Через час Профессор, запыхавшись, прибежал с новым стихотворением. Оно было посвящено нашему приезду в лагерь и кончалось так:
Здравствуй, солнце золотое!
Здравствуй, быстрая волна!
Все кипит, кипит прибоем!
И в сердцах у нас — весна!
После каждой строчки стоял восклицательный знак. Это было очень здорово!
— Вот это да! — закричал я. — Теперь ты действительно гений!..
Как редактор, я спросил только, почему в третьей строчке два раза повторяется слово «кипит». Но Профессор сказал, что иначе не получается размер. Ну, ему виднее. Да потом — так даже крепче!
Мы поместили стихи на первом месте. Затем переписали рассказ о нашем путешествии по Сталинграду и сочинили еще две заметки. В одной из них мы написали про пионера Вано Гуридзе, который в первый же день проспал линейку.
В другой заметке мы высмеивали Капитана. Дело в том, что Капитан еще в поезде говорил, будто может три раза переплыть Москву-реку. Но в лагере мы в первый же день заметили, что он очень неохотно идет в воду.
Капитан одной ногой ходил по дну, а другой бил по воде: делал вид, что плавает. И руками он тоже поднимал такие брызги, что рядом стоять было невозможно.