Я удивился. Человек, показавшийся мне деревенским выскочкой, вдруг сует договор, где даже размер комиссионных точно определен. В моей душе шевельнулось нечто, похожее на тревогу, но все же я поставил свою подпись.

— Ну что ж, — я поднялся из-за стола, сжимая в кулаке деньги, — дело сделано. Пойду к себе в гостиницу, соберу вещи.

— Нет! — он ухмыльнулся и схватил меня за руку отвратительно холодными липкими пальцами. — С этой минуты вы — мое доверенное лицо. Будете поступать так, как я скажу. Одежду я вам дам, а вещи свои бросьте. Мы немедленно отправляемся в Японию.

Из Марселя в Бонн, где был его офис, оттуда — в Японию, на самолете Люфтганзы… Когда восьмимоторный реактивный лайнер поднялся в стратосферу, у меня было такое чувство, словно я вижу сон. И сон дурной. Я, аферист, пусть даже мелкий, и вдруг во власти этой деревенщины, похожей одновременно на обезьяну и на лягушку! Он сказал, что является подданным Лихтенштейна. Есть такая крохотная страна в Альпах, блаженный приют ушедших на покой миллиардеров.

— Но родился я далеко-далеко, — с загадочной улыбкой сказал этот гнусный тип.

Прибыв в Токио, мы сразу открыли контору. Обосновались в центральной части города, в одном из тихих переулков. И работа закипела: мы начали покупать, а с моей точки зрения продавать Японию. Эх, сигарета погасла. Совсем намокла от брызг. Разрешите еще одну…

В первое время я строил всякие планы. В Японии я дома, все в моей власти. Пригляжусь, думаю, разберусь что к чему, а там хапну кругленькую сумму и смоюсь. Закупочные-то деньги были в полном моем распоряжении. Неплохая пошла жизнь. Сидишь, бывало, в роскошно обставленном кабинете, в самом сердце делового района Токио, ноги удобно лежат на письменном столе, в зубах дорогая сигара, сидишь и посматриваешь свысока на торговцев недвижимостью. Уж и покуражился я над ними за чужой счет! В этом-то и весь смак жизни афериста. На одни только комиссионные я мог жить припеваючи, а иногда случалось и кое-что прикарманить. Как же иначе? Не то, думаю, забуду, что я аферист.

Действовал я следующим образом. Сначала скупил все продававшиеся участки по всей Японии. Не сам, разумеется, а через фирмы, торговавшие недвижимостью. Ничего не пропустил — к нам перешли земли на краю Хоккайдо, в дебрях Кисо, где я в жизни не бывал. В то время как раз начался бум в земельной торговле. Реклама работала вовсю.

Мой-то шеф посмотрит, помню, веселую, бодрую коммерческую телепередачу, и глаза у него начинают округляться, так и лезут из орбит.

— Смотрите, сколько у нас конкурентов! Вы уж постарайтесь, пожалуйста, не проморгайте чего-нибудь.

Шеф просил все делать незаметно, не привлекая внимания. Так что купчие приходилось оформлять на имя владельцев фирм, торговавших недвижимостью, а в дальнейшем, когда все владельцы были охвачены нашими операциями, — на имя простых служащих, которые потом передавали нам участок по закладной или по дарственной.

За мнимого хозяина, на которого оформлялась покупка, мы платили налог с предполагаемого дохода, хотя доходов никаких не получали, платили налог на недвижимость — короче говоря, расходы были огромные. Кроме того, временные владельцы могли за ничтожную арендную плату пользоваться землей по своему усмотрению. В конце концов я перестал понимать, чем мы занимаемся.

Как я уже сказал, для такого дела требовались баснословные деньги. Шеф захватил с собой кучу денег, но и они наконец кончились. Ввозить валюту в большом количестве было опасно — это обязательно привлекло бы внимание. И шеф придумал один способ, по-моему, довольно-таки глупый.

Первым делом создали бесчисленное множество маленьких фиктивных фирм. Из офисов шефа, рассеянных по всему миру, им присылали заказы на дорогие, но малоемкие товары. А наши фирмы посылали им всякую муру — шлак и прочие отбросы. Для меня такая работка была привычной: если надо кого-нибудь облапошить, тут я мастер. За этот хлам мы получали чистоганом из офисов шефа. В номенклатуре экспорта наших фирм значились очень даже солидные товары, начиная с оборудования электростанций и кончая портативными транзисторами. Разумеется, номенклатура тоже была фиктивной. Я испытывал очень странное чувство: занимаясь мошенничеством в прежние времена, я преследовал только одну цель — обмануть дурака-клиента, а теперь мы проделывали жульнические махинации, чтобы шеф смог получить свои собственные денежки. Японская экономика в основном держалась на экспорте, так что власти только радовались притоку валюты. Вот если бы наблюдалась утечка, тогда бы они забеспокоились. Очевидно, в те времена министерство внешней торговли не удосужилось пооверитъ экспортно-импортный баланс. А проверили бы — наверняка удивились бы. Странное явление: экспорт увеличился, несмотря на резкое уменьшение импорта сырья! Честное слово, наши операции получили такой пазмах, что начали серьезно влиять на экономику страны, а соответственно и на статистические показатели министерства внешней торговли. Все возрастающий приток иностранной валюты в Японии в 1974f году — это наших рук дело!

Я даже приблизительно не мог представить себе размеров состояния шефа. Бесспорно только одно — он был мультимиллиардером. Во всяком случае, его офисы были разбросаны по всему миру, и к нам стекалась валюта самых различных государств.

— Как это вам удается заколачивать такие деньги? — спросил я его однажды.

Он усмехнулся.

— Бриллианты, золото, платина и кое-что другое… Возможности у меня неограниченные…

— Что-о? Вы делаете золото?

— Нет, не делаю, но оно появляется…

Я смекнул, что тут что-то нечисто, но особенно не ломал голову. Какая мне разница, откуда он берет деньги? Лишь бы они были.

При таком размахе скупочных операций цены на землю, естественно, стали подниматься. Но у земли, знаете ли, такое свойство — цены на нее неуклонно возрастают и без всякого бума, так что влияние нашего предприятия не особенно ощущалось. А потом цены стали падать. Дело в том, что мои агенты баснословно дешево сдавали в аренду участки.

Реклама и пропаганда тоже сыграли свою роль. За короткое время нам удалось убедить население, что арендовать землю гораздо выгоднее, чем покупать. Даже те предприниматели, которые всю жизнь мечтали стать землевладельцами, начали вкладывать деньги в аренду. Дело дошло до того, что порой налог на землю, как на недвижимость, был выше стоимости самой земли. С другой стороны, все меньше и меньше земельных участков поступало в продажу, и цены возрастали. Но и спекуляция землей уменьшилась.

Нам удалось прибрать к рукам и тех предпринимателей, которые владели землей в городах, где стоимость одного квадратного метра доходила до нескольких миллионов иен. Мы поступили просто: кроме рыночной стоимости, обязались выплачивать им в течение трех лет одну треть той суммы, на которую вздорожают участки за этот период. А если их интересовал доход, мы предлагали им вкладывать капитал в наземную недвижимость, одновременно сдавая им участки в аренду на очень выгодных условиях. Устоять не мог почти никто. Разумеется, мы сами брали оборотный капитал в банках, кредит нам предоставляли под заклад купленной земли. И несмотря на это, мы и ахнуть не успели, как в нашем балансе перерасход составил несколько миллиардов. Правда, налоговое управление нас не беспокоило — я своевременно принял соответствующие меры. В подобной ситуации мне было не до афер. Какие уж тут аферы! Я стал верным слугой своего хозяина и, как сумасшедший, продолжал скупать землю.

Поверьте, не раз мне приходило в голову — зачем ему понадобилось столько японской земли? Дурацкая трата денег, и каких денег! В конце концов, во всем должно быть чувство меры, всему есть предел.

Впрочем, трата денег — вопрос сложный. Некоторые люди держатся за какую-нибудь вещь и ни за что с ней не расстанутся, сколько бы им ни предложили. А другие, наоборот, готовы истратить любую сумму, лишь бы заполучить какой-нибудь понравившийся им пустяк. Взять хотя бы почтовые марки. Порой старинная замусоленная марка стоит целое состояние. Поди тут разберись…

Итак, постепенно мы скупили все земли, какие только можно было скупить. Земля осталась лишь у тех, кто упорно не хотел с ней расстаться. Когда я доложил об этом шефу и сказал, что мы зашли в тупик, он на меня заорал:

— Вы дурак! Не хотят продавать, так подождем, пока захотят. У вас, японцев, кажется, есть такая пословица: «Не поет соловей, так подождем, пока запоет!» А чтобы им поскорей захотелось, надо их подтолкнуть, придумать какой-нибудь способ.

И он дал мне задание — опять-таки дурацкое! — распространить среди землевладельцев бессрочный купчий договор, по которому они обязались бы продать землю нам и только нам, если когда-либо надумают продавать. С моей точки зрения, это был уже настоящий бред. А если они никогда не надумают?! Землевладельцы-то в накладе не оставались: мы ведь за этот договор деньги платили. Все его подписали, дураки они, что ли? Я чувствовал себя уже не аферистом, а филантропом. Ох, и противное чувство! По-моему, все филантропы сумасшедшие, что-то творится у них с головой. В том-то и дело, а любовь к ближним тут не играет никакой роли. Мошенники куда человечнее филантропов.

Я сказал, что все подписали договор. Правильнее было бы сказать — почти все. Среди некоторых крупнейших, фирм и монопольных торговцев недвижимостью тоже нашлись ненормальные — твердолобые упрямцы.

— Возьмите вот это, положите в нагрудный карман пиджака и отправляйтесь уговаривать упрямцев, — сказал мне шеф, протягивая какую-то маленькую плоскую коробочку, похожую на портативный радиоприемник. — Это передатчик мозговых воли, тайно изготовленный одной из моих фирм. Ко всем идите, ко всем без исключения! Они сразу поймут, в чем дело, и станут покорными, как телята.

Чудно я себя чувствовал. Шутка ли — аппарат, который заставляет людей тебе подчиняться! Ну, думаю, чем черт не шутит, может, мой шеф, это чудовище, тоже носит в кармане такую штуковину, оттого я его и слушаюсь… Знаете, действительно странное чувство — вроде бы ты стал марионеткой.

И что бы вы думали? Аппаратик не подвел! Все согласились, даже члены правления крупнейших предприятий и акционеры. Ну что ж, говорят, подпишем, если вы так просите, жалко нам что ли… Правда, я держался скромно, не настаивал, а только предлагал. О немедленной продаже и речи не было — просил всего лишь подписать известный договор, а продать, мол, можете, когда вам вздумается — хоть через сто лет. К тому же арендное право, право раскопок и добычи оставалось за ними, мы просили продать только право на собственность. Как тут было не согласиться! Вы знаете, что такое арендное право? Это великая вещь — тот, кто им владеет, может принять участие в повторной продаже на равных основаниях. Я отчетливо представлял себе, что думают все эти ловкие дельцы — любопытно было бы посмотреть на рожу того идиота, который на таких условиях покупает землю! Самые хитрые и изворотливые вскоре начали торговать арендным правом, и со временем оно сделалось таким же объектом биржевой спекуляции, как раньше недвижимость.

Вы понимаете, что произошло? Мой шеф, этот удивительный тип, поначалу показавшийся мне деревенским простачком, превратил владение землей в бессмыслицу. Заморозил земельную собственность! А я вообще перестал что-либо понимать. Сколько у него денег, откуда он их берет, сколько потратил… все у меня в голове перепуталось. И ведь не только чиновников охмурил, но и само правительство. А каким образом-уму непостижимо… Я стал даже не марионеткой, а автоматом: ежедневно, как в кошмарном сне, встречался с какими-то людьми, давал указания агентам, выполнял распоряжения шефа…

Таким образом, он стал, прямо или косвенно, владельцем всей японской земли. То, что еще не перешло в его собственность, со временем должно было перейти. Разумеется, купчие крепости оформлялись на подставных лиц. Но мы работали тонко. Никто даже бы и не заподозрил, куда от них тянутся ниточки. Я-то знал, кто настоящий владелец. Небом могу поклясться, что так оно и былоон превратился в фактического хозяина Японии. Он оплел своей паутиной всю нашу землю, большие и мелкие владения, участки и участочки. К этому времени «бессрочный купчий договор» начал приносить первые плоды. Ведь земля, как и прочий товар, постоянно находится в обращении. Каждый день кто-то где-то что-то продает. И как только один из участков поступал в продажу, он попадал в его лапы.

В конце концов настал день, когда я подумал, что мне уже больше нечего делать.

— Нет! — сказал он. — Есть еще государственные земли.

— Простите, но тут само название говорит за себя — государственные земли принадлежат государству… Право собственности…

— Право собственности? А разве собственность не продается и не покупается? Вы же сами говорили — нет на свете ничего, что нельзя купить за деньги. Все, все можно купить: сердце женщины, идею, профессиональную команду бейсболистов, человека, его свободу! Следовательно, право собственности тоже можно купить. А то, что оно принадлежит государству, не имеет никакого значения.

В нашей работе наступил следующий этап. Пришлось пробраться в Управление государственных земель и в Комиссию по продаже государственных земель частным лицам. В продаже было много государственных земель, но я побаивался. Ну, думаю, придется попыхтеть, обламывая надутых чинуш и всяких там депутатов парламента! И можете себе представить? — все пошло как по маслу. Обошел я всех частных лиц и все предприятия, занимавшиеся скупкой государственных земель, и договорился, что при перепродаже они будут обращаться к нам. (Впрочем, удивляться нечему — ведь у меня с собой всегда был тот самый чудодейственный аппарат!) Это еще что! Нам даже удалось провести через парламент один любопытный закон. И предлог солидный нашли — борьба против повышения стоимости земли, за ее общественно-полезную ценность. Согласно этому закону, государственные земли могли быть в будущем проданы только таким организациям, как «Туристическое общество по охране богатств природы» и «Ассоциация общественного использования земли». Капиталовложения в этих обществах распределялись между государством и нами, но не поровну, как принято: наши капиталовложения чуть-чуть превышали государственные. Таким образом, как только где-нибудь заходила речь о передаче прав собственности на землю, — какая и чья земля, не имело абсолютно никакого значения: это могла быть вершина горы или болото, принадлежащее государству, — право собственности автоматически переходило к нашей организации.

Существование права собственности подразумевает возможность передачи этого права другому лицу в любой форме. Таким образом, купить нельзя только то, что никому не принадлежит — солнце, например, или воздух. А вершина горы Фудзи, какая-нибудь никудышняя пустыня или необитаемый остров независимо от того, кому они принадлежат — государству или частному лицу, могут быть проданы, а следовательно, и куплены под каким-нибудь предлогом.

Итак, вся земля Японии, за исключением площадей, занятых под общественные пути сообщения и государственные жилищные кооперативы, стала собственностью моего шефа. Он владел всеми горами и реками, островами и озерами. Право пользования землей оставалось за населением, на это право мы совершенно не посягали, и на первый взгляд Япония казалась все такой же оживленной страной. Однако японцы фактически уже не владели своей землей, и причиной тому были таинственные махинации двух людей. Я не мог отделаться от неприятного чувства: меня окружал мираж — ирреальная, только кажущаяся страна, которая могла развеяться от одного прикосновения.

— Спасибо! Теперь Япония принадлежит мне! — сказала эта скользкая лягушка, выписывая мне чек на огромную сумму. — Я освобождаю вас от ваших обязанностей.

Я, разумеется, обрадовался. Получил деньги, думаю, теперь надо сматывать удочки, а то как бы чего не вышло. Ноги так и зудят — бежать хочется, но вместо этого я почему-то стал задавать вопросы.

— А что вы собираетесь дальше делать с Японией?

— Что делать? Конечно же, возьму с собой, к себе на родину! — лягушка и глазом не моргнула. — Вы были тогда правы, когда расхваливали Японию. Прекрасная страна! Интересная, необычная. И природа изумительная. Какое разнообразие пейзажей — высокие горы, острова, заливы! Климат на все вкусы — снега, субтропики и почти тропики. История, древнейшая культура и современная высокая цивилизация. Величайшие достижения науки и но соседству полудикие люди, ведущие первобытный образ жизни. А какой калейдоскоп племен и пародов! Сюда стекаются путешественники из всех уголков мира. Широко представлены образцы мировой промышленности, образцы продуктов питании самых различных стран. Здесь сходятся Восток и Запад. Короче говоря, Япония — маленький макет Земли: всего понемногу, но все есть. Прекрасный карликовый сад!.. Да, Япония наиболее удачный образчик земной цивилизации.

— А где же ваша родина?

— Там! — он показал на мерцавшие в ночном небе звезды. — Далеко, далеко.

— Вы что, с ума сошли?! — заорал я. — Может быть, я мошенник, аферист и вообще самая последняя дрянь, но, какой бы я там ни был, разве я допущу, чтобы вы уволокли мою родину в такую даль?!

— Но ведь земля, называемая Японией, целиком принадлежит мне. Она моя, — он улыбнулся. — Я же говорил, что не причиню никаких неудобств населению. Все японцы — служащие, крестьяне, рыбаки, интеллигенция, студенты, политические деятели, предприниматели, писатели — могут вести такую жизнь, к которой они привыкли. Жизнь на поверхности земли. Я ведь эту землю целиком увезу.

— Ответьте мне, пожалуйста, на последний вопрос, — сказал я, дрожа от страха перед этим сумасшедшим, а может быть, и правда существом с другой планеты, — если вы обладаете такой силой, что можете всю Японию перетащить куда-то в космос, зачем вам понадобилась вся эта канитель со скупкой земли? Взяли бы да сразу и увезли!

— Наша планета — планета торговли. Мы уважаем и почитаем законы торговли. Чтобы все было честно! — Он расхохотался. — Ведь я действовал почти легально. Я способствовал обогащению Японии, да и других стран мира, Вы не задумывались, сколько у вас на Земле за это время прибавилось золота, платины, драгоценных камней? Впрочем, мне не понятно, почему вы так дорого цените весь этот хлам?..

Похолодев от страха, я бросился бежать. За моей спиной долго раздавался его отвратительный хохот. Что я наделал, что наделал! На мою родину вот-вот обрушится неисправимая беда, и никто на свете не в силах этому помочь. Мое сердце разрывалось от боли и жгучего стыда.

Не переводя дыхания, я добежал до пристани и по трапу стрелой взлетел на борт яхты. Эту яхту я уже давно подготовил на тот случай, если мне придется бежать из Японии. Теперь у меня было только одно желание — как можно скорее удалиться от берегов обреченной страны. Уже в открытом морс я оглянулся назад. Вот тут-то это и случилось. Над Японией, в ночном небе, светлом от неоновых и электрических огней, повисли сотни гигантских летающих тарелок. (Конечно, их видел не только я, до сих пор не могу понять, почему другие люди молчат.) Из тарелок спустились какие-то голубоватые не то лучи, не то занавески и окутали всю Японию. Смотрю это я, а Японские острова вместе с морем медленно поднимаются в воздух, словно рыбка в полиэтиленовом мешке! От такого жуткого зрелища я остолбенел, потерял голос и почти лишился чувств. А Япония, привязанная к летающим тарелкам, поднималась все выше и выше и, наконец, исчезла в той стороне, где, должно быть, находилась родная планета этой отвратительной лягушки, этой обезьяны, этого чудовища! И тут началось нечто невообразимое — поднялся невиданный цунами и потопил мою яхту. Вместе с ней утонуло и все мое состояние…

Да, да, этими вот руками я продал Японию, продал родину пришельцу из космоса. Не могу вам передать, что я испытывал. Наверно, таких мук совести не знал еще ни один человек на свете. В конце концов мне пришлось лечь в психиатрическую клинику, правда ненадолго. Потом я снова стал моряком. Теперь каждый раз, как только мы подходим к этим широтам, не могу удержаться от слез. Плачу и каюсь…

А Япония… эта страна и вправду была прекрасной… Почему так бывает, а? Умрет человек, и только тогда начинаешь его ценить. То же самое и с Японией — я полюбил ее по-настоящему только тогда, когда она исчезла. Япония… грязная, жалкая, кишащая людьми, как муравейник муравьями, утопающая в клоаке городов, изрезанных переулками и густо пересыпанных трущобами, и в то же время… нежная, светлая, утонченная, полная молодой энергии… Улыбки японских женщин, гора Фудзи… Милые зеленые горы, острова и море… Страна, похожая на прелестный карликовый сад… японская кухня… тишина древних храмов… интеллигенты, знающие все на свете… неоновые огни сумасшедших увеселительных центров… И все, все исчезло… Даже следа не осталось! Ну как же здесь не плакать?! И я, один только я виноват! Моей страны не стало лишь потому, что однажды, по пьянке, я — последний идиот, безмозглый, самонадеянный мелкий мошенник — предложил этому типу: «Купите Японию!» Я… вот этими грязными руками продал прекрасную, подобную драгоценной жемчужине Японию. Продал собственную родину!..

Хотя… если призадуматься, покупатель всегда найдется, когда кто-то хочет что-то продать… Допустим, земля бы никому не принадлежала, как, например, солнце или воздух. Нет владельца, не будет и покупателя. Тогда бы и цены на землю не поднимались с бешеной скоростью, а всякие задыхающиеся от собственной жадности типы не загребали бы земельные участки, которые им абсолютно не нужны. И этой мерзкой лягушке с «Планеты торговли» не удалось бы ничем попользоваться…

Вот что я хочу вам сказать напоследок… Простите, не знаю, где ваша родина, но очень может быть, что лягушка сейчас как раз там и находится. Наверно, никто еще ничего не замечает, жизнь идет, как раньше, но если копнуть поглубже — страшненькая получится картина: страна уже не существует как таковая! Запродана какому-нибудь чужаку. Земля, на которой стоят города, заводы, фабрики, тянутся железнодорожные рельсы, кем-то когда-то заложенная и перезаложенная, теперь находится в руках пришельцев с далекой планеты. Значит, и люди со всем их скарбом стали собственностью этих типов. Но они ни о чем и не подозревают… Ведь и Япония так была продана — со всеми потрохами. Вот тут она раньше и находилась, где сейчас плывет наш корабль… Потому я и говорю: будьте бдительны! Вам смешно? А смеяться-то не над чем — очень печальная история… Мне, например, не до смеха. Опять улыбаетесь… усмехаетесь… Ой, что-то странно вы выглядите… Ну да, и уши острые, и глаза, как пуговицы… Надеюсь, вы не собираетесь купить какую-нибудь страну?..

Caке Комацу

Повестка о мобилизации

Сегодня после работы я ходил в больницу проведать отца и возвращался домой несколько позже обычного. Мне повстречался Такэи, мой сосед и сослуживец. К нам в отдел он пришел недавно, сразу по окончании университета. Жил Такэи один, в доме для холостяков. Сейчас парень прифрантился, как видно, собрался на ночную пирушку. Мы кивнули друг другу, и я хотел было пройти мимо, но он меня окликнул:

— Оно-сан… я все собираюсь вас спросить, да забываю. Вы не знаете, что это такое? Я получил это дня три-четыре назад.

Он вытащил из кармана и протянул мне помятый конверт, склеенный из голубой оберточной бумаги. Из надорванного конверта выглядывал красноватый листочек.

— Да ведь это… — я невольно повысил голос, пробежав глазами бумажку. — Это повестка насчет мобилизации в армию!

— Я и сам вижу, не разучился еще читать, — Такэи усмехнулся. — Но объясните мне, пожалуйста, что такое повестка?

Я вытаращил глаза, потом прыснул. Такэи только в этом году окончил университет, ему сейчас года двадцать три, от силы двадцать четыре, значит, во время войны он был совсем еще сосунком. Что ж, может быть, для людей его возраста естественно не знать, что такое повестка.

— Повестка… ну, это вроде вызова. Раньше, когда гражданских лиц призывали в нашу бывшую армию, им присылали такую вот повестку.

— Гм… да… — пробормотал Такэй в явном замешательстве. — Но почему ее сейчас прислали мне?

— Наверно, опять какая-нибудь реклама, — ответил я, вертя в руках шершавый листок.

Несколько лет назад я слышал, будто один старый армейский кабак печатал свою рекламу на таких листках.

— Что вы! — Такэи недоверчиво выпятил нижнюю губу. — Здесь нет никакого рекламного текста.

Действительно, ничего похожего на рекламный текст здесь не было. На грязновато-красной, словно вылинявшей, грубой бумаге было напечатано унылым, давно уже устаревшим шрифтом:


ПОВЕСТКА. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ НАБОР. СЕТАРО ТАКЭИ


проживающему в деревне, городе уезда префектуры на участке полицейского подкомисса риата приказано считать себя мобилизованным в пополнение (чрезвычайное) и явиться в указанный ниже день и час в отряд полка, к которому он приписан, имея при себе настоящую повестку.

Вышеназванное лицо обязано погрузиться на поезд (судно) на станции (в порту) в часов минут дня месяца. Куда и когда нужно явиться по прибытии Время Место явки Приписан к отряду минут месяца дня Город район улица сборный пункт отряда Командование Хиросимского полка Поезд (судно) Класс Стоимость проезда на экспрессе Город проездной талон № от станции до станции третий Порядок получения денег по настоящему талону см на обороте.

И это все. Ничего похожего на рекламу — названия магазина или ресторана — я так и не нашел, сколько ни искал. Имя и фамилия Такэи и все прочие данные были написаны тонкой кисточкой, плохой тушью.

— Очевидно, это шутка, но шутка дурацкая и очень злая, — проговорил я. Что мне было сказать еще?

Я сам впервые держал в руках повестку. Правда, во время войны, когда я уже ходил в гимназию, отец получил такую же повестку.

Во всем этом было что-то жестокое и мрачное. Как точно указано время отправки, как тщательно выписаны все данные о полицейском подкомиссариате нашего микрорайона, о станциях отправления и прибытия! На меня повеяло могильным холодом, словно возродились те годы, когда в стране властвовали Министерство внутренних дел и Военное министерство.

— Вы действительно имеете какое-то отношение к Хиросиме? — спросил я Такэи, возвращая ему листок и содрогаясь от внутреннего холода.

— Да, я оттуда родом, записан в метрическую книгу мэрии, — Такэи небрежно сунул конверт в карман. — Интересно все-таки, кто мог послать эту чепуху?

Действительно, если подумать, бессмысленный, глупый розыгрыш. Человек старшего поколения, получив подобную бумажку, еще мог бы испугаться — ведь наши старики когда-то жили в постоянном страхе, ожидая призыва в армию. Но на современного юношу, даже не знающего, что такое повестка, вряд ли это могло произвести впечатление.

— Простите, задержал вас из-за ерунды, — Такэи поклонился. — Всего хорошего.

Он повернулся ко мне спиной и зашагал прочь, насвистывая на ходу. Я долго смотрел ему вслед. Проходя мимо уличного фонаря, он вытащил из кармана какую-то бумажку, скатал ее в комок и бросил в урну. Мне почему-то стало не по себе.

На следующий день, придя на работу, я с головой окунулся в дела, закрутился и совершенно забыл о вчерашнем разговоре. Перед самым обедом, когда я наконец урвал минутку передохнуть, меня подозвал начальник отдела.

— Оно-кун, кажется, Такэи — ваш сосед по дому?

— Да.

— Я попросил бы вас заглянуть к нему на обратном пути. Что-то его поведение мне не нравится: не успел поступить на работу, а уже позволяет себе отсутствовать без разрешения.

Только тут я заметил, что Такэи нет в отделе. В груди у меня закололо, но всего лишь на секунду. Не стоит беспокоиться по каждому поводу. Тогда я еще не придавал этому серьезного значения. Но во время обеденного перерыва, приводя в порядок бумаги на столе, я вдруг обнаружил под ними грязновато-красный листок. Мне чуть не стало плохо.

Когда я дрожащей рукой взял повестку, Сакума, молодой парень, тоже поступивший к нам в этом году, сказал;

— Это я получил. Вчера прислали в общежитие. Вот, захватил с собой. Подумал, может, знает кто-нибудь, что это такое?

— И вам тоже… — голос мой звучал хрипло.

— А что это? — равнодушно спросил Сакума. — Извещение о посылке, пришедшей в почтовое отделение?

Я ничего не ответил и обратился к начальнику отдела:

— Шеф, вы в армии были?

— Был, — он удивленно взглянул на меня.

— По мобилизации?

— Да. Что это вы вдруг заинтересовались?

Я молча протянул ему листок.

— Oro! Нy и ну… — он, кажется, развеселился. — Какой шутник этим занимается? Мода, что ли, такая нынче?

— Повестка о мобилизации так выглядит?

— Н-да… — шеф скорчил кислую мину, словно проглотил лимон. Прочитал повестку, повертел ее в руках, осмотрел со всех сторон. — Да, все точно… совсем как настоящая повестка. Меня тоже по такой бумажке забрали в свое время.

С минуту он смотрел куда-то вдаль, потом тихо сказал:

— От одного воспоминания дрожь пробирает…

— Вы хотя бы догадываетесь, кто мог вам ее прислать? — спросил я Сакуму, собиравшегося выйти из комнаты.

— Нет, — ответил он беспечно, не оборачиваясь. — Подумаешь, какая-то паршивая бумажонка…

— Было время, по такой паршивой бумажонке всех без разбора забирали на войну, — шеф горько усмехнулся, возвращая мне листок. — Никто и пикнуть не смел… Конечно, нынешняя молодежь этого и представить не может, она ведь даже не знает, что такое воинская повинность.

— Интересно! — воскликнул Гото, сотрудник другого отдела, заглядывая в листок через мое плечо. — Значит, не только я получил?

— Вы тоже получили?! — мой голос сорвался на крик. — И она у вас при себе?

— Нет, я ее разорвал и выбросил.

— Раньше вас за это расстреляли бы! — рассмеялся шеф. — А вообще-то странная вещь… У нас кто-нибудь еще получил такие повестки?

— Кажется, во всей фирме человек семь-восемь попучили. — Гото оставался беззаботным. — Они начали появляться дней десять назад. Уже и в газетах писали…

Он взял со стола газету, развернул ее и показал нам небольшую заметку в разделе сенсаций.

«В последнее время различные толки среди населения вызывают красные бумажки, доставляемые по почте. Это повестки из подкомиссариата, которые получают холостые мужчины в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет. Они являются точными копиями „красных бумажек“, запомнившихся тем, кто пережил войну. Все соответствует бывшим повесткам: указание места и времени явки в приписной отряд, маршрут следования к месту назначения и пр. Наша молодежь, не знающая, что такое война, реагирует на них спокойно, вернее, никак не реагирует, зато многие родители серьезно взволнованы такой, как они считают, злой шуткой. Число молодых людей, получивших повестки, неуклонно возрастает, и раздаются голоса, требующие полицейского расследования этого дела».

— Оказывается, все получают… — разочарованно протянул Сакума. Кажется, он был недоволен, что эта честь выпала не только ему. — Интересно все-таки, чья это проделка?

— Возможно, какие-нибудь шовинистические организации пытаются посеять панику среди населения, — сказал шеф.

В столовой для служащих в этот день только и было разговоров, что о загадочных повестках. А я все время думал о Такэи, который без предупреждения не вышел на работу, и волновался. Помнится, в его повестке явка как раз была назначена на сегодня…

Я беспокоился о Такэи, но не смог сразу пойти к нему. Сначала мне пришлось отправиться в больницу, поговорить с главным врачом относительно состояния отца.

— Операцию делать нельзя, больной не перенесет ее, — сказал главврач. — Лучше оставить его в покое, так он дольше протянет.

Отец, исхудавший, осунувшийся, беспокойно метался по кровати, не переставая бормотать:

— Вперед! Огонь! Огонь! Враг на правом фланге! Танки!.. Не уходите без меня!.. Не оставляйте меня здесь… умоляю, не оставляйте…

— За последний месяц ему стало хуже. Этот процесс прогрессирует, — главный врач дотронулся до своего лба. — Бедняге кажется, что мы все еще воюем.

В детстве я не очень-то любил отца. У нас в доме царил дух милитаризма, ярым приверженцем которого он был. Мы с матерью по-настоящему страдали, когда он начинал нас «воспитывать». Однако теперь мне было тяжело смотреть на него: старый — ему уже давно перевалило за шестьдесят, — больной, беспомощный, а все еще бредит войной. Наверно, и на войне ему приходилось трудно — слишком уж упрямый, своенравный характер.

Когда я повернулся спиной к его кровати, собираясь уходить, какое-то смутное воспоминание промелькнуло у меня в голове. В коридоре я попытался вспомнитьо чем, но так ничего и не вспомнил.

К Такэи я попал вечером. Его квартира была на замке. В этот день он так и не вернулся домой, а на следующий снова не вышел на работу. И через день, и через два не вышел. У нас о нем никто ничего не знал.

Как раз в это время в нашей фирме начали исчезать и другие служащие. Я заметил, что многие столы пустуют. Ни один из молодых сотрудников не отпрашивался у начальства. Сначала мы думали — легкомысленные парни загуляли, но вскоре выяснилось, что и дома о них ничего не известно. Пропали без вести. Вообще-то люди довольно часто пропадают без вести. Так, например, только в 196… году в Токио по невыясненным причинам пропали без вести пять тысяч пятьсот мужчин. В том числе полторы тысячи исчезли бесследно, словно испарились. На это обратили внимание не сразу. И только когда было установлено, что количество «испарившихся» молодым холостых мужчин неуклонно увеличивается по всей Японии, в стране забили тревогу.

— Ужас, что творится! — простонал я, кончив читать статью на первой странице газеты. Да, теперь статьи об исчезновении помещали уже не в разделе сенсаций, а на первой полосе. — Пишут, что за какие-нибудь две недели в Японии исчезло семь тысяч пятьсот парней. Связь с «красными бумажками» совершенно очевидна. Люди пропадают за день до указанного срока явки в отряд назначения…

— Поговаривают, будто на самом деле исчезло еще больше. И дальнейшие прогнозы тоже неблагоприятные, — сказал Накадзаки, бухгалтерский работник, большой скептик. — Интересно, много таких, которые, прочитав газету, связывают исчезновение с повесткой?

Я невольно окинул взглядом комнату. Столы Такай, Сакума, Гото и некоторых других сотрудников пустовали.

— И куда только смотрит полиция! — я повертел газету в руках, мне не работалось. — Ведь только сейчас приступили к настоящему расследованию.

— Полиция не виновата. На первых порах родственники пропавших подавали обычные заявления в соответствующие подкомиссариаты. — Накадзаки откинул волосы назад и пригладил их ладонью. — Так что и розыски велись обычным порядком. Я думаю, немало времени потребуется, пока начнется специальное расследована этого массового, планомерного похищения людей.

— Но зачем? Кому это понадобилось? — от волнения я кусал ногти. — Может быть, это политические интриги, шовинистических организаций?

— Ходят слухи, будто существует тайная военная организация, — раздраженно вмешался шеф. В последнее время он стал очень нервным — еще бы, как тут не потерять голову, когда молодые сотрудники исчезают один за другим! — Помните, несколько лет назад в парламенте поднимался вопрос о подпольной организации, вербовавшей японскую молодежь в тайные добровольческие отряды? Кажется, юношей посылали не то в Юго-Восточную Азию, не то еще куда-то…

— Что-то непохоже! — я покачал головой. — Во всяком случае, никто из наших пропавших сотрудников не записался бы в тайную добровольческую армию. Вот если бы им предложили бесплатное кругосветное путешествие, с радостью отправились бы… Да и масштабы очень уж большие.

— Кто их там разберет! Существуют же на свете международные банды, торгующие людьми, — в голосе шефа послышалось отчаяние. — А молодежь у нас способная, может быть, похватали наших ребят и отправили в какие-нибудь мелкие государства подальше отсюда. Там тоже чиновники нужны. Или того хуже: используют их как быков-производителей…

— Но разве банда стала бы заранее предупреждать жертву специальной повесткой? Нет, здесь что-то другое. Надо смотреть действительности прямо в лицо… Я слышал, все пропавшие — сильные здоровые парни в возрасте от двадцати двух до двадцати шести лет. И, обратите внимание, как правило, вторые сыновья в семье.

— Ну и что?

— А то… — Накадзаки пустым взглядом уставился в пространство. — Может быть, чем черт не шутит… может быть, это настоящая мобилизация…

Мы с шефом невольно переглянулись. Я почувствовал себя так, словно меня ударили по голове чем-то тяжелым.

Мне показалось, что страшно давно, нет, наоборот, совсем недавно, всего несколько месяцев назад, кто-то уже говорил об этом… о мобилизации… Кто же это был? Где я это слышал?.. Я изо всех сил старался вспомнить. Но чем больше напрягал память, тем более расплывчатым становилось воспоминание.

Страшная, напоминавшая давно оконченную войну повестка продолжала появляться в почтовых ящиках квартир, где жили мужчины соответствующего возраста. Пожалуй, слово «появляться» больше всего подходит в данном случае, ибо полиция установила, что почта здесь ни при чем: «красные бумажки» не были зарегистрированы ни в одном почтовом отделении и ни один почтальон их не доставлял. Кто же опускал их в почтовые ящики?..

Вопрос повис в воздухе, потому что никто во всей Японии, от Хоккайдо и до Кюсю, не видел таинственных отправителей.

Родители сыновей, получивших повестку, или просто сыновей соответствующего возраста с искаженными лицами бежали в полицию — куда же смотрят блюстители порядка?! Почему нельзя мобилизовать все силы и ликвидировать эту ужасную банду, похищающую людей? Или хотя бы предотвратить исчезновение тех, кто на очереди?.. И полиция действительно мобилизовала все силы для охраны получивших повестку, ни на что другое ее уже не хватало. В первое время власти для каждого очередника выделяли специальный наряд полицейских. Его должны были охранять в течение двадцати четырех часов до срока явки, указанного в повестке. Потом, когда повестки стали массовым явлением, от этой меры пришлось отказаться — слишком мало было полицейских. Кроме того, молодые люди, получившие повестку, все равно исчезали, как бы тщательно их ни охраняли, — буквально испарялись на глазах. И происходило это всегда за несколько минут до указанного срока, когда мобилизованный должен был сесть в поезд и отправиться к месту назначения.

Когда выяснилось, что никакие силы не могут противостоять этой страшной и загадочной мобилизации, среди населения началась настоящая паника. Каждый день парламент осаждали демонстрации родителей. «Объявите чрезвычайное положение! Выделите для восстановления порядка отряды полиции и самообороны!» — требовали люди. Однако вскоре полицейские и члены отрядов самообороны тоже начали получать пресловутые «красные бумажки». Число мобилизованных достигло нескольких сотен тысяч, и правительство наконец-то поставило этот вопрос на обсуждение кабинета министров и парламента. Но обсуждение было бессмыслицей — разве можно принять какие-либо меры против сверхъестественного явления, причины которого не выяснены?.. Мобилизация не признавала никаких социальных градаций. Наследники виднейших политических деятелей и финансовых магнатов исчезали с тем же успехом, что и сыновья простых рабочих и крестьян. «Красная бумажка» была всесильной. Не пощадила она и молодых знаменитостей — актеров, певцов, писателей, чемпионов. Когда один из самых популярных певцов получил повестку, его обезумевшие от ужаса, но полные решимости поклонники создали гвардию телохранителей. Но это не помогло. В день и час явки, указанные в повестке, актер, пытаясь снискать еще большую популярность, выступал на эстраде перед многочисленной публикой. Вдруг он страшно вскрикнул и растворился в воздухе на глазах у онемевщеи публики и гвардии телохранителей.

В первое время молодежь, получившая повестки, совсем не волновалась, беспокоились только их близкие. Оно и понятно: двадцатилетние парни, здоровые, отлично сложенные, не имели ни малейшего представления о войне. Зато люди среднего поколения, испытавшие ее на собственной шкуре, сразу заволновались так, словно кто-то прикоснулся к их старым, но еще не зажившим ранам. В первый период смятения и ужаса жертвой разъяренной толпы стали почти все конторы шовинистических организаций и так называемые милитаристские бары. Но таких заведений вообще было мало. Наблюдались случаи нападения на нотные магазины; обезумевшие люди рвали и топтали ногами ноты военных песен и маршей. Бунтовщики устроили также погром на телестудии, демонстрировавшей военные фильмы, в редакции журнала для юношества с милитаристским уклоном и на фабрике игрушек, производившей игрушечные крейсеры, истребители и танки, сделанные по моделям, сохранившимся с времен прошлой войны. Почтенные родители, в массе своей вполне благонадежные граждане, внезапно превратились в буянов и хулиганов. Они кричали:

— Гниды, паразиты! Видно, вам мало прошлой войны?! Что — недостаточно разжирели на нашей крови, недостаточно людей загубили?! Теперь опять за старое взялись!

Кинокомпании не снимали больше военных фильмов. Издательства не печатали романов и повестей о войне. Казалось, бесчисленные литературные герои, все эти храбрые солдаты и гениальные полководцы, трусливо убрались подальше, как только на страну вновь упала мрачная тень милитаризма. Старые боевые песни, которые нет-нет да и звучали в кабаках, где собирались ветераны и просто люди старшего поколения, вовсе смолкли. Антивоенные настроения охватили всю страну. Но несмотря на это, в Японии и без войны разыгрывалась военная трагедия…

Жены, матери и невесты устраивали многочисленные конференции под лозунгом: «Защитим наших дорогих сыновей, мужей и возлюбленных от чудовища новой войны!»

Вообще в борьбе против мобилизации женщины были активнее мужчин. Но их активность не давала никаких результатов — люди не знали, против кого и против чего бороться.

— Мы надеемся, на этот раз вы будете с нами! — агитировали нас члены пацифистских организаций. — Во время войны вы протестовали только внутренне, в мыслях своих, но открыто так и не высказались. Нельзя допустить, чтобы трагедия повторилась. Друзья, объединимся в борьбе!

— Но против кого? — спрашивали мы.

— Разумеется, против сил войны, против военщины! — восклицали пацифисты с жаром. — Эта мобилизация — вне всякого сомнения, гнусная интрига тайных милитаристов.

— Но что же мы должны делать?

— Как — что?! Всем объединиться и сказать решительное «нет»! — кричали они. — Если вы откажетесь, мы будем бороться одни. Мы все как один скажем «нет» мобилизации, уйдем в подполье и там будем продолжать борьбу…

Каждый день на улицах города можно было видеть демонстрации женщин с плакатами «Долой войну!», «Долой мобилизацию!». Но наши женщины стреляли холостыми зарядами, и их выступления начали приобретать истерический характер.

Мужчины были на грани отчаяния. Каждый знал: если получишь повестку, скрывайся не скрывайся, ничто не поможет. Многие пытались бежать за границу, в какую-нибудь далекую заморскую страну. Но это почти никому не удавалось. По совершенно непонятным причинам или виза оказывалась недействительной, или в тот момент, когда человек поднимался по трапу на пароход, он исчезал, как дым. Казалось, у тех, кто проводил эту чудовищную мобилизацию, была своя тайная полиция, как в довоенной Японии. Поговаривали, будто некоторые охваченные ужасом мобилизованные в тот час, когда они должны были явиться в сборный пункт, слышали бряцание сабли. И действительно, довоенные полицейские имели на вооружении сабли…

— Я, кажется, кое-что понял, — сказал мне однажды Накадзаки, побледневший и осунувшийся от тяжких дум.

Как только началась эта странная история, Накадзаки совсем забросил работу. Он целыми днями сидел с отсутствующим видом, уставившись в одну точку.

— Поняли? Что поняли?

— Да причину всех этих событий…

— Причину? — я подскочил на стуле как ужаленяый. — Какие тут могут быть причины?! Это же сплошное безумие! Весь мир сошел с ума — вот единственно здравая мысль.

— У каждого безумного явления должно быть свое объяснение, может быть, не менее безумное, чем само явление.

— Но как же можно объяснить эти таинственные исчезновения? Ведь люди исчезают на глазах у всех…

— Во-первых, внезапное исчезновение людей не такая уж редкость, — Накадзакн нахмурил брови. — В конце девятнадцатого века человек по имени Дэвид Ланг внезапно исчез на совершенно открытом пастбище в штате Теннесси на глазах членов своей семьи и знакомых. Бывали и такие случаи, когда ребенок, прыгнув с забора, словно бы растворяйся в воздухе, не достигнув земли. А еще один человек в снежную ночь пошел за водой и исчез у колодца. Родственники слышали его голос, звавший на помощь. Голос доносился откуда-то сверху. На снегу остались только следы этого несчастного, а сам он, как видно, уносился все выше и выше. Голос звучал вроде бы с неба и, наконец, умолк…

— Но… — мне стало страшно, у меня застучали зубы, — это ведь отдельные случаи, а у нас массовое исчезновение людей.

— И раньше бывали массовые пропажи людей. Например, в восемнадцатом веке на Филиппинах внезапно исчезла целая армия. Через мгновение она появилась в Мексике. Вот и недавно произошел такой случай. Жители эскимосского поселка вдруг исчезли неизвестно куда. Их дымящаяся еда осталась нетронутой… Почитайте Чарлза Форда, он приводит целую кучу таких примеров.

— То есть… — я запнулся, пытаясь подытожить то, что узнал, — вы хотите сказать, что все эти люди были поглощены иномерным пространством?

— В том-то и дело, что иномерным пространством ничего не объяснишь… Если это особое физическое явление, подчиняющееся неведомым нам законам, то как увязать с ним такой анахронизм, как повестка для мобилизованных?

Действительно, люди у нас исчезали не просто так, а предварительно получив пресловутую повестку. Я не знал, что ему сказать.

— Есть еще одно объяснение, если допустить существование миров, параллельных нашему… — глубокомысленно изрек Накадзаки. Мне было известно, что он зачитывается фантастикой и знаком с множеством всяких бредовых теорий. — Предположим, где-то по соседству с нами существует еще один мир, точная копия нашего. Все там похоже на нас — и люди, и уклад жизни, только история развивается несколько по-иному.

— Правильно! — заорал я. — Совершенно верно! Рядом с нами существует еще один мир, где война до сих пор не кончилась! Тут и гадать больше нечего!

— Но все же и это не дает удовлетворительного объяснения, — Накадзаки посмотрел на меня пустыми глазами. — Если бы эти два мира случайно соприкоснулись, произошел бы, так сказать, взаимообмен. Но люди-то исчезают только у нас…

— Какая разница? Ведь ваша теория все равно фантастическая!

— В фантастике тоже должна быть своя логика, — пробормотал Накадзаки, уходя в себя. — Исчезновение людей — явление фантастическое, но если оно происходит, мне хочется дать ему логическое объяснение. Негоже человеку исчезать без всякой причины — это не к добру…

Повестки начали распространяться по Японии, как чума. Люди перестали сомневаться, что где-то на изломе нашего мира идет невидимая война. Да что говорить! В некоторые семьи, откуда исчезли сыновья, стали приходить официальные сообщения о смерти. Города и деревни стонали от плача. Мужчины, еще не получившие повестки, ходили с опущенными глазами, словно во всем были виноваты они.

— С каждым днем все страшнее становится, — сказал я жене. — Пока еще берут мужчин до тридцати лет, но, наверное, скоро очередь дойдет и до людей более старшего возраста. Если меня…

— Нет, нет! — жена так крикнула, что испугала детей. — Не хочу, не позволю! Сбежим куда-нибудь!

— Бегство не помогает, ты же знаешь, — сказал я нарочито беспечным тоном, но грудь моя наливалась противным холодом. — Слышала о довоенной тайной полиции? Как ни крутись, а из рук Министерства внутренних дел и жандармерии не вырвешься.

— Вон что вспомнил! — глаза жены гневно сверкнули. — Когда это было-то? Теперь другие времена. Нет, здесь нельзя больше оставаться. Продадим все и уедем за границу… Впрочем, и продавать не стоит. Удерем без всего, в чем есть. Может, сейчас удастся, пока ты еще не получил повестку.

— Но ходят слухи, что никому из мужчин среднего возраста не удается выехать из Японии. А кроме того…

— Что — кроме того?

— Как же я могу уехать, когда отец, беспомощный старик, лежит в больнице?

— Вот именно — беспомощный старик! Подумай, сколько ему уже лет, со счета сбиться можно. А к тому же он еще и сумасшедший…

— Замолчи! — я вышел из себя. — Да как ты смеешь? Перед детьми!

Сердце у меня сжималось от боли. Как же ей не беспокоиться?! У нас ведь двое детей. Что жена будет дедать, если я вдруг исчезну? Ну что она может?.. Разве что удвоить мою страховку…

Не только нас волновали эти проблемы. Правительство долгое время не принимало никаких мер, потом, наконец, решило выплачивать единовременное пособие семье пропавших. Но это была ничтожно малая сумма — курам на смех. А ведь в некоторых семьях, особенно в крестьянских, мобилизованный зачастую являлся единственным кормильцем. Так же как капля воды не может затушить пожара, жалкое пособие не могло спасти их от голода. Профсоюзы попытались заставить предпринимателей выплачивать жалованье исчезнувших сотрудников их близким. Предприниматели заупрямились, вопрос так и остался открытым…

Потихоньку приближалось лето. Стояли ясные, погожие дни. Теплый ветерок шевелил молодую листву деревьев, потоки ярких солнечных лучей заливали город. На улицах было полно народу, магазины ломились от товаров, пестрые броские витрины манили покупателей. На первый взгляд — обычный городской пейзаж, обычная картина поздней весны. Но над всем этим кажущимся спокойствием и довольством маячила грозная тень невидимой войны.

Война, до сих пор бродившая по земле, прочно обосновалась в Японии. На улицах встречалось все меньше и меньше молодых, красивых, модно одетых парней. И однажды…

Однажды утром, когда мы пришли на работу, не успевшие отдохнуть за ночь, вконец измотанные, — в последнее время дел у нас прибавилось, не так-то просто было найти замену исчезнувшим сотрудникам, — перед нами предстал начальник отдела, обритый наголо.

— Дошел черед и до меня! — сказал он, сверкая глазами. — Я ведь офицер, связист, так сказать, представитель технических военных кадров. Вот, по-видимому, они и затребовали меня раньше вас, высоко оценив мои специальные знания.

Шеф, кажется, был пьян. Говорил он бодрым, даже веселым тоном, но за этим чувствовалась горечь.

— Решил быть покорным и мужественным. Что поделать, приходится подчиняться обстоятельствам, другого выхода нет. И потом, пока еще я ваш начальник. Вам было бы тошно смотреть, как я трепыхаюсь, — он погладил свою бритую, иссиня-черную голову и нарочито громко расхохотался. — Однажды я уже пережил это, теперь, так сказать, повторение пройденного. Если такое начинается в стране, один человек бессилен что-либо изменить. Да и все мы бессильны. Будем считать, что нам просто не повезло — родились в паршивое время…

Прошла неделя. Шеф каждый день являлся в отдел пьяный, но работал по-прежнему четко и энергично. В обеденный перерыв распевал старые военные песни. Наверно, хотел подбодрить себя.

— Буду вас ждать, ребятки! Эх вы, задохлики! Все как один сутулые. Ну да ничего, я вас выпрямлю. Такую муштру введу, что небу жарко станет! — дразнил он нас.

Наконец, когда остался один день до его явки, он с красной лентой через плечо, как это было принято среди мобилизованных во время войны, обошел все начальство со словами прощания. Кто-то предложил достойно проводить шефа, и за несколько часов до отправки поезда — время, разумеется, было указано в повестке — мы собрались у него на квартире. В руках у нас были бумажные флажки с изображением восходящего солнца. Пришли соседи, смущенные, сочувствующие.

Детей отправили к родственникам. Жена неудержимо плакалa, закрыв лицо ладонями. Шеф, вдрызг пьяный, зеленовато-бледный, прижимал к груди старый вещевой мешок. Заплетающимся языком он произнес речь:

— Я благодарю вас за великолепные проводы. Я, недостойный Кодзо Тамура, подчиняюсь приказу и готов служить его величеству, не щадя живота своего. Я готов умереть, чтобы после смерти стать демоном-защитником отечества![1] Ну, мне пора!

Мы вразнобой крикнули: «Банзай!» Настроение у всех было подавленное. Шеф с упрямством пьяного приказал нам петь. И мы запели, сбивчиво, с трудом припоминая слова:



…в тот день, когда явиться
на фронт микадо мне велел,
во славу жизни пели птицы,
и утренний восток алел…[2]



С этой песней мы вышли на улицу. Испуганные прохожие шарахались, втягивали головы в плечи, бежали прочь и таяли в сумерках вечера. Я вдруг вспомнил, как еще гимназистом провожал на фронт отца. Когда его мобилизовали, ему тоже было за сорок. Он, ярый шовинист уличного пошиба, выпячивал грудь, гордо распрямлял плечи и оглядывался — все ли видят, какой он бравый, сильный, непобедимый. Но его тощая, неказистая фигура выглядела какой-то озябшей и удивительно жалкой. Во мне просыпалась тревога — как бы на фронте у него не возобновились похожие на эпилепсию припадки, которыми он страдал раньше… Нелепая процессия, размахивая флажками с изображением восходящего солнца, прошла по пристанционной улице, мимо многочисленных питейных заведений и игорных автоматов. И вот перед самой станцией шеф исчез. Мы дикими голосами крикнули: «Банзай!» и разбрелись кто куда.

Все стали воспринимать невидимую войну как факт. Предприимчивый книготорговец переиздал давным-давно ставшую библиографической редкостью «Памятку пехотинцу», и ее покупали нарасхват, как пирожки. Если мобилизации все равно не избежать, так уж лучше освежить в памяти забытую науку, чтобы «там» не так туго пришлось… Некоторые, руководствуясь такими же «гуманными» побуждениями, высказывались за то, чтоб возобновить обучение студентов и гражданских лиц военному делу.

Другие делали отчаянные и смехотворные попытки избежать неизбежного. Подобные чудаки выпивали полную миску соевого соуса или целый день висели на турнике вниз головой, надеясь одурачить военврача — а вдруг старый способ сработает?.. Но я ни разу не слышал, чтобы хоть один мобилизованный вернулся домой. Отцы и матери, желая спасти своих детей, вспомнили старую, в общем-то ненадежную уловку и поспешно отдавали вторых сыновей чужим людям, регистрировавшим их как «старших сыновей», или посылали в монастырь, где молодые парни принимали постриг. Вспомнили также, что во время войны студентов-естественников освобождали от мобилизации. В высших учебных заведениях начало твориться нечто невообразимое: гуманитарные факультеты опустели, студенты осаждали кафедры естественных наук.

На центральных торговых улицах города, внешне почти не изменившихся, полных обычного оживления, появились женщины с печальными напряженными лицами, которые просили прохожих вышить один стежок на «Поясе тысячи стежков» — старинном талисмане, якобы охранявщем от пуль. Антивоенных демонстраций больше не быдо вместо них время от времени маршировали процессии с национальными флагами и распевали «Именем неба», «Провожаем на фронт солдата» и прочие военные песни. Люди устали сопротивляться, они не то чтобы приняли существующее положение вещей, а просто не знали, как с ним бороться. Правительство наконец увеличило сумму компенсации семьям мобилизованных, больше оно тоже ничего не могло сделать. Праздник проводов весны вылился в невиданное всенародное торжество. Но печальное это было веселье: людям хотелось гульнуть напоследок, а не насладиться неделей отдыха.

Постепенно все приходило в упадок. Семидесятые годы, сулившие стране расцвет экономики, явились началом увядания. Мобилизованных насчитывалось теперь уже не сотни тысяч, а миллионы. Из городов почти полностью исчезли двадцатилетние и тридцатилетние мужчины — здоровые, жизнерадостные «белые воротнички». Мрачная пропасть, поглощавшая человеческие жизни, была ненасытной, и никто не знал, где ее пределы.

Наконец мобилизация захлестнула и студентов. Затем повестки стали получать подростки. Как видно, положение «на фронте» было критическим, и «там» решили, по примеру недоброй памяти войны, «высочайшим повелением» отменить отсрочку, даваемую учащимся высших учебных заведений, и снизить призывной возраст сначала с двадцати одного года до девятнадцати, а потом — с девятнадцати до семнадцати.

Молодежь с обезумевшими лицами и пустыми глазами слонялась по городу. Многие начали пить, дебоширить, хулиганить. Другие самозабвенно занимались автоспортом — лихачили, попадали в катастрофы. Наиболее сильные и смелые увлеклись альпинизмом — взбирались по отвесным склонам на горные вершины, недоступные даже для опытных мастеров спорта… Конечно, и до этого подростки делали недозволенные вещи, но если раньше подобные бунтарские настроения можно было объяснить только переходным возрастом, то теперь они стали закономерными.

Пропасть поглотила не только студентов. Вскоре на ее краю очутились и люди многосемейные, и мужчины старше сорока лет, и слабые здоровьем, словом, все те, кого во время войны освобождали от воинской повинности. Пришел день, когда повестку получил Накадзаки, а потом и я.

По-видимому, «там» кончился запас стандартных, отпечатанных в типографии повесток, и теперь текст писали на телеграфных бланках. Сжимая в кулаке такой бланк с наклеенной на него тонкой красной полоской в знак высокой чести, я весь позеленел. Жена взглянула на меня и, обняв детей, разрыдалась. У меня еще теплилась слабая надежда — а вдруг пронесет, вдруг забракуют? Я ведь ужасно хилый, близорукий, без очков собственных пальцев не вижу… Но «там», как мы все понимали, дела обстояли плохо, в общий котел валили всех-и здоровяков и инвалидов. Срок, который проходил с момента получения повестки до явки, тоже сократился. Мне приказано было явиться завтра вечером…

Следующий день прошел в суматохе. С утра я отправился на работу, приводил в порядок бумаги и передавал дела своему преемнику. Хлопотал по начальству, чтобы мое жалованье оставили за семьей. Кроме того, надо было еще улучить минутку и сбегать в больницу — мне хотелось попрощаться с отцом. Отделы нашей фирмы представляли собой печальное зрелище: тишина, пустота, за малочисленными столами сидят глубокие старики со слезящимися глазами, напряженно смотрят сквозь стекла очков. Это бывшие сотрудники фирмы, много лет назад ушедшие на пенсию и теперь возвращенные сюда насилыю.

Когда этот похожий на кошмар день подходил к концу, я совершенно измотанный, вернулся домой. Заплаканная жена шила мне пояс-талисман. Дети, присмиревшие и испуганные — наверно, мать им уже все объяснила, — сидели в углу и даже не пытались подойти ко мне. Я тоже забился в угол и повернулся ко всем спиной. Краешком глаза я видел дрожащие руки жены, делавшие стежок за стежком, и мной вдруг овладела безысходная ярость. Дочь, младшая из детей, очевидно, не выдержав напряжения, отчаянно расплакалась и кинулась ко мне.

— Папа, папочка, не уходи! Никуда не уходи!

Я крепко прижал ее к себе.

Почему, отчего происходит этот кошмар?! Мне захотелось крикнуть изо всех сил: «Какой идиот все это натворил? Где он? Покажите мне его!»

Бежать, скорее бежать! Сейчас скажу жене и… Пусть это бесполезно, но сидеть вот так и ждать — невыносимо… Возьмемся за руки все четверо и побежим куда глаза глядят…

Тут в дверь резко постучали. Мы прижались друг к другу и оцепенели. Но нет, это было еще не то. Принесли телеграмму из больницы, что отец при смерти, и срочное письмо от Накадзаки.

— До явки остается час, — сказал я жене. — Пожалуйста, вызови такси. Может, и не успею дать ему последний глоток воды, но все равно поеду.

Жена вышла, прикрывая руками опухшие от слез глаза, а я раздраженно и нетерпеливо вскрыл письмо Накадзаки. «Есть только одно объяснение этому… — писал он. — Наконец-то я додумался, а до явки остается всего несколько часов… Правда, моя теория имеет смысл, лишь если допустить, что на свете существует такая сила, о которой можно только смутно догадываться. Доказать тут ничего нельзя. Но благодаря этому допущению можно дать хоть какое-то объяснение происходящему, а с меня и этого достаточно…

Я уже высказал однажды мысль о соприкосновении нашего мира с другим, параллельно существующим. Однако подобное предположение не объяснило всего с достаточной ясностью. Ведь при случайном соприкосновении или перекрещивании двух миров ни одно явление не может длиться очень долго. А то, что происходит у нас, имеет длительный и, я бы сказал, планомерный характер. Впечатление такое, будто какие-то люди действуют сознательно и организованно. Не кажется ли тебе, что причина подобного явления кроется не только в сверхфизических законах, но и в усилиях человеческой воли, направленной определенным образом?

Это единственно возможное объяснение. Мобилизация происходит по чьей-то воле! Тогда все становится понятным.

Ты наверняка слышал о парапсихологии. С древнейших времен происходит много такого, что позволяет предполагать существование телепатии и ясновидения, хотя наукой это еще не доказано. Но сейчас ученые всего мира серьезно изучают проблемы парапсихологии. Говорят, в Америке на это тратятся огромные средства. Если не ошибаюсь, в 1959 году для парапсихологических экспериментов там даже использовали подводную лодку.

В парапсихологии есть понятие психокинетики. Психокинетик одним напряжением воли может вызвать желаемое явление. Например, бросает игральную кость, и выходит нужное число. А наиболее выдающиеся передвигают кости одним усилием воли, не прикасаясь к ним руками.

Допустим, некий человек силой своего воображения может вызвать любое угодное ему явление. С обычной точки зрения предположение, конечно, невероятное. Но если задуматься — такая ли уж большая разница между игральными костями и людьми? Люди ведь не более чем пешки. Вот я и говорю: может быть, какой-нибудь гений в области парапсихологии и психокинетики, и притом злой гений, вертит нами по-своему и диктует свою волю целому обществу.

Вывод должен быть для тебя ясен: где-то есть человек, обладающий подобной силой, которому захотелось, чтобы так было. Человеческая душа — потемки, и, может быть, в этих потемках родилась сумасшедшая идея повергнуть нашу страну в ужас и горе, вызвать такое явление, которое всем бы казалось сверхъестественным, иррациональным. Может, ты со мной не согласишься, даже наверняка не согласишься, подумаешь — старый дурак Накадзаки рехнулся с горя. Но, как я уже говорил, это единственно правдоподобное объяснение. Недаром же говорят, будто мысль о кровопролитных войнах, принесших впоследствии горе миллионам людей, поначалу приходит в голову одному-единственному человеку…

Я не знаю конкретно, кто этот человек, но могу представить, какой он. Очевидно, это японец, уже пожилой или даже старый, судя по тому, что он отлично знает порядок проведения мобилизации и все ее этапы. Наверно, его самого погнали на фронт в конце войны, когда он был уже далеко не молод. И скорее всего, в его душе война до сих пор еще не кончилась. С другой стороны, он упрям и своеволен, он погружен в прошлое и люто ненавидит современность, послевоенные нравы, образ жизни нашей молодежи. В свое время он, несомненно, пережил трагедию войны и поражения и теперь горит мстительным желанием отыграться на нашей молодежи — пусть, мол, парни на своей шкуре испытают, что это такое… Связав воедино все предположения, я пришел к выводу, что он уже…»

Я не стал дочитывать письма. Вне себя от ужаса я выскочил из комнаты и прыгнул в такси, которое жене наконец-то удалось поймать.

— В психиатрическую клинику! — крикнул я срывающимся голосом.

Ну да, ну да, так оно и есть!..

И как же я раньше не подумал! Какой-то человек, вздорный и злой, пожелал этого… А потом все и началось. Я собственными ушами слышал это гнусное желание, высказанное вслух. Злодей, изверг, человеконенавистникне кто иной, как мой собственный отец! Помню, кажется, месяца за два… точно, за два месяца… до начала мобилизации я был у него в больнице. Он уже несколько лет лежал там. Я пришел как раз тогда, когда у него начинался припадок. Трясясь всем телом, он произнес со злобой и ненавистью:

— Нынешняя… молодежь… Слюнтяи, белоручки несчастные… Видеть не могу… Всех… всех… мобилизовать!.. На войну их!.. Чтоб закалялись… чтобы знали…

Мне всегда было невыносимо тяжело смотреть на его приступы. И все воспоминания, жившие все же где-то в тайниках моей памяти, всплыли с необычайной ясностью. Если Накадзаки прав…

Действительно, ведь сбывались же его предсказания! Была него такая странная особенность: вдруг, перед самым припадком, он начинал вещать. И то, что он говорил, потом всегда сбывалось. В семье считали это своеобразным даром пророчества. Но, кто знает, может быть, он не предвидел, а вызывал явления силой своего воображения.

Помню один случай. Я был еще совсем маленький. Напротив нашего дома стоял особняк в европейском стиле. Там жило много молодежи. Модно одетые, веселые парни и девушки почти каждый вечер шумели, танцевали, бренчали на гитаре. И всякий раз, когда до нас доносились звуки музыки, смех и возбужденные молодые голоса, отца начинало трясти от ярости. Однажды, с искаженным от гнева лицом, он подошел к окну и, указывая на особняк, сказал:

— Этот дом скоро сгорит!

Ровно через два месяца случился пожар. Особняк сгорел дотла.

Да что там! Таких случаев не сосчитать. Он предсказал смерть собаки, раздражавшей его своими повадками, несчастье в доме отдаленных родственников, смену кабинета министров… И всегда он предсказывал за два месяца до несчастья.

Одно время его пророчества сбывались так часто, что даже решил зяняться предсказаниями.

Я вспомнил, как у у отца был очередной припадок. Я отошел от кровати, повернулся к окну и начал смотреть на улицу. Из-за спины доносилось бессвязное бормотание. Я и не прислушивался — мало ли что больной говорит в бреду. Но сейчас его слова, очевидно, застряли в памяти.

Это была гипнотическая сила, способная вызывать явления, рисовавшиеся в его воображении… и как раз за два месяца до происшествия, тогда…

Я невольно содрогнулся. В памяти всплйло еще одно его пророчество. Ровно за два месяца до начала трагических событий однажды он, в бешенстве стуча пальцем по газете, заорал:

— Пора покончить с Америкой и Англией! Давно пора! Надо задать им хорошую трепку! Такую, чтобы больше и не оправились!

Но… разве могут твориться такие чудеса на свете?! В глазах у меня потемнело, к горлу подступила тошнота. Впрочем, чем черт не шутит, может быть, это он в свое время вызвал войну на Дальнем Востоке?..

К счастью, не все подчинялось воле отца. Наверное, он сам даже и не подозревал о своем могуществе. Таинственная сила пробуждалась в нем только тогда, когда он впадал в полубезумное состояние. Затем следовал припадок с полной потерей памяти. Если он успевал очень сильно пожелать чего-нибудь за этот короткий период, это, очевидно, сбывалось. Вот и война шла совсем не так, как ему бы хотелось. События на фронте он встречал со скрежетом зубовным. Пожалуй, только одно его желание сбылось в то время.

— Я тоже пойду на фронт! — крикнул отец однажды, расстроенный и возбужденный до крайности неутешительными вестями о поражении. — Да, да, пойду! Пусть я стар, но еще послужу на благо отчизны!

Через два месяца после этого его мобилизовали отправили на передовую.

Но если даже проклятая невидимая война действительно была вызвана отцом, я не мог его винить. Что oн такой? Выходец из крестьян, мелкий служащий, забитый и жалкий. Пусть крикун, шовинист, но его шовинизм не шел дальше обыкновенного злопыхательства и верноподданнических выкриков. Желание «побузить» осталось у дего еще от времен жизни в деревне. О политических интригах, разумеется, не могло быть и речи. Иногда наша тесная квартира наводнялась какими-то подозрительными типами, похожими на завсегдатаев самых низкопробных кабаков. Они корчили из себя национальных героев, обжирали и опивали нас, а отец, слушая их маниакальные речи и геройский раскатистый смех, пыжился изо всех сил, выпячивал впалую грудь и всем своим видом старался показать, что он свой. Больше он ни на что не был способен… Бедный отец! Безысходная тоска, уныние окружающей действительности и собственная невезучесть толкали его в пекло националистических идей, граничащих с бредом душевнобольного. В конце концов он всерьез поверил, что во всех его жизненных трудностях виновйт прогнивший общественный строй, который существовал в те времена в Японии. Он, как и прочие шовинисты, видел только один выход — войну. Но даже если предположить, что война произошла по воле одного человека, страшная война, принесшая непоправимое горе стомиллионному народу, то, спрашивается, кто внушил этому жалкому, забитому безумцу такую злобу и ненависть? Кто внушил ему, что необходимо расправиться с другими народами?..

На фронте, во время боя, у отца случился очередной припадок, и он попал в плен. Когда война кончилась и пленных репатриировали, к нам в дом вернулся уже не просто больной человек, а настоящий калека, нравственно и физически. Раньше он внушал нам страх, теперь это чувство сменилось презрением и жалостью. Несмотря на все пережитое, отец по-прежнему старался держаться молодцевато и обращался с нами строго. Мы, дети, за это еще больше презирали его. Его припадки участились. А к тому времени, когда умерла мать, он наполовину потерял рассудок.

Вот уже десять лет он лежит в психиатрической больнице. Врач, мой давнишний приятель, обещал установить за ним особое наблюдение, обеспечить хороший уход и сдержал обещание. Казалось, пророческий дар отца пошел на убыль. И надо же было случиться, что в один из коротких периодов, предшествовавших очередному припадку, этот человек, уже стоявший одной ногой в могиле, вдруг сосредоточил свою волю и вызвал к жизни проклятие, долгие годы терзавшее его измученную душу!

«Всех, всех мобилизовать!.. На войну их!.. Чтобы закалялись, чтобы знали…»

Такси, с трудом преодолев заторы, образовавшиеся на улицах в часы пик, наконец остановилось у больницы, Мне оставалось всего десять минут.

— Если хотите застать его в живых, поторопитесь, — сказал главврач. — Когда начнется новый припадок, сердце больше не выдержит.

Я вихрем промчался по мрачному коридору и вбежал в палату. Отец, маленький, желтый, похожий на обтянутый кожей скелет, лежал на спине, плотно сжав тонкие бескровные губы и прикрыв глаза почти прозрачными веками. Его кадык время от времени начинал судорожно опускаться и подниматься, из горла вылетали свистящие звуки.

— Отец, — воскликнул я, хватая его за плечо. — Отец, скажи, ты сделал это?..

Его веки дрогнули и приоткрылись, хрип в горле усилился.

— Отец, послушай, отец! — у меня отчаянно билось сердце, я схватился за спинку кровати, чтобы не упасть. — Останови, прекрати это! Умоляю тебя, перед тем как начнется приступ, пожелай, чтобы все кончилось. Прошу, умоляю тебя, слышишь? Ради детей, ради твоих внуков…

Внезапно его глаза широко открылись, и я невольно отшатнулся. Подернутые дымкой зрачки, невидящий взгляд безумца, погруженного в свой страшный мир…

По телу отца пробежала дрожь — предвестник припадка.

Я снова склонился к изголовью кровати, приблизил губы к его уху.

— Ну, постарайся, пожалуйста, постарайся! Сейчас, а то поздно будет! — крикнул я. — Собери всю свою волю и пожелай, чтобы война кончилась. Понимаешь — кон-чи-лась! Люди возвращаются с фронта домой!..

Его тонкие губы дрожали, он силился что-то сказать. Я напряженно следил за движениями этих сухих бескровных губ и вдруг заметил искривившую их странную усмешку. Мне стало страшно, я отступил от кровати. Его тело забилось, задергалось в судорогах. Только тут я понял, что он хотел сказать, и почувствовал, как меня сковывает леденящий ужас.

«Банзай его величество император!» — едва слышный шепот остывающих губ, зловещий шелест могильной трары… Вслед за тем из горла умирающего вырвался последний хрип, его тело дрогнуло и затихло.

За моей спиной звякнула сабля. Рука, взявшая меня за локоть, не была рукой больничной сиделки…

Морио Кита

Свет утра

— Все еще ночь? Небо еще не посветлело? — тяжело дыша спросил старик.

Какие же это были долгие годы… Как медленно тянулось время… Но сейчас старик знал — конец был уже близок. Старик готовился к этому. Что ж, он неплохо справлялся со своими обязанностями. В одиночку, но неплохо. Правда, не совсем в одиночку.

— Снаружи все еще темно? Мрак не рассеивается? — снова спросил старик.