– Да, – признался Пророк. – Кому ты ещё нужен со своим ножичком?! – и снова переключился на Орлова: – Не посылал я тебя никуда. А имени Бурко в моём лексиконе нет.

У Цветаева возникло такое ощущение, что он падает с парашютом – полное отсутствие опоры под ногами. Он зверем посмотрел на Пророка, но Пророк сделал вид, что не замечает его взгляда. Вот откуда, оказалось, ноги растут, вернее, свешиваются: Пророк решил расставить все точки над «i», но только не знал, то, что оберегало Цветаева, распространяется только на него одного единственного, да и то чаще всего ситуационно, хотя и это немаловажно. Давно мог у меня спросить, подумал Цветаев, но о таких вещах никто не спрашивает, они подразумеваются или нет. Глупо озвучивать то, над чем ты не властен и в чём ты сам до конца не уверен.

– Двадцать лет мы жили с предчувствием войны!

– Ерунда, блеф, бред больного воображения! – оборвал его Гектор Орлов.

Пророк тоже посмотрел на него, как на полного идиота.

– А ты? – повернулись они к нему.

– Я не знаю, – подумал Цветаев, – я просто ощущал себя не в своей тарелке. Было такое.

– А точнее?! – потребовали они, словно он, а не Пророк, должен был вещать.

– Точнее, чувствовал, что всё это плохо кончится.

– Что, серьёзно? – удивился Орлов, взывая к совести Цветаев, потому что заподозрил его в лицемерии.

– Серьёзно, – сказал Цветаев, ибо это была правда. – Ну, я так чувствовал, – добавил он, оправдываясь, под гневным взглядом Орлова.

– Ну вот видишь! – хихикнул Пророк.

– Подождите, подождите! – вскричал Орлов, тряся казахской бородёнкой. – Вы хотите сказать, что вы провидцы?

– Нет, конечно, – перебил Цветаева Пророк, – но умнее тебя, дурака.

– А как это у вас получается?

– Мозг ясновидящих взаимодействует на квантовом уровне с иными мирами, – сморозил Пророк.

– Что же вы знаете? – спросил Цветаев с недоверием.

– Я думаю, на этой войне победителей не будет.

– Да ладно!

Пророк отвернулся, и Орлов скорчил изумлённую физиономию. Не верилось ему, впрочем, как и Цветаеву, что бандерлоги и львонацисты останутся при своих. Хотелось загнать их в угол, как крыс.

– Серьёзно, – сказал Пророк.

– Другими словами, я шлялся по бабам, а вы занимались делом?

– Почему делом? – на это раз глупо хихикнул Пророк. – Жека два раза безуспешно поступал в литинститут.

– Это нечестно! – запротестовал Цветаев, – при чём здесь литературный институт?!

Он так и не сумел реализовать свою мечту, отложив на после войны, ещё не понимая, что каждый пропущенный год в этом деле лишают тебя шанса сделать что-то стоящее в жизни. В действительности, он всего лишь только мечтал хоть чему-нибудь научиться. Если бы ему кто-то обучил лесничеству, он был стал лесничим, но писательство казалось ему самым лёгким и доступным путём, чего проще: копм, редактор, и вперёд, и с песнями.

– А что тебя удивляет? – спросил Пророк, – в стране двадцать лет возрождали Бандеру, а ты ни сном ни духом.

– Да, – сознался Гектор Орлов, – я как-то пропустил этот момент. А вот, что ты не знаешь Бурко, я уже потом понял, когда мне все зубы выбили. Во, – он оскалился. У него действительно остались одни почерневшие клыки, на которых когда-то держалась челюсть за пять тысяч долларов. – Янтик до последнего дня старался.

– Какой Янтик? – плохо слыша собственный голос, спросил Цветаев.

Ему нужно было как-то удержать нить разговора, иначе голова взорвётся от обиды.

– «Пшек», которого ты шлёпнул.

– Я вначале думал, – криво улыбаясь, признался Пророк, – что ты к Ирке ходишь.

– Какой Ирке? А-а-а… – догадался Орлов, и гнусная ухмылка мелькнула на его губах. – Ревнуешь?! – отложил он ложку, словно приготовившись к старой школьной драке, в которой они упражнялись где ни попадя.

Оказывается, они не забыли свою давнюю вражду, скрывали её под маской дружелюбия. Ничем хорошим это не кончается, понял Цветаев.

– Нет! – твёрдо сказал Пророк.

– Эх ты, – укорил его Орлов. – Я даже не знал, что она здесь.

– А вдруг?! – подло уточнил Пророк.

Но его ревность никого не интересовала. Мало того, она презиралась, как школьный реликт. Эта версия вообще была тупиковой, целиком и полностью выдуманная Кубинским, который и в юности ревновал Ирку к каждому фонарному столбу. Удивительно, как она вначале выскочила замуж за Орлова, наверное, из-за его харизмы или ещё из-за чего-нибудь. Впрочем, были времена, когда Кубинский и Орлов дружили. Однажды они «влюбились» в аптекаршу с серыми глазами, пригласили к Орлову на дачу, и он пошёл первым, а Кубинский остался ждать на кухне. После Орлова настала его очередь, но на его беду в те времена он носил усы. Аптекарша в темноте обрадовалась, решив, что вернулся Орлов, а когда нащупала усы, то выгнала Кубинского с треском и, как ни странно, на его счастье, потому что Орлов подхватил «гусарский насморк» и долго лечился. Естественно, эти дураки всем разболтали о своём подвиге, и о насморке тоже, разумеется.

– Антон, выходит, Жаглин предатель?.. – удивился Цветаев и, наверное, забыл бы о своёй наивности, если бы Пророк не ответил.

– Ещё не известно.

Ну да, вдруг подумал Цветаев, ты же мне теперь не веришь, не оправдал я твоих надежд священной коровы.

– А кто ещё?

– Ты!

– Я?! – и Цветаев услышал, как на пол упала ложка, выроненная Геркой. – Ты что из себя строишь?!

– Я ничего из себя не строю, я говорю то, что есть!

– Что?!

В воздухе запахло дракой.

– Кто последним общался с ребятами? Ну?! – потребовал Пророк объяснений. – Колю ты вообще проводил!

Политыкин должен был отправиться на левобережье и заложить там новую явку. Он не вернулся. Напоминать Пророку о том, что Цветаев прикрывал Николая до самого Днепра, было глупо, всё очевидно – предатель!

– Провожал, ну и что? – отозвался чужим голосом Цветаев, но его никто не услышал.

На кухне засвистел чайник, и Пророк убежал.

– Не обращай на него внимания, – посоветовал Гектор Орлов.

– Как? – спросил Цветаев глухим голосом.

Он вспомнил, что Генка Белоглазов, геолог и большой души человек, сгинул когда они ещё воображали себя боевой единицей и действовали соответствующим образом – напали в Лукьяновке на казарму львонацистов, а когда отступили Белоглазова с ними не было. Андрей Сергеев пошёл менять на посту Цветаева и пропал без вести. Судьба его до сих пор была неизвестна.

– Китайцы говорят, что жить во время перемен вообще вредно, – сказал Гектор Орлов.

Цветаев удивился, Гектор не был склонен к философствованию.

– Я всё понял! – вернулся Пророк с чайником в руках и не дал им договорить. – Жаглина мне ещё в марте подсунули!

Похоже, Орлов не вписался в его теорию предательства. Вот он и суетится, подумал Цветаев и снова почувствовал себя одиноким. Обида схватила его за горло.

– Не может быть! – засомневался Орлов. – В марте о тебе никто не знал.

По лицу Пророк пробежала судорога, с недавних пор он не любил, когда ему перечат.

– Ты не понимаешь, как работает разведка, – покровительственно сказал Пророк, заваривая чай.

– А ты понимаешь?! – иронически спросил Цветаев, возвращая ему всё сполна.

– А я понимаю! – ехидно заверил его Пророк, намекая на СБУ, отбитые почки, третьего друга, Лёху Бирсана, предавшего его, и верную жену, на которую мог опереться, но при этом почему-то злился на весь белый свет.

Совесть у тебя отбили, подумал Цветаев, а не почки.

– Не верю! – заявил Орлов. – Вы его проверяли?

– В том-то и дело… – признался Пророк, расставляя чашки, – что нет. Так кое-какие справки навели, и всё. В суматохе не до этого было. Целая группа полегла.

За его велеречивостью крылась гадская душонка – так показалось Цветаеву. Чашка ему не досталась, но идти за ней на кухню он принципиально не захотел.

– А другие как? – не удержался и спросил он, чувствуя, что губы у него от обиды задеревенели.

– Не важно как, – грубо ответил Пророк и даже не взглянул на него.

– Мы-то целы! – двусмысленно, как показалось Цветаеву, возразил Орлов.

– Целы, потому что Жаглин погиб, – так охотно, словно Орлов подыграл ему, объяснил Пророк. – После него, как ножом отрезало.

На что он намекает, подумал Цветаев, что мы с Жаглиным в сговоре? Обида ещё крепче схватила его за горло.

– Вот видишь! – обрадовался Орлов. – А ты Жеку подозреваешь!

– Я даже самого себя подозреваю, – отшутился Пророк, но лицо у него так и осталось чужим.

– Да если бы Жека был предателем, как ты говоришь, он бы и тебя сдал, – снова двусмысленно сказал Орлов.

– А сдавать не выгодно, – нашёлся Пророк и тем самым подвёл черту под свои подозрения. – Выгодно сделать нашу работу неэффективной. Иначе пришлют других, о которых Жаглин ни сном ни духом.

Он выразительно посмотрел на Цветаева.

– Ну ты и сволочь! – сказал Цветаев таким тоном, когда сообщают, что следующим будет смертоубийство.

И в этом странном разговоре Лёха Бирсан незримо присутствовал с ними. Была у него какая-то роль, которую Цветаев ещё не понял.

– Какой есть! – ответил Пророк. – Ты, кстати, был последним, кто видел Жаглина.

Цветаев вскочил:

– Ну застрели меня тогда, и покончим с этим!

– Стрелять я тебя не буду! А вот разобраться во всём надо.

– Разберись, – слёзно попросил Цветаев. – Христом богом прошу, разберись и успокойся!

– И разберусь, ты, что думаешь, не разберусь! – сказал с угрозой Пророк. – А пока ты под домашним арестом.

Цветаев плюнул с досады и ушёл в соседнюю комнату, чтобы упасть на диван и предаться страданиям, и эти страдания вдруг вылились в странное философствование: «Нам всё ещё кажется, как в школе, что жизнь ещё впереди, что её ещё можно изменить в любую сторону, стоит только шевельнуть пальцем. Одного мы не знаем, что жребий брошен, что всё, что происходит с нами сейчас, предопределило всю нашу дальнейшую судьбу».



***

Гектор Орлов оказался нетранспортабельным, не в прямом смысле, конечно, просто за ним сразу не хотели присылать вертолёт. Причина была не ясна, а с Пророком Цветаев из принципа не разговаривал.

Гектор сказал, уплетая за обе щеки сардины в вине и большой кусок белого хлеба с маслом:

– Не знаю, какая между вами кошка пробежала, но ситуацию надо разрулить быстро и мирно.

Между делом он с большим удовольствием пялился в дебилятор, который орал что-то о скором и неминуемом, как лавина, Дні незалежності.[135] Независимости от чего? Естественно, все всё понимали, но делали вид, что это не имеет никого отношения к России. Некая абстрактная независимость, висящая в пустоте, абсолютно чуждая русскому. Поэтому последние двадцать лет Цветаев чувствовал себя изгоем и всё, что делалось на западе страны, казалось играми в оловянные солдатики, несерьёзным и не требующим внимания нормального человека, ведь фашизм был растоптан в сорок пятом, а ему дали возродиться снова.

– Как же её разрулишь, – пожаловался Цветаев, – если я не знаю, что Антон задумал.

– А он ничего не задумал, он пошёл на Бессарабский рынок, – бездумно сказал Гектор Орлов, вылавливая из в банке очередную сардину.

Целый ящик этих сардин Пророк притащил накануне и строго-настрого запретил к нему прикасаться. «Для Герки», – хмуро бросил он.

– Зачем пошёл?

От сардин исходил пьянящий запах. Цветаев сам бы умял баночки три, но нельзя – всё больному Гектору.

– Наверное, чтобы узнать о подвигах Жаглина? – предположил Орлов. – Ты ведь знаешь, я к нему хорошо относился. Жаглина любил. Жаглин ему ничего плохого не сделал.

Можно был ещё добавить, что он прикрывал ему спину последние три месяца. Об этом почему-то все забыли.

– Да, странно… – высказался Цветаев и ещё больше задумался.

При взгляде на весёлую морду Жаглина, все сомнения, которые грызли Цветаева, испарялись, как иней под солнцем. А когда Жаглина не стало, они постепенно стали одерживать верх, и с этим ничего нельзя было поделать. Где это видано, чтобы человек за один раз смог «взять» троих. И где? В центре, под носом у властей и дайнов. Ну ладно, предположим, думал Цветаев, когда я заведусь, то наверняка сумею отчебучить и не такой фокус, если, конечно, очень и очень постараюсь, но ведь я не буду по-глупому испытывать судьбу, опасно. А Жаглин при его сыроватом сложении и полном отсутствии реакции смог, хотя и был ранен? Как ему это удалось?

– А ты всё спишь, – так хитро сказал Гектор Орлов, что Цветаев возмутился: «И ты туда же!»

– В смысле?..

– Иди, добывай алиби, блин! И меня заодно выручишь! Мне тоже надо отмыться! Так что на тебя одного надежда. А теперь принеси мне кофе! Молока не забудь!

Пока закипал кофе, Цветаев пораскинул мозгами: есть два адреса: Зинка и некий Бурко из Оболони. Как он хоть выглядит? С них и надо начать.

– Я же под арестом! – выложил он все свои страхи, когда принёс Орлову кофе.

От природы он был таким правильным, что самому было противно. Сашку жалко, думал он, Генку Белоглазова жалко и всех остальных жалко. Даже Антона жалко!

– Кх! – чуть не подавился Орлов и закашлялся. – Фу! – отдышался он. – Чудак человек. Антон придёт и скажет, что ты виноват, и что ты будешь делать после этого? – он с иронией посмотрел на Цветаева.

– Не знаю, – пожал плечами Цветаев. – Застрелюсь!

– Вот именно! – воскликнул Гектор Орлов. – Человек – кузнец своего алиби! Иди наконец с богом!

– Но он же не прав!

– А кого это волнует на войне?! – Орлов посмотрел на него выразительно. – Спишут тебя в предатели и забудут, и меня заодно шлёпнут, думаешь я не понял, о чём Антон вчера говорил.

По спине у Цветаева пробежал озноб дурного предчувствия.

– Не понял, – признался он.

– Ответственность на нём за провал группы, он за всё отвечает. Надо найти крайнего. Крайним назначен ты!

– Но это же подло! – воскликнул Цветаев, хотя уже был готов действовать.

– Забудь об этом на войне. Она всё спишет, – повторил Орлов.

– Понял, – кивнул Цветаев и уже собрался было выложить свой план действий, как Орлов его остановил.

– Стоп!!! Ничего мне не говори. Не хочу Антону врать.

И глаза его вспыхнули куражным светом.

– А что ты скажешь?

– Скажу правду, скажу, что ты ушёл, чтобы найти концы. У тебя есть, где их искать?

– Есть, – согласился Цветаев и снова подумал о Зинке Тарасовой.

Лучшего кандидата в связные не найти. Притащу её сюда, пусть она всё ему расскажет, злорадно решил он, представляя растерянное лицо Пророка, и как он будет каяться, ползая в ногах.

– А если?.. – заикнулся Цветаев, всё ещё пребывая в сомнениях.

– Слушай, – воскликнул Орлов сварливо, – дай мне поесть в конце концов! Знай, что я на твоей стороне, и баста, дай поесть!

Он обжирался вторые сутки, спал и ел, спал и ел, и никак не мог наесться.

– Спасибо, брат, – только и пробормотал Цветаев, но духа у него от этого не прибавилось.



***

На это раз он подготовился основательно. Взял тот самый пистолет, который его спас на Михайловской, «Машку» капитана Игоря, естественно, «калаш», который, как всегда, демонстративно бросил на сидении справа, а «Машку» бережно завернул в покрывало Татьяны Воронцовой. От покрывала тонко пахло духами, как напоминание о довоенной жизни.

Гектор Орлов провожал каждое его действие весёлыми глазами:

– Молодец! – хвалил он, радуясь еде. – Я бы тоже с тобой, да сам понимаешь…

Цветаев махнул на прощанье и ушёл без слов, чего с Орлова возьмёшь, пока не наесться за все дни плена, соображать не будет.

У него возникло стойкое ощущение, что он больше не вернётся на эту явку, что он вообще последний раз видится с Гектором. «Тьфу, тьфу, тьфу», – поплевал через левое плечо, и, страдая, влез в машину. Вместо «косоглазого» у них теперь был красный «бмв», потрёпанный, старый, без «габаритов», но с надёжным мотором.

На посту «Выдубичи» документы никого не интересовали. С уважением поглядели на автомат, на пистолет, висящий в кобуре под мышкой, и спросили с ехидной подковыркой:

– За майдан або ЄС?..[136]

Голоса были вполне миролюбивыми. Скажу за майдан, а это львонацисты, скажу за ЕС, а это бандерлоги, ущемлённые властью, подумал Цветаев. Как разница, махнул он на себя рукой.

– За ЄС[137], – ответил и внутренне сжался, готовый ко всякого рода неожиданностям, совершенно забыв, что у него под мышкой пистолет.

– Куди їдеш?[138]

– На підкріплення[139], – сообразил Цветаев.

– Вони на Грушевського стоять. По Лесі Українці об\'їдь[140], – услужливо посоветовали ему.

Вот и разделился майдан, понял Цветаев, вот и пришёл конец рукоблудной революции.

– Спасибі![141] – искренне поблагодарил он.

На площадь «Нетерпимости» всё ещё выясняли отношения. Майданутых было меньше, они терпели поражение, а уходить собирались никак не меньше как громко хлопнув дверью, то есть со стрельбой, дракой и соплями: «Нас зрадили!»[142] Революция закончилась, несмотря, на то, что майданутые хотели вечно продолжать её. Кто на рукоблудной войне побывал, тот здоровья не видал.

В соответствии с рекомендациями бандерлогов, Цветаев свернул на бульвар Леси Украинки и через две минуты уже тормозил на Верхней улице у дома Тарасовой. Здесь ничего не изменилось, разве что у откоса стоял микроавтобус с тонированными стёклами и заляпанными номерами. Под колесом валялась бутылка из-под водки.

Цветаев не стал надевать куртку из-за жары. Подошёл к автобусу, заглянул на место водителя, оно оказалось пустым, внимательно посмотрел в парк на откосе, словно там был ответ на все вопросы, а потом – на высотку, и покачал головой. Нехорошо, решил он, нехорошо, а что «нехорош», сам не знал, хотя подспудно ощутил подвох. После этого на всякий случай достал пистолет и передёрнул затвор, хотя не был уверен в правильности своих действий.

В подъезде пахло туалетом и, как обычно, вездесущими кошками. Дом же был полон непонятных шорохов и звуков, которые таили в себе скрытую угрозу. Цветаев на полусогнутых, словно проводил зачистку, крался, как зверь, помня о тех, кто прикатил на автобусе. Но столько ни осторожничал, сколько ни пытался разобраться в этих странных звуках, наполняющих дом, и в своих ощущениях, тревожных, как наваждение, вид голого человека, справляющего малую нужду на лестничной площадке, явился для него полной неожиданностью, и всё тут же стало на свои места: монотонный шум вдруг оказалось журчанием мочи, а говор – человеческой речью, доносившейся из-за неприкрытой двери, за которую юркнул смутившийся человек. Был он худой и синий, как слива, из-за многочисленных наколок.

Цветаев выпрямился, спрятал пистолет в наплечную кобуру и, сам не знаю почему, вздохнул с облегчением: слава богу, никого не пришлось убивать. Человек появился так же стремительно, как и исчез. На это раз он был в полосатых трусах по колено и с сигаретой в зубах.

– Фу, напугал ты меня, – произнёс он миролюбиво, – дай огоньку.

Цветаев протянул зажигалку и спросил:

– А что здесь такое?

– Пьём, гуляем! – человек с уважением поглядел на пистолет, торчащий рукояткой вперёд.

– И Зинка здесь?

– И Зинка, – с едва заметным вызовом ответил человек.

Цветаев сделал вид, что в данный момент не претендует на неё, что зашёл сюда случайно. Из-за двери высунулась простоволосая девица с потекшими глазами:

– Паша, ты скоро?..

Но увидев Цветаева, смутилась и юркнула назад. На девице ничего не было, кроме галстука и серёжек в ушах.

– Только она занята, – многозначительно сказал Паша и широко улыбнулся, впрочем, пьяная ухмылка так и гуляла у него на губах.

– Ничего, я в следующий раз приду, – пообещал Цветаев и сделал шаг назад, словно Зинка его действительно мало интересовала в том смысле, как решил Паша, хотя у неё и были соблазнительные формы и всё такое.

– Хорошо тебе, а нам завтра на фронт. Понимаешь, что это такое? – спросил Паша, возвращая зажигалку и выпуская в зловонный воздух подъезда струю дыма.

– Понимаю, – согласился Цветаев, хотя подумал, что на войну должны идти только львонацисты, они как бы заточены для этого и ни для чего другого не годятся.

До сих пор любой бухающий звук заставлял его вздрагивать, а малейший щелчок он принимал за выстрел. Не отвык он ещё от фронта, и по-своему тихий Киев производил на него сюрреалистическое впечатление тихого болота, в котором, однако, ещё не всё перегнило, а булькало и пускало газы.

– А я вот, брат, откровенно трушу, – серьёзно поведал Паша и перестал кривиться в ухмылке. – Не обучен, ни разу не стрелял, даже танка вблизи не видел.

– А куда вас?

– Чёрт его знает! Говорят, под Саур-Могилу.

– Так, э-э-э?.. – удивился Цветаев и понял, что тоже перестал ухмыляться, а начал кивать, сочувствуя Паше.

– Вот именно, и я о том же! Мясорубка, мать её! Нам даже чипы на успели вшить.

– Какие чипы?

– Идентификационные. Мы уже сговорились к русским податься, братья как-никак, крови одной, соболезнуют нашему несчастью. Не стрельнут?

– Не знаю, – признался Цветаев, хотя вспомнил, что есть приказ по Народной армии как можно больше брать пленных, распропагандировать их и отсылали в тыл великий Украины, чтобы они в свою очередь разлагали население, чтобы у того открылись глаза на правду жизни, на войну, на СССР, который мы потеряли, на великую Россию, которую приобрели, и чтобы прекратило бандерствовать и промышлять за чужой счёт, не прыгало и не сроило козни, а думало, думало, думало и ещё раз думало, прежде чем что-то вякать. Целая стратегия однако.

– Мы решили, что не стрельнут, если с белыми флагами пойдём. Отсидимся, пока здесь заварушка не кончится. Лично я сразу сдамся. В живых останусь, а там поглядим, может, вообще сюда и не вернусь. Надоела мне Украина: ни покоя тебе, ни свободы.

– А куда собрался? – полюбопытствовал Цветаев, хотя за такое провокационное любопытство можно было получить в зубы.

– Рыбку хочу половить, – чуть помедлил с ответом Паша, – на Сахалине. Говорят, там природа зашибись. Денег наконец заработаю. А к старости егерем стану, чем не жизнь? Лес, охота, дом, семья. Главное – тихо и спокойно.

– А откуда ты? – спросил Цветаев и подумал, что тоже хочет жить красиво, но не получается до сих пор.

– Из Мукачево, русин. Седьмой батальон территориальной обороны Закарпатья. Схватили вот, иди воюй! А за что?! За это?! – он развёл руки, показывая на обшарпанные стены, намекая таким образом, что вся Украина в таком же плачевном состоянии.

– В Мукачево черешня хорошая, – вспомнил Цветаев студенческие годы и «Красную горку» за Латорицей. А ещё там было дешёвое вино. – Ладно, брат, – сказал он, – береги себя. Удачи тебе. Много не трепись. Делай дело тихо и осторожно, власть нынче собачья.

– Да мы уже в курсе… – проникновенно задышал Паша. – Так, может, зайдёшь? Зинку мы тебе уступим.

– В следующий раз, – пообещал Цветаев. – Зинка никуда не денется.

– Это точно! – засмеялся Паша. – Бывай, мужик!

Они обрадовались, что поняли друг друга, обнялись, и Цветаев ушёл восвояси. Ситуация 404[143] – делать здесь больше нечего. Тарасову оставим на потом. Да она, поди, мало что знает. Ну, ходил к ней Сашка Жаглин, ну, использовал, быть может, вслепую: сбегай туда-сюда, принеси-отнеси то-то. Вернёмся, когда на любимом Булгаковым Подолье адрес проверим. А Зинка пусть пока кувыркается с новобранцами.

Несмотря на то, что ему приятно было рассуждать с собой в третьем лице, его вдруг охватило плохое предчувствие. Ему показалось, что он уже вот так стоял, переживая неудачу, и страдал от того, что рядом нет жены Наташки, с которой можно поговорить по душам, прижаться, поцеловать. А было или будет – он не знал этого. Просто с выси навалилось, и он замер, как будто снова увидев полуголого человека, которому через сутки предстоит умереть: в его машину попадёт своя же граната из РПГ[144], когда они тайком будут уходить к границе, и через сутки он уже будет пухнуть под жарким степным солнцем, а ещё через неделю от него останется только скелет, которые растащат по округе бродячие собаки. И с этим уже ничего нельзя поделать, словно жизнь его была записана на скрижалях и её надо было только суметь прожить. Не побежишь же ты назад и не скажешь: «Уноси, парень, ноги, уноси без оглядки: от привычек, от баб, от пустопорожних рассуждений и от рукоблудной войны, топай в ближайший монастырь и молись, молись, молись, и тогда, быть может, у тебя состоится твой Сахалин!», но ведь не поверит, рассмеётся в лицо, посмотрит, как на идиота, и пойдёт пить водку. Ладно, решил Цветаев, оглядываясь на дом, поеду на Подолье, по адресу, который дал Гектор Орлов, а Пашку пусть его ангелы-хранители берегут.

Когда он сел в машину, часы показывали четверть одиннадцатого, и он уже не то чтобы знал, а был на сто процентов уверен, что день выдался неудачливым по сути своей, что ничего существенного не получится, не выйдет и никого он не найдёт. Странное ощущение истины, снизошедшей на человека. Но это не значило, что надо отказываться от задуманного, напротив, надо испить чашу до конца и убедиться, что тебе действительно не везёт, думал он, иначе будешь сожалеть и сомневаться, а Антон Кубинский – торжествовать и злорадствовать, и ты всё равно проиграешь.

Следуя совету бандерлогов, Цветаев решил ехать не вдоль Днепра, а свернул на узенькую Щорса, выскочил на такую же Малевича и объехал центр с юга. Теперь показалось естественным выбрать второстепенные дороги, где не было постов. И вдруг, когда готов был свернуть на Артёма, увидел Ирочку Самохвалову, то бишь жену Пророка. От удивления Цветаев едва вписался в поворот, и сзади возмущённо загудели на все лады с презрением к «чайнику».

Ирочка легко, как мотылёк, скользила навстречу. Цветаев, испугавшись, что она его заметит, нагнулся и в результате на пару секунд потерял контроль над рулём, а когда поднял голову, Ирочка уже беззаботно вышагивала позади машины, и ноги у неё были на загляденье. Они всегда были на загляденье, лощеными и гладкими, как пара тюленей. Несомненно, что это была она: в шикарном летнем платье цвета морской волны, развевающееся, как облако, с сумочкой под цвет белоснежного воротника и в белоснежных же туфлях на шпильках. Безупречный вкус и отточенность движений. Воплощение грации и совершенства. Недаром в неё влюбилось полшколы, а двое дураков, Пророк и Гектор Орлов, даже женились по очереди.

Цветаев передумал прятаться, едва нашёл, где припарковаться, выскочил и побежал следом, как борзая, рыбкой проскальзывая мимо недовольных киевлян, которые теперь едва ли ассоциировались у него с мирными обывателями. Какая муха их укусила? – вопрошал он всуе. Что за абсурдистскую войну затеяли? Настолько абсурдистскую, что сами стали удивляться своему рукоблудию и поглядывали на гнусные дела свои с брезгливостью. И естественно, в какой-то момент ему показалось, что он упустил Самохвалову, сердце ёкнуло, всё казалось пропащим, но в последнее мгновение заметил, как она сворачивает в переулок на Студенческую, развил бешенную скорость и нагнал, когда она уже ставила изящную ножку на крыльцо магазина «Чайная Роза», чтобы навсегда исчезнуть за стеклянными дверями.

– Ира, – произнёс он и мягко, чтобы не испугать, взял её за руку.

И всё же она вздрогнула, как вздрагивает человек, когда его кусает совесть в три часа ночи за самое чувствительное место, и мина в отражении у неё было соответствующая до тех пор, пока она не встретилась с ним взглядом в этом самом отражении, не оглянулась, не увидела его и с явным облегчением не произнесла:

– Женя?

На шпильках она была выше его ростом, и Цветаеву это никогда не нравилось. Вот и сейчас она сделала с ним то, что всегда с ним делали красивые женщины в подобном положении, унизила одним взглядом, словно восклицая: «Ах ты коротышка!»

– Пойдём, пойдём! – настойчиво сказал он, увлекая её за собой в сквер.

Ирочку Самохвалову он побаивался ещё в школе, потому что тогда не понимал девушек, как, впрочем, не понимал их и сейчас. К тому же она была поэтессой. И страшно задирала нос. Она выпустила тринадцать книжек стихов и в честь каждой из них украшала своё ангельское тело татуировкой. «На ней негде клейма ставить, вся синяя», – признался однажды Пророк. Непонятно, порицал он её или, наоборот, хвалил. Только Цветаев догадался, что Пророк ею тайно гордится, остальные ничего не поняли.

– Куда?.. – воспротивилась она было, и признак далёкого, как облачко, гнева возник у неё на лице.

Наверное, она хотела позвать на помощь, но передумала.

– Идём, идём!

Нельзя было сказать, что Цветаеву не нравились блондинки, при определённых обстоятельствах – безусловно, другое дело, что эти обстоятельства для него никогда не наступали. Однако точёные, изящные брюнетки ему нравились больше, настолько больше, что он женился на одной из них, хотя, конечно, у него было из кого выбирать: рыженьких, шатенок, тех же самых блондинок, но он предпочёл брюнетку, потому что, оказалось, что только чёрные глаза жены заставляли каждый раз трепетать его бедное сердце, как впервые. Любая же не накрашенная блондинка по утрам выглядит, как бледная моль, и не вызывала никаких эмоций. Жило в нём такое предубеждение, и всё тут, поэтому светлые глаза Ирины Самохваловой не имели над ним власти, но, казалось, Ирина Самохвалова об этом даже не догадывается, потому что каждый раз пыталась заарканить его взглядом и принудить к подчинению.

В сквере он повернул её лицом в себе, внимательно посмотрел, чтобы она прониклась важностью момента и спросил:

– Ира, что ты здесь делаешь?! – И не было важнее вопроса для него.

Она не смутилась, нет, отнюдь. Самохваловой вообще не было свойственно терять голову, она и в школе-то её не теряла, кроме одного раза – с Гектором Орловым. Никто не сомневался, что это была всепоглощающая страсть, вспыхнувшая, как сухой порох.

– Я здесь живу, Женя, – вскинула она глаза так, как набрасываю аркан на упрямую шею. – Как ты здесь очутился? Я думала, ты на войне.

Но у неё ничего не вышла: не сбила она с толку Цветаева, как прежде в десятом «б», хотя очень и очень старалась. Цветаев был уже не тем мальчиком, которым можно было крутить, как угодно, а зрелым мужчиной, повидавшим на своём веку.

– Я был на войне, – сказал он, увлекая её дальше от любопытных глаз, в глубь сквера, и усаживая на скамейку, чтобы она не возвышалась над ним, а он не испытывал чувства неполноценности. – А тебе негоже разгуливать по Киеву.

– Почему, Женя? – спросила она чересчур спокойно и поправила копну своих шикарных волос, ниспадающих на плечи. – Я спасаюсь здесь, Женя, война идёт, – напомнила она и таким образом ещё и намекнула, что ни сном ни духом не ведает, где её последняя любовь – Антон Кубинский по кличке Пророк. Эту кличку он заработал в школе за любовь к опытам Вольфа Мессинга, и надо сказать, у него кое-что получалось, например, с отгадыванием мыслей у красивых девушек перед тем, как затащить их в постель.

Цветаев ехидно поинтересовался, пропустив эту часть спектакля:

– Где Антон?

– Антон? – переспросила она, выиграв время. – Я думаю, на фронте.

Взгляд её серых глаз отослал его в те школьные года, когда Цветаев был слишком робким, чтобы вот так, не тушуясь, разговаривать с писаными красавицами. И он едва не поддался ей, такими казались ему глаза Ирочки Самохваловой – глубокими и честными, обещающие вечное блаженство не на небесах, а здесь, на земле, но тут же очнулся, вспомнил, что Пророк рядом, в соседнем районе, а обретается, конкретно, сейчас на Бессарабском рынке, выискивая следы измены Жаглина. Тест на враньё Самохвалова не прошла. Поэтому он зашёл с другого боку.

– Ну да… действительно, где ему ещё быть. А Герка?..

– Что Герка? – она снова использовала беспроигрышный приём. – Понятия не имею. А на что ты намекаешь?

– Я ни на что не намекаю. Я думаю, ты виделась с Орловым!

Эта сумасшедшая мысль пришла ему в голову совершенно неожиданно, как прозрение, и он ухватился за неё, потому что ничего более подходящего не было: Орлов явился сюда из-за Самохваловой! Старая любовь не ржавеет! У неё нет срока давности! Она всегда и везде сопровождает тебя до самой смерти, как рок!

Одно короткое мгновение она выбирала метод защиты и, разумеется, своим женским чутьём выбрала то, что безошибочно ведёт к вранью. Конечно, всё можно было свести к истерике, слезам и угрозам, но Самохвалова была бы не Самохваловой, если бы ударилась в панику. Это не была её стезя. Она действовала куда тоньше, обыгрывая на тонах и обертонах. Ума ей было не занимать, и мужчины в её жизни были всего лишь пешками, одной из которой доставалась на время, естественно, роль короля. Никто, никогда не воевал с ней, все кланялись ниже пояса. Поэтому она не знала поражений. Даже Гектор Орлов не мог с ней поладить. А уж ему-то, казалось, не занимать своеволия, как и Алану Шепарду[145] со своей знаменитой клюшкой.

– Орловым? – Казалось, её удивлению нет предела. – Нет, с Орловым я не виделась.

Она так и произнесла нараспев: «С Ор-ло-вым», потому что любила сочетание звуков «о», «р» и «л» в этом слове; похоже, она вышла за него только именно из-за этого; об этом тут же узнала вся школа из сочинения на тему: «Твой любимый человек». Сочинение украли прямо из учительской и раструбили окрест вплоть до районо[146], но это уже совершенно другая, почти забытая история, в которой Ирочку Самохвалову вызвали кое-куда и провели лекцию о ранней беременности и, естественно, сообщили родителям. Но ничего уже нельзя было остановить: как только прозвенел последний школьный звонок, они поженились. Цветаев почему-то совершенно некстати вспомнил эту историю, наверное, потому что Самохвалова не изменилась, и характера, как оказалось, ей не занимать.

Врёт? – подумал Цветаев. Безбожно врёт! Уж лучше ту порочную, в шпильках и в одних бретельках, чем эту – свою, но лгунью до мозга костей.

– Давно? – он постарался придать своему голосу скепсис, вынуждая её хоть как-то выдать себя.

– Женя, тебе не кажется, что ты забываешься? – спросила она с таким вызовом, на который нельзя было не среагировать.

Несомненно, она намекала, что это не его собачье дело – её личная жизнь. С кем хочу, с тем и сплю, говорили её глаза. Ты же в их число не входишь! И не войдёшь, не рассчитывай воспользоваться моим шикарным телом, оно не про тебя. Цветаев понял её взгляд, но не смутился, потому что ему нужно было разобраться в истории Жаглина-Орлова и отвести от себя подозрение, а тело Ирочки Самохваловой его не интересовало, то есть оно его, конечно, интересовало, как каждого мужчину, но по приоритету, в самую последнюю очередь после брюнеток, вернее, после жены Наташки. В этот момент он почувствовал, что картина гораздо обширнее, чем он себе представляет, и в ней замешаны нешуточные страсти. Ах, вот как оно! – подумал он с удивлением и наконец связал появление в зачумленном Киеве Гектора Орлова и Ирочки Самохваловой. С какой стати Гектор сбежал с фронта? – задал он себе вопрос, если у него всё было на мази: позывной «Чапай», командовал лучшим отрядом, и успехи его были очевидны, а побед не счесть; нет, подался к Пророку в диверсанты, то есть вписался в весьма сомнительную авантюру, к которой не был приспособлен, потому что не обходился малым, как Цветаев, не стремился к терпению, не находился в общем-то в тени, не умел подчиняться, и всё из-за широкой, разухабистой натуры. За первой женой?! – задал себе вопрос Цветаев. Порох или тлел, или ещё горел, а может, снова вспыхнул ярким пламенем и осветил полнебосвода? Если бы не обвинение Пророка, ему бы было наплевать на их страсти.

– Понимаешь, в чем дело, – как можно более веско сказал Цветаев. – И Гектор, и твой муж здесь. И я думаю, что ты в курсе дела!

– Нет, я не в курсе, – легко и бездумно, словно мотылёк, вспорхнула она со скамейки, поправляя платье цвета морской волны, который так шёл её волосам. – Но теперь я буду знать об этом и обязательно передам каждому из них привет от тебя.

Цветаева едва не отвалилась челюсть, казалось, он услышал стук её об асфальт, если бы, конечно, у него была вставная челюсть, как у Гектора Орлова. Свои настоящие зубы Гектор потерял ещё в школе, потому что занимался боксом и не любил зубную щетку с пастой; сразу после школы он приобрёл это чудо дантистской технологии на каком-то заморской клею.

Серые глаза Ирочки Самохваловой внушали: «Всё, или нет?! Натешился?! Отпусти меня, а то пожалуюсь Гектору, нет не ему, а, лучше – Пророку! И он скрути тебя в бараний рог! Ха-ха-ха!!!» На одно короткое мгновение Цветаев усомнился в своих подозрениях, глядя в её прекрасные глаза. Слишком легко Самохвалова манипулировала им, и он чувствовал, что проиграл. Выдержка её не подвела. Надо было сразу понять, что Ирочка Самохвалова осталась прежней, не подпускающая к себе на пушечный выстрел. И конечно же, Пророк проинструктировал свою жену, как себя вести в той или иной ситуации, а Ирочка не так проста, чтобы проболтаться даже однокашнику, ведь она не знает, что здесь делает Цветаев, и наверняка поостереглась выдавать тайны. Такую на мякине не проведёшь. «Ну и Антон, – едва не воскликнул он, – ну и конспиратор! А Ирка ему под стать! Два сапога пара!» Впрочем, и Орлов недалеко ушёл, отсутствовал месяц, непонятно, где и по какой причине.

– Тебя подвезти? – спросил он, обескураженный твердостью её духа.

– Хочешь узнать, где я живу? – беззастенчиво уточнила она, и её серые глаза вспыхнули недобрым светом.

И Цветаев почему-то поостерёгся её ноготков. Откуда ему знать, какая она в гневе психопатка или истеричка? «Не приведи господи кому-нибудь увидеть меня в таком состоянии!» – вспомнил он слова одной известной актрисы, произнесенные на публике. Нашли чем гордиться! Дуры! Почему женщинам это нравится? – спросил он себя. Впрочем, это не моё дело, пусть Пророк мучается.

– Я бы мог проследить за тобой, – признался Цветаев. – Но видишь, я с тобой честен.

– Прекрасно, поехали, – казалось, произнесла она через силу, всё ещё взвешивая, как правильно поступить.

И тогда, глядя ей в лицо, он монотонно произнес:

– Орлов пропал.

– Как пропал?! – выдала она себя в головой.

Следующим естественным порывом должен был быть вопрос: «А я думаю, куда он делся?!»

– Как пропадают люди? – вернул он ей ответ. По её лицу пробежала тень. Цветаев был уверен, что она почти ненавидит его. – Пошёл по адресу, Северная, пятьдесят шесть, квартира восемьдесят девять, и пропал. Знаешь такой?

Имя Бурко он опустил чисто интуитивно, мало ли что. И по глазам Самохваловой увидел, что этот адрес ей ни о чём не говорит, но на всякий случай она его запомнила.

– Я передумала, – сказала она высокомерно и помолчала, казалось, целую минуту. – Дай мне твой телефон, я позвоню!

Гордость не дала ей говорить на равных. Вот ты и попалась, сообразил Цветаев, но злорадствовать не стал, а лишь отметил на будущее этот факт: не давай спуска таким девицам, как Самохвалова, они не меняются, и даже расставание с любимым на них не действует. Номер своего телефона он, конечно же, ей дал. Пусть звонит, если волнуется. Не будет же она справляться у Кубинского, что с Орловым. Это самоубийство, если, разумеется, она не собралась развестись с ним. Значит, подумает и позвонит, самодовольно решил он. Маленькая победа, завоёванная у первой красавицы школы, стоила ему очередного разочарования в жизни – женщины несовершенны точно так же, как и мужчины.

И они расстались.

– Я обязательно позвоню! – вдруг вскрикнула она и полетела прочь, но не в магазин «Чайная Роза», а совершенно в противоположную сторону, туда, где скопище крыш закрывало горизонт.

Цветаев посмотрел ей вслед и затосковал по жене Наташке. В жизни у них ещё ничего не было, кроме эрдельтерьера по кличке Африканец, и поэтому ему казалось, что у них всё впереди. Это ожидание лучшего было его опорой и придавало его жизни хоть какой-то смысл, иначе можно было волком выть. Сидел бы я тогда в этом задрипанном Киеве, думал он, направляясь к своему «бмв». У Африканца была привычка спать с ними в большой двуспальной постели. Обычно он выталкивал Цветаева на край постели, и под утро Цветаев просыпался, дрожащим от холода.

Разберусь с этим делом и уеду, решил он и понял, что ему не хватает смены впечатлений, а то одна война да война, утомиться можно.



***

И так ему расхотелось ехать на Подолье, так у него не лежало сердце к самому грязному району города –Оболони, что он едва не свернул в сторону логова длинноногой красавицы Татьяны Воронцовой, благо, что рядом, в паре кварталов, чтобы предаться пьянству и чревоугодию и чтобы хоть чуть-чуть подумать и найти правильное решение, однако, Пророк ждать не будет, и полетит в центр шифрограмма, что ты Цветаев, мол, предатель, Иуда, и ждёт тебя соответствующая кара и презрение товарищей. Даже отмыться не успеешь. А подумать надо было, стоило, проанализировать разговор с Иркой Самохваловой. Что-то его насторожило. Главное, что она собиралась позвонить, значит, зацепило. А до этого вообще хотела гордо сбежать. Узнала, что Гектор Орлов пропал, и заволновалась. Вот что главное. Значит, позвонит, обязательно позвонит. Старая любовь не ржавеет. А вдруг они действительно встречались под носом у Пророка? Цветаев представил себе это наяву. Нет, не может быть, на Самохвалову всё же не похоже, не дура она, хотя рога мужьям наставляют и самые верные праведницы.

Впервые он пренебрёг своим шестым чувством, и всё из-за спешки, из-за Орлова, Самохваловой и из-за Пророка, будь он неладен. А Саша Жаглин? Его честное лицо взывало к отмщению. Мог или не мог Жаглин предать? Не мог, подумал Цветаев, а с другой стороны, вполне мог, как говорит Пророк, быть засланным казачком. Правда, здесь есть одно «но», меня не тормознули ни на одном посту, значит, моя морда не засвечена. Если бы Саша был предателем, нас бы знала каждая собака, ляха бляха! Или бандерлоги настолько уверовали в победу, что разленились окончательно и бесповоротно? Но вместо плётки у них есть «чвашники», «пшеки» и другая западная шваль, уж они не допустили бы проколов, или я чего-то не понимаю? Значит, с Сашкой Жаглиным Пророк ошибся. Тогда кто? Орлов? Ерунда. Ему-то зачем? Месяц в плену. Пророк? Абсурд. Полный абсурд. И Цветаев запутался: думал, думал и ничего не путного придумал. Не хватало десятка полтора деталей, как в пазлах.

За такими мыслями Цветаев пропустил поворот на явку к Татьяне Воронцовой и незаметно для себя очутился в Подолье. Не любил он этот район. Базы, заборы, автосалоны, шиномонтаж, и машины, машины, машины. Казалось, весь Киев съехался сюда, чтобы заправляться, приобретать машины и тут же ремонтировать их. Подолье заканчивалось тупиковым Оболонским районом. В нём даже центральная трасса имела вид эллипса. Пришлось ехать вдоль унылых спальных кварталов до концы, а потом свернуть направо, потом ещё направо, вдоль улицы Героев Сталинграда, переименованную в Героев Бандеровцев. Нужный дом с огромной свастикой на торце высился вдоль берега, а вокруг дома, пустыри, стоянки и огромный супермаркет «Амстор» на всех. От судьбы, как и от беды, не убежишь.

Цветаев подумал, что Орлов мог попасть сюда только на автомобиле. Мог, правда, и на метро, но насколько Цветаев знал друга, Гектор не тот человек, который зря говорит: «Я не буду стаптывать свои больные ножки». А месяц назад у них была неприметная «шестёрка» белого цвета, которую, кстати, пригнал Жаглин. Он ещё хвастался, что хозяин, мол, оказался лопухом, бросил не запертую машину и отправился за водкой.

Цветаев доехал до конца улицы и упёрся в середину «китайской стены». Куда ни глянь, а противоположный край терялся в голубоватой дымке. Цветаев почувствовал, что поступает неправильно, но в чём именно, сообразить было сложно. Надо представить себя маленьким, незаметным, решил он, припарковался и покинул машину.

Квартал был унылым и монотонным, как библия на тумбочке. Раскалённый ветер, дующий словно из пустыни, гнал по алее первые сухие листья, и Цветаев мгновенно взмок в своей куртке, и всё из-за кобуры под мышкой. Носить пистолет в открытую Цветаев не решился, чтобы не привлекать к себе внимания. И хотя время было военное, прохожие всё ещё пугались человека с оружием. Вас бы в нашу шкуру, злорадно думал Цветаев, вы под бомбежками и артобстрелами не бывали, у вас не прозябание, а малина, вы ещё растопыриваете пальцы и надуваетесь важно, вспоминая майдан, посмотрю я на вас, когда здесь засвистят осколки, а в стенах домов появятся дыры от мин. Тогда у вас живо мозги прочистятся и лицо опростятся до безобразия. Тогда вы будете кричать: «Ах, мы не хотели! Мы и думать не думали, что вас убьём!»

С первого раза он не нашёл квартиру номер восемьдесят девять. Не нашёл со второго и даже с третьего раза, хотя честно обежал соседние подъезды на всякий случай с первого по пятнадцатый этаж. Лифты нигде не работали. Безрезультатно, только взмок, как мышь в половодье. У Цветаева даже возникла дикая мысль, что номера в доме присваивались в случайном порядке и что это козни бандерлогов, которые знали, что однажды Цветаев будет искать в этом доме квартиру. Не было восемьдесят девятого номера, и всё тут! Можно было обратиться к первому попавшемуся дворнику, но Цветаев вовремя вспомнил, что дворники, официантки и швейцары, а также проститутки, секретарши и билетёрши на вокзалах – все, без исключения, агенты СБУ. Поэтому не стал рисковать, а в полном соответствии с намерениями в любом случае найти квартиру подался вдоль дома, изображая бандерлога. Для этого он снял куртку и вовсю демонстрировал оружие. Лавочки вдоль дома мгновенно опустели, а окна в доме стали демонстративно закрываться. Хорошее здесь место для десанта, думал Цветаев, берёг длинный, низкий, пригород сразу возьмём. Он всё ещё не верил, что Киев, полный отмороженных бандерлогов, никому не нужен. В голове не укладывалось, как можно оставить врагам колыбель славянской истории. Ан, судя по всему, придётся: не вывозить же бандерлогов, львонацистов, «пшеков» и прочую шваль эшелонами в Сибирь на перевоспитание, пусть варятся в собственном соку.

Следуя странной логике, а точнее, её полному отсутствию, Цветаев добрёл до противоположного края дома и в полном безнадежии сунулся в самый последний подъезд. В поту и уставший, как каторжник, он поднимался с этажа на этаж и к своему непомерному удивлению именно на седьмом этаже обнаружил нужную ему квартиру. Ляха бляха! – невольно вырывалось у него, и он рухнул на ступеньку, горько сожалея, что не курит, иначе бы точно закурил с горя.

Целую минуту он приходил в себя, почесывая шрам на груди, потом вытащил пистолет из кобуры, привёл его в боевое положение и совершенно не к месту вспомнил глаза жены – глубокие, карие, всегда и везде, даже в толпе, принизывающие его словно током. Вспомнил, перекрестился и позвонил в дверь.

Звонок с той стороны был таков, словно раздавался в гулкой, пустой квартире. Цветаев прислушался, пару раз постучал ногой – всё было безрезультатно. Позади скрипнула дверь:

– Чего трезвонишь?.. Нет его!

– Кого? – нервно оглянулся Цветаев.

В приоткрытую дверь выглядывала чёрная старуха – страшная, как смерть.

– Кольки Бурлинова нет, вот кого! – прокаркала старуха.

Её абсолютно не смутил пистолет в руках у Цветаева.

– Мне Борис нужен, – сказал Цветаев, на всякий случай делая шаг назад и пряча оружие в кобуру.

– Ась? Плохо слышу! – она приложила ладонь к волосатому уху.

– Борис нужен! – крикнул он так, что его голос разнёсся по всем этажам.

– Никакого Бориса здесь нет! – отрезала она.

– А Бурко? – осмелел Цветаев, стараясь не прикасаться взглядом к её уродливой бородавке на огромном, как баклажан, носу.

– Ась?

– Бурко!!!

– Бурко тем более. Здесь Колька Бурлинов живёт.

– А где Колька?

– Ась?

– Колька!

– Да не кричи ты! Сидит твой Колька!

– Давно?!

– Три года уже. Убил человека за карты.

– А в квартире кто-нибудь после него жил?