Сергей Абрамов

ДВА УЗЛА НА ПОЛОТЕНЦЕ

Повесть посвящена работникам уголовного розыска.




В старом доме

1

Дом этот действительно старый, построенный еще в начале века, одноэтажный и односемейный, стоял на выселках в Заречье, где доживали свой век заштатные соборные клирики. Сложили его давным-давно из корабельного леса шестивершковой толщины, и выглядел он старик стариком. Только несколько бревен под крышей, видимо подгнившие, были заменены так, что старик этот красовался щеголем, напялившим на лоб не по возрасту светлую шляпу.

Окна по фасаду были распахнуты, и из них доносилось на улицу негромкое жужжание электродрели.

Михеев сверлил стену, стоя на стремянке. Востоков внизу придерживал лестницу.

— Насквозь, — вздохнул Михеев, вынимая из дерева сверло. — Третью дырку сверлим — и хоть бы что. Никакого следа металла.

— Можно еще раз простучать, — сказал Востоков. — Ведь бревна изнутри дубовыми досками обшиты. Так что тайник до потолка можно оборудовать. Богатые купцы золотую утварь дарили. Только где она столько килограммов металла ухитрилась запрятать? Столько раз дом обыскивали и стены прощупывали.

— Сказка это твое «сокровище».

— Будем точны, Василий Иванович: легенда. А когда легенда оборачивается былью, нужен поиск. Куда эта ведьма могла клад засунуть? Сколько лет ищем — в доме нет. В земле у дома или под домом? Так она дар своего попа в землю не спрячет. Земля для мертвых. Земля еси и в землю отыдеши. Значит, в стене, где бревна перекладывали. В таких бревнах, да еще в дощатой набивке, лучше всего тайник оборудовать. Тем более не задаром, для церкви. Какой плотник жене протопопа откажет? Вот она и расстаралась. Одна — соседей нет, свидетелей нет. Вы с Катькой в Ливадии загорали, а я в колонии срок отбывал. Да и плотников захочешь потом сыскать — не сыщешь: перекати-поле, шабашники.

Михееву сверлить не хотелось. В протопоповский клад он не верил. Уголовный розыск клады находит, а кладоискатели нет. А не окрутила ли их старуха? Ей что? Лишь бы Христу угодить.

— Во-первых, не старуха: ей всего пятьдесят с гаком, — откликнулся снизу Востоков. — Я свой полтинник восемь лет как разменял, а старость еще не схватила за горло. Поживем всласть, когда ценности из стены вынем. А что они там есть, у меня документ имеется. Читал ее письмо протопопу?

— Это не я читал, а ты вслух трубил.

— В чужие руки таких документов не дают. Слушай еще раз внимательно: «Дар бесценный твой, отец, сама Катерине отдам, когда вырастет и созреет, и коли в хорошие руки попадет, когда замуж выйдет. Только крута она нравом: в тебя пошла, отче. Девчонка она еще, а матери так и выложила, не ищи жениха мне, мать, сама найду, кто приглянется. Я смолчала, только запомнила и решила, что надо ждать. Славно все-таки, что ты о девчонке позаботился, а не о недоумке своем, что в колонии сидит. Только меня сумление берет, угоден ли дар твой господу богу нашему: очень высоко, говоришь, его оценили — большой урон для власти мирской будет. Вот я и подумала пока держать его ото всех втайне. Спрячу наглухо в стенке. Плотник Ефимыч такой тайничок мне вырезал: ни глазу постороннему, ни лапам чужим не добраться. Сто лет проживет, если сама не выну».

— Ну а дальше ерунда пойдет, сплетни семейные, — заключил Востоков. — Ты, Василий, поторопись, а то теща соизволит с обедни вернуться. Время — деньги, это про нас сказано. Сверли, пока не досверлишься.

И досверлил: дрель нащупала металл.

— Останови, — сказал Востоков.

— Неужто золото?

— Может, и серебро. Я уже тебе говорил, что золотая утварь тоже была. Специально хранилась для особых служений, когда, скажем, наезжий митрополит всенощную или обедню служил. Да и на сабашниковских иконах золотые ризы были.

— Это ж какие такие сабашниковские? — удивился Михеев.

— Был такой купец при Николае Втором. Так он здешнему собору иконы только в золотых ризах дарил. Отец рассказывал. А после революции было изъятие церковных ценностей. Вот я и думаю, что папахен мой, как настоятель собора, к этому золотишку руку вовремя приложил. И ценности сдал, и себя не обидел. А письма тещи твоей и моей мачехи мне на днях вернули в соборе. Золотили иконостас, а под образом в золоченом окладе тайничок с письмами. Среди них я и нашел счастливый для нас документик.

У Михеева в васильковых его глазах, из-за которых незамужние девки когда-то передраться готовы были, засветился огонек не интереса, а страха, пожалуй. Рассказанное Востоковым его явно обеспокоило.

— Что стоит твой документик, если по всему церковному причту его назубок выучили?

— Ни-ни, — покачал головой Востоков. — И отец давно умер, и старых клириков почти не осталось. А новых не занимают сердечные дела покойников. Да и старичок реставратор как нашел письма, так мне их и передал: увидал меня в окно, когда я проходил мимо. Все ведь знают, чей я сын и кого могут заинтересовать эти письма. К тому же письма лежалые, нетронутые, резиночкой перетянуты, а на запылившемся верхнем конверте крупными буквами выписано: «Его преосвященству, отцу Серафиму лично в руки». Не унывай, Васек, кроме нас с тобой, о сокровище никто и не ведает.

— Так-то оно так, — усмехнулся Михеев и почему-то подмигнул собеседнику. — А ты к чему? Чужая собака к ничьей косточке тянется. Только косточка не для нее припасена. Наследство-то Катьке оставлено.

— Было оставлено. А сейчас без меня вам делить его не удастся. Мой пай — половина. По-честному. А не согласны — государству отдам.

Михеев присел на перекладине стремянки. Если по-деловому, значит, без Востокова не обойдешься. Только почему половина? На троих делить надо.

— Не выйдет, — сказал Востоков, поймав на лету мыслишку Михеева. — Будет все как задумано Вы с Катериной одна половина, я — другая. И без меня вы ни грамма из стенки не вынете.

2

Тут-то и вернулись домой Марьяна с дочерью, не достояв ранней обедни в соборе. Марьяна уже не пела в хоре, давно потеряв голос, пела Екатерина, усвоив навыки матери и ритуал утренних и вечерних церковных служб. Но в этот день она только стояла у клироса, даже подпевать не могла: до хрипоты сорвала голос, глотнув поутру ледяного кваса из холодильника.

Возвращение жены и тещи Михеева застало обоих врасплох. Михеев едва со стремянки не упал, даже дрель не успел спрятать. Востоков тоже заметно смутился.

Но именно с него и начала свою язвительную увертюру Марьяна.

— Что-то я не звала тебя в гости, пасынок. Ты на черном ходу живешь и черным ходом к себе пройти можешь.

— Значит, по-вашему, я и к Василию зайти не могу? — с отменной вежливостью заметил Востоков. Андрей Серафимович не любил скандалов и давно знал, чем может окончиться разговор с полоумной бабой.

А она не унималась.

— У Василия своя комната есть, а ты у меня гостишь, родственничек. В моей комнате. Может, оценить мои вещи пришел, товарищ оценщик? Так ваша комиссионка на них не позарится, да и я продавать не собираюсь.

— Я попозже к тебе зайду, Васек, — сказал Востоков и, не прощаясь, вышел.

Наступило неловкое молчание. Поступь главы семьи и хозяйки дома была тяжелой и гулкой.

— Что это у тебя в стене торчит? — спросила она зятя, не повышая голос. Электропровод от застрявшей в бревне дрели извивался по полу, как бечевка.

— Дрель, — откликнулся робко Михеев.

— Зачем?

— Сверло застряло. Там металлическая прокладка, должно быть.

— Зачем сверлил, херувим, спрашиваю?

От неловкости у Михеева даже лицо вспотело. Он действительно походил сейчас на потолстевшего ангела. Нетрудно было понять, почему он приглянулся Екатерине, когда она еще ходила в невестах.

— Зачем же так с родней разговаривать, Марьяна Федоровна?

— Феодоровна, — поправила она с ударением. За «фео» она боролась со всеми, кто проглатывал эту гласную, несмотря на то, что произносить так привычное русское отчество было не легко и не верно. Но именно так и называл ее покойный сожитель, протоиерей Серафим. — Что вы искали с Андреем, я догадываюсь. Так вот послушайте, — прибавила она с вызовом. — Эта «металлическая прокладка» останется в стене до моей кончины. А если вы изымете ее вопреки воле моей, я тут же извещу уголовный розыск. Государство сумеет о сем позаботиться.

3

Андрей и Василий, заранее сговорившись, встретились в кафе, где водки не подают. Для трезвого разговора сухой закон требуется.

— Может, коньячку возьмем?

— Плохой здесь коньяк. Сухого грузинского стребуем. Грамм триста. С пастилкой.

— Не люблю я эту кислятину. Зачем?

— Разговор у нас длинный будет. И трудный. Его сивухой не облегчишь.

— Что ж, послушаем.

— А задумывался ли ты, Васек, как мы с тобой дальше жить станем? Ты до пенсии будешь тянуть физкультуру в школе, если мускулы к шестидесяти не ослабнут, а я оценивать мебель в комиссионке. Зарплату нам не прибавят, а выгнать могут, если проштрафимся. Деньги со сберкнижки мы распылим, новых сбережений не вложим, что ж останется? Играть в спортлото до получения «сокровища» после смерти твоей Кабанихи? Только она, по-моему, умирать не собирается. Может, с тещей твоей в открытую поговорить, без ругани, по-хорошему? Вдруг снизойдет?

— Не снизойдет. Катька вчера уже пробовала.

— И как?

— Никак. Дар протоиереев, мол, дар опасный, богом не освященный, государству противный. А что за дар, не говорит.

Помолчали. Подумали. Каждый по-своему понимая, что надо искать клад умеючи, с воображением, с выдумкой.

— Вот что, Васек… а не приходила тебе в голову мысль о том, что это препятствие можно, в конце концов, и устранить?

— Приходила. Только риск большой. Страшновато.

— А ты помозгуй. Конечно, зверь баба, вся улица знает. Только отец с его иезуитской хваткой и мог с ней совладать. И вот что может получиться: значит, поссорились. Вошла колом в горло слепая ярость. Не сдержался и — нокаут, как говорят на ринге. И не надо считать до девяти. Финиш.

— Что-что?

— «Конец» по-латыни. Преставилась. С одного удара.

— Это с твоего-то удара?

— Почему с моего? Я боксу не обучен.

— Значит, мне — в тюрьму, а ты с кладом останешься?

— Клад в стене будет до твоего возвращения. Катерина проследит. А ты сразу с повинной. Ну, посидишь малую толику. По сто шестой статье Уголовного кодекса — за неосторожное убийство. От одного до трех лет. Суд все учтет: и неумышленность убийства, и добровольное признание, и отличную характеристику с места работы. Плюс зачет срока следствия и хорошее поведение в колонии. Больше года не просидишь.

Еще помолчали. Один — нахмурясь, с опущенными глазами, другой — с настырным, обжигающим собеседника взглядом.

— С одного удара, Андрей, даже на ринге не выйдет. Не убьешь.

— А ты зажми в кулаке что-нибудь металлическое. Хотя бы медную наковалешку с комода. Будто сгоряча схватил — что под руку подвернулось. Ты с Катериной поговори предварительно. Усек?

Преступление

1

Михеевы спали на широкой двуспальной кровати, еле втиснутой в четырехметровой длины пенальчик, как называл Василий свою комнатку, выкроенную из большой трехоконной комнаты тещи. Но в эту ночь ему не спалось. Разговор с Востоковым щемил сердце.

— Ты так ворочаешься, что всю простыню из-под меня вытянул, — жена проснулась.

— Задумался.

— О чем?

— Так, всякая муть в голову лезет.

— А тебе идет: строгий ты с лица в задумчивости. Не зря тебя мать херувимом зовет.

— Я ведь о ней все время и думаю. Вот она где у меня сидит, — Михеев показал на горло.

— Не канючь, — остановила его Катерина. — Я тоже с характером и тебя ей в зубы не дам.

Михеев растерянно посмотрел на жену. Говорить или не говорить? Все-таки старуха ей — мать родная. Связь кровная, а о том, чего Андрей добивается, даже вслух произнести не решишься.

— Ты о кладе поповском забыла, Катя? — спросил он ее с укоризной.

Катерина вздохнула уступчиво — без надежды, даже без сожаления. Будто смирилась с необходимостью ждать.

— Клад у нее в стене замурован. Отдать его нам она не захочет. А силой возьмешь — государству выложит, как пригрозила. Вот ты в безбожниках ходишь, а я верующая. И как верующая скажу: блаженны нищие духом. Ты даже не знаешь, что это одна из заповедей Христовых. Только блаженства у нас давно нет, обнищали мы духом, ни воли его, ни силы убеждения уже не осталось. А ведь отец, бывало, одним словом мать укрощал, а мы, нищие духом, только казнимся. Терпеть да ждать — вот наш удел, Василий.

Нет, думал Михеев, рассказать ей о черном замысле никак невозможно. Придется стерпеть эту муку-мученическую в одиночку, пока терпится. Что такое нокаутирующий удар — он знает. Лежишь на полу, а судья над тобой всю роковую десятку отсчитывает. Можно и совсем не встать от удара — как ударить. Он всегда помнил об этом, когда ходил в тяжеловесах и не помышлял, что станет когда-нибудь рядовым учителем физкультуры.

А если рискнуть? С одного удара, без предварительной подготовки. Размахнись рука, раззудись плечо. Чистенькое неосторожное убийство. Ни одна живая душа, кроме Андрея, знать не будет, что оно спланировано. А не выйдет, так не выйдет. Пусть Андрей додумывает.

Михеев погасил ночник и закрыл глаза.

2

Отверстия, высверленные электродрелью в двойных стенах дома, снизу не видны и не замечены никем из присутствующих. А присутствуют многие — во главе со старшим инспектором капитаном милиции Саблиным. Они сидят здесь уже второй час, заканчивая первые протоколы допросов по делу. Тело убитой уже отправлено в морг.

По словам ее дочери, убийство произошло в одиннадцать утра, что и подтверждено медицинским экспертом во время осмотра трупа.

— Смерть, судя по ссадине на виске, — сказал врач, — последовала от удара кулаком, нанесенного убийцей с большой силой. Об этом же свидетельствуют и сбитая кожа на суставах правой руки убийцы, и запекшаяся кровь на его пальцах. Это удар боксера-тяжеловеса, который в данном случае оказался смертельным.

Эксперт-трассолог высказалась еще короче:

— Все отпечатки пальцев в комнате принадлежат троим: убитой гражданке Вдовиной, ее дочери продавщице магазина «Мясо — рыба» Михеевой и обвиняемому в убийстве Михееву, преподавателю физкультуры средней школы номер тринадцать. В комнате у черного хода — она сейчас заперта — проживает еще один член семьи убитой, сводный брат Михеевой Андрей Востоков, оценщик комиссионного магазина на Белой горке.

— Как свидетель Востоков пока отпадает: его не было дома во время убийства, — резюмирует Саблин. — Пригласите Михеева.

Входит Василий. Он испуган и удручен. Облизывает сбитую кожу на пальцах.

— Я же вам уже объяснил все.

— А мы сейчас это и запротоколируем, — откликается следователь прокуратуры. — Повторите, как все это произошло.

— Все начало со ссоры.

— Из-за чего?

— Мы тратим сто пятьдесят на стол. Я с женой вношу сотню, а она добавляла пятьдесят. Сегодня же утром вдруг отказалась: больше тридцатки, говорит, не дам. Я, мол, и ем меньше, и разносолов не требую. Убеждаю ее, как умею, у меня, говорю, все подсчитано, а она свое: зверь-баба.

— А дальше?

— Говорю же, зверь-баба! С кулаками на меня… Ну, меня как повело, в глазах помутилось. Замахнулся сплеча, стукнул, она и упала… Сначала решил: притворяется. А Катерина к ней бросилась, кричит: убил, убил! Не смотрел я, куда ударил, а оказалось — по виску попал. — Михеев всхлипнул, растерянно осмотрел свой кулак. — Ручищи-то у меня… Забылся… — Он опять всхлипнул, что странным казалось: бугай здоровый, чуть не плачет. — Виноват, кругом виноват. А все характер мой дурацкий. Катерина сколько раз твердила: сдерживай себя, дурак, сдерживай… Вот и сдержал. Как по закону положено, так и отвечу…

Следователь прокуратуры Глебовский приглашает жену Михеева. Она сквозь слезу подтверждает все сказанное мужем.

— А не было ли у него корыстных побуждений? — спрашивает Глебовский.

— Не понимаю.

— Ведь ссора-то произошла из-за денег?

— Василий считал, что все члены семьи должны вносить на жизнь поровну.

— Может быть, у вашей матери были солидные сбережения?

— Ну какие же заработки от пения в церковном хоре? Да и покойный муж ей почти ничего не оставил.

— У меня больше нет вопросов, — заключает Глебовский. — Других свидетелей, видимо, тоже нет.

— Есть, — говорит Саблин и обращается к участковому: — Введите гражданку Хижняк Марию Антоновну.

Входит немолодая некрасивая женщина с большой рыночной сумкой. Глебовский берет новый бланк протокола, заполняет паспортные данные, спрашивает:

— Каким образом вы оказались свидетельницей убийства? Вас же в комнате не было.

— Я мимо на рынок шла, а окна у них были настежь открыты. И они так кричали, что на другом конце улицы было слышно.

— О чем же они кричали?

— Ругались, как на базаре. Всячески обзывали друг друга. В три голоса орали: две бабы, один мужик. Я постояла, послушала, да разве поймешь, когда люди собачатся.

— Все-таки постояли и послушали. Что же дошло до вас?

— Брех один. Шурум-бурум семейный. Они что-то хотели от старухи, а она отругивалась. Какую-то мелочь требовали: не то десятку, не то двадцатку. А потом мужик старуху по морде как звезданет! Она сразу бряк на пол. Молодка нагнулась к ней, потрясла ее, по щекам похлопала и кричит, мужу должно быть: «А ведь ты убил ее, Васенька!» Тут я нашего участкового увидала: навстречу по улице шел. Он разобрался во всем и задержал меня как свидетельницу. Вот я и сижу здесь второй час, не обедамши.

— Ничего не добавите?

— А что добавлять, ругань? Хотя погодите: словечко одно неподходящее слышала. Сокровище. Это старуха сказала, а к чему, не помню.

Екатерина Михеева, уже уходившая и остановившаяся в дверях, немедленно откликается:

— Это мать так иронически о Василии говорила: «Убила бобра Катька, нашла сокровище».

Розыск

1

Служебные совещания начальник уголовного розыска подполковник Князев любил проводить с утра, поэтому дело Михеева после его ареста обсуждали на следующее утро, когда заключения экспертов и протоколы первых допросов обвиняемого и свидетелей были уже в папке, поименованной как «Дело об убийстве гражданки Вдовиной Марьяны Федоровны». Да и следователь прокуратуры не торопился с расследованием: слишком уж ясным казалось ему это дело.

Подполковник не терпел опозданий, и с утра уже все были на месте: оба эксперта — врач и трассолог, следователь прокуратуры, два инспектора угро Саблин и Веретенников и секретарь-стенографистка Верочка.

— Дело я просмотрел, — начал Князев, перелистав немногочисленные ею страницы. — Все проведено, по-видимому, вполне добросовестно. Я говорю о предварительном расследовании…

— Ошибки потом обнаружатся, — сказал Саблин.

— Вы думаете, они допущены?

— Бывали случаи.

— Дело поручено вести мне, — вмешался Глебовский, — и никаких ошибок я не вижу. Свидетелей и задержанного Михеева допросили. Экспертизу провели. Соседи Михеевых утверждают, что скандалы в доме были и раньше И до рукоприкладства дело доходило: Михеев вообще сдержанностью не отличается… Михеева показывает: он замахнулся, а старуха отшатнулась, так что удар неожиданно в висок пришелся. А Михеев — бывший боксер, тяжеловес. Не то что больную женщину — быка уложит. Арифметическая семейная ссора, где алгеброй и не пахнет.

Саблин решил поспорить со следователем:

— Любую задачу можно упростить до арифметической. Только выиграет ли от этого математика?

— У вас есть свои соображения? — заинтересовался Князев.

— Нет, спор чисто теоретический.

— Тогда слово — следователю прокуратуры.

— Скажу кратко, — начал Глебовский. — Поскольку обвиняемый тут же сознался в преступлении, а рассказ его полностью подтверждают и медицинская экспертиза, и свидетели, предлагаю считать следствие законченным и дело передать в суд.

— Есть возражения, — предупредил решение подполковника Саблин.

Стало тихо, как бывает, когда на собрании кто-то вдруг выступит с поражающей неожиданностью.

— Я возражаю, — сказал Саблин, — против слишком уж поспешной передачи дела в суд. Следствие, по-моему, еще не закончено.

— Почему? — спросил Князев.

— Позвольте, я объясню это попозже.

— Тогда разрешите вмешаться и мне, — сказал Глебовский. — Саблин, вероятно, настаивает на дополнительных версиях. Конечно, проработка версий — необходимое условие нашей профессии. Но ведь они возникают не сами по себе. Их создают обстоятельства преступления, мотивированные подозрения, сравнение и сопоставление обнаруженных деталей, прослеженный путь розыска. Но какие же версии в деле Михеева? Их можно придумать, конечно, искусственно выстроить, но все они опровергаются сразу.

— Может быть, вы сформулируете все-таки свое мнение о следствии? — поинтересовался Князев.

— Я бы хотел это сделать наедине.

— Хорошо, отложим пока решение. Зайдите ко мне минут через десять.

2

— Явился по вашему приказанию, Матвей Георгиевич, — отрапортовал Саблин.

— Садитесь, Юрий Александрович. Что у вас?

— Меня заинтересовал допрос свидетельницы Хижняк, вернее, ее слова о сокровище. По-моему, о них стоит подумать.

— Но я же читал запротоколированное замечание Михеевой. Слова эти относились к ироническому высказыванию убитой об обвиняемом: «Это мать так иронически о Василии говорила: убила бобра Катька, нашла сокровище».

— Екатерина Михеева умна и находчива: эти слова ее могли быть и прикрытием правды.

— В таком случае, Михеева, по-вашему, сообщница? Не слишком ли? Ее мать убита…

— Может, и слишком… — Саблин пожал плечами. — А все ж слова о сокровище выкинуть из головы не могу. Не имею права, пока все не проверим.

— Проверка, конечно, не помешает… А не затянем ли дело?

— Постараемся не затянуть.

— А Глебовский?

— Что Глебовский?.. Он мужик умный, не первый раз с ним работаем. Согласится.

— О каком же сокровище, по-вашему, могла идти речь?

Саблин задумался. Как потолковее объяснить все это начальнику? Ведь у него — только предположения, основанные на одной-единственной реплике. Ведь Михеева могла сказать правду: ироническое издевательство старухи над ненавистным ей зятем — и только. И тогда весь воздушный замок, построенный им, разлетится в дым от улыбки начальника. Но рассказать все-таки надо.

— В квартире живет еще и третий жилец, Андрей Востоков. Это пасынок убитой Марьяны Вдовиной и сводный брат Екатерины Михеевой, сын от первой жены покойного протоиерея Серафима Востокова, бывшего настоятеля городского собора. Сокровище, о котором шла речь, быть может, и существует. Из истории Советского государства мы знаем, что в период тяжелых хозяйственных трудностей, которые переживала страна, было произведено изъятие ценностей у церкви. Серафим, тогда еще молодой протопоп, не мог, конечно, избежать этого изъятия, но вполне возможно, что сохранил кое-что и для себя. Такие случаи были, и отмахиваться от них нельзя. А если допустить как раз такой случай, значит, можно допустить и наличие каких-то ценностей, по закону принадлежащих государству и посему оберегавшихся убитой. А вот мы и получаем совсем другое дело об убийстве, может быть, даже коллективно задуманном, отнюдь не случайном и обусловленном вполне корыстными мотивами.

— Но вы же производили осмотр…

— Только поверхностный и только в доме. Ни подвальных помещений, ни двора, ни сада мы не осматривали. А такие ценности, наличие которых можно предположить, надо искать не в доме. Есть и погреб, и не разбиравшиеся поленницы, и колодец, почему-то засыпанный, и бездна других возможностей спрятать похищенное. У меня есть предложение, Матвей Георгиевич. Получим санкцию — поручите обыск Веретенникову, а я думаю совершить экскурс в прошлое.

— Конкретнее. Что именно?

— Узнать, как и какие изымали ценности в нашем соборе. Познакомиться с личностью отца Серафима: его, наверное, в храме хорошо помнят. Выяснить, сохранились ли какие-нибудь документы этого времени. Поинтересоваться частной жизнью отца Серафима: ведь убитая Вдовина была его сожительницей, вторичные браки священникам запрещены церковным уставом. А в этой частной жизни было многое, что нас может заинтересовать. Прежде всего — наличие сводных брата и сестры, проживающих, кстати, до сих пор в одной квартире: их взаимоотношения следствию пока неясны. Словом, есть многое, что можно разглядеть в лупу времени и сопоставить с нынешним днем.

Князев долго молчал. Конечно, мысли Саблина более чем спорны, но отвергать их — нерасчетливо и даже неразумно, и в конкретных предложениях старшего инспектора многое заслуживает внимания. В частности, и тщательный обыск, и расследование личной жизни настоятеля собора Петра и Павла отца Серафима могут не только помочь следствию, но и решительно повернуть его, изменив статью и меру взыскания.

— Убедили. Юрий Александрович, — наконец вымолвил он, — начнем следствие заново, а версию вашу проследим до конца.

В церкви

1

С утра Саблин пошел к обедне. Перед этим он долго раздумывал: идти ли ему в форме? Штатское для такого посещения давало свои преимущества: он бы не выделялся, не привлекал внимания. Появление милиционера в форме во время богослужения — зрелище, вероятно, не частое. Зато форма сразу определяла цель посещения. Маскироваться ему было незачем: он шел по служебному делу — получить необходимую ему информацию, и форма лишь упрощала задачу.

Богослужение на страстной неделе носило особый характер, но Саблину было все равно: он шел в церковь впервые. Пришел он рано, встал у клироса, даже не зная, как называется место, где он стоит, а встал здесь потому, что рядом была площадка для хоровой капеллы, а пение и музыку он очень любил, хотя с церковными напевами и мелодиями знаком не был, вырос в семье, знавшей церкви только музейные.

Но торжественная напевность хора его заинтересовала, он вслушался, тем более что во время богослужения ни за какими справками обратиться к причту было нельзя. Служебное дело, которое привело его сюда, приходилось временно отложить. И Саблин стоял, с любопытством оглядываясь. Все ему было занятно: и монотонное чтение протоиереем главы из Евангелия — пудовой книжки в серебряном окладе, возложенной на высокую подставку, и парчовые ризы дьякона и священника.

«Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою…» — пел хор, пел красиво, чисто, и Саблин, даже не зная церковнославянского, с интересом слушал. Обедня уже кончалась, и назойливое внимание к милиционеру в форме постепенно таяло; народ начал расходиться.

Саблин шагнул на ступеньку клироса, как вдруг заметил, что ему дружелюбно улыбается дьякон.

— А ведь я узнал вас, — сказал он.

— Не имею чести, — холодно возразил Саблин: дьякона он видел впервые.

— Забыли. Давненько виделись, — усмехнулся тот. — Вы у нас были, когда я в театре служил, в опере. Вы тогда совсем молоденький кражу у нас расследовали.

Саблин вспомнил.

— А как же вы из театра здесь очутились? — спросил он.

— Бас-то у меня не сильный, ну и зарплата здесь малость повыше. Вот и соблазнился. Я и прежнего нашего участкового знаю.

— Я не участковый, — сказал Саблин. — Я из уголовного розыска.

— Значит, сигнал был? — заинтересовался дьякон.

— Никакого сигнала не было. Просто справки кое-какие хочу у вас получить. Кстати, меня интересует не сегодняшний день, а давнее времечко. Тогда еще протоиереем у вас был отец Серафим. Знали такого?

— Ну, как же не знать. Еще мальчишкой у него в стихаре при богослужении прислуживал. Отчасти это и повлияло на мой уход из театра в церковь. И обедню и всенощную знал назубок. А почему вы заинтересовались отцом Серафимом? Ведь он уже десять лет как богу душу отдал…

— Меня интересует более старое время, — пояснил Саблин. — В первые годы Советской власти был такой декрет об изъятии церковных ценностей. Может быть, у вас в соборе есть люди, которые это время помнят?

— Я-то не помню, конечно. В то время еще не родился. Но люди такие есть. И прежде всего протоиерей наш, отец Никодим. Вы подождите немного, он сейчас из алтаря выйдет. Тут я вас и представлю…

2

Саблин сидел в гостиной у отца Никодима. Познакомившись, протоиерей тотчас же пригласил его завтракать, и отказываться было неудобно, потому что протоиерей после обедни шел именно к завтраку, а старший инспектор рассчитывал на долгий и содержательный разговор.

Протоиерей был высокого роста — почти как Саблин, не сгорбленный старостью, худощавый лицом, с тщательно расчесанной седой бородой. Ему даже восьмидесяти не дашь, думал Саблин, так — лет семьдесят с лишним, и руки у него не венозные, а сухие и гладкие, с длинными, аккуратно ухоженными ногтями. Дома он был в шелковой темной рясе и мягких тапочках, говорил чистым московским языком, как говорили в дни его молодости, не злоупотреблял славянизмами, отвечал сразу, не переспрашивая.

Саблин начал разговор не с деловых вопросов, а с чистосердечного признания: он-де впервые в церкви и ему было небезынтересно увидеть службу. Ответа он не получил, сразу отметив, что отец Никодим умен и отлично понимает, что с инспектором уголовного розыска следует говорить не о церковных делах. Но деловых вопросов протоиерей не задал, терпеливо ожидая их от Саблина. И тот спросил:

— У меня к вам любопытное дело, отец Никодим. Небольшой экскурс в прошлое. В первые годы Советской власти появился декрет об изъятии церковных ценностей. Может быть, и вам пришлось тогда с отцом Серафимом работать?

— Пришлось. Был священником, в звании, как у вас говорят, немного пониже. Все это происходило при мне, я сдавал ценности вместе с отцом Серафимом. А что вас, собственно, интересует?

Саблин помолчал. Как объяснить отцу Никодиму свои подозрения, высказанные полковнику Князеву? В лоб нельзя: для отца Никодима это прозвучало бы оскорбительно. Надо было заходить со стороны, говорить о времени и его особенностях в связи с заинтересовавшим уголовный розыск делом. Так он и поступил, стараясь обойти скользкие обстоятельства.

— Мы ведем следствие по одному делу, среди свидетелей — бывшая сожительница протоиерея Востокова Марьяна Вдовина, ее дочь от отца Серафима Екатерина Михеева и пасынок, сын от первой жены протоиерея Андрей Востоков. Дело сложное, и не о нем речь. Меня интересует лишь время, когда проходило изъятие церковных ценностей, и как все это в вашем соборе было.

Отец Никодим разгладил бороду и понимающе улыбнулся:

— Давайте уж говорить прямо, не вводя друг друга в заблуждение. Город наш хоть и считается районным центром, но, по сути дела, провинция: все из ряда вон выходящее тут же становится известным каждому. Так что позвольте вас поправить: Марьяны Вдовиной уже нет в живых. Она убита в семейной ссоре зятем своим Василием Михеевым. Извините за поправку, но она, полагаю, для дальнейшей беседы необходима. Вас, как и меня, товарищ старший инспектор уголовного розыска, интересует только правдивая информация.

Густо покрасневший Саблин, однако, тут же нашелся:

— Извините меня, отец Никодим, я никак не думал, что любое уголовное событие в городе тут же становится известным даже лицам вашего звания. Я не счел нужным информировать вас о деле, вас не затрагивающем, и потому только ограничился упоминанием лиц, о которых придется, может быть, вскользь коснуться в нашей беседе. Меня действительно интересует не сегодняшний день, а очень давнее время, когда меня и на свете не было.

И опять улыбнулся отец Никодим, иронически даже улыбнулся:

— Я стар, молодой человек, но не глуп и связать невысказанный ваш вопрос даже при очень большой натяжке с изъятием церковных ценностей, хотя прошло с тех пор более шестидесяти лет, тоже сумею. Проследить мысль изобретательного следователя не так уж трудно. Да и удовлетворить ваше любопытство тоже очень легко. Был я тогда молодым священником, помогал отцу Серафиму и полностью, что называется, в курсе дела. Кампания по изъятию ценностей у нас в соборе прошла, как говорится, без сучка и задоринки, все документы сданного можете проверить у нас в архиве, да и ценная церковная утварь, не говоря уже о ризах с икон, так велика, что их запросто и не спрячешь, тем более что изъятие проходило у нас, как и везде, внезапно, без предупреждений. Сдачей руководил отец Серафим, и ни единая ценность утрачена не была. Документы, повторяю, вы можете сегодня же проверить.

Сказано это было сухо и официально. Саблин понимал, что протоиерей отлично сознает, что имеет в виду инспектор уголовного розыска и что разговор «о времени и его особенностях» не удался. Ответ был достаточно исчерпывающ и точен. И Саблин поспешил, не отказываясь от своих предположений, сразу же переменить тему.

— Вы не поняли меня, отец Никодим. Я отнюдь не собираюсь проверять у вас какие-то давно зарегистрированные ценности. И мысль моя была, скорее, мыслью не следователя, а историка, интересующегося не тем, что изъяли, а тем, что осталось. Ведь у нас не было Ренессанса, а были свои двенадцатое и последующие столетия, не было Рафаэля и Леонардо да Винчи, а были Рублев и Феофан Грек, историческая ценность которых едва ли ниже.

— То, что осталось, трудно счесть ценностью, — уже значительно мягче сказал соборный протоиерей. — Ни Рублева, ни Грека в соборе не было, купцы, дарившие нам иконы, интересовались дорогими окладами, а не древней живописью. Каюсь, и я по молодости лет больше соблазнялся надетым на них серебром и золотом. Да и сейчас возьмите: иконопись знаю, пожалуй, неплохо, а собирать иконы — не собираю. Художники куда дальше меня пошли: мой иконостас ценностями не блещет. Не увлекаюсь. А коли вы увлекаетесь, то я вам не завидую. По-моему, дело это не ваше. Ну, марки, монеты, значки — это я понимаю, но ведь иконы собирают в большинстве глубоко равнодушные к религии люди. А что такое икона? Прежде всего религиозный символ, раскрытие верующего ума и сердца. Разве можно предположить, что Феофан Грек не верил в то, что создавал своей кистью? У любого, даже посредственного иконописца были, конечно, свои модели, но гениальная живопись немыслима без вдохновляющей ее веры…

Саблин выслушал протоиерея, в свою очередь убежденный в том, что гениальная иконопись вдохновляется не верой в бога, а талантом иконописца, но спорить не стал.

— Боюсь, что вы опять не поняли меня, отец Никодим, — сказал он. — Я интересовался временем и обстоятельствами, а не изъятыми у вас соборными ценностями. А икон я тоже не собираю. Так что будем считать, что мы друг друга не поняли, а потому позвольте откланяться и поблагодарить вас за дружескую беседу.

Отец Никодим встал все с той же не сходящей с губ иронической улыбкой.

— Разрешите один вопрос, старший инспектор уголовного розыска?

— К вашим услугам, отец Никодим.

— А все-таки, какое же отношение может иметь к нашей беседе то, что произошло в доме Михеевых?

— Никакого, — пожал плечами Саблин и, поклонившись, вышел из комнаты.

Саблин упрямится

1

Саблин привык с утра взвешивать и оценивать все происшедшее накануне. Что узнал? Что сделал? Успех или неудача? Заштатный оперный бас в роли дьякона — мелочь, конечно, но знакомство все же полезное для дальнейших розысков в администрации здешней епархии. Протоиерей Никодим, несомненно, умен, сообразителен и находчив, судя по тому, что и как им сказано во вчерашней беседе. Дело было даже не в глупом промахе Саблина, не в неудачной попытке вывернуться из него, сославшись на «тягу к истории». Запомнилось другое. Настоятель собора заранее знал, зачем пришел к нему инспектор уголовного розыска, что именно интересовало его в этой встрече, и откровенно поспешил его об этом уведомить. Что же могло заинтересовать его? Само по себе убийство в доме Михеевых? Едва ли. Конечно, смерть ревностной прихожанки, к тому же хористки, должна была привлечь внимание протоиерея, но интерес к беседе с инспектором угрозыска был вызван не только единством веры и близким знакомством с Марьяной Вдовиной. Тут было что-то еще.

Из кабинета Князева вышел Веретенников, усталый и огорченный.

— Старик еще под утро вызвал, как с обыска вернулись. Тебя еще не было, — объяснил он.

— Как с обыском? — заинтересовался Саблин.

— Плохо.

— Почему?

— В доме никаких следов ценностей. В подвале и погребе — аналогичная картина. Поленницу разобрали — не нашли. Весь двор вскопали. Ничего не нашли и на огороде.

— С миноискателем?



— Конечно.

— Какие-нибудь ключи обнаружили?

— В подвале и погребе все проверено.

— А в комнатах?

— Тоже. Все ключи на местах. И ни одного спрятанного.

— Что сказал Князев?

— Рекомендовал пошарить по всем камерам хранения. Проверить, не хранила ли что-нибудь убитая Вдовина и не сдавал ли кто-нибудь из членов семьи ящика или чемодана в ближайшие дни после преступления?

— Ну что ж, действуй. Пощупай вокзал, пристань и аэропорт.

К полковнику Саблин не пошел, решил: понадоблюсь — вызовет. А в кабинете его уже поджидал Глебовский.

— Ищем новую версию? — спросил он.

— Зачем? — сказал Саблин. — Еще старая не прослежена.

— А то есть одна. Убила, скажем, Екатерина Михеева, а муж взял вину на себя.

На нескрываемую насмешку Саблин не реагировал. Ответил сдержанно:

— Такую версию слишком легко опровергнуть. Несерьезно, Виктор Петрович.

Тут уже Глебовский взорвался:

— А ваша серьезнее? Обыск же не удался…

— Знаю. Не удался и первый визит в собор. Изъятие церковных ценностей прошло, по-видимому, без отклонений.

— Проверили лично?

— Для чего? Соборные архивы, если они сохранились, ничего не покажут. Регистрация приема и сдачи? Что она скажет? Меня интересовали условия процедуры и настроения причта. Об этом я и беседовал с новым протоиереем отцом Никодимом.

— Что-нибудь подтвердилось?

— Ничего. Новый настоятель собора тогда был священником. Сдавал ценности вместе с Серафимом Востоковым. Обман или мошенничество полностью исключает.

Саблин видел, что его сообщение вполне удовлетворило следователя. Но добавил:

— Но мой экскурс в прошлое отца Серафима еще не завершен. Никаких подробностей о нем от нового протоиерея я не узнал. Но кое-что заметил. Во-первых, кто-то его информировал об убийстве Марьяны Вдовиной, он знал о нем до моего посещения. Во-вторых, он заинтересован в окончании следствия.

— Почему?

— Хотя бы потому, что Михеева — его прихожанка. О «сокровище» он может и не знать, но к судьбе ее небезучастен.

— Вы все еще не отказались от версии о «сокровище»?

— Нет. И намерен продолжать розыск.

Глебовский провел пальцем по коротко подстриженным усикам, взял «дело» в картонной папке, пошел к двери. Уже на пороге обернулся, бросил:

— Ох, не верю я в ваше «сокровище». Но коли версия возникла, проверить обязаны. Действуйте, Юрий Александрович, как говорится — бог в помощь. Подходящая терминология для «церковного» дела?

— Не очень, Виктор Петрович. Бог — помощник никакой. Проверено веками. А вот слуги божьи…

2

Андрей Востоков слез со стремянки, вытер испачканные замазкой пальцы.

— Теперь прочно замазал. Под цвет. И хорошо, что с миноискателем они прошлись только по полу.

— И во дворе, — задумалась Екатерина. — А может, все это лучше вынуть из стенки? Второй раз с обыском не придут.

— Кто их знает, — замялся Андрей. — Лучше потерпим еще месячишко. Ценности в стенке сохраннее. И нам спокойнее. А Василий к тому времени уже свой срок получит. Полтора-два года — больше не потянет. А мы к тому времени уже покупателя найдем. Носа не вешай.

— Я не вешаю.

— Странная ты баба, Екатерина. Все ж мать убита, а ты хоть бы слезу уронила…

— Мать? — Екатерина усмехнулась. — По паспорту. Много ли я от нее добра видела? Мать… Она, кроме бога и папашки моего липового, никого не любила. Бог, бог, будь он неладен.

— Не богохульствуй, красавица. Он тебя кормит. И неплохо.

— Кормит, — согласилась Екатерина. — А она мне лоб расшибла, чтоб я в него верила. Знала, что не верю, потому и не любила меня.

— А ты ее?

— И я ее.

— Ай-яй-яй, как нехорошо — о матери-то.

— Ты бы лучше помолчал, жалетель… Подумал бы, что милицейские подозревают.

— Другой версии у них нет, Катя. А обыск они сделали для проформы. Это им тетка, стоявшая за окном, сболтнула о сокровище.

— Я же им все объяснила, Андрей.