Сергей Довлатов
Встретились, поговорили
Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная – Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком.
В школе его умудрились просто не заметить. Учителя на родительских собраниях говорили только про отличников и двоечников. Среднему школьнику, вроде Головкера, уделялось не больше минуты.
В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать и стихи писать не умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.
Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден из-за плоскостопия. Что такое плоскостопие – загадка. Я думаю – всего лишь повод не заниматься физкультурой.
Учитель пения говорил ему:
– Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет.
Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал:
– Чем ты поешь, Головкер?..
Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На пионерских собраниях Головкера спрашивали:
– Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Головкер?
– Да, – вяло отвечал Головкер.
– Что?
– Да так.
– Что именно?
– Деньги.
– Ты копишь деньги?
– Ну.
– Зачем?
– То есть как зачем? Хочу купить.
– Что?
– Так, одну вещь.
– Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.
– Зимнее пальто, – отвечал Головкер…
Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это – единственная дорога в жизни. Конкурс почти везде был огромный. Головкер поступил осмотрительно. Подал документы туда, где конкурса фактически не было. Конкретно – в санитарно-гигиенический институт.
Там он проучился шесть лет. Причем так же, как в школе, остался незамеченным. В самодеятельности не участвовал. Провокационных вопросов лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен.
Когда Головкер женился, все были поражены. Уж очень мало выделялся Головкер, чтобы стать для кого-то единственным и незаменимым. Казалось, Головкер не может быть предметом выбора. Не может стать объектом предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств.
И все-таки он женился. Лиза Маковская была его абсолютной противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила, сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились спортивные, хорошо одетые молодые люди.
Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила ребенка. Девочка была походка на маму. А также на заместителя комсорга по идеологии.
Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни.
И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего не проявлял. Мелкие домашние поручения выполнял безукоризненно.
Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка спала за ширмой. Головкер встал. Лиза говорит:
– Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться.
– С удовольствием, – ответил Головкер, – только в другой раз. Я могу остаться в пятницу. Или в субботу.
– Нет, сегодня, – раздражительно выговорила Лиза, – я этого хочу.
– Я тоже, – просто ответил Головкер.
И затем:
– Останусь, если вы добавите мне рубль на такси. С возвратом, разумеется…
Так они стали мужем и женой. Муж был инспектором-гигиенистом в управлении столовых. Жена, отдав ребенка в детский сад, поступила на фабрику. Работала там в местной амбулатории.
А потом начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер был доволен жизнью, а Лиза нет.
Головкер приобрел в рассрочку цветной телевизор и шкаф. Купил в зоомагазине аквариум. Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ на это говорила:
– Зачем? Что это меняет?
И дальше:
– Неужели это все? Ведь годы-то идут…
Лиза, что называется, задумывалась о жизни. Прерывая стирку или откладывая шитье, говорила:
– Ради чего все это? Ну, хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять…
Головкер не задумывался о таких серьезных вещах. Он спрашивал: «Чем тебя не устраивает Прибалтика?» Он вообще не думал. Он просто жил и все.
Лишь однажды Головкер погрузился в раздумье. Это продолжалось больше сорока минут. Затем он сказал:
– Лиза, послушай. Когда я был студентом первого курса, Дима Фогель написал эпиграмму: «У Головкера Боба попа втрое шире лба!» Ты слышишь? Я тогда обиделся, а сейчас подумал – все нормально. Попа и должна быть шире лба. Причем как раз втрое, я специально измерял…
– И ты, – спросила Лиза, – пять лет об этом думал?
– Нет, это только сегодня пришло мне в голову…
Через год Лиза его презирала. Через три года – возненавидела.
Головкер это чувствовал. Старался не раздражать ее. Вечерами смотрел телевизор. Или помогал соседу чинить «Жигули».
Спали они вместе редко. Каждый раз это была ее неожиданная причуда. Заканчивалось все слезами.
А потом началась эмиграция. Сначала это касалось только посторонних. Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже – сослуживцы и друзья.
Евреи, что называется, подняли головы. Вполголоса беседовали между собой. Шелестели листками папиросной бумаги.
В их среде циркулировали какие-то особые документы. Распространялась какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела.
И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил:
– Давай уедем.
Потом заговорил на эту тему более серьезно. Приводил какие-то доводы. Цитировал письма какого-то Габи.
Лиза сказала:
– Я не поеду. Здесь мама. В смысле – ее могила. Здесь все самое дорогое. Здесь Эрмитаж…
– В котором ты не была лет десять.
– Да, но я могу пойти туда в ближайшую субботу… И наконец – я русская! Ты понимаешь – русская!
– С этого бы и начинала, – реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как будто заставил жену сознаться в преступлении.
И вот Головкер уехал. Его отъезд, как это чаще всего бывает, слегка напоминал развод.
Эмиграция выявила странную особенность. А может быть, закономерность. Развестись люди почему-то не могли. Разъехаться по двум квартирам было трудно. А вот по разным странам – легче.
Поэтому в эмиграции так много одиноких. Причем как мужчин, так и женщин. В зависимости от того, кто был инициатором развода.
Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты.
В Америке он неожиданно пришелся ко двору. На родине особенно ценились полоумные герои и беспутные таланты. В Америке – добросовестные налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на курсы английского языка. Научился водить машину. Работал массажистом, курьером, сторожем. Год прослужил в кар-сервисе. Ухаживал за кроликами на ферме. Подметал на специальной машине территорию аэропорта.
Сначала Головкер купил медальон на такси. Потом участок земли на реке Делавер. Еще через год – по внутренней цене – собственную квартиру на Леффертс-бульваре.
Такси он сдал в аренду. Землю перепродал. Часть денег положил на срочный вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч купил долю в ресторане «Али-баба».
Жил он в хорошем районе. Костюмы покупал у Блюмингдейла. Ездил в «Олдсмобиле-ридженси».
По отношению к женщинам Головкер вел себя любезно. Приглашал их в хорошие, недорогие рестораны. Дарил им галантерею и косметику. Причем событий не форсировал.
Американок Головкер уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без детей. О женитьбе не думал.
Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде.
Он продавал дома, квартиры, земельные участки. Дела у него шли замечательно. Он был прирожденным торговым агентом. Представителем чужих интересов. То есть человеком без индивидуальности. Недаром существует такой короткий анекдот. Некто звонит торговому агенту и спрашивает: «Вы любите Брамса?»…
При этом Головкер был одновременно услужлив и наделен чувством собственного достоинства. Сочетание редкое.
С Лизой он не переписывался. Слишком уж трудно было писать из одного мира – в другой. С одной планеты – на другую.
Но он помогал ей и дочке. Сначала отправлял посылки. Впоследствии ограничивался денежными переводами.
Это было нормально. Ведь они развелись. А дочка, та вообще была приемная. Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает крошечные ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще – как он легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы.
Лизу он не вспоминал. Она превратилась в какую-то невидимую инстанцию. Во что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление.
А потом неожиданно все изменилось. У Головкера возникла прямо-таки навязчивая идея. Причем не исподволь, а сразу. В один прекрасный день. Головкер даже помнил, когда именно это случилось. Между часом и двумя семнадцатого августа восемьдесят шестого года.
Головкер ехал на машине в офис. Только что завершилась выгодная операция. Комиссионные составили двенадцать тысяч.
Автомобиль легко скользил по гудронированному шоссе. Головкер был в светло-зеленом фланелевом костюме. В левой руке его дымилась сигарета «Кент».
И вдруг он увидел себя чужими глазами. Это бывает. А именно: глазами своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного автомобиля процветающий бизнесмен Головкер. Совесть его чиста, бумажник набит деньгами. В уютной конторе его ждет миловидная секретарша. Здоровье у него великолепное. Гемоглобин? Он даже не знает, что это такое. У него все хорошо. Гладкая от лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека. И думает: какое сокровище я потеряла!
Так и появилась у Головкера навязчивая идея. А именно: он должен встретиться с женой. Она поймет и убедится. А он только спросит: «Ну, как?» – и все. И больше ни единого слова… «Ну, как?..»
Головкер представлял себе момент возвращения. Вот он прилетает. Едет в гостиницу. Берет напрокат машину. Меняет по курсу тысячу долларов. А может быть – две. Или три.
Потом звонит ей: «Лиза? Это я… Что значит – кто? Теперь узнала?.. Да, проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи… Хотя сегодня, в общем, фри… Извини, что перехожу на английский…»
Они сидят в хорошем ресторане. Головкер заказывает. Лизе – дичь. Себе что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс… Коньяк? Предпочитаю «Кордон бле». Армянский? Ну, давайте…
Головкер провожает Лизу домой. Выходит из машины. Распахивает дверцу. «Ну, прощай». И затем: «Ах да, тут сувениры».
Головкер протягивает Лизе сапфировое ожерелье. «Ведь это твой камень». Затем – пластиковый мешок с голубой канадской дубленкой. Учебный компьютер для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог.
Затем он мягко спрашивает:
– Могу я оставить тебе немного денег? Буквально – полторы-две тысячи. Чисто символически…
Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт.
Она:
– Зайдешь?
– Прости, у меня завтра утром деловое свидание. Подумываю о скромной концессии. Что-нибудь типа хлопка. А может, займусь электроникой. Меня интересует рынок.
Лиза:
– Рынок? Некрасовский или Кузнечный?
Головкер улыбается:
– Я говорю о рынке сбыта…
Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку:
– Шампанского.
Затем:
– Ты полистай журналы, я должен сделать несколько звонков. Хэлло, мистер Беляефф! Головкер спикинг. Представитель «Дорал эдженси»…
Шампанское выпито. Лиза спрашивает:
– Мне остаться?
Он – мягко:
– Не стоит. В этой пуританской стране…
Лиза перебивает его:
– Ты меня больше не любишь?
Головкер:
– Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно…
Вот они идут по набережной. Заходят в Эрмитаж. Разглядывают полотна итальянцев. Головкер произносит:
– Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить – может, у большевиков есть что-то для продажи?..
Мысли о встрече с женой не покидали Головкера. Это было странно. Все должно быть иначе. Первые годы человек тоскует о близких. Потом начинает медленно их забывать. И наконец остаются лишь контуры воспоминаний. Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все.
У Головкера все было по-другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем стал изредка подумывать о ней. И наконец стал думать о бывшей жене постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого.
Причем не о любви задумывался Головкер. И не о раскаянии бывшей жены своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка.
Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан. Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:
– Пошли отсюда!
И все. «Пошли отсюда». И больше ни единого слова…
Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на каждом этапе. Например – у фасада какого-то случайного здания:
– Пардон, что означает – «Гипровторчермет»?
Или – в случае какого-то бытового неудобства:
– Большевики меня поистине умиляют.
Или – за чтением меню:
– Цены, я так полагаю, указаны в рублях?
Или – когда речь зайдет о нынешнем правительстве:
– Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти – это катастрофа.
Или – если разговор пойдет об Америке:
– Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.
Или – реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то удивительное:
– Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри…
У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет:
– Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.
Выходя из плохого, заметит:
– Такого я не припомню даже в Шанхае…
Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.
И вот он понял – надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.
Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно. Деньги есть.
Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.
Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл.
Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет. Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к ней привык. Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение.
Когда мать ее наказывала, она просила:
– Дядя Боря, купите мне яду…
Головкер привязался к девочке. Ведь материнская и отцовская любовь – совершенно разные. У матери это прежде всего – кровное чувство. А у отца – душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они даже и не родные. Потому-то злые отчимы встречаются гораздо реже, чем сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках…
Лизе он купил пальто и сапоги. Оле – шубку из натурального меха и учебный компьютер. Плюс – рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то сувениры, авторучки, радиоприемники, две пары часов. Короче, одними подарками были заполнены два чемодана.
Деньги Головкеру удалось поменять из расчета один к шести. Головкер передал какому-то Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая Муза передаст ему четыре тысячи рублей.
Летел Головкер самолетом американской компании. Как обычно, чувствовал себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина.
– Блу джине энд тоник, – пошутил Головкер, – джинсы с тоником.
Бортпроводница спросила:
– Вы из Польши?
Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?..
В Ленинградском аэропорту ему не понравилось. Все казалось серым и однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы. К тому же он прилетел сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом не летал.
Головкер подумал: что я испытываю, шагнув на родную землю? И понял – ничего особенного.
Поместили его в гостинице «Октябрьская». Вскоре приехала Муза – нервная и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами.
Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа он провел в гостинице, а Лизе так и не звонил. Что-то его останавливало и пугало. Слишком долго, оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние годы. Может, все, что он делал и предпринимал, было рассчитано только на Лизу? На ее внимание?
Если это так, задумался Головкер, сколько же всего проносится мимо? Живешь и не знаешь – ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги? Ради чего обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык?
Головкер взглянул на часы – половина десятого. Припомнил номер телефона – четыре, шестнадцать… И дальше – сто пятьдесят шесть. Все правильно. Четыре в кубе… Он совершенно забыл математику. Но телефон запомнил – четыре, шестнадцать… А потом – те же шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят шесть…
Потрясенный, Головкер услышал звонок, раздавшийся в его собственной квартире. Один раз, другой, третий…
– Кто это? – спросила Лиза.
И через секунду:
– Говорите.
И тогда он глухо выговорил:
– Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь?
– Погоди, – слышит он, – я выключу чайник.
И дальше – тишина на целую минуту. Затем какие-то простые, необязательные слова:
– Ты приехал? Я надеюсь, все легально? Как? Да ничего… В бассейн ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?
Головкер помолчал, затем ответил:
– Экспорт-импорт. Тебе это не интересно. Подумываю о небольшой концессии, типа хлопка…
Далее он спросил как можно небрежнее:
– Надеюсь, увидимся?
И для большей уверенности добавил:
– Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле.
Он хотел сказать – у меня два чемодана подарков. Но передумал.
– Завтра я работаю, – сказала Лиза, – вечером Ольга приглашена к Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне в четверг.
– Лиза, – проговорил он забытым жалобным тоном, – еще нет десяти. Мы столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я приехать? На машине?
– У нас проблемы с этим делом.
– В смысле – такси? Я же беру машину в рент…
Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из «Автопроката». Слышит:
– Обслуживаем только иностранцев.
Головкер почти смущенно улыбается:
– Да я, знаете ли… Это самое…
– Я же говорю, – повторяет чиновник, – только для иностранцев. Вы русский язык понимаете?
– С трудом, – отвечает Головкер и переходит на английский…
Лиза говорит:
– То есть, конечно, приезжай. Хотя, ты знаешь… В общем, я ложусь довольно рано. Кстати, ты где?
– В «Октябрьской».
– Это минут сорок.
– Лиза!
– Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь…
Тут начались обычные советские проблемы. «Автопрокат» закрылся. Такси поймать не удавалось. Затормозил какой-то частник, взял у Головкера американскую сигарету и уехал.
Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:
– Заходи… Ты не изменился… Я, откровенно говоря, рано встаю… Да заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем не изменился… Ты носишь шляпу?
– Фирма «Борсалино», – с отчаянием выговорил Головкер.
Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.
– Хочешь кофе?
– Не беспокойся.
– Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.
– Я скоро уйду, – ввернул Головкер.
– Я не об этом. Жить становится все труднее. Гласность, перестройка, люди возбуждены, чего-то ждут. Если Горбачева снимут, мы этого не переживем… Ты сказал – подарки? Спасибо, оставь в прихожей. Чемоданы вернуть?
– Почтой вышлешь, – неожиданно улыбнулся Головкер.
– Нет, я серьезно.
– Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?
Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.
– Нет. Времени нет. Хочешь кофе?
– Где ты его достаешь?
– Нигде.
– Почему же ты замуж не вышла?
– Жизнь так распорядилась. Мужиков-то достаточно, и все умирают насчет пообщаться. А замуж – это дело серьезное. Ты не женился?
– Нет.
– Ну, как там в Америке?
Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу:
– Знаешь, это прекрасно – уважать страну, в которой живешь. Не любить, а именно уважать.
Пауза.
– Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры подходящие.
– Нам все размеры подходящие, – сказала Лиза, – мы ведь безразмерные. Вообще-то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.
– Это не алименты, – сказал Головкер, – это просто так. Тебе и Оле.
– Знаешь, как вас теперь называют?
– Кого?
– Да вас.
– Кого это – вас?
– Эмигрантов.
– Кто называет?
– В газетах пишут – «наши зарубежные соотечественники». А также – «лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом»…
И снова пауза. Еще минута, и придется уходить. В отчаянии Головкер произносит:
– Лиза!
– Ну?
Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:
– Ну, хочешь потанцуем?
– Что?
– У меня радиоприемник в чемодане.
– Ты ненормальный, Оля спит…
Головкер лихорадочно думает – ну, как еще ухаживают за женщинами? Как? Подарки остались за дверью. В ресторан идти поздно. Танцевать она не соглашается.
И тут он вдруг сказал:
– Я пойду.
– Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?
– Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии…
– Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.
Не за чемоданы обиделся Головкер, а за чемоданы с подарками. Но промолчал.
– Так я пойду, – сказал он.
– Не обижайся. Я буквально падаю с ног.
Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.
– Прощай, – говорит, – мой зарубежный соотечественник. Лицо, оказавшееся за рубежом…
Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.
Из-за угла, качнувшись, выезжает наполненный светом автобус. Неважно, куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?
Головкер садится в автобус. Опускает монету. Сонный голос водителя произносит:
– Следующая остановка – Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо…
Головкер выходит. Оказывается между пустырем и нескончаемой кирпичной стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют дома с мерцающими желтыми и розовыми окнами.
Откуда-то доносится гулкий монотонный стук. Как будто тикают огромные штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.
Головкер выкуривает последнюю сигарету. Около часа ловит такси. Интеллигентного вида шофер произносит: «Двойной тариф». Головкер механически переводит его слова на английский: «Дабл такс». Почему? Лучше не спрашивать. Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?
В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого-то Нуйкина. Ругает какого-то Забежинского.
Головкер упорно молчит. Он думает – кажется, меня впервые приняли за иностранца.
Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.
Головкер машет рукой:
– Приезжайте в Америку!
– Бензина не хватит, – раздается в ответ…
На освещенном тротуаре перед гостиницей стоят две женщины в коротких юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:
– Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?
– Показать, – шепчет он каким-то выцветшим голосом.
И затем:
– Вот только сигареты кончились.
Женщина берет его под руку:
– Купишь в баре.
Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями и туфли без задников. Замечает внушительных размеров крест поверх трикотажной майки с надписью «Хиропрактик Альтшуллер». Ловит на себе ее кокетливый и хмурый взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:
– Девушка, извиняюсь, вы проститутка?
В ответ раздается:
– Пошлости говорить не обязательно. А я-то думала – культурный интурист с Европы.