В той почти незаметное помутнение.

– Все в машину, – говорит Стивен. – Курс на фестиваль омаров!

А если в крови циркулируют мутантные формы бактерий, возникшие от долгого пребывания в организме? Какой дурачок. И в чем только душа держится, ведь на него смотреть и то страшно. Надо бы взять из областного резерва редкие антибиотики, из тех, что применяют при полном отказе иммунной системы. Нечего ждать результатов культивации. До той поры он может умереть.

Луиза хочет сказать ему, чтобы не налегал на мороженое, потому что на семь у них заказан столик в «Примо»; хочет сказать, что ужасно ему рада, что ужасно на него сердится и что совершенно на него не сердится; хочет сказать, чтобы вел осторожнее на летних дорогах, потому что повезет с собой в минивэне всю ее жизнь, всю ее душу, а это вдруг кажется страшнее всего на свете.



Но она говорит только: «Повеселитесь там» – и гладит Эбигейл по мокрой макушке.

Михал наблюдал за движением швабры по полу. Туда-сюда, туда-сюда… Такое же занудство, как и все остальное.



Неужели она этого не понимает? Или ей безразлично? Как она вообще может делать такую работу? Всю жизнь, пока не вздуются вены на ногах и не придется подыскивать что-то полегче.

Луиза была в «Примо» лишь раз, давным-давно. Стивен пригласил ее туда, чтобы сделать предложение. Тогда ресторан был новым, открылся всего пару лет назад, а для маленького прибрежного городка иметь ресторан типа «с грядки на стол», да еще и с шеф-поваром, удостоенным премии Джеймса Берда, – это уровень.

Энни подготавливает детям продукты для «самодельной» пиццы. Полин берет три дня отпуска. Умерла ее любимая двоюродная сестра. Клэр в дичайшем восторге от пиццы.

Как же я ненавидел все, что отдавало стереотипом. Постоянно бунтовал против всего повторяющегося.

«Примо» занимает великолепно отреставрированное викторианское здание. Место для Стивена и Луизы зарезервировано в банкетном зале – маленький столик у окна, откуда можно любоваться на сад с полевыми цветами и оранжереи. За ними, подальше от главной дороги, лежат фермерские угодья – те самые «грядки», где выращиваются продукты для ресторана. Один шаг на широкую дощатую веранду, где над столами из переработанного дерева висят полки с изящными цветочными горшками, – и Луиза успокаивается. Обстановка вызывает желание переехать в деревню, устраивать званые обеды для художников и поэтов в просторном домотканом платье. В ожидании столика они идут в бар взять по коктейлю. Стивен берет испанский джин-тоник, а Луиза – апероль-шприц. Когда же стройная хостес – готовая супермодель, хоть завтра в Нью-Йорк, но слишком милая для Нью-Йорка – находит их и сообщает, что столик освободился, оба уже слегка пьяны (апероль-шприц – это вам не шутка).

Только в конце концов сам больше всех наелся этого стереотипа. Стереотип наркомана — вечные поиски дозы, вечные возвращения в клинику, в тюрьму. Сплошной стереотип. Будильник на четверть шестого, уборка, завтрак, ожидание допроса, обеда, ужина, ночи, конца всего этого. Десять квадратных метров. Грубо оштукатуренные стены. Чтобы нельзя было писать? Окошко у потолка, глазок для надзирателей, вечные разговоры соседей по камере, кому сколько дадут. Им, ясное дело, несколько месяцев, мне — четыре, а то и пять лет, как из пушки.

— Ты все отрицал, парень, вот твоя беда. А когда тебя малость раскололи, продолжал запираться дальше. Может, ты думаешь, эта твоя станет тебя дожидаться?

Их официант, Томас, у которого бородка под нижней губой, идеально прямая осанка и – по всему видно – исключительно серьезное отношение к еде и ее подаче, перечисляет фирменные блюда. Стивен с Луизой заказывают бутылку «Анри Буржуа Сансера». Томас откупоривает бутылку, наливает немного Стивену для пробы, тот выражает одобрение, и Томас наполняет оба бокала, а Стивен и Луиза долго смотрят друг на друга.

– Что ж, ура! – говорит наконец Луиза. Бокалы звякают друг о друга. – Я рада, что ты здесь.

Это правда. Лицо Мэтти, когда он увидел Стивена, – этого достаточно, чтобы растопить ее сердце. Луиза все лето была рядом, но в то же время далеко — она и не заметила, как Мэтти успел вырасти, измениться и влюбиться.

– Я тоже, – говорит Стивен. – Но… Хотя, точнее, и. Нам надо всерьез поговорить. Да? Поговорить о многом.

– Надо, – отвечает Луиза. Она ставит бокал и складывает руки на столе.

– У нас были разногласия насчет денег.

– Это еще мягко сказано.

– Я начну или ты?

– Ты.

– Хорошо. Самое обидное… – Он замирает на полуслове, и Луиза с изумлением видит в его глазах слезы. Он делает глубокий вдох и продолжает: – Самое обидное, когда я поднял этот вопрос, что ты не верила в меня настолько, чтобы дать мне шанс. Ты и думать не желала о том, чтобы вложить Чрезвычайный фонд в «Слушай». Чтобы вложить в меня. Но стал ребром вопрос с домом – и ты захотела оставить деньги на дом, на его будущее. А как насчет моего будущего? Оно же – и твое. Я к тому, что «Слушай», скорее всего, мы продадим через два-три года. Деньги вернутся к нам многократно. Почему бы не взять и не вложиться в меня?

– Я вкладывалась в тебя, – говорит Луиза. – Очень долго вкладывалась. Я отказалась от должности в Рид-колледже и больше не рассматривала никаких предложений, означавших переезд из Нью-Йорка, – особенно когда ты занялся подкастами. Знаешь, как трудно университетскому преподавателю ограничиваться одной локацией? Я публиковалась куда меньше, чем публикуются в моем возрасте, – Луиза вспоминает Франклина, хлопковый костюм, сладкий чай; вспоминает абсолютно всех своих коллег, – отчасти затем, чтобы ты мог посвящать своей работе столько времени. Последние пять лет я то и дело жертвовала своими интересами, только чтобы «Слушай» встал на ноги. Я опаздываю с книгой, потому что вложила свое время в тебя. Вот мой вклад, Стивен! Я вкладывалась в тебя. Разве нет?

– Я знаю, Луиза. Я знаю. Но теперь нужно было вложение другого рода. И когда я попытался обсудить это с тобой, ты не дала мне шанса.

Смех, звон бокалов из других залов. В лучших ресторанах вы всегда найдете красивую обстановку, крепкий коктейль и место, где можно уединиться. Появляется Томас принять их заказ. Они берут на двоих паштет из куриной печени и устрицы двух видов (каких, интересно? Луиза не представляет. Но это же «Примо», так что оба вида будут фантастическими). Луиза заказывает еще радужную форель и омара в масле, а Стивен – осетра на гриле. Проследив, как идеально прямая спина Томаса скрывается в дверях, Луиза собирает каждый кусочек своего недовольства, каждый клочок гордости и упрямства, слепляет воедино и запихивает туда, где не светит солнце. Время выкладывать все начистоту.

– Ты прав, – говорит она. – Ты прав. Я не хотела вкладывать эти деньги в компанию.

Стивен кривится:

– Я об этом и говорил. Но почему?

Она вздыхает, теребя на коленях салфетку. И правда, почему?

– Сложно, но давай я объясню. Я не рассматривала это как вложение в тебя – не так, как ты представил все сейчас или тогда, в июле. То есть ты хотел использовать наш общий Чрезвычайный фонд для своего бизнеса, хотя, как я и говорила, у бизнеса есть и другие пути найти деньги. Мы так долго их копили. И они могут нам понадобиться. Уход за отцом обойдется очень дорого, и дом… – Луиза сбивается с мысли и умолкает, пока не нащупает ее. – Многие ситуации можно назвать чрезвычайными. Но мне не показалось, что потребность в кредите на развитие бизнеса входит в их число. Я о том, что ты же в итоге нашел деньги, Эгги помогла, так что сам видишь, что были и другие…

Если эту мою вообще выпустят. Если поверят мне. В чем признаётся Ева?

– Это ты сейчас так говоришь, – отмечает Стивен. – Но сперва ты была не в восторге от того, что в этой истории появилась Эгги.

Приносят закуски, и на несколько минут можно переключиться на что-то другое: проглотить, прожевать, отхлебнуть. Но Стивен, конечно, прав. Съев две устрицы, Луиза продолжает:

Все замолкают при звуке шагов в коридоре.

– Да, тогда я сердилась. Сердилась на все. На то, что отец болен, и на то, что у тебя есть время, которые ты можешь спокойно посвящать работе, пока я все больше и больше отстаю от графика… А ты даже не понял, что это значит для меня.

— Обвиняемый Михал Отава…

Она пытается провести вычисления, но из-за коктейля и вина цифры плывут в голове.

До омерзения знакомый коридор, до омерзения знакомая комната, в ней две до омерзения знакомые личности, одни и те же набившие оскомину вопросы. И ужас утопающего в глазах защитника. Но, похоже, утопленником в конце концов окажусь я. Стереотип допроса. Только бы отвечать так же, как в прошлый, позапрошлый, позапозапрошлый раз. Не позволить себя заловить ни на одной детали. Хоть раз изменишь ответ — и каюк.

– Осталось, кажется… Не могу сосчитать. Осталось еще много страниц. Очень много, Стивен.

Старикашка из Збраслава, который спрашивал, что мы делаем во дворе, конечно же, узнал нас. И бабка из окна. Пятна крови на выбитом стекле и осколках моей группы. Где-то там вроде обнаружили нитки из моей майки. А на майке, найденной в квартире, была застиранная кровь. Идиоты, почему мы все это не сожгли? Главная улика — Евины кеды. А на новые денег не было.

Стивен отвечает:

— Ладно. В Збраславе мы были вместе. Сентиментальная прогулка в ее родной городок. Я один знал, что еду туда брать аптеку. Еве я ничего не сказал. Она поверила, что в этом доме жил мой приятель. Потом я вернулся, ночью. Ева ничего не знала. Это все. Я раскаиваюсь. Рецепты, оставленные в аптеках? Нет, не мои. Говорите, провизорша меня опознала?

– И это я понимаю. Хотя бы сейчас, до отъезда, я беру детей на себя – будем гулять или еще что-нибудь придумаем, – а ты работай. Каждый день у тебя точно будет несколько часов. Это поможет?

Чтоб они сдохли!

– Да, очень поможет.

— Ладно, признаюсь. Я дважды пытался. Кто научил заполнять рецепты? Никто. Я экспериментировал. Ева к этому совершенно непричастна, честное слово. Она и понятия не имела о рецептах.

– А когда вернемся, придумаем, как распределим между собой время до школы. Потом у детей начнется учеба, как и у тебя. Мы придумаем, как быть, обещаю.

Все время одинаковые фразы. В третий или в четвертый раз. Как стихотворение. Выучить наизусть и шпарить одно и то же. Прямых свидетелей ведь нет. Самое большее какой-нибудь стукач в камере.

Луиза пристально смотрит на него:

– Честно?

— Ты ее хочешь вытащить, чтоб она тебе пару лет рога наставляла! — хихикает квартирный вор.

– Слово скаута. – Стивен с братьями были скаутами, так что Луиза верит.

— Да никого я не хочу вытащить, понял? Кто тебе про это раззвонил?

– Спасибо, – говорит она. И съедает последнюю устрицу. – А кстати. Ты так и не рассказал, почему вдруг сорвался и приехал?

– Погоди. Лучше покажу. – Стивен тянется в карман за сложенным листком бумаги. – Вот это послание всему виной.

— Здесь все про всех знают, парень. Сам увидишь, когда загремишь сюда раза три-четыре.

– Что это? Письмо? От кого, от Эбигейл?

— Никогда я сюда не попаду! Никогда! — взвыл Михал.

– Не совсем. Пришло по электронной почте от Мэтти.

– Мэтти написал тебе по электронной почте?

И понос, и судороги, и ломота в суставах — все будто рукой сняло. Я снова вижу, как прежде. Только иногда побаливает голова. Я выползу из этого, понимаете, выползу!

– Эбигейл написала, – объясняет Стивен. – С телефона Мэтти. – И зачитывает вслух:

— Не валяй дурака, парень. Как истеричка. В другой раз тут встретимся, вместе над этим посмеемся.

Папа,
приезжай к нам, очень прошу, прямо сейчас. Если хочешь: немедленно. У нас тут просто ужас. У Мэтти разбито сердце. Клэр автостопила до «Ренис». Я слышала, как Полин говорила кому-то по телефону, что дедушкины шарики заехали за ролики официально и не вернутся. Лесли умерла, потому что порвалась веревка, и я, как нетрудно догадаться, убита горем. Знаю, мама думает, что мы и сами со всем справимся, но поверь мне: мы не справимся. У. Мамы. Все. Плохо. Ты нам нужен. В последний раз спрашиваю по-хорошему, потом начну по-плохому. КОГДА. ТЫ. ПРИЕДЕШЬ?????
С любовью,
Эбигейл

Нескончаемая череда таких дней. Сколько же их было? Хоть бы это вспомнить. Безнадега. Лучше подохнуть, чем такое терпеть. А ведь было время, когда ты мог просто-напросто открыть дверь и выйти из комнаты. Даже не верится! Рвануть бы сейчас за город. Выпить клубничного коктейля. Или поесть жареной колбасы на Вацлавской. Не видеть эти надоевшие рожи. Выйти хоть на пару часов. Одна-единственная доза — и сразу никаких проблем. Если бы достать.

Луиза плачет от смеха, когда Стивен дочитывает. Она вытирает слезы изысканной салфеткой «Примо».

– Не могу, – с трудом говорит она, – просто не могу. Эбигейл!

Выходит, для меня свобода и доза неразделимы?

– Ага, – кивает Стивен. – Ну, короче говоря, я тут же купил билет на самолет, собрал чемодан и нашел, куда пристроить Гэвина. – Помолчав, он спрашивает: – Заметила, что тут не так?

Луиза делает глоток «Сансера» и отвечает:

А когда все это закончится? Может, первый день на воле будет означать и первую дозу?

– Она не стала миндальничать. Бьет по самому больному. Всех сдала.

Неужели и впрямь нет мне дороги назад?

Раньше дети посвящали ее во все, что у них на уме. У меня локоть болит. Я видела паука. Мне снилось мороженое. Такая большая была какашка. Я хочу. Мне надо. Я. Меня. Мне. Теперь они все больше погружаются – или уже погрузились! – в себя. У них появились секреты, у них есть мысли, желания и сожаления, о которых она никогда не узнает. У них появились мнения и планы, и в некоторых случаях они могут даже претворять свои планы в жизнь.

День за днем, час за часом. Все время одни и те же мысли. Страх. Потом отупение. И снова страх. Я боюсь за Еву, боюсь, что будет потом, сколько мне вкатят, вынесу ли я это, как буду жить на воле.

– Да, бьет по больному, – говорит Стивен. – Но есть еще кое-что.

Прекрасная компания, лучше не бывает! Друзья до гроба. И никакие не трепачи, слово — могила. Как же я мог быть таким наивным!

– Что? Дай посмотреть. – Луиза осушает бокал и тянется за письмом. – О! – роняет она. – Поняла. Вижу. Ты теперь «папа». А раньше она всегда писала «папочка».

– А ты была «мамочка».

Обязательно ознакомиться перед судом со всеми материалами дела и обвинительным заключением. Триста поучительных страниц. Кем же мы кажемся нормальным людям? Волчьей стаей, где каждый рвет по закону джунглей? Друзья не на жизнь, а на смерть, которые продадут тебя на первом же допросе! Как же так, ну почему я сразу не понял, еще когда был в них почти влюблен! Четыре дружка тут же раскололись: Рихард-де предлагал им товар на крупную сумму. Даша призналась, что купила. Рихард, само собой, заявил, что к ограблению аптеки не имеет никакого отношения, а лекарства получил от нас.

– Теперь я «мама».

– Теперь ты «мама».

Читая протокол допроса Рихарда, Михал не верил собственным глазам: «Я сбыл лекарства Даше за полторы тысячи крон, а еще получил от нее продукты, которые она привезла с Крконош». Ну да, с того склада, понял Михал. А мне в тот вечер сказал, что больше девяти сотен никто не даст. Свинья. Но я ведь Дашу спрашивал, не нужно ли ей чего! Значит, она и от нас хотела скрыть, что летает гораздо чаще? Да, что и говорить, достойного дружка себе подыскала!

Появляются блюда, и они великолепны, как и много лет назад. Томас любезно не обращает внимания на зареванное лицо Луизы. Он разливает остаток из бутылки по бокалам и пятится, словно актер на поклоне, освобождающий сцену для следующих артистов.

– Слушай, – говорит Луиза, – я хочу извиниться. За то, что злилась из-за Эгги и денег. Она и правда очень славная и очень умная, а еще, знаешь, правда очень любит своего Эрни.

«Хочу добавить, — диктует Рихард во время первого допроса в следственном изоляторе, — что в камере предварительного заключения я слышал разговор Гонзы и еще одного парня, которого раньше не видел. Они договаривались, в чем можно сознаться, и вспоминали про рецепты, купленные у Евы».

Ну и сволочь! Откупиться захотел? Дали бы нам сейчас очную ставку, убил бы гада, злился Михал. И Ева хороша — толкала засвеченные вытирки!

– Правда, – отвечает Стивен. – Правда любит. Дай бог здоровья Эрни! Но я тоже хотел извиниться – за то, что не понимал, как важен для тебя этот дом. То есть я знал, что он важен. Но я вроде как хотел отплатить тебе той же монетой, когда ты не поддержала меня, и уперся насчет Чрезвычайного фонда. Мне потребовалось приехать сюда и увидеть своими глазами то, что ты видела этим летом, – детей, твоего отца, словом, все, – чтобы понять. И мне кажется, надо сделать все возможное, чтобы оставить дом в семье, Луиза. Правда, я считаю, нельзя представить себе более чрезвычайную ситуацию.

«Кроме этого могу добавить, что в приемном покое тюремного врача я видел надпись: «Майкл не колись про точку Ева». Неделю спустя я снова пришел к врачу, но надпись кто-то стер. Однако след остался».

– Правда?

Во дает! Своих топит, думает, срок скостят. Ну ангелочек! Слизняк липкий.

– Правда.

Михал увидел, что надзиратель за соседним столом незаметно наблюдает за ним.

Спокойно! То, что наплел Рихард, — еще не прямое доказательство. Пока можно гнуть, что виноват я один. Если только Ева не засыпалась.

Луиза пробует кусочек форели. Мясо такое нежное – трудно поверить, что это не кусочек сливочного масла. Теперь, когда солнце садится, угодья озаряются волшебным вечерним светом. Еще кусочек, второй, третий. Она только нанизала на вилку последний благословенный кусочек, думая над тем, что сказал Стивен, – на самом деле можно представить себе более чрезвычайную ситуацию, только пока она не готова говорить об этом, – как вдруг слышит, что ее окликают:

Он лихорадочно листал протоколы допросов.

– Луиза!

«Об этих двух кражах мне в самом деле ничего не известно. Рецепты мог подсунуть в квартиру любой, кому надо было впутать нас в историю. Подумайте, зачем нам было их хранить, если они с маминой работы?»

Она оборачивается. В дверном проеме стоит детектив Марк Хардинг. А рядом… Николь Пеллетье!

В самом деле, какого черта мы оставили тогда эти рецепты? Думали, авось пригодятся.

– Привет! Марк! Николь! Подходите, давайте знакомиться. Стивен, это Марк Хардинг. А это Николь Пеллетье. Мама Хейзел! Хейзел, которая «Мэтти и Хейзел». Николь, как ты тут оказалась?

«В Збраславе мы были в кино. Хотели посмотреть фильм «Покойники благословляют любовь». С отпечатками кедов просто какое-то недоразумение. Разве мало на свете кедов такого размера?»

– Мамина двоюродная сестра умерла, – отвечает Николь. – Я прилетела на похороны. Хотела позвонить тебе или написать, да как-то завозилась. Сама знаешь.

Она отлично держится, подумал Михал.

– Мэрилин, – говорит Луиза. – Я знаю! Очень жаль.

«Что мы делали на улице, где находится аптека? Михал искал там какого-то друга».

Вот это уже получше, мысленно возликовал Михал. Если за Евой ничего больше нет, ее должны выпустить. Он быстро листал дальше.

– Да. Да, спасибо. Твоя мама прислала цветы и все такое, а еще записку, очень душевную.

«Я была единственным ребенком в семье официанта. О том, где сейчас отец, не имею представления. Родители развелись, когда мне было два года. Мать, медсестра, отдала меня бабушке и дедушке. Кроме них, меня в детстве никто не любил. Дети смеялись над моими кривыми ногами, а потом из-за зуба, когда мне выбил его один мальчишка. Я не умела дружить с ребятами. Вскоре мать снова вышла замуж и взяла меня к себе, но и этот ее брак закончился разводом. Мой нынешний отчим — бывший шахтер, теперь он вербует людей на шахты. Он злобный, агрессивный, много пьет. Мы не выносим друг друга. Мне было до тошноты противно, когда он сидел в кухне в одном исподнем и сосал пиво. От него всегда несло перегаром. Мать тоже его боялась. Но никогда ему не перечила. Бывало, он напьется и орет, что я должна уважать его, потому что он — глава семьи, а мать мне слишком потакает и балует. Раза три он меня зверски избил. Он меня ненавидел. Замечал во мне только плохое. Когда был пьян, буйствовал, мать даже в милицию звонила, а то бы он нас забил до смерти. Она часто говорила о третьем разводе, но никогда бы на это не пошла. Вот почему я ходила в нашу компанию. Мне хотелось сбежать от этого ужаса».

– А вы двое?.. – спрашивает Луиза, переводя взгляд с Николь на Марка.

Михал подпер подбородок и засмотрелся в никуда. Вернее, в зарешеченное окошко. Это была Ева, которой он не знал. Запуганный, никому не нужный ребенок. Она не очень любила рассказывать о своем детстве. Только однажды — тогда в Збраславе.

– Мы двое! – У Николь краснеют щеки, а Марк Хардинг улыбается. – Случайно пересеклись в городе, разговорились… И вот мы здесь!

– И вот вы здесь, – повторяет Луиза.

– Я тут подумываю переехать обратно в Мэн. – Николь склоняет голову. – Помнишь, Луиза, мы говорили? Кажется, я готова к переменам.

Марк прочищает горло:

– Это перемены к лучшему. – И сжимает руку Николь. – Я твердо верю в перемены.

– Как и я, – соглашается Луиза. – А где ваш столик?

– Мы не бронировали, – отвечает Марк, пожимая плечами. – Решили, а вдруг повезет, – ждем место за общим столом. – Он указывает на лестницу: – Это на втором этаже.

– Удачи! – говорит Луиза. – Чтобы все срослось. Со столом и… и с остальным.

– Есть, мэм. – Марк в шутку отдает честь, и они с Николь уходят, а Луизе кажется – вот забавно, – что все лето земля под ногами куда-то накренялась, а теперь вдруг выровнялась.

– Луиза, – начинает Стивен, – я хотел сказать еще кое-что, кое-что важное. – Он протягивает к ней через стол руку, их пальцы переплетаются. Тарелки волшебным образом исчезли, пока рядом были Марк и Николь. Стивен смотрит ей прямо в глаза. – Не знаю, как к этому отнесется твоя мама – к тому, что я сейчас скажу. На нее это повлияет больше, чем на кого бы то ни было.

Луиза крепится. Все будет хорошо. Она сильная. Она выдержит все.

– Что ты хочешь сказать? – шепчет она.

– Думаю, нам нужна вторая бутылка «Сансера».

Стивен зовет Томаса.

Пока они ждут вино, к Луизе подкрадывается воспоминание. Клэр только родилась – и еще страдала коликами, но уже имела свое мнение, – Мэтти тогда было пять, а Эбигейл три. Мэтти надо было забирать из детского садика в полдень, как раз когда Эбигейл, которая упорно отказывалась расстаться с подгузниками, хотя уже спокойно сидела на горшке, опорожняла кишечник. Луиза вела в том семестре только два курса, но это было на два курса больше, чем хотелось бы, а студентка из Парсонса, приходившая сидеть с детьми на пару часов, была личностью скорее независимой, чем надежной. Если Луиза находилась в пределах досягаемости, дети (во всяком случае, те двое, которые могли самостоятельно передвигаться) бороздили всю квартиру в ее поисках. Она проверила целую стопку контрольных работ, сидя в шкафу под фонариком, нацепленным на вешалку, потому что какое-то время никто не стал бы искать ее там. А шкаф, надо сказать, был не слишком большой.

Как-то Стивен пришел с работы и застал Луизу распластанной на кухонной стойке и тихо плачущей в рукав. Мэтти и Эбигейл строили башню из упаковок макарон, а Клэр в колыбельке начинала дрыгаться.

– Бокал вина, – сказал он. – Ванна. Давай. Я все сделаю.

– Но Клэр надо покормить…

– Клэр подождет двадцать минут. Иди. Ванна с пеной.

При упоминании пены Эбигейл оживилась:

– Я тоже пойду!

– Ну нет, – мягко сказал Стивен, – куда ты пойдешь? Ты останешься с папой, Эбигейл.

Только один вечер из тысячи суматошных, беспорядочных вечеров. Но периодически Луиза вдруг ни с того ни с сего вспоминает, как она, хоть и не любит принимать ванну (и с тех пор, наверное, не принимала), сорок пять минут отмокала в пене, пока кончики пальцев не порозовели и не сморщились. Когда она наконец спустилась, Стивен уже накрыл стол, покормил Эбигейл и Мэтти и успокаивал обделенную, оголодавшую Клэр, приглядывая за макаронами на огне. (Он даже разобрал башню из коробок.) Думая об этом сейчас и глядя на распечатку с письмом Эбигейл, Луиза чувствует, как сердце ее мягко сжимает маленький кулачок. Она снова подносит салфетку к глазам.



Следующим утром Луиза спит допоздна. Девять тридцать, а она только открывает глаза. Луиза не спала до девяти тридцати, наверное, с тех пор, как была беременна Мэтти, почти четырнадцать лет назад. После «Примо» они со Стивеном отправились на продолжение вечера в «Фог Бар». После, решив, что оба слишком пьяные, чтобы ехать домой, и надо хоть немного подождать, они спустились на песчаный пляж возле «Арчерс», где целовались как парочка подростков, прежде чем в конце концов пойти домой и улечься в односпальную кровать в ее комнате. Как подумаешь, так щеки вспыхивают. Луиза не спала с мужчиной на такой кровати со времен колледжа!

Она нежится в постели еще пару минут, прислушиваясь к звукам в доме. А звуков нет. Никто не ссорится в коридоре наверху, ни в одной ванной не бежит вода, не пыхтит стиральная машина, набитая бесконечными банными, пляжными и кухонными полотенцами и беговыми шортами. Луиза на цыпочках спускается по лестнице, опасаясь, что вот-вот увидит, что ночью кто-то перерезал во сне всю ее семью, а ее почему-то пощадили. Столовая пуста; пуста гостиная, и игровая, и кухня. Столешницы в кухне сияют.

Она зовет в пустоту:

– Ау, есть кто?

– Есть, – отвечает из плетеного кресла на веранде Стивен.

Эбигейл стоит коленками на пуфике, повернувшись к нему спиной. Океан спокоен, гавань будто натерли до блеска.

– Папа меня заплетает, – объясняет Эбигейл и добавляет укоризненным тоном: – Ты все проспала. У меня было целых три колтуна.

– Ого. Три? – Луиза смотрит, как Стивен расчесывает гриву Эбигейл. Терпение у него невероятное. – Простите! Сама не понимаю, как это я так заспалась. А где все? Завтракать будете?

– Все уже позавтракали. Твоя мама поехала в город и взяла Клэр. Отец там. – Стивен кивает на воду, и Луиза видит Мартина в деревянном садовом кресле – может, наблюдает за лодками, может, дремлет, а может, потерялся в далеком – или не столь далеком – прошлом. – Барбара будет через полчаса. Мэтти на пробежке, где ж еще.

Луиза присаживается на подлокотник кресла Стивена.

– Как смотрится, ничего? – спрашивает Эбигейл.

Ей всегда важно знать, как выглядят ее волосы. С годами, предположительно, эта черта только усугубится.

Пробор на затылке вкривь и вкось, как ломаная молния.

– Смотрится замечательно, – говорит Луиза. Ждет, пока Стивен закрепит резинкой вторую косицу, чтобы поймать его руку в свою. – Лучше и не бывает.

43. Мэтти

Во время отлива Мэтти засыпает на большом плоском камне. Проснувшись, он видит над собой отца.

– Эй, дружище, накинешь футболку? Поехали в город, там счастливые часы. Пива хочу, а тут только вино да коктейльчики. – Папа картинно закатывает глаза.

– Есть у нас пиво! – кричит с веранды Луиза, возящаяся в горшках с зеленью. – Но что с вами сделать.

Счастливые часы? Мэтти надевает футболку. Они едут в «Тайм Аут Паб». Внутри темно и прохладно – в противоположность солнечному дню.

– Эй, ребятки, – окликает их барменша. – Что, мальчишник?

— Вы читаете? — вырвал его из задумчивости надзиратель.

Необычный выговор. Похоже, ирландский. Или она из Австралии. Что-то в ней напоминает Хейзел – может, веснушки на носу, а может, щербинка между зубами (у Хейзел с ней успешно справляются брекеты).

Михал склонил голову над материалами следствия.

– Все верно, – говорит отец, – мальчишник, – и хлопает Мэтти по спине – пожалуй, слишком крепко. Он отодвигает один барный стул для Мэтти, другой для себя. – Что будешь, Мэтти? Пиво? Коктейль?

«Когда есть наркотики, про секс не думаешь. Конечно, я любила Михала. Но вообще-то не припомню, была ли у нас физическая близость. Наверное, да, когда не кололись. А если есть доза, секс вообще не нужен. Что мы делали, когда не было наркотиков? Не помню».

Барменша улыбается и говорит:

– Только покажите удостоверение.

Ноготь впился между зубами. Михал в ярости сорвал его до мяса. Зачем это вранье? — думал он. Конечно, мы любили друг друга, но только когда ничего в себя не впихивали. А так — нет. Вдруг она правда не помнит? Любили или нет? Жили вместе или каждый сам по себе с наркотиком? Вот бы вечно читать это следственное заключение. Глазеть на своих знакомцев совсем с другой стороны. Прямо как в детективе.

Мэтти молчит. Когда взрослые затевают такие комик-шоу за его счет, он страшно теряется. Он просит колу. Отец не моргнув глазом заказывает «Рок Харбор Сторм Седж».

Остается всего полдня. Изнуряющий страх — сколько дадут? — все сильнее. Холодный пот и сухость во рту. Смогу я перекантоваться эти несколько месяцев в тюряге? А может, лет?

Когда Михал добрался наконец до ответов Зденека, у него перехватило дыхание. Ограбление аптеки — лишь мелкий эпизод судебного дела! Жалкие попытки Рихарда отвертеться на новых и новых допросах.

Барменша приносит напитки и, ставя стаканы на салфетку, говорит:

В полном шоке Михал залез в фургон с решетками на окнах. Шофер и конвойный впереди. Еще пара десятков минут. Несколько мгновений жизни, которой я жил раньше.

– Наслаждайтесь, парни. – Уперев руки в стойку, улыбается: – Меня зовут Фиона, если что. Захотите еще чего-нибудь – не молчите, окей?

Люди на улицах. Очередь перед магазином «Все для дома». Двое парней выносят оттуда холодильник с двойной камерой. Влюбленные в обнимку, словно они не в Праге, а где-то в лесу.

А ведь я сегодня увижу Еву! Еву, которая не помнит, любили ли мы друг друга.

Папа копается в телефоне, но, перехватывая взгляд Мэтти, виновато улыбается и говорит:

Сквер. Дети в песочнице. Как же все могло так перепутаться?

– Работа, извини. Убираю.

Наручники можно было бы и снять. Разве хватит у меня силы удрать?

Он сует телефон в карман и делает большой глоток пива. Мэтти делает такой же глоток колы, подражая жестам и манере Стивена.

Блондинка с коляской остановилась посреди тротуара. С любопытством оглядывает конвоируемого преступника. Ну и ладно. Назидательный пример для всех. Скорее исчезнуть в подъезде, потом в коридоре районного суда.

– Хочешь поговорить о чем-нибудь, Мэтти? Или просто посидим, потягивая напитки?

Впрочем, и там полно людей, они оборачиваются мне вслед, словно я актер, который играет в многосерийном телефильме. Свою пожизненную роль. Только сегодня дурацкая серия. Смотри-ка, и она собрала в зале человек двадцать. Чтоб вас всех! Чего вам тут надо?

Совсем позади, у вешалки, мама. Одна. Отец бы этого не пережил. Честь семьи.

Мэтти глядит на пузырьки колы и решается:

Двери снова открылись. Конвой вводит Еву.

– Ну. На самом деле. Хочу.

Выдержала до самого конца?.. Трех-четырех секунд хватает, чтобы договориться глазами.

Еву, само собой, усадили на противоположном конце скамьи подсудимых. В середине — место для Рихарда.

– Только шепни мне: «Слушай», и я весь твой, – говорит Стивен. – Каламбур входит в стоимость.

Михал опустил глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.

– Я хотел… э-э… – Мэтти смущенно замолкает. Он не знает, как все это сказать, да и хочет ли. – Я про… Ладно. Я познакомился с одной девочкой. Хейзел. Она уехала.

Неужели он не знает, что я читал протоколы со всем его гадством? Дичь какая-то. Ненавижу его, как никого и никогда в жизни. А ведь почти для всех в этом зале мы как родные братья. Торчки.

Прокурор, наверное, наш ровесник. Молодой человек с гонором, розовые щеки, ни тени усталости. Каждый вечер небось ложится ровно в десять. В шесть встает и целый день напрягается, как бы нас получше заловить.

Стивен кивает:

Он излагает суду пункт за пунктом. Недозволенное производство и хранение наркотических веществ и ядов, хищение социалистической собственности, подделка рецептов, тунеядство. Спаси и помилуй. А Рихард? Соучастие в хищении социалистической собственности. Не те ли это лекарства, что он взял у нас? Причинение тяжких телесных повреждений, носящих характер истязания, совращение и растление несовершеннолетних.

– Мама говорила о ней.

Первый свидетель — Зденек.

– Кажется, я… мы… То есть… – Мэтти мучительно подбирает слова. – Я просто не знаю, как это делается.

— Вы можете рассказать нам подробности вашей встречи с Рихардом Ружичкой в ночь перед тем, как вы давали свидетельские показания в районном отделении милиции? — Судья улыбается, словно Зденек — его приемный сын.

– Делается? – Папа оглядывает помещение и наклоняется к Мэтти: – Придержи коней, ты же не про секс?

— Я пришел в гости к Рихарду, потому что он обещал дать наркотик с волшебными свойствами. То есть, по его словам, волшебными, — затараторил Зденек. На скамью подсудимых он для верности не смотрит. Не глянул, даже войдя в зал суда.

– Нет! – в ужасе восклицает Мэтти. Секс! Он свой первый поцелуй едва пережил. – Нет, нет.

– Фу-х. Ладно. – Стивен делает вид, что стирает пот со лба.

А вдруг он вспомнит, что мы тоже там были, думает Михал. Тогда еще один пункт приговора — неоказание помощи.

Мэтти вспоминает холодные клубничные губы Хейзел.

— Сначала мне было потрясающе хорошо, но вдруг я почувствовал жуткую усталость, голова стала как будто пустая. Болела грудь, я задыхался, сердце колотилось. Тогда я испугался, что умру. Так продолжалось довольно долго, и Ружичка давал мне еще какие-то лекарства. Я не мог даже пошевельнуться, не то что отказаться от них. Когда я спросил у Ружички, не думает ли он, что мое дело плохо, тот ответил, мол, трудно сказать, выживу я или нет. И продолжал спокойно наблюдать за мной. А на рассвете обронил, что я, вероятно, все же умру. Словно говорил о каком-то опыте.

– Нет. Я просто хотел понять… Как быть… Типа, как быть мужчиной. Глупо звучит, да?

Отлично отбарабанил. Зрители в зале суда небось думают, что мы прямо нелюди какие-то.

– Почему? Правомерный вопрос. – Отец откидывается на спинку стула. – У тебя все не так, как у твоих сестер. Девочки – им говорят кучу вдохновляющих слов. Это здорово. Я хочу, чтобы твои сестры выросли сильными и уверенными.

— Рихард Ружичка лежал на постели рядом со мной. А потом заплакал. Тогда я вспомнил, что все это когда-то уже было. В тот раз я тоже проснулся на кровати возле него. По-моему, года два назад. О нем известно, что он умеет гипнотизировать, а так как он гомосексуалист, то пользуется гипнозом, чтобы совращать мальчиков. Не гомосексуалистов, а таких, кто в нормальном состоянии никогда бы на это не согласился.

Мэтти фыркает:

Сбрендил Зденек, что ли, возмутился Михал. Он до последней минуты не верил, что Зденек слово в слово повторит свои показания и на суде. Конечно, Рихард им вдоволь попользовался. Раз сто, не меньше. Но за кайф. Нормальный бизнес. Две-три дозы за часок на цветастом покрывале. Какой тут, к черту, гипноз? Что, Зденек совсем чокнулся? Или хочет отомстить Рихарду? Не похоже. Скорее всего, у него психоз.

– Ну, с этим уж проблем не будет.

Стивен смеется.

— Когда до меня это дошло, я стал кричать Ружичке, чтоб он ушел в другой конец комнаты. Я боялся, что он меня опять загипнотизирует. Я сбросил его с дивана, кричал, если он подойдет, я убью его. Когда в конце концов он сел на стул у окна, я потребовал, чтобы он объяснил, что со мной делал. Тогда он во всем признался.

– А что касается тебя… Тут сложнее. Но ключ, думаю, в том, чтобы думать не «как быть мужчиной», а «как быть человеком». Понимаешь? Обходиться с людьми по-человечески. Думать наперед о том, как твои поступки повлияют на них. Своими поступками мы всегда влияем на других, иногда намеренно, а иногда сами того не ведая. Как мужчины – и как просто люди – лучшее, что мы можем сделать, это придерживаться принципа «Пусть с нами мир будет лучше, чем без нас». Так, кстати, любил говорить твой дед.

— Подсудимый Ружичка, вы можете что-нибудь сказать по поводу заявления Зденека Майера?

– Ага, – отвечает Мэтти.

— Конечно. Это бред.

Ему вспоминается фотография из библиотеки, и то, что у дедушки родился ребенок от другой женщины, и то, что дедушка не сказал об этом Луизе, и как этот ребенок вырос и оставил записку, которую Мэтти нашел. Раньше он думал, что у взрослых уже все схвачено, что, когда ты достигаешь определенного возраста, вуаля – и все вдруг обретает смысл, что каждый шаг просчитан, но если он и научился чему-то этим летом, так это тому, что ни у кого ничего не просчитано. Тем не менее отец говорит очень даже правильные вещи.

– Выглядит просто, да? Но, честно говоря, в последний год я, кажется, не очень-то прислушивался к твоей маме. Наверное, я больше думал о себе и совсем не думал о том, как мои действия отражаются на ней, отражаются на моих детях. Надеюсь, что смогу это исправить.

— Вы давали свидетелю лекарства, несмотря на то что он находился в критическом состоянии?

Возвращается Фиона с улыбкой на губах.

— Да, но это были препараты для поддержания сердечной активности и общеукрепляющие.

– Что, мальчики, останетесь на вечер музыки?

— Назовите их.

– Мы бы с радостью, – говорит Стивен и тянется за кошельком в заднем кармане. – Но нас ждут дома на ужин.

— Эфедрин, а потом нитроглицерин.

– Вот так так. Ну что ж, здорово, когда ждут дома. – Фиона берет кредитку Стивена.

— Вы признавались свидетелю, что загипнотизировали его с целью сношения?

– Ага, – отвечает Стивен, – так и есть.

— Ну, знаете, признавался — не признавался. Он был как невменяемый. Натуральный токсический психоз после перебора наркотиков. Когда я пытался его разубедить, он еще больше впадал в ярость. А в его состоянии это было вредно. Вот почему я так отвечал, просто хотел его успокоить. Вот и все.

Когда они возвращаются в Смотровую башню, столовая оживленно бурлит и наполнена нервной энергией. Эбигейл помогает Луизе накрывать на стол, Клэр дурачится с нагрудником с изображением омара, повязывая его вокруг талии, как фартук. Энни на кухне, смешивает напитки.

Луиза улыбается им и тянется поцеловать Стивена в губы. Мэтти вежливо отводит взгляд, но сам очень рад за них.

— Пригласите судебного эксперта, доктора Яна Шульца.

– О, тут есть кое-что для тебя, – говорит Луиза.

Врач, который составлял заключение экспертизы, понял Михал.

Она вручает Мэтти конверт. Обычный белый конверт. Мэтти разглядывает его. Там стоит его имя, Мэтти Маклин, и их адрес. Смотровая башня. Хидден-Бич-роуд. Совий Клюв, Мэн. Без обратного адреса. Он приглядывается к полустертому почтовому штемпелю и видит Э, и Ш, и еще ИЛЛ.

Сердце пропускает ударов семнадцать, не меньше.

— Вам известны все ответы подсудимого и свидетеля во время предварительного следствия. Как вы оцениваете поведение подсудимого Ружички?

— Как экстремально опасное. Наркотики, изготовлением которых он занимается, опасны для жизни. Эффект их воздействия суммируется, следовательно, невозможно точно определить дозу, которая не угрожала бы здоровью. Сам он, естественно, отдает себе в этом отчет, поскольку сначала пробует свои комбинации на других. Об этом свидетельствуют записи подобных экспериментов, найденные во время обыска. В общей сложности Ружичка провел около пятнадцати экспериментов.

Нэшвилл.

— Таким образом, его поведение можно квалифицировать как представляющее серьезную опасность для общества?

За свои юные годы Мэтти Маклину доводилось бегать довольно быстро, но еще никогда – так, как он взбегал сейчас по лестнице.

— Безусловно. Действия подсудимого угрожают жизни других людей, которых он вынуждает принимать наркотики и лекарства. Что касается его довода, будто они сами просят у него наркотики, то он не существен для определения его общественной опасности. Так же несущественно, добровольно или насильственно он вручил наркотики человеку, в конечном счете от них пострадавшему. Нанесение вреда здоровью, даже по личной просьбе потерпевшего, является наказуемым деянием.

— Как вы характеризуете состояние, в которое привел подсудимый Зденека Майера?

— Как чрезвычайно опасное токсическое состояние, сопровождаемое болезненными явлениями, усиленными страхом смерти. Доза, которую принял Зденек Майер, безусловно, угрожала его жизни. Речь идет о такой многократной дозе, которая способна убить любого человека, не употребляющего наркотики. Свидетель остался жив благодаря тому, что находился в состоянии постоянной наркотической зависимости, в результате которой его организм привык к определенным дозам яда.

Дорогой Мэтти,
я профукала свой телефон! Теперь у меня новый, но я не сохранила контакты и номера, так что потеряла ВСЕ. Прости! Если ты писал, я ничего не получала.
Я НЕ РАДА ЧТО ВЕРНУЛАСЬ ОТ СЛОВА СОВСЕМ. Началась школа. Жара тут страшная, под сорок, и влажно, и нет океана. Каждый день просыпаюсь и думаю, вот бы сейчас быть у скал или на дедушкиной лодке. Лучше я выберу тысячу ловушек, чем проведу здесь еще десять минут. У всех на уме только тиктоки и мейк-ап. Мама вернулась в Мэн, потому что двоюродная сестра бабушки умерла, а меня не взяла, потому что типа школа. КАКОГО ЧЕРТА, БЛИН.
Вот бы уже наступило следующее лето. Я снова приеду в Мэн, так надолго, как смогу. Почему оно так не скоро.
Если захочешь написать мне в ответ, мой адрес вверху страницы – видел? Пришли мне твой номер еще раз.
Целую обнимаю
Хейзел

— Как вы оцениваете поведение подсудимого Ружички в тот момент, когда у Зденека Майера были налицо признаки отравления?

— В такой ситуации подсудимый обязан был тут же обратиться за медицинской помощью. К тому же Ружичка, будучи опытным наркоманом, должен был понимать, что Майер может умереть. Но он предпочел дать лекарства, которые в руках неспециалиста весьма опасны. То есть очередной раз проводил опыт на собственном приятеле. Ему просто очень повезло, что Зденек Майер не умер. Хотелось бы подчеркнуть, что любое употребление опиатов или комбинаций лекарств с ними, особенно в виде инъекций или внутривенных вливаний, весьма рискованно и в конечном счете может привести к летальному исходу. Они вызывают побочные эффекты или состояния, при которых необходима срочная медицинская помощь и соответствующая реанимационная аппаратура. Подсудимому следовало бы все это знать.

Мэтти перечитывает письмо второй раз, внимательнее, анализируя значение каждого отдельного слова, затем кладет в карман для надежности. Он плывет вниз по лестнице, думая перехватить что-нибудь до ужина. Вплывает в кухню, где Полин критически оглядывает черничный пирог – так пристально, что, кажется, тот вот-вот расколется и заговорит. Заслышав его, Полин поднимает глаза:

— Как вы расцениваете показания свидетеля, что подсудимый Ружичка привел его в состояние гипноза?

– Перекусить?

— Гипнозом можно вынудить человека не сопротивляться сношению с гомосексуалистом, а последующим гипнотическим приказом внушить суггестибельному индивиду амнезию — провал памяти на определенный промежуток времени. В этом случае, однако, нельзя исключить, что ответ свидетеля обусловлен параноидальными представлениями, характерными для токсического психоза.

Кивок.

— Свидетельница Гана Карасова…

– Можешь взять пару крекеров, вон там. Или фруктов. Ужин уже скоро.

Двадцатилетняя блондинка.

Кивок. Мэтти выбирает из вазы для фруктов сливу. Собирается уходить, но вдруг Полин говорит:

— Что вы можете рассказать нам об обстоятельствах смерти вашего брата Романа Караса? — спрашивает судья.

– Мэтти?

Михал поворачивает голову к Рихарду. Каменное лицо со стеклянными глазами. Черт его знает, о чем он думает.

– А? Ой… Да?

— Я вернулась домой с работы около половины шестого. Дома были отец и брат. Брат лежал в спальне на надувном матраце, лицом вниз. Наши родители недавно развелись, и отец взял кровати себе. Вот почему брат лежал на матраце. Это было не первый раз, когда, придя с работы, я заставала брата в такой позе. Его голова была закрыта одеялом. Я думала, он спит. И решила открыть окно, потому что в комнате пахло какими-то химикалиями. Потом я вернулась в прихожую за сумкой и пошла в магазин. Когда я возвратилась из магазина, мама уже была дома. Готовила в кухне ужин. Я спросила, спит ли еще брат. Мама кивнула. И только в семь вечера, когда она послала меня разбудить его к ужину, я заподозрила неладное. Сначала я его окликнула, потом подошла ближе. И вдруг увидела, что он не дышит. Я перевернула его. Около рта запеклась кровь, а на лице и животе были пятна. Он был мертв… Я закричала. Мама тут же вызвала «скорую», и врач констатировал смерть. На подушке матраца он нашел сложенный платок, с помощью которого брат делал себе ингаляцию. Врач сказал нам, что мы могли его спасти, если бы обнаружили это раньше.

– Пожалуйста, не разбей Хейзел сердце. Она такая хорошая девочка.

– Я? (Сердце Хейзел?) Нет, мэм. Конечно же.