– Да, разумеется, – ответил Филипп, мысленно покатываясь от хохота. – Если окажется, что Нора беременна, я женюсь на ней.

Король покраснел и, точно застенчивая барышня, потупил глаза.

– Для пущей верности, – сказал он, – подождем до начала весны. А пока что пообещайте держать предмет нашего разговора в секрете. От всех без исключения. Ни Альфонсо, ни Бланка, ни Элеонора не должны об этом знать. Пускай до поры до времени, пока страсти не улягутся, это будет нашей маленькой тайной. Обещаете?

– Я-то могу пообещать. Но что мы скажем…

– То, что и обычно. Ведь не единожды я, по просьбе родителей, пытался уговорить вас жениться то на одной, то на другой соблазненной вами девице. И что вы каждый раз отвечали?

– Я еще не готов к браку.

– Вот так мы и скажем. Поймите, племянник, Элеонора очень ранимая девушка, и ей нужно дать время свыкнуться с мыслью, что вы не женитесь на ней. Пусть осознание этого огорчительного факта придет к ней постепенно.

– Хорошо.

– Но вы должны обещать мне, что не передумаете. Теперь вы обязаны жениться на одной из моих дочерей – если не на Бланке, так на Элеоноре.

– Безусловно, – сказал Филипп. – Коль скоро я мечу на галльский престол, то без поддержки Кастилии мне не обойтись. Если того потребуют обстоятельства, я женюсь на Норе… Хотя я предпочитаю Бланку.

Дон Фернандо кивнул:

– Да, я понимаю вас. Любой отец гордился бы такой дочерью, как Бланка, а любой муж – такой женой.

* * *

Пообещав королю хранить молчание и дав ему понять, насколько важен для него брачный союз с Кастилией, Филипп совершил роковую ошибку. Он не принял во внимание одно немаловажное обстоятельство: Фернандо IV Кастильский был не только суров и крут нравом, но также на редкость коварен и вероломен. Гордясь своей старшей дочерью, он души не чаял в младшей и без колебаний решил принести в жертву Бланку ради счастья Норы. Последующие события наглядно показали Филиппу, как он был наивен и доверчив…

Это случилось в середине января 1452 года. Дон Фернандо отправил своего старшего сына, Альфонсо, в Сарагосу к арагонскому королю Хайме III, якобы с тем, чтобы окончательно уладить пограничные споры и склонить Арагон к участию в походе против Гранадского эмирата, намеченному на эту весну. Ничего не заподозривший Филипп согласился сопровождать наследника кастильского престола, а когда оба принца, которые могли бы помешать планам дона Фернандо, по его расчетам достигли Сарагосы, в Толедо было объявлено о помолвке принцессы Бланки с племянником наваррского короля Александром Бискайским и о скорой их свадьбе.

Таинственность, с которой готовился этот брак, и неподобающая поспешность с его заключением немало удивили весь кастильский двор. Не меньшее удивление вызвал и сам факт этого союза, в определенном смысле походившего на мезальянс. Граф Бискайский уже много лет был в большой немилости у своего дяди, Александра Х Наваррского; он постоянно вздорил с ним, оспаривал у него корону, ссылаясь на свою принадлежность к старшей ветви, и плел против него всяческие интриги и заговоры. Король Наварры лишь по доброте своей душевной терпел выходки племянника, но порой его терпение иссякало, и тогда он отправлял графа в изгнание за пределы королевства. Во время последней из таких ссылок, находясь в Кастилии, Александр Бискайский, по-видимому, сумел уговорить дона Фернандо отдать за него Бланку, играя на том, что репутация старшей из кастильских принцесс здорово подмочена слухами о ее романе с Филиппом. Осведомленные лица из окружения короля Кастилии высказывали предположение, что дон Фернандо решил встать на сторону графа Бискайского в споре с его дядей и помочь ему заполучить наваррскую корону, сделав, таким образом, Бланку королевой Наварры. А таинственность и поспешность эти самые осведомленные лица склонны были объяснять тем, что в противном случае наваррский король мог бы воспрепятствовать этому браку – а так он будет поставлен перед уже свершившимся фактом.

И только один человек, от которого Филипп не имел никаких секретов и ни с чем от него не таился, разгадал истинные намерения дона Фернандо. Это был падре Антонио. Утром, на следующий день после объявления о помолвке он явился в королевский дворец и обратился к своему собрату падре Эстебану, духовнику Бланки, с просьбой как можно скорее устроить ему встречу с принцессой наедине для чрезвычайно важного разговора.

Появление во дворце падре Антонио никого не удивило и не вызвало никаких подозрений, поскольку он и преподобный Эстебан были очень дружны; а если кто-то и обратил внимание, что сразу вслед за этим Бланка пришла к своему духовнику, то, наверняка, счел это случайным совпадением. Бланка была девушкой крайне набожной, чаще всех остальных ходили на исповедь и посещала церковь, а нередко часами засиживалась у падре Эстебана, умного и весьма образованного человека, всерьез занимавшегося теологическими изысканиями, и вела с ним длительные беседы на религиозную тематику.

Однако в тот день речь шла о более приземленных вещах, и разговаривал с Бланкой падре Антонио. Когда после приветствий и нескольких вежливых фраз, обычно предваряющих начало любого разговора, преподобный Эстебан удалился, оставив их вдвоем в своем рабочем кабинете, падре Антонио пристально поглядел Бланке в глаза и промолвил:

– Надеюсь, принцесса, вы знаете, что Филипп для меня как сын родной, и потому я был безмерно огорчен известием о вашей помолвке с графом Бискайским.

– Я тоже огорчена, – откровенно призналась Бланка. – Для меня это было так неожиданно… Но причем здесь Филипп?

Падре тяжело вздохнул:

– Боюсь, моя принцесса, то, что я сообщу вам, еще больше огорчит вас. Государь отец ваш не поведал вам о причинах своего столь странного решения?

– Ну… – Бланка замялась. – В общем, отец объяснил мне. Он сказал, что окончательно потерял надежду на развод Августа Юлия с Изабеллой Французской, и теперь намерен сделать меня королевой Наварры.

– В вашем голосе мне слышится сомнение, – заметил падре.

Где-то с минуту Бланка молчала, глядя на него, затем ответила:

– Вы правы, дон Антонио, я не верю тому, что сказал мне отец. По моему убеждению, борьба за наваррский престол приведет к междоусобице в стране, и в конечном итоге Наварра будет разделена между Кастилией, Гасконью и Арагоном.

– Вы говорили отцу о своих сомнениях?

– Нет, падре. Я поняла, что он сам знает это. Он явно замышляет что-то другое, иначе… Если бы он хотел сделать меня королевой, то выдал бы замуж за принца Арагонского. Этот союз устранил бы многие недоразумения между нашими государствами. А так… Я сама теряюсь в догадках, дон Антонио.

– В таком случае, принцесса, я помогу вам во всем разобраться.

– Вы? – удивилась Бланка.

– Да, я. В силу определенных обстоятельств мнедоподлинно известно, почему государь отец ваш устраивает этот брак.

– И почему же?

– Потому что граф Бискайский – единственный из более или менее достойных претендентов на вашу руку, которого дон Фернандо может женить на вас второпях, пока отсутствуют Филипп и ваш брат дон Альфонсо.

– Вы уже второй раз упоминаете Филиппа, – произнесла сбитая с толку таким странным объяснением Бланка. – Он-то здесь причем?

– Дело в том, принцесса, – ответил падре, – что осенью ваш отец обещал Филиппу выдать вас за него замуж.

Бланка вздрогнула от неожиданности и рывком прижала руки к груди. Дыхание ее участилось, а на щеках заиграл алый румянец.

– За Филиппа?.. Это правда?.. Как это могло быть?

– Вы помните тот день, когда ваш брат Фернандо донес… рассказал вашему отцу о сплетнях, которые ходили про вас и Филиппа?

– Да. Конечно, помню, – ответила взволнованная Бланка. – А что, разве тогда Филипп просил моей руки?

– Не только просил, но и настаивал. И получил на это согласие, правда, с одним условием… – Падре рассказал Бланке об уговоре, достигнутом между Филиппом и королем. – Увы, принцесса, как это не прискорбно признать, но государь отец ваш обманул Филиппа, а с вами и вовсе обошелся жестоко. Филипп отказался жениться на вашей сестре Элеоноре, он предпочел вас… Нет, я ни в коей мере не одобряю его поведения, но в данном случае он был прав, он был просто обязан жениться на вас, коль скоро молва людская… Впрочем, не это главное. Я хорошо знаю Филиппа, гораздо лучше, чем кто-либо другой. Мне известно, как сильно он хотел, чтобы вы стали его женой, и так же сильно, если еще не сильнее, он хочет этого сейчас. Однако у вашего отца имелись на сей счет другие планы.

– Да, теперь я все понимаю, – тихо, почти шепотом произнесла Бланка. Губы ее дрожали, черты милого лица исказила гримаса отчаяния, а в красивых карих глазах стояли слезы. – Все понимаю… Отец очень любит Нору. Очень… даже чересчур. И когда она потребовала, чтобы ее выдали за Филиппа, отец не мог отказать ей. Я все думала, на какую же хитрость он пустится, но разве могла я предположить, что он… опустится до подлости!.. Если я буду замужем, Филипп наверняка женится на Норе, чтобы получить помощь Кастилии в борьбе за галльский престол, а я… – Тут она судорожно сглотнула, еле сдерживая рыдания. – Я принесена в жертву детскому капризу Норы!

– Еще нет, – мягко возразил падре. – Вас только определили в жертву, но заклание еще не свершилось.

Во взгляде Бланки засветилась робкая надежда.

– Этого можно избежать? – спросила она. – Но как? Как?!

– Если ваш брат дон Альфонсо и Филипп успеют вернуться в Толедо до дня вашей свадьбы, они смогут расстроить ее.

– Но вряд ли они успеют, – с горечью заметила Бланка. – Отец все рассчитал.

Дон Антонио кивнул:

– Боюсь, вы правы. Я тоже думаю, что они не успеют в срок. Поэтому сегодня на рассвете я отрядил в Сарагосу гонца с письмом, в котором извещаю Филиппа обо всем происшедшем и предлагаю ему свой план…

– Какой план? – немедленно оживилась Бланка. – Говорите же!

Падре сплел пальцы рук и в упор посмотрел на нее.

– Принцесса, ради вас и Филиппа я готов взять грех на душу и во всеуслышание заявить, что вы с ним тайно обвенчаны.

Бланка вцепилась пальцами в подлокотники кресла и подалась вперед.

– Боже, милостивый! – выдохнула она. – Вы это сделаете?

– Да, сделаю, – решительно кивнул падре Антонио. – С вашего позволения, разумеется. За согласие Филиппа я ручаюсь.

– Но ведь это будет ложью!

– Знаю. Я солгу. Вам же лгать необязательно – вы можете просто отмалчиваться и дожидаться приезда Филиппа. Я ему написал, чтo он должен говорить, уж он-то зальется соловьем, не сомневайтесь. У меня есть небольшой приход – церковь Святого Иосифа. Может, вы знаете, это поблизости особняка Филиппа…

– Да, падре, я знаю.

– Так вот, я уже сделал в церковной книге запись о вашем браке – задним числом, семнадцатым декабря прошлого года. Я выбрал эту дату только потому, что в конце той страницы осталось много свободного места…

– Минуточку! – перебила его Бланка, с трудом переводя дыхание; глаза ее лихорадочно блестели. – Я в смятении, падре. Вы меня шокировали. Ваше предложение, это… это не только противозаконно, это богопротивно, это не по-божески. Такой, с позволения сказать, брак будет недействителен перед небесами.

– Это не имеет никакого значения, – успокоил ее дон Антонио. – Брак все равно будет признан недействительным с точки зрения закона и церковных канонов, но процедура его аннулирования займет определенное время, причем немалое.

– Уж отец позаботится, чтобы это время было сведено к минимуму.

Падре покачал головой:

– Не все так просто, моя принцесса. Еще в конце осени Филипп испрашивал у Святого Престола согласия на брак с вами и получил его. Ваш отец тоже дал свое согласие – правда, только в устной форме и конфиденциально. В любом случае, архиепископ потребует тщательного рассмотрения дела, и непременно в присутствии Филиппа, чего, собственно, мы и добиваемся. Надеюсь, ваш брат, дон Альфонсо, сумеет убедить вашего отца изменить свое решение. А что до Филиппа, то будьте уверены, он найдет способ заставить графа Бискайского отказаться от брака с вами.

– Да, – кивнула Бланка. – Я в этом уверена.

В комнате надолго воцарилось молчание. Позабыв о правилах приличия, Бланка ожесточенно грызла коротко остриженный ноготь на своём большом пальце. Наконец она спохватилась, торопливо отняла руку ото рта и смущенно произнесла:

– Вы меня искушаете, преподобный отец. Должна признать, что соблазн очень велик.

– Вы любите Филиппа, не так ли? – видя, что она все еще колеблется, без обиняков сказал падре. По форме это был вопрос, но произнесен он был с утвердительной интонацией.

Бланка густо покраснела и в замешательстве опустила глаза.

– Ну… В общем… – Немного помолчав, она совладала с собой и открыто взглянула на падре. – Вы задали прямой вопрос, дон Антонио, и это предполагает такой же прямой ответ. К сожалению, я не могу ответить вам прямо, поскольку сама еще не знаю ответа. Я не уверена, что знаю, чтo такое любовь. Но если вы спросите меня, хочу ли я стать женой Филиппа, то я отвечу: да, хочу. Очень хочу! При одной мысли об этом меня… – Она запнулась. – Простите, я говорю слишком откровенно, но я так взволнована тем, что услышала от вас, что теряю над собой контроль. Конечно, я хочу, чтобы Филипп женился на мне, чтобы он всегда был со мной, хочу, чтобы он был спутником всей моей жизни. Я давно этого хотела и мечтала о том дне, когда мы поженимся. И будь у меня выбор, я бы не задумываясь предпочла его и Педро Арагонскому, и даже Августу Юлию, потому что он мне нравится больше всех остальных. Если это и есть любовь, то да, я люблю Филиппа.

– И вы считаете, что будете счастливы с ним?

– Да… То есть, надеюсь на это.

– Уверяю вас, принцесса, – проникновенно сказал падре. – Филипп не обманет ваших надежд. Я, конечно, не могу ручаться за его верность, но я знаю, как серьезно он относится к семье и браку. Вы всегда будете главной женщиной в его жизни, его супругой, матерью его детей… – Преподобный отец поднялся с кресла, понимая, что сделал все, что мог, а остальное теперь зависит от Бланки. – Я не стану торопить вас с ответом, принцесса. Время у нас еще есть, так что хорошенько все обдумайте и взвесьте. Если вы решитесь, то вечером накануне предполагаемого венчания, на торжественном приеме, когда должен быть подписан брачный договор, я сделаю свое заявление.

– Хорошо, дон Антонио, – сказала Бланка. – Я подумаю.

К сожалению, этот разговор так и остался лишь разговором, и предложенный падре Антонио план не был приведен в исполнение. Дальнейшее поведение Бланки не поддается никакому логическому объяснению. Чуть позже, после ухода падре, когда эйфория, вызванная известием о том, что Филипп твердо намерен жениться на ней, пошла на убыль, Бланка со всей отчетливостью поняла, что же случилось на самом деле. Впервые в своей жизни она лицом к лицу столкнулась с людской подлостью, и человек, который так жестоко, так коварно и вероломно обошелся с ней, был ее родной отец. Отец, которого она глубоко уважала и любила, которым она искренне восхищалась, который всегда и во всем был для нее примером… Жестокое разочарование постигло юную шестнадцатилетнюю принцессу – не по годам умную и рассудительную девушку, но еще не подготовленную к встрече с суровой действительностью. Ее душа была по-детски чиста и непорочна, а сердце ранимое, и это ужасающее открытие напрочь парализовало ее волю, сковало инициативу, лишило ее сил и всяческого желания бороться за себя, за свою любовь, за свое счастье…

С крушением идеала, которым был для нее отец, Бланка потеряла почву под ногами. Ей стало безразличным ее же собственное будущее, ей было все равно, что готовит ей день грядущий, она вообще не хотела жить. И когда накануне свадьбы к ней явился падре Антонио, чтобы узнать о ее решении, Бланка отказалась с ним встретиться и лишь велела передать ему короткое «нет».

А на следующее утро она безропотно пошла под венец с графом Бискайским, все плыло вокруг нее, как в тумане, губы ее сами по себе отрешенно промолвили: «да», – и она стала его женой. И только ночью, на брачном ложе, когда острая боль в лоне пробудила ее от этого жуткого полусна, Бланка с ужасом осознала, чтo она натворила…

* * *

Филипп прибыл в Толедо на третий день после свадьбы Бланки, когда она уже готовилась к отъезду в Наварру, где ей предстояло жить вместе с мужем. Узнав от падре Антонио обо всем происшедшем, он до глубины души был оскорблен ее отказом и даже не захотел попрощаться с ней. Вместо того он сразу бросился искать утешения в объятиях Норы, наскоро убедив себя в том, что именно она, а не Бланка, является лучшей из женщин сущих.

Теперь Филипп ни от кого не скрывал своей связи с Норой и в ответ на замечание короля, высказанное, кстати, в весьма корректной и толерантной форме, он очень грубо огрызнулся: дескать, это его личное дело, как он ухаживает за своей будущей женой, и даже его будущий тесть не вправе совать свой нос в их постель. Дон Фернандо был немало смущен и обескуражен такой резкой и откровенно циничной отповедью, но молча проглотил оскорбление, чувствуя свою вину перед Филиппом, и больше не стал возражать против их отношений до брака.

Впрочем, надо отдать должное Филиппу: не собираясь скрывать эту связь, он, вместе с тем, не афишировал ее. К его большому удивлению, двор весьма скептически отнесся к слухам о грехопадении младшей дочери короля, и мало кто в это поверил. К тому времени Норе лишь недавно исполнилось тринадцать лет, по натуре своей она была еще наивным, легкомысленным и шаловливым ребенком, и все почитали ее за малое дитя. А тесную дружбу между ней и Филиппом придворные склонны были объяснять тем, что они оба были очень привязаны к Бланке и, грустя по ней, находили отраду в обществе друг друга – что, кстати, и не было так уж далеко от истины. Эту версию косвенно подтверждало также и то обстоятельство, что Альфонсо, чья нежная любовь к Бланке была общеизвестна, бoльшую часть своего свободного времени проводил вместе с Филиппом и Норой.

Что же касается самого Филиппа, то он, в отместку королю, решил заставить его поволноваться и все тянул с просьбой руки Норы. Дон Фернандо не рисковал торопить Филиппа, побаиваясь, как бы тот вовсе не передумал, и жил в постоянном страхе потерять зятя, на которого возлагал большие надежды. Альфонсо же, так и не простивший отцу брак Бланки с Александром Бискайским, втайне злорадствовал, глядя на его мытарства. Ну а Нора, хоть ее и огорчило, что Филипп тайком от нее собирался жениться на Бланке, все же была потрясена жестокостью отца, и чувство вины перед сестрой, которую она всем сердцем любила, нет-нет да давало о себе знать. Филипп, уже смирившийся с тем, что ему придется жениться на Норе, сильно подозревал, что это чувство вины со временем будет расти и в конце концов отравит их совместную жизнь, а призрак Бланки всегда будет стоять между ними…

* * *

А весной между Кастилией и Гранадой разразилась очередная война, вскоре закончившаяся очередным перемирием. Филипп также принял участие в походе против мавров во главе своего кантабрийского войска, и уже находясь в Андалусии, он совершенно неожиданно для себя получил от отца письмо, в котором тот звал его к себе, просил как можно скорее приехать в Тараскон.

Хотя рассудком Филипп не любил герцога, зов крови, внезапно проснувшийся в нем, оказался сильнее воспоминаний о былых обидах и унижениях, и читая письмо отца, он не мог сдержаться и то и дело тихо всхлипывал от счастья. Полученное им письмо означало, что подошло к концу его долгое изгнание. Теперь он может вернуться в родной дом, в тот милый его сердцу уголок земли, который он называл своей родиной, в тот край, где он сделал свои первые шаги, где прошло все его детство, где под высокими сводами пиренейского неба он познал прекрасное и неповторимое счастье первое любви и впервые почувствовал себя мужчиной…

Часть ВТОРАЯ.

НАСЛЕДНИК

Глава X.

ДОН ФИЛИПП, ПРИНЦ БЕАРНСКИЙ

В воскресенье 15 мая 1452 года, спустя ровно три недели после возвращения Филиппа домой, с раннего утра гудели все колокола кафедрального собора викариальной епархии Фуа, что на территории большого аббатства ордена Святого Бенедикта в семи милях от Тараскона. Медный перезвон разносился вокруг и, подхваченный колокольнями близлежащих замков и сел, казалось, распространялся на весь мир.

Сегодняшний выходной был необычным выходным, и месса в кафедральном соборе Святого Бенедикта не была обычной воскресной мессой. Просторное помещение храма, освещенное сотнями зажженных свечей, было заполнено великолепными празднично наряженными сеньорами и разодетыми в пух и прах дамами и девицами, представлявшими сливки гасконского и каталонского дворянства. Все они мигом слетелись в Тараскон, едва лишь прослышав о намечаемых герцогом торжествах по случаю возвращения в отчий дом его младшего сына и наследника.

Отдельно от прочих господ и дам расположилась группа из десяти вельмож. Одним из них был Эрнан де Шатофьер, которому отводилась особая роль в предстоящей церемонии. Остальные девять были самыми могущественными сеньорами Беарна и Балеарских островов. Сегодня был их день, вскоре должна состояться коронация их нового государя, принца Беарнского – уже шестого по счету с тех пор, как в середине прошлого столетия маркграф Испанский Филипп Воитель заключил с престарелым римским наместником Беарна Умберто Конти союз, женившись на его единственной дочери Валентине, и отобрал у Италии эту последнюю, еще остававшуюся под властью Рима, галльскую провинцию.

Обретя независимость от римской короны и находясь лишь номинально под патронажем императора, Беарн с присоединенными к нему впоследствии Балеарскими островами, которые маркграф освободил от мавританского господства, не вошел в состав союза галльских княжеств, именуемого королевством Галлия, а так и остался самостоятельным и ни от кого не зависящим государством. И хотя властители Беарна и Балеар не смогли добиться от Святого Престола и Палатинского Холма18 придания их владениям статуса королевства, сама процедура восшествия на княжеский престол была сродни королевской.

Первый принц Беарнский, Филипп Воитель, был коронован здесь, в аббатстве Святого Бенедикта. Следующие четыре коронации состоялись уже в Бордо, столице всей Гаскони; но вот, спустя девяносто восемь лет эти древние стены и высокие своды собора вновь стали свидетелями торжественного ритуала облечения божественной властью потомка славного маркграфа, шестого принца Беарнского, Филиппа Красивого. И в этом Филипп видел хорошее предзнаменование.

Кроме места коронации, обоих Филиппов, Воителя и Красивого, роднило еще одно немаловажное обстоятельство. И тот, и другой вступали на княжеский престол при жизни своих отцов – и Карл, по прозвищу Бастард, и Филипп, по прозвищу Справедливый, присутствовали в этом соборе на коронации своих сынов и разделяли с ними радость этого торжественного момента.

Отец Филиппа Красивого, герцог Аквитанский, облаченный в новую шитую золотом мантию и увенчанный герцогской короной, стоял на видном месте слева от алтаря и, пока его первый дворянин, г-н де Мирадо, оглашал акт передачи Беарна и Балеар, радостно и даже с каким-то умилением смотрел на обоих своих детей, стоявших рядом у подножия алтаря. Да, да, их было двое – князь светский и князь духовный, двадцатилетний Филипп Аквитанский и тридцатипятилетний Марк де Филиппо, архиепископ Тулузский, примас Галлии и Наварры, который вскоре должен был венчать своего единокровного брата на княжение.

Как и Филипп, в детстве Марк испытал много страданий по вине отца – человека, которого современники называли Справедливым. Мать Марка, дочь одного обнищавшего каталонского дворянина, не оставившего своим детям ничего, кроме долгов, днем прилежно исполняла обязанности фрейлины герцогини Шарлотты, а большинство ночей (и, надо сказать, с большей охотой) проводила в постели его сына. Родился Марк уже в Италии, куда герцог (тогда еще будущий герцог) отправил свою любовницу, как только прознал о ее беременности. Поступил он так из малодушия, из страха перед отцом, герцогом Робером, суровым пуританином, который осуждал сына за его легкомыслие и беспутность и знай угрожал лишить его наследства.

После смерти отца молодой герцог и дальше скрывал существование внебрачного сына, так как влюбился в Изабеллу Галльскую. А потом, потеряв ее, он возненавидел весь мир. Стремясь забыться и унять свою боль, он с головой погрузился в государственные заботы, посвятив им все свое время, всю свою жизнь, всего себя, и его нисколько не трогала судьба Марка. К счастью, мать герцога, женщина благородная, чуткая и сердечная, лишь на два года пережившая своего мужа, все-таки успела позаботиться о внуке. Только благодаря ей Марк с малых лет жил в достатке, не испытывая стеснения в средствах, воспитывался как настоящий вельможа, а впоследствии получил блестящее образование в самом престижном во всей Европе учебном заведении – университете Святого Павла в Риме. Правду о своем происхождении Марк узнал лишь на двадцать втором году жизни, а впервые увидел отца еще через семь лет, когда, получив степень магистра теологии, был назначен младшим викарием тулузской архиепархии и приехал в Галлию.

Понятно, что никаких сыновних чувств к герцогу Марк не испытывал, зато в их отношениях было уважение и взаимопонимание, а со временем между ними возникло что-то вроде дружбы. Почувствовав запоздалое раскаяние, герцог посодействовал головокружительной карьере сына. За неполные пять лет тот из младшего викария стал коадъютором архиепископа, а еще год спустя, когда монсеньор Бартоломео Гаэтани был отозван в Рим, чтобы занять в Курии пост камерлинга, папа Павел VII, уважив просьбу герцога Аквитанского, назначил Марка де Филиппо новым архиепископом Тулузским и посвятил его в ранг кардинала.

Помощь отца Марк принимал с благодарностью и пониманием, но так и не смог до конца простить ему свое полное обид и унижений детство безотцовщины. Не мог забыть он горькие слезы матери, которой за самоотверженную любовь было заплачено изгнанием и забвением, и которая умерла на чужбине, вдали от родины, снедаемая одиночеством и тоской… И может быть, именно та неосознанная враждебность, то откровенное осуждение, что иной раз появлялись во взгляде Марка в первые годы их знакомства, побудили герцога оглянуться назад, переосмыслить прошлое, по-новому оценить все свои прежние поступки, в частности, свое отношение к Филиппу…

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – между тем читал г-н де Мирадо. – Мы, Филипп, милостью Божьей герцог Аквитании, принц Беарна и верховный сюзерен Мальорки и Минорки, маркграф Испанский, князь-протектор Гаскони и Каталонии, пэр19 Галлии, объявляем во всеуслышание, дабы сие стало известно всякому подданному нашему и всем нашим родичам, владыкам христианским, а также князьям неверным, что, признав сына нашего Филиппа, графа Кантабрии и Андорры, своим наследником и завещав ему все титулы, владения и полномочия, ныне принадлежащие нам, вместе с тем, дня сего, 15-го мая, года 1452-го от Рождества Христова, с согласия и одобрения его святейшества папы Павла Седьмого, его императорского величества Августа Двенадцатого, могущественных беарнских и балеарских сеньоров и Сената, мы отрекаемся от титула принца Беарна и верховного сюзерена Мальорки и Минорки со всем ему принадлежащим в пользу вышеупомянутого сеньора Филиппа, сына нашего, дабы правил он сими владениями, руководствуясь волей своею и по велению совести своей, по собственному усмотрению и с согласия подданных своих, правил мудро и грозно, достойно памяти славных предков наших и их деяний, для вящей славы всего рода нашего. Да пребудет с ним всегда и во всем помощь Божья и Его благодать, но пусть не забывает он, что Всевышний на то и даровал каждому человеку вольную волю, дабы тот был свободен в своих поступках и самостоятельно выбирал себе путь в жизни, осознавая свою ответственность перед Господом нашим и стремясь преумножить Его славу и величие Его. Аминь!

Огласив акт, г-н де Мирадо вручил символическую связку ключей министра княжеского двора своему преемнику на этом посту – невысокому худощавому юноше восемнадцати лет со светло-каштановыми волосами, первому дворянину нового принца, Габриелю де Шеверни.

Архиепископ подвел Филиппа к алтарю и положил его правую руку на Библию.

– Филипп, – спросил он. – Веришь ли ты в Святую Троицу и признаешь ли ты Отца, Сына и Святого Духа как Бога единого?

– Да, – ответил Филипп.

– Отвергаешь ли ты Сатану, все его соблазны и деяния?

– Да.

– Обещаешь ли ты сохранить католическую веру своих отцов и воплощать ее в деяниях своих?

– Да.

– Обещаешь ли ты любить и защищать Святую Церковь Христову и служителей ее?

– Да.

– Обещаешь ли ты править государством своим по закону и справедливости?

– Да.

– Обещаешь ли ты охранять и отстаивать канонические привилегии служителей церкви, права вассалов своих и мещанские вольности?

– Да.

– Обещаешь ли ты, сколько станет тебе сил, поддерживать мир, спокойствие и согласие в своем государстве?

– Да.

– Обещаешь ли ты защищать подданных своих, заботиться о них и об их благополучии?

– Да.

– И перед лицом Господа Бога всемогущего клянешься ли ты в этом?

– Да, клянусь.

– Тогда скрепи свое кредо подписью, и пусть присутствующие здесь вельможи, сенаторы и прелаты будут свидетелями твоей клятвы – как перед людьми, так и перед Небесами.

Когда Филипп подписал пергамент с текстом кредо, архиепископ взял пасторальный скипетр, протянул его к пастве и произнес:

– Я, Марк, архиепископ Тулузский, милостью Божьей и папой Павлом уполномочен короновать присутствующего здесь Филиппа на княжение. И согласно моим полномочиям я провозглашаю его принцем Беарна и верховным сюзереном Мальорки и Минорки.

– Да будет так! – воскликнули присутствующие в соборе.

По сему Филипп возвратился на свое место, а его брат, архиепископ, отправил торжественную мессу во здравие нового принца. Сам Филипп не слышал ни единого слова молитвы, которую машинально произносили его уста вместе со всей паствой. Стоя на коленях у подножия алтаря, он весь ушел в себя, внутренне готовясь к предстоящей церемонии – коронации.

Но вот литургия подошла к концу. В сопровождении епископов-викариев Фуа и Ортезского Филипп вновь поднялся к алтарю, и тогда началось долгожданное действо.

Камергеры сняли с Филиппа всю верхнюю одежду за исключением штанов и башмаков, после чего принялись облекать его в тяжелые от многочисленных украшений церемониальные княжеские одежды, которые вместе с другими атрибутами власти были разложены на аналое. Епископ Фуа прикрепил к его ногам золотые шпоры и тут же снял их, а епископ Ортезский повесил ему на шею массивную золотую цепь с большим усыпанным драгоценными камнями крестом. Архиепископ благословил меч – символ военного могущества, некогда принадлежавший Филиппу Воителю, и обратился к его потомку со следующими словами:

– Вручаю тебе меч сей с благословением Господним, дабы защищал ты имя Христово от неверных, еретиков и осквернителей, охранял свою страну, власть в которой дана тебе Богом, от внутренних и внешних врагов и поддерживал мир среди своих подданных.

Накануне Филипп недолго думал, кому быть новым главнокомандующим беарнского войска. Да тут, собственно, и думать было нечего.

– Великолепный и грозный сеньор Эрнан де Шатофьер, граф Капсирский, коннетабль20 Беарна! – объявил Габриель.

Важной походкой Эрнан приблизился к алтарю, принял из рук Филиппа меч, поцеловал головку его эфеса и, преклонив колени, положил его на престол.

Преподобный отец Антонио, который, наспех уладив свои дела в Толедо, связанные с передачей прихода церкви Святого Иосифа другому священнику, успел все-таки прибыть в Тараскон в самую пору, чтобы принять участие в церемонии коронации в качестве нового канцлера княжества, достал из инкрустированной шкатулки княжеский перстень с печаткой и передал его архиепископу. Марк надел этот перстень на палец Филиппу, затем вложил в его правую руку скипетр суверена, а в левую – жезл правосудия. Филипп опустился на колени перед алтарем.

Также преклонив колени, архиепископ взял из дарохранительницы золотую княжескую корону, увенчанную большим рубином, а Габриель де Шеверни тем временем начал вызывать присутствовавших на церемонии могущественных вельмож Беарна и Балеар:

– Великолепный и грозный сеньор Гастон, граф д’Альбре!

К Филиппу подошел самый могущественный из его подданных и его двоюродный брат.

– Великолепный и грозный сеньор Робер, виконт де Бигор!

Это был отец его друга, Симона де Бигора. Сам же Симон стоял поодаль и только тем и занимался, что исподтишка толкал локтем свою жену, г-жу Амелию д’Альбре де Бигор, которая не отводила от Филиппа сияющих глаз.

– Великолепный и грозный сеньор Филипп, граф д’Арманьяк! – продолжал вызывать Габриель. – Великолепный и грозный сеньор…

Девять могущественных вельмож Беарна и Балеар стали полукругом перед алтарем, и тогда архиепископ возложил корону на чело Филиппа.

– Венчает тебя Господь! – раздались под сводами древнего собора слова прелата.

Девять вельмож по очереди прикоснулись к короне, присягнув тем самым на верность своему новому государю. Архиепископ помог Филиппу подняться с колен, повернулся с ним к пастве и торжественно провозгласил:

– Господа! Перед вами ваш принц Филипп, законный правитель Беарна и Балеарских островов, венчанный на княжение Господом Богом нашим. Да здравствует принц!

– Да здравствует принц! – хором повторили девять вельмож.

– Да здравствует принц! – подхватили остальные подданные Филиппа-старшего и Филиппа-младшего.

Вновь загудели колокола собора, и вновь их медный перезвон понесся все дальше и дальше, распространяясь, казалось, на весь мир.

В сопровождении прелатов, могущественных вельмож и свиты своих дворян Филипп направился к выходу из собора, где его ждала ликующая толпа простонародья и мелкопоместного дворянства. Длительная и изнурительная церемония коронации порядком утомила его, и все его тело ломило от усталости, однако держался он гордо и величественно, всем своим видом изображая бодрячка. Это был день его торжества, день его победы: за полмесяца до исполнения ему двадцати одного года Филипп Аквитанский, прозванный Красивым, третий сын герцога, стал не просто владетельным князем – но и суверенным государем.

На полпути к выходу взгляд Филиппа случайно… впрочем, не так уж и случайно, встретился с ясным взглядом самой прекрасной из всех присутствовавших в соборе женщин – Амелины. Он украдкой улыбнулся ей, а в голову ему пришло несколько ну совсем неуместных в этом святом месте и в этой торжественной обстановке мыслей…

Глава XI.

НЕПРИЯТНОЕ ИЗВЕСТИЕ

В толпе придворных и слуг, встречавших праздничную процессию на площади перед дворцом, Филипп сразу заприметил здоровенного детину, чье помятое, пропитанное пылью и потом, забрызганное грязью платье неприятно контрастировало с нарядными одеждами остальных присутствующих. На груди его ливреи были вышиты геральдические замки Кастилии и львы Леона. Присмотревшись внимательнее, Филипп признал в нем штатного гонца кастильского королевского двора, парня, славившегося своей необычайной выносливостью. Однако сейчас этого выносливого парня здорово пошатывало от усталости; казалось, он едва держится на ногах.

«Черти полосатые! – озадаченно подумал Филипп. – Что же стряслось? Неужели…»

В ответ на пытливый взгляд гонца он утвердительно кивнул и спешился. Гонец подошел к Филиппу, снял шляпу и опустился перед ним на одно колено. В руке он держал внушительных размеров пакет, скрепленный пятью королевскими печатями – четырьмя малыми в углах и большой гербовой посередине. Это была официальная депеша.

– Монсеньор, – произнес гонец. – Его величество король Кастилии и Леона Альфонсо Тринадцатый с прискорбием извещает ваше высочество о смерти своего августейшего отца, нашего возлюбленного государя дона Фернандо.

Филипп молча взял пакет, сломал печати, извлек письмо и бегло ознакомился с его содержанием, которое, если отбросить всю словесную шелуху, сводилось к нескольким лаконичным фразам. Филиппу, конечно, было жаль покойного короля, но нельзя сказать, что это известие слишком огорчило его. Он никогда не питал особой симпатии к Фернандо IV, а с некоторых пор перестал и уважать его.

Тем временем к Филиппу подошли отец и брат (то бишь, архиепископ). Он отдал Габриелю прочитанное письмо и сдержанно сообщил:

– Неделю назад умер король Кастилии.

Все присутствующие перекрестились.

– Это был выдающийся государь, – произнес герцог с неожиданной грустью в голосе. Он подумал о том, что покойный дон Фернандо был всего лишь на четыре года старше него.

– Да, – без особого энтузиазма кивнул Филипп. – Это большая потеря для всего христианства. Мир праху его.

– Вечный покой даруй ему, Господи, – добавил архиепископ.

– Дон Альфонсо опять вынужден воевать, – сказал Филипп. – Теперь с Португалией. Еще зимой граф Хуан отказался платить налоги в королевскую казну и не предоставил свое войско для похода против Гранады. А совсем недавно провозгласил Португалию независимым от Кастилии королевством. Себя он, понятное дело, назначил королем, правда, так и не нашел епископа, который согласился бы его короновать.

– Об этом конфликте я слыхал, – сказал герцог. – Португалии не терпится последовать примеру Нормандии. Но дон Хуан не учел одного – Кастилия Фернандо Четвертого, это не Франция Филиппа-Августа Третьего. Так что же намерен предпринять новый король, Альфонсо Тринадцатый?

– Он собирается подавить мятеж, пока он не перерос в гражданскую войну и…

– И пока на сторону графа не встали иезуиты, – понял герцог. – Дон Альфонсо обратился к тебе за поддержкой?

– Самое странное, что нет, – ответил Филипп в некотором недоумении. – Он лишь сообщает о смерти дона Фернандо и о своем решении навести в Португалии порядок, а также выражает пожелание, чтобы в случае необходимости рыцари Кантабрии немедленно собрались под знамена Леона.

– Вполне законное желание, – признал герцог. – Видно, дон Альфонсо уверен в собственных силах и не хочет вовлекать в конфликт третью сторону. Что ж, тем лучше для нас.

Филипп кивнул, хотя сам сомневался в этом.

– Король просит дать письменное распоряжение сенешалю Кантабрии вновь снарядить войско, что я сейчас и сделаю.

Герцог одобрил решение сына и вместе с архиепископом и падре Антонио поспешил встречать папского легата, кардинала Энцо Манчини, который как раз выходил из носилок.

– Любезный, – обратился Филипп к гонцу. – Когда ты будешь готов отправиться обратно?

– Уже завтра на рассвете, монсеньор. Меня предупредили, что дело не терпит отлагательства. – И перейдя на арабский язык, который Филипп выучил в Кастилии, он добавил:

– У меня есть еще одно поручение, господин. Неофициальное.

– Какое?

– Письмо от известного вам лица. Король об этом ничего не знает.

Филипп настороженно огляделся вокруг себя. Отец стоял поодаль и разговаривал с папским легатом, но время от времени искоса посматривал на него. Дворяне и слуги, мигом сообразив, что речь идет о чем-то сугубо конфиденциальном, деликатно отступили на несколько шагов. Зато Эрнан, который, проходя мимо, расслышал последние слова гонца, тотчас оказался рядом с Филиппом.

– Так, так, так! – произнёс он по-арабски, и губы его растянулись в хитрой усмешке. – Тайный сговор с эмиром?

– Не паясничай, дружище! – огрызнулся Филипп, невольно краснея; он догадывался, от кого было письмо. И к гонцу:

– Ну, давай, любезный!

Тот ловко извлек из-за отворота ливреи небольшой пакет, который Филипп сразу же спрятал в пышных складках своей мантии, даже не взглянув на него. Проверив на ощупь рельефные очертания печати, он убедился, что догадка его верна.

Филипп поманил к себе Габриеля и поручил его заботам гонца. Первый дворянин принца пригласил своего подопечного следовать за ним. К их компании присоединился Эрнан с явным намерением взять кастильца в оборот и выведать у него самые свежие толедские сплетни. Между тем Филипп подошел к отцу и группе прелатов.

– Милостивые государи, – сказал он. – Прошу великодушно простить меня, но, к сожалению, я вынужден покинуть вас – имею неотложную корреспонденцию.

– О да, конечно, – согласился герцог, отойдя с Филиппом в сторону. – Государственные дела не дают нам покоя ни днем, ни ночью… Гм. Это в равной степени относится и к делам любовным… Да что ты смущаешься, словно невинная девица! – добавил он с понимающей улыбкой. – Вот уж не думал я, что знаменитого сердцееда дона Фелипе из Кантабрии так легко привести в замешательство… Ну, ладно, ступай разбирайся со своей корреспонденцией, а я тем временем немного отдохну. Когда же освободишься, непременно зайди ко мне. Есть одно дело, также не терпящее проволочек, а в следующие несколько дней нам вряд ли представится случай спокойно поговорить. Там, – герцог неопределенно махнул рукой, имея в виду город за внутренними стенами замка, – уже начались оргии. У нас вскоре будет то же самое.

– Добро, отец, – сказал Филипп. – Я постараюсь освободиться как можно быстрее.

Переодевшись, Филипп уединился в своем кабинете, первым делом распечатал второе письмо и умиленно улыбнулся, узнав по-детски неуклюжий почерк Норы. Но эта умиленная улыбка напрочь исчезла с его лица, как только он прочел первые строки:



«Любимый мой!

В эти печальные для меня и всей нашей семьи дни, омраченные утратой царственного отца, я решилась написать тебе, побуждаемая к тому тяжелыми грозовыми тучами, надвигающимися на ранее ясный и чистый небосклон нашей любви…»



Сердце Филиппа ёкнуло и болезненно заныло. Еще ничего не зная о природе упомянутых Норой грозовых туч, он уже понял, что потерял ее так же нелепо и исключительно по своей вине, как прежде потерял Бланку…



«…Король, брат мой, решил по окончании траура идти войной на графа Хуана Португальского (прости, Господи, его грешного – ведь он наш дядя!). Альфонсо уже подписал эдикт о лишении его всех титулов и владений за бунт и неповиновение королевской власти, однако он опасается, что в предстоящей войне иезуиты предоставят тайную помощь дяде Хуану, а то и открыто встанут на его сторону, спровоцировав в стране междоусобицу. Ввиду всего этого брат счел необходимым заручиться поддержкой императора Римского. Оказывается, еще при жизни, накануне твоего отъезда в Галлию, отец мой получил конфиденциальное послание от Августа Юлия, в котором тот сообщал, что вскоре папа Павел должен удовлетворить его ходатайство о расторжении брака с императрицей, поелику новый лекарский консилиум, созванный Святым Престолом, единодушно признал, что, подарив императору дочь, она стала бесплодной и уже не в состоянии родить ему сына – наследника престола. Правда, официальное решение консилиума еще не оглашено, но Август Юлий уверяет, что за этим дело не станет – вердикт окончательный и нуждается лишь в формальном утверждении со стороны святейшего отца, который обещает подписать его в середине мая вместе с актом о расторжении брака…»



Дочитав до этого места, Филипп откинулся на спинку кресла и до боли закусил нижнюю губу. На лицо его набежала жгучая краска гнева и стыда. Теперь ему стало понятно, почему на прошлой неделе его гонец возвратился из Толедо без какого бы то ни было конкретного ответа. И вовсе не потому, что Фернандо IV был при смерти.

Но ведь Альфонсо, его друг… Впрочем, нет. Прежде всего, он король Кастилии, и его первейшая обязанность – заботиться о благе своей страны. Если устроенный Фернандо IV брак Бланки с Александром Бискайским был, в сущности, капризом короля, проявлением его человеческой слабости (а откровенно говоря, настоящим свинством в отношении Филиппа и, особенно, Бланки), то решение Альфонсо XIII выдать свою младшую сестру за Августа XII Римского было продиктовано сугубо государственными соображениями.

С некоторых пор Италия активно стремилась к тесному политическому союзу с Кастилией, последние успехи которой в Реконкисте21 и не менее успешная внутренняя политика, направленная на централизацию и укрепление королевской власти, постепенно превращали ее в самое могущественное на западе Европы государство. С этой целью покойный император Корнелий IX выдал свою племянницу Констанцу Орсини за наследника престола Альфонсо Астурийского. С этой же целью впоследствии император Август XII возымел желание жениться на кастильской принцессе Бланке. А что касается его первого брака – с Изабеллой Французской, самой младшей из одиннадцати детей Филиппа-Августа II, то он не принес римской короне ни наследника престола, ни сколько-нибудь значительных политических дивидендов. Вскоре после смерти великого французского короля и восшествия на престол его внука Филиппа-Августа III (который, кстати сказать, был на тринадцать лет старше своей тетки, императрицы Изабеллы) Франция начала стремительно терять свое положение ведущей державы, чему в большой степени способствовали религиозные авантюры короля и бездарное правление страной в его отсутствие королевы Хуаны Португальской.

Отчаявшись извлечь из брака с Изабеллой Французской какую-либо выгоду и потеряв всяческую надежду на рождение наследника престола (а по римским законам таковым мог быть только сын), Август XII пять лет назад обратился к папе с прошением о разводе. Однако этому яростно воспротивились французские кардиналы, уязвленные в своей национальной гордости, а также сторонники Гвидо Конти, герцога Неаполитанского, чей род мечтал о свержении династии Юлиев еще с незапамятных времен. Даже ближайший родственник императора, его дядя Валерий Юлий с многочисленным потомством, исподтишка ставил палки в колеса племяннику, больше заботясь об интересах своего старшего сына, чем о благополучии государства и всего рода Юлиев.

Шло время, каждый следующий лекарский консилиум превращался в фарс, погрязая в бесплодных дискуссиях насчет предполагаемого бесплодия Изабеллы Французской, и уже никто всерьез не рассчитывал на благоприятный для Августа XII исход дела, как вдруг авторитетные ученые мужи совершенно неожиданно для всех пришли к единодушному согласию и признали императрицу более неспособной иметь детей. Несколько позже до Филиппа дошли слухи, что известие о браке Бланки с графом Бискайским переполнило чашу терпения молодого императора, и он оказал грубое давление на членов консилиума – как утверждали злые языки, не погнушался даже лично угрожать некоторым строптивым светилам медицинской науки физической расправой. Так оно было или нет, но Август XII торопился не зря, и если он действительно прибегнул к угрозам, то сделал это вовремя и с надлежащей решительностью.

Филипп малость посокрушался по тому поводу, что слишком медлил с женитьбой на Норе, и вместе с тем возблагодарил небеса, что к этому моменту не был помолвлен с ней официально, избежав, таким образом, еще большего унижения – публичного расторжения помолвки со стороны невесты. Его немного утешила и даже развеселила мысль о том, каково будет императору, когда он в первую брачную ночь обнаружит, что его жена, крошка Нора, уже была в употреблении и, мало того, для столь нежного возраста довольно опытна и искушена в любви.

«Вот, получай! – злорадствовал Филипп по адресу Августа XII. – Ешь не подавись!»

Из последующих строк письма явствовало, что император, пока что неофициально, попросил руки Норы и получил от Альфонсо согласие при условии, что Италия предоставит Кастилии военную помощь в борьбе против Хуана Португальского. Взамен кастильский король обещал, что укрощенная Португалия станет приданным Норы, правда, с двумя существенными оговорками. Во-первых, графство будет и впредь оставаться под суверенитетом Кастилии, а во-вторых, впоследствии должно перейти во владение младших детей императора и Норы – наследник же римского престола не будет иметь на него никаких прав. Даже с такими оговорками Филипп нашел предложение Альфонсо весьма заманчивым для Августа XII: в последние двести лет у римских императоров постоянно болела голова, как бы пристроить своих младших отпрысков, не сильно притесняя при том прочих родственников и представителей других могущественных семей Италии.

Заканчивалось письмо Норы так:



«…Предвидя вечную разлуку, милый мой, я хочу еще хоть раз свидеться с тобой на прощанье, и, если ты не имеешь возможности приехать в Толедо, умоляю тебя присутствовать на торжествах в Памплоне, которые состоятся в начале сентября сего года по случаю восемнадцатилетия кузины нашей, наваррской принцессы Маргариты, и которые я посещу, если будет на то воля Божья и согласие брата моего, короля.

Твоя навеки и любящая тебя, Нора».



Филипп грустно усмехнулся.

«Что ж, Нора, прощай, – подумал он. – И прости за все. Мне жаль, что так получилось, очень жаль, но, видно, это судьба. Над нашей любовью с самого начала довлел рок, и может, так будет к лучшему. Ты станешь королевой Италии, дорогая, желаю тебе счастья, много детей, и пусть императорская корона утешит твою печаль. Ну, а я… Да что и говорить! Я как-нибудь проживу и без тебя и без союза с Кастилией, хотя и то и другое мне бы не помешало».

С тяжёлым вздохом Филипп аккуратно сложил письмо и положил его в шкатулку с прочей корреспонденцией, а потом ещё несколько минут просидел в мрачной задумчивости, угрюмо глядя в пространство перед собой. Наконец он решительно тряхнул головой, прогоняя невеселые мысли и вызвал секретаря, который находился в соседней комнате. Приказав ему разыскать падре Антонио и под его руководством составить текст распоряжения на имя сенешаля Кантабрии, Филипп наскоро перекусил и, памятуя о своем обещании пораньше освободиться, поспешил к отцу.

* * *

Покои герцога находились в противоположном крыле дворца. Чтобы сократить путь, Филипп пошел через парк и на одной из аллей, в тени большого платана, неожиданно встретил Амелину. Кузина часто и прерывисто дышала после быстрого бега, щеки ее пылали густым румянцем, нарядная шляпка была сдвинута набекрень, а распущенные длинные волосы в беспорядке разметались по ее плечам, золотыми волнами ниспадая ей на грудь и прикрывая лицо. Заметив из своего окна Филиппа, вышедшего в парк, она опрометью кинулась ему навстречу, горя желанием увидеться с ним наедине.

С детства знакомым Филиппу жестом Амелина убрала с лица волосы к правому виску и, чуть склонив набок голову, продолжала смотреть на него с любовью и обожанием. Пять лет назад она родила сына и по примеру своей матери (их матери!) кормила его собственной грудью – но это нисколько не повредило ее фигуре. Будучи подростком, Амелина обещала стать ослепительной красавицей и таки превзошла все ожидания. Прелестный бутон раскрылся, превратившись в великолепную, изумительную по своей красоте душистую розу.

В Тараскон она приехала лишь вчера, поздно вечером, когда Филипп уже лег в постель, чтобы как следует выспаться перед коронацией. И если не считать мимолетного свидания рано утром и тех взглядов, которыми они обменивались в соборе и на обратном пути, это была их первая настоящая встреча после семи долгих лет разлуки…

Филипп смотрел на нее, не помня себя от восторга. Его охватывала сладкая, пьянящая истома, и он почувствовал, что давняя любовь к Амелине, которую некогда вытеснила из его сердца Луиза, возрождается в нем вновь и с новой силой.

Амелина подошла к Филиппу вплотную, положила руки ему на плечи, всем телом прижалась к нему и, запрокинув голову, потянулась губами к его губам.

«Ну, Симон, берегись!» – промелькнуло в его помраченном сознании.

Быстрые, жадные, жаркие поцелуи, слезы на глазах Амелины, которые он тут же высушивал нежными прикосновениями своих губ, слившееся воедино битье двух сердец… Все эти годы на чужбине Филиппу так недоставало ее, родной, милой сестренки, которая самозабвенно любила его, которая понимала его с полуслова. И вот она снова с ним, в ее взгляде он прочел былую любовь, умноженную на долгое ожидание, и готовность в любое мгновение отдаться ему целиком и полностью, до последней своей частички…

Вспомнив, что его ждет отец, Филипп отчаянным усилием воли заставил себя высвободиться из объятий Амелины, виновато поцеловал ее маленькую ладошку и бегом, не озираясь, бросился прочь от нее…

Глава XII.

БРАК – ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЕ

Они стояли перед первым из портретов, висевших в ряд на стене в личном кабинете герцога в промежутках между окнами, сквозь которые просторную комнату щедрыми потоками заливал дневной свет. Этот кабинет не использовался герцогом в качестве рабочего. Всеми текущими делами он обычно занимался в другом, более скромном и уютном кабинете, а здесь устраивал совещания с министрами, давал малые аудиенции и время от времени собирал ближайших родственников, чтобы сообща обсудить некоторые семейные проблемы.

На этот раз в кабинете было только двое – Филипп и его отец.

– Сын мой, – произнес герцог, взмахом руки указывая на портреты. – Ряд сей можно продолжить в прошлое на много-много лиц, но не пристало нам впадать в излишнюю гордыню, помещая здесь изображения всех наших августейших предков. Достаточно и одного короля – основателя мужской линии, чтобы постичь всю глубину родословной нашей, уходящей своими корнями в седую старину, в те времена, когда мир еще не был озарен светом Нового Завета, когда Господь Иисус еще не явился на землю, чтобы своей мученической смертью искупить грехи людей…

– Ты, конечно, знаешь, что это Корнелий Пятый, король Италии, император Римский, – после короткой паузы продолжил герцог, глядя на первый портрет. – Плохонький он был государь, не в меру вспыльчивый и крайне легкомысленный человек. Толстяк, лакомка, сластолюбец, с детских лет он погряз в наслаждениях стола и постели. Единственное, что он умел делать, так это детей, и надо сказать, в этом деле он не имел себе равных как среди христиан, так и среди мавританских, сарацинских и турецких вельмож… Ну, разве что библейский царь Соломон наплодил больше сынов и дочек – но это было очень давно, и вовсе не исключено, что Священное Писание малость привирает… Гм, да простит меня Господь, если я богохульствую… Так вот, – герцог перешел к следующему портрету. – Сын Корнелия, Карл, числился где-то в четвертом десятке его бастардов. Он появился на свет вследствие поездки герцогини Аквитанской в Рим погостить у своего кузена, императора, между тем как ее муж, герцог Карл Второй, воевал в Палестине за освобождение Гроба Господнего и откуда, к своему счастью, не вернулся, погиб в бою с сарацинами. По странному стечению обстоятельств, случилось это на следующий же день после того, как герцог получил письмо от своего младшего брата, в котором сообщалось, что на тринадцатом месяце его отсутствия герцогиня родила ему наследника… Гм, в свое время кое-кто усматривал между двумя этими событиями непосредственную связь… Младший брат покойного, герцог Людовик Третий, на беду своим потомкам, был слишком деликатный и нерешительный человек. Он не стал раздувать скандал и не требовал от короля и Сената признания Карла незаконнорожденным. Его вполне удовлетворило то, что герцогиня-вдова от имени своего сына отказалась от каких-либо претензий на герцогскую корону. Спустя шестьдесят семь лет этим воспользовался Филипп, сын Карла, и тотчас после смерти герцога Людовика Четвертого заявил о своих правах на наследство. Интересный, кстати, юридический казус: он вовсе не отрицал, что его отец был внебрачным сыном императора Корнелия, и тем не менее тот был рожден в законном браке еще при жизни герцога Карла Второго – и обратное не доказано. Разумеется, наследники Людовика Четвертого сразу же возбудили дело о признании незаконнорожденности покойного маркграфа Карла, но наш предок, Филипп Воитель, тоже не сидел сложа руки. Галльский Сенат ограничился в своем окончательном решении несколькими обтекаемыми и никого ни к чему не обязывавшими фразами, король Арман Второй обратился к обеим конфликтующим сторонам с просьбой воздержаться от кровопролития, а Сенат Аквитании с распростертыми объятиями встретил своего нового герцога – Филиппа Первого… Впрочем, многие достопочтенные сенаторы, которые с ликованием приветствовали нашего предка Воителя, полагаю, не были бы столь благодушны, умей они предвидеть будущее и знай, каким – скажем откровенно – негодяем будет их следующий герцог, Карл Третий…

Отец продолжал свой рассказ, переходя от одного портрета к следующему. Почти все, о чем он говорил, Филипп уже слышал прежде от других рассказчиков, причем неоднократно. Но даже ранее известное теперь виделось ему в новом свете – ведь ему также предстояло занять свое место в этом ряду правителей.

– Твой дед Робер, верный слуга престола Святого Петра, – произнося эти слова, герцог скептически усмехнулся, и усмешка его не ускользнула от внимания Филиппа. – Огнем и мечом искоренял он катарскую ересь22 в Арагоне. Вкупе с Инморте он вел ожесточенную войну против тогдашнего регента Арагона Корнелия Юлия23, который встал на защиту катаров… Инморте, – повторил герцог с ненавистью и отвращением в голосе. – Имечко-то какое24! За тридцать лет своего пребывания на посту гроссмейстера иезуитов он превратил орден в исчадие ада. Раньше, в начале этого и в конце прошлого столетия, рыцари Сердца Иисусова были истинными рыцарями веры Христовой. Вместе с Кастилией и Арагоном они мужественно боролись против мавров, своими собственными силами освободили от неверных крайний юго-запад Испании от Олисипо25 до мыса Сан-Висенте – не отрицаю, их ордену заслуженно достались эти земли под Лузитанскую область. Но с приходом к власти Инморте Лузитания26 стала такой же язвой на теле Испании, как и Гранадский эмират. Орден иезуитов превратился в вездесущее теократическое государство. Во всех трех областях ордена установлены драконовские порядки, введено поголовное рабство для всех плебеев и нехристиан; причем рабство не в нашем понимании этого слова, но рабство в той форме, в которой оно существовало в самые мрачные периоды истории Римской Империи и при египетских фараонах. Сколько раз я говорил отцу, что ересь катаров для Инморте только предлог, чтобы вторгнуться в Арагон и в конечном итоге завоевать его, но он не захотел прислушаться к моим словам. Да, конечно, увенчайся замысел Инморте, моего отца и папы Иннокентия успехом, нам бы достались графства Садаба, Хака, Лерида и Таррагона – но тогда бы на всей остальной части Арагона образовалась Арагонская область ордена Сердца Иисусова. Надеюсь, ты понимаешь, чем это было бы чревато для нас?.. Можешь не отвечать, я вижу, что понимаешь. А вот твой дед не понимал этого, он был ослеплен религиозным фанатизмом, чистота веры была для него прежде всего. Он позабыл, что первейшая обязанность любого правителя – заботиться о благе своего государства, о благополучии людей, живущих на подвластных ему землях. И ничто, ничто не должно отвлекать нас, сильных мира сего, от выполнения этой миссии, возложенной на нас самим Богом, именем которого мы так часто прикрываемся, совершая неблаговидные поступки. – Герцог говорил жестко, слова слетали с его губ, как приговор, который он выносил своему отцу. – По мне, так пусть наши церковные деятели улаживают все свои спорные вопросы на теологических семинарах и диспутах и не прибегают к военной силе, ибо оружие – плохой аргумент, в бою побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее. Еще три столетия назад церковь преследовала всех, кто утверждал, что земля имеет форму шара, тогда это было объявлено ересью; теперь же это считается неоспоримым фактом, хотя до сих пор никому еще не удавалось достичь Индии западным путем. А согласно булле папы Иоанна XXIV это вообще невозможно: дескать, Господь умышленно сотворил Океан таким необъятным, что его нельзя переплыть, дабы люди случаем не начали путать стороны света, чтобы восточные земли всегда были на востоке, южные – на юге, северные – на севере, западные – на западе… – Герцог скептически ухмыльнулся. – Ну, а когда эти самые люди в конце концов найдут способ, как переплыть Океан, что же тогда? Церкви вновь придется пересмотреть свои доктрины, признать, что ее прежние пастыри явно поторопились с ничем не обоснованными умозаключениями – а это не прибавит ей авторитета. И вообще, нам, светским владыкам, лучше не вмешиваться в церковные дела, так как по большому счету у каждого нового понтифика своя, новая, особенная правда. Так было и с катарами. Иннокентий Пятый отлучил их скопом от церкви и натравил на них Инморте и моего отца. Иннокентий же Шестой просто передал дело на рассмотрение конгрегации священной канцелярии, предводители катаров признали, что некоторые их тезисы ошибочны, отреклись от своих заблуждений, а в остальном оказалось, что их учение находится в полном соответствии с католическими догмами. Мало того, теперь и восточные христиане никакие не еретики и не вероотступники! Все мы, по мнению папы Павла Седьмого, дети одной Вселенской Церкви и верим в одного Бога, причем верим одинаково правильно, только славим Его по-разному – но это, как утверждает святейший отец, невелика беда… Впрочем, – добавил герцог, – такая правда мне больше по душе, нежели та, бывшая, когда с амвонов предавался анафеме греческий патриарх вместе со всей его паствой…

Свой портрет отец прокомментировал так:

– Вот когда ты будешь рассказывать своему сыну о его предках, тогда сам и поведаешь ему, что я сделал хорошего в жизни, а в чем допустил ошибки.

Затем герцог перешел к последнему портрету.

– А это твоя мать Изабелла, – с грустью промолвил он.

Уже в который раз Филипп пристально вгляделся в округлое детское личико с невыразительными, зачастую не правильными чертами. Его мать… Это слово вызвало в памяти Филиппа образ другой женщины, Амелии Аквитанской, которую он называл своей мамой. А когда ее не стало, он почувствовал себя круглым сиротой, так горевал по ней, так печалился… Да, именно тогда он потерял свою мать, своюнастоящую мать.

Как всегда при воспоминании о матушке Амелии, Филипп загрустил, а на глаза ему навернулись слёзы. Усилием воли он заставил себя вернуться к действительности и вновь сосредоточил внимание на портрете. Какой же она была в жизни – женщина, которая родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка любил. Ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской принцессы, да и старые дворяне в один голос утверждали, что герцогиня Изабелла была блестящей красавицей. А вот на портрете она неказистая простушка. И не только на этом портрете, но и на трех остальных – в спальне отца, в столовой и в церемониальном зале – она такая же самая, ничуть не краше.

Быть может, предположил Филипп, его мать была красива той особенной красотой, для которой художники еще не изобрели соответствующих приемов, чтобы хоть в общих чертах передать ее мазками краски на мертвом холсте. Он уже сталкивался с подобным случаем. Как-то, без малого четыре года назад, дон Фернандо вознамерился было послать императору в подарок портрет Бланки, но ничего путного из этой затеи не вышло – все портреты были единодушно забракованы на семейном совете как в крайней степени неудачные, совершенно непохожие на оригинал. Некоторые мастера объясняли свое фиаско неусидчивостью Бланки, иные нарекали, что ее лицо слишком подвижное и нет никакой возможности уловить его постоянных черт, а знаменитый маэстро Галеацци даже набрался смелости заявить королю, что с точки зрения художника его старшая дочь некрасивая. Филипп был возмущен этим заявлением не меньше, чем дон Фернандо. Уже тогда он находился во власти чар Бланки, все больше убеждаясь, что она – самая прекрасная девушка в мире, и речи маэстро показались ему кощунственными. Тогда, помнится, он взял слово и сгоряча обвинил самого выдающегося художника современности в бездарности, а все современное изобразительное искусство – в несостоятельности…

Филипп смотрел на портрет матери, а думал о Бланке. Он не мог понять, почему она отказалась стать его женой, почему отвергла план, предложенный падре Антонио. Одно время Филипп пытался утешить себя тем, что Бланка просто не посмела перечить отцу, но этот аргумент не выдерживал никакой критики. Она была не из тех девушек, которые безропотно подчиняются чужой воле, пусть даже воле родителей. Добро бы у неё не было выхода – но ведь выход был! Ведь Бланка знала, что Филипп хочет жениться на ней, знала, что он просил у короля её руки и испрашивал разрешения Святого Престола на их брак. Также она знала, что отец выдает её за графа Бискайского отнюдь не по государственным соображениям. Падре Антонио рассказал ей обо всем, объяснил, как обстоят дела, четко обрисовал ситуацию и предложил блестящий план, который наверняка сработал бы. Но она отказалась!

Этого Филипп простить ей не мог. Он расценивал это, как предательство с ее стороны. Какими бы ни были причины столь нелогичного поступка Бланки, бесспорно было одно: она предпочла ему графа Бискайского…

«Ну, почему? – в который уже раз мысленно вопросил Филипп. – Почему ты это сделала?..»

– Ладно, – наконец отозвался герцог, нарушая молчание. – Мы отдали дань прошлому, теперь пришло время поговорить о настоящем и будущем. Присядем, Филипп.

Подстроил ли так отец с определенным умыслом, или же это получилось невзначай, но, сев в предложенное кресло, Филипп почти физически ощутил на себе взгляд своего тезки и прапрапрадеда, маркграфа Воителя. Давно почивший славный предок сурово взирал с портрета на своего здравствующего потомка и, казалось, заглядывал ему в самую глубь души, угадывая самые сокровенные его мысли…

Герцог устроился в кресле напротив Филиппа, положил локти на подлокотники и сплел перед собой пальцы рук.

– Надеюсь, сын, ты уже догадался, о чем пойдет речь? – А после утвердительного кивка Филиппа продолжил:

– Поэтому я не вижу необходимости во вступительном слове или в каких-либо напутствиях. Вскоре тебе исполнится двадцать один год, ты уже взрослый человек, ты князь, суверенный государь, и в твоем возрасте, при твоем высоком положении, тебе совсем негоже быть неженатым.

По своему горькому опыту герцог знал, как подчас бывает больно слышать слово «вдовец», а потому сказал «неженатым». Филипп понял это и взглядом поблагодарил его за деликатность.

– Полностью согласен с вами, отец. Признаться, я даже удивлен, что вы так долго выжидали с этим разговором.

– Когда мне стало известно, – объяснил герцог, – что на следующий день после возвращения ты отправил к кастильскому королю гонца с письмом, в котором (но это лишь мои догадки, имей в виду) ты попросил у него руки принцессы Элеоноры, я решил обождать, пока ты не получишь ответ.

– Ага, вот оно как… – пробормотал Филипп, краснея. – Понятно…

Он умолк и в замешательстве опустил глаза. Он не знал, что и ответить. Лгать не хотелось, а сказать правду… Ему было стыдно, он был ужасно зол на себя – и не только на себя. Из чувства обиды и мести он всячески оттягивал свой брак с Норой, чтобы заставить дона Фернандо понервничать, а когда, наконец, решился, то получил отказ – и ни от кого иного, как от своего друга Альфонсо…

– Ты уж извини, сынок, – прервал его мрачные размышления герцог. – Я понимаю, что не вправе рассчитывать на предельную откровенность с твоей стороны. Это по моей вине в наших отношениях нет той доверительности, которая в порядке вещей во всех благополучных семьях. Я обещаю сделать все, чтобы приблизить день, когда ты, позабыв обо всех обидах, а не только простив их, примешь меня как отца, как своего искреннего друга и соратника, а не просто как человека, который породил тебя, от которого ты унаследовал свое имя и положение. Этот день, если он когда-нибудь наступит, будет самым счастливым днем в моей жизни. Я буду терпеливо ждать его, а пока… Пока расскажи мне то, что считаешь нужным.

Филипп тихо вздохнул и, потупившись, произнёс:

– Собственно, тут и рассказывать нечего. Если отбросить сантименты и говорить лишь по существу, то за минувшие полгода я, исключительно по своей глупости, потерял двух невест – сперва Бланку, а потом Нору.

– Ага… И за кого же выходит моя младшая кастильская племянница?

– За бывшего жениха старшей.

– За императора? Так он все же добился развода?

– Да, это самые свежие новости. На днях святейший отец должен расторгнуть брак Августа Юлия с Изабеллой Французской. Или уже расторгнул.

– Ясно… – С минуту герцог помолчал, затем снова заговорил:

– А жаль. Очень жаль. Я возлагал большие надежды на союз с Кастилией. Еще в отрочестве ты проявил непомерные властные амбиции, а с годами, как я подозреваю, они лишь усилились. В этом отношении ты не похож на меня. Гасконью, Каталонией и Балеарами ты явно не удовольствуешься, и я не ошибусь, предположив, что ты метишь на корону своего дяди Робера Третьего. Я от этого не в восторге, но не собираюсь отговаривать тебя или переубеждать. Для себя ты уже все решил, ты упрям, честолюбив, амбициозен, и ничто не в силах изменить твое решение. В конце концов, возможно, ты прав: Тулузцы слишком слабы, чтобы их род и дальше правил Галлией.

– Я убежден в своей правоте, отец. Для такой большой страны нужна сильная королевская власть, в противном случае Галлия рано или поздно распадется на несколько крупных и десяток мелких государств. Уже сейчас ее лишь с натяжкой воспринимают как единое целое, а дальше будет еще хуже, особенно, если королева Мария все-таки родит ребенка. Пока я остаюсь наследником престола, пока жив Арман Готийский, пока Людовик Прованский находится под королевской опекой, положение Робера Третьего более или менее прочное. Но это – шаткое равновесие, оно может нарушиться в любой момент. Менее чем через год граф Прованский станет совершеннолетним, маркиз Арман уже стар и вряд ли долго протянет, а его внук, который корчит из себя странствующего рыцаря… – Филипп покачал головой в знак осуждения образа жизни, который ведет наследник могущественного дона Армана, маркиза Готии, графа Перигора и Руэрга. – Я познакомился с виконтом Готийским в Андалусии, где он примкнул к нашей армии во главе отряда наемников.

– И какое впечатление он на тебя произвел?

– Весьма противоречивое. Он загадочный человек, сущая серая лошадка. Никому не ведомо, что у него на уме, и я не берусь предсказывать, как он поведет себя, когда станет маркизом Готийским. Будет ли он, подобно своему деду, твердым сторонником сохранения на престоле тулузской династии, поддержит ли меня, или же переметнется в стан провансцев – вот вопрос вопросов. Что до савойцев, то с ними все ясно. Они либо примут сторону сильнейшего, либо – если увидят, что назревает грандиозная междоусобица, – быстренько выйдут из состава Галлии и попросятся под руку германского императора.

Герцог кивнул, соглашаясь с рассуждениями Филиппа.

– В свете этого у нас есть два варианта возможных действий. Первый, который избрал бы я: вне зависимости от того, будут у короля дети или нет, оказать безусловную поддержку ныне царствующему дому…

– Такой путь для меня неприемлем, – решительно произнес Филипп.

– В этом я не сомневаюсь. Хотя ты мой сын и, по идее, должен был бы подчиниться моей воле, я уступаю тебе инициативу и, так уж и быть, пойду у тебя на поводу. – Герцог вздохнул, затем продолжил:

– Наш род могуществен, он самый могущественный среди галльских родов, однако нам будет не по плечу противостоять возможному союзу Прованса, Савойи и Лангедока. Следовательно, нам нужны могущественные союзники, чтобы по силе мы могли сравниться с объединенной мощью этой троицы.

– И тогда равновесие мигом нарушится в нашу пользу, – заметил Филипп. – Уверен, что в таком случае герцог Савойский и часть лангедокских графов переметнутся к нам.

– Вне всякого сомнения, так оно и будет. Герцог Савойи, насколько мне известно, не в восторге от человеческих качеств молодого графа Прованского, и я рассматриваю их союз лишь гипотетически, как самый неблагоприятный для нас вариант. Далее, виконт Готийский. Он и герцог Савойи – две ключевые фигуры в предстоящей игре, и от их позиции будет зависеть исход всей партии. А их позиция, в свою очередь, будет зависеть от нас, в частности от того, насколько удачно ты выберешь себе жену – предполагаемую королеву Галлии. Для этой роли как нельзя лучше подходили обе кастильские принцессы, особенно старшая, Бланка – ведь она еще и графиня Нарбоннская. Увы, не сложилось… А восемь лет назад король Арагона сделал мне весьма заманчивое предложение. Такое заманчивое, что с моей стороны было чистейшим самодурством отвергнуть его – и все же я отверг… Да ладно! Кто старое помянет, тому глаз вон.

Филиппу, конечно, было интересно, почему отец так сокрушается по поводу того, что некогда отказался принять старшую дочь Хайме III в качестве своей невестки. Однако он решил не уводить разговор в сторону и умерил свое любопытство, отложив выяснение этого вопроса до лучших времен.

– Что было, то было, отец. Коль скоро на то пошло, я тоже не безгрешен. Мой первый брак нельзя назвать удачным, и ваши упреки в тот памятный день были оскорбительны по форме, но совершенно справедливы по сути. Тогда я был безумно влюблен и поступил как обыкновенный человек, а не как государственный муж, не задумываясь над последствиями своего поступка. Друзья пытались образумить меня, даже Эрнан, и тот вынужден был признать… – Филипп не закончил свою мысль и махнул рукой, будто отгоняя от себя грустные воспоминания и тяжелые думы. – Но сейчас, – твердо продолжал он, – я намерен выбрать себе жену, исходя сугубо из государственных соображений, руководствуясь интересами всего нашего рода.

– Вот исходя из таких соображений, – с готовностью отозвался герцог, – я предлагаю на твое рассмотрение два варианта: либо брачный и политический союз с могущественным европейским государством, либо брак с богатой наследницей, который позволит нашему роду стать не просто самым влиятельным, но и доминирующим во всей Галлии.

– Богатая наследница, это Маргарита Наваррская? – догадался Филипп.

– Да, она, – подтвердил герцог. – Дочь Александра Десятого.