Айлисли Акрам

Сияние шести солнц

Теймур проснулся в темноте, не видно было ничего, кроме сероватого проема окна. Чуть поблескивал никель в изножье кровати. Завывал ветер. Казалось, он дует где-то внизу, далеко-далеко отсюда: но иногда он вдруг налетал на соседние дома, ударялся о стены, тыркался в окна и, ревя, завывая, снова проваливался куда-то…

Теймуру казалось, что он сейчас не в Баку, не в однокомнатной квартире на последнем этаже пятиэтажного дома. И ветер не тут, не в Баку, он дует где-то в горах, на дне ущелья. Он загоняет в ущелье тьму, швыряет ее о скалы, а тьма орет, воет от ярости…

Теймур не помнил, чтобы за пятнадцать лет жизни в городе когда-нибудь просыпался бы вот так ночью. Только раз было что-то похожее, но тогда не он один, все общежитие поднялось среди ночи. Тогда нельзя было не подняться такая разразилась гроза! Настоящая — с ливнем, с молнией! Гроза старалась напугать город, но не похоже, чтоб Баку боялся ее. А Теймуру так хотелось, чтоб Баку испугался, чтоб гроза оказалась сильнее города — почему, он и сам не знал. Может быть, потому, что этот большой город напугал когда-то его, Теймура, а может быть, потому, что гроза принеслась откуда-то из их мест, где ветер гоняет в ущелье орущую, воющую тьму? Во всяком случае, глядя в окно, Теймур в сверкании молний видел высокие горы. Сейчас ветер тоже был ихний, тамошний.

Тот вечер, что зимой перегоняет снег с солнцепека в тенек, разжигает на склонах снежные костры, взметает с вершин холодный снежный дым… Весной этот ветер леденил фиалки, выросшие у арыка, фиалки мерзли, дрожали по ночам; мерзли и дрожали по ночам в холодных хлевах новорожденные телята и ягнята; они мычали, блеяли, плакали от холода; фиалкам тоже хотелось плакать, но фиалки не умеют плакать.

… Который был час, неизвестно. Да Теймуру и не надо было знать, захоти он узнать, можно было бы подняться, зажечь свет и взглянуть на будильник, стоящий на книжном шкафу. Не нужно было знать, сколько времени, потому что времени было много, слишком много — столько впереди было времени!.. Да еще то, прежнее, в котором застывали минуты и годы, которое медленно тает, приливаясь к теперешнему. И чем больше делалось времени, тем меньше оставалось надежды. В обилии времени была какая-то обреченность.

Он вспомнил, что спит с полудня. Хотел было встать, умыться, собраться с мыслями, но он не встал: по полному отсутствию звуков со стороны ванной ясно было, что воду еще не дали; в этом районе воду дают под утро. Он снова попытался уснуть, призвав привычную свою мечту, всегда успокаивавшую, навевавшую сон: сейчас она не принесла ни сна, ни успокоения. Она не согрела Теймура, не вселила в него уверенности. Наоборот, все, что случилось вчера, предстало вдруг во всей своей отвратительной яви. Он еще отчетливее ощутил ужас случившегося, потому что оно, случившееся, что-то отняло у мечты.

Заснуть он не мог. Думал о том, в чем причина вчерашней его неудачи? Причина того, что он лежит без сна… И снова перенесся мыслью туда, в горы, где ветер гоняет в ущельях ревущую, воющую тьму. Потому что мечта, многие годы навевавшая ему сладкие сны, тоже родилась там, в тех местах.

\"В БАКУ ТРАМВАЙ ЕСТЬ…\"

Когда учитель Мурсал, держа за руку сынишку, осторожно постучал в калитку, профессор Джемшидов расхаживал по айвану. Село солнце, горы покрыла тень, потянуло прохладой; в летнюю пору это лучшее время дня. Джемшидов, не выносивший жары, только под вечер и мог вздохнуть свободно. Только в эти вечерние часы он оживал и у него хватало сил отдаться размышлениям, в остальное время Джемшидов чуть живой лежал на раскладушке под деревом.

Джемшидов по стуку узнал, кто к нему пожаловал. Во-первых. стучать так мог единственный в деревне человек — учитель Мурсал. Во-вторых, учитель Мурсал значился первым в списке тех немногих лиц, которые подходили к калитке Джемшидова; он был единственный из представителей здешней интеллигенции, считавший своим долгом наносить визиты земляку-профессору. Стоило профессору прибыть в деревню, на следующий день, всегда в одно и то же время учитель Мурсал тихонечко стучал к нему в калитку. Он мог простоять перед калиткой час, два часа, но постучать чуть громче не мог — не позволяла учтивость.

\"Входите!\" — бросил профессор, обернувшись к калитке, потом зашел в дом, сказал жене, чтоб достала из старого портфеля сотенную бумажку, а это также свидетельствовало, что Джемшидов не сомневался: пришел учитель Мурсал.

Приподняв скатерть на стоявшем посреди веранды столе, Джемшидов сунул туда сотенную. И снова просто так, без надобности вошел в комнату, вернулся, опять вошел — профессора нервировал этот осторожный стук в калитку, потому что стук этот всякий раз раздавался в драгоценные часы его размышлений. Кроме того, в уверенности, что стоявший у калитки человек не мог быть никем, кроме учителя Мурсала, не было ничего отрадного; глядя на этого человека, Джемшидов всякий раз ощущал, как у него поднимается давление.

Именно поэтому Туту-ханум и встревожилась, узнав, что явился Мурсал.

— Возьми себя в руки, — шепнула она мужу, выходя на айван. — Гость есть гость, пришел — милости просим, что ты на всех так злишься?

Профессор ничего не ответил, кивнул. Да и некогда было отвечать: учитель Мурсал, держа сына за руку, уже поднимался по ступенькам.

— Добрый вечер! Гостей принимаете?

— Добрый вечер! — ответил Джемшидов, а сам подумал: \"Гостей!..\" И еще подумал, что как не стыдно, как совести хватает у дурака — каждый раз одни и те же слова!

Подоспела Туту-ханум.

— Добро пожаловать! — приветливо сказала она. — Здравствуйте, дорогой Мурсал! И ты, здравствуй, детка! Сыночек ваш? А как зовут?.. Как тебя зовут, милый?

— Теймур меня зовут! — нисколько не смутившись, сказал мальчик.

— Это который же у тебя? — подал голос профессор,

— Я уж и счет потерял! — учитель Мурсал усмехнулся. — Должно, шестой. Младший, да еще единственный сын, избаловали парнишку… Вчера услышал, что к вам собираюсь, пристал, как с ножом к горлу; возьми да возьми! Даже есть не стал…

Профессор повернулся к жене.

— Принеси ребенку поесть!

— Я не в том смысле… — учитель Мурсал залился краской. — Он обедал, сыт…

Профессор хотел что-то сказать, не сказал. Только сердито заворочался на стуле.

— Я не хочу есть! — сказал мальчик. — Конфет хочу! — и показал на прикрытую салфеткой вазу.

— Теймур! — воскликнул учитель Мурсал. — Ты что? Что ты?

— Домой хочу!

— Хорошо, хорошо, сейчас пойдем! Разве ты не хотел повидаться с дядей профессором?

— Нет!

— Тогда иди, я сейчас,

— Это хлеб, мальчик, — профессор приподнял салфетку. — Конфеты едят после ужина.

— Видишь, — сказал Мурсал сыну, разочарованно глядевшему на хлеб, салфеточкой прикрыли, чтоб мухи не садились.

Мальчик повел глазами по сторонам, выглядывая мух. Взгляд его наткнулся на грушу, свисавшую над перилами.

— Грушу хочу! — заявил он, снова вогнав отца в краску.

— Они еще не поспели, сынок.

— У вас тоже мухи? — спросил профессор, отворачиваясь от мальчишки.

— Дети, как мухам не быть? — Мурсал виновато улыбнулся. — У вас-то они откуда?

— Не в детях дело! Двор надо в чистоте содержать.

— Как его будешь содержать, когда дети? Невозможно…

— Вы всегда найдете оправдание! — Джемшидов раздраженно поморщился. Детей воспитывать надо, а вы одно знаете — плодить! — Если к порядку не приучены, конечно, чистоты не будет. Вонь — пройти невозможно.

— Я грушу хочу!

Туту-ханум, встревоженная, вышла на веранду: мальчик капризничает, муж начинает нервничать. Сорвала две неспелые груши, протянула Теймуру.

— Держи, детка! Только не ешь, еще не дозрели. Поиграй… Сейчас чай будем пить, конфет тебе дам!

Сказала и ушла в дом. Мальчик немедленно принялся грызть зеленую грушу, и профессор почувствовал, что давление у него подскочит, непременно подскочит.

— Как дела в Баку? — осведомился учитель Мурсал. — Что нового?

— Ничего нового нет.

— В Баку трамвай есть! — сказал мальчик.

Мурсал улыбнулся, профессор — нет.

— А когда дети приедут? — спросил Мурсал, имея в виду семью профессорского сына.

— На это лето не приедут. Бешир докторскую защищать должен.

— А как его ребятишки?

— Какие ребятишки! У него не шестеро — одна-единственная дочка!

— Так я про нее. Единственная еще слаще!

Профессор вдруг заметил, что мальчик положил на стол обе надкушенные груши и того гляди разревется. Не желая перебивать гостя, он промолчал, лишь раздраженно заерзал на стуле.

— Беширова докторская — событие будет в науке! — уважительно произносит Мурсал.

— Почему ты так думаешь?

— Так ведь, небось, ученей-то нет?

— Найдутся и поученей! — Джемшидов старательно, отворачивается от мальчишки, уже начавшего всхлипывать.

— Чего ты? — удивленно спрашивает Мурсал. — Чего плачешь?

— У-у… — весело говорит Туту-ханум. — Такой большой мальчик и плачет! Ну, чего ты? Ты же у нас умница!

— Почему не дашь ребенку конфет? — профессор вне себя, еще чуть, и начнет кричать.

— А, он из-за конфеток? Сейчас принесу! Сейчас, деточка!

— Не хочу! — говорит мальчик и замолкает. Замолкает потому, что сам не знает, почему ревет, знает только, что не из-за конфет. Тем не менее, когда Туту-ханум кладет на стол горсть конфет, он мгновенно распихивает их по карманам. Хозяйка ставит на стол чай. Таков обычай: в Бузбулаке перед едой положено выпить стакан чаю.

Мальчик теперь сидит тихо, положив руки на набитые конфетами карманы. Туту-ханум возится у электрической плитки. Профессор, потирая лоб, ждет, чтобы заговорил Мурсал, но тот пока что подбирает слова.

— Ну, как дела в деревне? — не выдерживает наконец профессор.

— Как видите, ничего особенного.

— Я вижу, мечеть отремонтировали.

Учитель Мурсал улыбается, потому что в этом месте никак невозможно не улыбнуться. Потому что который год, стоит им встретиться, профессор обязательно заводит разговор про мечеть. Потому что профессор Абдулали Джемшидов давно воюет с несчастной бузбулакской мечетью, и про войну эту в деревне ходят сотни различных анекдотов.

— Памятник архитектуры, профессор, приходится сохранять!

— А очаги культуры и общественной жизни не надо сохранять? Клуб того и гляди рухнет!

— Так ведь сами знаете, профессор, согласия нет. Никак не столкуешься с людьми.

— А мечеть ремонтировать — столковались?

Мурсал снова улыбнулся, потому что это тоже старый разговор. Потому что не кто-нибудь, а он, Мурсал, составив список, собирает по домам тридцатки на ремонтные работы. И прекрасно знает, к чему клонит профессор.

— Такого мракобесия, как здесь, нигде не встретишь! Желоба у мечети обветшали, так из Армении камень везут! А дорога — сорок лет ни пройти, ни проехать — вам и дела нет! Каких-нибудь пять километров, а пока доберешься, дух вон!

— Починим, профессор, и дорогу починим… Что же делать: и мечеть наша — на произвол судьбы не бросишь.

— Чайку больше не хотите? — вежливо осведомляется Туту-ханум. Забирает стаканы и, уже уходя, добавляет: — И как у тебя терпения хватает: каждый год одно и то же! Одно и то же!

— Хочешь сказать, болтовней занимаюсь? — Джемшидов злобно глядит на жену.

— А чем же еще? Заладил, как попугай: мечеть, мечеть!

Мурсалу нравится, что она так сказала, зато профессору это не по вкусу. Некоторое время собеседники молчат, думают о своем. Мальчик тоже думает о своем. Он думает, приедет ли еще та девочка в коротком платьице, будет ли бегать по улице. Пытается сопоставить услышанное: \"На это лето не приедут…\" \"Бешир докторскую защищать должен\", \"у него же не шестеро одна-единственная дочка!\". Он думает о том, почему у Бешира одна дочка, а у его отца не одна…

Согласно давно заведенному порядку, к главному вопросу профессор переходит после ужина.

— Арык чистили?

— Да, профессор, чистили.

— По скольку собирали?

— Кто тридцать дал, кто пятьдесят…

— Хорошо, пусть будет пятьдесят. Конечно, я только два месяца пользуюсь, но это неважно…

— Ну что вы, профессор! Краснеть заставляете, честное слово! Будто я за этим явился…

— Конечно, не за этим, — хозяйка тут как тут, — просто мы обязаны это сделать. Вы же не миллионер какой-нибудь, семья — восемь человек.

Туту-ханум знает, что муж взял из портфеля сотенную и та сейчас под скатертью. Не исключено, что это известно и Мурсалу, хотя он действительно пришел в этот дом не за деньгами. Совсем не за деньгами. Он каждый раз надеется, что профессор не заведет этот разговор.

Сто рублей — что за деньги. В конце концов, если уж не хочет оставаться в долгу, чаю привез бы, конфет каких-нибудь… Вроде гостинец. Но профессор так никогда не делает, и самое удивительное, что Мурсал всегда находит ему оправдание.

— Прошу вас, профессор, не ставьте меня в нелепое положение.

— Ты за меня деньги вносил? За арык? Вносил?

— Вносил. Ну и что? Это же уважение. Долг наш.

— А мой долг — вернуть тебе эти деньги. — Профессор достает из-под скатерти сотенную. — Так что будь любезен, возьми. Остается мечеть, но на нее, как ты понимаешь, я не дам ни копейки. Заботиться о сохранении очагов мракобесия не входит в мои планы.

… Белолицую девочку в коротком платьице и белых-пребелых трусиках звали Беневша — Фиалка, а вдоль бузбулакских арыков каждую весну полным-полно фиалок. И солнце фиалкового цвета встает по утрам из-за гор. Вечером на краю неба светятся фиалкового цвета облака… Девочка-Фиалка приезжала и уезжала, а все вокруг оставалось таким же фиалковым.

Каждый раз, отправляясь к профессору, учитель Мурсал обязательно брал с собой сынишку. Брал, чтобы мальчик повидал умного человека, послушал умные речи. Мурсал почему-то был уверен, рано или поздно Теймуру предстоит общаться с такими людьми, как Джемшидов. Бог для того и послал ему наконец сына после пяти дочерей, чтоб он сделал из него профессора или кого-нибудь в этом духе. Разговор про пятерых дочерей превратился уже в какую-то присказку, и, прежде чем отправиться с Теймуром к профессору, учитель Мурсал с этой присказки начинал свою беседу с сыном. Как будто именно потому, что Теймур — единственный брат пяти сестер, он хоть раз в год непременно должен видеть и слышать профессора. Учитель Мурсал не уставал повторять сыну, насколько это важно и необходимо. И мальчик спешил поскорее натянуть свои единственные чистые штанишки и незалатанную рубашку — во-первых, ему не каждый день разрешали их надевать, а во-вторых, фиалкового цвета облака влекли, манили его…

Там, в доме Джемшидова, был мир фиалковых облаков. А рядом с ним был совсем другой мир; были пять его сестер, был их маленький тесный двор, были женщины в залатанных трикотажных штанах, они мыли посуду у родника, лепили кизяк на стене, пололи огороды… У колхозного амбара вечно бродила бездомная сучка, и когда живот у нее раздувался, а сосцы набухали, все начинали подсмеиваться над сторожем Мисир-ханом; щенков этой сучки звали Мисир-хановым потомством. Мальчик понимал, почему так говорят, и мучился оттого, что понимал это. Видя эти набухшие сосцы, он стеснялся глядеть на женщин, что мыли у родника посуду и пололи огороды; в школе он стеснялся глядеть на учительницу, потому что у богини из учебника \"История древнего мира\" были точно такие же набухшие собачьи сосцы, и знал это он один… Как-то раз, когда он после уроков пришел к матери, вместе с другими женщинами половшей огород, Гюльзар вдруг взяла его сумку и начала листать \"Историю древнего мира\". Она открыла ту самую страницу — две картинки друг против друга — «Бог» и \"Богиня\", — увидела их и так громко расхохоталась, что женщины собрались и стали рассматривать картинки. Вроде они даже радовались, что Бог и Богиня такие уродливые, они весело хохотали, только тетя Шейда не смеялась, разозлилась, позеленела даже… Вырвала у женщин учебник, зашвырнула подальше и вдруг ни с того ни с сего набросилась на Гюльзар, сидевшую под ореховым деревом.

— Чего раскорячилась?! Ну? Сядь, как следует!

— Ты что?.. — Гюльзар непонимающе уставилась на женщину, позы не переменила, хотя сидела и впрямь нехорошо.

— Срамница, чтоб тебе пусто было! — Тетя Шейда плюнула. — Нисколечко стыда не осталось!

— А что? — лениво спросила Гюльзар, по-прежнему не меняя позы. Чего-нибудь видно, да?

— Юбку поправь, дурища! Хоть бы парнишки посовестилась!

Гюльзар как-то устало глянула на Теймура, перевела взгляд на женщин.

— Эх! — сказала она, натягивая юбку на колени. Больше она ничего не сказала.

Теймур подбежал, взял свою книжку. Женщины уже перестали хихикать, и, когда они перестали, тетя Шейда сказала:

— Это все Джемшидов! Его рук дело. Он, богохульник, все эти книжки пишет!

И БЫЛА ТАКАЯ ТЕТЯ БЕЯЗ…

У тети Беяз было три сына, дочка и две козы. И как-то утром эта самая тетя Беяз пасла на холме над арыком своих двух коз.

Это был тот самый арык, что течет во двор к Джемшидову, Тот самый арык, для очистки которого учитель Мурсал каждую весну, составив список, собирал по тридцать — пятьдесят рублей со двора. Тот самый арык, на очистку которого он каждую весну вносил за Джемшидова деньги, а потом краснел, сидя у Джемшидова в гостях.

А вот тетя Беяз была уже не та тетя Беяз. Потому что однажды она вдруг собралась и уехала в Сумгаит к сыновьям. Вернулась она оттуда \"не в себе\". \"Не в себе\" заключалось в том, что, вернувшись из Сумгаита, тетя Беяз стала говорить своим козам очень странные вещи. Тетя Беяз так говорила своим козам:

— Где мои сыновья? Где они: Ахмет, Акбер, Акрам?! Где мои сыновья? кричала она и сразу же начинала ругать войну, а потом профессора Джемшидова, хотя с войны прошло уже больше десяти лет, а в том, что сыновья тети Беяз уехали в Сумгаит, Джемшидов не повинен был ни сном, ни духом. — Молнии в небе вспыхнут! — говорила тетя Беяз своим козам. — Огонь, горящий с неба, посыплется!.. — И так она это говорила — просто волосы дыбом.

Она сидела на склоне холма над арыком и проклинала Джемшидова:

— Сколько вранья написал, гореть тебе в адском пламени! Чтоб сын твой под машину попал, чтобы дом развалился, чтоб совы в нем гнезда вили! — Тетя Беяз почему-то была уверена, что песенку \"Растет Сумгаит, цветет Сумгаит…\", которую часто поют по радио, сочинил не кто иной, как профессор Джемшидов, и стоило старухе вспомнить эту песенку, она взвивалась, словно на нее плеснули кипятком.

— Брехун ты, брафесар! Брехун! — твердила она своим козам. — \"Цветет Сумгаит!..\" Чему цвести-то? Да в твоем Сумгаите и земли никакой нет! Асфальт да камни, да ветер — чистый ад! — И она опять начинала причитать: — Бедные вы мои мальчики!.. Несчастные мои детки! Да как же вы там живете? (Наверное, так получилось потому, что тетя Беяз попала в Сумгаит, когда там еще не было ни зелени, ни деревьев, а скорей всего, для тети Беяз просто не существовало земли, кроме этой деревни, этого арыка, этого зеленого склона).

Козы мирно паслись на склоне. Тетя Беяз оживленно разговаривала с ними, а мальчик по имени Теймур со школьной сумкой в руках стоял, спрятавшись за ограду, и во все глаза глядел на тетю Беяз.

Сколько тогда ему было? В каком он был классе? Теймур точно помнил одно: это было первого сентября, он первый раз шел в школу после летних каникул. Сначала он услышал голоса. Потом выбежала девочка по имени Беневша в белых трусиках и в коротком платьице, она бежала сюда, в эту сторону. Тетя Беяз вдруг вскочила:

— Куда лезешь, брафесарово отродье?! Я тебе сейчас!..

Девочка глянула на старуху, закричала. Повернулась, хотела бежать, не смогла. Подоспела Туту-ханум.

— Ты что, доченька? — сказала она, боязливо поглядывая на тетю Беяз. Чего ты? Это же бабушка Беяз, не надо ее бояться.

Потом Теймур увидел, что на том самом месте, под горкой, стояли профессор Джемшидов и его жена, а тетя Беяз, ухватив огромный камень, примеривается, как бы половчей скатить его им на голову.

— Эй, брафесар, как там у тебя в Сумгаите?!

— Здравствуй, Беяз! — кричит Туту-ханум, пытаясь утихомирить старуху. Как дела? Сыновья пишут?

— С каких пор тебя поджидаю, брафесар!..

Джемшидов прячется за спину жены, Туту-ханум пытается уговорить старуху, а девочка в белых трусиках плачет, уткнувшись ей в колени.

— Растет Сумгаит!.. Цветет Сумгаит!.. Чтоб тебе сына единственного схоронить, проклятый!

Туту-ханум в ужасе.

— Беяз, дорогая, ну что мы тебе сделали? Ничего мы тебе не сделали, Беяз, да сохранит бог сыновей твоих на чужбине!

— Ладно, ладно! Ты в сторону отойди, твоей вины нет, ты мне зла не чинила. Он, проклятый, детей моих загубил! — Тетя Беяз начинает громко причитать по сыновьям, а Туту-ханум потихонечку отстраняется, прикрывая собой мужа.

Но тетя Беяз хохочет во все горло.

— Струсил, брафесар? Пуглив, заячья душа! Думал, и правду, брошу? Как бы не так! Я еще с ума не сошла!..

Огромный этот камень она столкнула вниз, когда Джемшидов был уже далеко. Камень с грохотом скатился вниз, ударился о другой, такой же искры, пыль… У Теймура коленки подломились от страха, прямо на землю сел, а старуха, оказывается, углядела его, давно уже углядела.

— Эй ты, вылезай! Чего боишься, не съем! Иди в школу, учи уроки!

Содрогаясь от страха, он вышел из своей засады — другой дороги в школу не было.

— Тоже небось песни про Сумгаит учишь? — спросила тетя Беяз.

Вот тут Теймур зарыдал — слишком долго пытался одолеть ужас. Многие годы потом ему виделось, как он стоит заколдованный, не в силах тронуться с места. Стоит, хотя старуха давно уже забыла про него и уже толкует с козами; когда он осмелился поднять голову, тетя Беяз даже и не смотрела на него:

— Так тебе и надо, ведьма старая!.. Сама виновата… Как птицы из гнезда выпорхнули! Не устерегла, вот теперь и мыкай горе!.. А ночью-то видела… Пришли!.. Хорошие вы мои!.. Все со мной… Ахмет травку косит… Акбер стену чинит. А Акрам маленький еще!.. Вот он на руках у меня… Сама виновата, чтоб тебе!.. Не могла покрепче держать?! Все, нету! Птицей взлетел… И моргнуть не успела…

Лежа в темноте с открытыми глазами, Теймур, как в кошмаре, вдруг заново ощутил все это. Видимо, тот давнишний страх еще жил в нем. И ему никогда не приходила в голову мысль, что и Беневше тоже мог запомниться этот случай, что страх перед тетей Беяз хранится и в ее памяти, а значит, есть что-то, что их соединяет… Мелькнув, эта неожиданная мысль вдруг озарила Теймура ярким светом надежды — раз существует Беневша и этот их общий страх, значит, не все потеряно! А Беневша существует. Год или полтора тому назад он видел ее, а если захочет, может и сейчас позвонить ей, встретиться с ней, поговорить. Другое дело, что он не станет добиваться встречи, потому что есть на свете Бузбулак и просто гордость… Потому что год или полтора назад Беневша развелась с мужем. У нее дочка. Позвонить Беневше — сделать вид, будто ничего этого не было, Теймур не мог, а потому приходилось довольствоваться случайными встречами. Встречаясь, они всякий раз говорили о Бузбулаке. Видимо, потому что затеять другой разговор можно было только в том случае, если захочет Теймур, а он не захочет заводить этот разговор. Он молчит, потому что земля Бузбулака, каменистые тропки, по которым когда-то бегала Беневша, до сих пор тупой болью отзываются где-то в сердце. Потому что земля Бузбулака, болью отзывающаяся в сердце, может быть, дороже ему, чем сама Беневша. Потому что даже теперь, когда он идет рядом с Беневшой, та, другая, Беневша все-таки не здесь, она там, в недосягаемом далеке. В чем причина в том, что она вышла за другого? Но когда Беневша выходила замуж, он жил в общежитии в комнате на шестерых и, вероятно, поэтому, узнав, что Беневша выходит замуж, ни на кого не обиделся, не разозлился. Просто, услышав, он вдруг ощутил, что Бузбулака больше нет, и какое-то время Бузбулак оставался для него пустым звуком. И когда он надписывал конверт, отправляя письмо отцу, ему трудно, очень трудно было писать «Бузбулак»… То, что Беневша ушла от мужа, вновь вселило в Теймура надежду. И как ни банальна была его самая сокровенная мечта, жизнь оказалась не в состоянии создать что-либо более прекрасное. Разве мог он представить себе, что, когда случайно встретит Беневшу уже после развода с мужем, она, так холодно осведомившись о его самочувствии, будет молча идти рядом, усталая, безучастная?.. Но хотя все это очень мало было похоже на то, что виделось Теймуру в мечтах, то что Беневша ушла от мужа, не могло не обрадовать его: Беневша должна была уйти ради него. Да и время должно было работать на него — за те годы, что они не встречались, он, во что бы то ни стало, должен был получить доктора. Но существование Теймура не имело ни малейшего отношения к разводу Беневши с мужем, время тоже ничем ему не помогло. Наоборот, оно как в тюрьму заключило его любовь, унизило ее, растоптало, довело до полусмерти, и впереди не было ничего, что давало бы надежду на ее возрождение. Лишь прошлое давало эту надежду. Есть что-то на свете, что связывает, объединяет их. Пусть их тогдашний страх перед старой Беяз. А раз есть, значит, не все потеряно.

Охваченный теплом надежды, Теймур думал уже задремать, проспать до утра, но надежда слишком скоро остыла. И снова он был один со своими холодными, безрадостными думами. И еще ветер. Этот сводящий с ума, порывистый, резкий бакинский ветер…

\"ПАПА, КТО НАПИСАЛ \"ИСТОРИЮ ДРЕВНЕГО

МИРА\"?\"

Как-то раз, когда учитель Мурсал вел сына к профессору Джемшидову, мальчик вспомнил вдруг слова тети Шейды.

— Папа, — сказал он, — кто написал \"Историю древнего мира\"? Профессор Джемшидов?

Кто написал \"Историю древнего мира\", учитель Мурсал не знал, хотя и преподавал историю, но что автор ее не Джемшидов, это он знал точно. А потому сказал со всей решительностью:

— Нет, не Джемшидов, Джемшидов пишет о нашем периоде.

— А что он пишет о нашем периоде? — спросил мальчик.

— Историю, — сказал учитель Мурсал. — Историю нашего времени. Вот будешь учиться в десятом…

В тот день, сидя за столом у профессора, учитель Мурсал с гордостью сообщил, что сынишка его интересуется историей.

— …сейчас только про ваши книжки спрашивал. \"Историю древнего мира\" он, говорит, написал. Ха-ха…

Учитель Мурсал смеялся долго и громко. Но профессор даже не улыбнулся. Подняв голову, он пристально поглядел на Мурсала, потом на Теймура, и сразу стало тревожно, очень тревожно, и, не подоспей вовремя Туту-ханум, услышавшая этот разговор, неизвестно, чем бы кончилось дело, но Туту-ханум подоспела вовремя.

— Теймур у нас умница, — сказала она. — Способный мальчик… Я ведь когда-то и сама так думала — сколько ни есть на свете книг, все вот он написал. А у него в то время еще ни одной книги написано не было! Он меня в Баку везет в поезде, а мне вдруг втемяшилось в голову, давай его расспрашивать!.. Я как услыхала, что Беяз все песни, что по радио поют, ему приписывает, смех разобрал!.. Смешно ведь… Правда?

Смешно или не смешно, это мальчик не очень понимал. Но ему очень не нравилось, как робко поглядывает его отец на этого сурового, сумрачного человека, как заискивающе хихикает — очень это не нравилось Теймуру. А учитель Мурсал все хихикал, все улыбался:

— Наша бузбулакская земля уже подарила миру одного знаменитого историка, пусть еще одного родит… Пусть. А? Хи, хи…

— Земля картошку родит, а не ученых, — сказал профессор, и Мурсал опять улыбнулся.

— Горизонты науки широки. И орлам парить, и воробьям порхать — всем места хватит…

— А ты случаем стихи не пишешь? — профессор уже не скрывал раздражения.

— Нет, — учитель Мурсал растерянно поглядел на него. — А что?

— Так, пришло в голову. Потому что поэты эти все вздор пишут. Лично я на горизонте ни орлов, ни воробьев не видел.

— Так я в переносном смысле…

— Уроки тоже в переносном смысле даешь?

— Хи, хи… профессор… Я же по средним векам…

— А этого, — профессор кивнул на мальчика, — по каким векам пустить собираешься?

— Это как посоветуете, профессор.

— Я так посоветую: чем такой историк, как ты, лучше совсем не надо!

И опять учитель Мурсал улыбнулся; странный он человек, этот учитель Мурсал.

— Я понимаю, почему вы так, профессор… Мечеть имеете в виду… Так ведь памятник же, охранять обязаны, в порядке содержать…

— А очаги культуры — не обязаны?

… Была та же веранда, тот же стол и бумажка под скатертью… Туту-ханум, как всегда, хлопотала у электрической плитки, готовила долму и, как всегда, то и дело появлялась на веранде — не дай бог, у мужа подскочит давление. Хлеб в вазе, как всегда, накрыт был салфеткой. На краю неба светились те же фиалковые облака. И женщины так же мыли у родника посуду и лепили кизяк на стене. Девочка еще не приехала, но места, где она любила бегать, всегда были у него перед глазами: вот тут она стояла, тут перепрыгнула через арычок, тут упала, ушибив коленку… Даже деревья, в которые она швыряла камешки, были особенные, отличные от других…

\"С ТЕБЯ ПРИЧИТАЕТСЯ, ДЯДЯ!..\"

Кроме Мурада, сына родной его сестры, у профессора Джемшидова было в деревне лишь несколько дальних родственников, и родственники эти обслуживали профессора в его ежегодные наезды; мыли посуду, пекли хлеб, носили с родника воду. Зимой они приглядывали за профессорским домом, весной перекапывали огород, а в остальные времена года расхаживали по улицам, гордые от сознания своего родства с профессором.

Но родственники никогда не встречали и не провожали профессора. За день до своего приезда Джемшидов обычно звонил в район. На вокзале его встречал представитель райисполкома. В дальнейшем на все время отпуска к Джемшидову прикреплялся специальный человек, и человек этот все лето доставлял профессору из района необходимое продовольствие. Таким образом, Джемшидову не было нужды ни ездить на базары, ни ходить в лавку: возможно, в этом заключалась главная причина того, что профессора Джемшидова никогда не видели на деревенских улицах. Тем не менее, все в деревне были твердо уверены, что профессор не выходит на улицу потому, что боится своего племянника. Так это или не так, сказать трудно. Однако голос Мурада, дрожащий от ненависти, можно было кое-когда услышать с джемшидовского айвана, и слушать этот голос находилось много любителей.

Стоило Мураду свернуть в дядин двор, площадь перед мечетью мгновенно затихала. Чтоб услышать, что говорит Мурад дядюшке, ребятня карабкалась на стены, а женщины, шедшие с родника, останавливались перед калиткой Джемшидова, поставив на землю полные ведра и кувшины.

— С тебя причитается, дядя: есть указание, не сегодня завтра мечеть рушить будут!

— Сколько раз я тебе говорил: не приходи выпивши! Чего явился? Звали тебя?

— Явился распить с тобой по стаканчику простокваши. И опять же расширить кругозор. Давно газет не читал.

— Ты испытываешь мое терпение, Мурад. На смех меня выставляешь.

— А тебе жалко? Пусть люди веселятся. Хоть немножко морщины расправятся…

Разговор большей частью начинался с этого и затягивался надолго.

— Что тебя все тянет скандалить?

— В спорах рождается истина. Тебе это прекрасно известно, профессор.

— Пока мне известно только одно: человека из тебя не вышло! Подумать страшно, что с тобой будет дальше.

— А что дальше? Дальше в аду встретимся.

— Это ты точно. Место свое знаешь.

— Ха, профессор! Значит, ты признаешь существование ада? Смотри-ка, в тебе есть смелость!

— А у тебя были основания сомневаться в этом?

Мурад расхохотался. Он смеялся до слез. Потом сказал, зажигая сигарету;

— Кстати, чуть не забыл. Сегодня ночью Беяз во сне видел. Привет тебе передавала. Горячий.

— Слушай, Мурад, кончай эту болтовню! Есть друзья, есть враги, и у всех уши.

— Главные враги — мы с тобой, профессор, это уже давно установлено.

— Пусть! Только не забывай, что я тебе восемь лет отца заменял. Кормил-поил… Восемь лет!

— Ничего! Я перед тобой не в долгу. Я за тебя доты штурмовал. Восемьдесят восемь раз. Восемьдесят восемь ран получил!

— А сегодня бутылку восемь раз штурмовал!

— Точно. Хорошо сказано, дядя! Даже не ожидал от тебя.

— Мурад, — спросила Туту-ханум, — принести тебе чаю? — И улыбнулась. Ласково, очень ласково улыбнулась ему Туту-ханум. — Или довги? Холодненькая!..

— Не надо, довги тетя. Иди-ка сюда; я в дяде новую черту открыл!

— Это какую же?

— Чувство юмора.

Она подошла грустная, положила Мураду на плечо руку.

— И что вы все грызетесь? — она вздохнула. — Ведь не чужие, родная кровь, неужто нельзя помириться?

Мурад склонил голову на плечо, легонько коснулся ее руки заросшей щекой.

— Не представляю себе, профессор, — сказал он, — как ты на страшный суд явишься? Такого человека сломил… — Тихо сказал, гневно и снова прикоснулся небритой щекой к лежащей на его плече руке.

— Вот ее бы и постыдился! — профессор ткнул пальцем в сторону жены. Восемь лет на тебя стирала.

— Кончай ты со своими восьмерками, профессор! За те восемь лет ты меня чуть в нелюдь не превратил! Только-только человеком становлюсь.

— Видно, как ты становишься! Деревне на потеху!

— Вот это ты брешешь, профессор!

Мурад вскочил со стула. Профессор побледнел. Туту-ханум притихла в уголке, с ненавистью глядя на мужа. Туту-ханум очень любит Мурада. Больше, чем единственного сына, — так во всяком случае утверждают в деревне.

Молчание затянулось. Туту-ханум тихонько ушла с веранды. Мурад курил, профессор глядел в разложенную перед ним газету. Потом, почувствовав, видимо, что Мурад сейчас внутренне смягчен, решил воспользоваться моментом.

— Напрасно ты тогда ушел из дома. Совершенно напрасно. Обиделся, надо было сказать.

— Обиделся? Это не обида — омерзение!

— Понятно, все понятно. Не можешь простить, что не уберег тебя от армии. Сына же не отправили на фронт, и племянника обязан был уберечь. Должен тебе сказать, что мне эта мысль всегда не давала покоя. Но вспомни, Мурад, ты ведь сам все придумал. Год себе приписал. Комиссию обманул. Слава богу, обошлось, вернулся. В орденах, медалях… Да, верно, Бешир оставался в тылу. Но ведь не бездельничал — учился, и учился прекрасно. Защитил диссертацию. Талантливый математик… ученый всесоюзной известности. В конце концов, ученые нам тоже нужны. Нужны или не нужны?

Не глядя на Джемшидова, Мурад молча слушает его. И вдруг хватается за голову и кричит:

— Ты же подлец, дядя! Бандит! Гангстер!

Мгновенно появляется Туту-ханум.

— Ну что ты?.. Не надо, Мурад… — она умоляюще смотрит на племянника. — Его не переспоришь.

— Бандитом меня назвал… — бормочет профессор. — Гангстером… А я на тридцать лет его старше!

— Тридцать лет! — Мурад горько усмехается. — Ты старше меня на два века! Ты провонял феодализмом!..

— Ты прав, милый, прав… — взглядом приказывая мужу молчать, Туту-ханум подходит к Мураду; Мурад вне себя, у него дергаются губы, трясутся руки…

— Да… — говорит он, покрутив головой. — Таких подлецов, как ты, я еще не видел… Ведь знаешь: я по-настоящему люблю Бешира, и знаешь, что он абсолютно ни при чем; ни он, ни его ученость, ни его всесоюзная известность. Что все твои слова — вранье, подтасовка, липа!.. И все равно — давай суй в котел, наваристей будет! Ни чести, ни совести — одно жульничество! Всех меряешь на свой аршин! Даже в том, что я мальчишкой добровольно пошел на войну, тебе хотелось бы углядеть подвох… Вот скажи: для чего ты собирал в моей комнате водочные бутылки? Что ты хотел доказать? Раз в жизни правду скажи — ты же мужчина!

Профессор выдвигает ящик стола, незаметно достает таблетку, кладет в рот, запивает холодным чаем.

— Кто тебе это сказал? — чуть слышно произносит он.

— Про бутылки? Сам видел. Прокрадываешься вечером ко мне в комнату и давай под кроватью шуровать! Я, когда в последний раз к тебе в стол заглянул, в тумбочке двадцать пять штук стояло. И рядом — записочки арабским шрифтом. Что там было написано? А? Скажи, профессор? Кому ты собирался предъявить эти бутылки?

Джемшидов потрясен, он не глядит на Мурада, он не отрывает глаз от жены.

Покачав головой, Туту-ханум уходит, и они снова остаются на айване вдвоем.

— Так… — медленно произносит Джемшидов. — Значит, ты шпионил за мной? Тайком лазил в мой стол? Все. Больше мне нечего тебе сказать. С меня хватит!

— Не шуми, профессор… — морщится Мурад. — Не надо этого благородного гнева. Если хочешь знать, я понятия ни о чем не имел. Бешир показал мне, куда ты прячешь бутылки, И где ключи лежат, показал. В буфете на нижней полке, в сахарнице. Так я говорю, а? Было дело?

— Да, но ты забыл, что, налакавшись водки, нес черт-те что! Все, что взбредет в голову! При моих врагах!

— Вот как? Значит, твои враги ходили к тебе в гости?

— Тебя это не касается. Во всяком случае, ты… С войны вернулся в мой дом врагом!

— Это в каком же смысле?

— Ты вел себя вызывающе. Как говорил, как ходил, как смотрел на меня во всем была враждебность. Ты не считался ни с мнением моим, ни с положением. Ты не имел права вести в моем доме всякие дурацкие разговоры!

— Так… — медленно произносит Мурад. — Значит, не имел? А ты, профессор? Ты имел право учить меня? Наставлять? Ты, все четыре года, пока я воевал и валялся по госпиталям, копивший жир в тылу, хотел учить меня патриотизму! Любви к Родине, к партии! Кто дал тебе это право? А?

— Ладно, не ори, здесь глухих нет. Неужто нельзя потише?.. Значит…

— Трусишь, профессор! Как при такой трусости ты умудрился чего-то добиться? Диву даюсь!

— Тебе придется еще кой-чему подивиться!

— Грозишь, дядюшка? Зря. Ведь ты же прекрасно знаешь: напакостить мне не сможешь — руки коротки.

О том, что беседа Джемшидова с племянником закончилась, свидетельствовал грохот ступенек под сапогами Мурада. Тотчас же толпа на площади рассыпалась, ребятишки соскакивали с оград, женщины брали свои кувшины и ведра и не спеша отправлялись по домам. Хлопала калитка, появлялся Мурад; ни на кого не глядя, он быстро шел вверх по улице, а люди долго глядели ему вслед…

На Доске почета, прибитой на айване бузбулакской школы, висит портрет Мурада. Он снят в форме, и, пересчитывая ордена на левой стороне его кителя, бузбулакские первоклассники учатся счету.

Но одно дело — деревня, а другое — учитель Мурсал. У него свое, особое отношение к Джемшидову.

Побывав у профессора, Мурсал совершенно преображался. Даже походка менялась. Если в тот момент, когда он выходил от Джемшидова, кто-нибудь попадался ему навстречу, учитель Мурсал сдержанно отвечал на приветствия, гордо неся высоко поднятую голову, с величавой неспешностью шагал к площади и там, расположившись перед мечетью, заводил речь о профессоре Джемшидове.

— Гордость наша, — прочувствованно говорил он. — Такого человека ценить, уважать нужно…

Неделю, месяц, а иной раз и два месяца после посещения Джемшидова учитель Мурсал любой разговор умудрялся начинать словами: \"Когда мы сидели с профессором…\" \"Профессор сказал…\" \"Профессор считает…\" И в школе, и дома, и на площади перед мечетью учитель Мурсал то и дело цитировал профессора Джемшидова, хотя большую часть того, что Мурсал ему приписывал, Джемшидов никогда не говорил и говорить не помышлял.

\"У НЕГО ТАМ ОТЕЦ В ДЕРЕВНЕ…\"

Светлело, наступало утро, и Теймур все отчетливее начинал ощущать ужас предстоящего ему дня. Тоска одиночества и раньше донимала его, по временам это была настоящая боль, но она притуплялась, замирала. Сейчас боль была везде, боль владела не только телом, ею полны были мысли, память; она была в тиканье часов, в завывании ветра… В домах, плотно притиснутых один к другому…

Уехать в деревню? С какими глазами он явится туда? Что он скажет отцу? Три года подряд в каждом письме сообщал, что не приедет, пока не защитит докторскую, и отец отвечал, конечно, сынок, не приезжай, спешить некуда, деревня от тебя не уйдет…

\"Мы ему: женись, мол, ученый человек, кандидат, а живешь, как студент какой. Не до этого, дескать, не могу сейчас. Мы ничего, ждем, терпим, раз дело требует. А выходит вранье. Болтовня одна…\"

Растерянность отца, плачущий голос, эти слова, которые он, возможно, никогда и не произнесет, совершенно потрясли Теймура. И Бузбулак вдруг потерял в его глазах всю свою притягательную силу, показался несчастным, жалким… Потом Теймур вспомнил Мурада. Вчера в кабинете Джемшидова он не раз вставал у него перед глазами. Если б он умел так смело держаться, говорить так же резко, дерзко… А он ведь ничего толком и не сказал. Вот почему? Боялся? Стеснялся?.. А чего?

Джемшидов нажал звонок.

— Попросите Керима-муаллима, — сказал он вошедшей секретарше. Когда Керим вошел, профессор, наконец, поднял голову, но на Теймура так и не взглянул.

Они были в кабинете втроем. Керим сидел напротив Теймура. Профессорская рука лениво, с видимой безнадежностью листала диссертацию Теймура, испещренную красными пометками, Керим молчал, ждал, чтоб заговорил профессор. Но Джемшидов безмолвствовал.

— Начинайте, Керим-муаллим, — произнес наконец он и впервые взглянул на Теймура, и такое у него было выражение — сам черт не поймет, что за выражение.

Керим откашлялся.

— Видите ли, профессор, все дело в постановке проблемы. Теймуру-муаллиму я уже сообщил свое мнение. (Вчера или позавчера он, захлебываясь от восторга, говорил Теймуру о диссертации.) Дело в том, что период коллективизации — очень сложный период. В этот период были, как известно, некоторые издержки, перегибы. Но все равно: с точки зрения подхода к проблеме диссертация очень и очень уязвима. В ряде вопросов автор явно отходит от правильной позиции. В некоторых главах есть весьма путаные утверждения. К примеру, на странице сто семнадцатой Теймур-муаллим пишет: \"Крестьянин должен относиться к обрабатываемой им общественной земле как к своему личному участку, потому что крестьянин, не имеющий своего участка, это уже не крестьянин, а делец… Такой крестьянин духовно безлик…\"

Профессор знаком остановил Керима. Грозно глянул на Теймура.

— Ты что — отца своего имеешь в виду?

— Допустим… — Теймуру хотелось сказать: \"Допустим, отца, но только вы еще более безлики!\", но он не смог этого сделать. — Керим-муаллим, — сказал он, — дочитайте страницу до конца. Ниже разъясняется эта мысль. Там суть всей главы: крестьянин должен относиться к колхозной земле по-крестьянски. Я подробно развиваю эту мысль в последующих главах.

Джемшидов повернулся к Кериму и впился в него глазами, деваться тому было некуда.

— Теймур-муаллим! Но и в главах, о которых вы говорите, тоже полно ошибочных положений. Например, проблема коллектива и личности. Не обижайтесь, Теймур-муаллим, но это абсолютно неверный подход. В конце концов личность для нас — неотъемлемая часть коллектива. Стимул всего нашего развития — это коллектив, а не личность. А вы отрываете личность от коллектива. Это неправомерно.

— Там идет речь лишь о личном отношении к труду.

— Слушай! — Джемшидов резким движением отодвинул папку. — Ты для чего принес сюда диссертацию? Чтобы мы прочитали и сказали свое мнение. Так потрудись слушать, не цепляйся к каждому слову. Прошу вас, Керим-муаллим!

Керим кашлянул.

— В общем, мое мнение такое: диссертация должна быть переработана заново. Прошу вас, профессор, высказать свои соображения.

— А может быть, \"маститому ученому\" нет нужды выслушивать мое мнение?.. Кроме того… — Профессор протянул руку к папке, Керим мгновенно схватил ее и положил перед Джемшидовым. — Кроме того, я так и не смог уразуметь: роман это или диссертация?

— Именно! — Керим-муаллим едва не вскочил со стула. — Именно, профессор! Я сам хотел это сказать! Вот смотрите мои пометки: вот… \"элемент романа\", «беллетристика». Надо признать, что в отношении художественности некоторые куски диссертации написаны на весьма высоком уровне. Серьезно, Теймур-муаллим, — будто Толстого читаешь! В одном месте, в конце, если не ошибаюсь, вы даже даете диалог. Вы исследуете психологические корни коллективного труда. Само по себе это не вызывает возражений. Но так, как вы это преподносите… Не знаешь, то ли перед тобой роман, то ли научный труд… Серьезно, профессор, некоторые страницы меня по-настоящему тронули. Может быть, я слишком сентиментален… А может, это сила писательского дарования Теймура-муаллима… Хи, хи… Не обижайтесь, Теймур-муаллим, я честно. Я хочу сказать, что…

— У него там отец в деревне, — спокойно перебил Керима профессор, учитель истории и в то же время самый настоящий молла. Собирает с людей деньги, организует ремонт мечети, используя, как выражается наш уважаемый \"будущий доктор\", \"заинтересованный труд\", а потом идет в школу и преспокойным образом учит советских детей атеизму.

На лице Керима выразилось предельное изумление — будто профессор, по меньшей мере, сообщил о пришельцах с Марса.

Теймур не выдержал.

— Профессор! Прошу оставить моего отца в покое. Он не имеет ни малейшего отношения к нашему разговору!

— Считаешь: не имеет отношения?