Бедняга отощал от того ужаса, что довелось ему пережить. Он пытался что-то рассказать, но слов не находил.
– Запросы, ну запросы, - повторял он, дрожа и оглядываясь. Ненасытная! Ненасытная!
А я радовался, что так удачно избежал такой опасности, которая и молодых парней в расцвете мужских сил еле-еле оставляла в живых.
Как вы понимаете, в это время я с Иштар виделся нечасто. Она была очень занята, но я знал, что она со страшной скоростью потребляет всех доступных мужиков на выданье. Раньше или позже ей придется расширить свой диапазон. Оказалось - раньше.
Однажды утром мы с ней встретились, когда она собиралась в аэропорт. Она была еще более zaftig, чем обычно, более воздушной, как-то заметнее во всех отношениях. На ней никак не сказалась ее бурная жизнь, она только стала больше и лучше.
Из сумки она вытащила бутылку.
– Ром, - сказала она. - Его на Карибском море пьют. Очень такой мягкий и приятный напиток.
– Ты собираешься на Карибское море, дорогая?
– Да, и еще много куда. Наши местные мужчины какие-то нестойкие и слабодушные. Они меня разочаровали, хотя бывали и очень увлекательные моменты. Я вам так благодарна, Джордж, - без вас ничего бы не было. Это началось, когда вы впервые угостили меня мятным напитком. Знаете, просто стыдно, что я с вами ни разу...
– Ну, это чепуха, моя милая. Я ведь не о себе думал, как ты знаешь, а действовал из чисто гуманных соображений.
Она влепила мне в щеку поцелуй, горячий, как серная кислота, и удалилась. Я с видимым облегчением почесал бровь, но поздравил себя с тем, что наконец-то хоть какое-то из предприятий Азазела закончилось удачно, потому что теперь Иштар, будучи финансово независимой благодаря наследству, могла безраздельно наслаждаться алкоголем и мужчинами.
Так я думал.
Но прошло чуть больше года, и я вновь услышал ее голос. Она вернулась из своего путешествия и позвонила мне. Я далеко не сразу ее узнал. Она была в истерике.
– Моя жизнь кончена! - ревела она в трубку. - Даже мама больше меня не любит. Я не могу понять, в чем дело, но виноват ты. Если бы не твой мятный напиток, ничего бы не случилось, я знаю!
– Но что случилось, моя милая? - спросил я, трепеща. Иштар, которая на тебя взъярилась, это не та Иштар, к которой безопасно подходить.
– А ты приезжай. Я тебе покажу.
Любопытство когда-нибудь меня погубит. В этот раз чуть не погубило совсем. Удержаться от поездки к ней на окраину я не смог. Однако я предусмотрительно не закрыл за собой входную дверь. И когда она с мясницким ножом в руках пошла на меня, я повернулся и удрал с такой скоростью, которой и в молодые годы стал бы гордиться. А она, к счастью, из-за своего состояния не могла за мной угнаться.
Вскоре она опять уехала и, насколько мне известно, до сих пор не вернулась. Но я живу в страхе, что однажды это случится. Иштар Мистик не забывает и не прощает.
Очевидно, Джордж считал свою историю законченной.
– Но что произошло? - спросил я.
– Вы не понимаете? Ее биохимию Азазел перестроил так, что алкоголь эффективно перерабатывался во фрагменты из двух атомов углерода с двойной связью, а это - кирпичи для строительства жиров, углеводов и белков. Алкоголь стал для нее нормальной пищей. Пила же она, как двухметровый насос, - неимоверно. Все это превращалось в двухуглеродные фрагменты, а потом - в жир. Одним словом - разжирела, двумя словами - как бочка. Вся эта горделивая красота скрылась под слоями и слоями сала. Джордж встряхнул головой, отгоняя ужасные воспоминания и бесполезные сожаления, и повторил:
– Вред пьянства измерить невозможно.
ВРЕМЯ ПИСАТЬ
– Я знавал одного человека, слегка похожего на вас, - сказал Джордж.
Он сидел у окна в ресторанчике, где мы с ним обедали, и задумчиво в это окно смотрел.
– Удивительно, - сказал я. - Я-то думал, что я один такой.
– Так и есть, - подтвердил Джордж. - Этот человек был только слегка на вас похож. Что же касается умения царапать, царапать и царапать бумагу без малейшего участия мозга - здесь вы недосягаемы.
– На самом-то деле я пользуюсь текст-процессором, - заметил я.
– Употребленное мной выражение \"царапать бумагу\" - это то, что настоящий писатель понял бы как метафору. - Он оторвался от своего шоколадного мусса и тяжело вздохнул. Вздох был мне знаком.
– Вы собираетесь опять пуститься в полет фантазии по поводу Азазела, Джордж?
– Вы так часто и неуклюже фантазируете сами, что потеряли способность воспринимать правду, когда она вам в уши гремит. Но не беспокойтесь, слишком эта история печальна, чтобы еще и вам ее рассказывать.
– Но вы все равно собираетесь ее рассказать, правда ведь, Джордж?
Он снова вздохнул.
Вон та автобусная остановка (говорил Джордж) напоминает мне про Мордехая Симса, который зарабатывал себе на скромную жизнь, заполняя бесконечные листы бумаги разнообразной ерундой. Конечно, не столько, сколько вы, и не такой ерундой, потому-то я и сказал, что он лишь немного похож на вас. Справедливости ради скажу, что кое-что из его творений я читал и иногда находил вполне сносным. Не хочу задевать ваши чувства, но вы никогда до таких высот не поднимались - по крайней мере, судя по критическим обзорам, поскольку до того, чтобы читать ваши опусы самому, я никогда не опускался.
Мордехай отличался от вас и еще в одном отношении: он был крайне нетерпелив. Вы посмотрите на свое отражение вон в том зеркале (если вы не имеете ничего против подобного зрелища) и оцените, как небрежно вы тут сидите - рука брошена на спинку стула, и вам совершенно все равно, намараете ли вы сегодня свою норму бессвязных слов или нет.
А Мордехай был не таков. Он все время помнил о сроках - и всегда опасался не успеть.
В те дни мы с ним обедали каждый вторник, и он своей трескотней здорово портил мне удовольствие.
– Эту пьесу я должен отправить самое позднее завтра утром, - говорил он что-нибудь вроде этого, - но до того я должен пересмотреть другую пьесу, а у меня просто времени нет. Где, черт побери, счет, наконец? Куда подевался официант? Да что они делают там на кухне? Плавают в соусе наперегонки?
Он всегда более всего нервничал по поводу счета, и я побаивался, что он может удрать, не дождавшись, и предоставить мне выкручиваться самому. Правда, к его чести будь сказано, такого не было ни разу, но сама эта нервотрепка портила удовольствие от еды.
Или вот та вон автобусная остановка. Вот я на нее смотрю уже пятнадцать минут. Вы заметили, что за это время к ней не подошло ни одного автобуса и что день сегодня ветреный и холодный, как и должно быть поздней осенью. Что мы видим? Поднятые воротники, красные и синие носы, переступающие для согрева ноги. Чего мы не видим? Бунта против властей и поднятых к небу кулаков. Все ожидающие пассивно сносят несправедливость земной жизни.
Но не таков был Мордехай Симе. Уж если бы он стоял в этой очереди на автобус, то поминутно выбегал бы на середину дороги, выглядывая, не появился ли наконец, на горизонте автобус. Он бы вопил, и орал, и размахивал руками, он бы организовал марш протеста к городскому управлению. Сказать короче, он бы сильно расходовал свои запасы адреналина.
И сколько раз он обращал свои жалобы именно ко мне, привлеченный, как и многие другие, свойственными моему облику спокойным пониманием и компетентностью.
– Я занятой человек, Джордж, - частил он. Он всегда говорил очень быстро. - Весь мир в заговоре против меня - это позор, скандал и преступление. Вот недавно я заехал в больницу на какое-то рутинное обследование - Бог знает, зачем это было бы нужно, если бы у моего доктора не было глупых идей о том, что он должен на что-то жить, - и мне было сказано прибыть в 9.40 в такую-то комнату к такому-то столу. Я приехал, как вы понимаете, точно в 9.40, и на этом столе была табличка: \"Работает с 9.30\" - на чистом английском языке, Джордж, каждая буква на месте, и ни одной лишней, - но за столом никого. Я проверил свои часы и спросил у кого-то, имевшего вид достаточно опустившегося человека, чтобы оказаться работником больницы: \"Где этот безымянный негодяй, который должен сидеть за этим столом?\" \"Еще не пришел\", - ответил этот безродный мошенник. \"Тут сказано, что этот пост работает с 9.30\". \"Да кто-нибудь рано или поздно придет, я думаю\", - ответил он с циничным равнодушием. Понимаете, Джордж, в конце концов, это же больница. А если бы я помирал? Кто-нибудь почесался бы? Да никогда! У меня подходил крайний срок сдачи важнейшей работы, которая должна была мне принести достаточно денег, чтобы оплачивать счета моего доктора (если бы я не придумал, как потратить их получше, что сомнительно). Кому-нибудь до этого было дело? Никакого! Только в 10.04 кто-то показался, а когда я поспешил к столу, этот опоздавший хам тупо на меня уставился и заявил: \"Подождите своей очереди\".
Мордехай всегда был начинен подобными историями - о лифтах в банках, медленно уползавших вверх как раз тогда, когда он в нетерпении ждал в вестибюле. О людях, которые уходили на перерыв с двенадцати и до пятнадцати тридцати и уезжали на уик-энд в среду вечером, а он тем временем ждал их консультации.
– Не могу взять в толк, кому и зачем вообще понадобилось изобретать время, Джордж, - часто повторял он, - Оно нужно только для того, чтобы изобретать новые способы его потери. Вы поймите, Джордж: если бы я мог часы, которые мне приходится проводить в ожидании этих бесчисленных бюрократов, потратить на работу, я бы мог написать на десять или даже двадцать процентов больше. Вы поймите, насколько увеличился бы мой доход, несмотря даже на издательский грабеж... Да где же, наконец, этот несчастный счет?
Я не смог подавить мысль насчет того, что помочь увеличению его дохода было бы благим делом, потому что у него хватало вкуса часть своих денег тратить на меня. Более того, он умел каждый раз выбирать для совместного обеда первоклассные места, а это согревало мое сердце - нет-нет, мой друг, совсем не такие, как это. Ваш вкус гораздо ниже того, каким он должен быть, судя по вашим писаниям, - если верить тем, кто их читал. Да, так я начал шевелить своими незаурядными мозгами, соображая, как ему помочь.
Про Азазела я подумал не сразу. В те времена я еще не привык к общению с ним, и меня можно понять - двухсантиметрового демона нельзя назвать привычным явлением.
Тем не менее в конце концов я стал думать, не мог бы Азазел чем-то помочь писателю в смысле организации времени. Это казалось маловероятным, и скорее всего я зря потратил бы время Азазела, однако что может значить время создания из другого мира?
Пробормотав все положенные заклинания и песнопения, я вызвал его оттуда, где он в тот момент находился, и он явился спящим. Глаза его были закрыты, и от него исходил дребезжащий писк очень противного тона, то затихающий, то нарастающий. Это, как я понимаю, было эквивалентом человеческого храпа.
Не будучи уверенным относительно того, как его следует будить, я в конце концов решил капнуть ему на живот водой. Живот у него абсолютно круглый, как будто он проглотил шарик от подшипника. Не имею ни малейшего понятия, что в его мире считается нормой, но когда однажды я упомянул шарикоподшипник, он потребовал объяснений, а получив их, пригрозил меня запульникировать. Значение этого слова мне не было известно, но по тону я заключил, что это не должно быть приятно. От капли воды он проснулся и тут же стал как-то глупо возмущаться. Он говорил, что его чуть не утопили, и пустился в разглагольствования на тему о том, как в их мире принято правильно будить. Что-то насчет тихой музыки и танцев, лепестков цветов и легких касаний прекрасных пальцев танцующих дев. Я ему объяснил, что в нашем мире вместо всего этого отлично работают садовые шланги; он сделал несколько замечаний насчет невежественных варваров и достаточно остыл для делового разговора. Объяснив ситуацию, я ожидал, что он тут же чего-нибудь набормочет, помашет ручками и - \"да будет так\".
Он ничего подобного не сделал. Вместо этого он серьезно посмотрел на меня и произнес:
– Послушай, ведь ты меня просишь вмешаться в законы вероятности.
– Именно так.
– Но это не просто, - сказал он.
– Конечно, не просто, - ответил я, - Иначе стал ли бы я тебя просить? Я бы сам это сделал. Только ради трудных задач обращаюсь я к столь могущественным и превосходным, как ты.
Грубо до тошноты, однако помогает в разговоре с демоном, у которого пунктик насчет маленького роста и круглого брюшка.
Моя логика ему понравилась, и он сказал:
– Я же не говорю, что это невозможно.
– Отлично.
– Надо будет поднастроить джинвиперовский континуум твоего мира.
– Точно сказано. Ты это у меня прямо с языка снял.
– Мне придется добавить несколько узлов взаимосвязи континуума с твоим другом - вот с тем, у которого все время опасность просрочки. Кстати, а что это такое?
Я объяснил, и он с некоторым придыханием сказал:
– А, понимаю. У нас такие вещи используются в самых эфирных проявлениях привязанности. Пропусти момент - и твой предмет уже никогда тебе этого не скажет. Помню, как-то раз...
Но я избавлю вас от несущественных подробностей его сексуального опыта.
– Тут есть один момент, - наконец добавил Азазел, - когда я вставлю новые узлы, убрать я их уже не смогу.
– А почему?
Азазел принял важный вид.
– Теоретически невозможно.
Я этому не поверил ни на грош. Ясно было, что этот маленький неумеха просто не знает как. Тем не менее, понимая, что у него вполне хватило бы умения сделать невыносимой мою жизнь, если бы я дал ему понять, что разгадал эту простенькую шараду, я сказал:
– Этого и не придется делать. Мордехаю нужно дополнительное время для писательских трудов, и если он его получит, то будет вполне доволен жизнью.
– Если так, то я это сделаю.
Он долго выполнял пассы. Он делал то же, что делал бы фокусник или волшебник, только ручки его мелькали с такой скоростью, что по временам их просто не было видно. Следует, однако, заметить, что ручки у него были такие маленькие, что и при нормальных обстоятельствах не всегда было ясно, видны они или нет.
– Что это ты делаешь? - спросил я, но Азазел потряс головой, а губами все время шевелил так, как будто считал про себя. Потом, закончив, по всей видимости, свою работу, откинулся на столе на спину, переводя дух.
– Готово? - спросил я. Он кивнул и сказал:
– Ты, я надеюсь, понимаешь, что мне пришлось понизить его долю энтропии более или менее навсегда.
– А что это значит?
– Это значит, что события вокруг него будут идти более упорядочение, чем это можно было бы ожидать.
– В упорядоченности нет ничего плохого, - сказал я. (Вы, мой друг, могли бы с этим не согласиться, но я всегда верил в живительную силу порядка. Мною ведется точный учет каждого цента, который я вам должен, а все подробности записаны на клочках бумаги, которые там и сям в моей квартире разложены. Вы их можете увидеть, когда вам будет угодно.)
Азазел сказал:
– Разумеется, ничего нет плохого в том, чтобы держаться порядка. Но второй закон термодинамики нельзя по-настоящему обойти. Это значит, что для сохранения равновесия где-то в другом месте порядка стало меньше.
– В каком смысле? - спросил я, проверяя молнию на брюках (никогда не лишнее).
– В различных и в основном незаметных. Эффект я распределил по Солнечной системе, так что где-то будет больше столкновений астероидов, отклонений орбиты Ио я тому подобное. Больше всего будет затронуто Солнце.
– А как?
– Я подсчитал, что оно разогреется до тех температур, которые сделают невозможной жизнь на Земле, на два с половиной миллиона лет раньше, чем это случилось бы, если бы я не менял узлов.
Я пожал плечами. Ради человека, регулярно платившего за меня по счету с такой искренней щедростью, что смотреть приятно, нет смысла мелочиться из-за пары миллионов лет.
Примерно через неделю я снова обедал с Мордехаем. Еще когда он снимал пальто, он показался мне возбужденным, а подойдя к столу, где я коротал время над коктейлем, он уже просто сиял.
– Джордж, - сказал он мне, - вы себе представить не можете, какая у меня была странная неделя. - Он, не глядя, протянул руку и даже не удивился, когда в ней сразу оказалось меню. (Должен заметить, что в этом ресторане гордые и величественные официанты подают меню не иначе как по письменному заявлению в трех экземплярах с обязательной визой метрдотеля.)
– Джордж, - сказал Мордехай, - мир отлажен как часы.
– В самом деле? - Я подавил улыбку.
– Я прихожу в банк, и там сразу обнаруживается свободное окно и приветливый кассир. Я прихожу на почту, и там - ну ладно, никто не ожидает приветливости от почтового работника, но он тут же регистрирует мое письмо, и почти без ворчания. Я подхожу к остановке - и тут же подъезжает автобус, а вчера в час пик мне стоило только поднять руку, и сразу появилось такси! Нормальное такси. Я попросил его отвезти меня на перекресток Пятой и Сорок девятой, и он знал дорогу. Он даже говорил по-английски... Что вы будете есть, Джордж?
Достаточно было беглого взгляда на меню. Очевидно, что я тоже не должен был его задерживать. Мордехай небрежно бросил меню на стол и стал быстро заказывать для меня и для себя. При этом он даже не оглянулся посмотреть, стоит ли рядом с ним официант - он либо уже привык, либо предположил, что официант там будет.
И так оно и оказалось.
Официант потер руки, поклонился и обслужил нас быстро, вежливо и превосходно.
– Друг мой Мордехай, - сказал я. - У вас полоса потрясающего везения. С чего бы это?
Должен признать, что у меня мелькнула мысль дать ему понять, что это моя работа. Не должен ли он был отплатить мне золотым дождем или, по нынешним приземленным временам, хотя бы бумажным?
– Это просто, - ответил он, засовывая салфетку за воротник и намертво зажимая в двух кулаках вилку и нож, ибо Мордехай, при всех его достоинствах, обучался искусству застольного поведения не в благородном пансионе. - Это нисколько не везение, Это неизбежный результат законов случая.
– Случая? - возмущенно воскликнул я.
– Конечно, - сказал Мордехай. - Большую часть своей жизни мне пришлось выдерживать такой натиск случайных задержек, какого мир не видел. По законам вероятности для такого непрерывного потока неприятностей необходима компенсация, и вот это мы теперь и наблюдаем. Думаю, что это продлится уже до конца моих дней. На это я рассчитываю и в это верю. Все в мире сбалансировано. - Он подался вперед и весьма фамильярно и неприятно толкнул меня ладонью в грудь. - Вот в чем дело. Законы вероятности нерушимы.
Весь обед он читал мне лекцию о законах вероятности, о которых, по моему глубокому убеждению, знал так же мало, как и вы.
Наконец я сказал:
– У вас, конечно, добавилось времени на писание?
– Конечно! Я думаю, что мое рабочее время увеличилось процентов на двадцать.
– И соответственно увеличилась ваша продуктивность?
– Ну, - сказал он, как-то смущаясь, - пока еще, к сожалению, нет. Мне ведь надо еще настроить. Я не привык, чтобы все было гладко. Меня это все как-то поражает.
Честно говоря, он не казался мне пораженным. Подняв руку, он не глядя взял счет из рук возникшего официанта, небрежно расписался на нем и вместе с кредитной карточкой дал официанту, который в это время стоял и ждал, а после этого сразу исчез.
Весь обед занял чуть больше тридцати минут. Не буду от вас скрывать, что я предпочел бы более цивилизованные два с половиной часа, с шампанским в начале и коньяком в конце, с бокалом-другим хорошего вина между переменами и интеллигентным разговором в течение всего обеда. Однако следовало учесть, что Мордехай сберег два часа, которые он мог использовать на загребание денег для себя, ну, и для меня - в некотором смысле.
Случилось так, что с этого обеда я три недели Мордехая не видел. Не помню почему, - кажется, нас с ним по очереди не было в городе. Как бы там ни было, однажды утром, выходя из кафе после рулета с яичницей, я увидел в полуквартале от себя Мордехая.
Был противный денек с мокрым снегом - день, когда свободные такси подлетают к вам только затем, чтобы обляпать вам брюки серой жидкой грязью и тут же рвануть с места, включив сигнал \"не работаю\" и с противным воем набирая скорость.
Мордехай, стоя ко мне спиной, поднял руку, и к нему тут же осторожно подъехало свободное такси, К моему удивлению, Мордехай смотрел в сторону. Такси отползло прочь, и на его ветровом стекле ясно читалось разочарование.
Мордехай снова поднял руку, и тут же из ниоткуда явилось второе такси и остановилось перед ним. Он влез внутрь, но, как я услышал даже с расстояния в сорок ярдов, высказал несколько таких сентенций, которые ни в коем случае не предназначались бы для ушей деликатно воспитанного человека, если таковые еще попадаются в нашем городе.
В то же утро я ему позвонил и договорился выпить по коктейлю в уютном баре \"Счастливый часок\", в котором этот самый часок иногда растягивался на целый день. Я просто не мог дождаться встречи - мне нужно было получить у него объяснение.
А именно, меня интересовал смысл тех восклицаний, которые он произнес, садясь в такси. Нет-нет, мой друг, вы неправильно меня понимаете. Их словарный смысл - если бы эти слова можно было бы найти в словаре - был мне знаком. Что же мне было совсем непонятно - это почему он их произнес. Судя по всему, он должен был бы быть вполне счастлив.
Когда он вошел в бар, счастливым он не выглядел. Скорее казался изнуренным.
Он сказал:
– Джордж, сделайте одолжение - позовите официантку, ладно?
В этом баре официантки одевались не очень тепло, что, впрочем, согревало взор посетителей. Я с радостью позвал одну из них, хотя и понимал, что она проинтерпретирует мой жест лишь как желание заказать что-нибудь выпить.
На самом деле она его не стала интерпретировать никак, ибо все время была уверенно повернута ко мне лишь обнаженной спиной.
Я сказал:
– На самом деле, Мордехай, если вы хотите, чтобы вас здесь обслужили, вам придется позвать ее самому. Законы вероятности еще не повернулись ко мне выгодной стороной, что просто стыд и позор, ибо давно пора помереть моему богатому дядюшке, лишив своего сына наследства в мою пользу.
– У вас есть богатый дядюшка? - У Мордехая на мгновение блеснул интерес.
– Увы, нет. Это лишь усугубляет несправедливость ситуации. Мордехай, пожалуйста, позовите официантку.
– А ну ее к черту, - проворчал Мордехай. - Подождет, не рассыплется.
Меня, как вы понимаете, беспокоил вопрос не о том, сколько она будет нас ждать, а совсем другое, но любопытство пересилило жажду. Я сказал:
– Мордехай, что с вами? У вас несчастный вид. Сегодня утром я видел, как вы не обратили внимания на пустое такси в такой день, когда они на вес золота, а потом, садясь во второе, даже выругались.
– Что, в самом деле? - спросил Мордехай. - Да эти гады меня просто утомили. Такси за мной охотятся. Просто едут вереницами. Я не могу взглянуть на дорогу, чтобы из них кто-нибудь не остановился. На меня наваливаются толпы официантов. При моем приближении продавцы открывают закрытые магазины. Стоит мне войти в холл, как лифт распахивает пасть и ждет, пока я войду, и тут же закрывается и едет сразу на нужный этаж. В любой конторе мне сразу приветственно машут орды служащих, заманивая каждый к своему столу. Все правительственные чиновники существуют только затем, чтобы...
– Но, Мордехай, - вставил я слово, - это же просто прекрасно. Законы вероятности...
То, что он предложил сделать с законами вероятности, было абсолютно невыполнимо хотя бы из-за отсутствия у абстрактных понятий телесной сущности.
– Однако, Мордехай, - убеждал я его, - все это должно было дать вам больше времени для писательских трудов.
– Ни хрена! - рявкнул Мордехай. - Я писать вообще не могу!
– Ради всего святого, отчего?
– Потому что у меня нет времени на обдумывание.
– Нет времени на что?
– Раньше, в процессе всех этих ожиданий - в очередях, на остановках, в конторах, - это было время, когда я думал, когда обдумывал, что буду писать. Это было время совершенно необходимой подготовки.
– Я этого не знал.
– Я тоже, зато теперь знаю.
– Я-то думал, - сказал я, - что вы все это время ожидания только распалялись, ругались и самого себя грызли.
– Часть того времени на это и тратилась. А остальное время шло на обдумывание. И даже время, когда я пенял на несовершенство мира, шло не зря, поскольку я получал хорошую встряску и правильную гормональную настройку всего организма, и, когда добирался наконец до машинки, вся эта невольная злость выплескивалась на бумагу. От обдумывания появлялась интеллектуальная мотивация, а от злости - мотивация эмоциональная. А от их соединения рождалась превосходная проза, выливающаяся из тьмы и инфернального огня моей души. А теперь - что? Вот, смотрите!
Он слегка щелкнул пальцами, и тут же тщательно раздетая красавица оказалась на расстоянии вытянутой руки, спрашивая:
– Могу я обслужить вас, сэр?
Уж конечно, могла бы, но Мордехай только мрачно заказал два коктейля для нас обоих.
– Я думал, - продолжал он, - что просто надо приспособиться к новой ситуации, но теперь я вижу, что это невозможно.
– Но вы же можете отказаться от использования преимуществ такой ситуации.
– Отказаться? А как? Вы же видели сегодня утром. Если я отказываюсь от такси, тут же приходит другое, только и всего. Пятьдесят раз могу я отказаться, и оно придет пятьдесят первый. И так во всем. Я уже совсем вымотался.
– А что, если вам просто зарезервировать себе часок-другой для раздумий в тишине кабинета?
– Именно так! В тишине кабинета. А оказалось, что я могу думать, лишь переминаясь с ноги на ногу на перекрестке, или на каменной скамейке зала ожидания, или в столовой без официанта. Мне нужен источник раздражения.
– Но вы же раздражены сейчас?
– Это не то же самое. Можно злиться на несправедливость, но как злиться на всех этих нечутких олухов за ненужную доброту и предупредительность? Я не раздражен сейчас, а всего лишь печален.
Это был самый несчастливый час, который я когда-либо провел в баре \"Счастливый часок\".
– Клянусь вам, Джордж, - говорил Мордехай, - я думал, что меня сглазили. Как будто фея, не приглашенная на мое крещение, нашла, наконец, что-то похуже, чем постоянные потери времени. Он нашла проклятие исполнения любых желаний.
Видя его столь несчастным, я с трудом удержался от недостойных мужчины слез, тем более что этой неприглашенной феей был я, и он, не дай Бог, как-нибудь об этом дознается. Он мог бы тогда убить себя или - страшно даже подумать - меня.
А потом пришел настоящий ужас. Спросив счет и, разумеется, моментально получив, он бросил его мне, рассмеялся фальшивым, кашляющим смешком и сказал:
– Давайте-ка заплатите. А я пошел.
Я заплатил. А что мне было делать? Но полученная рана и сейчас иногда напоминает о себе перед ненастьем. Я ведь для него укоротил жизнь Солнца на два с половиной миллиона лет, и я же должен был платить за выпивку? Где справедливость?
Мордехая я с тех пор не видел. Я слыхал, что он уехал из страны и стал бродягой где-то в южных морях.
Не знаю, чем там занимаются бродяги - думаю, вряд ли гребут деньги лопатой. Одно я знаю: если он будет стоять на берегу и захочет, чтобы пришла волна, она придет тут же.
Тем временем недовольный официант принес нам счет и положил его между нами, а Джордж талантливо, как и всегда, изобразил задумчивую рассеянность.
Я спросил:
– Джордж, вы ведь не собираетесь просить Азазела сделать что-нибудь и для меня?
– Вообще-то нет, - ответил Джордж. - К сожалению, старина, вы не тот человек, с которым связаны мысли о благодеяниях.
– И вы не собираетесь для меня ничего сделать?
– Абсолютно.
– Тогда, - сказал я, - я плачу по счету.
– Это, - ответил Джордж, - самое меньшее, что вы можете сделать.
ПО СНЕЖКУ ПО МЯГКОМУ
Мы с Джорджем сидели у окна в \"Ла Богема\" - французском ресторанчике, которому Джордж время от времени оказывал благодеяния за мой счет. Я выглянул и сказал:
– Похоже, снег пойдет.
Нельзя сказать, чтобы это было вкладом в мировую сокровищницу знаний. Весь день темные и низкие тучи плотно закрывали небо, температура болталась где-то ниже нуля и по радио предсказывали снег. Однако то пренебрежение, с которым к этому замечанию отнесся Джордж, несколько задело мои чувства.
Он сказал:
– Вот, например, мой друг Септимус Джонсон.
– А что такое? - спросил я. - Какое отношение он имеет к тому факту, что может пойти снег?
– Естественный ход мысли, - отрезал Джордж - Вы наверняка слыхали об этом процессе, несмотря на то что сами его не испытали ни разу.
Мой друг Септимус (говорил Джордж) был суровым молодым парнем, ходил всегда набычившись и постоянно шевелил глыбами бицепсов. Он был седьмым ребенком в семье, отсюда и имя. Его младшего брата звали Октавиус, а их младшую сестру - Нина.
Я не знаю, насколько далеко еще простирался этот счет, но думаю, что в детстве и юности он страдал от многолюдия и потому впоследствии до странности любил уединение и тишину.
Достигнув зрелости и добившись определенного успеха своими романами (почти как вы, старина, только его критики иногда хвалили), он скопил достаточно денег, чтобы потакать своим странностям. Короче говоря, он купил себе отдельно стоящий дом на заброшенном клочке земли в глухом углу штата Нью-Йорк и время от времени скрывался там для написания следующего романа. Это место не было очень уж далеко от всякой цивилизации, но до самого горизонта, казалось, простиралась нетронутая глушь.
Думаю, что только меня одного он когда-либо приглашал к себе в этот сельский угол. Я полагаю, что его привлекала моя исполненная спокойного достоинства манера, а также блеск и разнообразие моих разговоров. Он никогда ничего не говорил на эту тему, но трудно предположить что-либо другое.
Конечно, с ним надо было вести себя осторожно. Каждый, кому случалось получить дружеский шлепок по спине - любимая манера здороваться у Септимуса Джонсона, - знает ощущение от сломанного позвонка. Однако при нашей первой встрече случайное проявление силы с его стороны оказалось очень кстати.
На меня насела дюжина-другая бродяг, введенная в заблуждение моим полным достоинства видом, из-за которого они решили, что у меня непременно должны быть с собой несметные богатства наличными и драгоценностями. Я отчаянно защищался, потому что у меня с собой не было ни цента и я понимал, что, когда бродяги, это обнаружат, они, в силу естественного разочарования, обойдутся со мной весьма варварски. В этот момент и появился Септимус, погруженный в обдумывание своих творений. Свора негодяев как раз была у него на пути, и, поскольку он так глубоко задумался, что мог идти только по прямой, он механически раскидал их в стороны по двое и по трое. На дне кучи он обнаружил меня, и как раз тогда у него что-то забрезжило и он увидел решение какой-то своей проблемы, какова бы она ни была. Сочтя меня счастливым талисманом, он пригласил меня пообедать. Сочтя, что обед за чужой счет гораздо лучше любого талисмана, я согласился.
К концу обеда я приобрел такое на него влияние, что он пригласил меня к себе за город. Потом такие приглашения часто повторялись. Он однажды сказал, что, когда есть я, - это почти то же самое, как когда никого нет. Зная, как он ценит одиночество, я счел это за серьезную похвалу. Поначалу я ожидал увидеть хижину, но ошибся. Септимус явно преуспевал со своими романами и в расходах не стеснялся. (Я понимаю, что в вашем присутствии невежливо говорить о преуспевающих писателях, но приходится держаться фактов.)
Дом, хотя и изолированный от мира настолько, что я находился в постоянной агорафобии, был отлично электрифицирован, в подвале стоял дизель, а на крыше - солнечные батареи. Еда была хороша, а винный погреб просто великолепен. Мы жили в роскоши, а к ней я всегда очень легко привыкал, что удивительно из-за малого опыта.
Конечно, совсем не выглядывать в окна было невозможно, и полное отсутствие декоративности довольно сильно подавляло. Можете мне поверить пейзаж составляли холмы, поля и небольшое озеро, неимоверное количество всякой ядовито-зеленой растительности, но никакого следа человеческого жилья, или автомагистрали, или чего-нибудь в этом роде - на худой конец, цепочки телеграфных столбов.
Однажды, после хорошего обеда с хорошим вином, Септимус торжественно заявил:
– Джордж, мне приятно, когда вы здесь. После беседы с вами я сажусь за свой текст-процессор с таким облегчением, что у меня все выходит гораздо лучше. А потому приезжайте запросто в любое время. Здесь, - он повел рукой в воздухе, - здесь вы можете скрыться от всех забот и невзгод, что преследуют вас. А пока я сижу за текст-процессором, все книги, телевизор и холодильник в вашем распоряжении, а где винный погреб, вы, я надеюсь, знаете.
Как оказалось, я это знал. Я даже нарисовал для себя маленький план, на котором был большим крестом обозначен винный погреб и тщательно намечены все маршруты к нему.
– Единственное, о чем я должен предупредить, - сказал Септимус, - это убежище от горестей мира закрыто с первого декабря по тридцать первое марта. В это время я не могу предложить вам свое гостеприимство, потому что и сам должен оставаться в городе.
Это меня ошарашило. Для меня пора снега - пора невзгод. Именно зимой, мой старый друг, начинают особенно свирепствовать мои кредиторы. Эти жадины, настолько богатые, что ничего не потеряли бы от тех жалких крох, что я им должен, были бы особенно довольны, узнав, что меня вышвырнули на мороз. Эта мечта вдохновляет их на такие полные волчьей ярости поступки, что убежище мне просто необходимо.
Я спросил:
– А почему бы и не зимой, Септимус? С таким мощно гудящим камином и не уступающим ему паровым отоплением вы могли бы поплевывать на все морозы Антарктики.
– Так бы оно и было, - ответил Септимус, - но похоже, что каждую зиму ревущие дьяволы вьюг устраивают здесь съезды и вываливают свои запасы снега прямо на этот мой полурай. И тогда этот затерянный в одиночестве дом оказывается отрезан от внешнего мира.
– И гори он огнем, этот мир, - заметил я.
– Совершенно справедливо, - согласился Септимус. - Но, однако, все мои запасы поставляются извне - еда, напитки, горючее, чистое белье. Горько, но правда - я на самом деле не могу выжить без поддержки извне или, по крайней мере, вести без нее такую жизнь сибарита, какая только и достойна уважающего себя человека.
– Знаете, Септимус, - сказал я, - может быть, я подумаю, как разрешить это затруднение.
– Думайте сколько влезет, - ответил он, - но ничего у вас не выйдет. Тем не менее восемь месяцев в году этот дом ваш или, по крайней мере, в то время, когда я здесь.
Это было правдой, но как может человек принимать во внимание только восемь месяцев, когда их все равно двенадцать? Тем же вечером я вызвал Азазела.
Я не думаю, что вы о нем что-нибудь знаете. Это демон, этакий волшебник-бесенок ростом в два сантиметра, но обладающий сверхъестественной силой, которую он всегда рад проявить, потому что у себя дома (где бы это ни находилось) он вряд ли стоит высоко во мнении своих сограждан. Поэтому...
Ах, вы о нем слышали? Это прекрасно, однако как вы полагаете, друг мой, могу ли я рассказать вам что бы то ни было, если вы все время стараетесь изложить вашу собственную точку зрения? Вы, кажется мне, не понимаете, что искусство беседы требует прежде всего умения внимательно слушать и воздерживаться от перебивания говорящего даже по таким экстраординарным поводам, как то, что вы что-то знаете. Ну, да ладно.
Азазел был, как всегда, неимоверно зол. Он очевидно, был занят чем-то, что называл \"торжественным религиозным созерцанием\". Мне с трудом удалось подавить мое справедливое раздражение. Он всегда занят чем-то, что считает важным, и никогда, похоже, не поймет, что, когда я его вызываю, это по действительно важному делу.
Я спокойно подождал, пока визгливая ругань наконец затихла, и изложил супь дела.
Он слушал, сердито наморщив мордочку, а потом спросил:
– Что такое снег?
Я вздохнул и объяснил.
– Ты говоришь, что с неба падает отвердевшая вода? Целые куски отвердевшей воды? И после этого остается что-то живое?
Я не стал пускаться в объяснения насчет града, но сказал:
– Она падает в виде мягких и рыхлых хлопьев, о Могущественный (на него всегда хорошо действовали подобные дурацкие имена). Неудобства возникают, когда ее выпадает слишком много.
Азазел заявил:
– Если ты просишь меня изменить погодный режим этого мира, я отказываюсь решительно. Это подпадает под статью о незаконной переделке планет кодекса этики моего крайне этичного народа. Я и думать не желаю о нарушении этики, тем более что если меня поймают, то скормят ужасной птице Ламелл - исключительно мерзкой твари с отвратительными застольными манерами. Даже говорить не хочу, с чем она меня смешает.
– О переделке планет я и думать не думал, о Возвышенный. Я хотел бы попросить только об одной гораздо более простой вещи. Видишь ли, снег, когда его много, настолько мягок и рыхл, что человек в нем проваливается.
– Сами виноваты - не надо быть такими массивными, - буркнул Азазел.
– Несомненно, - согласился я, - и именно эта масса и делает ходьбу столь трудной, Я бы хотел, чтобы на снегу мой друг был не так тяжел.
Но внимание Азазела было трудно привлечь. Он только повторял, как болванчик: \"Отвердевшая вода - повсюду - по всей земле!\" - и тряс головой, не в силах себе такого представить.
– Ты можешь сделать моего друга полегче? - спросил я наконец, указывая на самую простую задачу.
– Запросто! - отозвался Азазел. - Надо только применить принципы антигравитации, чтобы она включалась от молекулы воды, находящейся в определенном состоянии. Это нелегко, но это возможно.
– Погоди, - сказал я с беспокойством, представляя себе опасность такой жесткой схемы. - Гораздо разумнее будет подчинить антигравитацию воле моего друга. Может быть, ему иногда будет приятнее топать по земле, чем парить.
– Подчинить антигравитацию столь примитивной автономной системе твоего типа? Ну, знаешь ли! Твоя наглость поистине не знает границ!
– Я ведь только попросил, - сказал я, - поскольку имею дело с тобой. Никогда бы не стал я просить кого-нибудь другого из твоего народа, ибо это было бы бесполезно.
Эта маленькая дипломатическая неправда возымела ожидаемое действие. Азазел выпятил грудь аж на целых два миллиметра и величественным контртеноровым писком провозгласил:
– Да будет так.
Я думаю, что соответствующая способность появилась у Септимуса в тот же момент, но я не уверен. Дело было в августе, и снегового покрова для экспериментов под рукой не было - а ехать за материалом в Патагонию, Антарктиду или даже в Гренландию у меня не было никакой охоты. Не было также смысла объяснять ситуацию Септимусу, не имея снега для демонстрации. Он бы просто не поверил. Он бы пришел к смехотворному заключению, что я - Я - слишком много выпил.
Но рок благоволил мне. Мы были в загородном доме у Септимуса в ноябре (он это называл \"закрытие сезона\"), когда начался снегопад - необычно обильный для этого времени.
Септимус разозлился до белого каления и объявил войну вселенной, не собираясь спускать ей столь гнусного оскорбления.
Но для меня это была милость небес - и для него тоже, если бы он это знал. Я сказал:
– Отриньте боязнь, Септимус. Отныне узнайте, что снег вам более не страшен.
И я объяснил ему ситуацию настолько подробно, насколько это было необходимо.
Я так и полагал, что наиболее вероятной ожидаемой реакцией будет выраженное в нелитературной форме недоверие, но он добавил еще несколько отнюдь не необходимых малоцензурных замечаний о моем умственном здоровье.
Однако я не зря потратил несколько месяцев на выработку правильной стратегии.
– Вы могли бы, вообще говоря, поинтересоваться, - сказал я, - чем я зарабатываю на жизнь. Я думаю, вас не удивит такой мой уход от темы, если теперь я вам скажу, что занимаю ключевой пост в правительственной исследовательской программе по антигравитадии. Я ничего больше не имею права говорить, кроме того, что эксперимент с вашим участием поведет к колоссальному прогрессу всей программы.
Он выкатил на меня глаза, а я тихо напел несколько тактов мотива \"Звездно-полосатое знамя\".
– Вы это серьезно? - спросил он меня.
– Стал бы я говорить неправду? - ответил я. И затем, рискуя нарваться на естественный ответ, добавил: - Или стало бы врать ЦРУ?
Он это проглотил, подавленный той аурой правдивой простоты, которая пронизывала все мои слова.
– Что я должен делать? - спросил он.
Я ответил:
– Сейчас снега всего шесть дюймов. Вообразите, что вы ничего не весите, и станьте на него.
– Просто вообразить?
– Так это действует.
– Да я же просто ноги замочу.
– Наденьте болотные сапоги, - саркастически предложил я.
Он заколебался, потом на самом деле вытащил болотные сапоги и залез в них. Открытое выражение недоверия на его лице меня глубоко задело. Кроме того, он надел меховое пальто и еще более меховую шапку.
– Если вы готовы... - холодно начал я.
– Не готов, - перебил он.
Я открыл дверь, и он ступил наружу. На крытой веранде снега не было, но как только он вышел ни ступени, ноги из-под него поехали, и он отчаянно вцепился в балюстраду.
Как-то добравшись до конца короткой лестницы, он попытался подняться, но это не получалось - по крайней мере не получалось так, как он хотел. Еще несколько футов он проехал, молотя руками по снегу и размахивая ногами в воздухе. Он перевернулся на спину и продолжал скользить, пока не наткнулся на молодое дерево и не зацепился согнутой рукой за его ствол. Сделав три или четыре оборота вокруг ствола, он остановился.
– Что за скользкий сегодня снег? - заорал он дрожащим от возмущения голосом.
Должен признать, что, несмотря на мою веру в Азазела, я не мог не удивиться, глядя на эту картину.
От его ног не оставалось следов, а скользящее по снегу тело не оставило борозды. Я сказал:
– На снегу вы ничего не весите.
– Псих, - ответил он.
– Посмотрите на снег, - настаивал я. - Вы не оставляете следов.
Он посмотрел, после чего сделал несколько замечаний, которые в прежние годы можно было бы назвать непечатными.
– Вспомним, - продолжал я, - что сила трения зависит от давления скользящего тела на поверхность скольжения. Чем меньше давление, тем меньше сила трения. Вы ничего не весите, ваше давление на снег равно нулю, следовательно, сила трения также нулевая, и вы скользите по снегу, как по абсолютно гладкому льду.
– Так что же мне делать? Я же так не могу, когда у меня ноги разъезжаются!
– Это ведь не больно, правда? Когда ничего не весишь, то падать на спину не больно.
– Все равно это не годится. \"Не больно\" - это еще не основание провести жизнь, лежа на спине в снегу.
– Ну, Септимус, вообразите, что вы снова потяжелели, и встаньте.
Он состроил озадаченную физиономию и сказал:
– Просто вообразить - и все?
Тем не менее он попробовал и неуклюже поднялся на ноги.
Теперь он ушел в снег на пару дюймов и, когда осторожно попробовал шагать, ему это было не труднее, чем обычно бывает идти по снегу.
– Джордж, как вы это делаете? - спросил он с Возросшим почтением в голосе. - Я бы никогда не сказал, что вы такой ученый.
– ЦРУ требует маскировки, - объяснил я. - Теперь воображайте себя все легче и легче и пройдитесь снова. Ваши следы будут все мельче и мельче, а снег будет все более и более скользким. Остановитесь, когда он станет слишком скользким.
Он поступил так, как было сказано, ибо ученые имеют сильное влияние на низших смертных.
– Теперь, - сказал я, - попробуйте скользить вокруг дома. Когда захотите остановиться, просто станьте тяжелее - но постепенно, а то шлепнетесь носом.
Септимус был парень спортивный и освоился очень быстро. Он когда-то мне говорил, что владеет всеми видами спорта, кроме плавания. Когда ему было три года, отец зашвырнул его в пруд в искренней попытке научить плавать без всех этих утомительных инструкций, и потом ему в течение десяти минут пришлось делать искусственное дыхание \"рот в рот\". Как он говорил, это оставило у него на всю жизнь стойкий страх перед водой и отвращение к снегу. \"Снег - это твердая вода\", - говорил он точь-в-точь как Азазел.
Однако в новых обстоятельствах отвращение к снегу не спешило проявиться. Он начал с радостным ушераздирающим визгом носиться вокруг веранды, утяжеляя себя на поворотах и разбрызгивая из-под ног фонтаны снега при остановке.
– Постойте-ка! - крикнул он, ринулся в дом и вынырнул - хотите верьте, хотите нет - с привязанными к сапогам коньками, - Я научился кататься у себя на озере, - объяснил он, - но удовольствия от этого не получал. Всегда боялся, что лед провалится. А теперь могу кататься и не бояться.
– Не забудьте, - встревожено напомнил я, - что это работает только над молекулами Н
2О. Стоит вам попасть на клочок оголенной земли или мостовой, и ваша легкость исчезнет. Вы можете ушибиться.
– Не беспокойтесь, - сказал он, вставая на ноги и беря старт.
Я смотрел ему вслед, а он летел уже где-то за полмили над заснеженным пустым полем, а до моих ушей донесся отдаленный рев: \"По снежку по мягкому на саночках лихих...\"
Септимус, необходимо заметить, каждую ноту берет наугад и никогда не угадывает. Я зажал уши.
Эта зима была, смею сказать, счастливейшей в моей жизни. Всю долгую зиму я жил в теплом, уютном доме, ел и пил по-царски, читал повышающие мой интеллектуальный уровень книжки, в которых старался оказаться умнее автора и найти, кто убийца; а еще я наслаждался мыслью о том, как злятся мои кредиторы там, в городе.