Айлисли Акрам

Запах меда

1

В огромном Баку, в небольшом учреждении, спокойствием и неспешностью делопроизводства напоминавшем нотариальную контору, много лет работал человек по имени Гурбет Азизов. Он жил на зарплату и вполне укладывался в нее: не хуже других одевался, покупал сигареты, обедал в кафе «Дружба» и два раза в неделю ходил в кино…

Потом Гурбет женился. И хотя зарплата осталась прежней, в образе его жизни значительных изменений не произошло. Разве что с кафе «Дружба» пришлось распрощаться. Ну, еще кино: раньше ходил два раза в неделю, теперь один раз, зато с женой. Короче говоря, если не считать кафе, зарплаты Гурбета Азизова вполне хватало и на двоих.

Потом появилась Наркиз. Следом за ней — Джафарчик. Мальчик, что называется, в рубашке родился: как раз в том месяце, когда он появился на свет, работникам сферы обслуживания повысили зарплату, и Гурбет Азизов стал получать больше.

Но если бы даже зарплата и не изменилась, Гурбет все равно как-нибудь обошелся бы. Он был не из тех, кто плачется и жалуется на судьбу, — это его качество прекрасно знали все знакомые. Впрочем, знакомых-то у него не было, и очень возможно, что именно в этом заключалось его спасение.

Должен предупредить, что вовсе не собираюсь распространяться насчет зарплаты Гурбета Азизова, — она никогда не была его главной заботой, — но уж поскольку об этом зашла речь, прямо скажу: очень может статься, что вопрос о зарплате волновал Гурбета Азизова, что время от времени в душе его рождалось недовольство, что ему хотелось бы и жить посвободнее, и детишек одеть понарядней. Ведь по субботам и воскресеньям он выводил Джафарчика и Наркиз в парк и, глядя на разряженных ребятишек, не раз, наверное, вздыхал о том, что зарплата-то у него не очень. Это возможно. Но что касается квартиры, тут я могу смело утверждать: Гурбет был ею совершенно доволен и ни сном ни духом не помышлял о новой квартире.

У Гурбета была всего одна комната, но зато прекрасная комната: двадцать семь метров, светлая, высокий потолок, много воздуха, а район какой! Уж если такая комната не нравится, то значит, человек или дурака валяет, или представления не имеет, что такое плохая квартира.

Что касается Гурбета, он имел об этом очень точное представление, да и Ситем-ханум не во дворце жила — Гурбет привез ее из полуподвала. И тем не менее последний год она довольно часто ворчала: то комната ей тесновата, то ей, видите ли, необходима отдельная кухня и передняя — не зря же говорят, что аппетит приходит во время еды.

Ворчанию жены Гурбет не придавал особого значения. Он был твердо убежден: не может человек не оценить такую прекрасную комнату, а что квартира коммунальная, тут уж ничего не поделаешь, ему тоже не доставляло особого удовольствия созерцать в коридоре горшки соседских ребятишек, особенно утром и по вечерам, когда их укладывали спать. Но, между прочим, интересная штука: ведь, если вдуматься, в такой картине тоже есть своя прелесть, своя особая поэзия, хотя, конечно, не каждому дано ее ощутить. Что касается Гурбета, он умел находить поэзию во всем, и когда один за другим появились на свет Наркиз и Джафарчик, а в соответствии с этим — два горшка перед их собственной дверью, его представление о прекрасном расширилось, и детские горшки в коридоре уже не портили ему кровь.

Мысль, что комната тесна, никогда не приходила Гурбету в голову. Как это тесна? И кровать стоит, и платяной шкаф, и у Джафаровой кроватки прекрасное место. У них даже целых два стола: раскладной — обеденный и письменный стол Гурбета — стоит в стороне, никому не мешает.

Придя с работы, Гурбет обычно ужинал, играл немного с ребятишками, потом ложился отдохнуть. Но ни кровать, ни общение с собственными детьми не давало ему того полного и глубокого отдыха, который получал он, сидя за своим маленьким письменным столом. Здесь он пил чай, читал газеты. Здесь же, на письменном столе, лежала его толстая синяя тетрадь. Это было нечто вроде дневника, хотя большая часть слов, заполнявших страницы синей тетради, взята была Гурбетом из газет. Ту часть записей, которая отражала события и обстоятельства его собственной жизни, Гурбет всегда помещал после того, что выписывал из газет. Видимо, кроме способности повсюду находить поэзию, он обладал умением в каждом номере газеты находить мудрые и ценные советы, иначе дневник не отличался бы такой последовательностью.

Переехав в новую квартиру, Гурбет в первые дни по-прежнему с превеликим удовольствием проводил часок-другой за столом: делал выписки из газет, добавляя к ним свои собственные замечания и соображения; это был для него лучший отдых, за письменным столом Гурбет отдыхал душой. Тому, что этот маленький стол так много значил для Гурбета Азизова, было две причины: прежде всего, это был его старый любимый стол, Гурбет купил его еще в юности, когда снимал койку у одной старушки на Мало-Морской; в те времена, когда он ежедневно наведывался в кафе «Дружба» и два раза в неделю ходил в кино, за этим столом Гурбет писал стихи. Главное же достоинство стола было в том, что это был личный, собственный стол Гурбета Азизова, который отличался от такого же точно стола в учреждении тем, что здесь Гурбет мог сидеть как хочет, писать что хочет, думать о чем хочет. А иногда, если уж очень о чем-нибудь размечтается, и вздремнуть, не вставая со стула. Не последнюю роль играло и то, что Гурбет обладал способностью во всем, в том числе и в письменном столе и лежащей на нем синей тетради, находить свою, особую поэзию. Записи в синей тетради Гурбет делал с определенной целью: он хотел, чтобы его дети, войдя в года, могли прочитать отцовские записи, узнать, как жил их отец, какие трудности ему пришлось пережить, когда он приехал из деревни, как поступил в институт, кончил его, получил квартиру; дети должны знать, что их отец Гурбет Азизов честно прожил свою жизнь, ни разу не польстившись на дармовой кусок, что он был человек прямой и никогда ни перед кем не гнул спину… Записать это все Гурбет считал своим святым долгом и, может быть, именно поэтому испытывал за письменным столом удовлетворение и душевный покой.

Когда возникла эта история с квартирой, Гурбет, разумеется, тоже записал кое-что в свою тетрадь. Можно было бы даже сказать, что именно, но я этого делать не стану. Придет время, Наркиз и Джафарчик прочтут синюю тетрадь, прочтут и узнают, как честно и бескомпромиссно прожил свою жизнь Гурбет Азизов, и у них возникнет желание столь же достойно прожить свою.

А с новой квартирой дело обстояло так.

Однажды, когда до обеденного перерыва оставалось всего пять минут, директор того самого тихого и мирного учреждения, что так похоже на нотариальную контору, вызвал к себе Гурбета Азизова. Едва Гурбет приоткрыл дверь кабинета, директор поднял руку и громко приветствовал его:

— Ура, Азизов! Браво, Азизов!

Гурбет довольно спокойно отнесся к этому, казалось бы, необычному приветствию, потому что оно было характерно для директора Мурадова; именно так он здоровался, когда у него было хорошее настроение, когда же настроение у него было плохое, он вообще не здоровался с сотрудниками. Однако вместе с тем в Мурадове было сегодня что-то необычное, и, присмотрись Гурбет повнимательней, он сразу заметил бы: Мурадова распирает от какой-то новости.

Но Гурбет особенно не присматривался, потому что знал: если Мурадов в настроении, от него всего можно ждать. Кроме того, до обеденного перерыва оставалось пять минут, Гурбет основательно проголодался и, хотя сидел в директорском кабинете, мысли его витали там, возле ящика стола, куда он утром, придя на работу, положил две холодные картофелины, кусок хлеба, пару котлет и соленый огурец.

А между тем Мурадов продолжал начальственно рокотать, весело поблескивая глазами:

— Молодец, Азизов, ей-богу, молодец! Вот теперь ты мне нравишься! Так и надо, Азизов! Те времена прошли, — теперь другое время!..

Пока Гурбет с тоской думал о лежащем в столе завтраке, Мурадов продолжал осыпать его похвалами, с воодушевлением повторяя его фамилию. Потом вдруг перестал хвалить Гурбета и очень серьезно спросил:

— Слушай, Азизов, а что ты там написал в заявлении? Поделись опытом, может, и мы напишем.

Гурбет оторвался от размышлений и внимательно поглядел в лицо начальника.

— Я не понимаю, товарищ Мурадов. О чем вы? Я никаких заявлений не писал.

Если бы я сочинял рассказ, я бы обязательно сказал, что в этом месте Мурадов рассмеялся. Но я не пишу рассказ, моя задача — честно изложить все, что произошло с Гурбетом Азизовым, и я говорю только правду. Итак, я должен сказать, что Мурадов вовсе не рассмеялся. Наоборот, он вдруг насупился, у него стало именно такое лицо, какое бывает, когда он не здоровается с сотрудниками, и между Гурбетом и директором Мурадовым начался очень серьезный разговор,

— Ты в Баксовет писал?

— Нет, не писал.

— А почему же тебе квартиру дают?

— Какую квартиру?

— Хм, интересно… Может, у нас в учреждении есть другой Гурбет Азизов… Твоя жена звонила туда?

— Моя? Куда?

— Да не крути ты! Ведь я уже все в Баксовете разузнал. Тебе дают квартиру. Такую квартиру, что никому и не снилась! Я даже адрес знаю!..

Вконец разобиженный, Мурадов склонился к бумагам, а потрясенный его сообщением Гурбет стоял и молча смотрел на директора.

Если бы я писал рассказ, я бы, конечно, мог продлить этот диалог: дать Мурадову еще несколько вопросов, на которые Гурбет вынужден был бы ответить. Но я уже объяснял, что моя задача другая. Именно поэтому я обязан сообщить, что беседа их на этом закончилась, так как именно в этот момент Гурбет повернулся и выскочил из кабинета, оставив Мурадова в том самом состоянии, когда он не здоровается с сотрудниками. Гурбет направился прямо к себе: надеть шапку, схватить портфель и бежать домой — должен же он наконец понять, в чем дело. Он надел шапку, схватил портфель, и когда он, случайно открыв ящик, увидел в нем сверток с котлетами, огурцом и холодной картошкой, его вдруг осенило: это все Ситем-ханум.

2

О письме жены Гурбет не имел ни малейшего представления, иначе он, конечно, не разрешил бы ей никуда писать. Кроме того, квартира, которую они теперь получали, была хуже прежней, во всяком случае, Гурбету она нравилась гораздо меньше: он не находил в этой квартире никакой поэзии. Но, повторяю, дело не в квартире, какая б она там ни была, дело не в ней.

Квартиру им дали в недавно отстроенном доме, но Гурбет оказался не первым ее хозяином. С прежними жильцами они встретились, когда переезжали: те как раз грузили пожитки на машину. Главу семьи Гурбет увидел возле грузовика, они поздоровались, пожали друг другу руки, ребятишки встретились на лестнице, а жены по всем правилам приветствовали друг друга в дверях квартиры.

Прежний хозяин их квартиры был невысок ростом и смугл лицом. По его обхождению, а также по тому, как он был одет, и по вещам, лежавшим на грузовике, видно было, что это человек культурный. Жена его тоже производила хорошее впечатление: красивая, приветливая женщина. А о детях и говорить нечего, картинки, а не дети: чистенькие, упитанные, розовые. Один мальчик был ростом с Наркиз, другой чуть побольше Джафарчика.

Жильцы, выехавшие из этой квартиры в другую, видимо большую, были людьми не мелочными: уезжая, они даже не сняли в столовой люстру. Кроме того, в кухне остался дорогой, совершенно новый линолеум, а возле плиты стоял еще вполне пригодный кухонный столик.

Фамилии своего предшественника Гурбет не знал: он прочел ее потом на счете за газ. А насчет адреса — откуда он мог знать, что получится такая заваруха; он бы, конечно, поинтересовался и адресом.

Все началось в воскресенье, в первое воскресенье после переезда. Гурбет еще спал, когда в передней прозвонил звонок. Он вышел в коридор и увидел небольшого осетра, осетр лежал прямо на полу, на плотной серой бумаге. Ситем-ханум стояла и смотрела на рыбу, причем смотрела довольно выразительно.

До полудня осетр пролежал в коридоре. Потом Ситем-ханум почистила рыбу, разрезала ее на куски, положила в корзинку и спустила с балкона, решив про себя, что когда хозяева явятся за рыбой, они, учитывая проявленную ею заботу, оставят кусок-другой для ребятишек.

Но за осетром никто не пришел. В следующую субботу, придя со службы, Гурбет увидел в коридоре половину бараньей туши. Он рассердился. Рассердился и устроил жене скандал: как она смела взять, почему позарилась на чужое, почему не сказала, что те люди переехали?..

Гурбет бушевал довольно долго, но на Ситем-ханум это почему-то не произвело ни малейшего впечатления. Когда он перестал кричать, она очень спокойно объяснила, что ни в чем не повинна. Что она могла сделать? Позвонили открыла. Какие-то молодые парни… Они и слушать ничего не стали. Не бежать же ей вдогонку.

Они долго еще стояли в коридоре и размышляли, как поступить; Гурбет был весь красный от гнева, жена же, напротив, казалась довольной. Может быть, именно поэтому Гурбет снова набросился на нее. Жена в долгу не осталась. Тогда Гурбет сердито хлопнул дверью и ушел в спальню, он даже спать лег без ужина: после этого письма в Баксовет разговаривать с Ситем-ханум стало совершенно невозможно.

К осетру Гурбет не притронулся. Если бы я сочинял рассказ, я написал бы, что он отказался и от баранины. Но вам уже известно, что я не пишу рассказ, цель у меня совершенно другая, а потому пусть вам будет известно: баранину Гурбет ел. Ел и думал, что должен непременно разузнать, кто же он такой, этот низкорослый смуглый человек, живший до него в квартире.

Начал Гурбет с соседей. Имя своего предшественника он узнал сразу, но вот относительно того, чем он занимается, мнения соседей разошлись. Один сказал, что он завмаг, другой — инженер, а третий стал утверждать, что писатель.

А один старик, услышав это имя, так рассердился, что его начала бить дрожь. \"Жулик! — кричал старик, — Подлец! Паразит! Такие кровь сосут из народа!..\" Старик весь посинел, руки у него тряслись, и голова тряслась, и Гурбет уже не рад был, что начал расспросы.

Уже три недели Гурбет Азизов жил в своей новой квартире. Письменный столик, который появился у него еще на Мало-Морской, и здесь стоял рядом с его кроватью. Гурбет по привычке садился иногда за свой стол, но в синей тетради не появилось больше ни строчки.

Не писалось Гурбету, не мог он писать. Ну, вырастут Наркиз с Джафарчиком, прочтут его записи, — что толку? — разве смогут они жить честно, как их отец, если уже сейчас едят чужое?..

Не зная, на что решиться, бедный Гурбет со страхом ожидал развязки. Он терзался муками совести, ругал себя, принимал твердые решения, но Наркиз и Джафарчик так поправились последнее время, так порозовели…

У Джафарчика после кори остался хронический бронхит. Бывало, чуть сквознячок — и ребенок уже в кровати, а теперь они думать забыли о бронхите…

А Наркиз? Сколько крови она ему перепортила своими болезнями!.. Размышляя за письменным столом о превратностях судьбы или поглядывая на розовые щечки дочери, Гурбет вдруг по привычке начинал перебирать в памяти болезни и лекарства, которые ему довелось узнать из-за нее: \"Колит, паротит, дистрофия, анемия…\"

Да, Гурбет Азизов любил своих детей. И постепенно забыл не только названия болезней, которыми они прежде болели, но и свой дневник. И застань он теперь в передней не то что барашка, а живого быка с рогами, он уже не стал бы ни возмущаться, ни ругать жену. Но случилось так, что в одну из суббот он увидел в коридоре не быка, не барашка, а двадцатилитровый бочонок с вином. Вот тут он возмутился, он стал кричать. Пришла из кухни жена, и по ее лицу тоже не заметно было, чтоб она особенно радовалась, совсем не то, что при виде осетра или барана. Гурбет долго поносил жену, взывал к ее совести и в конце концов строго-настрого приказал: отныне ничего не брать просто не открывать, и все.

В тот вечер Гурбет дал себе слово завтра же разыскать прежнего жильца и узнать наконец, кто он такой, этот низкорослый смуглый человек.

Гурбет думал об этом весь вечер, даже во сне ему снилось, что он куда-то идет, кого-то ищет, бродит по каким-то учреждениям… Гурбет и наутро остался тверд в своем решении. \"Во что бы то ни стало сегодня иду в милицию! Кончу — и сейчас же в управление. Скажу — родственника разыскиваю. Только вот до которого часа они там работают?.. А ничего, в крайнем случае, отпрошусь у Мурадова пораньше. Я его непременно разыщу: фамилию знаю, старый адрес знаю… Переехали, мол, родственники, а я адреса не знаю, давно не встречались. Нет, так, пожалуй, не годится, лучше скажу, что они переехали, а я никак дома не застану, хочу на работу к нему зайти…\"

До самых дверей своего маленького, похожего на нотариальную контору учреждения Гурбет Азизов пребывал в уверенности, что все кончится благополучно. Но в дверях им вдруг снова овладело сомнение: хорошо, а вдруг они спросят, как зовут отца этого моего родственника?..

Хотя этот случайно возникший вопрос и озадачил Гурбета, он все-таки не отступил от своего решения: отпросился у Мурадова и, на час раньше уйдя с работы, отправился в главное управление милиции. Там у него действительно спросили об отце интересующего его человека, и Гурбет так растерялся, услышав этот вопрос, что сама его растерянность пошла ему на пользу. Может, только поэтому его и не отправили с пустыми руками, а открыли большой шкаф и долго листали какую-то пухлую книгу. Потом сказали: ваш родственник преподаватель вуза, работает в таком-то заочном институте.

Некоторое время Гурбет стоял молча, не отрывая глаз от толстой книги. Когда ее поставили на место, он открыл дверь и вышел в коридор. Сначала он даже решил вернуться. Вернуться и попросить, пусть посмотрят, может, еще есть человек с таким же именем и фамилией: преподаватель — это скорей всего не то, ведь отца-то его Гурбет не знает.

Когда Гурбет, спустившись по лестнице, подошел к наружным дверям, он уже был твердо убежден, что тут какая-то путаница, адрес ему дали не тот, и придется разузнать, как зовут по отцу прежнего квартиросъемщика. Он ехал домой и мысленно повторял про себя: \"Тут какая-то путаница…\"

Итак, Гурбет Азизов ехал на трамвае домой. Была весна. В окна задувал легкий теплый ветерок. Садилось солнце. Впрочем, упоминать об этом нет ни малейшего смысла, потому что солнца могло и не быть — Гурбету Азизову было в тот вечер не до солнца. Ветерки, закаты и тому подобное пусть описывают те, кто сочиняет рассказы, а я обязан доставить Гурбета Азизова домой и передать его жене и детям. Я только должен заметить, что, когда Гурбет возвращался в трамвае домой и в окна задувал легкий весенний ветерок, он чувствовал, что бесконечно устал. И не потому, что утомился на работе или обессилел, стоя в очереди в милиции, а потому, что попытка разузнать, кто же он, прежний жилец, так и не увенчалась успехом. На свете слишком много однофамильцев, носящих одно и то же имя; чтобы установить личность человека, надо непременно знать его отца; а если не так, зачем бы писать отцовское имя в метриках и паспортах…

… Как только Гурбет открыл дверь, в нос ему ударил запах меда. Он хотел спросить у жены, откуда мед, но не спросил, а только осторожно потянул носом и прошел в комнату. Ситем-ханум принесла чай. Он выпил чаю, поужинал, запах меда все не исчезал; Гурбет несколько раз искоса поглядел на жену, пытаясь понять, в чем дело, но та молчала. Наконец он не выдержал:

— Слушай, Ситем-ханум, медом пахнет! Ей-богу, пахнет!

Жена ничего не ответила, только улыбнулась. Потом встала и, не переставая улыбаться, пошла в кухню и принесла на блюдечке два куска чистого, как слеза, сотового меда и поставила на стол перед мужем:

— Ну и нос у тебя, Гурбет!.. Надо же, в кухню унесла, казан крышкой накрыла — все равно учуял! — И она снова улыбнулась.

Как ни странно, Гурбет тоже улыбнулся. И не потому, что мед был такой уж соблазнительный или ему пришлось по сердцу, с какой легкостью его жена пользуется добром, предназначенным другому, — не поэтому. Гурбет улыбался потому, что ему вдруг вспомнилось детство, деревня, покойная бабушка. Как она тогда жаловалась деду: \"Ни за что от него мед не убережешь! Хоть самую малость положи, хоть ложечку, — все равно учует! Нюх у него на мед, как у медвежонка!..\"

Вот поэтому Гурбет и улыбался. Улыбался, а сам поглядывал на мед. Поглядывал и думал: \"Нет, адрес не тот, с адресом какая-то путаница…\" Потом он вышел на балкон, достал папиросу и закурил.

В соседней комнате спали Наркиз и Джафарчик…