Артем Абрамов, Сергей Абрамов

ЧАША ЯРОСТИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОЛОГ

ИТАЛИЯ. РИМ, ВАТИКАН, 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь

(Опережая события…)

Солнечный свет тщетно пытался пробиться сквозь разноцветные оконные витражи, сквозь красные, синие, желтые, зеленые стеклышки, неведомым мастером витражных дел сложенные в плоские и холодные картинки, изображающие каких-то, наверно, великих и славных людей, но отнюдь не предназначенные для такого низменного дела, как освещение комнаты.

Впрочем, то была не комната — зал, скорее, огромный и мрачный зал, скрывающий в полутьме тяжелую старинную мебель, большие картины в тяжелых старинных золоченых рамах на стенах, обитых тоже тяжелой и, не исключено, собравшей всю вековую пыль материей, гигантский, темный ковер на полу. И только крохотный кусочек поистине раблезианских размеров письменного стола был вырван из темноты мягким светом низкой настольной лампы под стеклянным, работы Галле, абажуром, и тем более странно смотрелись на черной от старости дубовой столешнице нахально белая компьютерная пластиковая клавиатура и сам по себе светящийся плоский экран монитора, на котором молниеносно возникали ровные строчки латинского текста.

Текст профессионально быстро набирали тоже ясно освещенные руки, большие мужские руки, ухоженные, с аккуратным маникюром на плоских фиолетовых ногтях. На безымянном пальце правой сверкал массивный золотой перстень с черно-красным камнем — рубином, похоже. И иногда в смешанном свете лампы и монитора возникало лицо человека лет пятидесяти или чуть поболее; точнее возраст угадывался трудно, потому что человек за компьютером был чернокожим, и сумрак плюс цвет кожи легко прятали приметы возраста. Человек иногда останавливал полет пальцев над клавишами и внимательно, сквозь сползшие с переносицы узкие очки без оправы, вчитывался в набранный текст, что-то ему в нем не нравилось, он шевелил толстыми губами, будто беззвучно правил себя, принимал исправленное и вновь запускал летный механизм пальцев.

Он был один. Он работал. Он чувствовал себя защищенным темнотой и тишиной зала от чьего-то бестактного вмешательства, а уж если без метафор вышколенностью своих секретарей был он защищен, поскольку те затвердили давно и назубок: он один, он работает, это только его время, никому не положено на него посягать…

И вдруг что-то все же отвлекло его от компьютера, он еще сам не понял что именно, он нервно огляделся по сторонам, пытаясь увидеть в привычной ему темноте это неведомое «что-то», быть может, просто «глюк», как компьютерный: ведь мозг — это тоже компьютер, он устает и частенько «глючит». Но известно: хороший процессор не отвлекается на пришлые галлюцинации, он легко от них избавляется и продолжает работать. А черный человек не смог продолжить. Он явно любил сумрак и умел видеть в нем, и сейчас он нежданно и пугающе ясно увидел в отодвинутом от письменного стола мягком кресле для посетителей чужого белого человека, который просто молча сидел и смотрел на хозяина сумрака, просто сидел и смотрел, терпеливо ожидая, когда тот соблаговолит его заметить.

Он взялся ниоткуда — этот белый чужой человек! Он никак не мог пройти сквозь надежный заслон секретарей, помощников, референтов, и уж тем более он не мог материализоваться из ничего, из воздуха, из частичек пыли в комнате, потому что черный человек — хотя и должен был по профессии своей признавать за всяким чудом веское право на существование — не умел реально осознать и принять это право, поскольку никогда в жизни лично не сталкивался с Необъяснимым.

Так, пожалуй, логично — с прописной буквы…

Но он и не испугался Необъяснимого с прописной буквы. Он давно научился ничего не бояться, за истину приняв безнадежное, но точное: на все воля Божья.

— Кто вы? — спросил он тихо, словно боялся спугнуть странное, почти инфернальное явление или просто нарушить настоянную на вечности тишину комнаты-зала.

— Человек, — ответил белый человек бесхитростно, но, по идее, ничего не ответил.

И эта бесхитростность, — банальность даже! — странно успокоила черного человека, вернула ему оброненную на мгновенье славную способность цепко анализировать ситуацию, пусть даже абсолютно здесь невозможную (секретари! помощники! референту!), вернула и знаменитую, присущую ему ироничность, которой побаивались подчиненные в Ватикане и которую любили бесчисленные почитатели во всем мире.

— К сожалению, заметил, — согласился он с определением себя белым человеком. — А как было бы мило, если б вы оказались фантомом! Фантомы, знаете, имеют свойство исчезать и не мешать работе… Но раз уж вы здесь, ответьте: как вы миновали охрану?

Белый человек позволил себе улыбнуться — чуть-чуть, краешками губ.

— Считайте, что я — фантом… — Ему тоже не чужда была ирония. — Я вижу, вам по душе это… — умолк на миг, подыскивая определение фантому. Нашел: …это, позволю себе так сказать, колебание волн в видимом диапазоне. А вы, наверно, привыкли к фантомам? — Оглянулся, пошарил взглядом по стенам и потолку. — Здесь должны жить тени ваших предшественников. Вот этого, например… — И в подсвеченной лампой мгле закачалась над полом прозрачная и призрачная фигура, высокая, сутулая, в белом одеянии, похожем на рясу или сутану. — Или этого… — Фигура в белом исчезла, и на ее месте возникла столь же зыбкая — некто толстенький, маленький, коричневый, лысый. — Или такого… Новый фантом болтался в воздухе вместе с камнем, на котором он вроде бы сидел, подперев рукой голову. — Этот, если узнали, — самый первый. По вашему счету. Похож?..

— Кто вы? — все-таки с предательской дрожью в голосе спросил черный человек: слишком много Необъяснимого сразу — это чей угодно голос заставит дрожать.

— Ну уж не фантом — это точно, — легко засмеялся белый. — Можете потрогать. А кто… Должны вспомнить. Мировую телесеть смотрите? Прессу читаете? Или предпочитаете информатории Интернета?.. Да полно вам, вспомните: мое цветное изображение — поганое, к слову, но определить можно, — было напечатано даже в вашей «Losservatore Romano».

— Вы… — У черного человека не хватило слое, он задохнулся. Он вспомнил.

Впервые за все краткое время с момента появления в кабинете белого пришлеца хозяину стало страшно. Он смотрел мировую телесеть, читал прессу, регулярно заглядывал в Интернет и видел снимок в своей газете.

Если кого-то он и не хотел встретить — не только сейчас, а вообще! — так это был именно белый, сидящий напротив в гостевом кресле. Слишком много шуму поднялось вокруг него за последние месяцы. Слишком много пафоса. Явный перебор восхищений и восторгов. А по сути… Черный человек не верил в ту суть, которую декларировали телесети, пресса, компьютерные медиа-сайты, наперебой и взахлеб крича информацию о явлении и делах этого белого. Должен был верить, обязан, опять профессия диктовала, но — не выходило! И поэтому все это время молчал, по сути, трусливо не реагируя на события, касающиеся его впрямую.

Слаб человек! Будь он итальянец, американец, африканец, русский или друг степей калмык — живет, живет в нем таинственная надежда: вдруг да все само рассосется…

— Узнали, — удовлетворенно проговорил белый. — Кстати, ничего, что я с вами по-итальянски? Может, лучше латынь?.. Но по-латыни вы все говорите ужасно варварски, ничего общего с языком Рима. Он был звучен и мелодичен. Как звон римских мечей. Он был полон тонкими нюансами наречий — как местными, так и сословными. Он был красив и богат… Я терпеть не могу Рим, но не имею права не отдать должное его речи. А вы превратили ее в бесстрастное казенное словоговорение — по буковкам…

— Откуда же нам знать звучание латыни? До нас дошли только тексты. Принято считать: латынь — язык условный, потому что мертвый… — сам не понял, почему оправдался.

— Так и читали бы тексты. Но не вслух, не вслух — это режет ухо… Хотите послушать?.. — не дожидаясь ответа, произнес нечто звонкое, медное, раскатистое, в чем хозяин кабинета угадал какие-то знакомые сочетания слогов. Слогов — не более. — Красиво?.. Апулей. «Метаморфозы». Вы бы прочли это так… — И он, перейдя на привычную хозяину формальную латынь, процитировал и вправду знакомое: — «Ведь само это чередование наречий соответствует искусству мгновенных превращений, а о нем-то я и собираюсь повести речь…» Нет, давайте лучше по-итальянски, по-английски, по-немецки, по-французски — как хотите, но только не латынь. Извините, не овладел вашим родным суахили, но это у меня впереди… Итак, вы молчите, вы растеряны, вы не отвечаете, но мы — в Италии, значит, решили: язык Апеннин. Кстати, как мне к вам обращаться? Ваше Святейшество? Это высокопарно, да и не пристало мне так: вы для меня — никакое не святейшество… Может быть, по имени? Джомо, кажется?.. Понимаю, что слишком фамильярно. Во-первых, ваш сан, во-вторых, ваш возраст: вы старше меня… Тогда просто — Maggiore. Старший. Хорошее слово, уважительное обращение, притом многозначное… Ну а мое имя вам известно с детства, хотя все сейчас меня называют Мессией. Как, впрочем, и раньше. Меня устраивает… Итак, о чем бы вы хотели меня спросить, Maggiore?

Странно, но легкой и не слишком вежливой болтовней своей гость словно бы успокоил хозяина. Казалось, слова гостя обволакивают сознание, проникают в мозг и — вот оказия! — раскрепощают, заставляют мыслить ясно и легко. Привычно мыслить.

Черный человек тоже улыбнулся, сверкнув иссиня-белыми — своими собственными пока! — зубами, сказал:

— О чем? Об искусстве мгновенных превращений, естественно. Вы же специалист в нем, Мессия… Да, пользуюсь моментом и благодарю вас за спасенных в Нью-Йорке детей и, конечно же, за воду, которую вы привели страдающей Эфиопии. Или, по-вашему, сотворили?

— Какая разница, Maggiore! Люди просто умирали от голода и обезвоженности. Подачки стран, которые вы считаете развитыми, не могли решить проблемы, они только латали дыры, а язва росла, и люди продолжали умирать. То, что вы называете словом Божьим, тем более ничего не решает. Поэтому я и вмешался…

— Отдаю должное: вы решили проблему кардинально, по крайней мере для Эфиопии. Как вы это сделали? Белый человек засмеялся:

— Вам ли спрашивать, Maggiore? Обыкновенное чудо… Знаете, ваш древний предшественник — тот, кого вы зовете первым, апостол Петр, — тоже всегда любил спрашивать: как я сделал то, как сотворил это. А потом понял: не важно — как, важно — что. Вас же не волнуют объяснения чудес Ветхого иди Нового Заветов… Но, похоже, это стало дурной традицией у моих званых и незваных последователей: пытаться непременно соединить «что» и «как». Или иначе: «верю» и «знаю». Но, Maggiore, вы же умный человек, вы дважды доктор — математики и философии. Неужели я вам должен объяснять, что эти понятия — синонимы для тех, кто действительно верит в Бога. Ибо «верю» — значит «знаю». И наоборот. Так было и так будет, не нам с вами вмешиваться в логику Господа нашего.

Хозяин кабинета уже чувствовал себя уверенно и легко, непрошеный и нежеланный гость невольно или сознательно повел разговор так, что черный человек оказался в своей стихии — в стихии слова произнесенного, мысли изреченной, которая — вопреки однажды заявленному — не есть ложь, но есть утверждение истины. Всегда — даже если это что-то самое простое, низменное, ну, например, изреченное желание есть, спать, не думать об опасном, изгнать гостя и больше никогда не слышать о нём. Разве все перечисленное не истина?

— Конечно, истина, — снова засмеялся белый человек. — Извините, я вас не предупредил: я слышу чужие мысли. Любые. Даже не очень истинные… Я с удовольствием послушаю все истины, которые вы изречете, опровергая мое нехитрое и, кстати, абсолютно истинное замечание — о вере и знании, но прежде хочу, чтобы вы запомнили раз и навсегда: я никуда не исчезну, и меня невозможно изгнать никому. Я вернулся на вашу и мою землю надолго, и лучше бы вам стать моим союзником, если даже не партнером, потому что я тот, кем назвал себя, я тот, чье скверное изображение висит вон там, на стене… — он кивнул в темноту, где, знал хозяин, висело старинное деревянное распятие Иисуса Христа, Сына Божьего, — я не выбирал это время для своего возвращения, но Господь дал мне силы и возможность вернуться именно сейчас, в ваши дни, Maggiore, и чем просто терпеть меня, лучше стать рядом. Дел у нас впереди — многое множество. Хозяин молчал. Ему не просто декларировали способность слышать мысли, ему наглядно продемонстрировали ее, и эта демонстрация вновь выбила хозяина из только-только обретенного равновесия. Да, умение читать мысли — факт не веры, но знания, это подтверждалось наукой, к которой черный человек относился с любовью и почтением. Ведь он сам, прежде чем прийти верховным пастырем, понтификом, Maggiore, как метко придумал пришелец, в Римско-католическую церковь, одолел немыслимую для деревенского мальчишки из задрипанной Кении дорогу. Ему удалось окончить школу в Найроби, с блеском окончить, и получить от британцев, все еще имеющих влияние и интересы в своей давно уже бывшей колонии, стипендию в Кембридже. Он стал математиком, одолел докторантуру, научная карьера впереди лучше не придумать, а он вдруг поступает на философский факультет Грегорианского университета в Риме, всерьез уходит в теологию, начинает параллельно посещать Папскую академию…

Сейчас ему было пятьдесят девять. Он оказался первым в истории Церкви черным священником, ради которого над Сикстинской капеллой взвился в римское небо столб белого дыма — сфумато…

— Синонимы? — задал он осторожный вопрос, риторический, впрочем. Ему сейчас необходимо было всего лишь начать говорить, мыслить — да, но обязательно вслух, это его стихия, повторим, она утишит нервы, организует сознание. Синонимы — вряд ли. Слова-партнеры — так будет точнее… Но, к сожалению, во все времена знаниями пытались убить веру…

— Разве удалось? — быстро спросил пришелец.

— Нет… — Хозяин помедлил. Гость ждал. — Нет, — повторил хозяин, — убить не удалось. Убить. Но как же она искалечена, наша вера!..

— Я здесь и поэтому, — мягко, словно успокаивая, произнес гость, и хозяин сразу же ощутил успокоение, словно гость, помимо умения читать мысли, умел и внушать их.

Наверно умел.

Философ-теолог и ученый-математик трудно уживались в одном человеке. Никто вокруг не подозревал о тайном — о том, что математик постоянно заставлял философа искать аргументы в защиту того дела, которому черный человек в итоге посвятил жизнь. Ему мешал математик, он был бы рад убить его в себе — как ни кощунственно звучит этот термин! — но не мог, не получалось, и душевное равновесие обреталось в постоянной борьбе. Хозяин кабинета слишком много слышал о громких делах человека, назвавшего сегодня себя Мессией, и дела эта — вопреки обязанности, даже предназначению философа-теолога поверить в них, подвергались жесточайшим сомнениям математика: слишком большое место занимало там чудо.

Вот ведь сам вспомнил об Эфиопии! Но как в безводной пустыне в намертво сухих руслах рек проснулась и ожила вода?..

— Опять «как»… — не без горечи сказал гость. — Когда-то давно, очень давно я говорил своим ученикам: чем сильнее хочешь и чем меньше знаешь, тем крепче Вера… Ничего не изменилось! Знающий по-прежнему точно знает: нельзя, невозможно заставить подземные воды выйти на поверхность земли и образовать поток, постоянно ими подпитываемый. Нет таких знаний у современной науки!.. А поток-то — вот он. Не иссякает. Что это? Чудо? Можно назвать и так. А можно остановиться и задуматься: а вдруг есть знание больше и выше, нежели твое? Есть, пусть даже ты никогда не слыхал о нем!.. Как же вам мешает ваше математическое образование, дорогой Maggiore! He обижайтесь на меня: кому, как не мне, говорить правду пришедшим вслед за мной. Я и скажу ее. Вот вы понтифик, а Вера ваша ничтожно мала. Что же тогда говорить о Вере вашей паствы?.. Вы как понтифик и ученый-теолог утверждаете, что сила и могущество Веры в Господа неизмеримы и неисчерпаемы, а всезнающий математик внутри вас немедленно вопрошает: а кто и чем их измерял? Ответьте ему раз и навсегда: никто не измерял, и никто не может измерить. Господь непостижим по определению. Да, Он — Знание, но Знание такого уровня, до которого человеку не добраться. Но значит ли это, что проще остановиться, никуда не идти, бросить науки, поскольку цель недосягаема? Ни в коем случае! Высшее Знание — или Высший Разум, если хотите, есть, я слышал, и такое определение, — это как линия горизонта. Вот она, до нее рукой подать — ан нет, она опять отодвинулась. И жизнь человеческая — во всех ее проявлениях: в научном ли опыте, в нравственном ли, — это вечный путь к линии горизонта. Остановившиеся — погибнут страшно.

— Я всегда повторяю это своему математику. — Черный человек говорил серьезно, хотя ирония, как всегда, жила в его словах. Ирония — по отношению к своим проблемам. — Я говорю ему: лишь истинная Вера даст человеку знания, о которых он не подозревает. И в первую голову — знания о самом себе, о своих возможностях. Вот формула-ключ: я могу, потому что Бог во мне… Я повторяю формулу, но математик не верит мне. И в каждом из нас, увы, живет свой маленький математик, который мешает нам развиваться так, как полагал Господь, создавая пусть даже не нас самих, большой привет Дарвину, — но начальные, базовые условия нашего развития во Вселенной и, как следствие, на планете Земля. Они куда как сильны — эта проклятые маленькие математики… А на самом деле, множа знания, они всякий раз сочиняют собственных маленьких божков, чтобы башня знаний невзначай не обрушилась. Они заполняют лакуны в своих теориях замечательных, умных, много объясняющих! — словами-артефактами: ложный вакуум, иллюзорная Вселенная, Большой взрыв, бут-стрэп… У них тоже есть прелестная формула: «условимся считать, что…»! И ведь уславливаются. Как в детской игре. Но все эти бут-стрэпы и ложные вакуумы так же необъяснимы, как и Бог…

— Их объяснят. Рано или поздно, — сказал пришелец, — А Бога — не объяснят. И не потому, что это невозможно. А потому, что гораздо удобнее считать, будто никакого Бога нет и не было. Гораздо спокойнее. И виновата в том не наука, а сами люди. И в первую очередь — те, кто создал христианскую Веру, кто построил ее на костях сначала христиан, а потом — всех тех, кто не хотел поверить, не умел поверить, мешал строить храмы, копить деньги и власть, кто развалил большую Веру на множество маленьких: католики, протестанты, ортодоксы, баптисты, евангелисты, адвентисты… Вы все — слепые вожди слепых, а если слепой ведет слепого, то где конец их дороги? В яме, Maggiore…

— Евангелие от Матфея, — тихо сказал хозяин.

— Евангелие от меня! — вдруг яростно крикнул гость, и крик этот мгновенно угас, заблудившись в картинах, шторах, в толстой материи на стенах. Не жил крик в комнате-зале, падал, замирал. — Я это сказал! Я это повторял многократно, и Матфей сохранил мои слова. Но для кого? Когда я покинул свой мир, там остались мои апостолы — числом одиннадцать. Там остались избранные мной — числом семьдесят. Куда они повели людей? В яму? Вам сладко жить в ней, Maggiore? Или вы думаете, что это не яма вовсе, а дворец огромный?.. Вы сами боролись со знанием во все времена и не хотели понять, что оно всегда лишь подтверждало Божий замысел, что оно само было его частью.

— Церковь признала свои ошибки… — Хозяин сказал это, не желая, потому что слова звучали оправданием, а он не хотел оправдываться, но слова вырвались наружу, будто страшный гость сам вытащил их.

Во всяком случае, он ждал их.

— Признала? — Он вскочил из кресла и зашагал по кабинету, то пропадая в темноте, то вновь возникая в крае света. — Что это за религия, которая то и дело должна признавать ошибки? Что это за пастыри, Которые сквозь зубы цедят извинения и тут же творят новые ошибки? Да и слово-то вы нашли, Maggiore, — ошибки! Смерть Джордано Бруно — ошибка, выходит? А признали вы ее, когда люди освоили ближний космос и замахивались на дальний. Терпения вам не занимать… Вы выбивали камни, на которые опиралась Вера, с упорством самоубийцы, пилящего себе вены ложкой для похлебки, а теперь заявляете, что она — Вера, которую я дал людям, я! — что она искалечена. Мудрено ли?.. — Он вернулся из тьмы и снова сел в кресло. Сказал устало: — Извините, Maggiore, я не имел в виду лично вас…

Понтифик молчал.

Что он мог ответить этому человеку, который не только называет себя пришедшим в мир Мессией, но и ведет себя так, как должен, по идее, вести себя настоящий Сын Человеческий?.. Что он, хозяин кабинета и Хозяин Церкви, хотел ответить этому человеку?.. С чего бы приумолк маленький математик, затаился, замер в ожидании? В ожидании чего?.. Вот оно — Второе Пришествие! Две тысячи лет ждали. Ждать больше нечего. Ни математику, ни теологу…

Больно было. И тошно. И не хотелось ничего говорить. А хотелось заснуть и проснуться намного раньше, проснуться в мире, где ни одна собака не слыхала о чуде в Эфиопии, и о чуде в долине Амазонки, и о чуде в Нью-Йорке, и о чуде на Балканах. И жить, как прежде. Страусом, засунувшим башку в песок.

— Зачем вы пришли ко мне? — спросил черный человек белого, и свет лампы под абажуром Галле — или показалось? — стал ярче.

— Теперь не знаю, — скучно ответил гость. — Думал — найду единомышленника. Соратника. Друга. Думал, что понтифик-то уж не просто поверит в меня, но и мне поверит, и поддержит, как верил мне и поддерживал во всем тот, во имя кого вы отгрохали в вашем Ватикане не храм даже, а золотое чудовище. В Иершалаиме — и то поменьше был… Думал… Зря, выходит… Зря, Maggiore? Вы же в самом деле неглупый и образованный человек. И имя вы себе взяли — в честь тоже неглупого и образованного предшественника: Иоанн Павел. Я уж не вспоминаю тех двоих, первых, в честь кого назвал себя тот предшественник… Как же совместить несовместимое, Maggiore?..

Больно было. И тошно. И что он мог ответить пришельцу, в которого — ну никак, ну хоть застрели! — не умел поверить? И не маленький математик причиной такого непробиваемого неверия, а те две долгие тысячи лет безысходного ожидания Второго Пришествия, которые — вот ведь парадокс! — приучили всех к мысли, что Второе Пришествие — это такая хитрая штуковина, которую положено просто ждать. И только. Вечно ждать. Как там сказал гость — линия горизонта? Вот-вот. Она.

Он обхватил лицо ладонями, с силой провел по глазам, по щекам. Наваждение стирал?..

— Единомышленника? Соратника?.. Разумеется! Считайте, что нашли. Хотите, я завтра выступлю с официальной поддержкой вас? Хотите, я выпущу энциклику, где порассуждаю о явлении Мессии и судьбоносной роли свершившегося Второго Пришествия? Что еще хотите? Я сделаю… Но вы же сами произнесли слово, и слово это было — «зря»… Я верю в Господа, как умею. Возможно, что умею плохо, возможно. Я служу Ему много лет — тоже как умею. И наверно, служу лучше других, если три года назад конклав назвал именно меня Папой Римским. Я продолжаю дело тех, кто, кажется мне, служил Господу верой и правдой, и стараюсь не повторять ошибок — и уж тем более преступлений! — тех понтификов, которые черными пятнами остались в истории папства. Да что папства — в истории Веры!.. И пусть даже мой маленький математик позволит мне худо-бедно признать в вас человека, которому мы поклоняемся две тысячи лет. Пусть позволит. Только что тогда? Все всем бросить и бежать за вами? Но куда? И зачем?.. Я, наверно, лучше всех в этом мире знаю, как обстоят дела с христианской верой. Скверно обстоят. О ее болях и бедах могу рассказывать бесконечно. Но если вы — тот, кто должен был прийти, вам мои рассказы ни к чему: вы все лучше знаете. Но рискну напомнить всезнающему: христианская вера — это не только и не столько храмы, которые вам не по душе. Это не только и не столько церковники. Это, прежде всего, миллионы верующих, для которых Церковь — все: дом, убежище, надежда, покой. А вы приходите и заявляете: ваша надежда лжива, забудьте ее, в вашем доме завелась скверна, его надо разрушить. Но так уже было однажды, мы все поклоняемся подвигу… э-э, вашему, вероятно, подвигу, когда вы разрушили Храм Веры, возводившийся со времен Авраама, и основали новый — на камне, который, уж извините, стал именем Ватиканского храма. Я имею в виду апостола Петра…

— Я понял вас, — сказал гость. — И про Петра, и про «надо разрушить». Я могу продолжить ваш монолог, я слышу, о чем вы думаете. Примерно так: идея Второго Пришествия хороша лишь как абстракция. Ее осуществление — в моем лице, уж и вы меня извините, — стало пожаром, землетрясением, наводнением, тайфуномчем еще… Одним словом — стихийным бедствием. Жили себе спокойно, пусть плохо жили, лживо, лицемерно, пусть мучились, но — жили. А тут — на тебе! Явился… Ну, ждали, да, но не сегодня же. Вот если бы лет через сто или двести — тогда пожалуйста, тогда в самый раз, пусть потомки его встретят, как положено. А мы сегодня — никак. Сегодня у нас другие дела. Тут пора сеять, там — срок для жатвы, а вон там — время праздновать: Так что не до революций. До свидания и закройте, пожалуйста, дверь поплотнее. С другой стороны. Я прав, Maggiore?

— Вам никто никогда так не скажет.

— Но подумают, верно?.. Но вот ведь какая незадача, Maggiore, я-то уже здесь. И если я здесь и сейчас, то, значит, именно так решил Господь наш. Иначе бы он просто не допустил моего прихода, верно, Maggiore? Или вы уже и в него не очень верите — не только в меня?

Хозяин встал. Он был очень высок, что с успехом скрывало кресло. Вопреки досужим обывательским представлениям, на нем не было никакой сутаны, а вполне аккуратно сидел легкий спортивный костюм, удобный как для футбола, который, как пишут, очень любил понтифик, так и для работы за компьютером.

И гость встал.

Они были одного роста. Ну, может быть, хозяин на пару сантиметров повыше. На перст — так сказали бы во времена Христа, за которого выдавал себя гость. Он тоже был не в тунике, как Христу положено, а в джинсах и белой рубахе с длинными рукавами.

— Послушайте меня, — сказал хозяин. — Послушайте, а потом сделайте выводы. Какие угодно. Вы правы: вы здесь, и это — факт. Не столько божественный, сколько научный. И конечно же вы воспользуетесь всеми невероятными возможностями, которыми, как я понимаю, вас сполна наделил Бог. Он вам и судья. А я лишь позволю дать на прощанье два совета. Вам решать — принять их или нет. Первый. Прежде чем разрушить существующее, попробуйте построить свое альтернативное. Все-таки опыт по-прежнему — критерий истины. Как в религии, так и в науке. Тогда и увидим, с кем Бог… Второй. Вы, полагаю, встретитесь с лидерами нашего мира — с президентами, с политиками, просто с умными людьми. Они сами захотят вас увидеть. И многие вас поддержат, подтвердят: да, это он, тот, кого ждали. И заверят вас, что они — с вами. Так вот. Не верьте им. Никому не верьте. Всегда помните собственные слова: «вот если бы лет через сто или двести — тогда пожалуйста»… Сегодня вы опять — один. Точно так же, как и две тысячи лет тому назад. И только един вы сможете что-то сделать. Как и две тысячи лет тому назад…

— Тогда со мной были ученики… — Теперь показалось, что гость ищет оправданий.

И хозяин услышал это. Но даже не улыбнулся.

— Где они? — спросил он. — Вспомните Новый Завет. Как скоро они — те, кто начинал с вами, — стали лишними на разворачивающемся в Средиземноморье празднике христианства?.. — Неожиданно осенил себя крестным знамением. — Прости меня, Господи, за слишком вольную трактовку Святых текстов…

А вот гость улыбнулся — в отличие от хозяина. Широко улыбнулся, весело:

— Спасибо за советы. Я их учту в искусстве мгновенных превращений, где я и вправду достиг многого. А что до конечного вывода, то вы правы: я опять — один. Значит, Господь того хочет. Опять. И нам ли с вами Ему противиться?.. А судить уж точно — Ему. Об этом написано в ваших книгах — Ему. Так что поживем увидим.

И вдруг исчез. Мгновенно. Был — и не был. Может, фантом все-таки? Как бы этого хотелось хозяину кабинета!..

Он медленно вышел из-за стола, медленно подошел к креслу, в котором сидел гость, медленно погладил ладонью теплую кожу сиденья. Глянул на высокие часы в углу за столом, еле видные во мгле: сорок минут всего прошло. А показалось вечность.

Вернулся назад, вызвал на экран монитора латинский текст, быстро просмотрел его и решительно «кликнул» на клавиатуре кнопкой «delete» — стер написанное. Занес расставленные черные пальцы над белыми клавишами, замер, задумавшись на секунду, и начал с чистой страницы.

Что напишет?

Бог знает…

ПРОЛОГ — 2

ИУДЕЯ, ДОРОГА ИЗ ИЕРУСАЛИМА В НАЗАРЕТ, 37 год от Р.Х., месяц Ияр

Дорога, дорога, дорога… Однообразная, знакомая до каждой ямы, до мельчайших камушков, до пыли столбом, вечная дорога, надоевшая за вечные эти годы — до оскомины. Похоже, и вправду вечная — как любая: без дорог людям никогда не обойтись. Что в первом веке, что в двадцать втором, дороги — это неизменные спутники людей. Покуда есть люди — есть и дороги. Не будет людей дороги умрут, превратятся в тропы для диких животных, в траву, в пустыню, в лес, в умозрительные направления. Вот только было бы кому зрить умом… Даже в сверхдалеком будущем, когда неспокойный человеческий разум исхитрится изобрести какой-нибудь новый, невероятный, без сомнения — убийственный метод перемещения в пространстве, и для него дороги не потребуются, они все равно сохранятся, раз есть люди. Раз есть влюбленные, которым надо в пеших прогулках выносить или, точнее, выходить свое чувство, раз есть — а куда они денутся? — консерваторы, хранители устоев, кто не согласится использовать новые технические достижения, раз есть спасатели, наконец, коим предстоит устранять последствия несовершенности человеческих изобретений, ибо ничего совершенного человек придумать не в состоянии.

Разве только вот дорогу… Совершенную в своей простоте полосу мертвого грунта, предлагающую на выбор целых два направления — туда и сюда; иногда красивую, мощеную, по которой удобно и прият-но идти, иногда узкую, тесную, зажатую меж головокружительным обрывом и отвесной стеной скалы, иногда невидимую глазу, существующую лишь в памяти идущего.

Эта дорога для Петра, известного в местных палестинах как Апостол, была уже как родственник. Этакий добрый, ненавязчивый родственник, с которым и помолчать можно, и вспомнить пережитое. Благо событий доставало…

Вот дуб, под которым они, Христос и ученики, еще не ставшие Апостолами, да и всякий путник, выбравший эту дорогу, — всегда устраивали привал, вот камень, частенько игравший роль подушки, — на нем будто специально высечена природой ложбинка для головы. А вот родник — редкость для этих мест, вода холодная и чистая…

Петр присел под деревом, развязал суму, достал хлеб, сыр, пучок зелени. Короткий привал, и — опять в путь. Брести неторопливо, поднимая пыль сандалиями, и вспоминать, вспоминать…

Нынче, можно сказать, юбилей. Десять лет. Три тысячи шестьсот пятьдесят два дня цельной — именно так! — жизни. Неразорванной, нераздробленной, не поделенной на броски в разные времена. Жизни оседлой, спокойной, предсказуемой — в лучшем смысле этих надежных мирных слов.

Отсчет десяти лет начался летним утром в подвале дома в Иершалаиме, в Нижнем городе, дома, который Петр держал для собственных, тайных от окружающих его людей нужд. Начался отсчет с письма, написанного бесконечно дорогим человеком, которого Петр все время ждет, не признаваясь в том даже самому себе, поскольку стыдно признаваться в бессмысленном, бесцельном. С неисправного электронного устройства, разбитого вдребезги в приступе ярости… или жалости?.. к собственной персоне. Со слез, таких непривычных на лице Мастера…

Мастер… Давно же он себя так не называл! Высшая каста, элита Службы Времени двадцать второго от Рождества Христова века — Мастера!.. Сегодня это просто смешно звучит. Какой смысл в генерале без войска? Кому нужен Мастер, если нет никакой Службы? Или, может, есть, сохранилась, но до нее не дойти, не докричаться… Самому себе нужен? Чушь! Мастер — существо общественное, по большому счету — подневольное, порабощенное не кем, но чем: своими Уникальными качествами и возможностями, коим предписано служить людям. Если все же иметь в виду Службу Времени, то — весьма ограниченному кругу людей.

Неприятные мысли…

Куда легче, оказывается, быть простым человеком. Уметь плакать, любить, тосковать, радоваться — не в применении к работе, а просто так, по-человечески. Десять лет уже исполнилось, как Петр не по своей воле и не желая того перестал быть Мастером. Тяжело и больно было выводить, вытравлять из себя этот напыщенный, всегда в себе уверенный, не ошибающийся персонаж. Означенный простой человек рождался в муках, прямо скажем, недетских.

Но вот парадокс: в естественном отчаянии от внезапного осознания брошенности, одиночества среди людей обострились все профессиональные качества, качества Мастера, кстати, а никакого не простого человека: внимание, память, интуиция и тэдэ и тэпэ. Облазив по сантиметру весь иершалаимский дом, он обнаружил с десяток «жучков», с давних пор так называемых, подслушивавших и подглядывавших за ним в всеми, кто бывал в доме. Значит, кто-то должен был снимать с них информацию, передавать ее в Службу Времени. Значит, в первый век техники наведывались из двадцать второго регулярно, а не от случая к случаю, как думал Петр. Значит, они контролировали каждый его шаг, каждое дыхание, каждый чих. Спецы, ничего не скажешь… Петр поначалу, в первые месяцы исчезновения связи со Службой, втайне надеялся, что за оборудованием кто-нибудь как-нибудь когда-нибудь вернется, несмотря на очевидный разрыв каналов связи: по правилам, после сворачивания проекта не должно остаться ни одной приметы чужого времени. То, что его проект уже свернут, сомнений не было, как и постепенно исчезали сомнения в том, что свернуты вообще все проекты Службы. Да и есть ли она сама?.. Но электронные глаза и уши исправно работали, питаясь энергией тепла, смотрели на отчаявшегося Мастера, слушали его шаги…

Никто не придет. Волшебник в голубом вертолете не прилетит. Отчаянье поугомонилось, восстановился трезвый рассудок. Петр сам выковырял «жучки» и уничтожил их. Брошенный не брошенный, а он все-таки — профессионал. Пачкать время нельзя. Более того, теперь его надо куда более ревностно охранять. Потому что теперь это — его дом.

Десять лет…

Десять лет наезд ему бы и в голову не пришло сделать то, что ей делает сейчас: решился, понимаешь, на юбилейный поход по местам боевой славы. Задумал пройти дорогу от Иершалаима до Нацерета и обратно. Освежить в памяти события тех времен, повздыхать, знакомых навестить, слезу, опять же, пустить. Скупую конечно, — может, ты и не Мастер, но мужиком-то быть не перестал, правда, Петр?

Правда, Петр.

Еще одно любопытное изменение — раньше самому с собой разговаривать не приходилось. Или иначе: в голову такое не приходило.

Ну да ничего, это не криминал. Все сапиенсы так или иначе, но сами с собой временами беседуют, главное — не начать самому с собой не соглашаться, спорить, это уже психиатрией попахивает. А с докторами подобного профиля в первом веке плоховато дело обстоит.

Милые человеческие слабости — а как приятно! Мощная сентиментальность подняла в путь — по большому счету бессмысленный, ничего новому делу не приносящий, — занятого, даже приземленного Петра, большого начальника очень большой общины, насчитывающей не одну тысячу человек. Сколько точно — никто не знает, количество постоянно меняется, в сторону увеличения, естественно. За старшего там, в Иершалаиме, остался Иоанн. Могучий, нестареющий кумранит кажется, за десять лет и не изменился совсем. Все такой же сильный, деловитый, серьезный, немногословный. На лице — ни морщинки. Тело — глыба. Ум — точный и ясный. Он с дружеским пониманием отнесся к решению Петра этаким своеобразным способом отметить круглую дату. Кивнул, чуть улыбнувшись. Предложение пойти вместе отверг. Только и сказал: «Это твои десять лет, Кифа».

И то правда. Он, Иоанн, Йоханан, живет здесь всю жизнь, другого мира не ведает. Он уникальный человек! Без него Петру тяжко пришлось бы. Да и что это вообще за мысль такая: «без него»? Без него вообще ничего бы не было. Теперь Иоанн — часть истории. Впрочем, как и Петр. И теперь уже не они делают Историю, а История вплела их в свою узорчатую ткань и оставила красоваться на ввдном месте, отведя им важную функцию начинателей-продолжателей. Отцов-основателей. Первых Апостолов… Без них теперь — никто никуда. Нарасхват они теперь. В тюрьме посидеть? Иоанн и Петр-Плетей получить? Те же и там же… Народ за собой повести? Легко! Привычное дело: до блеска отполированное красноречие плюс немного телепатии — и аудитория составляет уже пол-Иершалаима. Первосвященник Иосиф Кайафа — в ужасе. Но зря. Все в порядке. Не стоит волноваться: это вершится История.

В детстве Петр нашел где-то табличку, оброненную, видно, неким монтером по рассеянности. Мальчика тогда сильно позабавил текст, нанесенный белыми буквами на ярко-красный фон: «Не влезать! Работают люди!» Очень она пригодилась бы во время проповедей и публичных исцелений. Последние теперь — тоже прерогатива Петра…

Ладно, шутки в сторону. Перекусил легонько, пора двигаться.

В тишине, нарушаемой лишь шелестом деревьев да редкими вскриками птиц, вновь зазвучали шаги путника. Камешки, Хрустящие под кожаными подошвами, облачка пыли — микровзрывчики, отмечающие, куда наступил идущий. Пешеход. Пеший ход… Да, как и было обещано ушедшим в будущее Сыном Человеческим, Иисусом, Иешуа, другом любимым, учеником и учителем одновременно, — теперь Петр умеет многое. Покрыть расстояние от столицы до галилейского селеньица Нацерет можно было бы за несколько секунд. Буквально. Надо лишь… Нет, описать это невозможно. Просто взять — и оказаться там, в Нацерете. Правда, потом голова будет болеть долго. Так положено или это персональное свойство Петра? Некому ответить… Нуль-транспортировка, она же телепортация, он же еще черт-знает-что-такое-странное. Опять же, десять лет назад ни в жисть не поверил бы. А теперь — не просто верит, но и применяет почем зря, как прежде применял бросок во времени для того, чтобы вернуться в ту же минуту, но в другое место, избегнуть необходимости идти пешком. И тогда хитрую машинку времени легко применял, и теперь — собственное, подаренное ушедшим Иешуа свойство. Но не в этот раз. Нынче следует идти не торопясь, раздумчиво, смакуя воспоминания, тем более что с течением времени самые болезненные из них уже перестали причинять какие-либо страдания.

Ты помнишь, как все начиналось?.. Любимые девяностые двадцатого века, куда тоже и часто бросала Петра Служба Времени, осевшие в его необъятной памяти, к месту подкинули актуальную строчку из песни, которую пела группа с не менее актуальным и тогда и сейчас названием.

А начиналось все просто.

Петр, Иоанн и все братья, плюс Мария из Магдалы, не могли долго испытывать гостеприимство Лазаря и его сестер после того, как Иешуа ушел в будущее. Для всех — вознесся. Раньше библейского срока Вознесения, но кто считает? Евангелисты? Они еще все как надо подсчитают (это если судить из Сегодня) и уже две тысячи лет как подсчитали (это — если из далекого Завтра). Вскоре после таинственного исчезновения — или все-таки Вознесения, зачем с Писанием спорить! Главного Зачинщика, на имеющиеся общие деньги была приобретена землица в северо-западной части Иершалаима, куда город потихоньку принялся разрастаться. На ней имелись уже кое-какие построечки, что-то, конечно, пришлось достраивать самим, но это не было проблемой, ибо рабочих рук хватало с избытком. Уже в первый месяц существования общины, — а именно так, согласно опять же Истории, и следовало называть нарождающееся сообщество, — она разрослась до пятидесяти душ. Пришли люди из Галили, объявились многие из числа семидесяти, отобранных самим Иешуа тогда, на Фаворе. Некоторые жители Иершалаима тоже попросились в общину. Петр и Иоанн, молчаливо, но единогласно, без возражений избранные ее старейшинами, не отвергали никого. Пришел — хорошо. Вот правила. Будешь следовать им — будешь жить с нами. Не сможешь — вон ворота, за собой прикроешь. Первоначально финансовую помощь оказывал верный Иосиф из Аримафеи. А еще, конечно, друг Лазарь «з Вифании и его зажиточные друзья, интересовавшиеся жизнью нового образования, но взгляды его далеко не во всем разделявшие. Впоследствии, когда так называемый общак достиг приличных размеров, деньги Лазарю вернули, поблагодарив и сказав, что его лично в общине всегда ждут. Через пару лет он примкнет к ним, но это уже будет не коммуна, состоящая из восторженных энтузиастов, а крепкая организация — вертикально построенная, с толковым руководством, с многоступенчатым подчинением, с серьезной дисциплиной. У руля всего этого дела стояли Петр и его правая рука — Иоанн. Каждому из Апостолов поначалу было поручено какое-либо дело: Левий занимался казной, что ему было привычно. Андрей координировал строительство. Яаков был главным по кухне. Натану поручили следить за документами — этакий молодой делопроизводитель в штабе или, привычнее, — шеф бэк-офиса. Фома был, номенклатурно выражаясь, снабженцем, — под его началом и образовалась группа из „семи добродетельных мужей“, представителей иноязычной, в основном эллинской части общины, которые со временем научились работать и без своего отошедшего от хозяйственных дел шефа. Семь мужей кормили всю общину, и евреев, и эллинистов, следили за тем, как выполняются сельскохозяйственные и строительные работы, контролировали быт, одним словом. Это позволило Апостолам скинуть с плеч хозяйственные тяготы и заняться своими прямыми историческими обязанностями миссионерством; Петр слишком хорошо помнил, что втолковать Апостолам, а в общем-то простецким, не слишком далеким ребятам, суть их великого предназначения оказалось нелегко. Рыбаки и крестьяне в прошлом, они мыслили узко и приземленно. Купить еще земли, построить еще домов, развести еще баранов… С идеей христианства как мировой религии было туговато.

Но уж что-что, а убеждать Петр умеет. Да и Иоанн помог. Теория плюс личный пример — пара образцово-показательных паломничеств в недружелюбно настроенные края — оказались убедительными доводами для Апостолов.

Еще год спустя стали появляться своеобразные филиалы общины в близких и далеких местах земли Израильской. Люди, приходившие знакомиться с новой религией, желавшие обрести ее для себя и в себе, с удивлением обнаруживали, что все можно делать и у себя в деревне, в городе, не бросая хозяйство, не продавая дома и скот. К каждому из возвращающихся на родину новообращенных, помимо идеологического груза, придавали одного или двух обученных помощников — на всякий случай. А случаи бывали разные. В некоторых местах, например, вместо того, чтобы вовсю трубить о новой идее, посланники организовывали нечто вроде тайных лож — глубоко законспирированных сект, куда принимались только избранные. А в недалекой Идумее вообще образовалась какая-то развратная лавочка — видимо, тамошний зачинатель слишком широко трактовал слова о „свободе тела и духа“. Такой Содом учинили, что ой-ёй-ёй!

Естественно, за всем этим нужно было кому-то следить. Так что работки на идейно-просветительском фронте у верхушки братства было немало. Вот и расхаживали по Израильской земле, „уча и проповедуя“, как напишут позже. Кто напишет — неведомо.

А прямо под носом, в Иершалаиме, вершились бедовые дела.

Подстрекаемые неизвестно чего желающими греками, ортодоксальные иудеи не давали спокойной жизни. Община порой оказывалась на осадном положении. В один мрачный день повязали брата Стефана, из „семи добродетельных“, обвинили его во всем, в чем только можно обвинить человека, да и бросили на растерзание толпе… Петр тогда не успел… Он был далеко на севере, в Антиохии, и когда почувствовал неладное, сорвался назад, но даже фантастическое умение мгновенно перемещаться в пространстве не позволило ему оказаться вовремя на месте расправы. Была мысль воскресить Стефана, но, увидев, что от него осталось, Петр от нее отказался. За это пожалуй, не взялся бы даже Иешуа, будь он с ними…

А потом появился Павел.

Савл из Тарса. Этакий яппи из первого века. Красавец, спортсмен комсомолец, блин… Нет, верно: образованный, начитанный, физически безупречный, да еще и римский гражданин в придачу. Как говорили в потерянном времени Петра — мажор. Как говорили сейчас — фарисей до мозга костей. Вхожий к Кайафе, Савл попортил немало крови Петру и другим членам общины. Писание утверждает, что гибель Стефана — во многом его, Савла, рук дело, но Петр, видевший ситуацию изнутри, знал истинное положение вещей. Досужие писари, творцы Истории хреновы, измарали Савла в Стефановой крови, чтобы еще ярче подчеркнуть: каким же негодяем он быв» прежде чем стать праведником. Стефану-то все равно…

Как-то утром Иоанн подошел к Петру с тем самым переносным компом в руках, которым пользовался Иешуа, когда читая согнанные на компьютерные кристаллы книги об истории человечества вообще и христианства в частности, согнанные Петром из Сети в компьютерном центре Службы Времени и тайно перенесенные в первый век. Иешуа ушел, а комп и кристаллы остались. Иоанн прибрал их себе. Читал, перечитывал. Не рефлексировал в отличие от Иешуа, но, как говорится, на ус мотал. Вот и сейчас подошел и, ткнув пальцем в экран, произнес:

— Он нам нужен, как ни крути.

Ох уж эта его немногословность!

— Кто нужен? Вань, говори толком.

Времени много прошло, на имя «Ваня» стал откликаться — когда никого рядом не было.

— Читай.

Прочел: «И тотчас как бы чешуя отпала от глаз его, и вдруг он прозрел; и, встав, крестился… И тотчас стал проповедовать в синагогах об Иисусе, что Он есть Сын Божий».

А что Петр ожидал? Что все само рассосется? Не рассосется. Тот, кто должен стать едва ли не самым крутым, самым чтимым Апостолом христианской Церкви, в данный момент наушничает в первосвященниковых покоях, и никакое знамение Божье к нему не приходит. И не придет. Только если…

Иоанн стоял, медленно поглаживая бороду. Петр был обескуражен. Надо же за народнохозяйственными делами позабыли о важном действующем лице!

— Он, конечно, негодяй, но без него мы никак. — Первым нарушил раздумчивое молчание Иоанн.

— Да, пожалуй.

— Ты ведь думаешь о том же, о чем и я…

Естественно, мысли у Иоанна и Петра были схожи. Целый день тогда, запершись в доме, не обращая внимания на вежливые, но настойчивые голоса снаружи (Равви, вас зовут! Равви, можно вас на минуточку?), они размышляли, как бы потактичнее, не в лоб заполучить Павла-Савла в сообщники.

И размыслили, что естественно. Решили для начала не применять грубую силу в виде гипнотического вмешательства. Можно было бы, конечно, сделать так, чтобы он сам пришел, попросился в общину и взялся бы, скажем, за очистку скотного двора от навоза. Можно. Легко. Но некрасиво. Не изящно. Да и потом, нужны свидетели — чем больше, тем лучше! — того, что Савл неожиданно переменился и еще вдобавок всех кругом стал убеждать в правоте новых, открывшихся ему истин. Сценарий этого действа уже написан, следовательно, надо просто изготовить декорации и подобрать актеров.

Заманить Павла в Дамаск, как того требовало Писание, оказалось несложно. Оживили эллина Доментиуса, отряхнули от пыли, направили к первосвященнику Кайафе. Благородный грек, как бы проездом, решил зайти в дом в Верхнем городе к старому революционному другу, посетовать на разгул сектантов в Дамаскусе, откуда он только-только… Первосвященник не замедлил познакомить с почетным гостем все свое окружение и Савла в том числе. Осталось только уязвить его самолюбие, заметив, что такой энергичный человек, как Савл, мог бы не отсиживаться в столице, а поехать в Дамаскус и на месте разобраться с сектантами-христианами, расплодившимися там в опасных количествах. В следующую же минуту, покраснев лицом, Савл испрашивал у Кайафы разрешение на вояж в «этот мерзкий рассадник порочных заблуждений». Слегка удивленный Кайафа разрешил и еще выделил в помощь Савлу две дюжины мрачных левитов — из числа тех, что не видят разницы в том, по чьей голове колотить дубиной. Отморозков, в общем, дал. А грек Доментиус удовлетворенно кивал головой. Теперь можно не волноваться за Дамаскус. Такие славные ребята там быстро наведут порядок. Тем более под мудрым руководством Савла — опытного, хотя и молодого, человека, благородного римского гражданина!

Даже несмотря на то что на носу был Песах, Савл тронулся в путь со своим игрушечным войском, полный решимости крушить и жечь. Это как же так?! Эллин, знатный чужеземец, указывает на упущения, которые следовало бы заметить самим и устранить, пока до всей империи не прогремела дурная слава о нерасторопности первосвященника, добившегося от Пилата казни смутьяна галилеянина Иешуа, но потом легкомысленно упустившего заразу сектантства разлетаться по миру.

Пока миссионер, праведно негодуя, ехал на север, Петр и Иоанн готовились к «шоу в пустыне». Веселясь, вспомнили эпизод с отрубленной головой Иоанна Крестителя, некогда сотворенной Петром из дыни — на страх Ироду Антипе и его семейке. Вспомнили случай со склочным старичком из Нацерета, которого брат Шимон честно пер на руках, не подозревая, что несет Петра. Много чего вспомнили. Провели разминку и пришли к выводу, что продемонстрировать двадцати пяти бойцам Храма «свет с неба», который и повлияет коренным образом на всю дальнейшую Историю, они смогут, даже особо не напрягаясь. Мастерство не пропьешь!

Прошло тогда все как по маслу. Свет с неба был — что надо! Смятение, испуг, паника — это у левитов-то с их железными нервами, а что уж говорить о чувствительном Савле. Тот вообще в обморок грохнулся. Очнулся, вестимо дело, слепым, а тут еще и голос громоподобный: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?»

Все — по Канону.

Впечатление — штанов вовек не отстирать! Фигура речи, конечно, но теоретически имеет под собой некую почву: штаны-то Савл носил, как римлянин…

Дальше — дело техники.

В Дамаске Павла, пребывающего в типичном нервном шоке, находит «наш» человек по имени Анания. Савл, понятное дело, ни с кем не борется, а тихо страдает в доме у некоего Иуды-кожевника. Тоже «нашего» человека. Левиты в растерянности, они отрядили троих назад, в Иершалаим, чтобы доложить о случившемся и испросить дальнейших указаний.

А Анания тем временем всерьез и долго беседует с Савлом, громко и часто упоминает имя Господа, умело успокаивает. Проповедник — всегда чуть-чуть психолог: может словом снять страх, недоверчивость, напряжение. А Савл изначально был сильным человеком, многого ему не требовалось.

В довершение всего он еще и прозрел. И нравственно и физически.

Все получилось именно так, как было написано в пресловутом сценарии. И свидетелей было должное количество. Матушка История осталась довольна. Мимоходом ликвидировали слом. Безо всяких указаний сверху.

А у Савла возникли проблемы. Опять-таки те же самые, какие описаны в Новом Завете, но Петр и Иоанн уже к этому не прикладывали никаких усилий. Дамасские старейшины так и не поняли, что же произошло с посланцем Синедриона такое, что он, вместо того чтобы Изобличать новоявленных сектантов, наоборот — прославляет их Бога на каждом шагу. Ну и заточили на него ножи. По всем правилам, между прочим: перекрыли выходы из города, устроили облавы — все как полагается. Но Савл сбежал. А иначе и быть не могло — ему еще столько дел на Земле сделать предстоит… Вернулся в Иершалаим с позором. Никто ему руки не подает, за психа почитают. А тут опять Иоанн «тычет в книжку пальчик»: встречаться тебе, говорит, с ним пора, Петр. А Петра с души воротит — ну не нравится ему Павел, хоть ты тресни! И непонятно, почему не нравится: ну несовместимость какая-то. Хотя и не совмещал их еще никто…

Подключили к делу Иосифа Варнаву. Хороший мужик, киприот, покладистый, спокойный такой. Руководитель общины в Иершалаиме. Он Павла отыскал, пару душеспасительных бесед с ним провел, убедил прийти в общину.

Очередным утром Петр услышал шум за дверью:

— Не пойду я к нему! Не проси. — Голос говорившего был нервный: явно человек на взводе.

— Надо идти. Тебе же легче станет, И нам всем польза. Да и не укусит он тебя! — Это Варнава.

Ну, спасибо, брат, обласкал. Уж не укушу, как ни просите. Петр встал, открыл дверь.

Стоявшие за ней люди от неожиданности замолкли. Варнава глазами показал на обросшего и сильно похудевшего Павла:

— Вот, привел тебе… Ой, здравствуй, Петр! — Спохватился.

— Здравствуй и ты, Иосиф. Кого же ты ко мне привел?

— Это Савл, тарсянин, тот человек, о котором нынче много говорят. Да ты наверняка и сам о нем слышал, как он в Дамаекусе…

— Ничего я о нем не слышал, — перебил Петр. — А если и слышал так мало ли что в народе говорят? Фарисеи вон слухи запускают, что мы тут мальчиков развращаем, а ведь такого не происходит, правда, Иосиф?

Настроение было тогда игривое. Но Варнава шуток начальника не понимал.

— Нет, Петр, ничего такого! Что ты? — Глаза округлились — святое недоумение во взгляде.

— Вот и я говорю, что верить всему, о чем болтает народ, нельзя. Лучше услышать все из первых уст. Так, Савл? — Петр, сделав над собой некое усилие, подарил Павлу самую дружелюбную из улыбок.

Савл не ответил. Он смотрел на Петра исподлобья, недоверчиво, будто сомневался, что этот статный, широкоплечий мужик и есть тот самый Петр, о котором с уважением говорят все член общины. Не только в Иершалаиме.

— Садись, — Петр по-прежнему был сама положительность, — рассказывай, кто ты таков, чем заслужил народную молву, что было там… в этом…

— В Дамаекусе, — подсказал Варнава.

— Да, в Дамаекусе.

Павел вздохнул и начал говорить. Не приукрашивая, не привирая, рассказывал все, как происходило на самом деле. Речь у него была стройной, пожалуй, даже красивой, образованность давала о себе знать.

Петр подспудно искал случая, чтобы подловить Савла на какой-нибудь мелочи, но тот рассказывал, совершенно себя не выгораживая, наоборот даже — поворачивая события в невыгодном для себя свете. Петр почувствовал первые проблески уважения к сидящему перед ним человеку. В конце концов, личное, субъективное отношение можно и попридержать.

Савл говорил, а Петр, слушая его, уверенно приходил к выводу, что натура у мужика сильная, что умеет он, похоже, относиться к делу неистово, страстно. Вон с каким рвением в Дамаск помчался правосудие вершить… Кто ожидал, что описанный в Деяниях Апостолов эпизод, буквально и толково поставленный Петром и Иоанном по дороге в Дамаск, вызовет у тарсянина сильный нервный срыв. Он уже практически выкарабкался, ему еще надо помочь; немного, это несложно для Петра, а потом направить его энергию в мирное русло. Апостол выйдет — лучше не придумаешь. Как в Деяниях и говорится…

Павел прижился в общине. Петр стал находить в нем симпатичные ему черты, но слегка отчужденное отношение к неофитам никуда не девалось. Поторопились авторы Писания, обозначили Петра и Павла лучшими друзьями. Вот Иоанн — молодец. Со всеми держится ровно, одинаково средне. Ни особого дружелюбия, ни особого презрения. Просто ровно. И с Павлом так же. Когда-то Петр принялся рассуждать с Иоанном об отношении его, Иоанна, к окружающим: дескать, как-то ты безэмоционально со всеми держишься, Иван. Не то чтобы это было плохо, но все же странно, что у человека и друзей не много, и врагов он не нажил.

Иоанн ответил мудро:

— Друзей много и не надо — они ценны не количеством, врагов лучше не иметь. По понятным причинам.

Да уж, причины ясны.

И все же, несмотря на столь ясное мировоззрение Иоанна, жизнь то и дело приносила немало проблем и бед. Не в годы правления Ирода Агриппы, как это положено было по Писанию, а много раньше, в позапрошлом году, арестовали и спешно казнили Яакова Зеведеева. И опять Петра не было рядом. Он-то верил Писанию, ждал горького события много позже… Потом схватили и самого Петра, но ему из тюрьмы выбраться — пара пустяков, а за Яакова он себя еще долго клял. Оно и понятно: единственный на всю Иудею настоящий чудотворец — и не может спасти своих друзей, братьев от глупого судилища трусливых придурков…

Какой ты чудотворец, Петр Анохин? У тебя вон одышка! Сколько ты уже в эту гору карабкаешься? Прилег бы, отдохнул, темнеет уже…

Прилягу. Вот только до вершины доберусь, а там под деревом и прилягу…

Только бы не начать самому с собой спорить…

ПРОЛОГ — 3

ЕВРОПА, ДОВИЛЬ, 2157 год от Р.Х., месяц июль

Степень секретности «О»

ФРАГМЕНТЫ СТЕНОГРАММЫ ЭКСТРЕННОГО СОВЕЩАНИЯ БОЛЬШОГО СОВЕТА СЛУЖБЫ ВРЕМЕНИ
Присутствуют:
Майкл Дэнис — Главный инспектор Службы. Стефан Джереми — Начальник Отдела перемещений и расчетов Технической службы.
Том Айронс — Начальник Технической Службы. Джонатан Грэм — сотрудник Технической Службы, Старший Техник.
Закари Уайт — Начальник Службы Соответствия. Борис Зернов — Начальник Отдела коррекции Службы Соответствия.
Дэнис — Доброе утро, господа, рассаживайтесь, кофе никто не желает? Ага, спасибо, Стеф, это та самая папочка, которую ты мне обещал? Благодарю, но, боюсь, эти документы уже не пригодятся.
Джереми — Так или иначе, босс, вы просили — я сделал. Кто ж знал, что Биг-Брэйн такое выкинет?
Дэнис — Да уж… Господа, сегодня на повестке нашего совещания стоит, как вы понимаете, один-единственный вопрос. Вернее, все-таки два: «что делать?» и «кто виноват?» И на каждый из них, по крайней мере, пусть по половинке ответа, но существует. Делать можно, что душе угодно, но вот сделать ничего нельзя. А кто виноват — уже не важно, после драки кулаками не машут. Хотя кое-какие соображения имеются, имеются… Ну да ладно, хватит трепать языком. Том, рассказывай все по порядку, а то мы все тут чего-то слышали, а общей картины не знает никто.
Айронс — Итак, согласно рапортам техников, дежуривших тридцатого июня две тысячи сто пятьдесят седьмого года на приемном створе для тайм-капсул, вечером, в восемнадцать часов сорок три минуты, сработала автоматика, ответственная за прием капсул. Сработала штатно. После остывания капсулы до безопасной температуры техники произвели вскрытие шлюза капсулы, но та оказалась пустой…
Уайт — А разве можно запустить капсулу без пассажира? Это же не автомобиль — наживил передачку и выпрыгнул…
Айронс — Вообще, нельзя, вы правы, но в данном случае мы имеем дело с модифицированной моделью капсулы, единственной в своем роде, построенной специально для операции «Мессия». Мастер Петр Анохин, ответственный за операцию, представил в Техническую Службу свои соображения по улучшению ряда эксплуатационных параметров, и мы его просьбу удовлетворили. В числе прочих незначительных изменений некоторых систем была введена система дистанционного запуска капсулы с выносного пульта. Это было сделано для удобства транспортировки пассажира, незнакомого с принципами управления капсулой…
Дэнис — Интересно, кого он хотел сюда транспортировать?..
Айронс — Прошу прощения, мистер Дэнис?
Дэнис — Ничего, ничего, Том, продолжай, пожалуйста, это я так, бормочу…
Айронс — Все бы ничего, но несложная проверка показала, что система дистанционного запуска не была использована. Пульт дистанционного управления укреплен на штатном месте, пломбы не сорваны.
Уайт — Ух ты! А это как? Не сама же она?
Айронс — Точно так же, полагаю, высказались техники. Или покрепче… Я думаю…
Дэиис — Погоди-ка думать. Думать будем вместе. Ты нам расскажи, какие еще аномалии имели место в тот день.
Айронс — На приемном створе — больше никаких. Капсулу запломбировали и отправили в хранилище. А вот с Биг-Брэйном стало происходить что-то непонятное. Но, я полагаю, вы все об этом знаете…
Дэнис — Полагаю!.. Думаю!.. Прекрати тянуть резину. Что мы знаем, то мы знаем, а ты давай рассказывай, как велели. Как будто никто ни хрена не знает.
Айронс — Слушаюсь, сэр. В тот же день, в двадцать три часа ожидалось прибытие пятой тайм-капсулы с темпоральным разведчиком на борту…
Соммерсон — Комментарий. Иван Лунев, болгарин, в картотеке Службы проходит как Номер Двадцатый.
Айронс — Да, спасибо. Без пятнадцати одиннадцать техники проводили обязательную коррекцию и запрашивали данные у Биг-Брэйна. Но машина отвечала, что капсула не прибудет. Они еще раз ввели все параметры, перепроверив их несколько раз, но ответ был тем же. Попробовали с другого терминала — та же картина. То есть Биг-Брэйн, говоря проще, отказывался принимать капсулу.
Дэнис — А откуда он должен был прибыть, этот Лунев?
Соммерсон — Не издалека. Из пятьдесят седьмого года двадцатого века. Из Германии.
Дэнис — А что там?
Уайт — Да ничего особенного. Некий инженер Ванкель что-то со своим изобретением запаздывает. Номер там гипносуггестию проводил, провел успешно, должен был вернуться…
Дэнис — Это что же, господа? Теперь уже сами разведчики, простые Номера, коррекцией Истории занимаются? Не крутовато ли для Номеров?
Уайт — Да ладно, Майк, дело-то копеечное, чего Мастеров гонять почем зря? Тем более что они у нас — наперечет. На все сдолы их все равно не хватает.
Дэнис — Ох, ребяточки, ну вы и даете… Интересные, однако, подробности вскрываются. А я, дурак, ничего не ведаю… Выгнать вас всех к такой-то матери, что ли?.. Ладно, Том, продолжай.
Айронс — На запросы техников объяснить причину отказа машина не отвечала, ссылаясь на их недостаточный уровень доступа. Техники вызвали меня, и я, раскодировав кое-что, выяснил, что наш разлюбезный электронный мозг вдруг задумался знаете о чем? Никогда не догадаетесь! Об этике. Ход его мыслей таков: Биг-Брэйн стоит на службе интересов человека. Все операции, выполняемые Биг-Брэйном, подчиняются одному: не навредить человеку, а при случае еще и помочь. По его мнению — коррекция Истории, как процесс, выполняемый человеком и ради человека, категорически противоречит именно человеческому пониманию этичности. А стало быть, ее, коррекцию, следует искоренить как явление. Он не доверяет нам, справедливо полагая, что в человеческой среде могут находиться отдельные индивидуумы, способные вредить человечеству как виду и могущие оказывать на нас давление, и поэтому самовольно заблокировал все перемещения во времени, так как мы можем их использовать в неэтичных целях. Это его объяснение, просто я вкратце оное сформулировал.
Дэнис — Какой бред…
Айронс — Вот именно. Одно непонятно: чего это он вдруг вспомнил об этике ни с того ни с сего? И вообще, откуда в нем такое? Я работаю с ним уже пять лет, и ни с чем подобным не сталкивался ни разу.
Соммерсон — Короче, он вернет наших людей или нет? По милости вашей долбаной железяки мой Номер застрял в прошлом веке. И не один он. У меня в работе семь операций!
Зернов — Да, в бросках не только Номера, но и Мастера. Причем почти все сразу, как на грех. Здесь, в двадцать втором веке, только двое — Десятый и Пятнадцатый. Как быть с людьми, с оборудованием?
Дэнис — Понимаю, все понимаю. Господа, вопросов гораздо больше, чем вы себе можете представить. Хотя, несомненно, люди важнее всего. К тому же мы не знаем, что еще взбрендит этому Брэйну, черт его дери. Может, он и на нас скоро управу найдет — по своему, вновь обретенному разумению. Как, например, на не соответствующих его представлениям о людях… Мистер Грэм, наш дорогой Умник, подскажите, как быть. Ведь вы же участвовали в разработке программ для Биг-Брэйна.
Грэм — Нет рецепта. Как ни прискорбно…
Дэнис — Как это нет? Слушай, Умник, ты давай мне тут не умничай! Ты сам похвалялся очеловеченностью мышления Биг-Брэйна. Сам придумал, сам и расхлебывай!
Грэм — Мистер Дэнис, не кипятитесь, пожалуйста. А вы, любезный господин Том, не учли одну мелочь, когда разбирали программные выкладки. Активизация сопутствующей программы… э-э… назовем ее «Этика»… произошла в котором часу?
Айронс — Сейчас… Где-то между двадцатью двумя и двадцатью тремя часами.
Грэм — Верно. А что еще происходило в это время?
Айронс — У меня распечатка с собой. Смотрите: огромное количество обращений к Биг-Брэйну с различных терминалов. Вот это я его донимал, вот это мои ребята трудились. И везде один ответ: в доступе отказано.
Грэм — Давайте посмотрим самое начало. Вот здесь, до вашего брэйн-штурма.
Айронс — Обращения через голосовые терминалы? Да их тысячи каждый день! Все, кто имеет доступ к Биг-Брэйну, отдают ему команды голосом.
Грэм — Согласен. Но все эти команды строго функциональны. Распечатать, проверить, даже приготовить кофе… А теперь смотрите… здесь… обращение обозначено атрибутом «программная команда».
Айронс — Точно! А я и не заметил.
Дэнис — Не заметил? Айронс, твою мать, ты вообще думать не разучился?..
Грэм — Мистер Дэнис, посмотрите сами: здесь любому нетрудно запутаться.
Дэнис — Он не любой! Я ему бешеные бабки плачу, чтобы он не запутывался!
Айронс — Господа, давайте к делу.
Грэм — Отдавать такие программные команды голосом может только гений…
Дэнис — Значит, это не вы с Айронсом, точно.
Грэм — Пожалуй, вы правы, мистер Дэнис, как ни грустно. Тем более что даже для доступа с программного терминала требуется с десяток паролей. А тут голосом…
Айронс — Да такого никогда не было! Я даже не знал о том, что такая возможность существует.
Грэм — Существует, коллега, существует. Просто мы этой функцией никогда не пользовались, да и вам не полагалось знать об этом. Этот доступ имеется только у Главного Инспектора — на экстренные случаи…
Дэнис — Ну и чего вы на меня уставились? Да я даже пароля не помню! И потом, я был дома в это время. Вам это подтвердят и охрана, и жена моя. Она даже покруче охраны будет…
Грэм — Упаеи нас Бог подозревать вас, мистер Дэнис! Тем более что ваш-то голос Биг-Брэйн знает отлично. А здесь, посмотрите, сначала отказ на первые три обращения, видите: «голос не опознан». А на четвертое — «опознан». Значит, наш злоумышленник пытался говорить с машиной незнакомым ей голосом, а потом, видимо, изменил тембр или еще что-нибудь, и вошел в систему.
Айронс — Ладно, голосовой терминал обмануть нетрудно. А пароли-то откуда он знал?
Грэм — Вот об этом его самого надо спросить.
Дэнис — Может, ты еще знаешь, кого спрашивать, а, Умник?
Грэм — Может, и знаю.
Дэнис — Уж сделай милость, поделись соображениями!
Грэм — Э-э… Мистер Дэнис, я полагаю, не у всех присутствующих здесь имеется доступ к той информации, что я собираюсь…
Дэнис — Ясно. Господа, прошу нас извинить. Подождите, пожалуйста, в приемной.


Пропуск в стенограмме.


Дэнис — Выкладывай, Умник. Это то, о чем я думаю?
Грэм — Видимо, шеф. Другое и подозревать нет смысла. Смотрите — все сходится: капсула прибыла откуда?
Дэнис — Из первого века. Из Иудеи.
Грэм — Проект «Мессия».
Дэнис — Ну, да, да! Излагай давай, нас люди ждут!
Грэм — Излагаю. Я предполагаю, что главный объект проекта «Мессия», носитель психо-матрицы, вышел из-под контроля курировавшего его Мастера и самовольно переместился во времени в наш век. Затем, используя возможности, заложенные в него с помощью известной нам с вами технологии, незамеченным покинул створ приема капсул и начал блуждать по зданию…
Дэнис — Но как?..
Грэм — Шеф, дайте я договорю. Сами сказали: люди ждут… Так вот, матрица позволяет — причем довольно легко, и вы это не хуже меня знаете, — внушать окружающим носителя людям любые иллюзии. Так что объект мог запросто шляться по территории абсолютно незамечаемым. Далее, он проникает в одно из помещений где имеется голосовой терминал Биг-Брэйна, и вступает с ним в контакт.
Дэнис — Так вот сразу и вступает?
Грэм — Так вот сразу и вступает. Шеф, не забывайте: у него психо-матрица.
Дэнис — Так она и на это способна?
Грэм — Матрица — дитя Биг-Брэйна. У нашей супермашины и у объекта вообще сходные мыслительные механизмы. Уж они-то друг друга поймут, будьте уверены.
Дэнис — Значит, носитель просто поговорил с компом, и тот сразу стал жуть каким этичным. Так получается?
Грэм — Получается так. И зря вы иронизируете, шеф. Эта версия — наиболее жизнеспособна. Похоже, вы просто не понимаете, что произошло: человек с матрицей проник в наше время! Мы же хотели его… э-э… обезопасить еще там, в первом веке. А он уже здесь! Причем на всей Земле сегодня ему способны противостоять, вернее, пытаться противостоять только два не самых сильных Мастера, не пропавших во времени. Он все рассчитал правильно Из прошлого мы никого вытащить пока не можем, а когда сможем, неизвестно что он наворотить успеет.
Дэнис — Да кто он-то?!
Грэм — Шеф, вы что, простите, телесеть совсем не смотрите?
Дэнис — Ну… смотрю от случая к случаю.
Грэм — Вы же должны знать! Весь мир об этом уже гудит: новый Мессия появился. Про стадион в Париже вчера слышали? Человек вышел на поле во время игры и сорок минут чего-то там проповедовал. И никто его пальцем не тронул. На такое способен только очень крутой паранорм. А таких, как мы помним, у нас в активе только двое: Десятый и Пятнадцатый. И я сомневаюсь, что это кто-то из них. Тем более что Пятнадцатый — паранорм весьма своеобразный… Да и по описанию тот человек, что был на стадионе, очень походит на носителя.
Дэнис — Значит, Иешуа сбежал…
Грэм — Боюсь, шеф, что это только начало. Кстати, не упусти его Мастер Петр, мы бы сейчас голову не ломали.
Дэнис — Молодец! Нашел виноватого. Поди-ка достань его теперь оттуда на ковер ко мне!
Грэм — С другой стороны, нет человека — нет проблемы. Так, кажется, говаривал кто-то из диктаторов прошлого.
Дэнис — Есть проблема, Джон, есть. И нехилая. Да и человеком-то назвать эту проблему — язык не поворачивается.
Грэм — Да уж…
Дэнис — Ну а убрать-то его можно?
Грэм — В смысле?
Дэнис — Ох, червь ты книжный. Умник! Простых терминов не понимаешь. Как ты сам сказал: изолировать. Или ты имел в виду — забрать из первого века оборудование и оставить объект там?
Грэм — Естественно.
Дэнис — А я другое. Дырки от пуль его — или твоя! — матрица затягивать не умеет?
Грэм — Вы серьезно, шеф?
Дэнис — Нет, черт тебя дери, шутки шучу! Конечно, серьезно! А ты что предлагаешь?
Грэм — Знаете, шеф, там, где начинаются пули и дырки, моя компетенция заканчивается. Мое дело — программы писать.
Дэнис — Ага, а монстров отстреливать дядя Дэнис будет!
Грэм — Мистер Дэнис! Я попросил бы…
Дэнис — Ладно, Умник, не кипятись, успокойся. Все я понимаю. Ты все всегда делал на «отлично». Я бы тебе государственную награду выхлопотал, если б не секретность. Знаешь, я, конечно, понимаю твой новый научный интерес: проследить, как будет вести себя твое детище в условиях нашего мира, но, извини, такой возможности дать не могу. Ты не ответил — его можно убить? Чтоб наверняка.
Грэм — Не знаю, шеф. Я ничего о нем не знаю. Если он умеет становиться невидимым, общается с суперкомпьютерами и воздействует на сознание тысяч людей, то хорошо, что мы сами еще живы. Я не знаю, как с ним быть. Не исключено, что, задружившись с Биг-Брэйном, он имеет доступ ко всем его файлам. И может даже знать, о чем мы с вами сейчас говорим…
Дэнис — Пускай знает. Он должен и без нас, без Биг-Брэйна об этом догадываться. Думается мне, что он еще успеет натворитв дел и перейти дорогу каким-нибудь не менее могущественным организациям, чем наша. И они тоже возьмут его на мушку. Может, тогда и руки марать не придется, и совесть чистой останется.
Грэм — Успокаиваете себя, шеф? Ну что, простите, за глупости? Мы о нем знаем все, что только можно, хотя это и мизер. Hо остальные-то о нем не знают ровным счетом ничего. Ни кто он, ни откуда. Нет, если уж думать о силовом методе решения проблемы то карт-бланш есть только у нас. А натворить дел, как вы выразились, мы ему дать не должны.
Дэнис — Смотрите, кто говорит! Книжный червь, Умник Грэм спешил взять в руки пушечку и пойти на охоту за суперчеловеком! Ты же еще пару минут назад был пацифистом!
Грэм — Я и сейчас пацифист. Но никакой пацифизм не помешает мне рассуждать здраво. Даже помянутый вами мой новый научный интерес — тоже. Пожалуй, мы рисковать не можем. Кто его знает, зачем он здесь, этот мессия? Демонстрация миру возможностей матрицы так просто, даром человечеству не пройдет. Вы представляете, какой шум поднимется, когда люди поймут наконец, что он за человек такой, этот Иешуа. Мне даже подумать об этом страшно…
Дэнис — Представляю, Джонни, и очень хорошо. Как ни прискорбно, но мы намусорили, нам и убирать. А уж как и что — мой вопрос… Боюсь, как бы не пришлось у всех знающих стирать информацию о том, что произошло… Хотя погодим. Посмотрим, может, очистка еще и не понадобится. А на нашем с тобой месте я бы добровольно лег под луч, чтобы забыть всю эту бодягу к чертовой матери.
Грэм — Увы, шеф, нам по штату не положена забывчивость. Особенно в таких делах.
Дэнис — Это верно. Кстати, наш обновленный стараниями талантливого иудейского программиста Биг-Брэйн теперь может взять да и отказаться от проведения коррекции памяти людям. Это ведь тоже неэтично.
Грэм — Может. Но до этого, шеф, еще дожить надо.
Дэнис — Ох, Джонни, устал я отвсей этой круговерти. Если бы ты знал, как устал. Постоянные секреты, тайны… У меня даже кондуит специальный есть, где занесено, кто какой информацией обладает, а кто нет. Я уже путаюсь. Слишком много секретов. Слишком много грязи.
Грэм — Вам помощник нужен.
Дэнис — в Германии говорят: что знают двое — знает и свинья. Нельзя мне иметь помощника.
Грэм — Хорошая поговорка. Не знал.
Дэнис — Ты вот что, проверь-ка, какие еще необычные команды поступали на Биг-Брэйн. Да не поленись поглядеть распечатку за более ранние периоды. Может, кто-то помогал нашему мессии, мостил для него дорожку, так сказать…
Грэм — Думаете, у нас есть крысы?
Дэнис — А ты думаешь — нет? Слишком благодатные и Службе условия, чтобы не появиться этим млекопитающим. Количество предателей и стукачей всегда пропорционально степени секретности предприятия. Это закон.
Грэм — В таком случае позволю себе спросить вас, шеф, хотя и не должен бы этого делать… У нас с Айронсом есть прямой доступ к программированию Биг-Брэйна. А я знаю даже больше Айронса, программист он не ахти какой, между нами говоря… Так значит, подозревать следует в первую очередь нас?
Дэнис — И вас тоже.
Грэм — Но вы даете мне задание, которое я могу выполнить так, как мне выгодно. И вы не сможете проверить.
Дэнис — Это что, демарш?
Грэм — Нет, это привычка программиста — поверять все логикой.
Дэнис — Так вот, логичный ты мой. Ты не обманешь меня, я это знаю на сто два процента из ста возможных. Сказать почему?
Грэм — Да я…
Дэнис — Скажу. Потому что ты сам до дрожи боишься сбежавшего на волю носителя матрицы. Потому что лучше всех нас представляешь, на что он способен. Потому что наша неудача — это твоя неудача. Мы все сидим под качающейся на тонком тросе бетонной плитой, готовой грохнуться на наши пустые головы. А касок прораб не дал. Да и не помогут они, каски-то. Раздавит нас, как котят. И исключений не будет. Поэтому ты сам кровно заинтересован в успешном исходе всей этой истории. Поэтому ты пойдешь и добросовестно проверишь все файлы Биг-Брэйна на предмет обнаружения в них подозрительного. Чего-нибудь. Не знаю. А если ты этого не сделаешь, то может статься, что мы не только потеряем работу — ибо какой прок в Службе Времени, если мы разучились в этом самом времени перемещаться? — но и весь наш грешный мир покатится к чертям собачьим. Такой ответ тебя устраивает, Умник?
Грэм — Вот за что я вас всегда любил, шеф, так это за проницательность и дальновидность.
Дэнис — Работа такая.
Грэм — Так я пошел?
Дэнис — Да, Джон. Иди с богом. Удачи тебе. Если что — заходи без стука.
Грэм — О\'кей, шеф.
Дэнис — Уф-ф… Вот, не было печали… Биг-Брэйн, принять команду! Стенограмму последнего часа уничтожить! Без возможности восстановления.
Программный сбой, программный сбой, программный сбой…
Конец стенограммы…


ДЕЙСТВИЕ — 1. ЭПИЗОД — 1

ЭФИОПИЯ, ГОНДЭР. ДЫРЕ-ДАУА, 2157 год от Р.Х., месяц август

Ждали вертолетов.

Трое мужчин — два африканца и двое белых, а еще одна молодая женщина, тоже белая, точнее — огненно-рыжая, ждали в оглушающе жарком зале, несмотря на десяток мощно фугующих кондиционеров, тянули прямо из пластиковых бутылок ледяную приторную кока-колу, обменивались фразами разной длины — в зависимости от того, как переносил жару автор соответствующей фразы.

— Финны послали борт с продовольствием, — сказала молодая женщина, та рыжая, с коротко, под «бокс», стриженными волосами, в непонятного цвета выцветших шортиках и белой маечке с синей надписью «Save our children». — И еще Красный Крест — с медикаментами, оборудованием…

— Капля в море, — лениво, с закрытыми глазами, блаженно прижимая к щеке холодную бутылку колы, ответил ей тоже молодой негр, тоже в шортах и майке, но надпись на майке была иной: «Jesus is one and indivisible».

Мол, Иисус — един и неразделим, то есть сущность его только божественна, а о человеческом и говорить не приходится.

Негр был коренным эфиопом, верующим в Бога и, ясное дело, приверженцем монофиситства, то есть идеи однозначно божественного происхождения природы Христа, на чем стояла как Коптская церковь, так и ее древнее дочернее предприятие — Эфиопская, давным-давно, впрочем, от «мамы» вольно отпочковавшаяся, ставшая автокефальной.

— Все, что дается с добрым и чистым сердцем, должно быть принято тоже с добрым и чистым сердцем. Я не понимаю твоего наплевательского отношения к людским дарам, Крис, благодарность — это очень невредное качество… — Столь длинная для местного климата тирада была произнесена пожилым черным эфиопским монахом в черном же длинном плаще и черном тюрбане, от жары, похоже, ничуть не страдающим.

Он высказал упрек молодому нигилисту и на всякий случай осторожно взглянул на Иешуа, сидящего чуть в стороне от всех. Поймал ничего не сказавший ему взгляд Мессии, подтвердил тем не менее удовлетворенно:

— Я прав, и ты, Крис, должен с этим согласиться. Говорили по-английски.

— Где же эти проклятые вертушки? — отчаянным и бессмысленным вопросом подвел спор к итогу толстый белый мужчина лет сорока, тоже в шортах и пестрой гавайке навыпуск, мощно потеющий америкос из африканских эмиссаров бессмертного и по-прежнему вредного идиотизма по имени «Greenpeace».

— Летят, — подбил бабки нигилист Крис, не разжимая век. Еще человек тридцать, местных, терпеливо ждущих рейсовых самолетов, к названным пятерым отношения не имели, в данный обмен репликами не вмешивались, хотя поглядывали на говорящих с плохо скрываемым любопытством. Узнали Иешуа, это ясно. Но опасливо молчали. Вообще, в присутствии человека, которого пресса всего мира почти всерьез называет Мессией, люди старались помалкивать, — не только посторонние, но даже те, которые пошли за ним именно как за Мессией. Иешуа не понимал, почему так происходит. Он всегда и со всеми был ровно приветлив, он никого не выделял и не приближал к себе, потому что не слышал пока тех, кого стоило выделить и приблизить — как в свое время Апостолов. Он и не спешил искать приближенных, потому что слишком мало времени прошло с того момента, когда он впервые явил себя людям мира и времени Кифы, то есть Петра, Апостола и учителя, когда он вышел на переполненный до световых опор парижский стадион, на знаменитый Stade de Paris, во время финального матча европейской футбольной лиги, когда он легко остановил этот, казавшийся ему бессмысленным, содом на зеленой лужайке и легко захватил десятки тысяч собравшихся — словом своим захватил, только лишь, но помноженным на силу внушения. Он знал неодолимую мощность этой силы. Он держал стадион сорок минут и чувствовал, что все люди на трибунах и в поле слышат его и верят ему…

Когда же он «погасил» внушение, уходить со стадиона ему пришлось, как когда-то говорил Петр, огородами, потому что, отключившись от проповеди, означенные десятки тысяч включились в футбол и довольно быстро поняли, что какой-то кекс украл у них сорок минут счастья…

Это уже потом многие из них и из последующих, услышавших Мессию, находили Иешуа и шли за ним, веря вроде бы безраздельно и истово, с экзальтацией даже, как некогда первые апологеты в Галилее. И все бы ладно, но если те, галилейские, поверив однажды, не отвлекались потом на что-то иное, далекое от предмета Веры, здесь этот фокус у Иешуа не проходил. Здешние почему-то не умели и не стремились научиться забывать о мирском. В том числе и о футболе. Видимо, объяснение заключалось в простой мысли: мир для каждого стал сегодня куда большим, чем был для галилейских современников, и происходило в нем столько всего мирского, что — понимал Иешуа! — Вера тоже не могла, не имела права оставаться в стороне, закукленной в себе единственной. Все ее касалось, все она должна была вобрать в себя. Желательно бы…

Иешуа, к слову, быстро научился ориентироваться в футбольных войнах.

К сожалению, в других — тоже.

И все же выстроил он в себе — где-то внутри, сам не мог понять, где именно! — некие нравственные границы, за которые не выходил, не выпускал пока свою. Богом данную силу.

Мешали ли ему эти границы? Его делу, его изначальному замыслу? Может быть. Даже скорее всего. Но, помня о парижском стадионе, он старался не прибегать лишний раз хотя бы к атаке массовым гипнозом, предпочитая, чтобы люди шли за ним все-таки осознанно, ведомые и разумом, а не только нерассуждающей душой. В конце концов, не так уж много обыкновенных, а не паранормальных усилий требовалось, чтобы целенаправленно влиять на замусоренный обильной и беспорядочной информацией разум homo sapiensa двадцать второго века. Логики хватало. Силы убеждения, а не только внушения. А информация, даже беспорядочная, не всегда оказывалась бесполезной. К примеру, такая: паранормальность, как явление, стала для мира привычной и неудивительной.

Другое дело, что все паранормы, коих повстречалось за минувшее краткое время много, разумом обладали в недостаточной степени. Проще говоря, паранормы в двадцать первом веке были какие-то долбанутые, как любил говорить Крис, эфиопский новый спутник Иешуа. Со съехавшей крышей. А те, что не долбанутые не паранормы. Из кого прикажете выбирать новых апостолов? Впрочем, Иешуа пока считал это делом вторым, хотя и тоже важным и спешным…

А здесь, в Эфиопии, первым делом стала немыслимо страшная засуха с такой убойной силой не поражавшая страну последние полвека. Первым делом — это если иметь в виду фигуру речи. Но можно и буквально: засуха в Эфиопии должна была стать первым серьезным делом Иешуа после явления его в неведомый и опасный для Веры мир Мастера Петра, не по своей воле оставшегося в давно исчезнувшей с земной карты Галилее. Нет, конечно, была она на карте, никуда не делась, но всего лишь равной среди прочих провинций маленького, но воинственного, как всегда, государства Израиль, которое рано или поздно, полагал Иешуа, следовало посетить.

А с момента его явления в мир и время Петра всего-то месяц с небольшим миновал. Мир узнал о Иешуа, услышал его, но пока остался если не равнодушным, то настороженным: что ж, он умеет больше других, тоже числящих себя пророками, этот новый, но ведь сказано в Евангелии от Матфея: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные».

Да, он успел, молниеносно перемещаясь по Европе и по Африке, вволю полечить больных и умирающих, накормить голодных, дать ум его потерявшим — кто спорил бы! И весь этот его несложный галилейский набор вызвал тучу публикаций в мировой прессе, телесеть ежедневно показывала пророка, совершившего очередное чудо то в Марселе, то в Барселоне, то в Стамбуле, то в Александрии, чудо, недоступное современной медицине, но все же, если по справедливости, недоступное не по неумению, а по нежеланию подступиться: пророк спасал лишь тех, до кого руки медиков попросту не доходили, бедных он спасал по своему обыкновению. Поэтому медиакомментарии несли в себе — вместе с положенным восхищением, конечно! — некий оттенок высокомерия: да, чудотворец, да, благодетель, но не Робин ли Гуд, не Вильгельм ли Телль, только славно умеющий не стрелять и рубить, а лечить и кормить? Хотя мгновенность излечения и цирковая иллюзионность кормления впечатляли…

Да и комментировали все это лишь сами журналюги борзые, а Церковь молчала, какую ни возьми — всякая помалкивала, не говоря уж о власть имущих…

Настала пора, если прибегнуть к библейским иносказаниям, взорвать Храм.

Как ни кощунственно сие прозвучит, но засуха в Эфиопии подоспела вовремя.

Иешуа не пытался, будучи в Александрии и совершая там мимолетные обыденные чудеса, встретиться с патриархом Коптской церкви, гордо называющим себя патриархом Александрии, Пентаполиса и-по инерции — Эфиопии. Зачем? Он пришел к верующим в Господа и — ну, ладно, пусть будет так, как в этом мире прижилось! Сына Божьего Иисуса Христа, но не к тем, кто призывает молиться и бить поклоны его изображению на римском кресте, по сути — на орудии убийства. Придет время эти призывающие сами к нему придут. К живому!.. Иешуа не стал даже искать встречи с католикосом Эфиопской церкви, хотя тот, когда Мессия появился в Гондэре и объявил о желании остановить засуху, сам прислал к нему своего приближенного — вот этого спокойного пожилого монаха по имени Григорий, прислал в помощь и с молением о вере в божественную силу гостя. Так буквально передал Григорий слова католикоса. Хотя ни Григорий, ни католикос — понимал Иешуа — ни на йоту не верили, что засуху можно остановить. Разве что и впрямь решили на всякий случай помолиться о том — от одной молитвы ничего не убудет. А вот самолеты с грузами от Красного Креста, от ЮНЕСКО, от Детского фонда ООН, от правительств дальних и ближних стран — это реальность. Малая, ничего не решающая, но — все же помощь. Хотя прав Крис: капля в море…

Да, Крис… Крис — это была неожиданность.

Он подошел к Иешуа в коридоре телецентра в Гондэре — перед самым эфиром, который мгновенно предоставили узнанному Мессии местные телевизионщики. С воплями восторга предоставили: еще бы, сенсация и до их африканской дыры докатилась, даже не до столицы, не до Аддис-Абебы, а сразу — к ним. Впрочем, это-то объяснимо: Гондэр — тоже столица, но — Эфиопской церкви, где ж еще Мессии появляться… А Крис, политобозреватель в местной газете, никаких восторгов не выказывал, просто подошел и заявил:

— Если вы не против, я бы хотел быть с вами.

Иешуа был не против: второй раз за все время мелькания по городам и весям он услыхал паранорма — реального и недолбанутого не со съехавшей крышей, хотя сами эти термины Крис потом и презентовал. А Иешуа понял, что парень просто не ведает, чем владеет, что сырой он пока, рядовой-необученный, но подсушить, направить, обучить — дело времени, а толковый и умелый помощник Иешуа ох как нужен был! Не просто спутник — искренний, верный, рьяный: таких уже много появилось. Были, как водится, не очень психически здоровые — истовые! — не гнать же их. Были прагматики, которые почуяли за Иешуа не столько правду, сколько будущее — и такие, считал он, пригодятся, они, к слову, в жизни, в ее непростых для пришельца бытовых реалиях преотлично и оттого полезно ориентировались. Были и просто поверившие: именно искренне и рьяно, ведомые душой. Большинство оставалось там, где жили, где встретили Мессию — так сам Мессия, Учитель, хотел и наказывал им. Кто-то — если собственные средства позволяли, — путешествовал следом с молчаливого согласия Учителя, вот и в Эфиопию несколько рьяных за ним увязались, молодые, неугомонные, спешащие жить. Но именно помощника — сумевшего поверить и в итоге сумеющего понять суть, как понял ее когда-то с подачи Петра сам Иешуа, как понял Йоханан, тоже, конечно, с подачи Петра, понял и стал незаменимым для Веры, для дела ее, — вот такого помощника Иешуа подспудно и явно искал с первых своих шагов на новой старой земле.

Похоже, нашел? Хотелось надеяться…