Александр Абрамов, Сергей Абрамов

Рай без памяти

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МИР ВХОДЯЩЕМУ

1. ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ

Не помню, кто из нас процитировал Пушкина, когда наше такси отважно свернуло с Киевского шоссе на путаницу горбатых дачных проселков. Но цитата в точности соответствовала действительности: гости именно съезжались на дачу. Мои гости. Ирина уехала с академиком в Ригу на симпозиум биофизиков – Осовец не доверился другой стенографистке, – а я остался единственным и полновластным хозяином садового участка с коттеджем из фанеры, шестью эмбрионами яблонь и тремя березками у садовой калитки.

Гостей было трое: Мартин, приехавший из Нью-Йорка по маршруту «Интуриста» и без помощи локатора нащупавший меня в студийной монтажной, Толька Дьячук, оторванный нами от институтской ЭВМ, и Борис Аркадьевич Зернов, извлеченный с редакционной «летучки» в журнале «Земля и Вселенная». Три мушкетера и д\'Артаньян, проникшие в тайну розовых «облаков» и одно время затмившие блеск всех земных «звезд» от Сальвадора Дали до Жана Маре. Судьба уготовила нам встречу не двадцать лет, а всего три года спустя, но температура дружеской радости была не менее оптимальной. Зернов даже забыл плащ на редакционной вешалке, но возвращаться мы не стали: машина к этому времени уже пересекла московскую кольцевую, а счетчик угрожающе достиг трехзначной цифры.

Встреча друзей состоялась на дачной веранде за бутылкой настоящего скотча, привезенной Мартином, совсем как на пикнике где-нибудь в штате Мичиган, недалеко от Великих озер. Только вместо штата Мичиган был Нарофоминский район Московской области, а вместо Великих озер – невеликий Чуркинский пруд с относительно живописной рощицей на берегу, которую можно было пройти вдоль за пятнадцать минут, а поперек – за четыре. От нашей веранды до рощи было примерно сто метров дачной улички, пыльного проселка и вытоптанной травы по берегу пруда. Все эти географические подробности, как увидим, пригодятся в дальнейшем.

Всего три года прошло с нашего отъезда из Гренландии, а память уже успела многое стушевать. Капризная и непрочная штука эта человеческая память, как дешевый старый будильник, иногда звенит, когда это совсем не нужно, и молчит, когда вы так на него надеетесь. Совсем недавно, казалось, исчезли розовые «облака», изменившие облик нашей планеты, а газеты и радио уже ищут свежих мелодий для своих ежедневных запевок. Правда, еще пишут о новых курортах, вырастающих, как грибы после дождя, на берегах потеплевших рек и морей, о комфортабельном плавании через Северный полюс и о снежных беретиках, надеющихся дорасти до былых снежных шапок на Кавказе и в Гималаях. Но серьезные разговоры о феномене розовых «облаков» ведутся только на страницах научных изданий. Честно говоря, и мы их между собой не ведем, как постаревшие мушкетеры, давно забывшие о подвесках королевы. Д\'Артаньян вернулся в приемную короля, а я – в монтажную киностудии. Ирина делит обязанности строгой жены с еще большей строгостью секретаря академика. Толька по-прежнему вычерчивает карты циклонов и антициклонов, а Мартин осваивает амплуа нью-йоркского газетчика. Лишь Зернов, где-то обобщающий материалы парижского конгресса, до сих пор верен памяти пережитого, и лишь в его присутствии наши встречи нет-нет да вернутся к мечтательному «а помнишь?». «А помнишь собрание в столовке Мирного?», «А где сейчас Мак-Эду?», «А дуэль свою помнишь?», «А фиолетовое пятно?».

И сейчас это «помнишь» сопровождало чуть ли не каждый глоток крепчайшего скотча.

– А помнишь пресс-конференцию в отеле «Омон»?

– Мартин не был, – поправляет Зернов.

– Я другое помню. Коньяк в Сен-Дизье – мечта!

– Борис, а как мы с тобой на лестнице сидели! В «Омоне», помнишь?

Разговор идет по-английски, и Мартин тотчас же вмешивается:

– Я другую лестницу помню.

– Это какую?

– В казино. Как я по ней из автомата полоснул.

– И кончился Ланге. Кстати, ты, говорят, потом его живого встретил?

– Было дело. Без автомата.

– Жалеешь?

– Зачем? Прямой справа – и он уже слюнки пустил.

– А Этьен?

Мартин морщится.

– Он уже мертвый был, когда я ему о девушке из казино напомнил. «Иес, сэр», «Ноу, сэр». А глаза стеклянные.

Минутное молчание, и я спешу переменить тему:

– Женился?

– Нет. Девчонки нет подходящей.

– А Мария?

– Вернулся из Гренландии, а она уже замужем. Не верила, говорит, что вернусь. Кстати, знаешь за кем? За тем полицейским-оборотнем, которому я башку продырявил, а он даже не пошатнулся. В жизни он штучка, между прочим. Геракл с медными пуговицами. Три фута в поперечнике.

Мартин вздохнул, и я снова переменил тему:

– Старика видишь?

– Томпсона? Нет. Он сейчас в Пасадене грейпфруты выращивает. Вот такие. – Мартин показывает что-то вроде арбуза.

– Занятный старик, – говорит Зернов.

Но я отрубаю:

– Вредный.

– Нет, – задумчиво поправляет Мартин. – Честный. Только…

– …без чувства юмора, – смеется Зернов.

Мартин весело подхватывает:

– Потому он меня и уволил в Гренландии.

– Когда?

– Вас еще не было. Мы только-только фиолетовое «пятно» обнаружили. Он все: вакуум да вакуум. И пристал: «Вы, говорит, о вакууме Дирака слышали?» Ну а я честно: «Нет, сэр». – «А кто такой Дирак, знаете?» Я опять: «Нет, сэр». – «А Эйнштейн?» – «Ну, об этом я слышал еще в колледже. Служил парень в бюро патентов, а потом теорию относительности придумал». – «А что, говорит, стимулировало открытие этой теории?» – «Заработать хотелось, сэр». Ну, он меня и уволил. Тут же. Приказал выдать наградные и отправить в Уманак. В Уманак я вылетел за вами, а наградные все-таки выплатили. Не мелочился старик.

Почему-то стало темнее, хотя до вечера было еще далеко.

– Гроза, что ли, собирается? – спросил я, выглядывая с веранды.

– Гроза прогнозом не предусмотрена. Без осадков, – важно сказал Толька.

Все засмеялись, даже Мартин, которому я перевел реплику Тольки.

– Все прогнозы врут, наши тоже, – сказал он. – А ведь и в самом деле темнеет.

Я повернул выключатель на стенке, но лампочка не зажглась.

– Выключили на линии. Говорю – гроза.

Но Толька все еще сопротивлялся: признать нашу правоту не позволял престиж.

– Ни одной же тучки нет. Откуда гроза? Да и темнеет не дальше рощи. За ней светло.

Но что-то на небе все же привлекло его внимание. Он нахмурился. Какой-то сумеречный заслон закрывал от нас дальнее, не затемненное тучами небо, и в этой непонятной сумеречности то и дело мелькали какие-то тоненькие, но яркие белые вспышки, точно искры электросварки.

– Непонятно, – проговорил он, как мне показалось, с какой-то ноткой тревоги.

– А косяки у двери совсем посинели, – заметил Зернов.

Действительно, белые косяки открытой в комнату двери стали неровно синими, причем синева расползалась и темнела.

– А туча не черная, а лиловая, – сказал Мартин.

Посыпались эпитеты:

– По-моему, багровая.

– Дальтоник. Нормальная крышка рояля. Даже блестит.

Мартин почему-то поднес к уху часы.

– Стоят.

– И у меня, – сказал Зернов. – Без четверти шесть.

Я не успел ответить – что-то ударило меня по глазам. Тьма. Черный бездонный провал, в котором исчезло все – и дом, и веранда, и мы сами. А может быть, это погасло солнце? Ведь такой тьмы не бывает даже во сне. И первое свидетельство обострившихся ощущений: стало странно жарко и еще более странно тихо. Даже сравнить нельзя это с тишиной одинокой бессонной ночи. Где-то тикают часы, скрипит пол, капает вода в кране. А здесь какая-то первобытная мезозойская тишина. И неподвижность. Сижу, а тела нет – не космическая невесомость, а просто высвободившийся из тела дух, если называть духом неугаснувшее сознание. Я сказал: сижу, но это лишь привычный образ – просто ничего не чувствую и пальцем двинуть не могу. Паралитик. А сознание не только не погасло – наоборот: обострилось. Спрашивай, гадай, прикидывай, что случилось. А спросить – голоса нет да и не у кого: жаркая тьма кругом и беззвучная немота, даже листья в саду не шуршат.

Может быть, это смерть? Может быть, так умирают? Может быть, это уже загробная жизнь?

2. ГДЕ МЫ?

Загробную тьму вдруг прорезали белые молнии. Она раздвинулась, как еще темные створки экрана только что включенного телевизора. И, как правило, сначала включился звук: я услышал испуганный голос Тольки:

– Кто-нибудь жив?

И тотчас же откликнувшегося Мартина:

– По-английски, Толя. Я рядом.

Я вдруг обрел свободу движения: плюхнулся на пол, как будто из-под меня выбили стул. И странное дело: пол оказался сырым и мягким. Я провел рукой – трава. А затем с такой же телевизионной цельностью – не постепенно, а сразу и полностью – стало видно все окружающее. Зернов и Мартин сидели на поваленном молнией, обуглившемся стволе, должно быть, столетнего дерева, а мы с Толькой ворочались перед ними в росистой высокой траве. Нас окружал лес, но не редкий и живописный, как подмосковные рощицы, а густой и непроходимый, сказочно-дремучий – точь-в-точь тайга где-нибудь подальше от города или поселка. Но, пожалуй, все-таки это была не тайга: ни елей, ни лиственниц, ни привычного таежного подлеска, ни мошкары, вьющейся перед глазами. Какие-то не таежные деревья вздымались над нами, закрывая небо. И даже не подмосковные, скажем, ольха или береза, побуревший снизу тополь и даже не липа, которых и под Москвой-то становится все меньше и меньше. Я разглядел знакомый мне по крымским нагорьям бук, широколистый вяз, западноевропейский каштан и клен, такой могучий и древний, каких в подмосковных лесах вы наверняка не найдете. Деревья росли тесно, кучно, перемешиваясь с закрывавшим все проходы подлеском – по-видимому, шиповником, но не по-нашему густым и высоким. Он, как искусственно выращенная ограда, окружал нас со всех сторон, не оставляя ни малейшей надежды для грибников или любителей лесных прогулок. Для таких прогулок тут требовался топор.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил я Зернова.

Вместо ответа он задумчиво огляделся, как бы стараясь что-то понять, и вдруг потянулся к часам.

– Идут, – удивленно заметил он, – и, пожалуй, это самое непонятное. Помните, когда они остановились? Без четверти шесть. А сейчас без пяти. Простите, Мартин, – он перешел на английский, – я говорил о том, что мы здесь уже десять минут.

– Где это – здесь? – спросил Мартин.

Я улыбнулся: вопрос был точен. Самый нужный вопрос.

– Не знаю, – честно ответил Зернов. – Но для меня, пожалуй, важнее знать, почему мы здесь. Что произошло на даче Анохина? Кто-нибудь рискнет объяснить?

– Может быть, взрывная волна? – предположил Мартин.

– От чего? Ядерный взрыв? Не те симптомы. Даже температура не поднялась. Потом, насколько мне известно, в этом районе нет ни научных, ни промышленных объектов, работающих с веществами такой взрывной силы.

– Ну а если порыв урагана? – спросил я.

Толька фыркнул:

– Где ты его обнаружил?

– А помнишь, как вдруг потемнело? Внезапно и необычно. Мало ли какие бывают стихийные вспышки. Внезапно переместившийся откуда-нибудь смерч…

– Чушь, старик, дремучая чушь. Смерч – это вихревое движение воздуха, подымающее песок или воду в виде столба. Мы не в Сахаре и не в Атлантике.

– Не придирайся к словам, – отбивался я. – Дело не в терминах. Скажем грубее для ясности: ну, отнесло нас вихрем куда-нибудь километров за сто. За Оку. Леса там дай Бог!

– «За Оку»! – передразнил Толька. – Оглянись получше. Ведь это не наш лес.

Я знал, что это не наш лес. Но мне хотелось знать, что думает Толька. А думал он медленно, тем более по-английски. Иногда перебивал себя, подыскивая или спрашивая перевод.

– Как по-английски «ураган»? Понятно. Так вот: с ураганом – глупости. Юрка просто не знает, что такое ураган, как он возникает и как передвигается. Предположить, что мы целехонько перенесены ураганом куда-нибудь за тридевять земель, не могу. Слишком нелепо.

– Почему за тридевять земель? – спросил Зернов.

– А где вы видели такой лес? Под Москвой – где? Я сын лесника, с детства в лесу. Это не сибирская тайга и не Беловежская Пуща. И не Мещера, – фыркнул он в мою сторону. – Ничего похожего.

– Может быть, заповедник?

– Заповедник тоже лес, только оберегаемый. И где? На Северном Кавказе? – Он с сомнением оглядел окружавшую нас зеленую крепость – Не похоже. Я в Теберде был и на Военно-Грузинской. Буковые корабельные леса прозрачны, солнцем просвечиваются. А здесь?

Я последовал за взглядом Тольки: он был совершенно прав – не наш лес!

– И на Америку не похоже, – прибавил Мартин.

Я засмеялся: очень уж нелепой показалась мне эта реплика. Не перенесло же нас за океан моим предполагаемым ураганом.

– Кто знает… – сказал Зернов.

– Ты о чем?

– О Фонтенбло. Ты не бывал под Парижем – не знаешь. В Галлии времен Цезаря были, вероятно, именно такие леса.

– А при чем Фонтенбло?

– Если вымрет Европа, то лет через триста под Парижем будет именно такая тайга.

– Случись это с нами три года назад, я бы не раздумывал о причинах, – сказал Мартин.

Мы переглянулись. Три года назад мы видели и не такие сюрпризы пространства и времени. Но розовые «облака» бесследно исчезли в пучинах космоса. Ни одна обсерватория не зарегистрировала их второго пришествия. А вдруг?

Именно это «а вдруг» пришло в голову каждому, потому что Зернов тотчас же откликнулся на реплику Мартина:

– По-моему, и сейчас не стоит раздумывать. Может быть, оно и повторяется…

– Что именно? – Я все еще надеялся отсрочить догадку.

– Не дури, Анохин. Тебе уже давно все ясно. И ураган ты придумал для игры воображения. Дьячук знает: не бывает таких ураганов. Под Москвой, разумеется.

– Значит, опять «они»? Откуда?

Зернов засмеялся, а я покраснел. Но сдаваться мне не хотелось.

– Значит, опять моделируется пространство и время. И лес – модель. А зачем им галльский лес времен Цезаря?

Зернов молча встал, перешагнул обугленный молнией ствол и только тогда ответил:

– А кому нужны эти гадания? Модель, не модель… Реальная действительность – это лес, из которого нужно выбраться.

– Интересно как? – спросил Толька.

Нас окружала плотная колючая стена густо разросшегося шиповника или, может быть, диких роз. Ни тропинки, ни прохода в кустах не было.

– Погодите, мальчики, – сказал Мартин и вынул нож с белой пластмассовой рукояткой. Тонкое, двусторонне отточенное лезвие выбросилось из нее с легким щелчком. Не нож, а мечта разведчика на вражеской территории.

С легкостью, без всяких усилий, как будто бы он резал колбасу или хлеб, Мартин вырубил проход в кустах, срезая ветки под самый корень.

– У кого еще есть оружие? – спросил он.

Мы опять переглянулись: никто не захватил с собой даже вилки.

– А зачем? – удивился я. – Даже зверей здесь, по-моему, нет.

– «По-твоему»! – передразнил Толька. – В лесу без ножа и палки нельзя. Надо хоть дубинки срезать.

С помощью Мартина мы вооружились суковатыми рогатками, не зная, что через какой-нибудь час будем благословлять Тольку за эту предусмотрительность. Пока же мы сшибали ими огромные, сметанного цвета грибы.

– Может, шампиньоны?

– А кто их знает: очень уж крупны.

Есть никто не хотел. Ураган или не ураган, но что-то выбросило нас сюда прямо с ужина, и даже мысль о еде не тревожила. Может быть, через час-полтора мы уже выйдем из этого проклятого леса? А там что Бог даст, как говорится: в Сен-Дизье не то видели.

– Борис, – я тронул рогаткой пробиравшегося в чаще Зернова, – а может, и не было розовых «облаков»? Может быть, вся идея о втором их пришествии – чушь? Может, с нами другая дичь приключилась?

– Какая?

– Ну, допустим, гипноз.

– Массовый? Нас ведь четверо.

– Бывает.

– А кто же гипнотизер? Может быть, у тебя рядом Вольф Мессинг живет?

– Не остри. Есть многое на свете, друг Гораций. Ты «Замечательный случай с глазами Дэвидсона» помнишь? Где-то я читал, что Уэллс ничего не выдумывал. Был такой случай.

– Ну и что?

– А то, что, может быть, мы по-прежнему сидим на веранде и вся эта дичь только галлюцинация? Мираж.

Зернов даже отвечать не стал, а зашагал дальше, пока его не остановил крик продиравшегося впереди Мартина:

– Завал!

С трудом обретенный нами путь – девственную, впервые прокладываемую здесь лесную тропинку – преграждала груда поваленных и раскиданных бурей деревьев. Я пригляделся: все высокоствольные буки.

– Вот в эту бурю я верю, – сказал Толька.

С ним никто не спорил.

– Ну как, будем искать обход или перебираться? – спросил Мартин.

Он спрашивал у Зернова, по старой памяти считая его командиром. Но истинным командиром уже стал Толька.

– Обходить далеко, – сказал он, – прямой смысл – через завал. На север. Там и лес реже.

Я усомнился:

– Почему на север? Откуда ты знаешь?

– Где солнце раньше было? Там. – Дьячук указал в сторону, откуда мы вышли. – А где сейчас? Почти над нами. К полудню дело идет.

– Вы что-то путаете. Толя, – вмешался Зернов. – Сейчас на моих без двадцати пяти семь: все-таки вечер, а не утро.

– На ваших. А солнце в зените.

Действительно, сквозь сомкнутые кроны платанов и буков струился почти отвесный солнечный свет. Зеленая листва, как темные тюлевые гардины на окнах, процеживала его, смягчая и рассеивая. На даче солнце уже клонилось к западу, жара спадала, когда мы садились за стол, а здесь с каждой минутой становилось все жарче и жарче.

Еще одна загадка. Но раздумывать над ней мы не стали. Через завал так через завал.

Опираясь на свои рогатые дубинки, мы прыгали со ствола на ствол, стараясь не провалиться между деревьями. Завал был старый, листья на ветках уже пожухли и осыпались, из-под стволов высоко выбивались побеги будущего подлеска. И он был широк, как река, этот рассыпанный великаном коробок спичек.

А к концу, когда мы уже почти перебрались на противоположную сторону, нас подстерегала беда.

– Эй, глянь! – крикнул прыгавший впереди Толька.

Но глянуть я не успел. Что-то рыжее и пушистое прыгнуло на меня с такого же рыжего ствола сбоку. Острые когти вонзились в шею.

«Рысь!» – мелькнула мысль.

Не выпуская из рук дубинки, я оторвал от себя это рыжее и швырнул под ноги – хорошо еще, что я прочно держался на двух спаренных бурей стволах. Это «что-то» было крупнее белки, но меньше рыси, и рассмотреть его я не успел, потому что оно снова прыгнуло мне на грудь. Я увидел злые зеленые глаза и розовые ноздри. Кошка!

Я с трудом опять оторвал ее, снова бросил и ударил дубинкой. Она по-домашнему пискнула и отползла за дерево. Сбоку снова что-то зашипело – другая! Такая же рыжая и худющая. Она раскачивалась на тонких ногах, готовая к прыжку. Я встретил ее рогаткой, отшвырнул, она отлетела метра на полтора и прижалась к стволу. Тут только я заметил, что и рядом шел не менее жестокий и кровопролитный бой. В двух шагах от меня Толька, отбросив ногой одну полосатую тварь, добивал рогаткой другую. Зернов стоял на земле, зажатый двумя обломанными стволами, и уже не отбивался – он обронил палку, а просто закрывал лицо руками, защищая глаза от когтей не то двух, не то трех, не то рыжих, не то дымчатых дьяволов: я ни рассмотреть их как следует, ни сосчитать не успел. Мой бросок на помощь предупредил Мартин. Только сверкнула в воздухе искра его ножа, и рубашка Зернова густо окрасилась кровью. К счастью, то была не его кровь.

Звери – я не могу называть их кошками: с кошкой связано что-то домашнее, уютное, мило мурлыкающее под рукой, – нет, это были именно звери, дикие или одичавшие хищники с голодными блекло-зелеными глазами. Их было много, очень много – я не считал: некоторые сливались с приютившими их разрывами коры, дуплами, изломами дерева – злые хозяева злого леса. Но почему кошки, домашние кошки, когда-то урчавшие даже у неандертальских костров? Кто и что превратили их в полурысей, где-то на деревьях сказочного леса выслеживающих бродящую или ползущую по земле дичь? Наши кошки взбираются на деревья только из страха или в азарте птичьей охоты. Эти жили на деревьях, как белки или как обезьяны. Сейчас они отползли, не атаковали, но совсем не потому, что их испугали наши дубинки: просто кругом было достаточно свежей жратвы, – нож Мартина искромсал, должно быть, дюжину этих тварей.

Когда мы наконец перебрались через завал, на нас страшно было смотреть. Оборванные, исцарапанные, со следами когтей на лице и руках, мы двигались молча, прижимая платки к кровоточащим ранам, стараясь не упустить из виду уходившего вперед Тольку.

– Куда ты гонишь? – не выдержал я наконец.

– Устал, герой? – обернулся он с презрением взрослого к захныкавшему ребенку. – Промыть ранки надо? Надо. Ключ ищу.

– Какой ключ? – не понял я.

Он покрутил пальцем у виска.

– А почему ты уверен, что его найдешь?

Он не ответил – просто побежал вперед не оглядываясь, благо тропа, явно кем-то проложенная в траве, все расширялась. Толька бежал вприпрыжку, легко, как на кроссе, не показывая ни усталости, ни сомнения в избранном им пути. За ним, стараясь не отставать, спешили мы, молча признавшие авторитет бывшего лесовика.

А дальше произошло все, как по писаному. Мы вышли на лужайку, всю в цветах из королевского сада, крупных и красных, чем-то похожих на каны. В изумрудной траве, как на полотнах Поля Веронезе, они казались колпачками гномов, напуганных вторжением гонцов из чужого мира. Чуть поодаль лес круто взбирался в гору, а из-под серого камня, выглядевшего как сказочный дед-травоед среди выползших из земли корней, бил чистый холодный ключ.

Толька остановился, обернувшись к нам с победоносным видом и по-мальчишески счастливой улыбкой. Нет, все-таки человек был хозяином леса.

3. ПРИЗРАК ЗОННЕНШМЕРЦА

Мы напились и промыли раны. Толька тут же нашел какую-то одному ему ведомую траву и остановил кровь на лице у Зернова.

– Почему их так много? – вдруг спросил Мартин.

Мы знали, о ком он спрашивает, но кто же мог ответить.

Откликнулся Толька:

– Наше счастье, что это кошки, а не крысы. Много – это бывает, почему в лесу – непонятно.

Разговор стал общим.

– А ведь они и вместе нападали каждая сама по себе. Кошка никогда не охотится стаей. Всегда в одиночку.

– Как тигр.

– Сравнил!

– Повадка-то одна. Если б тигры охотились стаей, еще неизвестно, уцелел ли бы человек в Индии.

– Еще неизвестно, во всяком случае, непонятно, как уцелели мы.

– Меня интересует футурум, а не плюсквамперфектум.

Мы стояли у камня с источником, не решаясь присесть в окружавшем нас цветнике: кто знал, какая гадость могла притаиться в траве.

– Попробую влезть на дерево, посмотрю, что к чему. – Толька подошел к высоченному широколистому платану – на Кавказе у нас его называют чинарой – и подпрыгнул.

До первого сука не достал – высоко.

– Подсади-ка меня. Дон, – сказал он стоявшему рядом Мартину: со времени их первой встречи в Антарктике английский язык Тольки заметно улучшился.

Но меня удивляло не это. Тихий, стеснительный, не очень решительный парень, он словно переродился в этом лесу. Или в нем пробудились воспоминания и навыки детства, или же он уверенно осознал свою приспособленность к обстановке и, следовательно, какое-то бесспорное превосходство своего опыта над нашей беспомощностью. Любопытно, что и мы все признали это превосходство и, не сговариваясь, подчинились ему. Потом, когда я вспоминал всю эту и последующую нашу Одиссею, я всегда думал, что высшей благостью судьбы было именно присутствие Тольки и его опыт лесовика и метеоролога. Мы даже прощали ему мальчишеское хвастовство этим опытом.

– Отметьте, – крикнул он, оседлав сук, на который забрался с помощью Мартина, – до обзора скажу: на севере – горы, на юго-востоке – река! А теперь проверочка.

Он подтянулся и полез выше, неловкий, но цепкий, как медвежонок. Через несколько минут он уже вынырнул из листвы где-то у самой верхушки и долго озирался по сторонам, ища просветы в раскидистых кронах. Потом юркнул вниз. Мы ждали молча, не высказывая гипотез.

– Так и есть, – сказал он, спустившись, – лес до горизонта.

– А река?

– На юго-востоке, как я и думал. Или озеро. Может быть, даже цепь озер: голубые пятнышки просматриваются по дуге. В общем, вода. Я и раньше знал.

Я усомнился в этом «раньше», но обновленного Тольку поймать было трудно.

– Пролом в кустах видишь? А здесь – следы. Копытные, между прочим.

Я ничего не видел в слегка примятой траве, но Толька рассуждал с авторитетностью арсеньевского Дерсу-Узала.

– Крупный зверь шел. Олень или лось. А может, и зубр. Кто его знает? И не один, и не раз. А куда им идти? К воде.

Если Толька не ошибся, созревал способ выбраться из этой галльской чащобы. На реке или у реки легче встретить себе подобных. Но «Дерсу-Узала» не согласился: река не уйдет, есть кое-что интереснее. Мы дисциплинированно подождали, пока он оттягивал ответ, наслаждаясь произведенным эффектом, и дождались.

– Дым, – сказал он.

– Где?

– К северо-востоку, как я и предполагал, горы. Вернее, нагорья, вроде наших уральских. Лес повсюду. Даже смотреть тошно. Но поближе к востоку, по-моему, пересеченная местность. И словно дорога просматривается. Может, мне и показалось, но дым – наверняка.

– А не пожар?

– Тут не дым, а дымок. Притом движущийся. Мне даже гудок послышался.

Мы здесь ничего не слышали. Но Толькин «дым» заинтриговывал. Река – это река, а паровоз – уже люди. Решили рискнуть. В разведку уходили мы с Толькой. Мартин и Зернов оставались у источника. Зернов предложил параллельную разведку – к реке, но «Дерсу-Узала» запротестовал: «По-моему, Борис Аркадьевич, вы хромаете». Нашу разведку лимитировали двумя часами: если не вернемся, Борис и Дон пойдут по нашим следам. И опять Толькина своевременная находчивость: «Нож пусть остается у Мартина – он лучше им владеет. А мы рогатками обойдемся в случае чего. По дороге будем обламывать веточки – лишь слепой не заметит». О еде по-прежнему не было сказано: голод спал.

Через полчаса плутаний по галльскому лесу – я говорю чисто фигурально: плутаний, потому что Дьячук шел решительно одному ему ясным путем и оставлял позади действительно очень заметные и точные вешки, – мы вышли на опушку. Странная это была опушка, совсем не похожая на русские лесные окраины: окаймленная оградой из чайных роз, искусственно возведенной садовником где-то спрятанного поблизости дворца. Но розы-то были дикие, и ограда естественная, сымпровизированная не садовником, а самой природой. Но даже не это привлекло наше внимание. Опушка обрывалась крутым откосом в долину, окаймленную уже не розами, а высокими, нетесаными столбами, с протянутой между ними в несколько переплетающихся рядов ржавой колючей проволокой.

Галльский лес сразу перестал быть галльским. Машина времени привела нас не к Цезарю: метрах в пяти от проволоки тянулась укрепленная дерном насыпь с лентой параллельных, уходящих в лесные нагорья рельсов.

– Вот тебе и другая планета, – разочарованно сказал Толька.

– Все-таки думал, что другая?

– А ты?

Я промолчал. Какая разница, что я думал. Важно, что мы возвращались к современности, к людям, к объяснению всей этой чертовой путаницы.

Но, как оказалось, я рассуждал преждевременно: объяснения не было. Издалека вдруг донесся низкий, протяжный гудок. В окружающей тишине в прозрачности хрустального воздуха он прозвучал как голос зовущей, торжествующей жизни. Но я опять ошибся. Эта жизнь не звала – она настораживала.

Из-за лесной опушки, может быть такой же, как наша, – издали только не было видно роз, – вынырнул пыхтящий паровозик-кукушка со струйкой дыма, плывущей длинным черно-белым хвостом от старинной огромной трубы. То был именно паровоз, а не тепловоз или электровоз – «поезд с трубой и дымом», как я их называл в детстве, когда родилась электричка. Он медленно прополз по рельсам и остановился в долине в восьмистах метрах от нас. Ни одного пассажирского вагона не было – одни открытые платформы, полные пассажиров, притиснутых друг к другу и окруженных парой канатов, как на ринге.

С каждой платформы, с обеих ее концов, спрыгнули по нескольку человек в желтых крагах или сапогах и серых мундирах с автоматами прикладом к бедру. Потом из-под канатов начали сползать «пассажиры» в однообразно синей или темно-зеленой одежде – издали трудно было уточнить цвет, – каждый с обушком или киркой в руках. Все они выстроились солдатским строем и, эскортируемые стражниками с автоматами, двинулись в сторону от платформ к ближайшему лесному нагорью.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил я Тольку.

– Я уже понял.

– Что?

– Зонненшмерц.

Я ничего не понял – ни того, что происходило по ту сторону колючей проволоки, ни того, что понял и высказал Толька. Но спрашивать было некогда. Новые события породили новую непонятность.

В хвосте колонны началось замешательство. Кто-то остановился, кто-то заспорил с охранником. Может, это был не один, а несколько человек. Чья-то кирка взметнулась вверх, кто-то в крагах упал, кто-то подхватил оброненный автомат, кто-то выстрелил – кто, не было видно, но выстрел прозвучал громко, как взрыв, – и вот уже задние ряды колонны смяли шеренгу стражников, колонна рассыпалась, а группа беглецов бросилась к проволоке под круговым автоматным обстрелом. Они бежали зигзагами, припадая к траве и снова вскакивая, а некоторые так и остались на земле, не вставая. Впереди бежал человек, подхвативший оброненный охранником автомат. Он метался, как заяц, петлял меж кустами, ускользая от пуль, падая и огрызаясь ответными очередями и в свою очередь заставляя стражников отстреливаться и падать. Почти все его товарищи лежали не подымаясь, кое-кто полз обратно, а он, все еще петляя и не выпуская из рук автомата, уже добежал до колючей проволоки. Если бы он мог проползти под ней, и проползти быстро, розовые кусты, окаймлявшие опушку леса, оказались бы буквально в нескольких метрах. И он был бы спасен. Но пролезть под проволокой он не смог. Он попытался преодолеть ее у столба, но тут его и настигли пули, от которых он до сих пор так счастливо уходил. Я не заметил, сколько автоматных строчек прошило это уже безвольное и бессильное тело, повисшее на ржавых проволочных колючках, но человек был давно уже мертв, а серые охранники все еще стреляли. Только спустя несколько минут, очевидно поняв всю бессмысленность дальнейшего обстрела, они прекратили огонь.





И как будто ничего не случилось, рассыпавшаяся группа людей с кирками снова построилась солдатской колонной и под охраной автоматчиков двинулась по горной дороге, наполовину скрытой от нас скалистым уступом горы. Трупов никто не подбирал, и даже последний, достигший ограды беглец так и остался висеть на ее рыжих шипах. А затем как ни в чем не бывало стоявший на пути поезд рванулся, паровозик опять задымил и, пыхтя, протащил мимо нас пустые платформы, загрязненные до черноты. Откуда взялась эта черная грязь, когда кругом все зеленело, как на лугу?

– Это не грязь, а уголь, – сказал Толька, – угольные шахты поблизости или открытые разработки. Сюда везут рабочих, отсюда – уголь.

– Откуда и куда везут?

– Икс, – сказал Толька.

– Кто эти рабочие и почему их расстреливают?

– Игрек. Что это за шахты? Зет. Словом, уравнение, а решать некогда. Пошли.

– Куда?

– Назад. Сюда нам дороги нет, ежу ясно, – отрезал Толька и прибавил уже не для меня, а как высказанную вслух, видимо давно тревожившую его мысль: – Призрак. Ей-богу, призрак. Все как на картиночках – и дорога, и горы, и колючая проволока. Очень похоже.

– На что? – спросил я.

– На Зонненшмерц.

4. БЕГСТВО

Что такое Зонненшмерц, я узнал только по возвращении к источнику. Всю дорогу Дьячук молчал и не откликался. Даже рассказывать о виденном пришлось одному мне, пока я не упомянул о Зонненшмерце.

– Кажется, это один из гитлеровских лагерей смерти. Где, не помните? – спросил Зернов.

– Где-то в Богемии, – сказал Толька. – Там у меня старший брат погиб. Художник. Один из его товарищей по заключению сохранил его зарисовки и переслал их матери уже после войны. Откуда? Не помню. Кажется, из Франции. Я тысячу раз пересматривал их – и мальчишкой и взрослым, – все запомнилось до мелочей. И то, что мы с Юркой видели сейчас – я имею в виду общее впечатление, – очень похоже. Тот же пейзаж, та же внешняя обстановка. Даже столбы с проволокой словно отсюда срисованы.

– Карандашом? – спросил Зернов.

– И углем.

– Значит, одноцветные. Думаю, что вы все-таки ошибаетесь, Толя.

– Почему? Товарищ из Франции уверял, что рисунки очень похожи.

– Память человеческая никогда не воспроизводит увиденного абсолютно точно. Особенно в мелочах. Что-то смазано, что-то тускнеет. Ваш друг из Франции сравнивал рисунки с запомнившейся ему действительностью; вы сравниваете действительность с запомнившимися вам рисунками. А это совсем не одно и то же. И потом, по своему внешнему виду такие лагеря часто очень похожи. Один и тот же среднеевропейский горный пейзаж, одно и то же обрамление – столбы, проволока. А вот охранники в желтых сапогах или крагах – это что-то новенькое. Может, не стоит тревожить машину времени? Может быть, это вполне современное узилище?

– Где? – перебил я. – У нас их нет. Социалистические страны тоже исключаются. Скандинавия? Не тот пейзаж. Западная Европа? Я не представляю себе такого концлагеря ни в Италии, ни во Франции. Азия? Не азиатский лес. Где-нибудь в южноамериканских республиках? Тоже не подходит: не тропики и не субтропики. И еще: я просмотрел сотни полицейских кинохроник разных стран, но такой формы не видел. Какое-то экзотическое изобретение вроде тонтон-макутов[1] на Гаити.

– А если мы на другой планете? – сказал Зернов, и сказал даже без тени улыбки.

Я вспомнил свой разговор с Толькой у колючей лагерной проволоки, и на минуту мне стало страшно. Зернову не свойственна игра воображения. Он всегда опирается только на факты. Но какие же у него факты? Странный лес? Желтые сапоги у стражников?

– А ты видел на Земле столько бабочек? – вдруг спросил он. – Сам же сказал: это не тропики и не субтропики. И бабочка наша – капустница. А сколько их? Тьма.

Нашествие белых бабочек напоминало метель. Они кружились, как снежные хлопья над цветником-лужайкой, простиравшейся на несколько десятков метров к востоку от источника. Раньше от нас отделял ее высокий колючий шиповник, но сейчас в его сплошной стенке был вырублен широкий проход – должно быть, Зернов и Мартин делали вылазку. Сначала эта лужайка мне показалась болотцем – уж очень ядовито-зеленой была трава, из которой торчали на длинных тоненьких стебельках красные и оранжевые шапки: маки не маки, а что-то вроде – пестрая цветная проплешина, почему-то заставившая отступить галльский лес. И по всей этой проплешине бушевала белая живая метель. Бабочки садились и взлетали – казалось, им было тесно в воздухе, – и вихревое движение это кисеей закрывало солнце.

– Может быть, шелкопряд налетел? – предположил я, вспомнив грозу подмосковных лесов.

– Это не шелкопряд, – не согласился Толька, – обыкновенная белянка. А изобилие от природы, Борис Аркадьевич. Порядок.

– Природа создает не порядок, а беспорядок. Кто-то сказал: оставьте ей участок земли – она превратит его в джунгли. Только человек может вырастить сад. Только человек может создать разумное изобилие. А это изобилие не разумно. Кошек вы уже видели. Теперь изумляют бабочки. – Зернов обернулся к Мартину: – Покажи им еще одно столь же разумное изобилие.

Мартина передернуло.

– Не могу. Опять стошнит.

Только сейчас я заметил, что он до сих пор молчал, хотя мы уже по привычке говорили только по-английски. А через несколько минут узнал, что его так пришибло. Прикрывая глаза и рот, мгновенно с ног до головы припудренные белой пыльцой, мы втроем, без Мартина, с трудом пробились сквозь бушующую живую метель, но пересечь лужайку не смогли. Нам преградила путь неширокая канавка или речушка с нелепо сиреневым, а местами розовым цветом воды. Вода не текла или текла очень медленно – течение почти не замечалось, но поверхность речушки по краям странно вспучивалась, как это бывает за несколько секунд до кипения.

– Не подходите близко, нагибаясь, не переваливайтесь – берег осыпается, – предупредил Зернов.

Но первое впечатление оказалось ошибочным. То была не река и не вода, а что-то вроде густого, местами клюквенного, местами вишневого киселя, сгустки которого, как живые, наползали друг на друга, и чем дольше я вглядывался в это псевдокипение, тем больше узнавал то, что «текло» или «кипело», а когда узнал окончательно, то внутренне содрогнулся от отвращения. То были обыкновенные земляные черви, скрученные вокруг друг друга без малейшего клочка земли, заполнившие канавку Бог знает на сколько метров, от чего она и казалась розово-вишневой речкой. Их были тут миллионы миллионов или миллиарды миллиардов – скопления бесчисленные и омерзительные до тошноты. Я понял, почему Мартин испугался, что его стошнит, но, оказывается, еще не все понял. Когда Мартин увидел это, он, как и я, содрогнулся от гадливости, но не удержался и поскользнулся на вязком, оплывающем «берегу». Секунду спустя он уже погрузился по грудь в эту живую «реку». Если б не Зернов, протянувший ему дубинку, он бы увяз в этой копошащейся массе, потому что каждое его движение, каждая отчаянная попытка выбраться засасывали его еще глубже. Ему пришлось совсем раздеться, когда он наконец выполз на лужайку, и очищать от червей все складки брюк и рубашки, куда эта наживка рыболова успела заползти во время его «купания». В конце концов его стошнило от омерзения, и он час по крайней мере проветривал и высушивал свою опоганенную одежду. Да, второй раз после этого смотреть такое изобилие не пойдешь.

– Вот это изобилие меня и смущает, – сказал Зернов, когда мы, снова пробившись сквозь белые вихри бабочек, вернулись к источнику. – Слишком уж неразумное изобилие. А вообразите в таких же количествах, скажем, пчел или пауков.

Но мы увидели не пчел и не пауков, а лисиц, рыжих до апельсинной яркости, пронесшихся мимо нас сплошной, без разрывов, длиннющей оранжевой лентой. Сколько их было, не сосчитать: пожалуй, слишком много для одного уголка леса. Они промчались со свистом, будто ветер прошелестел в траве, и скрылись в зарослях на единственной не опробованной нами дороге к реке. Мы даже не успели обменяться словами, как, огибая нас, но даже не взглянув в нашу сторону – а мы стояли заметной кучкой у камня с источником, – пронеслась мимо еще одна стая или стадо некрупных клыкастых кабанов с грязной, свалявшейся шерстью. Их тоже было слишком много даже для заповедника, и тяжелое дыхание их, треск ломавшихся сучьев и дробный стук копыт сливались в странное дисгармоничное звучание, которое не воспроизведет ни один джазовый инструмент в мире. Замыкавший колонну кабан, даже не замечая нашего присутствия, вдруг повалился в траву, поерзал на спине, потерся мордой в примятых травинках, вскочил и помчался вдогонку за исчезнувшим в лесу стадом.

– Тссс… – прошипел Толька и прислушался. – Слышите?

Откуда-то из глубины чащи доносилось не то шуршание, не то шорох, как будто кто-то разглаживал и комкал листки целлофана.

– Вы пророк, Борис Аркадьевич, – сказал Толька, указывая на примятую кабаном траву: там суетились десятки крупных рыжих лесных муравьев. – Тут надо не воображать, а бежать, – прибавил он.

Без возражений и колебаний, даже никак не выразив своего отношения к реплике Тольки, мы ринулись за ним колонной по вытоптанной зверем тропе. Я профессионально, по-стайерски согнув руки в локтях и прижав их к корпусу, побежал рядом с каждым и, показав, как надо беречь дыхание и держать неторопливый, но ровный ритм бега, вышел в голову нашей колонны. Замыкал ее Мартин, бежавший позади Зернова на случай, если тот начнет сбиваться или отставать. Так мы пробежали минут двадцать, пока не сверкнула перед нами на солнце голубая полоска воды. Толькины наблюдения не подвели и на этот раз.

Мы вышли к берегу, круто обрывавшемуся к реке глинистым кирпичным откосом. Направо и налево по берегу все той же непроницаемой буро-зеленой стеной стоял наш платановый лес. На противоположном берегу тянулись песчаные отмели и заливные луга; еще дальше, должно быть за несколько километров, снова чернел лес, по-видимому сосновый, потому что местами к отмелям вытягивались его клинья, на солнце выцветавшие золотисто-рыжими языками. Сосна вообще красивое, чистое дерево, а когда она растет редко, с золотыми солнечными просветами, и соседствует с кремовыми полосками песчаных пляжей и дюн, то на все это просто приятно смотреть. Никакого признака человеческого жилья нигде не было видно, но тот берег привлекал своей чистотой и ширью, да и выбора у нас не было: целлофан продолжал шуршать все ближе и ближе.

– Переплывем? – спросил я Зернова.

В Мартине и Тольке я не сомневался, но неспортивность Зернова была всем известна.

– Не знаю, – честно признался он. – Москву-реку переплывал, да и то за Кунцевом, где помельче. А эта, пожалуй, пошире.

Но текла она медленно и вблизи не голубела, а серебрилась от солнца, стоявшего еще очень высоко. Было, наверное, не более двух пополудни, хотя наши часы настаивали на девяти вечера.

– Плывем по-солдатски, – скомандовал Толька. – Часы в носки и в карман, брюки свертываем и закрепляем на голове ремнем у подбородка. Кроль отменяется. Плыть брассом или саженками. Голову над водой.

Я перевел это Мартину и шепнул Зернову:

– Поплыву рядом. Если что, держись за плечо. И не дрейфь: никаких случайностей.

Мы переплыли реку без приключений, и когда выбрались на мель, Толька обернулся и закричал:

– Вон они! Смотрите!

По крутому откосу противоположного берега спускалась неширокая дорожка – метра полтора-два, не больше, едва отличимая издали от окаймлявшей ее красной глины. Она медленно подтянулась к воде, потом свернула по берегу длинным витком к извергнувшей ее темно-зеленой чаще. Мы стояли и смотрели – сколько минут, не знаю, – а виток все не изменял положения: он только спрямлялся постепенно, исчезая за стенами зеленой крепости. Ни шороха, ни шуршания не было слышно: их заглушал плеск воды, но никто из нас не усомнился в увиденном. То было еще одно, может самое страшное, изобилие этого непонятного леса, естественное где-нибудь на берегах Амазонки, но едва ли объяснимое в этих явно умеренных широтах. А может быть, эти широты обладали какими-то особыми признаками?

– У меня такое впечатление, что мы переплыли Стикс, только в обратную сторону, – сказал стоявший рядом Зернов.

5. ЧЕРНАЯ СТРЕЛА

Новое изобилие нашел Мартин.

Усталые, измученные от потери сил и от нервного напряжения, мы, должно быть, часа два провалялись раздетые на горячей песчаной отмели. Больше помалкивали, обмениваясь пляжными репликами, потом исправно заснули, потеряв представление о пространстве и времени. Разбудил меня индейский вопль медно-красного Мартина, размахивавшего над головой, как тотемом, здоровенной, по крайней мере двухкилограммовой рыбиной.

– Судак, – сказал всезнающий Толька. – Где добыл?

Мартин указал на заводь в глубине отмели, отделенную от реки узким песчаным перешейком.

– Там их тысячи. Голыми руками бери.