Айзек АЗИМОВ

БИЛЬЯРДНЫЙ ШАР

Джеймс Присс – пожалуй, мне бы следовало сказать профессор Джеймс Присс, хотя каждому, наверное, и без этого титула ясно, о каком Приссе идет речь, – всегда говорил медленно.

Это я точно знаю. Мне довольно часто случалось брать у него интервью. Величайший был ум после Эйнштейна, но срабатывал всегда медленно. Присс и сам признавал это. Возможно, дело было в том, что Присс обладал таким гигантским умом, который просто не мог быстро работать.

Бывало, Присс что-нибудь скажет в медлительной рассеянности, затем подумает, затем добавит что-то еще. Даже к самым тривиальным вопросам его огромный ум подступался нерешительно, касался одной стороны проблемы, потом – другой.

«Встанет ли завтра солнце? – представлял я ход его размышлений. – А что мы подразумеваем под словом „встанет“? Можно ли с уверенностью сказать, что „завтра“ наступит? Не является ли в этой связи „солнце“ понятием двусмысленным?»

Добавьте к его манере речи вежливое выражение лица, довольно бледного, с глазами, взгляд которых не выражал ничего, кроме нерешительности, седые волосы – жидкие, но аккуратно причесанные, деловой костюм всегда старомодного покроя и вы получите полное представление о профессоре Джеймсе Приссе – человеке, склонном к уединению и совершенно лишенном личного обаяния.

Вот почему никому и в голову не пришло заподозрить его в убийстве. И даже я сам не очень-то уверен. Как бы там ни было, он действительно думал медленно, всегда думал слишком медленно. Можно ли предположить, чтобы в один из критических моментов он вдруг ухитрился подумать быстро и сразу привести мысль в исполнение?

Впрочем, это неважно. Если он и совершил убийство – ему удалось выйти сухим из воды. Теперь уже поздно ворошить это дело, и я бы вряд ли сумел чего-нибудь добиться, даже несмотря на то, что решил опубликовать этот рассказ.



Эдвард Блум учился с Приссом на одном курсе и, так уж сложились обстоятельства, постоянно с ним сотрудничал. Они были ровесниками и в равной мере убежденными холостяками, но зато во всем остальном являли собой полную противоположность.

Блум – стремительный, яркий, высокий, широкоплечий, с громовым голосом, дерзкий и самоуверенный. Мысль Блума, как метеор с его внезапностью и неожиданностью полета, била в самую точку. В отличие от Присса Блум не был теоретиком – для этого ему недоставало ни терпения, ни способности сосредоточить напряженную работу ума на изолированной абстрактной проблеме. Он это сам признавал и, даже больше того, похвалялся этим.

Чем он действительно обладал, так это сверхъестественной способностью увидеть возможности практического применения теории. В холодной гранитной глыбе науки он умел увидеть – казалось, без малейшего усилия – сложную схему удивительного изобретения. Глыба распадалась, и оставался шедевр человеческой мысли.

Это всем известно, и не будет преувеличением сказать, что все созданное Блумом всегда работало, патентовалось и приносило прибыль. К тому времени, когда ему исполнилось сорок пять лет, он стал одним из богатейших людей в мире.

При всей многогранности талантов Блума-Практика, пожалуй, ярче всего его фантазия воспламенялась идеями Присса-Теоретика. Самые выдающиеся изобретения Блума были построены на величайших откровениях мысли Присса, и, в то время как Блум утопал в богатстве и имел мировую славу, имя Присса пользовалось феноменальным признанием лишь среди его коллег.

И естественно, нужно было ожидать, что, когда Присс создал теорию Двух Полей, Блум немедленно приступил к созданию первой в мире антигравитационной установки.

Мое задание состояло в том, чтобы найти в теории Двух Полей интересное для простых смертных подписчиков «Теле-Ньюс пресс», а этого можно добиться, лишь имея дело с живыми людьми – не с абстрактными теориями. Задача была не из легких, поскольку мне предстояло брать интервью у профессора Присса.

Само собой разумеется, что я собирался задавать вопросы о возможностях применения антигравитации – это интересовало весь мир, – а не о теории Двух Полей, которую никто не мог понять.

– Антигравитация? – Присс поджал свои бледные губы и задумался. – Я не вполне уверен, что это возможно или когда-нибудь окажется возможным. Я еще не… добился окончательного результата, который меня бы удовлетворил. Пока не могу сказать, имеет ли уравнение Двух Полей определенное решение, хотя, несомненно, оно должно было бы его иметь, если бы… – И он погрузился в размышления.

Пришлось слегка кольнуть его.

– Блум заявил, что считает вполне возможным создать антигравитационную установку.

Присс кивнул головой.

– Да, и это очень любопытно. До сих пор Эд Блум проявлял фантастическую способность увидеть далеко не очевидное. У него необыкновенный ум. Вот что сделало его весьма богатым человеком.

Присс принимал меня у себя дома. В таких квартирах живут люди среднего достатка. Я не мог не поглядывать по сторонам. Богатым Присс не был.

Не думаю, чтобы он читал мои мысли. Просто он перехватил мой взгляд. Мне кажется, он и сам подумал о том же.

Богатство редко бывает наградой настоящего ученого. И он об этом не особенно жалеет.

Возможно, так оно и есть, подумал я. Присс имел свою награду – особую. Он третий человек за всю историю, кто получил две Нобелевские премии, и пока единственный, кому удалось их получить за достижения в области науки без соавторов. Ему здесь не на что жаловаться. И хотя он не был богатым, бедным его тоже не назовешь.

Но в голосе Присса не чувствовалось удовлетворения. Возможно, не только потому, что его раздражало богатство Блума; причиной могло быть и то, что слава Блума обошла весь мир, и то, что, куда бы Блум ни приехал, его чествовали повсюду, в то время как Присс вне стен научных конференц-залов и университетских клубов был мало кому известен.

Не знаю, можно ли было прочесть эти мысли в моих глазах или догадаться о них по тому, как я морщил лоб, но только Присс продолжал:

– Однако, как вам, наверно, известно, мы с ним друзья. Раз, а то и два в неделю мы сходимся за бильярдным столом. И каждый раз я его обставляю.

(Это заявление я опустил из текста интервью. На всякий случай я обратился за уточнением к Блуму, который в ответ разразился пространным контрзаявлением, начинавшимся словами: «Иногда он обыгрывает меня в бильярд. Этот старый осел…», и далее Блум совсем перешел на личности. Ни один из них не был новичком в этой игре. Мне как-то довелось присутствовать на одной из их партий – это было после заявления и контрзаявления, – и я могу сказать, что оба они орудовали киями с профессиональным апломбом. Более того, они сражались «насмерть», и во время игры я не заметил и намека на дружеские отношения.)

– Не откажите в любезности сделать предсказание относительно того, удастся ли Блуму создать антигравитационную установку?

– Вы, по-видимому, хотите, чтобы я поставил свое имя на карту? Гм-гм. Ну что ж, давайте подумаем вместе, молодой человек. Только что мы подразумеваем под антигравитацией? Наша концепция гравитации основана на общей теории относительности Эйнштейна, которой вот уже сколько лет, но которая тем не менее в своих пределах остается незыблемой. Для наглядности…

Я вежливо слушал. Мне уже приходилось выслушивать его рассуждения на эту тему, но, если я хотел выудить для себя что-нибудь ценное, нужно было не мешать ему самому пробраться сквозь дебри теории.

– Для наглядности, – сказал он, – представим себе вселенную в виде абсолютно плоского, не имеющего толщины листа сверхгибкой и сверхпрочной резины. Если определить массу как нечто взаимосвязанное с весом – подобно тому, как это имеет место на поверхности Земли, то тогда нужно ожидать, что любая масса, оказавшаяся на листе резины, продавит в нем лунку. Чем больше масса, тем больше будет такая лунка.

В реальной вселенной, – продолжал он, – бесконечное множество всевозможных масс, и наш резиновый лист, соответственно, должен быть весь испещрен лунками разной глубины. Любой объект, катящийся по нашему листу, на своем пути будет постоянно проваливаться в эти лунки и, выскакивая из них, менять скорость и направление движения. Эти изменения мы можем интерпретировать как демонстрацию существования гравитационных сил. Если путь движущегося объекта проходит достаточно близко от центра лунки, то при достаточно малой скорости объект как бы окажется в ловушке и начнет вращаться в лунке по эллипсу. При отсутствии трения он будет там вращаться вечно. Другими словами, то, что Исаак Ньютон считал силой, Альберт Эйнштейн определил как геометрическое искривление пространства.

Здесь Присс сделал паузу. Он говорил довольно гладко – для себя, пока речь шла о том, что ему уже не раз приходилось объяснять. Но теперь он точно начал продвигаться наощупь.

– Итак, – сказал он, – пытаясь создать антигравитацию, мы тем самым пытаемся изменить геометрию вселенной. Или, если вернуться к нашей метафоре, пытаемся разгладить лунки на резиновом листе. Допустим, что нам удалось забраться под некую массу и, подняв ее над собой, удерживать в таком положении, чтобы не дать ей выдавить лунку. Если таким образом разгладить наш резиновый лист, будет создана вселенная – или хотя бы часть ее, где гравитация не существует. Катящийся объект на своем пути мимо массы, которая не образует лунки, уже не изменит направления своего движения, и в этом случае мы могли бы сказать, что масса не создает гравитационных сил. Для того чтобы создать антигравитацию на Земле, нам пришлось бы найти массу, равную массе Земли и, так сказать, подвесить эту массу над головой.

Я перебил его:

– Но согласно вашей теории Двух Полей…

– Совершенно верно. Общая теория относительности не дает нам указаний на то, как свести гравитационное и электромагнитное поля к единой системе уравнений. На эту систему, которая позволила бы создать универсальную теорию поля, Эйнштейн потратил полжизни и ничего не добился. Неудача постигла и всех его последователей. Я же начал с предположения, что эти два поля не могут быть сведены в единую систему, и пришел к выводам, которые я и попытаюсь вам объяснить – разумеется, в грубом приближении – с помощью все той же метафорической вселенной.

Наконец, хотя я не был в этом уверен, мы добрались до того, чего мне еще не приходилось слышать.

– Ну и как она будет выглядеть? – спросил я.

– Допустим, что вместо того, чтобы поднимать массу, мы уплотним резину, сделаем ее менее эластичной. Она бы сжалась – во всяком случае, на ограниченном участке – и стала бы ровнее. Гравитационные силы тогда стали бы меньше, и то же самое произошло бы с массой, поскольку в нашей модели вселенной и масса и гравитация являются одним и тем же феноменом. Если бы нам удалось разгладить весь резиновый лист, гравитация тотчас бы исчезла вместе с массой.

При определенных условиях электромагнитное поле могло бы противодействовать гравитационному и тем самым вызвать эффект уплотнения ткани вселенной, покрытой лунками. Электромагнитное поле гораздо сильнее гравитационного, и, следовательно, первое могло бы возобладать над вторым.

– Но, как вы сказали, – неуверенно проговорил я, – при определенных условиях. Можно ли создать такие условия?

– А вот этого я как раз и не знаю, – медленно и задумчиво ответил Присс. – Если бы вселенная действительно была листом резины, ее плотность, чтобы она могла нейтрализовать действие массы, должна выражаться бесконечно большой величиной. И если это справедливо и для реально существующей вселенной, понадобилось бы электромагнитное поле, напряженность которого также выражается бесконечно большой величиной, а это означало бы, что антигравитация невозможна.

– Но Блум утверждает…

– Да, конечно, я могу себе представить, что утверждает Блум. Он надеется, что достаточно и электромагнитного поля, напряженность которого выражается конечной величиной, если только использовать напряженность должным образом. Но каким бы искренним ни был Блум, – губы Присса дрогнули в легкой усмешке, – его нельзя считать непогрешимым. Он… по окончании колледжа он даже не сумел защитить диплома – вам это известно?

Я было собрался ответить, что мне это известно. Наверное, все знали. Но в голосе Присса прозвучало такое воодушевление, что я взглянул на него и, надо сказать, сделал это вовремя: его глаза светились от восторга, словно он впервые поведал эту новость. И я многозначительно кивнул, как будто собирался приберечь эти ценные сведения на будущее.

– То есть вы хотите сказать, профессор, – я снова поддел его, – что Блум, по-видимому, не прав и создать антигравитацию невозможно?

Помедлив, Присс кивнул и ответил:

– Разумеется, мне представляется возможным ослабить гравитацию, но если под антигравитацией понимать лишь поле с нулевой гравитацией, то есть отсутствие гравитации в любом сколь угодно большом участке пространства, – как я подозреваю, антигравитация, что бы там ни говорил Блум, невозможна.

До некоторой степени это было тем, за чем я пришел.



Месяца три после этого мне не удавалось попасть к Блуму, и, когда я, наконец, увидел его, он был в скверном настроении. Как только стало известно заявление Присса, Блум пришел в ярость. Он тут же заверил общественность, что непременно пригласит Присса на демонстрацию антигравитационной установки, когда она будет создана, и даже попросит его принять участие в самой демонстрации. Нескольким репортерам – меня, к сожалению, среди них не было – удалось где-то настичь Блума, и они попросили его дать дополнительные разъяснения.

– Я не сомневаюсь, что создам антигравитационную установку, – сказал он. – Может быть, уже скоро. Вы тоже получите возможность там присутствовать, как и любой, кого пресса сочтет нужным прислать. И профессор Джеймс Присс тоже там будет – как представитель теоретической науки, и после демонстрации ему представится удобный случай приспособить теорию для объяснения совершившегося факта. Я уверен, что он это сделает мастерски и убедительно покажет, почему меня совершенно случайно не постигла неудача. Он мог бы заняться этим сейчас, чтобы не терять времени, но, как я полагаю, сейчас он не станет этим заниматься.

Все было сказано достаточно вежливо, но в быстром потоке его слов слышалось рычание.

И тем не менее они с Приссом продолжали время от времени сражаться за бильярдным столом и при встречах оба держались с исключительным достоинством. По их отношению к представителям прессы можно было безошибочно судить о том, насколько успешно продвигалась работа Блума. Он отвечал отрывисто и даже становился раздражительным, в то время как Присс пребывал в прекрасном расположении духа.

Когда в ответ на мои многочисленные просьбы Блум, наконец, согласился дать интервью, я подумал, что это может означать лишь одно: перелом в настроении Блума. Признаться, я мечтал о том, чтобы он мне первому объявил о своей окончательной победе.

Мои предположения оказались ошибочными. Он принял меня у себя в кабинете при «Блум Энтерпрайзис» на севере штата Нью-Йорк. Это был восхитительный уголок, расположенный достаточно далеко от населенных районов, с культурным ландшафтом, а сами корпуса по занимаемой площади ничуть не уступали промышленному предприятию довольно крупных размеров. Эдисон, даже находясь в зените славы, не добивался таких феноменальных успехов, как Блум.

Но Блум не был в хорошем настроении. Он буквально ворвался в кабинет – с опозданием на десять минут, рыкнул, проходя мимо стола своей секретарши, и едва удостоил меня кивком. Его рабочий пиджак был расстегнут.

Стремительно бросившись в кресло, он сказал:

– Очень сожалею, что заставил вас ждать, но в моем распоряжении оказалось гораздо меньше времени, чем я надеялся.

Блум был прирожденным актером и прекрасно знал, как важно уметь завоевать расположение прессы, но я чувствовал, что в эту минуту ему приходилось делать огромное усилие, чтобы не нарушить свой принцип.

Я высказал очевидное предположение:

– Как я догадываюсь, сэр, ваши последние опыты окончились неудачей?

– Кто вам это сказал?

– Мне кажется, что это общеизвестно, сэр.

– Нет, это не так. Никогда не говорите таких вещей, молодой человек. Не существует общеизвестного, когда речь идет о том, что происходит в моих лабораториях и мастерских. Вы сослались на мнение профессора, не так ли? Я имею в виду профессора Присса.

– Нет, просто я…

– Вы, конечно, вы. Разве не вам одному он заявил, что антигравитация невозможна?

– Его утверждение не было столь категоричным.

– Его утверждения никогда не кажутся категоричными, но для него оно было достаточно категоричным, хотя и не таким гладким, каким я сделаю его проклятый резиновый лист – умру, но сделаю.

– Не означают ли ваши слова, мистер Блум, что вы уже близки к успеху?

– А вы что, не знаете? – в его голосе заклокотала ярость. – Должны были бы сами знать. Разве на прошлой неделе вы не присутствовали на демонстрации моей опытной установки?

– Я присутствовал.

Значит, дела у Блума не слишком хороши – он бы не стал на это ссылаться. Установка работала, но до мировой сенсации было далеко. Ему удалось создать зону пониженной гравитации между полюсами магнита.

Сделано это было очень искусно. Для исследования пространства между полюсами Блум использовал весы Мессбауэра. Если вам никогда не приходилось видеть работу этого прибора, представьте себе интенсивный моно-хроматичный пучок гамма-лучей, проходящих через поле пониженной гравитации. Под воздействием гравитационного поля частота гамма-излучения изменится – на незначительную величину, но ее можно измерить – и тогда, если каким-либо образом менять напряженность поля, соответственно будет меняться частота. Это чрезвычайно тонкий метод изучения гравитационного поля, и он себя великолепно оправдал. Не осталось никаких сомнений в том, что Блуму удалось уменьшить тяжесть.

Но… все это уже было сделано другими. Правда, Блум придумал схему, которая в высшей степени упростила получение такого эффекта, – его изобретение, как всегда, оказалось гениальным и было должным образом запатентовано, – и утверждал, что с помощью его метода антигравитация из предмета, представляющего чисто научный интерес, станет практическим делом с промышленным применением.

Возможно. Однако работа еще не была завершена, и в таких случаях Блум не имел обыкновения подымать шум. Он бы и теперь не изменил своему правилу, если бы его не подстегнуло заявление Присса.

– Насколько я понял, – сказал я, – вам удалось уменьшить ускорение свободного падения до 0,82 g, что значительно превышает результат, достигнутый прошлой весной в Бразилии.

– И это все? А вы сравните затраты энергии в Бразилии и здесь, у меня, и переведите разницу в уменьшении гравитации на киловатт-час. Вы будете поражены.

– Но ведь все дело в том, чтобы добиться нулевого «g» – нулевого поля тяготения. Вот что профессор Присс считает невозможным. Все согласны, что простое уменьшение напряженности поля не такой уж великий подвиг.

Блум стиснул кулаки. По-видимому, в этот день главный эксперимент окончился неудачей, и Блум был раздосадован сверх всякой меры. Он терпеть не мог, когда ему затыкают рот теорией.

– От этих теоретиков можно рехнуться, – проговорил он. Это было сказано тихим, бесстрастным голосом, точно у Блума вымогали такое признание, пока он, наконец, не сдался, и теперь ничего не оставалось, как высказаться начистоту, к каким бы последствиям это ни привело. – Присс получил двух Нобелей за возню с несколькими уравнениями, но как он их использовал? Никак! А я уже кое-чего добился с их помощью и добьюсь еще большего, нравится это Приссу или нет. Люди будут помнить меня. И мне достанется слава. А он пусть себе носится со своим чертовым званием профессора, двумя премиями и университетскими почестями. Он мне смертельно завидует, завидует всему, что я получаю за претворение своих замыслов. Он может только мечтать об этом. Как-то я сказал ему – вы знаете, мы с ним играем в бильярд.

Вот тут-то я и процитировал ему заявление Присса по поводу бильярда и сразу же получил контрзаявление Блума. Оба эти заявления я не стал опубликовывать. Ведь это такие мелочи!

– Мы играем в бильярд, – сказал Блум, когда не много поостыл, – и я нередко выигрываю. У нас довольно дружеские отношения. Мы же, черт подери, приятели по колледжу, хотя как нам удалось пройти через все эти муки, ума не приложу. Конечно, в физике и математике Присс был силен, ничего не скажешь, но все гуманитарные предметы, помнится мне, он сдавал по нескольку раз – пока над ним не сжалятся.

– Но ведь в конце концов вы оба защитили диплом, да, мистер Блум?

С моей стороны это была явная провокация. Я наслаждался его неистовством.

– Я забросил защиту, чтобы заняться делом, будь он проклят, этот диплом! В колледже я успевал по второму разряду, причем это был сильный разряд – не думайте! Вы слышите меня? А к тому времени, когда Присс получил доктора, я уже трудился над своим вторым миллионом.

– Как бы то ни было, – в голосе Блума явно слышалось раздражение, – мы играем в бильярд, и однажды я сказал ему: «Джим, простым людям никогда не понять, почему вы дважды лауреат Нобелевской премии. Ведь это я добился практических результатов. Так зачем вам нужны обе премии? Отдайте мне одну!» Присс помолчал, натер кий мелом и ответил, как всегда жеманясь, тихим голосом: «У вас два миллиона, Эд. Отдайте мне один». Как видите, деньги для него важны.

– Я понимаю это так, что и вы не против Нобелевской премии? – спросил я.

Мне показалось, что он прикажет вышвырнуть меня вон, но этого не произошло. Он захохотал, размахивая руками так, словно перед ним стояла доска и он что-то стирал с нее.

– Ну, давайте забудем все, что я сказал. Это придется опустить из интервью. Да, так вам нужно мое заявление? Прекрасно. На сегодня дела обстоят неважно, и я малость вышел из себя, но скоро все прояснится. Мне кажется, я знаю, где ошибка. А если нет – узнаю. Итак, вы можете сказать, что, по моему мнению, электромагнитное поле бесконечно большой напряженности не потребуется. Мы разгладим этот лист резины. Мы добьемся нулевой гравитации. А когда это будет сделано, я устрою демонстрацию – потрясающую, какой еще никто и никогда не видел – исключительно для прессы и для профессора Присса. Вы лично тоже получите приглашение. И можете добавить, ждать осталось недолго. Договорились?

– Договорились!

После этого я встречался с ними еще несколько раз. Мне даже удалось поприсутствовать на их партии в бильярд. Как я уже говорил, оба они были классными игроками.

Но приглашение на демонстрацию еще долго не приходило. Я получил его почти через год, но, пожалуй, было бы несправедливо за это упрекать Блума.

Я получил особое приглашение с тиснеными буквами, в программе которого первым пунктом стоял час коктейлей. Блум ничего не делал наполовину, и он собирался полностью расположить к себе всех репортеров. Была также заказана трансляция по стереовидению. Очевидно, Блум не испытывал никаких сомнений: во всяком случае, он был в себе уверен настолько, что отважился на трансляцию эксперимента по всей планете.

Я позвонил профессору Приссу, чтобы удостовериться, что и он получил приглашение. Он его получил. Наступила пауза, лицо профессора на экране видеотелефона выражало мрачную озабоченность.

– Балаган не место для рассмотрения серьезных научных проблем. Я не одобряю этой затеи Блума.

Я опасался, что он намерен отклонить приглашение, а без Присса вся ситуация оказалась бы гораздо менее драматичной. Но затем он, по-видимому, решил, что ему нельзя позволить себе сыграть труса на глазах у всего мира. С явным отвращением он сказал:

– Впрочем, разве можно считать Блума настоящим ученым? Не стоит лишать его праздника. Я приду.

– Считаете ли вы, что мистеру Блуму удалось добиться нулевой гравитации, сэр?

– Гм… Мистер Блум прислал мне копию чертежа своей установки… и я не… вполне уверен… Возможно, ему удалось… гм… если… он говорит, что удалось. Конечно… – последовала долгая пауза. – Я думаю, мне будет очень любопытно увидеть это собственными глазами.

Это было очень любопытно и мне и многим другим.

Постановка была безупречной. Под нее отвели целый этаж главного здания «Блум Энтерпрайзис» – того самого здания, которое стоит на вершине холма. Там были и обещанные коктейли, и восхитительный набор изысканных закусок, и праздничная иллюминация, и приглушенная музыка, а сам Блум – безукоризненно одетый, веселый и даже озорной в меру приличия – являл собой радушного хозяина, в то время как гостей обслуживали вежливые и ненавязчивые лакеи. Это было торжество веселой добросердечности.

Джеймс Присс опаздывал, и я видел, что Блум, то и дело поглядывавший на дверь, начал понемногу мрачнеть. Но тут появился Присс, который точно электромагнит создавал вокруг себя поле бесцветности и уныния, не поддающееся воздействию веселого шума и абсолютного великолепия. (У меня не нашлось более точных слов – их просто невозможно было найти, хотя, впрочем, это могло быть и из-за того, что во мне самом полыхали две порции мартини.)

При виде Присса Блум мгновенно расцвел. Он стрелой промчался через толпу, схватил Присса за руку и буквально поволок его к борту.

– Джим! Рад вас видеть. Что будете пить? Черт, я уже совсем собрался все отложить. Ведь нам не обойтись без вас, звезды первой величины! – Он стиснул руку Присса. – Всеми своими успехами мы обязаны вашей теории. Мы, простые смертные, и шагу ступить не могли бы без вас, совсем немногих, чертовски немногих, которые указывают нам путь.

Блум говорил с энтузиазмом, он источал признательность, потому что теперь он мог себе это позволить. Он возносил Присса до небес.

Присс пытался отказаться от выпивки и что-то пробормотал себе под нос, но в его руку уже втиснули стаканчик, и Блум возвысил свой громовой голос до предела:

– Джентльмены! Минуточку внимания! Я поднимаю тост за профессора Присса, за этот величайший ум со времен Эйнштейна, дважды лауреата Нобелевской премии, создателя теории Двух Полей и вдохновителя эксперимента, который нам сейчас предстоит увидеть, хотя профессор и считал, что установка работать не будет, и имел мужество заявить об этом публично.

На его лице промелькнула усмешка, а Присс стал мрачнее, чем можно себе вообразить.

– Но теперь, когда профессор Присс здесь, с нами, – продолжал Блум, – и мы подняли наш тост, перейдем к делу. Прошу за мной, джентльмены!



Помещение для демонстрации было выбрано еще удачнее, чем в прошлый раз. Лаборатория находилась на последнем этаже. В антигравитационной установке использовались различные магниты – готов поклясться, еще меньших размеров, – и насколько я мог судить, перед нами были все те же весы Мессбауэра.

Но по крайней мере одна вещь была совершенно новой, и она больше, чем что бы то ни было, притягивала к себе всеобщее внимание. Она потрясла нас всех. Это был бильярдный стол, над которым находился один из полюсов магнита. Другой полюс находился под столом. В самом центре стола было сквозное отверстие диаметром в фут, и, по-видимому, предполагалось, что зона нулевой гравитации, если только она будет создана, пройдет через отверстие.

Несомненно, этот сюрреалистический прием предназначался для того, чтобы подчеркнуть полноту победы над Приссом. Это была еще одна версия их вечной борьбы за бильярдным столом, и Блум собирался выиграть.

Не знаю, правильно ли поняли значение этого символа другие репортеры, но насчет Присса я не сомневался. Я оглянулся и увидел, что он все еще держал стаканчик, который ему насильно вручили. Присс почти никогда не пил, но сейчас он поднес стаканчик к губам и осушил его в два глотка. Затем он уставился на бильярдный шар, и мне не нужно было обладать даром ясновидца, чтобы почувствовать, что он отнесся к этому так, словно Блум щелкнул перед его носом пальцами.

Блум подвел нас к двадцати креслам, которые окружали стол с трех сторон – четвертая должна была служить рабочей площадкой. Присса вежливо усадили на особое кресло, откуда было видно лучше всего. Он бросил быстрый взгляд на стереотелекамеры – они уже работали. По-видимому, у него мелькнула мысль о том, чтобы немедленно встать и уйти, но он тут же взял себя в руки, понимая, что теперь, при полном блеске наведенных на него телеглаз планеты, это невозможно.

В сущности, сам эксперимент был простым, и всех волновал только результат. На видном месте стояли большие диски со шкалой, на которой замерялся расход энергии. Было еще несколько счетчиков, которые преобразовывали показания весов Мессбауэра так, чтобы всем было видно. Блум предусмотрел решительно все для удобства наблюдателей.

Сердечным голосом Блум объяснял каждый свой шаг, изредка делая паузы, при которых он обращался к Приссу за подтверждением, и оно тут же следовало. Блум не делал этого слишком часто, чтобы никто из репортеров не заметил подвоха, но достаточно часто, чтобы Присс чувствовал себя так, словно его не спеша насаживают на вертел. Со своего кресла я отлично видел и то, что происходило на столе, и лицо Присса, который сидел напротив меня.

Он походил на человека, вдруг угодившего в ад.

Всем известно, что Блуму удалось добиться своего. Весы Мессбауэра, по мере того как повышалась напряженность электромагнитного поля, фиксировали постепенное – уменьшение тяжести. Когда красная стрелка шагнула за отметку 0,52 g, раздались аплодисменты.

– Если вы помните, – уверенным голосом сказал Блум, – 0,52 g – рекордное достижение предыдущего эксперимента. Но, по сути дела, мы уже превзошли это достижение, если учесть расход энергии, который составляет менее десяти процентов аналогичных затрат предыдущего эксперимента. А теперь мы пойдем дальше.

Блум – я думаю, умышленно, чтобы сделать напряженное ожидание еще более волнующим, – замедлил продвижение стрелки к концу шкалы, и стереотелекамеры заметались в выборе объекта между отверстием в столе и счетчиками, наглядно воспроизводившими показания весов Мессбауэра.

– Джентльмены! В сумке, по правую руку на каждом кресле, вы найдете черные защитные очки. Пожалуйста, наденьте их. Как только будет создана антигравитация, возникнет свечение, сопровождающееся интенсивным ультрафиолетовым излучением.

Он надел очки, и тут же в зале послышалось легкое шуршание: остальные последовали примеру Блума.

Последнюю минуту, пока красная стрелка медленно подбиралась к нулю, все сидели затаив дыхание. Стрелка замерла, и в ту же секунду между полюсами магнита вспыхнул световой цилиндр.

Двадцать человек одновременно перевели дыхание.

– Мистер Блум, чем вызвано свечение?

– Это характерно для нулевой гравитации, – спокойно сказал Блум, что, конечно, не было удовлетворительным ответом.

Репортеры уже вскочили со своих мест и толпились вокруг стола. Блум замахал на них руками.

– Джентльмены, станьте подальше!

И только Присс продолжал сидеть в своем кресле. По-видимому, он полностью ушел в себя, в собственные мысли, и, я совершенно уверен, за черными очками уже таилась возможность того, что произошло потом. Я не видел выражения его глаз. Не мог видеть. Но кому в этот момент было дело до того, что созревало там, за этими очками, в голове Присса? Впрочем, и не будь очков, мы бы все равно не догадались, хотя кто может это знать наверняка?

Блум снова возвысил голос:

– Внимание! Демонстрация еще не кончилась. До сих пор мы только повторяли то, что уже делалось мною раньше. Я доказал возможность получения нулевой гравитации и показал, как это сделать практически. А теперь я хочу продемонстрировать вам одну из возможностей применения нулевой гравитации. То, что мы сейчас увидим, еще никогда и никому – в том числе и мне – не приходилось видеть. Я не проводил экспериментов в этом направлении, как мне того ни хотелось, ибо считал, что честь это сделать по праву принадлежит профессору Приссу.

Присс резко взглянул на него.

– Сделать что? – переспросил он.

– Профессор Присс, – сказал Блум, широко улыбаясь, – я бы хотел, чтобы вы осуществили первый эксперимент, цель которого установить результат взаимодействия твердого тела с антигравитационным полем. Прошу всех обратить внимание на то, где находится зона нулевой гравитации – посреди бильярдного стола. Всему миру, профессор, известно ваше феноменальное мастерство игры в бильярд – талант, который уступает разве что вашим же поразительным способностям в области теоретической физики. Прошу вас пробить шар так, чтобы он пересек зону нулевой гравитации.

И он нетерпеливо протянул профессору кий и шар. Глаза Присса, невидимые под защитными очками, уставились на оба предмета, затем он медленно, очень неуверенно взял их в руки.

Хотел бы я знать, что в этот момент выражали его глаза. И еще, в какой мере решение заставить Присса «сыграть» в бильярд было вызвано обидой Блума, нанесенной ему заявлением Присса – тем самым, которое я уже приводил. И нет ли и моей доли вины в том, что произошло через несколько минут?

– Пожалуйста, профессор, подойдите к столу и уступите мне ваше место. С этой минуты эксперимент проводите вы. Действуйте!

Блум сел в кресло, но продолжал говорить, и голос его с каждым мгновением все больше походил на орган.

– Как только бильярдный шар попадет в зону нулевой гравитации, он тотчас окажется вне действия гравитационного поля Земли. Он останется неподвижным, в то время как Земля продолжит свое вращение вокруг оси и вокруг Солнца. На нашей широте в это время суток – мною проделаны соответствующие расчеты – Земля, если можно так выразиться, уйдет вниз из-под шара. Мы будем двигаться вместе с Землей, шар останется в той же точке пространства. Нам покажется, что шар подскочит вверх. Внимание!

Присс застыл перед столом, словно его вдруг парализовало. Было это изумление? Или восторг? Не знаю. И не узнаю никогда. Сделал ли он движение, чтобы, наконец, прервать разглагольствования Блума, или он просто страдал от мучительного нежелания играть позорную роль в игре, которую ему навязал соперник?

Присс повернулся к бильярдному столу, посмотрел на шар, затем оглянулся на Блума. Все репортеры столпились вокруг – близко, как только могли, чтобы получше все разглядеть. И лишь один Блум сидел в кресле – с непричастным видом улыбаясь. Он, конечно, не следил ни за столом, ни за шаром, ни за зоной нулевой гравитации. Насколько я мог видеть – с поправкой на очки – он следил за Приссом.

Присс снова повернулся к столу и поставил шар на сукно. В этом спектакле ему предстояло поднять занавес перед последним действием, которое принесет окончательный и драматический триумф Блуму, а его, Присса, человека, который утверждал, что это невозможно, сделает посмешищем на веки веков.

Наверное, он почувствовал, что у него нет никакого выхода. А может быть…

Уверенным ударом он привел шар в движение. Шар катился не быстро, и все следили за ним не отрываясь. Он ударился о борт и срикошетировал. Теперь шар катился еще медленнее, словно Присс умышленно драматизировал ситуацию, чтобы сделать триумф Блума еще блистательнее.

Мне было все отлично видно: я стоял у самого края стола, почти рядом с Приссом. Я видел, как шар приближался к светящемуся столбику воздуха, и видел сидевшего Блума, вернее, то, что проглядывало за световым цилиндром.

Шар достиг границы зоны нулевой гравитации, на какое-то мгновение повис над краем отверстия в столе и исчез с ослепительной вспышкой и ужасающим грохотом, оставив после себя неожиданный запах жженой тряпки.

Мы завопили. Мы все завопили.

Потом вместе со всем миром я видел эту сцену на экране стереовидения. Я видел себя в фильме, запечатлевшем эти пятнадцать секунд всеобщего замешательства, и не мог узнать своего лица.

Пятнадцать секунд!

Затем мы вспомнили о Блуме. Он по-прежнему сидел в кресле, скрестив руки, но в его туловище была дыра размером с бильярдный шар: пробив лежавшую на груди руку, шар прошел навылет. Большая часть сердца, как было установлено при вскрытии, оказалась выбитой и притом совершенно аккуратным кружком.

Выключили установку. Вызвали полицию. Унесли Присса, который находился в состоянии коллапса. По правде говоря, я и сам был ненамного лучше, и, если кто-нибудь из присутствовавших репортеров будет говорить, что он оставался хладнокровным наблюдателем, знайте, что он просто хладнокровный лгун.



Я встретился с Приссом лишь спустя несколько месяцев. Он слегка похудел, но выглядел вполне хорошо. На лице Присса играл румянец, и во всем его облике появилась решительность. Так роскошно одетым я его еще никогда не видел.

– Теперь-то мне понятно, что произошло, – сказал он. – Будь у меня там время подумать, я бы и тогда все знал. Но я тугодум, а бедному Эду так не терпелось по скорее устроить этот спектакль, да еще он его так хорошо поставил, что увлек и меня за собой. Я, конечно, всячески стараюсь возместить часть того ущерба, невольным виновником которого я стал.

– Но вам не вернуть Блума к жизни, – бесстрастно сказал я.

– Конечно, нет, – ответил он не менее бесстрастно. – Но ведь надо позаботиться и о «Блум Энтерпрайзис». То, что произошло во время демонстрации на глазах у всего мира, – самая скверная реклама нулевой гравитации, и мне представляется крайне важным внести полную ясность в эту историю. Вот почему я и пригласил вас.

– К вашым услугам, сэр.

– Не будь я тугодумом, я бы и тогда сообразил, что Блум нес чистый вздор, когда говорил о том, как шар поднимается в зоне нулевой гравитации. Этого не могло быть. Если бы Блум так не презирал теорию и не бахвалился своим невежеством, он бы и сам это прекрасно знал.

Движение Земли, – продолжал Присс, – далеко не единственное движение, имеющее отношение к такому эксперименту, молодой человек. Солнце само движется по гигантской орбите вокруг центра Млечного Пути. И наша Галактика тоже движется по пока еще не установленной траектории. Помещая шар в зону нулевой гравитации, нужно было учитывать, что на шар не будет влиять ни одно из этих движений и что, следовательно, он внезапно окажется в состоянии абсолютного покоя – в то время как абсолютного покоя не существует. – Присс медленно покачал головой. – Беда Блума, как мне кажется, была в том, что думал о невесомости, которая существует в космическом корабле, когда космонавт парит в кабине. Потому-то Блум и ожидал, что шар поплывет в воздухе. Но ведь на космическом корабле нулевая гравитация вовсе не означает отсутствия гравитации – это всего лишь результат взаимодействия двух объектов: корабля и находящегося в нем человека, у которых одна и та же скорость свободного падения, соответствующая гравитационному полю Земли, так что и корабль и человек неподвижны по отношению друг к другу.

В случае же нулевой гравитации, которой удалось достичь Блуму, произошло полное разглаживание резинового листа вселенной на данном участке, что означает исчезновение массы. Все, что бы ни оказалось в этом поле, включая и захваченные им молекулы воздуха, и бильярдный шар, который я загнал в него, мгновенно утрачивает массу. Объект, не имеющий массы, может обладать лишь одним движением. – Присс сделал паузу, как бы приглашая задать ему вопрос.

– Что же это за движение, профессор?

– Движение со скоростью света, – ответил он. – Любой объект, не имеющий массы, как, например, нейтрино или фотон, будет двигаться со скоростью света до тех пор, пока он существует. И действительно, свет движется с такой скоростью только потому, что он состоит из фотонов. Едва бильярдный шар оказался в зоне нулевой гравитации, он тут же исчез со скоростью света.

– Но разве шар не должен был снова обрести свою массу сразу же, как только он окажется за пределами зоны нулевой гравитации?

– Конечно, так и случилось, он сразу оказался подверженным действию гравитации и начал терять скорость из-за трения о поверхность бильярдного стола. Но попробуйте себе представить, какой огромной должна быть сила трения, чтобы затормозить объект с массой бильярдного шара, несущийся со скоростью света. В тысячную долю секунды шар прошел сквозь толщу атмосферы в сотни миль, и я сомневаюсь, чтобы при этом его скорость уменьшилась более чем на несколько миль в секунду – всего лишь на несколько из 186 282 миль. Пронесясь через бильярдный стол, шар легко пробил борт, пронзил бедного Эда и вылетел в закрытое окно, оставив на стекле аккуратный кружок, потому что за столь ничтожное время соседние частицы стекла не могли прийти в движение.

К счастью, мы находились на верхнем этаже здания да еще в ненаселенном районе. Если бы мы были в городе, шар пробил бы множество зданий и мог убить уйму людей. В настоящий момент этот шар – в космосе, далеко за пределами солнечной системы, и он будет продолжать свое движение почти со скоростью света до тех пор, пока не встретит на своем пути препятствие – достаточно большое, чтобы остановить его. И тогда произойдет ужасающий взрыв, который оставит после себя гигантский кратер.

Я поиграл своим воображением и не могу сказать, чтобы это мне понравилось.

– Но как это может быть? – спросил я. – Бильярдный шар, когда он подкатился к полю нулевой гравитации, уже почти совсем останавливался. Я это видел сам. А вы утверждаете, что он исчез, неся в себе невероятный запас кинетической энергии. Откуда же она взялась?

Присс пожал плечами.

– Да ниоткуда! Закон сохранения энергии остается в силе только в границах применимости общей теории относительности, то есть на резиновом листе, покрытом лунками. Где бы нам ни удалось разгладить лист, теория относительности теряет смысл, и тогда можно как создавать, так и уничтожать энергию. Этим и объясняется радиация вдоль цилиндрической поверхности зоны нулевой гравитации. Причину радиации, как вы помните, Блум не объяснил, и боюсь, что это ему было не под силу. Если бы он сперва сам поставил этот эксперимент, он бы не только не проявил столь глупую беспечность с устройством спектакля…

– Чем же вызывается эта радиация, сэр?

– Молекулами воздуха, оказавшимися в поле. Каждая из них мгновенно обретает скорость света и уносится прочь. Но ведь это всего лишь молекулы – не бильярдные шары, и они останавливаются сопротивлением воздуха, а их кинетическая энергия превращается в радиацию. Радиация не прекращается ни на одно мгновение, потому что в любой бесконечно малый отрезок времени в зону нулевой гравитации попадают все новые молекулы и, обретя скорость света, превращаются в свечение.

– Значит, энергия создается непрерывно?

– Совершенно верно. Именно это и необходимо разъяснить широкой публике. В первую очередь антигравитационная установка не аппарат для запуска космических кораблей и не революция в механике. Скорее, это источник бесконечного запаса свободной энергии, поскольку часть произведенной энергии можно использовать для поддержания поля, которое сохраняет плоским данный участок вселенной. Сам того не зная, Эд Блум построил не только антигравитационную установку, но и первый успешно работающий вечный двигатель первого рода – тот, который создает энергию из ничего.

– Этот бильярдный шар мог убить любого из нас? – спросил я. – Я вас правильно понял, профессор? Он, по-видимому, мог избрать любое направление?

– Что касается не имеющих массы фотонов, испускаемых каким-либо источником света, то они действительно разлетаются в произвольных направлениях, – вот почему свеча посылает свет во всех направлениях. Лишившиеся массы молекулы воздуха тоже разлетаются из зоны нулевой гравитации во всех направлениях, чем и объясняется радиация сплошной цилиндрической формы. Но бильярдный шар – один. Он мог бы двинуться в любом направлении, но он должен выбрать какое-то одно-единственное направление, случайное, и вот на этом-то случайном пути и оказался Эд.



Вот как это было. Все знают, что произошло потом. Генеральным директором «Блум Энтерпрайзис» был избран Присс, и в скором времени он стал таким же богатым и знаменитым, каким когда-то был Блум. И сверх того, у Присса было две Нобелевские премии.

Только…

Я продолжаю размышлять над тем, что сказал Присс. Фотоны, испускаемые источником света, разлетаются во всех направлениях, потому что они возникают случайно и для них, так сказать, нет большей причины избрать одно направление, а не другое. Молекулы воздуха разлетаются из зоны нулевой гравитации тоже во всех направлениях, поскольку они и попадают в него со всевозможных направлений.

Но как должен себя повести бильярдный шар, который попадает в зону нулевой гравитации, двигаясь по определенной траектории? Сохранит ли он направление своего движения или оно изменится?

Я весьма осторожно задавал такие вопросы, но физики-теоретики, по-видимому, и сами не имеют уверенности на этот счет. Не удалось мне и найти каких-либо сведений о том, чтобы «Блум Энтерпрайзис» – единственное на Земле учреждение, которое занимается исследованиями нулевой гравитации, проводило подобные эксперименты. Кто-то из этого учреждения сказал мне, что принцип неопределенности гарантирует случайность направления вылета для любого объекта, попавшего в зону по любой траектории. Но тогда почему бы им не поставить такой эксперимент?

А что, если…

А что, если один раз в жизни мозг Присса сработал быстро? Не могло ли так случиться, что уже совсем было загнанного в угол Присса вдруг осенило? Он сосредоточил свое внимание на свечении, окружавшем зону нулевой гравитации. Он мог догадаться о причине радиации и сообразить, что любой предмет, попавший в эту зону, мгновенно обретет скорость света.

Но тогда почему же он ничего не сказал?

Одно для меня несомненно. Ничто из того, что делал Присс за бильярдным столом, не могло быть случайным. Он специалист в этой игре, и бильярдный шар мог повести себя только так, как пожелает Присс. Я стоял рядом. Я видел, как он быстро взглянул на Блума, а потом на стол, словно прикидывая нужный угол.

Я следил за тем, как он пробил шар. Я видел, как шар отскочил от борта и вошел в зону нулевой гравитации, двигаясь по заданному направлению.

Потому что, когда пробитый Приссом шар катился к зоне нулевой гравитации – телевизионный стереофильм только лишний раз убедил меня в этом, – он был нацелен в самое сердце Блума!

Несчастный случай? Совпадение?

…Убийство?