Денди Смит

Не та дочь

Dandy Smith

The Wrong Daughter

© Dandy Smith, 2024 + International Rights Management: Susanna Lea Associates and the Van Lear Agency

В коллаже на обложке использованы фотографии:

© Ekaterina Staromanova,

BAZA Production / Shutterstock.com / FOTODOM

Используется по лицензии от Shutterstock.com / FOTODOM

© Никитин Е. С., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

ДЕНДИ СМИТ живет в Сомерсете со своим мужем и двумя кокер-спаниелями. Она имеет степень магистра в области творческого письма и любит все, что связано с аэрофитнесом и тру-крайм.

* * *

Мел Невилл (урожденной Монтит) Пусть твои глаза всегда будут подведены ровно


Пролог

Они сестры. Им десять и тринадцать. Они не замечают мужчину, который наблюдает за ними из леса, начинающегося сразу за домом.

Пока родителей нет, за всё отвечает старшая, Оливия. На кухонном столе – деньги на пиццу, на холодильнике – список номеров экстренных служб. Оливия даже не смотрит на них: Блоссом-Хилл-хауз находится в Стоунмилле, идиллическом торговом городке в самом сердце Сомерсета[1]. Местные жители чувствуют себя в такой безопасности, что не запирают двери.

В шесть вечера девочки обуваются. Несмотря на инструкции быть в постели в девять, Оливия решила позволить Кейтлин лечь на полчаса позже. Она берет сестру за руку, выходит на летнее солнце, и предупреждения родителей оставаться дома вылетают у нее из головы, как семена из одуванчика.

Девочки прикрывают темно-синюю входную дверь с медным молоточком в виде пчелки, но не запирают ее. Кейтлин поднимает взгляд, не обращая внимания на красивые розовые лепестки, которые опадают с цветущей в саду вишни. Они выходят из ворот и сворачивают направо, а потом налево на дорогу к фермерскому магазинчику. На оставленные на пиццу деньги покупают сэндвичи: толстый хрустящий хлеб, копченый окорок, твердый сыр. В соседней пекарне покупают пышные темно-шоколадные брауни и ледяной лимонад и бегут с добычей на луг. Здесь, среди нежно-голубых незабудок и ярких всплесков желтых лютиков, сестры проводят целые часы на прогретой солнцем траве. Лето простирается перед ними как чистый холст в ожидании, когда его раскрасят возможностями и приключениями.

Оливия задирает лицо к небу, расплетает толстую золотистую косу и расчесывает пальцами волосы, пока те не падают на спину льняным каскадом. Кейтлин теребит темно-каштановую прядь: собственные волосы кажутся ей неинтересными по сравнению с великолепной в закатном свете гривой сестры. Заметив завистливый взгляд Кейтлин, Оливия говорит:

– Твои волосы так блестят на солнце, что кажутся рыжими, Китти-Кейт.

Кейтлин сияет.

Девочки сидят и плетут венки из ромашек. Они заканчивают пикник (еда уже нагрелась на солнце), допивают лимонад. В мягком вечернем свете Оливия делает «колесо». У нее длинные загорелые руки и ноги. Она предлагает научить и Кейтлин, но младшая сестра неуклюжая, у нее не очень хорошо с координацией, и она боится неудач. Она врет про боль в лодыжке, потому что знает: у нее никогда не получится так легко и непринужденно, как у Оливии. Ей нравится жить в тени сестры. Не в том смысле, что родители любят ее меньше, – нет, они обожают девочек одинаково. Но Оливия старше, она раньше заговорила, раньше начала ходить и умеет делать «колесо». А Кейтлин всегда на шаг позади. И она счастлива. Ей безопасно в сестринской тени.

Лежа на траве, девочки наблюдают за молочно-белыми облаками в бесконечном голубом небе и показывают друг другу фигуры: прыгающего зайца, шляпу ведьмы, балетную туфельку. Если бы они знали об ужасах сегодняшнего вечера или о жестокой реальности завтрашнего дня, то захотели бы остановить время, остаться в этом жарком июльском дне. Но сейчас они совсем юны и беззаботны, и будущее кажется привычным и привольным, как этот луг вокруг. Сестры еще не знают, что это последний чудесный день, который они провели вместе.

Девочки долго идут домой, вдыхая свежий запах скошенной травы и прислушиваясь к далекому шуму фургона с мороженым. Они проходят мимо дома Флоренс. Изящная девочка с иссиня-черной стрижкой «французский боб» сидит на подоконнике своей комнаты, уронив голову на колени и безразлично уставившись на улицу. Сегодня, в последний день занятий, ее наказали за слишком короткую юбку. Оливия и Флоренс – лучшие подруги. Они – королевы саутфилдской школы для девочек. Они легко сдружились, и Кейтлин тоже мечтает о такой дружбе. Флоренс замечает остановившихся у ворот ее дома сестер Арден и радостно улыбается, сняв наушники MP3-плеера. Она машет им рукой – молча: вдруг мать где-то поблизости. Сестры машут в ответ. Позже полиция будет снова и снова допрашивать Флоренс: в котором именно часу девочки проходили мимо ее дома. И ее ответ будет меняться снова и снова, потому что она точно не уверена. Теперь до конца жизни она будет пристально следить за временем.

Дома сестры надевают одинаковые хлопковые пижамы и устраиваются на большом диване перед телевизором, между ними – ведерко с попкорном. Они не замечают незнакомца, который прячется в саду за домом и наблюдает за ними.

Потом Кейтлин поднимается наверх в ванную и останавливается у двери сестринской спальни. В комнате Оливии она замечает на туалетном столике ежедневник в обложке цвета лесной зелени и берет его в руки. По мягкой бархатной обложке с вышитой золотой пчелкой девочка понимает: это дорогая вещь. Ничего общего с тоненькими ежедневниками из старого городского магазинчика. Кейтлин уже собирается открыть его, когда в дверях появляется сестра.

Оливия останавливается, заметив Кейтлин, и прищуривается. Нет, она не сердится. Оливия не сердится. Она – сама уверенность и сочувствие. Решительность и приветливость. Не говоря ни слова, она протягивает руку ладонью вверх. Щеки Кейтлин пылают, изнутри скручивает чувство вины, перемешиваясь в животе с пикниковой едой и попкорном, Она отдает ежедневник, но набирается смелости и спрашивает, откуда он взялся.

– Не ежедневник, а дневник, – поправляет Оливия, потому что ежедневники – для девочек. А дневники – для девушек. – Мне подарил парень, – уточняет она, аккуратно кладя его обратно на туалетный столик. – Парень в автобусе.

Кейтлин не удивлена. Когда Оливия возвращается домой после школы от автобусной остановки, то время от времени заглядывает в цветочный магазин на Хонисакл-авеню и покупает букетик для мамы. А иногда ей дарят цветы просто так. Потому что она красивая. Кейтлин рано усвоила, что красивым часто дарят красивое. Например, цветы. Или дневники.

– Он сказал мне всё записывать, – говорит Оливия.

Кейтлин морщит нос:

– Что записывать?

– Всё.

Кейтлин спрашивает, кто этот парень.

– Просто парень. – Оливия улыбается. – Парень в автобусе.

Потом полиция будет искать этого Парня В Автобусе. И никогда не найдет.

Лежа в кровати Кейтлин мечтает о собственном дневнике. Точно таком, как у Оливии. Она не слышит взволнованного дыхания мужчины за незапертыми французскими дверями внизу и не чувствует запаха его одеколона, когда он бесшумно проскальзывает в дом. Она засыпает.

Через мгновение Кейтлин резко просыпается. Девочка не понимает, что именно ее разбудило. Она садится в постели и прислушивается.

Тишина.

Однако Кейтлин чувствует: что-то не так. Она понимает это инстинктивно, но инстинкт так же реален, как бьющееся в груди сердце. Медленно и бесшумно девочка соскальзывает с кровати и ступает по деревянному полу.

Она неподвижно, как статуя, замирает у двери, приоткрытой на полфута. Хотя в спальне темно и лунный свет не проникает сквозь тяжелые шторы, на лестничной площадке есть высокое круглое витражное окно, через которое за порогом комнаты льется пугающее серебристое сияние.

Затаив дыхание, она прислушивается. Сквозь шум крови в ушах слышит, как распахивается дверь в спальню сестры. Пальцы Кейтлин сжимают прохладную латунную ручку, но инстинкт самосохранения удерживает ее от того, чтобы открыть дверь шире.

Тяжелые ровные шаги прорезают тишину. Это не сестра. Кейтлин не двигается. Не издает ни звука. Не моргает, когда видит Оливию. А потом появляется высокая широкоплечая фигура – слишком высокая и слишком широкоплечая, чтобы принадлежать кому-то, кроме мужчины.

От ужаса в животе Кейтлин разверзается пылающая бездна. Девочке не видно лица незнакомца: оно скрыто венецианской маской с длинным носом и нахмуренными бровями. Выглядит нелепо и сюрреалистично, словно в цирке. Лунный свет падает на нож возле горла сестры.

Страх вспыхивает в груди Кейтлин – его огонь угрожает обжечь горло и вырваться изо рта в лихорадочном крике. Через секунду нож исчезает в черной сумке через плечо. Мужчина в маске обхватывает Оливию сзади за шею рукой в перчатке и слегка поворачивает. Оказавшись лицом к двери спальни Кейтлин, Оливия поднимает голову. Их взгляды встречаются. Воспользовавшись тем, что мужчина отвлекся, Оливия поднимает дрожащий палец и прижимает к губам, приказывая сестре молчать. Руки Кейтлин взлетают ко рту, сдерживая рвущийся наружу крик. В ужасе она наблюдает, как мужчина достает из сумки другую венецианскую маску – темно-зеленую с золотым рисунком, как на обложке дневника, – и надевает на Оливию. Нож снова оказывается у ее горла. Сестру ведут вниз по лестнице. Кейтлин думает о солнце, опускающемся за горизонт и исчезающем в темноте.

Через секунду она слышит, как открывается и закрывается дверь черного хода. И чувствует где-то глубоко внутри: это конец. Постояв еще немного – хотя Кейтлин не знает, как долго она стояла, застыв в оцепенении, – девочка возвращается в свою теперь уже небезопасную спальню и съеживается под одеялом, дрожа как брошенная собака.

Одна.

На самом деле Кейтлин еще не понимает, что такое одиночество. Но поймет. За следующие месяцы и годы она слишком хорошо это поймет.

Родители возвращаются через несколько часов. Им весело, их вечер – круговорот красного вина, вкусной еды и приятной беседы. Уже почти час ночи, когда они, спотыкаясь, поднимаются по лестнице проведать своих девочек. Комната Оливии самая дальняя, но мама сначала заглядывает туда. Ее не смущает пустая кровать: наверняка дочки устроились рядышком в обнимку в спальне Кейтлин.

Она идет проверить и находит только младшую, бледную и дрожащую. Если бы не пустая кровать старшей, мать ни за что бы не поверила сбивчивому торопливому рассказу Кейтлин о человеке в длинноносой маске, ноже, тайном дневнике и парне в автобусе, о заходящем солнце и о том, как Оливию похитили среди ночи.

А дальше – глухой шум, искусственный свет и полицейские, которые толпятся в доме и снуют туда-сюда, как муравьи. Оливия исчезла. Ее дневник тоже. Отец обещает Кейтлин, что сестра вернется. Что мама перестанет издавать эти надломленные животные звуки. Что всё будет хорошо. Кейтлин не отвечает. Потому что знает правду, чувствует ее в каждом ударе сердца, в каждом вздохе и даже в ярко-красном цвете своей крови: сестра никогда не вернется домой.

1

Лето

Кейтлин Арден

Сегодня последний день учебного года. Дети разъехались в радостном предвкушении летних каникул. Из моего пятого класса осталась только одна ученица. Бросаю взгляд на часы. Ее мать опаздывает на сорок минут.

Дама, которая ведет продленку, уже жаловалась, что семья Натали никогда не забирает дочь вовремя. Но в последний учебный день продленка не работает, так что в классе остались только я, Натали и мисс Джонс.

Натали рисует, и, похоже, ее совсем не смущает отсутствие матери. Я присаживаюсь на корточки рядом с малышкой и улыбаюсь как можно шире: она не виновата в постоянных родительских опозданиях.

– Прекрасный рисунок, – говорю ей.

Девочка улыбается в ответ:

– Это моя семья на пляже. Летом мы едем в Грецию.

На рисунке фигурки из палочек – две большие и две маленькие. Самая маленькая, в розовой юбке, с рыжими волосами, совсем одна в самом дальнем углу листка. Я указываю на нее.

– А это кто?

– Моя младшая сестра Шарлотта. – Натали со вздохом берет синий карандаш, чтобы раскрасить море. – Она реально надоедливая.

Я смотрю на картинку и, хотя это просто детский рисунок, чувствую укол грусти из-за одинокой фигурки на песке. Ссоры сестер неизбежны, особенно в таком возрасте. Наверное, не стоит вмешиваться, но слова сами поднимаются откуда-то из глубины груди.

– Знаешь, – говорю я так тихо, что девочке приходится прекратить рисовать, чтобы расслышать. – Быть старшей сестрой очень важно.

Натали прищуривается:

– Почему?

– Младшая сестра смотрит на тебя снизу вверх. Она очень сильно тебя любит. – Я перевожу дыхание. Я думаю об Оливии. – Наверное, ты лучшая подруга из всех, которые у нее будут.

Натали в задумчивости морщит маленький носик, опускает взгляд на рисунок и нежно проводит пальцем по печальной одинокой фигурке сестры. Когда она снова поднимает глаза, ее лицо светится интересом.

– А у вас есть сестра, мисс Фэйрвью?

Ее вопрос, невинный сам по себе, пронзает насквозь, и ответ застревает в горле. На него нельзя ответить просто: «да» или «нет». С того дня, когда похитили Оливию.

– Извините, я опоздала. Извините!

Я подпрыгиваю и оборачиваюсь на звук женского голоса. Его обладательница шагает по классу. Поскольку Натали всегда забирают поздно, я впервые вижу ее мать. На ней легинсы для йоги «Лулулемон»[2], рыжие волосы собраны в короткий хвост.

– И в последний учебный день тоже. Прошу прощения!

Она подходит ближе, и я до зуда внутри чувствую, что знаю ее. Да, я знаю ее. Откуда я ее знаю?

– Надеюсь, я вас не слишком задержала? – спрашивает она.

– Нисколько, – отвечаю я, хотя ей следовало забрать ребенка сорок пять минут назад.

– Отлично! – Она поворачивается к дочери, которая забросила первый рисунок и начала на чистом листе новый. – Ты передала мисс… – Мать Натали бросает на меня взгляд и корчит гримасу. Это, видимо, извинение за то, что забыла мое имя.

– Фэйрвью, – подсказываю я.

– Фэйрвью! – повторяет она громко, словно выкрикивает «бинго» на вечеринке, опускает руку на голову дочери и проводит по длинной светлой косичке. – Ты передала мисс Фэйрвью подарок?

Натали кивает, не поднимая глаз.

– Да, он чудесный. Спасибо. – Я вспоминаю о керамической кружке с надписью «Лучший учитель в мире». У меня скопилось полным-полно таких кружек: на Рождество и в конце каждого учебного года мне дарят их десятками. Я чувствую себя виноватой, что не могу оставить все у себя, но зато в местном благотворительном магазине их теперь много.

– Не за что, – мать Натали сверлит пристальным взглядом, словно тоже пытается вспомнить меня. – Я Лора.

Лора была одной из близких подруг Оливии в школе для девочек Саутфилдс. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как я видела ее в последний раз на очередной службе по случаю годовщины исчезновения Оливии. А потом ее семья переехала. Лора – частичка нашего прошлого, оказавшаяся в центре моего нового настоящего.

– Приятно познакомиться, – отвечаю я, моля бога, чтобы она меня не узнала.

Она улыбается, вопросительно глядя на меня. Я хочу, чтобы она ушла.

Сегодня, накануне шестнадцатой годовщины исчезновения сестры, я не в силах ворошить прошлое с практически незнакомой женщиной, которая будет делать вид, что Оливия оставила в ее жизни такую же огромную пропасть, как в моей.

– Отличный рисуночек, – говорит Лора дочери.

Я опускаю взгляд, благодарная за то, что она отвлеклась. На листке две девочки вместе играют в парке.

– Это ты? – спрашивает Лора у Натали, указывая на фигурку с желтыми волосами.

Девочка кивает.

– А это Шарлотта, – продолжает она и тянется к оранжевому карандашу.

Улыбка растекается по моему лицу как топленый мед.

Лора тоже улыбается:

– О, дорогая, это чудесно. Какой великолепный сюрприз. – И обращается уже ко мне: – Вы же знаете, каково это, когда сестры постоянно ссорятся, правда? Но каждый раз я успокаиваю себя, что они подрастут и станут лучшими подругами.

Моя улыбка исчезает: на меня накатывает волна тоски по Оливии. Не в силах вымолвить ни слова, я только киваю. Обычно я хорошо справляюсь с эмоциями, когда думаю о сестре. Но сегодня, за день до годовщины ее исчезновения, я, как печенье, рассыпаюсь на кусочки от малейшего прикосновения.

– Мисс Фэйрвью сказала, что быть старшей сестрой очень важно, потому что я лучшая подруга, которая когда-нибудь будет у Шарлотты, – напевает Натали.

Лора пристально смотрит на меня. Она перестала гладить волосы Натали. Потому что теперь она увидела меня. Правда увидела. Она прошла по следу из хлебных крошек через дремучий лес и добралась-таки до пряничного домика.

– Кейтлин? Кейтлин Арден?

Зашибись.

Я смотрю на Натали. Но сейчас она не обращает на нас никакого внимания. Для нее это ужасно скучный разговор между ужасно скучными взрослыми. И всё-таки я отодвигаюсь и иду к своему столу. Не хочу, чтобы Натали назвала меня этим именем при других учениках, не хочу, чтобы о нем узнали их родители. Здесь, в школе, я мисс Фэйрвью, учительница пятого класса. Я и так нигде не могу избежать того, что я Кейтлин Арден, сестра пропавшей девочки Арден. Я начинаю складывать тетради в аккуратную стопку, чтобы Лора не заметила, как дрожат руки.

– Вы Кейтлин, да? – наседает она.

– Да.

Она в шоке:

– Я Лора, я знала, что ты…

– Знаю.

Тишина.

Требуется вся моя воля, чтобы не повернуться и не броситься вон из класса. Я не могу этого сделать. Мне нужна причина, чтобы уйти. Немедленно.

– Прости, что не узнала, – говорит Лора, разглядывая меня как особенно диковинный музейный экспонат. Что-то очень увлекательное из древних времен. – Твоя фамилия… Ты замужем? – Она опускает взгляд на мою левую руку. На кольцо с бриллиантом, которое я никогда не чувствовала своим. Обручального кольца на мне нет.

– Помолвлена. Фэйрвью – фамилия жениха.

Лора в замешательстве хмурится: я представляюсь его фамилией, хотя мы еще не дошли до алтаря.

– Бат – маленький город. – Мои слова повисают в воздухе.

Она улавливает смысл. Обдумывает. И понимает: фамилия Арден слишком тесно связана с исчезновением в Блоссом-Хилл-хаузе.

– Ясно. Что ж, я ничего не скажу другим родителям. Это никого не касается.

А вот журналисты очень долго делали нашу историю достоянием всей страны. Лакомились ею, обгладывая с костей всё мясо, пока ничего не осталось.

– Спасибо.

Мы снова замолкаем. Слышен только шорох карандаша по бумаге. Я действительно не хочу вспоминать пропавшую сестру с почти незнакомым человеком, но не знаю, как закончить разговор, не будучи грубой. В конце концов, я на работе. И должна вести себя как профессионал.

– Ты до сих пор рисуешь? – интересуется Лора.

Вопрос застает врасплох. Пульс почему-то учащается.

– Откуда ты знаешь?..

– Оливия всегда говорила нам, какая ты талантливая. Думаю, так и есть. – Она ободряюще улыбается. – Так ты рисуешь?

– Нет, не рисую, – вру я. Ее улыбка исчезает: я не облегчаю ей задачу, я вся состою из шипов и колючек. Я пытаюсь смягчить ситуацию. – Но спасибо, что спросила. Для меня очень важно услышать, что Оливия… – Я запинаюсь на ее имени. Я не так часто произношу его вслух. Когда ее похитили, в нашем доме его произносили тысячу раз в день, шептали с благоговением, как молитву. Я сглатываю комок в горле, улыбаюсь и начинаю заново: – Приятно слышать, что Оливия говорила обо мне.

– О, да, постоянно. Она…

– Мамочка! – Натали отодвигает стул и подбегает, размахивая рисунком над головой. – Готово! – Она сует листок Лоре и откидывает с лица выбившиеся пряди волос. – Можно мне сейчас что-нибудь поесть?

Они почти сразу уходят. Лора дает мне свой номер и говорит, что мы должны встретиться. Я с улыбкой соглашаюсь, хотя не собираюсь встречаться с ней вне школы. Звучит жестоко. Возможно, так и есть. Но я слишком часто искала утешения у тех, кто знал Оливию, словно пытаясь собрать ее по крупицам. И убеждалась, что для посторонних это золото дураков, потому что никто не знал ее так, как я. Даже Флоренс. У меня есть самые блестящие, самые драгоценные частички Оливии. Со временем на них появились отметины и вмятины – это правда, но они всё еще у меня. К тому же есть вопросы, на которые я не хочу отвечать. Вопросы о той ночи, которые задают из нездорового любопытства. О том, что я видела. Как всё случилось. И что я сделала или не сделала, чтобы предотвратить это. Меня снова и снова затягивает в прошлое.

Нет. Я больше не увижу Лору. Я достаю телефон, удаляю ее номер и сажусь за стол перед классом. Мне пришло сообщение от мамы.

Как ты, милая? Уже дома? X

Я получаю такие сообщения каждый день. Она волнуется. Она всегда волнуется. Она уверена, что судьба окажется достаточно жестока, чтобы забрать и меня. Я отвечаю раньше, чем получаю привычное настоятельное продолжение от папы – это тот редкий случай, когда он нарушает молчание и требует, чтобы я немедленно ответила маме. Я пишу, что со мной всё в порядке. Что я еще в школе, разбираюсь с бумагами, а потом поеду домой к Оскару. Я не говорю маме, что встречаюсь в городе с Флоренс за коктейлями. Что поеду домой на последнем автобусе. Она лишь всполошится, начнет беспокоиться еще больше, а это невыносимо.

Прямо в классе я переодеваюсь в захваченное с собой красное платье в горошек и прячу блузку и брюки-кюлоты в ящик стола. Этим летом у меня шесть недель отпуска, но я вернусь раньше, чтобы подготовиться к сентябрю.

Чтобы как-то убить время перед уходом, я сажусь за один из столов и переобуваюсь в белые босоножки на каблуках. Беру телефон и захожу в соцсети, чтобы проверить свой канал «Страсть к путешествиям в картинках». На прошлой неделе у меня была 41 тысяча подписчиков. С тех пор мой секретный проект набрал еще 300. Мне повезло: несколько крупных онлайн-аккаунтов и художественных новостных агентств поделились моими работами – набросками местных достопримечательностей и коллажами из винтажных тканей. Немного прошлого в настоящем.

Нажимаю на последний пост – мой самый продаваемый принт «Мост Палтни в городе Бат на закате»: небо, винтажная ткань в цветочек горчичного цвета. На фотографии изображение увеличено до формата А3 и снято перед самим мостом – моя рука видна только в правом нижнем углу. Я храню свою личность в тайне. Хочу, чтобы люди покупали мои работы потому, что они им нравятся, а не потому, что я сестра той самой пропавшей девочки Арден. Той, чье лицо мелькало в новостях несколько недель подряд после исчезновения. Просматриваю комментарии: самые радужные и хвалебные. Счастье растекается во мне как масло по горячему тосту.

Оскар знает о моей страсти к путешествиям. Только он и знает. Иногда мне хочется поделиться этим с родителями. Они бы гордились мной. Я знаю, что гордились бы. Но мама стала бы волноваться. Бояться, что я брошу преподавание, чтобы стать художницей. Она не возражала против моих планов изучать в университете искусство, но спросила, чем я потом займусь с таким образованием. Я воздержалась от слов «буду счастлива». Потому что она, разумеется, хочет, чтобы я была счастлива. Но кроме того, она хочет безопасной, стабильной, надежной работы для оставшейся дочери. Тогда одним поводом для беспокойства станет меньше. Мама просто просияла, когда я проявила проблеск интереса к английской литературе, по которой она сама получила ученую степень.

Она заказала буклеты местных университетов и разложила на обеденном столе. Я хотела учиться за границей. Посмотреть мир. Но знала: если уеду, мама начнет соскальзывать в ту самую темную зазубренную пропасть, из которой выбиралась годами после похищения Оливии. Так что я осталась, изучала английскую литературу в Бристоле, а на следующий год поступила на PGCE[3]. Оливия однажды сказала маме, что хочет стать учительницей. Мама никогда не признается даже себе самой, но это одна из причин, по которой она подтолкнула меня на этот путь. По следам призрака Оливии.

Честно говоря, не представляю сестру занятой преподавательской рутиной. Конечно, в детстве ей нравилось учить меня, как ездить на велосипеде, делать «колесо», расчесывать волосы… Но я думаю, будь у нее возможность, она бы добилась большего. Сделала бы больше. Увидела больше.

Я бросаю последний взгляд на «Страсть к путешествиям в картинках», жалея, что мне не хватает смелости добиваться своей цели. Или черствости, чтобы не заботиться о том, что подумает обожающая меня мама. Я выхожу из учетной записи, вызываю такси и отправляюсь на встречу с лучшей подругой, которая когда-то была лучшей подругой моей пропавшей сестры.

2

Кейтлин Арден

Флоренс выбрала необычное заведение в одном из мощеных переулков в центре города. Здесь высокие потолки и викторианский кафельный пол, круглый бар из красного дерева и мрамора с подвешенными корзинами с вьющимся плющом и гирляндами огоньков. Мимо проплывает официант, неся поднос с коктейлями в глиняных горшочках и стеклянных бокалах, на которых преломляется свет. Народу битком. Я протискиваюсь сквозь толпу в поисках подруги. Мимо проходят две женщины – настолько похожие, что нет никаких сомнений: это сестры. Они смеются, взявшись под руки. В это время года я встречаю сестер повсюду. Эти женщины ходят парами, уверенные, что в конце каждого неудачного свидания, вечеринки или просто долгого дня рядом окажется родная по крови душа, которая будет любить всегда.

Одиночество проникает в меня, и, несмотря на жару, мне становится холодно. Большинство не понимает, что такое страх. Настоящий страх. Что значит потерять кого-то из-за человека с ножом и в маске. И никакая напыщенная лирика не заставит это почувствовать. Слова имеют силу, но личный опыт важнее. И из-за этого я могу находиться среди людей – неважно, незнакомых, членов семьи или друзей, которые знают меня всю жизнь, – и чувствовать, что я сама по себе. Одна. Хотя это слово не передает всей тяжести моего положения. Да и нет такого слова, которое могло бы вместить и выдержать эту тяжесть.

Флоренс уже ждет за столиком напротив бара, как всегда покусывая накрашенные красной помадой губы и что-то листая в телефоне. Я мысленно захлопываю внутренние ставни, запирая негативные эмоции и напоминая себе: я не одинока. Сейчас я с подругой, которая для меня как родная. У Флоренс шикарные блестящие волосы чернильного оттенка до ключиц и густая челка. На ней кожаная куртка с черными заклепками поверх шелковой блузки цвета слоновой кости и ярко-оранжевая юбка с кружевным подолом. По сравнению с этим мое платье в горошек и туфли на каблуках кажутся слишком простенькими.

– Опаздываешь, – говорит подруга вместо приветствия.

– Всего на пять минут.

– На семь, – поправляет она, когда я усаживаюсь напротив.

– Как ты можешь никогда не опаздывать?

– Точно так же, как ты никогда не приходишь вовремя.

Мы улыбаемся друг другу.

– Я соскучилась, – говорю ей.

Я заказываю нам по коктейлю, и мы легко завязываем разговор. Флоренс рассказывает о своем последнем прослушивании, но обрывает себя на полуслове, прищурившись. Я поворачиваюсь на стуле, чтобы проследить за ее взглядом. Сквозь толпу, улыбаясь мне, пробирается моя подруга Джемма. Платье лавандового оттенка чудесно оттеняет ее смуглую кожу.

– С окончанием семестра! – Джемма салютует бокалом.

Мы познакомились пять лет назад в начальной школе в маленькой деревушке, когда я только начала работать. Как у единственных сотрудниц моложе сорока пяти лет у нас с Джеммой оказалось много общего. Нас объединяла любовь к «Девочкам Гилмор»[4] и ненависть к такому образчику эмоциональной агрессии и токсичной маскулинности, как Джесс Мариано[5].

Я встаю и обнимаю ее:

– Выпьем за шесть недель блаженства.

Джемма поворачивается к Флоренс и приветливо произносит:

– Рада снова тебя видеть.

Флоренс отвечает еле заметной холодной вежливой улыбкой. Они встречались всего несколько раз, но Флоренс сразу невзлюбила Джемму. Дело в том, что Джемма – сама внезапность, увлеченность картами Таро и горячей йогой. Точно такой была и Флоренс до помолвки с Дэниелом. Но теперь Флоренс – сама организованность, домашний интерьер и выходные с семьей Дэниела в Кенсингтоне.

– Если бы я знала, что ты тоже придешь сюда выпить, мы могли бы что-нибудь придумать, – говорит Джемма.

Прежде чем я успеваю ответить, вмешивается Флоренс. Ее тон слишком самоуверенный, чтобы быть вежливым:

– Вообще-то мы с Кейти отмечаем это каждый год.

– О… – Джемма переводит взгляд с меня на нее. – День рождения или…

К горлу подступает темно-желтая тошнота. Джемма не знает о пропавшей сестре. И о том, что мы с Флоренс встречаемся накануне годовщины ее исчезновения почти десять лет. Не знает о самых мрачных и печальных моментах моей жизни.

Повисает молчание. Джемма догадывается, что о чем-то не знает. Ей неловко и обидно, как ребенку на детской площадке, которого отказались принять в игру.

– Я позвоню завтра? – предлагаю я, чтобы побыстрее снять напряженность. – Можем сходить на этой неделе на ланч. Или кофе?

Джемма мельком бросает взгляд на Флоренс, словно ожидая ее возражений, и кивает. Я улыбаюсь самой дружелюбной улыбкой, чтобы сгладить презрительную усмешку Флоренс. Как только Джемма возвращается к своей компании, Флоренс произносит: «Она не в курсе, да?» – с довольным видом: она по-прежнему остается главной подругой.

Я поскорее меняю тему:

– Волнуешься из-за свадьбы?

Всего через семь недель Флоренс станет замужней женщиной. К двадцати шести годам большинство моих подруг или замужем, или помолвлены. А ведь, кажется, еще вчера мы сокрушались по поводу сроков университетских экзаменов и о том, что лекции начинаются безбожно рано – в девять утра.

– Если мама ограничится вином и я не опоздаю из-за тебя на церемонию, всё пройдет чудесно.

Я торжественно киваю:

– Моя главная обязанность как подружки невесты – следить, чтобы Сьюзен не вылакала всю текилу в баре.

Флоренс с упреком выгибает бровь. Я стараюсь не улыбаться, сохраняя как можно более серьезное выражение лица.

– А вторая моя главная обязанность – отлично проводить время, – добавляю я.

Подруга прищуривается, и я демонстрирую ей улыбку во все тридцать два зуба:

– Обещаю.

Нам приносят напитки в горшочках из обожженной глины с сухим льдом и съедобными цветами лютиковожелтого и васильково-синего цветов. На секунду я переношусь на луг с полевыми цветами – в тот последний чудесный день, когда я смотрела, как Оливия делает «колесо» в лучах заходящего солнца. Я до сих пор ощущаю запах солнцезащитного крема на коже, чувствую послеполуденный жар, слышу смех сестры, так похожий на звон колокольчиков.

Перед моим лицом появляется рука и медленно машет, вырывая из задумчивости.

– Ты слушаешь? – спрашивает Флоренс.

– Да, – вру я, прогоняя воспоминание, но не успеваю: подруга замечает затаенную грусть, которая угрожает затянуть меня на самое дно.

На ее лице появляется сочувственное выражение.

– Кейт…

– Вы с Дэниелом решили взять двойную фамилию? – интересуюсь я прежде, чем она успевает спросить, всё ли со мной в порядке: пропавшая сестра – это рана, которую я не хочу бередить. Разговор с Лорой выбил меня из колеи, только и всего.

Флоренс переводит дыхание, словно собираясь продолжить, но у нас есть правило: на очередной годовщине мы не говорим об Оливии. Поэтому подруга смиряется с тем, что я сменила тему.

– Да, конечно. Правда, он хочет, чтобы мы стали Оделл-Фокс, – она корчит такую гримасу, словно ей предложили стать мистер и миссис Гитлер.

Я улыбаюсь:

– А чем тебя не устраивает Оделл-Фокс?

Она вскидывает подбородок:

– Фокс-Оделл лучше.

Я качаю головой:

– Нет. Оделл-Фокс. Определенно. В этом я согласна с Дэниелом.

Ее глаза озорно блестят.

– Ладно, но я всё равно скажу ему, что ты согласна со мной.

Я салютую бокалом:

– Лучшее начало брака – с обмана.

Флоренс смеется.

Вечер подходит к концу. Мы заказываем еще два коктейля, и я понимаю, как мне повезло, что у меня есть Флоренс. В детстве я мечтала о такой подруге, как у сестры. Их дружба была легкой, как дыхание, они гуляли по Стоунмиллу рука об руку, склонив головы друг к другу, и смеялись громче остальных. Потом Оливия исчезла, и Флоренс начала приходить проведать меня. Раньше я была просто приставучей младшей сестренкой Оливии, а потом мы стали одной семьей.

Иногда я не могу уснуть, думая о том, что и Флоренс может исчезнуть.

– А что у вас с Оскаром? – спрашивает она. – По-прежнему собираешься взять его фамилию?

– Да.

Она закатывает глаза, как будто я предаю всех женщин, но фамилия Арден слишком запятнана кровью, слишком сильно связана с исчезновением в Блоссом-Хилл-хаузе – печально известным делом о пропавшей девочке. Стать Фэйрвью – это как встряхнуть снежный шар[6]. Так что я собираюсь начать всё заново.

– Ну а твои свадебные планы? – интересуется Флоренс.

– Отлично, – коротко отвечаю я. – Прекрасно.

– То есть ты наконец назначила дату? Забронировала место? Выбрала платье?

При упоминании об этих вещах, которые я не смогла сделать, в груди бьется тревога. Я не особо заморачиваюсь своей медлительностью и не хочу, чтобы Флоренс заморачивалась. Мой ответ наверняка заденет подругу за живое.

– Ты говоришь совсем как моя мать.

Она опять корчит гримасу:

– Боже. Веселенькая перспектива.

У Флоренс и моей матери сложные отношения. Мама была благодарна подруге, которая взяла меня под свое крылышко после исчезновения сестры. Радовалась, что у меня появился кто-то близкий по возрасту, с кем можно поговорить. Но со временем мама стала ревновать, что я более откровенна с Флоренс, чем с ней. Когда у меня был трудный переходный возраст, мама однажды обвинила меня в попытке заменить Оливию на Флоренс. Не желая ранить ее, я удержалась от ответной колкости: «На самом деле это ты пытаешься заменить меня на Оливию. Полностью стереть меня, чтобы осталась только она».

– Мне очень неприятно соглашаться с Кларой, – решается Флоренс. – Но она права, задавая такие вопросы. Вы помолвлены уже почти три года.

– Это недолго, – защищаюсь я.

– Вот я через пять минут после помолвки начала искать в «Гугле» место для свадьбы.

– Тебе нравится планировать.

Она берет меня за руку и сжимает:

– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.

– Я счастлива. Я люблю Оскара.

– Знаю, что любишь. И все знают. Когда вы вдвоем, смотреть тошно… Но почему бы не назначить дату?

Я до боли прикусываю внутреннюю сторону щеки, желая, чтобы Флоренс прекратила расспросы. Но когда становится ясно, что она не отступит, я вру:

– Собираемся глянуть одно местечко в следующие выходные.

– Вы оба? – Подруга явно не верит.

– Да, – снова вру я.

– Отлично! Как интересно. И что за место?

– Пристон Милл, – на ходу выдумываю я.

Она медленно кивает. Я вижу, как в мозгу подруги крутятся шестеренки: она пытается понять, говорю ли я правду. Но укол вины из-за вранья тут же исчезает, когда Флоренс продолжает:

– А какие планы на медовый месяц?

Я прикрываю глаза от дурного предчувствия и накатившей усталости.

– Никаких.

– Что? – с наигранным удивлением интересуется подруга.

– Ты уже знаешь. Мне довольно поездки в Йорк.

– Разве ты не хотела бы поехать в Нью-Йорк? – с энтузиазмом расспрашивает она, подавшись вперед. – Или на Мальдивы? Или в Грецию? Или в Италию?

Думаю, да.

– Нет, – вру я.

Она протестующе закатывает глаза:

– Не похоже, что ты сильно ограничена в деньгах.

– Флоренс, пожалуйста. – Я знаю, ей не все равно. Знаю, что она просто хочет для меня самого лучшего. Но у меня нет сил продолжать этот разговор. Не сейчас.

– Это же бессмысленно, – продолжает подруга, не обращая внимания на мою мольбу. – Клара так волнуется, когда ты путешествуешь, уезжаешь слишком далеко, но ее дочь похитили прямо из дома. Из собственной спальни. Так какая разница, в Мексику вы поедете или в Тимбукту?

Мы уже говорили об этом, и, хотя я знаю доводы наизусть, приходится сделать усилие и повторить:

– Тревога очень редко бывает рациональной.

– Из-за матери ты не поступила туда, куда хотела. А теперь просто ради ее спокойствия проведешь медовый месяц в унылой старой Англии.

– Мама не просила меня не ездить за границу в медовый месяц.

– А ей и не нужно. Достаточно просто прикусить нижнюю губу, чтобы ты сдалась.

В целом Флоренс понимает меня лучше других. Она знала Оливию. Любила. И думает, что я у нее как на ладони: что желание нравиться людям – в основном матери – перевешивает мои надежды и амбиции. Но есть то, чего она не замечает. То, что я загоняю на самое дно. Правда настолько уродлива, что иногда мне трудно смотреться в зеркало или оставаться наедине с собой. Это моя вина, что Оливия пропала.

Если бы я начала действовать раньше, если бы не застыла в дверях как вкопанная, если бы побежала вниз и позвонила в полицию или родителям вместо того, чтобы прятаться, пока они не вернулись, Оливию бы нашли. А человека в венецианской маске поймали. Вот почему я подчиняюсь воле матери. Родители лишились дочери из-за меня. Это из-за меня ее так и не нашли.

– Кейт, ты в порядке?

Я пытаюсь отогнать мрачные мысли, но они клубятся как черный дым:

– В порядке. – И сама не верю в то, что говорю. – Но ты нарушила наше единственное правило. Ты говорила о ней.

– Не напрямую. Не совсем, – Флоренс опускает глаза, помешивая коктейль металлической трубочкой так, что лед звенит. – Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Ты заслуживаешь счастья, Кейт. – Она встречается со мной взглядом. – Ты же веришь мне, да?

И хотя я не верю, я киваю. Меня так и подмывает признаться, что именно я чувствую на самом деле. Но она начнет утешать меня. Уверять, что это не моя вина. Мне не нужна ложь во спасение. Я знаю правду. Она живет во мне – острая и режущая, как бритва.

3

Зима

Элинор Ледбери

Элинор просыпается и обнаруживает, что он ушел. Перекатывается на его сторону кровати и вдыхает знакомый запах. Ее сердце уже колотится. Она ненавидит, когда он уходит. Особенно без предупреждения. В груди словно жужжит улей разъяренных пчел, вызывая тошноту. В свои семнадцать Элинор знает, что должна уметь справляться с одиночеством. Тем более она остается всего на несколько часов. Хит говорил с ней об этом, но у нее не получается. Пчелы не перестают жалить. Хочется выцарапать их из груди. Вместо этого она кричит, уткнувшись в подушку. Никто не услышит ее страданий. Ледбери-холл расположен весьма и весьма уединенно. Двадцать минут ходьбы до ближайшего дома и полчаса езды до ближайшего города.

Она глубоко дышит, внушая себе: Хит вернется, – и голышом садится на кровати. Без его горячего тела по коже бегут мурашки. Элинор кутается в пуховое одеяло и угрюмо смотрит на тяжелые шторы в дальнем конце комнаты. Чтобы собраться с силами, встать с кровати и раздвинуть их, требуется минут десять. Слабый водянисто-голубоватый свет зимнего солнца просачивается в окно, лениво скользя по деревянному полу. Из спальни открывается вид на сад с большим прудом. Хотя это скорее озеро, а не пруд. В центре него – островок с каменной статуей двух влюбленных, сплетенных в объятиях. Мужчина прокладывает дорожку из поцелуев вверх по шее девушки, его руки скользят по ее обнаженному животу, устремляясь к груди.

Хит плавает в пруду каждое лето и всё пытается уговорить Элинор присоединиться. Она не соглашается. Она даже не уверена, что умеет плавать. Когда она была маленькой, дядя Роберт пытался научить ее. Но, едва зайдя в воду, Элинор представила, что тонет, как ее родители. Она чувствовала, как мутная вода затекает в горло, заполняет легкие, пока она не перестанет дышать. Сердце так неистово колотилось, что она была уверена: ребра треснут и расколются. Иногда ей снится родительская яхта, покачивающаяся среди океана, в центре огромного пустого пространства. Вот и Элинор чувствует себя такой дрейфующей яхтой, когда в Ледбери-холле нет Хита.

Она принимает душ и одевается, но к полудню он всё еще не вернулся. Завтра приедет дядя Роберт – девушка боится его визитов на выходные и его способности превращать огромное поместье в георгианском стиле в спичечный коробок. Она волнуется, потирая кожу вокруг ногтей. Только в трех из семи спален есть свежее белье. Предполагалось, что Хит сменит его – без него придется делать это самой. Дядя Роберт давным-давно уволил домработниц, но по-прежнему требует безукоризненной чистоты. Элинор и Хит начали уборку вчера вечером, но им надоело, и они решили отвлечься на пару прихваченных из погреба бутылок вина. Элинор задумывается, не для того ли Хит и уехал, чтобы купить бутылки взамен выпитых. Дядя Роберт пересчитывает бурбон, который хранится в бывшем кабинете ее отца, а иногда спускается и в погреб.

Когда кровати застелены, а в библиотеке вытерта пыль, Элинор позволяет себе присесть и скоротать время за чтением. Хотя она уже читала «Маленьких женщин»[7], ее снова тянет к этой книге. Втайне она тоскует по сестре и верит, что она была у нее в прошлой жизни. Писательница, как Джо, или художница, как Эми. Но вскоре Элинор откладывает книгу, выходит в холл и смотрит на напольные часы. Уже четыре часа, а она по-прежнему одна. Ее охватывает паника. Она представляет, как машину Хита заносит по обледенелой дороге на встречную полосу. Она до мельчайших подробностей видит обломки. Хит внутри машины, в ловушке. Раздробленные ребра расщеплены как спички, кровь хлещет из висков, невидящие глаза широко раскрыты. Она трясет головой, пытаясь избавиться от наваждения. Она знает, что это глупость… А если нет? Сердце колотится, дыхание сбивается. Не в силах отогнать видение изуродованного тела Хита, Элинор меряет шагами гостиную. Хит как-то сказал ей, что они из тех людей, которые всегда будут принадлежать только друг другу. Если он не вернется, ее одиночеству не будет конца. Он опаздывает. Почему он опаздывает?

Страх перерастает в ярость. Он уже должен вернуться. Он мог хотя бы сказать, куда едет или как долго его не будет. Она обуздывает свой гнев, впивается в него ногтями, чтобы он не вырвался наружу. Лучше злиться, чем быть брошенной. Девушка снова и снова подходит к окну, надеясь увидеть фары автомобиля на подъездной дорожке. И каждый раз – разочарование. Элинор достает из погреба еще одну бутылку вина, решив, что выпивка успокоит нервы. Она садится на его кровать и делает медленные целебные глотки, пока комната не расплывается. Пока ее не затягивает в темноту.

Когда она просыпается, уже поздний вечер. Никогда за свои семнадцать лет она так надолго не оставалась одна. Без Хита ее словно режут на части, кусочек за кусочком.

Когда-то ее мир состоял из четырех человек, а потом в одно мгновение уменьшился вдвое. И может уменьшиться еще, если с Хитом что-то случилось. Где бы она была без Хита? Кем была? Наверное, страх потерять Хита навсегда – просто бессмыслица. Но для нее это такая же реальность, как холодный пол под горячей щекой. Она снова ищет внутри себя тот гнев. Но, подобно приливу, который возвращается к берегу, то же самое происходит и с ее страхом. Это мощное цунами захлестывает, заполняет уши, глаза, легкие, пока она не перестает слышать, видеть, дышать.

Чьи-то руки обхватывают ее запястья, и Элинор ставят на ноги.

– Я здесь. – Глубокий голос Хита заставляет прилив отступить. – Ты что, пила?

Она кивает. Жужжащие жалящие осы, которые гнездились утром в груди, переместились в голову. Она сразу чувствует себя глупо. Она смешна. И все-таки ей полегчало. Напряжение, скрученное в спираль, отпускает, и в руках Хита она становится мягкой как свечной воск.

Хит набирает ей ванну. Она раздевается и залезает в нее. Он сидит на краю ванны, пока она отмокает. Они молчат. Но это хорошая тишина. Элинор в ней уютно.

– Где ты был целый день? – шепчет Элинор, глядя на воду, которая покрывается рябью под ее дыханием.

– Ездил в город за продуктами. Дороги обледенели, поэтому ждал, пока они немного оттают, и вернулся.

Она не верит. Она знает: он лжет. Чувствует цветочный аромат духов другой женщины.

– Я весь день была одна, Хит.

После паузы Хит отвечает:

– Я не могу повсюду возить тебя с собой, Элли.

– Понимаю, – говорит она, хотя на самом деле не понимает. Она не покидает Ледбери-холл без него. Ему это не понравится. Они всегда вместе, пока Хит не решает иначе. Элинор хочет возразить, как это несправедливо, но она рада, что он дома, и не хочет всё портить.