Рамон Женер
История одного рояля
Коринне, mein Schatzi
[1]
Ramon Gener
HISTÒRIA D’UN PIANO
Copyright © Ramon Gener, 2024
© Н. Ф. Мечтаева, перевод, 2025
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025
Издательство Азбука
®
Пресса, коллеги и автор об «Истории одного рояля»
Этот роман написан изящно и читается с наслаждением. «История одного рояля» – повесть живая, вольная и непредсказуемая. Здесь будут и магия, и чудеса, и судьба… Женер много знает о музыке, умеет посмотреть за ее пределы и щедро делится своей страстью. Стройный сюжет вьет вокруг рояля сеть задушевных отношений между людьми из разных стран: так дружба и чуткость противостоят боли.
La Vanguardia
Мало кто умеет с такой страстью говорить о музыке, поэтому первый роман Женера пленит и меломанов, и тех, кто хочет больше узнать о прошлом. Замешивая музыкальные темы на человеческой любознательности, Рамон Женер поет оду спасению посредством того, что нас объединяет, и превыше всего – спасению через музыку.
ElNacional.cat
В центре «Истории одного рояля» – музыка: она – движущая сила отношений между людьми, и она же – призма, через которую автор рассматривает и толкует реальность.
Núvol
Незабываемый роман об искупительной силе музыки.
De lector a lector
Роман Женера приобщает нас к истории одного рояля, и этой саге не будет конца.
39ymás
Женер настолько живет музыкой, что умеет расслышать мелодию даже в шуме барселонской стройки… Неудивительно, что в своем первом романе он назначил главным героем музыкальный инструмент – собственный рояль.
El Periódico de Catalunya
Рамон Женер делает возможным невозможное – он делится своей страстью и соблазняет даже самых прожженных скептиков.
The New Barcelona Post
В этом романе главный герой – музыка, иначе и быть не могло; а точнее, рояль, который неизменно оказывается в центре всего, оставляет следы в истории XX века и создает вокруг себя пространство тепла.
Zenda
В своем первом романе Женер, обладатель престижной каталонской литературной премии Рамона Льюля, ведет нас по лабиринту времени и мелодий жизни. «История одного рояля» раскрывает перед нами животворящее могущество музыки, ее способность объединять людей и в самые черные дни дарить им надежду и утешение. Женер напоминает нам о том, как важна музыка – всемирный язык, сплетающий воедино прошлое, настоящее и будущее.
Biblioteca Virtual de la Diputació de Barcelona
Отзывы жюри премии Рамона Льюля
Если нас может спасти музыка, значит и литературе это под силу. А эта книга спасла наше жюри. Мы как будто нашли сокровище. Это великолепный роман. Отлично выстроенный, очень тонкий, очень волнующий, он раскрывает нам наше недавнее прошлое и показывает, как оно созвучно нам сегодня. Это возвышенная книга, в ней есть мгновения экстаза и катарсиса. И это не однодневка – это книга на века.
Жерард Кинтана, музыкант, поэт, актер и писатель
Мощь. Магия. Изумительная композиция, трогательная история. Это литература высочайшего уровня.
Карме Рьера, писательница
Один из важнейших каталанских романов, которые мне выпадало прочесть за многие годы. Здесь прекрасна каждая страница.
Пере Жимферрер, поэт, прозаик, переводчик и критик
Масштабная, достоверная конструкция, панорама всей истории XX века.
Карлес Казажуана, писатель и дипломат, бывший посол Испании в Великобритании
История, в которую читатели обречены влюбиться.
Изона Пасола, сценаристка, продюсер, режиссер, президент Каталонской киноакадемии
Рамон Женер об «Истории одного рояля»
Все, что происходит в этом романе, подлинно – там, куда не дотягивалась реальность, приходилось заполнять лакуны вымыслом, однако и этот вымысел неизменно основан на реальности… Рояль – не просто инструмент, создающий музыку: это машина времени, предмет, который помнит тех, кого больше нет с нами, и роман говорит об этом через людей, владевших моим роялем до меня.
Из интервью ElNacional.cat
Рояль прекрасен тем, что способен объяснить историю целого мира. Через рояль мы можем постичь историю всей Европы XX века.
Из интервью Infobae
Все, что происходит в жизни, – это музыка; ничего другого нет. Музыка – самое важное, что происходит после всего, что важно. Музыка – единственное, что непрерывно творит чудо, которого люди не замечают: всякий раз, когда слушаешь ее, что-то происходит. Даже если ничего не знаешь о музыке, можно ее впитать, создать из нее собственную историю. История будет совпадать или не совпадать с намерениями композитора, но это уже значения не имеет. Вот в чем магия музыки.
Из интервью Noticias de Navarra
1
Едва взглянув на него, она поняла: этот.
Этот, и никакой другой.
Она не могла оторвать от рояля глаз. Ее переполняла радость. От усталости после нескольких часов в поезде, который привез ее из Магдебурга, не осталось и следа.
В тот день, один из последних дней октября 1915 года, день, которого она так долго ждала и к которому так долго готовилась, она, как всегда, проснулась за час до рассвета. Позавтракала, сложила в сумочку все свои сбережения, во внутренний карман шубки, подаренной когда-то покойным мужем, положила письма сына и вышла из дома.
На вокзале ее ждал окутанный дымом поезд. С решимостью человека, уверенного, что поступает правильно, она протиснулась сквозь толпу на перроне и поднялась в последний вагон. Добралась по узкому, заставленному вещами пассажиров проходу до своего места и, не сняв шубки, села у окна.
Через несколько минут начальник станции объявил:
– Просим пассажиров занять свои места.
Он произнес эти слова таким красивым и чистым баритоном, что люди на перроне замерли, прислушиваясь.
C лукавой улыбкой человека, сознающего, что находится в центре всеобщего внимания, он картинным жестом вынул из кармана серебряный свисток, посмотрел сначала налево, потом направо, удостоверился, что все глаза устремлены на него, поднес свисток к губам, и ровно в 07:23 перрон огласился заливистым свистом. Толпа пассажиров и провожающих тут же пришла в движение, в глотку старого железного коня государственных прусских железных дорог полетела очередная порция угля, тяжелые шестеренки очнулись от сна, и поезд тронулся, ускоряясь – постепенно и очень медленно, словно в длиннейшем accelerando rossiniano
[2], – пока наконец не набрал нужную скорость – andante assai grazioso.
За окном в слабом утреннем свете проносились унылые осенние пейзажи Саксонии, колеса закопченного старого поезда стучали ostinato, и, убаюканные этим стуком, пассажиры засыпали. Сон одолевал их одного за другим, как апостолов в Гефсиманском саду. Постепенно уснули все.
Все, кроме нее. Сидя у окна на деревянной скамейке, она думала о цели своей поездки, и эти мысли лишали ее сна.
Внезапно – в тот самый момент, когда полутьма чуть отступила, давая дорогу дневному свету, – первые солнечные лучи, не спрашивая ни у кого разрешения, проникли через оконное стекло в вагон и изменили ход ее мыслей. Глядя на запылавшее на горизонте светило и удивляясь тому, какое оно огромное, она заметила, что в оконном стекле появилось ее отражение. Ортруда Шульце попыталась увидеть себя такой, какой была когда-то: влюбленной девушкой, женой, молодой матерью… Она очень хотела увидеть себя такой. Но в оконном стекле отражалась совсем другая женщина – сорокапятилетняя, усталая, печальная, пытающаяся устоять под ударами судьбы, изнуренная тяготами бессмысленной войны. Только волосы, по-прежнему золотые, огромные, оливкового цвета глаза, безупречные белые зубы и что-то едва уловимое в выражении лица напомнили ей о тех счастливых временах, которые были когда-то и давно прошли. О счастье, вероломно разрушенном жестокой судьбой, которая отняла у нее мужа еще до того, как он стал отцом, а теперь пыталась отнять единственного сына, отправив его на Западный фронт воевать с Антантой. Это случилось хмурым октябрьским утром 1914-го. Ему было только двадцать лет.
– Не волнуйся, мама, – сказал он на прощание. – Все говорят, что к Рождеству война закончится и мы вернемся домой.
Так же, как и он, больше миллиона молодых немцев прощались в тот день со своими матерями.
Так же, как и он, они старались успокоить матерей, обещая, что скоро все закончится, что это вопрос нескольких дней.
В те дни все тевтонские газеты трубили о грядущих победах. Уверяли, что война закончится еще до Пасхи. Что план, разработанный несколькими годами ранее генералом Альфредом фон Шлиффеном, гарантирует быстрый успех. Что этот план настолько безупречен и эффективен, что о его провале и речи быть не может. Немцев газеты рисовали непобедимыми гигантами, которым Голиаф в подметки не годится. Разбить галлов, войти в Париж и захватить всю страну – вопрос нескольких дней. Никаких сомнений.
Но прошло Рождество, и 1915 год показал более чем миллиону молодых немцев, более чем миллиону их матерей и всему более чем шестидесятипятимиллионному населению Германии, что планы – это одно, а действительность – другое. На помощь французам пришли британцы, и вместе они сумели остановить продвижение германских войск к Парижу. Теперь силы были равны, и линия фронта огненной чертой рассекла сердце Европы от Ла-Манша до Швейцарии. Смертоносная траншея. Капкан, в который попал единственный сын Ортруды. Его часть находилась во Фландрии и Артуа, неподалеку от Арраса, в краю серого неба и переменчивой погоды. В краю, где надежда умирала в агонизирующем adagio, в краю, откуда не было возврата.
Так что несколько дней превратились в несколько недель, и еще несколько недель, потом недели превратились в месяцы, и Ортруда оказалась в таком же капкане, что и ее сын. Только траншея была другая – ее скромный дом возле Магдебургского собора. Там, под сенью готических башен собора, в котором покоился прах Оттона Великого, короля франков и первого императора Священной Римской империи, она ждала. Ждала и привыкала к одиночеству и тоске. Постепенно тоска настолько прочно вошла в жизнь Ортруды, что, казалось, ее можно было видеть, слышать и осязать.
А еще Ортруда привыкла к тишине, к фотографиям на ночном столике, к грязным ботинкам в прихожей, к завалу на письменном столе, к тому, что одежда только зря пылится в шкафах… Со временем она привыкла обедать за столом в компании двух пустых стульев, на которых когда-то сидели ее муж и сын.
Она тосковала по ним. Тосковала отчаянно. Особенно по ночам, когда выключала свет, ложилась в постель и закрывала глаза. Они снились ей каждую ночь, и тогда она начинала дышать stringendo, а когда доходила до tempo rubato, с ее губ срывались дорогие имена: «Йоханнес! Йоханнес!»
Каждый раз, не обнаружив первого Йоханнеса рядом с собой в супружеской постели, она испытывала мучительную боль. Ее сердце разрывалось каждый раз, когда, заглянув в комнату второго Йоханнеса – ее сына, попавшего в капкан войны, – она никого там не находила.
Единственное, что помогало ей – пусть ненадолго, пусть немного – заполнить страшную пустоту, было стоявшее в гостиной пианино. Старое пианино компании «Гротриан – Штайнвег».
Она садилась за инструмент, и ей казалось, что рядом садится ее муж – служащий муниципалитета, страстный любитель музыки, купивший когда-то с рук это пианино, чтобы музицировать в свободную минуту. А иногда ей казалось, что она слышит игру сына – виртуоза, который начал играть, когда ему едва исполнилось семь. Сам начал. Никто его не заставлял.
Тоска словно отступала, когда Ортруда вспоминала тот день.
Это был обычный день. Обычный облачный день. И все в тот день шло как обычно до той минуты, когда ребенок взобрался на банкетку, поднял крышку пианино и заиграл. Он играл детские песенки и популярные мелодии. Играл так, словно занимался этим всю жизнь: не сбиваясь, не останавливаясь – так, будто легче этого ничего на свете не было.
Пораженная этим чудом, мать бросилась на поиски учителя, который смог бы направить внезапно открывшийся дар в нужное русло.
Долго искать не пришлось: поблизости жил герр Шмидт, бездетный вдовец, пианист, который, завершив многолетнюю и не очень удачную карьеру исполнителя, покинул сцену и вернулся в родной город. Обиженный на обделившую его судьбу, герр Шмидт жил затворником и занимался тем, что давал на дому уроки музыки. Он чувствовал, что его жизнь приближается к cadenza finale. У него не осталось никаких надежд, и он одевался во все черное, а разочарованный взгляд прятал за толстыми стеклами больших круглых очков. У него были густые черные усы, как у Ницше, и почти абсолютно лысый череп. Те несколько длинных седых волосков, которые у него еще оставались, даже приносили пользу окружающим: ветер раздувал их, когда герр Шмидт шел по улице, и они превращались в отличный флюгер, позволявший определить направление ветра. И вот судьба дала этому обиженному ею человеку второй шанс в тот день, когда он познакомился с маленьким Йоханнесом.
Когда старик услышал о семилетнем вундеркинде, который играет так, будто игра на фортепиано – самое легкое дело на свете, он ощутил diminuendo отравлявшего его жизнь пессимизма. Пессимизм исчез совсем, после того как герр Шмидт посетил дом Ортруды, чтобы послушать мальчика. Когда Йоханнес доиграл, старик пал ниц и, подобно тому как уверовал апостол Павел, услышав голос Спасителя на пути в Дамаск, вновь уверовал и в Божественное провидение, и в возможности человека.
И случилось то, чего не случалось уже много-много лет: герр Шмидт улыбнулся. И это ему понравилось. Очень понравилось. Улыбаясь, смотрел старик на явившееся ему чудо. Потом перекрестился, поднял глаза к небу и возблагодарил Господа за нежданный подарок.
Сомнений быть не могло: эта миссия возложена на него свыше.
Занятия начались сразу.
Учитывая особую ситуацию и бедственное финансовое положение матери, которая жила и растила сына только на скромную пенсию, полагавшуюся ей после смерти мужа, и на то, что удавалось заработать починкой одежды, герр Шмидт решил не брать плату за уроки.
Он думать забыл о приближении cadenza finale своей жизни. Перед ним открывались новые горизонты. Вдохновленный творческим духом Книги Бытия, он посвятил себя выполнению задачи, которую поставил перед ним Всевышний: созданию музыкального мира, где будет жить маленький Йоханнес.
2
Книга Бытия. Часть первая
Вначале сотворил герр Шмидт музыкальный мир, который был для Йоханнеса новым и неизведанным.
И сказал герр Шмидт: «Да будет рамка для музыки». И явились пять параллельных линий. И назвали их нотным станом. И увидел Йоханнес, что все линии хороши, и полюбил их.
И был вечер, и было утро: день один.
И сказал тогда герр Шмидт: «Да будут ноты и паузы». И появились на линиях разные пятнышки. И увидел Йоханнес, что все пятнышки хороши, и полюбил их. А герр Шмидт назвал имена пятнышек (ля, си, до, ре, ми, фа, соль) и их длительности (целые, половинные, четвертные, восьмые, шестнадцатые…).
И был вечер, и было утро: день второй.
И сказал потом герр Шмидт: «Да будет у каждой ноты свое место». И появились слева на нотном стане удивительные значки. И были это ключ «соль», ключ «фа» и ключ «до». И все они были хороши, и Йоханнес полюбил их.
И был вечер, и было утро: день третий.
И сказал герр Шмидт: «Да будут диезы и бемоли». И на нотном стане появились новые удивительные значки. И еще сказал герр Шмидт: «Да принесут новые знаки плоды по роду своему, и да наполнится ими музыка». И появились тональности.
И одни были мажорные, чтобы властвовать над днем, другие – минорные, чтобы царить ночью. Но Йоханнес увидел, что все они хороши, и полюбил их все: первые – за то, что были светлые и веселые, вторые – за то, что были темные и глубокие.
И был вечер, и было утро: день четвертый.
И сказал герр Шмидт: «Да будет то, что поможет нам держать ритм». И вертикальные линии пересекли нотный стан, разделив его на такты. Одни такты были длинные, и ритм в них был сложный, другие были короче, и ритм в них был простой, но Йоханнес увидел, что все они хороши, и полюбил их.
И был вечер, и было утро: день пятый.
И сказал тогда герр Шмидт: «Пусть музыка оживет!» – и нотный стан, ноты, паузы, ключи, диезы, бемоли и такты словно вздохнули и встрепенулись.
«Пусть жизнь множится и ширится, пока не выйдет за пределы бумаги!» – и все вокруг наполнилось гармонией и динамикой: явились тысячи эмоций, каждая со своим именем – piano, forte, adagio, moderato, allegro, crescendo, diminuendo, ritenuto, accelerando, legato…
И Йоханнес увидел, что и вся эта жизнь, и каждое чувство и движение хороши, и полюбил их.
И был вечер, и было утро: день шестой.
И сказал герр Шмидт: «Да будут моря и океаны, чтобы плыть по ним». И усадил Йоханнеса за пианино, перед черными и белыми клавишами. Перед морем из пятидесяти двух белых и тридцати шести черных клавиш. Нет, не морем – безбрежным океаном из восьмидесяти восьми клавиш, океаном музыки, по которому можно плыть и плыть. Бесконечно. Назло всем ветрам.
И Йоханнес прикоснулся к клавишам, и увидел, что они прекрасны, и полюбил их всей душой. И стали они его вселенной.
И был вечер, и было утро: день седьмой.
И совершил герр Шмидт к седьмому дню труды свои. Возблагодарил Господа, пославшего ему эти труды, и почил от дел.
Йоханнеса же он благословил, перекрестил и оставил в Эдемском саду – пусть тоже денек отдохнет.
3
Несмотря на то что Йоханнес учился плавать по волнам из эбенового дерева и слоновой кости с необыкновенной легкостью и быстротой, герр Шмидт ни на минуту не забывал данного им Всевышнему обещания и ни на шаг не отступал в обучении от строжайшей методики. Он соблюдал методические принципы так же неукоснительно, как истинный христианин соблюдает десять заповедей, высеченных на каменных скрижалях, которые Моисей принес с горы Синай. Он заставлял ученика отрабатывать каждый элемент, не позволял забегать вперед, перескакивать через ступеньку – это могло впоследствии сказаться на технике исполнения. А в конце каждого урока он для вящей пользы заставлял Йоханнеса произносить максиму из собственного пианистического катехизиса: «Музыка, музыка и только музыка!»
Первыми пьесами, вышедшими из восьмидесятивосьмиклавишного океана старого пианино компании «Гротриан – Штайнвег», были этюды для начинающих: Кёлер, Геллер, Черни. Они заложили основы техники, и после них уже можно было переходить к следующему этапу: маленьким прелюдиям Баха, «Нотной тетради Анны Магдалены Бах», легким сонатинам Клементи или Диабелли, «Лирическим пьесам» Грига, «Детским сценам» и «Альбому для юношества» Шумана…
Уроки герра Шмидта были не только уроками игры на фортепиано. Этот человек, которого талант Йоханнеса превратил из пессимиста в энтузиаста, вкладывал в работу всю душу. Конечно, он занимался постановкой рук, учил, как их правильно levare, как регулировать высоту банкетки (эта тема, как и тема педалей, возникала довольно часто, потому что мальчик рос), и прочим вещам, которые должен знать всякий пианист. Конечно, всем этим он занимался. Но не только этим. Старый учитель, выполняя возложенную на него свыше миссию, использовал всякую возможность расширить горизонты ученика, передать ему все накопленные за долгую жизнь знания об инструменте и о музыке. Благодаря герру Шмидту Йоханнес понимал, для чего нужна и как работает каждая деталь старого пианино «Гротриан – Штайнвег», и очень много знал о жизни композиторов, чьи пьесы играл.
О знаменитых композиторах герр Шмидт мог рассказывать часами. Едва начав очередной рассказ, обычно замкнутый и немногословный, прячущийся за стеклами своих больших очков учитель превращался во вдохновенного трубадура, менестреля, рапсода, оборачивался истинным Minnezänger
[3] с глубоким бархатным голосом. Он рассказывал каждую историю так страстно и увлеченно, словно излагал предание из Ветхого Завета. Завороженный этими рассказами, Йоханнес внимал раскрыв рот, а Ортруда, вечно чинившая на кухне одежду, оставляла работу и тоже садилась возле пианино, чтобы лучше слышать герра Шмидта.
Герр Шмидт рассказывал о Бахе и его сыновьях: семи от первой жены и тринадцати от второй – Анны Магдалены, которой Бах посвятил знаменитую «Нотную тетрадь». О Клементи и его соперничестве с Моцартом. Об издателе Диабелли и вариациях, которые написал для него великий Бетховен. О Черни, прилежном ученике гениального Бетховена, о некоем Григе, норвежском музыканте, о котором Йоханнес и его мать прежде никогда не слышали и которого, судя по всему, вдохновляла музыка Шумана – композитора, женатого на великой пианистке по имени Клара, родившей ему восьмерых детей, которым и посвящен «Альбом для юношества».
Так и шло время. Чудесные рассказы, уроки с понедельника по субботу, полные «музыки, музыки и только музыки», и вдруг оказалось, что Йоханнес вырос и стал очень похож на человека с фотографии, стоявшей на ночном столике в спальне матери, – на своего отца, которого он никогда не видел.
Каждое утро, когда сын садился завтракать, Ортруда, глядя на него, радовалась, что назвала его именем мужа. Потому что Йоханнес, несмотря на юный возраст, был уже точной копией того молчаливого, высокого, светловолосого мужчины, которого она так любила.
Красивый замкнутый подросток жил в своем мире, где не было отца, а были только пианино, мать и герр Шмидт. В этом мире, созданном только для него, Йоханнес чувствовал себя спокойно и уверенно, а все, что находилось за пределами его маленькой вселенной, было для него враждебной территорией. Хуже всего была школа – место, где не было друзей, но было много бездушных учителей. В классе он выбрал парту в дальнем углу – там до него труднее было добраться; на переменах он с отрешенным видом слонялся по школьному двору. Те, кому полагалось быть его товарищами, вместо этого дразнили и задирали его. Их бесило, что он не такой, как они. Йоханнеса игнорировали, над ним насмехались, порой даже пускали в ход кулаки… Но при всем том он не был запуганным и забитым. Он умел держать удар. Сколько мальчишки над ним ни смеялись, сколько ни досаждали, сколько ни били, им не удавалось сломить его дух: у Йоханнеса была надежная броня, которая крепла с каждым днем. И была она не из стали – броней Йоханнеса было то, о чем его обидчики понятия не имели: музыка.
Со временем мальчишки, убедившись, что донимать Йоханнеса бесполезно, оставили его в покое, и он, оберегаемый своей все расширяющейся музыкальной вселенной, продолжил выживать во враждебном мире школы. Он успешно сдавал экзамены по всем предметам, чтобы больше к ним не возвращаться. Он делал все возможное и невозможное, чтобы этот ужас поскорее закончился. Он день за днем ostinato терпел эту пытку, мечтая только об одном: поскорее вернуться домой, в свой мир, к своему верному другу – пианино. Играть на нем было единственным желанием Йоханнеса, его единственной, неутолимой страстью.
С того самого далекого дня, когда он, семилетний, впервые сел за инструмент и заиграл, с той самой недели, когда герр Шмидт творил для него музыкальный мир, Йоханнес точно знал свое предназначение. А потому все, что выходило за пределы океана из восьмидесяти восьми клавиш, не представляло для него никакого интереса.
Он с жадностью прочитывал биографии музыкантов, которые мать покупала для него у букинистов и которые дополняли и уточняли те чудесные истории, что рассказывал ему герр Шмидт. Ноты каждого нового произведения, которое приносил учитель, Йоханнес тщательнейшим образом разбирал, анализировал и играл пьесу до тех пор, пока не заучивал наизусть. Выученные произведения оставались в его памяти навсегда.
Чем больше он учился, тем больше ему это нравилось и тем сильнее становилась жажда новых знаний. Его все увлекало, все вызывало у него восторг, но с приходом юности он стал выделять среди композиторов тех, чья музыка была ему ближе. Разумеется, он, следуя рекомендациям учителя, каждый день начинал свое плавание с какой-нибудь из маленьких прелюдий Баха, но, как только выходил в открытое море, его паруса наполнялись ветром романтизма: Шуберт, Шопен, Лист, песни без слов, фантастические фантазии, волнующие ноктюрны, вальсы на три счета, эфемерные прелюдии, экспромты…
Вот так и плыл Йоханнес по жизни до того летнего дня, последнего дня учебного года, когда ветер вдруг резко переменился и заставил парусник изменить курс.
Вернувшись из школы, он, как всегда, застал дома герра Шмидта. Только сидел учитель не на своем обычном месте, возле пианино. Два самых важных в жизни Йоханнеса человека сидели за обеденным столом. Оливковые глаза матери казались зеленее, чем обычно, – сияли зеленым светом надежды. Герр Шмидт поднялся, улыбнулся сквозь усы а-ля Ницше и величавым жестом указал на свободный стул. Йоханнес остановил весь день звучавший в его голове Второй ноктюрн ми-бемоль мажор Шопена, сел, выжидательно посмотрел на мать, на герра Шмидта и приготовился слушать.
– Пришла пора собираться, мой мальчик, – начал учитель.
Его basso profondo звучал как никогда глубоко. По словам герра Шмидта, настало время учиться у других музыкантов, которые помогут Йоханнесу по-новому взглянуть на музыку, откроют перед ним новые перспективы и заполнят пробелы в его образовании.
– Я уже слишком стар, и мне недолго осталось, – продолжил герр Шмидт со смирением мудреца. – Я дал тебе все, что мог, и больше ничему не смогу тебя научить. В свои пятнадцать лет ты играешь так, как я не играл никогда.
Слова герра Шмидта глубоко тронули Ортруду и Йоханнеса. Только сейчас они поняли, как любят этого старика, появившегося в их жизни именно в тот момент, когда это было необходимо. Ортруда любила его за альтруизм и щедрость, за искренность и за ту самоотверженность, с какой он учил ее сына музыке. А Йоханнес любил его как творца, как учителя… как отца, которого он никогда не видел.
– Ты должен идти вперед, – добавил старик. – У тебя огромный талант, и ты сможешь достичь всего, чего захочешь. Поэтому мы с твоей матерью решили, что тебе следует отправиться в Лейпциг и продолжить образование в Королевской консерватории.
На лице Йоханнеса не дрогнул ни один мускул. В душе он всегда понимал, что этот момент когда-нибудь настанет. Он читал об этом в биографиях почти всех музыкантов. Переломный момент. Краеугольный камень в становлении человека.
Его охватило волнение. Лейпциг представился ему Ханааном, землей обетованной, где текут молоко и мед. Ухватившись за крышку стола, он глубоко вздохнул, чтобы успокоить биение сердца, и увидел, как по щеке матери скатилась слеза – слеза радости и печали. Как она радовалась за него! И как в то же время ей было за него страшно! Он же совсем еще ребенок! Йоханнесу было всего пятнадцать, и мать боялась, что вдали от дома с ним может что-нибудь случиться. Очень боялась. И еще боялась остаться одна. Но она понимала, что решение об отъезде – это правильное решение, что именно так и нужно поступить. Они с герром Шмидтом давно во всех деталях обсудили этот вопрос. «Это предназначение Йоханнеса, – убеждал учитель. – И не стоит так беспокоиться: я уже все уладил».
Он действительно все уладил.
Старик в черном костюме, в больших круглых очках, с усами а-ля Ницше и почти лысым черепом сделал все, что мог. Несколькими месяцами ранее он съездил в Лейпциг, где встретился со своим бывшим учеником Штефаном Крелем, когда-то многообещающим молодым пианистом, а теперь ни больше ни меньше как директором Королевской консерватории города Лейпцига.
Решительно открыв дверь величественного здания на Грассиштрассе, старик шагнул внутрь, пересек вестибюль и по широкой лестнице из белого мрамора поднялся на второй этаж. Секретарша тут же, не заставив ждать в приемной ни секунды, пригласила его пройти в кабинет директора.
Они не виделись много лет, и директор Крель встретил герра Шмидта так, как и должен встречать учителя ученик, не забывший, что своими профессиональными успехами он в большой степени обязан тому, кто его когда-то учил. Едва герр Шмидт показался в дверях, директор – костюм в клетку, безукоризненный пробор в набриолиненных волосах – машинально пригладил бородку, вскочил, словно подброшенный пружиной, и, вытянув вперед длинные руки, шагнул навстречу. Они обнялись. А после долгих объятий, рукопожатий и похлопываний по плечу бывший ученик и бывший учитель удобно расположились в глубоких креслах у большого окна, в которое лился солнечный свет.
Директор Крель распорядился, чтобы его не беспокоили и чтобы принесли кофе. Начался обычный в таких случаях разговор. Собеседники обменялись новостями, поговорили о прошлом и от души посмеялись, вспоминая разные забавные случаи. Но уже через несколько минут старый учитель, давно усвоивший, что время – слишком большая ценность, чтобы тратить его на пустяки, перешел к делу. Когда секретарша внесла кофе и бисквиты, он уже стоял перед директором Крелем и с жаром говорил о Йоханнесе. Говорил с воодушевлением и страстью, проснувшимися в его душе в день, когда он познакомился с этим мальчиком. Герр Шмидт рассказал директору Крелю, как семилетний ребенок впервые сел за инструмент и заиграл так, словно это было самым легким делом на свете, о постоянном crescendo его музыкальной вселенной, о том, чего достиг Йоханнес за каждый год занятий, о его необыкновенном таланте и удивительном трудолюбии…
Директор Крель, пораженный энтузиазмом старого учителя, которого он всегда знал как человека сдержанного и даже робкого, сказал, что мальчику нужно будет сдать вступительный экзамен.
– Вступительный экзамен?! – воскликнул герр Шмидт, и в голосе его прозвучали изумление и возмущение.
– Чистая формальность, – поспешил успокоить его директор Крель. – Без этого не обойтись. И не волнуйтесь: если мальчик хотя бы вполовину так талантлив, как вы уверяете, я лично возьму его под свое покровительство.
4
В концертном зале Королевской консерватории Лейпцига полная тишина. В глубине сцены – величественный орган. На сцене – концертный рояль. В пятом ряду партера – экзаменаторы: директор Крель, глава приемной комиссии, и два его верных сподвижника – Фриц фон Бозе и Макс Регер, лучшие преподаватели самой старой в Германской империи школы музыки, основанной еще в 1843 году самим Феликсом Мендельсоном. На галерке, почти под потолком, с которого свисают три огромные хрустальные люстры, – Ортруда Шульце и герр Шмидт.
Йоханнес поднялся на сцену, сел за рояль, вдохнул столько воздуха, сколько смогли вместить его легкие. Взглянул на орган. Обвел глазами зал. Взгляд прошел поверх голов экзаменаторов и поднялся к галерке. Там, в первом ряду, Йоханнес увидел своих.
Герр Шмидт ответил на его взгляд легким наклоном головы и улыбкой, спрятавшейся за пышными усами. Мать на взгляд сына не ответила: ее огромные оливковые глаза были закрыты. Она не хотела ничего видеть. Она дрожала от нервного напряжения, вся покрылась потом и бормотала что-то невнятное.
Директор Крель велел начинать. Йоханнес потер ладони о брюки. Готовый принять судьбу, он выдохнул из легких весь воздух, поставил ноги на педали, положил руки на клавиатуру и вышел в открытое море, благословляемый розой ветров. Вложив всю свою воображаемую вселенную в ми-бемоль мажор, он заиграл andante из Ноктюрна Шопена – то самое andante из Ноктюрна ми-бемоль мажор, оп. 9, № 2, что звучало в его голове весь памятный летний день, когда он, вернувшись из школы, узнал, что ветер переменился.
Он мог сыграть что-нибудь другое. Любую из куда более сложных пьес, что хранила его память. Какую-нибудь из фантазий Шуберта. Одну из рапсодий или один из вальсов Листа. Но ему захотелось сыграть Ноктюрн Шопена. Именно его. Несколькими днями ранее он спросил герра Шмидта, одобряет ли тот его выбор. Старый учитель взял его руки в свои, прижал к груди и ответил, что о выборе пьесы беспокоиться не стоит: «Играй, что хочешь, лишь бы музыка шла от сердца».
Из-под пальцев юного исполнителя полилось pianissimo, которое вскоре переполнило резонатор рояля и выплеснулось наружу.
Музыка завораживала и пьянила. Утонченное andante наполнило каждый уголок партера, потом по трубам органа поднялось на галерку, вьюнком взобралось по колоннам на самый потолок, уцепилось за него и оставалось там до тех пор, пока хрустальные люстры не присоединились к sempre legato Йоханнеса и не пришли в совершенную гармонию с ним.
Пьянящий ноктюрн звучал всего несколько минут, но эти несколько минут изменили жизнь всех присутствовавших в зале.
Герр Шмидт жестом человека, завершившего свой земной путь, медленно и торжественно перекрестился и протер платком стекла больших очков. Надевая очки и пряча платок в карман, он мысленно возблагодарил Всевышнего за возложенную на него миссию и счел свой долг исполненным.
Ортруда Шульце перестала дрожать и бормотать. Уверенность и достоинство, с какими держался ее сын – точная копия своего отца, – рассеяли все ее страхи. Глядя сейчас на Йоханнеса, она еще острее чувствовала любовь к мужу и тоску по нему, но утешала себя тем, что он в эту минуту смотрит на сына с небес и гордится им.
Трое экзаменаторов в недоумении смотрели друг на друга. Они были озадачены. Как некогда законники, услышавшие обличения отрока Иисуса в иерусалимском храме, они вынуждены были признать, что никогда ничего подобного не слышали.
И дело было не только в том, что юный исполнитель играл прекрасно. Нет. Было что-то еще, что-то едва ощутимое, не поддававшееся описанию, что-то… Впрочем, какая разница, что это было? Они хотели, чтобы этот мальчик стал учеником консерватории. Еще когда он играл, они готовы были остановить его, сказать, что достаточно, что им уже все ясно. Хотели, но не смогли: колдовской ми-бемоль мажор приковал их к месту, лишил возможности пошевелиться или произнести хоть слово.
Потрясенный директор Крель вспомнил слова, сказанные им незадолго до того герру Шмидту. Конечно же, он возьмет мальчика под личное покровительство. Он сделает даже больше. Слушая ноктюрн, директор принял еще одно решение. Очень важное. То, которое, как и предполагал герр Шмидт, он непременно должен был принять. Ортруда Шульце может вздохнуть с облегчением: проблемы не будет. Околдованный музыкой директор Крель решил: Королевская консерватория города Лейпцига выделит Йоханнесу стипендию, которая покроет все его расходы. Расходы на обучение, на проживание, на питание… на все.
Что же касается Йоханнеса, то он играл и, играя, как всегда, думал только о музыке, что означало думать ни о чем и в то же время обо всем. Думал не о ноктюрне и не о конкретных нотах, которые должен был взять, – он думал о музыке в целом. Абстрактно. Да, именно так. Как думал в тот день, когда семилетним ребенком впервые сел за инструмент, как думал на протяжении тех шести дней, когда герр Шмидт творил его вселенную. И каждое утро, когда садился завтракать вместе с матерью, и каждый раз, когда мальчишки в школе смеялись над ним и били его, и каждый раз, когда бродил по школьному двору, устремив взгляд куда-то за горизонт. Каждый раз, когда читал биографии музыкантов, которые мать покупала для него у букинистов, и каждый раз, когда повторял катехизис своего старого учителя. Как каждый раз. Как всегда. Музыка, музыка и только музыка.
5
В домике, укрывшемся под сенью готических башен Магдебургского собора, Ортруда все так же чинила одежду, все так же приходила в отчаяние, проснувшись одна в супружеской постели, и все так же ее единственной спутницей оставалась тоска. Все было как прежде и все было по-другому. Теперь она ходила к мессе не в воскресенье днем, а в субботу утром. Конечно, прихожан в субботу было меньше, и хор не пел молитву «Angelus», которую Ортруда так любила слушать, сидя на одной из старинных деревянных скамей, украшенных барельефами из жизни Христа, но зато утренняя субботняя месса позволяла ей не потерять ни одной минуты из тех, что отводились для встречи с Йоханнесом. Едва закачивалась служба, Ортруда presto покидала храм через главный портик, бросала взгляд на солнечные часы на южном фасаде собора и бежала con brio встречать поезд, который каждую субботу привозил из Лейпцига ее сына. Она ни разу не опоздала. Ни единого разу. С саксонской пунктуальностью появлялась на платформе за несколько минут до прибытия поезда и ждала. Ожидание не тяготило ее, скорее наоборот. Она приходила на вокзал заранее, чтобы Йоханнес, сойдя с поезда, сразу увидел ее и был уверен: так будет всегда. Едва завидев сына, она бросалась к нему и обнимала так крепко, что, казалось, сейчас что-то хрустнет и сын рассыплется на мелкие кусочки. Но, к счастью, Йоханнесу это не грозило: он уже не был хрупким подростком, он возмужал и окреп.
Выходные были теперь для нее дороже, чем все остальные праздники, вместе взятые. На эти два дня тоска покидала ее дом и ее сердце. Эти два дня она была рядом с сыном, не разлучаясь с ним почти ни на минуту.
Весной и летом, если погода позволяла, Ортруда брала Йоханнеса под руку и они шли прогуляться – по площади перед собором, по берегу Эльбы или возле дворца Фюрстенвал – прекрасного здания, сочетающего в своем облике элементы барокко и Возрождения, где останавливались кайзер Вильгельм II и члены его семьи, когда им случалось посетить Магдебург.
В холодные месяцы Йоханнес читал Ортруде какую-нибудь книгу из тех, что ему самому посоветовал директор Крель, под чьей постоянной опекой он находился и чьей заботой был окружен: «Страдания молодого Вертера» Гёте, «Разбойников» Шиллера, «Книгу песен» Гейне…
По воскресеньям, какая бы ни была погода, они проводили утро на кухне. Готовили любимое блюдо, одно из тех, какими славится Магдебург: свиную рульку с пюре из зеленого горошка и квашеной капустой. А на десерт – биненштих с медом, молоком и миндалем: его Ортруда пекла по пятницам. Хоть Йоханнес и уверял, что в Лейпциге питается очень хорошо, она ему не верила, и миндальный пирог всегда был у нее наготове.
Йоханнес тысячу раз повторял матери, что Лейпциг – это его Ханаан, его земля обетованная. Описывал просторную и светлую комнату, которую ему дали, – такую удобную и так близко от Королевской консерватории. Рассказывал, как прекрасно все к нему относятся. Рассказывал о друзьях, которые у него появились, и о замечательных педагогах; о том, как много нового он узнал, и о том, как внимательно директор Крель следит за его успехами – не только в музыке, но и в духовном развитии.
И все же Ортруда не могла не волноваться за него. Слушая рассказы сына, гладя его такое знакомое лицо и нежно улыбаясь ему оливковыми глазами, она продолжала за него волноваться.
Счастье было полным, если к ним заходил герр Шмидт. Являлся без предупреждения в своем черном костюме, в больших очках с круглыми стеклами, со своими пышными усами и редкими волосами на блестящем черепе. Только теперь он опирался на трость черного дерева – она помогала старику выдержать груз его восьмидесяти с лишним лет.
Когда он приходил, Йоханнес сначала подробно отчитывался о своей жизни и учебе в Лейпциге, а старый учитель с удовольствием слушал. Потом, чтобы порадовать мать и герра Шмидта, Йоханнес садился за пианино и играл для них. Заговорщически улыбнувшись учителю, он начинал с какой-нибудь из маленьких прелюдий Баха, как когда-то в детстве приучил его герр Шмидт. И все начинали улыбаться и вспоминать часы, дни, годы – долгое плавание в океане восьмидесяти восьми нот старого «Гротриан – Штайнвега».
Вернувшись из путешествия во времени, Йоханнес становился серьезным и играл что-нибудь из нового репертуара. Эти пьесы уже не имели отношения ни к старому учителю, ни к дому, укрывшемуся под сенью башен Магдебургского собора. Сонаты Бетховена, экспромты Шуберта, рапсодии Брамса и этюды Шопена были связаны с другим городом и с другим человеком. Они были связаны с Лейпцигом и директором Крелем.
Однажды Йоханнес решил сыграть Экспромт № 2 ля-бемоль мажор, оп. 142 Франца Шуберта. Перед тем как начать, он вдруг обернулся к слушателям и с неожиданной страстью заговорил об этом австрийском композиторе.
– Бедный Шуберт! – воскликнул он. – После смерти обожаемого Бетховена он, убитый горем, больной, без гроша в кармане, переселяется в дом своего старшего брата Фердинанда, тоже композитора, и там пишет свои знаменитые экспромты. – Глаза Йоханнеса горели, сердце учащенно билось. – Вы понимаете? Создал восемь чудесных пьес, несмотря ни на что! Ни боль потери, ни тяжелая болезнь, ни нищета не сломили его творческий дух.
Он говорил все быстрее. Рассказал о том, что только два экспромта Шуберта увидели свет при жизни автора, а остальные – как и многие другие произведения этого композитора – были опубликованы спустя много лет после его смерти, когда все наконец поняли, что этот человек был гением. И именно тогда эти пьесы назвали «экспромтами» – от латинского in promptu, то есть «готовый», «находящийся под рукой». Очень подходящее название: в нем заложена мысль об импровизации и минутном вдохновении, так характерных для музыки Шуберта.
Роли поменялись. Теперь герр Шмидт раскрыв рот слушал Йоханнеса. И чем больше слушал, тем больше радовался тому, что отправил юношу в Лейпциг расширять горизонты под руководством директора Креля. Вне всякого сомнения, это было мудрое решение.
А Ортруда слушала сына с восхищением. Какой он стал взрослый, сколько всего знает! Она радовалась тому, что он счастлив, что сотворение его вселенной теперь окончательно завершилось и что эта вселенная стала так велика и прекрасна.
Закончив рассказ о музыке Шуберта, Йоханнес subito развернулся к клавиатуре и приготовился играть Второй экспромт ля-бемоль мажор.
Начал играть.
Allegretto corale. Хорошо.
За allegretto последовало trio. Быстро. Очень быстро. Так быстро, что бедное пианино «Гротриан – Штайнвег», которое было старым, еще когда отец Йоханнеса его приобрел, едва поспевало за ним, едва держало темп. Добросовестный и трудолюбивый инструмент, надежный спутник Йоханнеса на протяжении стольких лет, задыхался и отставал.
Rallentando.
Йоханнес, поняв, что происходит с его другом, начал убавлять темп. Очень осторожно и со всей нежностью, на какую был способен. И очень-очень медленно… И вот наконец он поднял правую ногу с педали. Музыка смолкла.
Tacet.
В наступившей торжественной тишине Йоханнес нежно провел рукой по клавиатуре – своему бездонному морю из восьмидесяти восьми клавиш: пятидесяти двух белых и тридцати шести черных. Не снимая рук с клавиатуры, он склонился над ней, прижался лбом, застыл так на несколько показавшихся бесконечными секунд, после чего вынужден был признать, что случилось неизбежное: его лучший друг обессилел.
Как ни странно, Йоханнеса это не опечалило. Единственное чувство, которое он в тот момент испытывал, было чувство благодарности к этому старому пианино. За то, что позвало его, когда он был семилетним ребенком, за то, что позволяло отправляться в плавание по его волнам, за то, что было его наперсником в трудные школьные годы и поддерживало его, когда мир за пределами музыкальной вселенной был чужим и враждебным. За то, что было его лучшим другом. Его единственным другом.
Мать и учитель молча наблюдали эту сцену. Они понимали, что происходит, и сердца их разрывались от жалости. Они успокоились, только когда Йоханнес выпрямился, повернулся к ним и решительно заявил:
– Думаю, пришло время купить новый инструмент.
6
Едва взглянув на него, я понял: этот.
Этот и никакой другой.
Я всю жизнь мечтал иметь рояль. У меня было пианино, и не одно, были даже электрические – из тех, которые покупают, чтобы не беспокоить соседей, – но моей заветной мечтой было иметь хороший рояль. Я точно знал, каким он должен быть и какое должно быть у него звучание. Но это была несбыточная мечта. Рояль с «бархатным» звуком, о котором я грезил, был мне не по карману. И все же я не терял надежды. Подобно тому, кто пытается отыскать Ковчег Завета
[4] на блошином рынке, я начал исследовать потаенные уголки магазинов подержанных музыкальных инструментов и просматривать объявления в интернете. Несколько месяцев таких поисков не принесли ничего, кроме разочарований: большинство роялей были слишком дорогими. Те, которые я мог себе позволить, были в ужасном состоянии или находились слишком далеко. Только за транспортировку пришлось бы выложить кругленькую сумму. Однажды я, как мне показалось, нашел то, что нужно, но этот рояль оказался слишком большим и не поместился бы в столовой – единственном месте моей квартиры, где я мог его поставить. В другой раз мне попался идеальный инструмент, но… он был белый. Интересно, какому идиоту взбрело на ум красить рояли в белый цвет?
Vade retro
[5].
Я был готов сдаться. Ковчег Завета не отыскать. Мечта о прекрасном рояле с «бархатным» звуком вдребезги разбилась о суровую реальность. Но когда от моей мечты оставались лишь жалкие осколки, мне представился случай еще раз убедиться, что терпение – одна из величайших добродетелей. «Кто ищет, тот найдет», – с улыбкой до ушей, не позволившей мне окончательно капитулировать, заявило оно. Благодаря ему я воспрянул духом, и мы вместе стали ждать счастливый случай.
Словно охотники, укрывшиеся в колючих зарослях саванны, мы поджидали добычу – Ковчег Завета (или, что одно и то же, мою мечту – рояль с «бархатным» звуком).
Мы всегда были начеку. Мы не падали духом. Мы пристально вглядывались в горизонт.
И вот однажды, совершенно случайно, на одной из узких улочек района Грасия в Барселоне мы наткнулись на небольшой магазин подержанных пианино и роялей с интригующим названием «Святая Клавиша». Я никогда прежде не слышал об этом магазине.
Открыв дверь, я увидел перед собой грязноватое, темное и какое-то даже мрачное помещение. Инструменты, которые можно было различить в глубине зала, казались больными, точнее умирающими. Входить как-то не хотелось, и я бы не вошел, если бы терпение не ткнуло меня локтем в бок, указав при этом глазами на вывеску, словно хотело сказать, что если где-нибудь и найдется рояль, который мы так долго ищем, то именно здесь.
Чтобы охладить его пыл, я объяснил, что слова в названии магазина не имеют отношения к фортепианным клавишам.
– Как это? – озадаченно спросило терпение.
– Да очень просто. Магазин называется так, потому что находится на улице Святой Феклы
[6]. Прочитай табличку на доме.
Терпение прочитало табличку с названием улицы, и настроение у него упало. Но, секунды две поразмыслив, оно снова взялось за свое:
– Даже если так, не станешь же ты отрицать, что это не может быть простым совпадением?
– Стану. Название улицы тоже не имеет отношения к клавишам. Улицу назвали в честь жившей в первом веке первомученицы Феклы Иконийской, которую Господь спас от смерти, явив чудо.
И тут мы оба остолбенели. Чудо! Конечно! Вот что нам было нужно! Только чудо поможет отыскать наш Ковчег Завета! Только чудо поможет купить рояль на те жалкие гроши, которыми мы располагали.
Мы вошли: сначала терпение, за ним уже я.
Нас встретил приятного вида человек среднего возраста и такого маленького роста, что его можно было принять за гнома. Его круглое лицо было сплошь усеяно рыжими веснушками и обрамлено густой рыжей шевелюрой и рыжей бородой. Он говорил с забавным акцентом – скорее всего, был выходцем откуда-нибудь из Восточной Европы – и при этом очень смешно жестикулировал своими слишком короткими ручками со слишком толстыми и белыми пальцами. Живот правильной сферической формы колыхался, словно пытался высвободиться из объятий видавшего виды ремня. Мы могли бы долго гадать, откуда родом этот человек с необычным акцентом, но он назвал свое имя – Януш Боровский, – и сразу стало понятно, что прибыл он к нам из какого-то далекого леса в Восточной Польше.
Пока он что-то говорил, чуть коверкая слова и путая «с» и «з», мы обошли все помещение. Нам хватило пятнадцати секунд – такое оно было маленькое. Ни один из инструментов и близко не походил на рояль с «бархатным» звуком, который мы надеялись здесь найти. Даже и пробовать ни один из них не стоило. Но тут круглолицый человечек подошел к висевшей в углу линялой занавеске с ужасными цветами, жестом иллюзиониста, собравшегося поразить публику, отдернул ее и… voilà!
Едва взглянув на него, я понял: вот он.
Это был черный кабинетный рояль. Весь исцарапанный, перекрашенный, покрытый пылью, рассохшийся, но живой. Что-то поддерживало в нем жизнь. Казалось, в его глубине таится источник извечного света, ослабевшего в борьбе за выживание, но не сдавшегося, – бессмертного света, делающего и сам рояль бессмертным.
Это была чудесная модель в стиле art déco
[7]. Но было в этом инструменте и еще кое-что чудесное: он словно был наделен волшебной силой, он притягивал. Он околдовал меня. Покорил мое сердце с первого взгляда и навсегда.
С волнением человека, предполагающего, что он в совершенно неожиданном месте обнаружил Ковчег Завета, я поднял клап и прочитал на его внутренней стороне: «Гротриан – Штайнвег». Название известной компании из Брауншвейга было написано не так, как писалось обычно, – оно было выдержано в том же изысканном стиле, что и сам рояль. Я поднял крышку рояля, и перед моим взором предстало заброшенное поле, где в свое время разворачивались тысячи сражений. Попытки найти серийный номер, который помог бы определить возраст инструмента, успехом не увенчались, – наверное, он был скрыт под одним из многочисленных слоев краски, которой рояль столько раз уродовали.
Предварительный осмотр был закончен, и наступил момент истины. Пришло время узнать, обладает ли инструмент тем «бархатным» голосом, о котором я мечтал. Я попросил у человечка из польского леса банкетку, и через секунду он уже ставил ее передо мной, словно действительно был иллюзионистом, готовым в любой момент достать что угодно откуда угодно.
Клавиши из слоновой кости были шершавыми, лак с них давно слез. Перед тем как прикоснуться к ним, следовало решить, что именно я буду играть. Мне предстояло извлечь из Ковчега Скрижали Завета, и ошибиться было нельзя. Я перебрал в уме несколько пьес, но торопиться не стал: решил подождать, не предложит ли мне что-нибудь сам рояль. Подождав еще несколько секунд, я, сам не знаю почему, решил, что буду играть Второй ноктюрн ми-бемоль мажор. Опус 9 Фредерика Шопена. Именно его. Я сел за инструмент, поставил ноги на педали и занес руки над клавиатурой. Неторопливо заиграл andante.
Чудесный свет былых времен возник из глубины заброшенного инструмента. Его изголодавшиеся и пересохшие струны ожили. Нечто неуловимое, пьянящее, дурманящее заполнило весь магазин вплоть до самых отдаленных его уголков – давно забытая магия, бархатное наваждение, колдовство, пришедшее из далеких стран, утопическая изжитая мечта.
Пять минут ноктюрна. Пять минут senza fine, которые изменили мой мир.
Когда отзвучал последний аккорд ми-бемоль мажора, все уже было не так, как прежде. Речь уже не шла просто о покупке рояля. Или даже об исполнении мечты. После того как я сыграл на этом инструменте, речь шла о чем-то гораздо более важном. Я словно ощутил груз каменных скрижалей с высеченными на них Заветами. Я понял, что просто обязан спасти «Гротриан – Штайнвег»: забрать его отсюда, привезти домой, заботиться о нем, кормить и поить его, оберегать его древний свет, так упорно боровшийся за то, чтобы не погаснуть. И выслушать все истории, что он хранит.
– Я его беру! – почти выкрикнул я, даже не спросив о цене – так велика была моя решимость.
– Я знаю, – спокойно ответил гном.
– Знаете?!
– Да, знаю.
Я похолодел. Откуда у него эта уверенность? Несколько секунд я озадаченно смотрел на гнома. На его усеянном веснушками лице светилась простодушная улыбка, но во мне крепло убеждение, что этот рыжий бородач не просто забавный поляк, торгующий полуживыми роялями в пыльном магазинчике. Если бы не боязнь, что меня сочтут сумасшедшим, я поклялся бы, что этот человек явился из другой эпохи – такой, которая позволяла ему узнавать о событиях еще до того, как они произойдут.
Ощущение, что я нахожусь рядом с необычным человеком, сковывало меня и мешало задать Вопрос. Вопрос о цене. Что, если вся эта магия исчезнет только потому, что мои карманы пусты? И зачем тогда были нужны пять senza fine минут ноктюрна? Нет! Этого не может быть! Нельзя допустить, чтобы такая банальная вещь, как деньги, погубила чудо, которого я только что касался руками. Я буду просить, умолять, я буду торговаться. Я сделаю все, чего от меня потребуют. Я объясню, насколько важен для меня этот несчастный инструмент…
– Вы не хотите спросить меня о цене?
Я опешил. Он еще и мысли мои читает?! Теперь я точно знал: передо мной стоит далеко не обычный человек.
Выйдя из оцепенения, я сосчитал до трех, сглотнул слюну и с трудом выговорил:
– Сколько?
Не дав мне закончить, он спросил:
– Сколько вы готовы заплатить?
Это ж надо! Мне стоило таких трудов решиться на Вопрос, а он тут же задает свой, еще труднее! Подобные шутки кого угодно выведут из себя, но на Януша Боровского сердиться было невозможно: его круглое веснушчатое лицо сияло добротой, а спрятанная в бороде улыбка не оставляла сомнений в его готовности понять и пойти навстречу.
«Сколько вы готовы заплатить?» Он что, хочет меня подловить? Он мне проверку устраивает? Сколько может стоить ларь с каменными Скрижалями, который Моисей принес с горы Синай? Сколько стоит рояль, чей древний свет борется за выживание? Сколько можно отдать за такой рояль? Яснее ясного: все золото мира. Уверенный в том, что мой собеседник ждал именно такого ответа, я – будь что будет! – выпалил:
– Я готов отдать все деньги, какие у меня есть.
Маленькие карие глазки буквально впились в меня.
– Очень хорошо, – удовлетворенно кивнул Януш Боровский. – Ответ правильный.
Я вздохнул с облегчением.
Не поинтересовавшись, сколько именно денег у меня есть, он пожал мне руку – так крепко, словно заключал пакт на крови, – и начал рассказывать, что мне следует делать дальше. Пару раз я попытался прервать его, объяснить, что «все деньги, какие у меня есть», – это мало, точнее даже, очень мало, но он, словно этот вопрос не имел для него никакого значения, каждый раз останавливал меня и довел инструктаж до конца.
Все уяснив, но так и не справившись с волнением, я вышел из магазина. Был уже вечер. В желтоватом свете фонарей на улице Святой Феклы терпение, бросив на меня самодовольный взгляд, подмигнуло и расплылось в улыбке от уха до уха. Я благодарно улыбнулся в ответ, признавая, что, если бы не оно, мне бы и в голову не пришло зайти в этот странный магазин.
После первого же (а иначе после всего, что с нами в тот день случилось, и быть не могло) чудодейственного пинка моя старая «Веспа-Примавера 1258» завелась, и мы, пребывая на седьмом небе от счастья, поехали домой.
Ужин. Не смог проглотить ни кусочка – давал себя знать пережитый стресс.
Ночь. Провел без сна – все время думал о тех бесконечных пяти минутах в магазине подержанных роялей. О длившихся целую вечность минутах, за которые забытый Богом кабинетный «Гротриан – Штайнвег» наполнил светом и окутал бархатом ноктюрн Шопена, написанный в далеком 1831 году и вместивший в себя всю боль, которую испытывал двадцатилетний композитор при мысли о страданиях своей несчастной родины – Польши.
Лежа в постели и устремив глаза в потолок, я вновь и вновь наслаждался ми-бемоль мажором. Секунды складывались в минуты, минуты – в часы, а я все воображал, как будут звучать сыгранные на Ковчеге Завета тысячи произведений. Не только в ми-бемоль мажоре, а во всех возможных тональностях, гаммах и ладах.
А еще я все это время повторял про себя инструкции, данные мне Янушем, – два простых, но sine qua non
[8] условия, не выполнив которые я не смогу забрать рояль.
И вдруг – солнце.
Наступило утро.
Presto принимаю душ. Не завтракаю. Бегу в банк, чтобы выполнить первое условие рыжеволосого гнома: забрать все мои деньги. Оставляю на счете самую малость – чтобы выжить пару недель, – прочее снимаю. Пересчитываю. Каким бы разбитым и истерзанным ни был инструмент, эти деньги не составляют и четверти его стоимости. Прячу деньги в карман и молюсь, чтобы Янушу и сегодня, как вчера, сумма была не важна.
Первый пункт выполнен.
Пункт второй: позвонить в компанию по перевозке роялей и договориться, чтобы инструмент перевезли именно сегодня утром. Я обзвонил все фирмы, но везде мне говорили, что это невозможно.
Я настаивал. «Невозможно». – «Это вопрос жизни и смерти!» – «Сожалеем, но ничем не можем помочь. И потом: к чему такая спешка? Сегодня утром мы не можем, но завтра после обеда – пожалуйста». – «Нет, это нужно сделать сегодня, сегодня утром, иначе будет поздно». Наконец, после множества неудачных попыток, мне удалось найти маленькую компанию, в которой с большой неохотой пообещали попытаться изыскать возможность перевезти рояль этим утром.
Я скрестил пальцы, чтобы не спугнуть удачу, и направился в магазин.
Я пришел туда в начале одиннадцатого. Польский иллюзионист встретил меня радушной улыбкой. А мне вдруг показалось, что этот человечек, стоящий среди старых роялей, ждет меня здесь уже давным-давно – с начала мира. Прочитав в карих глазах немой вопрос, я кивнул: все инструкции выполнены. Потом нерешительно вынул из кармана весь свой капитал и протянул Янушу. Тот взял деньги своими белыми пухлыми пальцами и, не пересчитав, даже не взглянув на них, спрятал во внутренний карман куртки.
Я облегченно вздохнул.
Оставалось только перевезти инструмент. Я уверил, что, как мы и договаривались, это произойдет утром того же дня.
Мы стояли – спокойно, почти неподвижно – друг напротив друга и ждали. Я мысленно молился, чтобы грузчики приехали как можно раньше.
Они появились около полудня – хмурые, раздраженные, не понимающие, зачем такая срочность и почему ради этого заказа нарушен их график. Жалуясь, ворча и ругаясь, они разобрали рояль и вынесли его из магазина…
– Ну вот. Теперь всё.
Не зная, что ответить, я кивнул и направился к выходу.
– Это особенный рояль, – услышал я уже в дверях. – Это особенный рояль, – повторил гном. – Он тебя выбрал. Никогда об этом не забывай.
Последние слова гном произнес совсем другим голосом – низким, каким-то потусторонним. Произнес так, будто ставил последнюю точку.
Я обернулся. Он стоял на прежнем месте и протягивал мне руку. Я вернулся и крепко эту руку пожал. И тут произошло странное: словно мощный поток энергии спаял наши ладони, и вместе с ним мне что-то передалось. Рукопожатие было таким же долгим, как и добрая, почти отцовская улыбка рыжебородого гнома. Карие глаза сияли ярче прежнего, и в них мне виделись отсветы магии, которой наполнены далекие польские леса. Последние сомнения исчезли: этот странный человек явился из другого времени. Я был потрясен, и единственное, что смог выговорить, было «Спасибо».
Мы разжали руки, я повернулся и вышел на улицу в уверенности, что покидаю не просто захудалый магазин подержанных роялей, а некое священное место – возможно даже, тот самый Храм Соломона, в котором, если верить Книге Царств, хранился Ковчег Завета.
7
Вернувшись домой, я вынес из столовой стол и стулья и на их месте установил рояль – лучшая перемена в моей жизни! Оказал инструменту первую помощь. При этом обнаружил, что левая педаль иногда не срабатывает и причиной тому – повреждение одной маленькой детали. Была эта деталь повреждена еще до покупки рояля или это произошло по вине злобных грузчиков, уже не имело значения. Нужно было просто решить проблему. И на следующее утро я понес эту деталь в магазин. Впрочем, если честно, пошел я туда не столько затем, чтобы поменять поврежденную деталь, сколько из желания еще раз взглянуть на странного человечка, из чьих рук я получил сокровище, о котором так долго мечтал.
На улице Святой Феклы меня ждало очередное потрясение: магазин исчез! Сердце у меня оборвалось. Священного места, где накануне я пережил самые чудесные минуты в своей жизни, больше не было. Осталось лишь пустое помещение.
Не зная, что и подумать, я решил найти кого-нибудь, кто смог бы мне объяснить, что произошло. Я зашел в соседний дом и обратился со своим вопросом к консьержке.
– И не говорите! – воскликнула она. – Кто бы рассказал – не поверила бы! Магазин-то всего пару дней как открылся, а вчера под вечер приехали какие-то странные типы на грузовике и все вывезли. Все, подчистую. Даже вывеску с названием сняли! И двери открытыми оставили. Может, задолжали они кому и сбежали, чтобы их не нашли? А ведь какой приятный был этот, с веснушками, рыжебородый! Обходительный такой. И говорил так странно… В общем, своими глазами такое не увидишь – не поверишь.
Я не мог с ней не согласиться.
Дверь была открыта. Я вошел и огляделся. Пусто. А что, если консьержка права: гном и его рояли бежали отсюда со всех ног, чтобы их не поймали? На первый взгляд все так и выглядело, но я был уверен, что дело не в этом: с теми деньгами, что он от меня получил, он далеко не ушел бы. Значит… Нет. Должна быть другая причина. Я еще раз огляделся в поисках ответа. Кроме пыли и грязи, в помещении не осталось ничего. Вернее, почти ничего: в углу по-прежнему висела линялая занавеска с ужасными цветами. Я рывком, так же, как накануне это сделал лесной гном, отдернул ее в надежде на еще одно чудо, но за занавеской не было ничего. Совсем ничего. Там, где я нашел рояль своей мечты и где пять минут показались мне вечностью, была только пыль. И три не покрытых пылью островка указывали точное место, где когда-то стоял, опираясь на три ножки, мой Ковчег Завета.
Мне стало очень грустно, и я решил, что пора уходить.
– Это особенный рояль, – остановил меня знакомый голос, когда я уже собирался шагнуть за порог. – Это особенный рояль, – повторил голос. – Он тебя выбрал. Никогда об этом не забывай.
Я оглянулся ipso facto
[9]. Но… позади никого не было. И ничего, кроме пыли, тоже не было. Только пыль и пустота. Но я почувствовал, как эта пустота начинает заполняться – заполняться той самой магией древнего леса на востоке Польши.
Я узнал ее сразу, и она изгнала печаль из моего сердца.
8
Для Германии настали тяжелые времена.
Завистники вынуждают нас к справедливой обороне. Нас вынуждают вынуть меч из ножен. Но я надеюсь, что если мои усилия в последнюю минуту образумить безумцев и сохранить мир окажутся напрасными, то мы, с Божьей помощью, сможем управляться с мечом так, чтобы с честью вложить его обратно в ножны. Война потребует огромных материальных потерь и крови. Но мы покажем противникам, что значит вызвать гнев Германии. А теперь я вверяю вас Богу: идите в церковь, преклоните колена перед Ним и просите Его о помощи нашему храброму воинству!
Вильгельм II, кайзер Германии и король Пруссии Берлин, 31 июля 1914 года
Утром 1 августа 1914 года Ортруда, как и всегда по субботам, ждала Йоханнеса на платформе вокзала. Привычный ход вещей, обычные заботы, – казалось, эти выходные ничем не отличаются от всех других. Но то была лишь иллюзия. На самом деле все уже изменилось.
Выйдя после утренней службы через главный портик и сверив часы с солнечными часами на южном фасаде собора, она вдруг заметила, что весь город выглядит agitato. На площади люди толпились возле продавцов газет, слышались возгласы: «Война! Война!» Ортруда пробилась к одному из продавцов и тоже купила себе газету. На первой полосе она нашла объяснение царившей повсюду суматохе – набранную крупным шрифтом речь Вильгельма II, кайзера Германии и короля Пруссии, произнесенную им накануне в Берлине с балкона Берлинского городского дворца.
Охваченная страхом, она сложила газету, сунула ее под мышку и поспешила на вокзал. На вокзале все тоже было не так, как обычно. Платформу заполнила ликующая толпа, стоял ужасный гам, – казалось, все горят желанием отправиться на войну немедленно.
Когда прибыл поезд из Лейпцига, Ортруда выбралась из закутка, где все это время пряталась, и пошла встречать Йоханнеса. Когда состав остановился, она, как всегда, уже стояла на привычном месте, и, как всегда, Йоханнес увидел ее, едва вышел из вагона. Но в этот раз мать не поцеловала сына и не обняла его. В этот раз она сунула ему газету, потом крепко схватила за руку и stringendo потащила за собой.
День выдался теплым и солнечным, но в эту проклятую субботу они не вышли на прогулку. Ни по городу, ни по берегу Эльбы, ни тем более возле дворца Фюрстенвал. Они провели этот проклятый день дома. Молча. Ожидая самого страшного.
Все началось месяцем раньше, когда наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд Австрийский и его супруга София были убиты во время визита в Сараево. Из этой искры впоследствии разгорелся страшный пожар. Австрия заявила, что за убийством эрцгерцога стоят сербские власти, и это послужило началом первого акта трагедии.
АКТ I: Австро-Венгерская империя объявляет войну Сербии.
Россия встает на сторону Сербии и начинает частичную мобилизацию. Россия выступает не только против Австро-Венгрии, но и против Германии. Вильгельм II, кайзер Германии, просит своего кузена, российского императора Николая II, остановить мобилизацию и не поддерживать Сербию в войне против Австро-Венгрии. Царь отказывает, и немцы посылают два ультиматума: один – России, с требованием прекратить мобилизацию, другой – Франции, с требованием соблюдать нейтралитет в предстоящей войне.
1 августа 1914 года Ортруда и Йоханнес весь день просидели на кухне, молча глядя друг на друга. Наступил вечер. И в ту минуту, когда колокола собора зазвонили, призывая к вечерней молитве, в Королевский дворец в Берлине доставили телеграмму – отказ русского царя выполнить требования кайзера.
Этот отказ ознаменовал начало второго акта трагедии.
АКТ II: Германская империя объявляет войну России.
Вильгельм II снова вышел на балкон, чтобы еще раз обратиться к подданным. И на следующее утро на площадях перед всеми соборами Германии вокруг продавцов газет снова толпились люди. Ортруде и Йоханнесу, укрывшимся под защитой готических башен Магдебургского собора, где покоился прах Оттона Великого, тоже пришлось ненадолго покинуть свое убежище, чтобы сходить за газетой.
На первой странице – новая речь кайзера.
Благодарю вас за любовь и за поддержку, которую вы оказываете мне в эти дни – самые тяжелые дни в нашей истории. Перед лицом войны следует забыть о партийных интересах. Некоторые политические партии критиковали меня, но это было в мирное время, и я их от всей души прощаю. А сейчас не должно быть никаких партий. Сейчас мы единый немецкий народ. Если наш сосед не хочет мира, то да пошлет Бог нашему славному немецкому мечу победу в этой нелегкой битве.
Вильгельм II, кайзер Германии и король Пруссии Берлин, 1 августа 1914 года
В то воскресенье не было ни свиной рульки с пюре из зеленого горошка и квашеной капустой, ни медового биненштиха. Безрадостное воскресенье, день тишины, тревожных ожиданий и мрачных предчувствий.
Йоханнесу уже исполнилось двадцать лет, но он как стипендиат Королевской консерватории был освобожден от службы в армии. Некоторое время назад его вызывали на призывной пункт, но директор Крель тут же вмешался и сумел убедить военных, что речь идет об особом случае, что его подопечный слишком ценен, что его ждет блестящее будущее. Он заявил, что кайзер не может допустить, чтобы человек, способный в будущем прославить страну, бросил учебу.
Пламенная военно-патриотическая речь директора, обладавшего неоспоримым даром убеждения и, как никто, умевшего играть на чувствах собеседника, возымела действие, и Йоханнес был освобожден от военной службы. Но это было, как сказал в своей речи с балкона кайзер Вильгельм II, в мирное время. Сейчас, когда стало ясно, что война неизбежна, и в Германии, России и Франции уже шла мобилизация, в судьбе Йоханнеса тоже могли произойти перемены.