Павел Валерьевич Басинский

Леонид Андреев

Герцог Лоренцо

Он пугает, а мне не страшно. Лев Толстой
Я не боюсь того, чем Андреев меня пугает; но боюсь, чтоб он сам не испугался, как дети, которым однажды, во время игры в черта, явился черт. Дмитрий Мережковский
© Басинский П.В.

© Бондаренко А.Л., художественное оформление

© ООО “Издательство АСТ”

Предисловие

В начале 1990-х годов, уже перешагнув тридцатилетний рубеж жизни, я вдруг надумал креститься.

Но как прийти в церковь самому? К кому обратиться, что говорить? И тогда одна моя знакомая обратилась за помощью к Алле Александровне Андреевой, вдове поэта и мистика Даниила Андреева, автора трактата “Роза мира”, который в начале девяностых был впервые издан, пользовался огромным успехом и горячо обсуждался в среде интеллектуалов. Я этой “Розы мира” тогда еще не читал, а вот творчеством отца ее создателя, Леонида Андреева, как раз занимался вплотную, работая над кандидатской диссертацией на тему “Максим Горький и Леонид Андреев”.

Совпадение показалось мне знаковым. Я почувствовал, что в Церковь иду неслучайно.

Алла Александровна жила на улице Неждановой, ныне Брюсов переулок, идущий от Большой Никитской до Тверской улицы между Вознесенским и Газетным переулками. Встретились мы у входа в храм Воскресения Словущего, где она сдала меня в руки благообразного молодого священника с аккуратно постриженной бородой и в очках с изящной оправой (почему-то я подмечал эти мелочи).

Крестящихся было четверо: я, пожилой мужчина, девушка и младенец на руках крестной мамы. Младенец отчаянно кричал, когда его погружали в купель, а девушка один раз упала в обморок. Мы с мужчиной держали себя сурово и сдержанно, как, мы думали, и подобает моменту.

Не знаю – почему, но вдова Андреева назначила дату 2 января. В это время обычно отходят от новогоднего похмелья, но я, конечно, готовился и был в порядке. И вдруг в самом начале обряда священник радостно воскликнул:

– Вам невероятно повезло! Вы креститесь в день памяти великого святого и праведного отца Иоанна Кронштадтского!

По правде говоря, я не знал, кто это, но имя запомнил. Тогда мне и в голову не могло прийти, что спустя двадцать лет отец Иоанн станет героем моей книги “Святой против Льва” о духовном конфликте Льва Толстого и русской Церкви.

Потом мы сидели на кухне в уютной квартире Аллы Александровны, скромно отмечали мой праздник и говорили о Данииле Андрееве. Она рассказывала, как, выходя после посещений своего мужа из Владимирской тюрьмы, тайно частями выносила рукопись “Розы мира”. То есть писать ему разрешалось, а передавать рукопись на волю – нет. Честно говоря, тогда все это мне казалось какой-то сказкой. Может быть, под влиянием только что совершенного обряда, воздействие которого я чувствовал не только нравственно, но и физически.

Когда я уходил от Аллы Александровны, я вдруг подумал: а ведь я находился через одно рукопожатие со знаменитым теософом, через два – с Леонидом Андреевым и Горьким, который был крестным отцом Даниила, и через три – с Толстым и Чеховым, с которыми общались Горький и Андреев.

И разве это не чудо?

Диссертацию “Горький и Андреев” я так и не написал. Но о Горьком написал “Страсти по Максиму”, где есть большая глава об Андрееве. Толстым, кажется, занимаюсь всю жизнь. Об Иоанне Кронштадтском часто думаю, но боюсь, что никогда не смогу его понять.

Наверное, эта книга – дань памяти тому январскому дню, который я крепко запомнил. Наверное, однажды мне необходимо было написать книгу о Леониде Андрееве…

Без него мой личный список был бы неполным.

Эта книга не является исчерпывающей биографией Леонида Андреева. Я подробно исследую ранний период его жизни, примерно до того возраста, когда я познакомился с вдовой его сына. О дальнейшей его биографии сообщаю коротко, не потому что она мне неинтересна, а потому что в ней много такого, что я не вполне понимаю. Тех, кто хотел бы полностью ознакомиться с его судьбой, отсылаю к работам Людмилы Кен и Леонида Рогова “Жизнь Леонида Андреева, рассказанная им самим и его современниками” (СПб., 2010) и Натальи Скороход “Леонид Андреев” (М., 2013).

Я же написал о том Андрееве, которого люблю, хотя он меня и пугает, и мне, в отличие от Толстого, сказавшего о нем “он пугает, а мне не страшно”, – иногда страшно.

Глава первая

Коточка

Два Андреевых

В обстоятельствах рождения и первых лет жизни Леонида Николаевича Андреева (1871–1919) ничто не предвещало, что этот обычный мальчик, родившийся в орловской мещанской семье, в будущем станет автором рассказов “Бездна”, “Стена”, “Тьма”, “Жизнь Василия Фивейского”, “Красный смех”, незаконченного романа “Дневник Сатаны” и других ужасных текстов, о которых Лев Толстой в беседе с Максимом Горьким будто бы сказал: “Он пугает, а мне – не страшно”.

Современная Андрееву критика назовет его произведения “отравленной литературой”, будет именовать его “Великим инквизитором”, обвинять в аморальности и порнографии. Корней Чуковский соберет целый словарь критических определений его творчества и самой его личности, расположив их в алфавитном порядке. Приведем самые “яркие” из них: Абракадабра, Белиберда, Вызывает тошноту, Грязная лужа полового извращения, Дегенерат, Жалкий отщепенец, Загаживает человеческую душу, Изувер, Кощунство, Ложь, Мерзкий человек, Набор наигнуснейших слов, Осатанелость, Порнограф, Разбойник пера, Смрадное дыхание пошлости, Упадочная глупость, Фальшивые бриллианты, Хулиган, Циник, Шарлатан.

Можно смело утверждать, что ни один из русских писателей не удостоился такой роскошной коллекции критической брани. Но, возможно, и ни один русский автор не имеет такой сплоченной группы преданных поклонников, леонидандреевцев. Особенно в среде начинающих писателей, которые “аукаются” его именем как творческим паролем.



…Леонид Андреев родился в хорошей семье. И как во всех семьях, в ней были счастливые и несчастливые дни, светлые и мрачные периоды. Но что неизменно отличало эту семью, так это сердечное отношение ее членов друг к другу. Сошлемся на мнение относительно стороннего человека. “Глубокая привязанность сердца – родовая черта андреевской семьи”, – вспоминала невестка писателя, жена его брата Павла Анна Ивановна Андреева.

Эта привязанность сохранялась на всем протяжении жизни Андреевых, в бедности и богатстве, прозябании и славе. И сам Леонид Николаевич не был в этой дружной семье исключением. Мать, сестер, братьев он всегда нежно любил и заботился о них.

Вообще, Андреева, в отличие от многих творческих личностей, невозможно представить без семьи, без постоянного окружения родных людей. Рядом с ним почти всегда кто-то из близких родственников находился. Только однажды он оказался в одиночестве, без близости родни. Это было в начале девяностых годов в Петербурге во время учебы в университете. И этот короткий, чуть больше года, период его жизни стал для него мучительным. Он закончился бегством в Москву и воссоединением с семьей в одной городской квартире.

Как так случилось, что из орловско-московского домоседа, не мыслящего своих будней без самовара на общем столе (самовар его мама, Анастасия Николаевна, привезла ему даже на Капри, и можно вообразить, как этот пузатый тульский самовар путешествовал через половину Европы, а затем морем на экзотический остров), получился бунтарь и ненавистник мещанства во всех проявлениях… кроме, получается, самовара?

Андреев хорошо знал силу привычки. В письме литератору Е.Л.Бернштейну он признался: “Вы правы: я жестокий обыватель. Мне нужен хороший обед, и сон после обеда, и многое другое, без чего прекрасно обходится тот же Горький, отрицающий обывательщину не только мыслью, но и жизнью своею…”

“Было очень много Андреевых, и каждый был настоящий”, – писал Корней Чуковский.

Попробуем в них разобраться…

Турчонок

Ранние рассказы Леонида Андреева появляются в конце девяностых годов позапрошлого века, а первая слава приходит в начале 1900-х, на заре ХХ столетия. Это эпоха Серебряного века, или “рубежа веков”.

Но не стоит забывать, что детские годы писателя приходятся на начало семидесятых годов. Он родился в Орле 9 (21 нового стиля) августа 1871 года. Что такое 1871 год в русской и мировой истории?

В этом году из самых заметных соотечественников Андреева родились будущий религиозный философ Сергей Булгаков, будущий композитор Александр Скрябин и будущий фабрикант-миллионер Павел Рябушинский. Из иностранных писателей появились на свет Генрих Манн, Марсель Пруст, Теодор Драйзер и Поль Валери. Из скорбных российских дат: скончались декабристы Михаил Бестужев и Николай Тургенев, собиратель русских народных сказок Александр Афанасьев и писатель-народник Федор Решетников – автор повести “Подлиповцы”.

В мировой жизни 1871 год очень важен для Европы. В этом году окончательным разгромом французской армии и взятием Парижа закончилась двухлетняя франко-прусская война и появилась объединенная Германская империя. В этой войне погибло более 100 тысяч солдат и офицеров, были убиты почти 800 тысяч мирных жителей, в основном французов.

Выяснение отношений между императором Наполеоном III и королем Вильгельмом вылилось в чудовищную межнациональную резню.

В этом же году было официально провозглашено объединение Италии (Рисорджименто) в королевство со столицей в Риме.

Таким образом на карте Европы возникли сразу два новых государства.

А в средней полосе России царили тишь и гладь. Некоторые военные события происходили на самой дальней юго-восточной окраине империи, в Туркестане – поход генерал-лейтенанта Герасима Колпаковского и взятие Иллийского края, через десять лет поделенного между Россией и Китаем в пропорции 20 % – России, 80 % – Китаю.

Страной правил Александр II – освободитель и реформатор. Ко времени рождения будущего писателя основные реформы уже были объявлены – отмена крепостного права, земская, судебная и финансовая реформы и реформа высшего образования. Близилась к завершению и военная реформа, закончившаяся введением всеобщей воинской обязанности, уравнявшей все сословия Российской империи от крестьянских до дворянских сынов.

Итак, Андреев родился в Орле. С Орловским краем связаны имена Тургенева, Тютчева, Фета, Бунина, Пришвина… Но именно с Орловским краем, а не самим городом. Настоящими гражданами Орла могли считать себя только Николай Лесков и Леонид Андреев, детство, отрочество и ранняя молодость которых прошли в этом городе, основанном еще Иваном Грозным как крепость от набегов кочевников и в 1778 году по указу Екатерины Великой ставшем губернским центром.

Андреев любил родной город. Мыкаясь бедным студентом сначала в Петербурге, а затем в Москве, он на летние каникулы всегда приезжал в Орел, чтобы отдохнуть душой.

Орлу посвящены многие страницы андреевской прозы и драматургии. В качестве примера приведем один отрывок из фельетона, напечатанного в московской газете “Курьер” за 1900 год с выразительным заголовком “Когда мы, мертвые, пробуждаемся”, повторяющим название пьесы норвежского драматурга Генрика Ибсена:

Давно это было, давно. Я жил в городе, в котором есть природа, и отсюда понятно, что город этот не был Москвой. В том городе были широкие, безлюдные, тихие улицы, пустынные, как поле, площади и густые, как леса, сады. Летом город замирал от зноя и был тих, мечтателен и блаженно-недвижим, как отдыхающий турок; зимой его покрывала густая пелена снега, пушистого, белого, мертвенно-прекрасного. Он высокими белыми горами лежал на крышах, подходил к самым окнам низеньких домов и немой тишиной наполнял весь город. Точно с перелетными птицами улетали все звуки на юг, и, когда двое людей встречались и разговаривали на улице, голоса их звучали так одиноко и странно…
Мертвенно-тихо было в том городе, где лежал белый снег. Жизнь замирала в занесенных снегом домах, и, когда я утром выходил на улицу, мне чудилось, что весь мир окован безмолвием, и до самой дальней линии, где белое небо сходилось с белой землей, не встречал слух препятствий. Казалось, стоит вслушаться внимательнее, и ухо может уловить то, что говорится на другой стороне земного шара. И только раза три в день нарушалась эта мертвая тишина. Один за другим медленно и спокойно выплывали из белой дали звуки церковного колокола, одиноко проносились в немом пространстве и быстро угасали без отзвука, без тени. И я любил слушать их в вечерний сумеречный час, когда ночь тихо прокрадывалась в углы и с мягкой нежностью обнимала землю. Дерево, бывшее в двух шагах от меня, было видно еще отчетливее и яснее, чем днем, но уже тотчас за ним начиналась тьма, призраками делала следующие деревья, а в окне уже горел спокойный теплый огонь, и звуки один за другим одиноко падали на землю и быстро, без тени и содроганий, угасали. И я старался понять значение и смысл таинственных звуков, и мое ребячье сердце видело в них ответ на что-то такое, что еще не ясно было мне самому, что еще только зарождалось в глубинах души.


В этой нежной лирической прозе, кажется, невозможно угадать будущего автора провокационной “Бездны”, “экспрессионистской” “Стены” и “святотатственной” “Жизни Василия Фивейского”. Это какой-то другой Леонид Андреев, которого он сам в какой-то момент своей жизни потерял.

Но внимательный глаз заметит, что здесь трижды повторяется эпитет, связанный со смертью: Мертвенно-прекрасный, мертвенно-тихий, мертвая тишина. И белый снег вдруг оказывается саваном, а колокольный звон звучит совсем не радостно, как и разговор двух людей на улице, звучащий одиноко и странно, словно они встретились в мертвом городе…

Но за что точно должен зацепиться взгляд, так это за непонятно откуда взявшегося отдыхающего турка.

Что он забыл в Орле? И почему о нем вспоминает Андреев, никогда в своей жизни не бывавший в Турции и вообще нигде на Востоке?

После Русско-турецкой войны 1877–1878 годов в плену у русских находилось свыше 100 тысяч турецких солдат и офицеров. Часть из них размещали в лагерях на юге средней полосы России, в том числе в Тульской и Орловской губерниях.

В биографии Льва Толстого, написанной Павлом Бирюковым, рассказывается, как летом 1877 года писатель и бывший участник Крымской войны встречался с пленными турками: “В Тулу, как и в другие города, стали приходить пленные турки. Л.Н-ч ездил к пленным, помещавшимся на окраине Тулы, на бывшем сахарном заводе. Помещение и содержание их было сносно, но Л.Н-ча интересовало больше всего их душевное состояние, и он спросил, есть ли у них Коран и кто мулла, и тогда они окружили его, завязалась беседа, и оказалось, что у всякого есть Коран в сумочке. Л.Н-ча это очень поразило”.

И вот примерно в это же время с пленными турками встречался и Леонид Андреев.

Было мне тогда всего семь лет. Был я постоянно сосредоточен и важен, черен, как сапожное голенище, и дик, как волчонок. Повела меня мать раз в город, турок посмотреть. У одних ворот – я и посейчас помню эти ворота – стояла целая кучка их. Увидели они меня и, как рассказывает мать, пришли в великий восторг. Ухватили на руки, целуют, передают друг другу и лопочат что-то по-своему, один гладит по голове, другой стал передо мной на корточки, не налюбуется на меня; потом обратились к матери, говорят ей, должно быть, что вот и у них дома такие остались, и руками от земли показывают. Я в свою очередь нисколько не потерялся и, с самым важным и невозмутимым видом, принимал их ласки, как будто оно так и быть должно. Одним словом, никогда в жизни не имел я такого успеха у людей – и никогда не доставлял им столько счастья, как в тот момент, среди оторванных от семьи и всего родного, заброшенных на далекую чужбину турок. Дома потом смеялись над этим и называли меня турчонком.


Это цитата из дневника Андреева 1897 года. Об этой встрече он помнил целых двадцать лет и описал ее так, словно это происходило с ним вчера. В книге о Леониде Андрееве Василия Брусянина 1912 года также приводится его воспоминание о детстве: “Меня особенно любили пленные турки”.

Во внешности Андреева в зрелые годы, жгучего брюнета, черноглазого, с усами и крупным, с горбинкой носом, несомненно присутствовали восточные черты. Думается, окажись он в Турции, легко мог бы сойти за соплеменника. Недаром газетные и журнальные карикатуристы всегда изображали его с гипертрофированно восточными, “турецкими” чертами лица.

Древо жизни

Род Леонида Андреева не имел “ветвистого древа”. Родословная по линии отца обрывается уже на деде, личность которого, впрочем, вызывает много вопросов.

“В семье Андреевых всегда были убеждены в дворянском происхождении отца Леонида – Николая Ивановича”, – сообщает биограф писателя Наталья Скороход. Однако во всех официальных документах в графе о происхождении Андреев писал: “из мещан”.

По семейной легенде, его отец был незаконным сыном орловского помещика и предводителя дворянства Карпова. Этот Карпов, как утверждает Андреев в дневнике, “погиб от своей излишней склонности к женщинам, одной из которых, Барышниковой, своей брошенной любовницей, он был отравлен”.

История его связи с моей бабушкой проста: он был помещик, она крепостная девушка-красавица, она ему понравилась, и через девять месяцев на свет явился мой отец. Впрочем, как говорят, он очень любил бабушку, и даже собирался жениться, да судьба, как водится, помешала: ради поправления своих расстроенных финансов и поддержания дворянской чести ему пришлось жениться на каком-то уроде, всё достоинство которого состояло в ста тысячах приданого. Бабушку для очистки совести выдал за какого-то сапожника и, давши отцу кое-какое образование, умер.


В этой дневниковой записи смущают две вещи. Первое: этот дневник писался, когда молодой Андреев, красавец, но едва ли не нищий, сам имел “излишнюю склонность к женщинам” и пускался во все тяжкие. Получив отказ от Надежды Антоновой, он находился в активном поиске другой невесты. Среди множества девушек и женщин, которых он упоминает в своем дневнике, называются такие, что обладали приличным состоянием. “…Меня любит другая, очень достойная девица, предлагающая вместе с своей рукой 1 000 000 рублей денег”, – не без хвастовства пишет он. В другой записи фигурирует некая М.Шершакова: “возьми меня и 70 000 моего приданого”. “На кой черт мне она и ее 70 000?” – пишет он. Интересно: почему о браке по расчету своего “биологического” деда он вспоминает именно в это время?

Второе. Откуда он знал столько подробностей из жизни этого Карпова? Он не был с ним знаком, никогда не был в его доме. При этом о семье его официального деда, “какого-то сапожника”, в которой не только был воспитан, но родился его отец, мы не знаем почти ничего. И так же мы почти ничего не знаем о его жене – родной бабушке писателя. Мы знаем только, что она была крепостной и любовницей Карпова. Видимо, этими фактами и исчерпывались семейные предания. Некий Карпов и какой-то сапожник.

Скупо пишет об этой туманной истории Наталья Скороход: “Мать Николая – крепостную девку Глашу – якобы взял к себе в палаты богатый орловский помещик Карпов и, обрюхатив, выдал замуж за своего дворового Ивана Андреева, а после, как водится, отослал семью подальше от греха в город”.

Геркулес Пушкарской слободы

Зато об отце писателя мы знаем много интересного.

Это был очень живописный, истинно орловский характер.

Покойный отец мой был человеком ясного ума, сильной воли и огромного бесстрашия, но к художественному творчеству в какой бы то ни было форме склонности не имел. Книги, однако, любил и читал много, к природе же относился с глубочайшим вниманием и той проникновенной любовью, источник которой находился в его мужицко-помещичьей крови. Был хорошим садоводом, всю жизнь мечтал о деревне, но умер в городе.


Эти строки из “Автобиографии” Леонида Андреева подтверждаются воспоминаниями его брата Павла Николаевича, но с существенными дополнениями:

Это был человек ясного и трезвого ума, сильной воли, большой честности и прямоты; был смел и обладал большой физической силой. Был чужд каких-либо мистических или религиозных настроений, – одним словом, это был человек жизни, той реальной жизни, которая требует ясного ума, сильной воли, а когда надо, то и физической силы. В жизни увлекался строительством. Он всю жизнь строил, перестраивал, пристраивал. В начале своей самостоятельной жизни был беден, к концу жизни если и не богат, то обладал во всяком случае большим достатком.
В Орле имел большой дом с массой разного рода пристроек, как то: конюшен, амбаров, погребов для вин, птичников и пр. Жил он самой широкой и свободной жизнью, совершенно не считался с мнением общества. На своей Пушкарской улице был “царьком”. Его уважали за честный и прямой характер, в то же время сильно побаивались его физической силы, которую не один пушкарь испытал на себе. К тридцати годам он стал пить, пить запоем…


Строитель, любитель природы, страстный садовод, кулачный боец и запойный пьяница. Если к этому добавить, что по профессии Николай Иванович был скромным служащим орловского банка, то его личность представляется какой-то фантастической и скорее из мира литературы, а не реальной жизни. Между тем он вполне органично вписывался в нравы бывшей Пушкарской слободы, где со времен Иван Грозного селились “пушкари” – артиллеристы, защищавшие крепость в случае набега. От этой слободы, в какое-то время утратившей свое значение, пошли и названия двух Пушкарных улиц – 1-й и 2-й.

“Мы все, орловские, проломленные головы”, – говорит Цыганок в “Рассказе о семи повешенных”.

В рассказе “Баргамот и Гараська”, навеянном орловскими воспоминаниями, “проломленными головами” титулуются именно “пушкари”, обитатели Пушкарных улиц.

Леонид стал первым ребенком в семье Андреевых, когда она еще снимала скромный флигель во дворе “тарусской мещанки” Анастасии Николаевны Ганьшиной. В этом впоследствии сгоревшем флигеле и родилась будущая звезда литературы начала ХХ века. Но уже через три года его отец, тогда землемер-таксатор[1], закончивший курсы при Орловской гимназии (возможно, как раз на деньги помещика Карпова), поступил на службу в Орловский городской общественный банк.

И тогда дела семьи пошли в гору.

На 2-й Пушкарной улице Николай Иванович приобрел участок земли с ветхим строением. Старое здание снесли, а на месте его построили деревянный дом на высоком фундаменте, в десять комнат, с фасадом с четырьмя окнами. Позади дома был разбит прекрасный сад.

Но на какие средства обычный служащий городского банка возвел эти “хоромы” и, по свидетельству его сына Леонида, проживал несколько тысяч рублей в год, имея своих лошадей?

В статье В.В.Морозова о государственных банках России второй половины XIX века приводятся цифры ежегодных доходов их служащих на 1875 год[2]:

Управляющий банком – 6 000 руб. Товарищ (заместитель) управляющего —

4 500 руб.

Директор – 3 000 руб. Главный кассир, бухгалтер и контролер —

2 000 руб.

Управляющий конторой – 3 000 руб.

Директор конторы – 2 000 руб.

Старшие кассир, бухгалтер и контролер —

1 500 руб.

Это весьма приличные жалования для того времени, тем более в провинциальном городе. До поступления в банк Николай Иванович в качестве служащего на железной дороге получал 15 рублей в месяц. К тому же, как пишет автор статьи, эти зарплаты “были во многом условными, так как руководство филиалов банка имело возможность производить доплаты разным чиновникам”.

До середины восьмидесятых годов Орловский городской общественный банк процветал. Его вкладчиками были городская казна и крупнейшие орловские купцы. Но в середине восьмидесятых разразился скандал. По обвинению в подлогах и растратах оказались под судом и были сосланы в Сибирь некоторые члены правления банка. А вот его главный бухгалтер Николай Николаевич Пацковский, родной брат матери Андреева и шурин его отца, устроивший своего родственника в банк, был оправдан. Ни он, ни его протеже в финансовых преступлениях участия не принимали.

Наверное, еще и за это уважали Николая Ивановича простые жители Пушкарных улиц, или пушкари. За честность. И еще – за трудолюбие. Он вставал обычно в пять часов утра и все свободное от работы в банке время проводил в саду, ухаживая за многочисленными фруктовыми деревьями и ягодными кустарниками.

Эту любовь к садовому хозяйству он прививал и детям. Например, он делал им своеобразные подарки. “Так, когда созревали ягоды и фрукты в его саду, – вспоминал Павел Андреев, – он дарил каждому из нас то по кусту смородины со зрелыми ягодами, то по вишневому дереву. Леониду же всегда дарил, как старшему, целое фруктовое дерево, с самыми лучшими и вкусными плодами. И с того дня уже никто не имел права пользоваться ягодами или фруктами с подаренного куста или дерева, кроме собственника”.

В его поведении и привычках было немало эксцентрического и в то же время провинциального. “Во время дождя раздевался, уходил в сад, где и прогуливался по дорожкам полчаса, час, таким образом принимая дождевую ванну. Ходил всегда в красной рубашке, в черных, в сапоги, шароварах, а поверх – поддевка. На голове – картуз”.

В красной рубашке изображен и Леонид Андреев на известном портрете кисти Ильи Репина 1905 года. А картуз на голове, сменяемый на зиму барашковой шапкой, был неизменным головным убором его молодости.

Второй страстью отца было строительство. В своем доме и на участке он что-то постоянно достраивал и переделывал и говорил, что когда прекратит строить, то умрет. “И действительно, так и случилось, – вспоминал Павел Андреев. – В тот год, когда он почему-то прекратил всякого рода стройки, – он умер”.

Но главным образом Николая Ивановича уважали за его физическую силу, которая особенно ценилась среди пушкарей. О его геркулесовой мощи в Пушкарской слободе ходили легенды. “Силач был первый на всю слободу, – вспоминала его жена, мать Леонида, Анастасия Николаевна. – Когда мы только что поженились, накинула я шаль, иду по мосту, а я была недурненькая, ко мне и пристали двое каких-то… в военном. Николай Иванович увидел это, подошел неспешно, взял одного за шиворот, перекинул через мост и держит над водою… Тот барахтается, Николай Иванович никакого внимания. А я стою и апельцыны кушаю”.

Одной из забав пушкарей были кулачные бои. “В драке принимали участие до 100 человек, а то и более, – вспоминала сестра писателя Римма Андреева. – Драку обычно начинали мальчишки, и заканчивали ее уже взрослые. Отец из окон нашего дома любил смотреть на эти “турниры”, и часто, стоя вместе с ним, я взглядывала то на дерущихся, то на лицо отца. Постепенно его веселое лицо становилось все суровее.

Наконец, он не выдерживал, отстранял меня и выходил на крыльцо. Иногда его появление прекращало бой, когда же это не оказывало должного впечатления, он врезывался в толпу дерущихся и своим личным вмешательством прекращал драку”.

Леонид в этих драках не участвовал и вместе с отцом за ними не наблюдал. У него были другие игры, о чем расскажем позже. Но храбрость отца в кулачных переделках явно запечатлелась в его душе. Уже в зрелом возрасте Леонид в пьяном виде нередко лез драться, и даже с городовыми, за что попадал в участок. А его потасовка с Александром Куприным на литературном вечере стала одним из самых громких публичных скандалов начала ХХ века. Он закончился “третейским судом” и бурно обсуждался в печати.

Пьянство отца… Как ни тяжела эта тема, не коснуться ее нельзя. Пьянство стало лейтмотивом жизни самого Леонида Андреева.

Современная научная медицина отрицает наследственный алкоголизм. Но как следует из воспоминаний Горького, Андреев верил в свою генетическую предрасположенность к выпивке. “Ты вообще нехороший человек, – говорил он Горькому, – пьешь много, а не пьянеешь, от этого дети твои будут алкоголиками. Мой отец тоже много пил и не пьянел, а я – алкоголик”.

По воспоминаниям Павла Андреева, Николай Иванович пил запоями. “Тогда всё в доме становилось вверх дном. Тащились из погребов вина, ведрами пиво, и весь дом наполнялся гостями, проводившими с ним пьяные и бессонные ночи”.

В трезвом виде Николай Иванович был человеком добрым. Отправляясь в город, мог накупить слободским детям игрушки и раздавать их прямо на улице. Но когда глава семейства уходил в запой, в доме его все боялись. В том числе и Леонид. “Леонид его очень боялся”, – вспоминала тетушка писателя Зоя Николаевна Пацковская.

В пьяных выходках отца все же присутствовал какой-то народный юмор – смеховая, или “карнавальная”, культура, о которой пишет в книге о Франсуа Рабле Михаил Бахтин, родившийся в Орле четверть века спустя после Леонида Андреева[3]. Ночью он мог зайти в комнату, где мертвецки спали пьяные гости, и пришить их одежды к тюфякам или связать ноги веревками, потом разбудить каким-нибудь резким звуком и хохотать, глядя, как они убегают с тюфяками на спине или валятся на пол со связанными ногами.

Кстати, по воспоминаниям Риммы Андреевой, сообщником в этой забаве был и его старший сын Леонид.

Но пьяные выходки отца не всегда были шуточные, и за это его пытались наказать. “Случилось это так, – вспоминал Павел Андреев. – Сидел он у себя в конторе за работой, когда кто-то вызвал его во двор. А когда отец вышел, на него разом набросилось около 10 человек, связали его веревками, отнесли в большую пустую комнату в том же доме, где и бросили, предварительно избив, – избив так сильно, что нижняя челюсть оказалась у него вывихнутой. Не знаю, сколько времени он там пролежал, но кончилось тем, что он выпутался из веревок, выломал дверь и наказал всех, так или иначе принимавших участие в его избиении. А вечером он был пьян и со смехом рассказывал, с каким ужасом все принимавшие и не принимавшие участие в его избиении бегали по темным закоулкам от него и прятались”.

Отец умер рано, в 41 год, когда Леонид был в 6-м классе гимназии. Возможно, пьянство и было главной тому причиной. “И здесь он проявил высшую степень хладнокровия, – вспоминал Павел Андреев. – Случилось это во время работы в конторе. У него вдруг отнялась рука. Тогда другой, еще здоровой рукой он кладет больную на стол и просит всех присутствующих бить по ней. Бьют, щиплют, колят булавками – он не чувствует. Спокойно говорит: “Очевидно, пришел Кондратий” (кондрашка). А через полчаса уже был без сознания – удар поразил его всего. Все же успели вызвать мать и Леонида, которому отец сказал, что так как теперь он остается старшим в семье, то все заботы о матери и всех нас он оставляет на него”.

“По словам орловского старожила А.Г.Шиллера, – пишет биограф молодого Андреева Николай Фатов, – незадолго перед смертью Н.И.Андреев вышел на балкон и, протянув к себе ветвь вяза, свил ее наподобие венка. «Когда умру, положите мне этот венок на гроб», – сказал он жене. Через несколько дней он умер. Жена спилила эту ветвь и положила ему на гроб в виде громадного венка”.

Святое беспокойство

Мать писателя Анастасия Николаевна Андреева (в девичестве Пацковская) представляла собой полную противоположность его отцу. Возможно, поэтому личность Леонида словно распадается на две части. Человек недюжинной работоспособности, расчетливый в издательских делах, но склонный к запоям и скандалам, он в то же время вспоминался современниками как человек исключительно мягкий и добросердечный, отзывчивый на дружбу и к тому же природный фантазер, любитель схватывать на лету разные “истории” и талантливо развивать их.

Первая личность была от отца, вторая – от матери.

В семье ее называли Рыжиком, хотя рыжей она не была, обычная шатенка. Были и другие домашние прозвища: “Топтун-Шептун”, “Рыжий дьявол”, “Соломон с Горбатого моста”. Они появлялись в зависимости от причуд ее поведения и менялись на протяжении всей ее жизни, неотделимой от жизни ее старшего сына. Сам Андреев говорил о ней: “святое беспокойство”.

Мать сыграла в жизни писателя огромную и продолжительную роль. Причем роль исключительно благотворную.

Ее видели рядом с ним всегда. И когда они жили в бедности, и когда – в богатстве. В Орле, в Москве, в Петербурге, за границей. На Капри и в Финляндии.

И сама она пережила его всего на два года, потому что без сына жизнь лишилась для нее смысла.

О происхождении Анастасии Николаевны мы знаем чуть больше, чем о родословной отца, но тоже мало и тоже в основном по семейным преданиям. В семье считалось, что она из обедневшего польского дворянского рода. Чуть ли не графского. Старший сын Андреева Вадим в своих воспоминаниях пишет, что брат бабушки Николай Николаевич Пацковский подумывал хлопотать о восстановлении графского титула, но отказался по причине слишком дорогой цены за услугу – 4 000 рублей.

В семье ее почему-то называли “поповной”. Считалось, что она была дочерью православного священника. Что не очень вяжется с версией о польско-дворянской и, следовательно, католической родословной по отцу. Биографы Андреева Людмила Кен и Леонид Рогов предположили, что из семьи священника была мать Анастасии Николаевны. Ее отец-поляк женился на дочери русского попа, отсюда и пошло – “поповна”. Это согласуется с тем, что Анастасия Николаевна была малограмотна и училась только в церковно-приходской школе. Она писала с чудовищными грамматическими ошибками.

Вот отрывок из ее позднего письма из Финляндии своей родственнице Софье Дмитриевне Пановой:

Милоя моя Соничка прасти что долга тебя неписола приехоли мы хорошо дома всех зостоли здоровыми неделя прашла не зометна а потом была горя Ленуша очень сильна прастудился так что боялись что б небола восполенья легких бронхит уже ночолся неделю была температура 39 и 4 деся и утром и вечером сночола его лечил доктор здешнй и потом привизли с петербурга которой ночевол у нос успокойл что восполенья легких нет и не будить но конечно радости нашой конца не бола но выздоровления его идеть очень скверно вот уже больши недели кок он встол чувствуйть себя очень не хорошо нервы слобость опять был Доктор теперь он сейчос в петербурги только что он встол это была понедельник как наша Анно ильйнешна обявила что она чувствуйть себя не хорошо…


Замечательно, что в этом письме, где нет почти ни одного грамотно написанного слова, ни одного знака препинания и ни одной прописной буквы в начале предложения, прекрасно передана атмосфера дома, где все вдруг разболелись.

Этот талант матери не без юмора признавал и ее старший сын. В письмах к ней он любил подшучивать над ее неграмотностью, но в то же время ценил литературное своеобразие ее “крючочек”.

Вот его письмо матери из Вамельсуу во время одной из нечастых разлук с ней:

Светлейший мой рыжикончик!
Твои письма – образец вместительности. При полном отсутствии знаков препинания слог твой краток, силен и в то же время богат подробностями и чисто стилистическими украшениями. Минутами ты напоминаешь Шекспира в лучшие его минуты, но чаще уподобляешься Гомеру в его величавом эпическом спокойствии. По содержанию же – каждое письмо твое неисчерпаемо и разнообразно, как энциклопедический словарь Эфрона. Все, что волнует мир, находит для себя богатое отражение в твоих трудах, вмещаясь иногда только в одной или двух каракулях.


Анастасия Николаевна писала неграмотно, но читала много, как и отец Андреева. Вообще в провинциальной среде чтение было чуть ли не единственным развлечением для домохозяек, заменяя им карты и биллиард, которыми после службы увлекались их мужья.

“Насколько отец смотрел на жизнь ясными и трезвыми глазами, настолько для матери жизнь была полна загадок и чудес, – утверждает Павел Андреев. – Она любила всякого рода сказки, фантастические рассказы, небылицы и в конце жизни зачитывалась такими писателями, как Конан Дойл и Понсон дю Террайль…”

Забытый ныне французский писатель XIX века Понсон дю Террайль был создателем персонажа-авантюриста по имени Рокамболь. “Рокамболь” на французском означает “чесночный лук”. Это имя стало нарицательным для любого разбойника и мошенника. В то же время “рокамболь” – одна из старинных карточных игр и один из самых сложных приемов игры в бильярд – рикошетом шара по нескольким бортам.

В России серия романов о Рокамболе была невероятно популярна во второй половине XIX и начале ХХ века. Чтение этих переводных книг среди людей высокообразованных считалось признаком дурного вкуса, но увлечение ими в провинциальной среде было легко объяснимым.

Впрочем, в любви к романам Понсона дю Террайля признавались и некоторые известные писатели – Валерий Брюсов, Максим Горький, Самуил Маршак и Варлам Шаламов. В “Рассказах о детстве” Шаламов вспоминал, как был наказан своим отцом-священником за чтение “Похождений Рокамболя”: “Я был тут же выдран за уши. Мне было запрещено приносить Рокамболя в квартиру, квартиру – где, подобно Рокамболю, изгонялся Пинкертон[4] и Ник Картер[5] и пользовался почетом Конан Дойль. Конан Дойль, конечно, был получше Понсон дю Террайля, но и Понсон дю Террайль был неплох. Рокамболя же мне пришлось дочитывать у кого-то из товарищей”.

Герой-авантюрист прочно поселится в произведениях самого Андреева: “Тьма”, “Савва”, “Иуда Искариот”, “Сашка Жигулев”… Другое дело, что его герои пускаются в приключения не ради наживы или самой игры, а движимые “горячей” идеей, подобно персонажам Достоевского. Они авантюристы не столько по своим поступкам, сколько по своему протестному отношению к миру. Их задача не обмануть мир, а “взорвать” его. Иногда – в буквальном смысле, как в пьесе “Савва” с ее героем-“бомбистом”.

Прозаик Викентий Вересаев описал Анастасию Николаевну так: “Мать – типичнейшая провинциальная мелкая чиновница. В кофте. Говорит: «куфня», «колдовая», «огромадный»; «Миунхен» вместо «Мюнхен». На Капри томится”.

Иначе писал о ней ее сын Павел: “По природе была веселая, живая, но иногда в недоумении и страхе останавливалась перед картинами, созданными ее же фантазиями. А к концу жизни – жизнь стала для нее сплошной загадкой, полной всяческих ужасов и страхов”.

Интересно, что, если в этом описании поменять женской род на мужской, мы получим психологический портрет… Леонида Андреева. Именно таким его вспоминали Максим Горький и Борис Зайцев – как веселого и жизнерадостного по природе человека, но испуганного собственными мрачными фантазиями.

Павел Андреев утверждал, что мать была талантливой рассказчицей: “Рассказывала изумительно красочно, образно, ярко. Рассказ любила прикрашивать и к былям прибавляла несчетное число небылиц. Правда в ее рассказах так переплеталась с выдумкой, фантазией, что невозможно было отделить одно от другого. И это сплетение правды с фантазией и было ее действительной реальной жизнью”.

В биографической справке 1910 года Леонид Андреев писал:

Я плохо знаю моих восходящих родных: большинство из них умерло, либо безвестно затерялось в жизни, когда я был еще маленьким. Но насколько могу судить по тем немногим данным, которые дало мне наблюдение, мое влечение к художественной деятельности наследственно опирается на линию материнскую. Именно в этой стороне я нахожу наибольшее количество людей одаренных, хотя одаренность их никогда не поднималась значительно выше среднего уровня и часто, под неблагоприятными влияниями жизни, принимала уродливые формы. Бескорыстная любовь к вранью и житейскому вредному сочинительству, которой иногда страдают обитатели наших медвежьих углов, часто бывает неразвивавшимся зародышем того же литературного дарования.


Анастасия Николаевна что-то предчувствовала в судьбе ее первенца. Леонида она любила гораздо больше остальных детей – Павла, Риммы, Всеволода, Зинаиды и Андрея. После Леонида она родила девятерых, но половина ушли из жизни младенцами.

В то же время в этой любви было что-то ненормальное. Например, она панически боялась за его жизнь. Павел Андреев вспоминал, что, когда Леонид с другими детьми шел купаться на реку, мать отправлялась с ним, “веревкой привязывала его за ногу или за талию, как поросенка, и тогда только пускала его в воду; но тотчас же тянула обратно за веревку, когда Леонид, как ей казалось, уходил очень далеко. А река-то в том месте была что ручеек, и все мальчишки вброд, по щиколотку переходили ее”.

В этой веревке есть что-то символическое. Какая-то незримая связь, как пуповина, связывала Андреева с его матерью на протяжении всей жизни, даже когда ее не оказывалось рядом. Порой она спасала его от смерти. Во время учебы в Петербурге Андреев всерьез думал о самоубийстве. И вот его запись в дневнике в ночь с 21 на 22 октября 1891 года:

Одна только мать удерживает от самоубийства… Жалко мне маму. Бедная она бедная. Ждет меня не дождется, одна, небось, меня теперь во сне видит. Ну, как убить себя? Дождалась, – привезли сына холодного, мертвого. Нет больше сына. Нет больше и жизни. И ради кого убью я эту бедную несчастную, больную маму? Я не могу, не могу.


Сестра Римма приводит рассказ брата о том, как в Петербурге, устав от безденежья, голодный, он пошел к Неве, чтобы утопиться, но вспомнил, что ждет письмо от матери. Вернувшись он увидел конверт, в который было вложено три рубля.

Тема потери любимого сына станет ключевой в творчестве Андреева. Она появится в двух его главных произведениях – “Жизни Василия Фивейского” и пьесе “Жизнь Человека”, а также в пронзительном по трагизму рассказе “Великан”.

В его обширном эпистолярном наследии письма к матери занимают особое место.

Пятьдесят лет, знаешь, это немало, а мы с тобой почти 50 лет вернейшие друзья, начиная с Пушкарной и кончая холодными финскими скалами. На твоих глазах я из Кота в сапогах и узляка[6] превратился в российского писателя, пройдя через пьянство, нищету, страдание; на моих глазах ты из молоденькой женщины стала “бабушкой”, также пройдя сквозь страдания, нищету и проч. И что бы не было с нами, куда бы ни заносила нас судьба, высоко или низко – никогда мы не теряли с тобой самой близкой душевной связи. Приходили и уходили люди, а ты всегда со мной оставалась, всё та же – верная, неизменная, единственная. Я знаю хорошие семьи, где существуют хорошие отношения между родителями и детьми, матерью и сыновьями, но таких отношений, как у нас с тобою, я, по правде, не встречал.


Конец жизни Анастасии Николаевы сложился трагически. Она пережила большинство своих детей.

В 1905 году умерла дочь Зинаида, в 1915-м ушел из жизни сын Всеволод, а в годы Гражданской войны пропал без вести самый младший Андрей. Но ни одно из этих печальных событий не отразилось на ней так, как смерть ее любимого сына Леонида. Так случилось, что именно в этот момент ее не было рядом с ним…

Когда она узнала о его смерти, она сказала: “А я думала, что он бессмертный”.

Любимчик

Детство Андреева до смерти его отца было абсолютно счастливым. Но в его произведениях мы почти не найдем картин счастливого детства, как находим их в творчестве С.Т.Аксакова (“Детские годы Багрова-внука”), Л.Н.Толстого (“Детство”), И.С.Шмелева (“Лето Господне”), А.Н.Толстого (“Детство Никиты”). И даже развернутых картин ранних лет жизни, пусть и тяжелых, как в повести Горького “Детство”, мы не найдем. То ли они не оставили в его памяти ярких воспоминаний, то ли сама его творческая природа противилась тому, чтобы переносить их на бумагу.

Но может быть и третье объяснение, которое представляется наиболее вероятным. После смерти отца и обнищания семьи жизнь Леонида, на которого упала главная забота о близких, была столь горька, что раннее детство виделось ему только прелюдией к этой жизни. В этих счастливых годах было что-то заведомо роковое.

В рассказах Андреева дети – не обеспеченные мальчики, баловни родителей, каким он сам был до шестого класса гимназии. Это забитые нуждой, несчастные существа. Если им и перепадает радость, как в рассказах “Ангелочек” или “Петька на даче”, то очень ненадолго, и заканчивается это всегда плохо. Восковой ангелочек с новогодней елки растает на печке, а кухаркиного сына Петьку заберут с чудесной дачи и вернут в парикмахерскую, где его опять будут бить и заставлять работать, где он будет ночевать в темном углу с таким же, как он, мальчишкой из бедной семьи.

Если и появляется в прозе Андреева барчук, которому ни в чем не отказывают родители, как в рассказе “Алеша дурачок”, то и он не будет счастливым. Перед его глазами вечным укором будет стоять этот Алеша, а Алешу опять-таки все бьют, отнимают у него деньги и тому подобное. В рассказе “Валя” ребенок живет в обеспеченной семье, но у приемных родителей. Родная мать бросила его ради любовника. В конце концов она заберет его, но это будет насилием по отношению к сыну, и совсем, совсем не в радость…

А в более позднем рассказе “Жизнь Василия Фивейского” один ребенок утонет в реке, а второй родится уродом и ничего кроме несчастья родителям не принесет…

Почему же писатель, чуткий к детской психологии и умевший прекрасно ее отображать, не позволял своим маленьким героям радоваться жизни, любить родителей и быть любимым, как было в раннем детстве самого Андреева? Это остается загадкой его творчества.

Леонида в семье любили решительно все.

Самое удивительное – отношение к нему отца, который успел застать его только ребенком и подростком. Брат Андрей вспоминал:

Как-то я сказал Леониду: – Как мне обидно за отцов, которые умерли, когда их сыновья – будущие писатели – еще дети. Отец Толстого умер, когда Левочке было всего 9 лет. И он даже не подозревал… Как жалко, что наш отец умер так рано.
Леонид ответил так:
– Не совсем так. Отец будущность мою предвидел настолько, что я считаю его первым поклонником своего таланта. Не могу сказать, в чем это выражалось явно, но отец как-то выделял меня среди других, и не только одною любовью. Обычно самовластный, резкий, он был со мною уступчив, почти вежлив; какая-то тень почтительности и уважения проскальзывала в его ко мне отношениях…
И если бы он сейчас воскрес и увидал бы, что есть, он нисколько не удивился бы. Скорее даже, что он отнесся бы так: только-то? – я ожидал большего.


Но молодой Андреев однажды задумался, насколько это семейное обожание было благотворным для его воспитания. Вот запись в его раннем дневнике:

Из меня всеми возможными способами готовили барича, удовлетворяя мои самые вздорные желания и отнимая всякий повод к самостоятельному достижению чего бы там ни было. Мой характер проявлялся в капризах. И теперь капризы заменяют характер. Не встречая никогда отпора в своих желаниях, я при первом же мало-мальски серьезном препятствии, не имея ни малейшей подготовки к нему, должен был позорно сложить оружие, которым оделила меня природа. Все вело меня к этому: репетиторы, без которых я не мог и шагу сделать, и удача, сопровождавшая мои первые шаги на жизненной арене.
Все меня любили, и родители гордились и восхищались мною, показывали меня для той же цели знакомым, заставляя или распевать Пушкарские песни, которые я, восьмилетний мальчуган, знал в невероятном количестве, или показывать свои рисунки, действительно порядочные для моего возраста. Моя изумительная страсть к чтению, благодаря которой я восьми лет стоил пятнадцатилетнего, удовлетворялась самым беспорядочным и вредным образом.
Возмужавши раньше времени умственно, я узнал потребности, которых не мог удовлетворять, будучи еще ребенком, и должен был всецело положиться на взрослых… Выйдя из детства и вступив в жизнь совершенно не подготовленным к той борьбе, которая составляет самое ядро, самую квинтэссенцию жизни, я на первых же порах должен был упасть духом, не имея силы для преодоления самого паршивого препятствия, а вместе с тем обладая привычкой к скорейшему и обязательному исполнению всех своих желаний.


Вождь краснокожих

Но вернемся в его ранние годы. О характере маленького Андреева остались противоречивые свидетельства. Сам он в разговоре с писателем и критиком Василием Брусяниным говорил, что был “оптимистом до 10 лет”. Но с детского портрета на нас смотрит мальчик с очень серьезным и печальным взглядом. По словам матери, Леонид “уже в детстве был очень серьезным”.

“С детских лет характер Андреева поражал неровностью”, – пишет Николай Фатов. А двоюродная сестра писателя Зоя Пацковская вспоминала:

“Помню его лет с 5-ти, с того времени, как помню и себя. Ребенком он или шалил так, что “хоть святых вон выноси”, или же сидел и читал, читал все подряд, что ни попадется, но особенно любил приключения и путешествия – Майн Рида, Жюля Верна и т. п. Увлекался необычайно индейцами…”

Именно из-за его любви к индейцам дети Андреевых и Пацковских часто играли “в краснокожих”. Вождем племени был, разумеется, Леонид.

“Однажды собрал всю нашу компанию, было нам всем лет по 8–10, велел всем раздеться догола, вымазал нас всех глиной, вывалял в перьях, которые повыдергал из кур, и стал подготовлять нападение. Сказал, что белые близко, что мы должны напасть на них, и тогда, говорит, «попируем». У нас в это время были гости, очень много народу, и все сидели в беседке, пили чай. Леонид велел нам тихо подползать; мы ползли, ползли, не дышали, боялись его ослушаться – что бы он ни велел, мы всё беспрекословно исполняли, – окружили беседку. Наконец, Леонид с гиками бросается на гостей, и мы все за ним. Среди гостей была одна дама в интересном положении, с которой сделался обморок от страха, да и все гости от неожиданности сильно перепугались. Леонид был очень доволен произведенным эффектом, но отец на него страшно рассердился и хотел его высечь. Тогда Леонид убежал и залез на дерево. И никакие уговоры не могли заставить его сойти. Говорил: «скорее умру с голоду, чем сдамся». Он считал себя предводителем шайки краснокожих, и всякое малодушие для себя считал позором. Так его и простили”.

В этой, на первый взгляд, забавной детской шалости останавливают внимание три момента. Первый – с каким хладнокровием 8–10-летний мальчуган вырывает перья у живых кур. Второй – до какой же степени он был избалован своими родителями, если мог вовлечь других детей в такую шалость и не бояться при этом сурового наказания. И наконец, так мог вести себя не просто баловень, но прирожденный подростковый лидер, уверенный в том, что его сверстники будут беспрекословно исполнять его волю.

“В другой раз, – вспоминала Зоя Пацковская, – помню, увел он нас на богомолье, в Киев. Мы жили на даче, недалеко от Орла, и около нас по большой дороге часто проходили богомольцы с котомками в Киев. И вот нарядил Леонид всю нашу братию богомольцами, заставил разуться, взял палки, узелки и повел, но… вместо Киева привел нас в Орел, и мы явились к Андреевым; никто нас, конечно, не ждал, тем более в таком виде, все тоже пришли в ужас, и ему опять за это сильно попало”.

Судя по этим воспоминаниям, Андреев в детстве отличался бойким и веселым характером. Заводила во всевозможных играх, выдумщик, он уже тогда имел склонность к “театральности”, в чем угадывается представитель нового театра начала ХХ века.

О любви брата ко всякого рода “представлениям” вспоминал и Павел Андреев. Он видел в этом влияние матери:

“Обладая большой творческой фантазией, красочностью рассказа, она и детскую жизнь Леонида наполнила самым фантастическим миром, миром сказок, подвигов героев. Поэтому детская, когда Леониду исполнилось 4–5 лет, уже перестала удовлетворять его – ему было в ней тесно; игрушки мертвы и неинтересны. Вся квартира стала его полем действия. Не было ни одного предмета во всех комнатах, который он оставил бы в покое, кроме разве тех, которые он сам не в состоянии был сдвинуть с места, да и тем отводил место в своих играх. А в летние дни он имел целые армии рыцарей из мальчишек с улицы, с которыми и совершал разные героические подвиги. Играми же всегда руководил сам и на груди всегда имел знаки отличия. И костюмы его были самые фантастические. Были рыцарские костюмы, с латами и шлемами, с кавказскими кинжалами и серебряным поясом. Были зеленые, синие, красные и шитые серебром и золотом всякого рода шапки, маски, пики”.

В то же время, вспоминала Зоя Пацковская, “иногда, даже на маленького, на него находило мрачное настроение, тогда – лучше не подходи! То же было и когда вырос. В хорошем настроении он бывал весел, что называется, душа общества, постоянно шутил, веселил всех, выдумывал разные истории, но вдруг становился мрачным, и тогда уже уныние на всех напускал, так что становилось прямо неприятно. Иногда он и уходил в таком состоянии из общества, чувствуя, что становится всем в тягость. А когда весел, – то остроумен, интереснейший собеседник. И любил компанию. Любил также всякий спорт – кататься на коньках, на лодке, на лыжах”.

Вместе с унаследованными от матери творческими способностями он, как и его отец, отличался физической силой и ловкостью, что было важно для мальчика, росшего в Пушкарской слободе среди “проломленных голов”. Слобода считалась не самым захудалым районом Орла, но нравы здесь царили самые простые. В воспоминаниях Павла Андреева подробно описывается жизнь 2-й Пушкарной улицы:

“Улица эта находилась на самом краю города и трудно была проходимой от сугробов снега зимой, осенью – от грязи. Зато весной она покрывалась вся зеленым ковром, по которому в большом количестве бродили куры, гуси, свиньи. И с этого же времени вплоть до глубокой осени жители этой улицы все свое свободное время проводили на ней. Это было горячее и живое время года, длившееся ровно шесть месяцев. Здесь можно было видеть похоронные и свадебные процессии, драки, набеги на чужие огороды и сады. Бунты «гожих»[7] и всякие непристойные сцены. Народные праздники, как например, «Мокрый спас», когда все поливали друг друга водою, опускали на веревках в колодцы, когда парни загоняли в костюмах целые партии девушек в реку. Разные семейные сцены, любовные и нелюбовные, вплоть до ссор и драк между супругами. А вечерами игра на гармониках, хороводы”.

В Пушкарской слободе была и своя этика. Здесь презиралась трусость, нельзя было бить лежачего, и здесь не любили богатых. При этом сами Андреевы, как и их родственники Пацковские, бедными не были, но и богатыми их считать тоже нельзя. Все немалое жалование Николая Ивановича тратилось на нужны многочисленной семьи, и никаких сбережений на “черный день” не оставалось. Когда глава семьи неожиданно умер, у Андреевых не было ничего, кроме заложенного дома.

Презрение пушкарей к богатым проявлялось своеобразно. Их определяли по внешнему виду, а не по реальному содержимому их кошельков. Судя по воспоминаниям Павла Андреева, это была скорее нелюбовь к городским щеголям, случайно забредшим в Пушкарскую слободу. Как если бы житель центральной части Москвы XIX века забрел в Замоскворечье.

“Между прочим, – пишет Павел, – нелюбовь к «барину», к его пиджаку, белым перчаткам, к белому, накрахмаленному, с галстуком, воротничку доводила ребят этой улицы до неистовства. Попробуй пройти в то время по этой улице такой «барин»! Да его запылят, забросают камнями, засмеют. И странно, этот пиджак с его обязательным белым накрахмаленным воротничком так и не пристал в будущем к Леониду. Брюки, рубашка темная с отложным воротником – вот обычный костюм его, которому он не изменял никогда”.

Это не совсем верно. Вторым “имиджем” Андреева, когда он уже был известным писателем, стала темная бархатная куртка. Но есть его фотографии и в костюме с белой сорочкой, и с накрахмаленным воротничком. Правда в том, что классический Андреев, как мы его обычно представляем, действительно не похож на “барина” и “интеллигента”. Народная рубашка, белая, расшитая на украинский манер, или красная, подпоясанная ремешком, или бархатная куртка “художника” – вот его привычный внешний облик. А насколько это можно считать подлинно народной чертой – такой же спорный вопрос, как народность “толстовки” Льва Толстого.

Купер и Молешотт

И все-таки главной его страстью были книги. Читать он начал рано, с шестилетнего возраста, и, как только это стало возможным, записался в городскую библиотеку. По словам его брата Андрея, книги выбирал такие, которые отвечали двум условиям: “если у них было пылкое название и если цена книги не была меньше рубля. Тонких книжонок терпеть не мог. Часто, увлеченный необычайной ценою книги, он выписывал какие-то научные труды, непосильные и взрослому”.

Вероятно, именно так в раннем возрасте он прочитал популярную в России книгу голландского физиолога и представителя “вульгарного материализма” Якоба Молешотта “Учение о пище”. Молешотт напрямую связывал социальную, умственную и даже духовную деятельность человека с той пищей, которую он принимает, по принципу “мы то, что едим”, известному еще с античных времен. Но Молешотта явно заносило, когда “учением о пище” он объяснял особенности национального характера.

“Овощи, – утверждал Молешотт, – будучи употребляемы в пищу одни, весьма недостаточно вознаграждают вещества, израсходованные кровью, чем и объясняется недостаточное питание тканей при исключительном употреблении растительной пищи. От такого рода пищи не только обессиливают мускулы, но терпит и мозг, получая скудное вознаграждение. Этим объясняется нерешительность и малодушие индусов и других тропических народов, питающихся исключительно одними овощами”[8].

Но главное направление его интересов в это время – приключенческая и фантастическая литература. Джеймс Фенимор Купер, Майн Рид, Жюль Верн… Эти книги он читал не просто так. В манере его чтения также отразились театральные наклонности мальчика, тоже привитые его матерью, заядлой орловской театралкой, не пропускавшей ни одной премьеры знаменитого Орловского драматического театра, учрежденного графом Сергеем Михайловичем Каменским в 1815 году. На эти представления Анастасия Николаевна всегда брала с собой Леонида.

“Книга была для Леонида самою жизнью и при чтении требовала определенных декораций, поз… – вспоминал брат Андрей. – Голый и вымазанный в сажу, Коточка разваливался на полу среди развешенных на стульях одеял и вздыбленных подушек, с копьем в руке, с пером в волосах… В таком «вигваме» он ждал обычно Купера. И читал его здесь же, лежа: ведь нигде не сказано, чтобы индейцы сиживали за столом, покрытым скатертью”.

К этой особенности детского чтения, как и к тому, что излюбленным местом для поглощения книжных страниц была крыша их дома, откуда открывался прекрасный вид на окрестные сады и речку Орлик, не стоит относиться снисходительно. Стирание границ между реальностью и сумасшедшей фантазией станет едва ли не главной особенностью творчества Леонида Андреева. Наиболее зримые образы в его прозе именно самые фантастические. Он признавался брату Андрею:

Сижу, читаю, и вдруг, без всякого основания, по-видимому, перед глазами у меня – так ярко представление, что кажется реальным, – листок неведомого мне тропического дерева: и я не ошибаюсь – по двум-трем лучам солнца – по нескольким смутным очертаниям дерева я ясно сознаю, что листок тропический… Или вот то странное чувство, которое я испытываю постоянно: это чувство всей земли. Я стою вот здесь, в кабинете, а помню и ощущаю вокруг все земли: Европу, Азию, Америку…


Он никогда не бывал ни в Азии, ни в Америке. Его зримое ощущение этих земель могло быть только результатом книжного опыта или подсознательных импульсов. Но такова уж была природа его писательского дара. Наиболее убедителен он был именно в тех картинах, которые рисовало его свободное воображение, а не привязанность к настоящей реальности.

Но однажды реальность грубо напомнила о себе. Это случилось, когда умер его отец и семья вдруг оказалась на грани нищеты. В тот год и закончилось детство…

Глава вторая

Орловский герцог

Первоклашка

Летом 1882 года служащий Орловского городского банка Николай Иванович Андреев подает директору единственной в Орле классической гимназии прошение с просьбой о зачисление в нее своего сына Леонида.

Вот текст этого документа, который приводит в книге “Молодые годы Леонида Андреева” Николай Фатов:

Его превосходительству
Господину директору Орловской Гимназии
Частного землемера Николая
Ивановича Андреева
ПРОШЕНИЕ
Желая дать образование сыну своему, Леониду Андрееву, во вверенном Вам учебном заведении, имею честь просить распоряжения Вашего о том, чтоб он был подвергнут надлежащему испытанию и медицинскому освидетельствованию и помещен в том классе, в который он, по своим познаниям и возрасту, может поступить, при чем имею честь сообщить, что он приготовлялся к поступлению в 1-й класс и до сего времени обучался дома; желаю, чтобы сын мой, Леонид, в случае принятия его в заведение, обучался в назначенных для того классах обоим новым иностранным языкам, буде окажет достаточные успехи в обязательных для всех предметах, в противном же случае одному. 1882 года 17 июля.
При сем прилагаю метрическое свидетельство своего сына и свое свидетельство об образовании в таксаторских классах при вверенной ВАШЕМУ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ гимназии. Николай Иванов Андреев.
Адрес: Пушкарная улица, Собственный дом.


Напечатано на типовом бланке, отмеченное курсивом вписано от руки. На первой странице стоит резолюция: “Допустить к испытанию, но, в случае успешности последнего, в список учеников внести только тогда, когда доставлен будет документ о звании”.

Итак, единственная заминка возникла не с мальчиком, а с отцом: он не предоставил свидетельства о своем гражданском чине. Почему? Неизвестно.

С 1803 года в гимназии принимали детей всех сословий, если они выдерживали вступительные испытания и родители могли своевременно вносить плату за обучение. К 1882 году она составляла от 15 до 60 рублей в год.

Эту сумму семья Андреевых вполне могла себе позволить. 10 % учеников при особой успеваемости могли освобождаться от платы за обучение. Но Леонид, как мы увидим дальше, большими успехами в гимназии не отличался.

Параграф № 26 Устава классических гимназий 1871 года гласил: “Для поступления в 1 класс гимназии и прогимназии[9] требуется: а) знание главнейших утренних и вечерних молитв и важнейших событий Священной истории Ветхого и Нового завета; б) умение бегло и со смыслом читать по-русски напечатанное гражданским шрифтом и пересказывать, по предложенным вопросам, легкие прочитанные рассказы, а также писать по-русски под диктовку, без искажения слов, крупным и средним шрифтами, и читать по церковно-славянски и в) знание первых четырех арифметических действий над целыми отвлеченными числами[10]. При сем наблюдается, чтобы в 1-й класс поступали дети не моложе 10-ти лет. В следующие классы гимназии и прогимназии принимаются имеющие соответственные классу познания и возраст”.

Итак, при выяснении уровня подготовки будущего гимназиста знание молитв и Ветхого и Нового Заветов стояло на первом месте. При этом в гимназии принимали детей не только всех сословий, но и всех вероисповеданий. Наряду с христианами могли поступать дети лютеран, католиков, мусульман и иудеев. В связи с этим к параграфу 26 гимназического Устава было Примечание: “Дети нехристианского исповедания при поступлении своем в гимназию или прогимназию, или в приготовительный класс при оных не подвергаются испытанию из закона своей веры”. От уроков Закона Божия, которые вели православные батюшки, инославных детей также освобождали. Художник Евгений Спасский, учившийся в тифлисской гимназии, вспоминал, что это было предметом зависти православных школьников: “Когда шел урок Закона Божия, мы оставались в своем классе, так как нас было больше, а остальные уходили в другие помещения, так я не раз видел, как в гимназическом зале на ковре, на полу сидели мои товарищи, поджав под себя ноги, по кругу, и в центре их мулла. И больше всего мы завидовали католикам и евреям, которые в это время весело носились по двору”.

В гимназиях была своя утвержденная форма. На протяжении девятнадцатого века она не раз менялась, но не радикально, оставаясь одеждой по военному образцу. В октябре 1881 года в гимназическую форму было внесено только одно изменение: вместо шапки-кепи введена фуражка пехотного гвардейского образца. Она была синяя с черным козырьком, белым кантом по тулье и жестяной эмблемой с двумя скрещенными лавровыми ветвями, а между ними инициалы города и номер гимназии. Эти фуражки, вспоминал писатель Константин Паустовский, были объектом особого внимания гимназистов:

“Когда осенью 1902 года я впервые надел длинные брюки и гимназическую курточку, мне было неловко, неудобно, и я на время перестал чувствовать себя самим собой. Я стал для себя чужим мальчиком с тяжелой фуражкой на голове. Я невзлюбил эти твердые синие фуражки с огромным гербом… Поэтому, как только мама купила мне фуражку, я, подражая старшим братьям, вытащил из нее маленький железный обруч и вырвал атласную подкладку. Такова была традиция – чем больше потрепана фуражка, тем выше гимназическая доблесть. «Только зубрилы и подлизы ходят в новых фуражках», – говорили братья. На фуражке полагалось сидеть, носить ее в кармане и сбивать ею созревшие каштаны. После этого она приобретала тот боевой вид, который был гордостью настоящего гимназиста”.

Специальные зимние головные уборы гимназистам не полагались, но в морозы на фуражку надевали башлык из натуральной верблюжьей шерсти.

Верхняя одежда также была полувоенного образца: мундир в виде полукафтана (выше колен) с девятью посеребренными пуговицами, с четырьмя такими же сзади на концах клапанов и двумя на обшлагах; скошенный воротник одного сукна с мундиром, обшитый по верхнему краю серебряным галуном; шаровары темно-серого цвета.

В холодное время носили серое двубортное пальто по типу офицерского с мундирными пуговицами и синими петлицами в цвет мундира или шинель армейского образца, застегнутую на крючках и без петлиц.

В жаркое время – парусиновые штаны и длинные рубахи, подпоясанные ремнем.

Примерно так выглядел Андреев-гимназист в одиннадцатилетнем возрасте, когда впервые переступил порог орловской гимназии. Впрочем, он и сам запечатлел свой образ в рассказе “Алеша-дурачок”, вспоминая гимназическое пальто, которое ему сшили, как водится, “на вырост”:

По толкованию изобретателей этой адской машины выходило так, что когда года через четыре мне станет пятнадцать лет, эта вещь будет как раз мне впору. Нельзя сказать, чтобы это было большим утешением, особенно если принять во внимание необыкновенную тяжесть этой вещи и длину ее пол, которые мне приходилось каждый раз с усилием разбрасывать ногами. Если добавить к этому величайшую, с широчайшими полями, ватную гимназическую фуражку, имевшую очевидную и злобную тенденцию навек сокрыть от меня свет Божий и похоронить мою бедную голову в своих теплых и могучих недрах, чему единственно препятствовали мои уши, да обширнейший ранец, вплотную набитый толстейшими книжками – и все в переплетах, – то, без всякого риска солгать, меня можно было уподобить путешественнику в Альпийских горах, придавленному обвалом и, кроме того, поставленному в грустную необходимость весь этот обвал тащить на себе. При этих условиях требовать от меня жизнерадостного настроения было бы нелепостью.


Зеленые стены

Биограф Андреева Николай Фатов увидел здание гимназии в двадцатые годы ХХ века, когда здесь, по иронии судьбы, располагался техникум Губпрофобра, то есть “реальное училище” советского образца. Он описал его так:

“Типичное казарменное двухэтажное здание… Чугунные лестницы, узкие окна в рекреационном зале[11], смотрящие в палисадник с тополями. Зеленая масляная краска стен. Мрачные коридоры с выходящими в них топками голландских печей. Старый, неровный, избитый тысячами ног пол. Кажется, еще витает в этих стенах дух толстовского классицизма”.

Сегодня этот памятник архитектуры конца XVIII века, возведенный по проекту Антона Клевера, считается украшением и гордостью Орла. Возле него установлены бюсты выдающихся выпускников орловской гимназии. Среди них, кроме Николая Лескова и Леонида Андреева, митрополит Флавиан (Городецкий), математик Андрей Киселев, астроном Павел Штернберг, первый исследователь Арктики Владимир Русанов, художник Григорий Мясоедов, государственный деятель Петр Столыпин.

Андреев вспоминал об учебе в гимназии с иронией. Лучшее время – когда выгоняли из класса:

В пустых и длинных коридорах тишина, играющая одиноким звуком шагов. По бокам запертые двери, а за ними полные народа классы. Луч солнца – свободный луч, прорывающийся в какую-то щель и играющий приподнятой на перемене и еще не осевшей пылью, – все так таинственно, интересно и полно сокровенным смыслом…


Сама атмосфера казенного дома действовала угнетающе на маленького жителя вольной Пушкарской слободы, где он с мальчишками устраивал рыцарские турниры и наблюдал языческие игрища взрослых. “Жестокая прямизна линий, свирепая унылость красок и отчаянная бедность в обстановке того, что в общем составляет понятие класса”, – такой гимназия запомнилась ему и отразилась в фельетоне “Мой герой”.

И еще Андреев не мог простить школе, что она лишила его общения с природой. Причем в самое благодатное время года – весной, когда еще нет изнуряющей жары, когда все вокруг оживает и расцветает, поют птицы и люди собираются на улице, а он, несчастный школяр, должен готовиться к ежегодным экзаменам для перевода в следующий класс.

От гимназической “казенщины” он спасался рыбалкой, хотя и не был заядлым рыбаком.

Гимназические правила не допускали для нас употребления табаку или вина, которыми можно заглушить угрызения совести, и я должен был прибегнуть к другим средствам. Рано утром, а иногда и на ночь я уходил с ребятами ловить рыбу, сидел на плотине и следил за небом, в котором с божественным покоем и красотой сменялись нежные краски, а зеркальная река отражала их и становилась то нежно-голубой, то розовой, а поперек ее проходили блестящие полосы расплавленного золота и серебра. Прибрежная ракита купала в воде свои узенькие листочки; сбоку меня, в затворе, тихо журчала и плескалась вода; взошедшее солнце мягко нагревало мою непокрытую голову, и, когда я закрывал глаза, оно погружалось не в густой мрак, как ночью, а в красноватый теплый свет. Забыв о поплавках, я следил за маленькими паучками, легко скользившими по гладкой воде, и воображал себя таким паучком, а узенькую реку – необъятным морем. И совершал по морю далекие путешествия, заходил в шумные приморские города и вступал в схватки с хищными малайцами, нападавшими на мой корабль.
“Лето”

Какая уж тут гимназия, когда в голове одни малайцы?

Протестующий элемент

Павел Андреев вспоминал, что в гимназии его старший брат слыл за способного ученика, но крайне ленивого. Вероятно поэтому, как пишет сам Андреев в автобиографии, он “учился скверно; в седьмом классе носил звание последнего ученика и за поведение имел не свыше четырех, а иногда и три”. Между тем оценка за поведение была очень важна, так как прямо влияла на поступление в университет. Наступила эпоха Александра III, и “вольнодумцев” в высшие учебные заведения старались не допускать.

В гимназиях того времени существовала система классных наставников, которые строго следили за поведением своих подопечных и могли подвергать их наказаниям. Конечно, о розгах речь уже не шла. Телесные наказания были отменены даже в армии. Но карцера – этой своеобразной школьной тюрьмы – никто не отменял.

Единственный из орловских учителей, которого Николай Фатов в двадцатые годы застал в живых, Иосиф Францевич Шадек утверждал, что в карцере Леонид никогда не сидел, но по воскресеньям его оставляли “писать работы”. Леонид запомнился ему как юноша “скромный и приятный”, “веселый всегда”. Это не совпадает с отзывами об Андрееве его одноклассников. Возможно, престарелый учитель что-то запамятовал или на него уже оказывала влияние мировая слава Андреева. Но и Шадек вспоминал, что в гимназии Леонид сильно выделялся на фоне своих товарищей. Он принципиально носил длинные волосы, хотя это запрещалось, и ходил на молитвы в школьную церковь не в паре, а один, и не в первом ряду, как требовалось по алфавиту, а в последнем.

К числу нарушений школьного устава нужно отнести и то, что в гимназии он начал курить (привычка, сохранившаяся на всю жизнь) и употреблять алкоголь. Но курение для гимназистов конца XIX века было почти нормой, бороться с ним школьным надзирателям было бесполезно. Павел Андреев вспоминал, что уже с 5-го класса, то есть с пятнадцатилетнего возраста, его брат не скрывал от родителей этой вредной привычки. Он так описывает поведение Леонида в этом возрасте: “Он уже курит и пользуется полной свободой. Ведет длинные и частые беседы с отцом”.

Среди однокашников Андреев, что называется, “ходил в авторитетах”. По воспоминаниям Зои Пацковской, “громадный успех имел у гимназисток. Романы бывали бесконечные. Он, правда, был очень красивым, стройным”.

За гордый и сумрачный вид его прозвали Герцогом. Впоследствии один из его одноклассников И.Н.Севостянов вспоминал:

“Всем нам хорошо известно, что при воспоминании о наших гимназических годах наши впечатления сосредоточиваются не на всей той серой гимназической массе, которая наполняла гимназические стены, а на некоторых выдающихся ее представителях. И вот среди таких выдающихся личностей гимназической среды, несомненно, видное место занимал Л.Андреев.

Он отличался уже своею внешностью, и на общем фоне юношей, понурых и забитых гимназической муштрой, Андреев бросался в глаза своим необыкновенно независимым видом, с каким он ходил, держался в гимназии как в отношении других учеников, так и в отношении гимназического начальства… В отношении «поведения» он был ходячим протестующим элементом. Начиная с ношения книг (таковые полагалось носить в ранцах и обязательно за плечами) и кончая исполнением заданных уроков и задач – все это находило в Андрееве постоянного протестанта. Можно сказать, что он не исполнял никаких гимназических правил и постановлений, и на этой почве были бесконечные конфликты между ним и инспекцией гимназии”.

Обыкновенный герой

О своем школьном периоде Андреев написал пьесу “Младость”, прототипами героев которой стали он сам, его отец и мать, близкие родственники, орловские гимназисты и гимназистки. Но местом ее действия является не гимназия, а Пушкарская слобода. Она оставила неизгладимый след в памяти Андреева. С ее описания начинается его первый художественный шедевр – “Баргамот и Гараська”.

А вот гимназия – нет, не оставила… Она стала объектом иронии в его газетных фельетонах, написанных скорее из-за материальной нужды, а не по творческому вдохновению.

К гимназическому периоду относится история в одном из самых его известных и скандальных рассказов – “Бездна”. Но и там нет ни слова о самой гимназии, как и в другом произведении – “В тумане”, где рассказывается история убийства гимназистом проститутки.

Проще всего объяснить это “муштрой” и “казенщиной”. Но “муштра” и “казенщина” были во всех средних учебных заведениях дореволюционной России. Тем не менее о них написано немало литературных шедевров. Это “Кондуит и Швамбрания” Льва Кассиля (классическая гимназия), “Очерки бурсы” Николая Помяловского (духовная семинария), “Юнкера” Александра Куприна (военное училище).

Значит, дело было не только в объективной реальности, но и в личном отношении Андреева к гимназии. Но самое главное – к самому себе в это время.

Читая воспоминания о его гимназических годах, приходишь к парадоксальному выводу. Да – он был героем. Но самым обыкновенным. Красивая внешность, обеспеченность родителей до 7-го класса и то обожание, которым его окружали в семье, сыграли с ним злую шутку. Этот героизм не требовал усилий в преодолении той среды, в которой он учился, а именно преодоление заданных условий существования формирует сильную и независимую личность.

Да, в поведении Андреева-гимназиста была какая-то дерзость. Но длинные волосы и отсутствие ранца – всего лишь стиль. Поход на школьную молитву в одиночку и в задних рядах – просто поза.

Впрочем, Павел Андреев вспоминал, как в 6-м классе его брат дал пощечину однокласснику, который будто бы выдал своих товарищей директору школы.

Леонид заявил ему, что если он не извинится перед выданными им товарищами, а также и перед всем классом, то он даст ему пощечину. Разговор этот происходил на перемене. Начался урок, который прошел в большом напряжении. Надо сказать, что мнение класса в этом вопросе разделилось, и многие даже и мысли не допускали, чтобы этот товарищ, такой тихий, скромный и такой застенчивый, мог выдать. Когда позвонил звонок на перемену и преподаватель вышел из класса, все, не сходя с места, устремили взоры на обвиняемого и Леонида, который в это время подходил к нему. На вопрос Леонида, согласится ли он извиниться, тот ответил отказом, заявив, что он этого поступка не совершал. Тогда Леонид дал ему пощечину. В этот день Леонид поздно вернулся домой, пробродивши где-то один на полотне железной дороги. Как потом выяснилось, этот товарищ не был повинен в приписываемом ему поступке.


Эта история в измененном виде стала сюжетом рассказа “Молодежь”. Видимо, она глубоко врезалась в память Андреева и повлияла на него нравственно. Беззащитность слабого перед сильным, униженного перед торжествующим станет темой и других его рассказов, начиная с дебютного “В холоде и золоте”.

Еще один случай.

Однажды, катаясь на коньках в темное время, он упал на осколки разбитой бутылки и перерезал себе сухожилия на правой кисти. Операцию проводили дома и без хлороформа. Мать Леонида была не в силах смотреть на это и находилась в соседней комнате. За время операции, чтобы не тревожить мать, он не издал ни звука, но изгрыз зубами наволочку от подушки. Потом правая рука его сильно мучила, особенно когда приходилось ежедневно писать в газеты. И всю жизнь Андреев держал ручку между указательным и средним пальцами, другие были скрючены.

Еще он спас двоюродного братишку, когда тот тонул в реке.

Любил проводить время на старообрядческом кладбище, развалясь на могильных плитах и о чем-то размышляя.

Лучше всех в классе писал сочинения по литературе – залог будущего литературного творчества. Был щедр и писал сочинения за своих товарищей, причем за них – в первую очередь. В результате свои получались хуже – фантазия истощалась.

Эти и другие эпизоды его ранней биографии, рассеянные в воспоминаниях его родных и близких, дают нам некоторое представление об Андрееве-гимназисте. Но в цельный образ его личности они не складываются.

В чем его вера?

Другое дело – круг чтения. Выбор книг был хаотичным, но все же в нем прослеживаются внутренние запросы этого мальчика.

Читать я начал шести лет и читал чрезвычайно много, все, что попадалось под руку; лет с семи уже абонировался в библиотеке. С годами страсть к чтению становилась все сильнее, и уже с десяти-двенадцати лет я начал ощущать то известное провинциальному читателю чувство, которое могу назвать тоскою о книге. Моментом сознательного отношения к книге считаю тот, когда впервые прочел Писарева, а вскоре затем “В чем моя вера?” Толстого. Это было в классе четвертом или пятом гимназии; и тут я сделался одновременно социологом, философом, естественником и всем остальным. Вгрызался в Гартмана и Шопенгауэра… К двадцати годам я был хорошо знаком со всею русскою и иностранною (переводною) литературою; были авторы, как, например, Диккенс, которых я перечитывал десятки раз.
“Автобиографическая справка”

Нельзя сказать, что в этом списке было что-то необычное для гимназиста конца XIX столетия. И “нигилист” Писарев, и “запрещенный” Толстой, и модные тогда немецкие пессимисты Гартман и Шопенгауэр были популярным чтением развитых молодых людей того времени. Особенность была только в том, что Андреев стал читать это слишком рано для своего возраста. И еще любопытно, что эти имена он вспомнил через тридцать лет.

Его тянуло к отрицателям и разрушителям.

Писарев, ниспровергающий идеализм. Толстой, восставший против Церкви. Шопенгауэр, который, по выражению критика Н.Н.Страхова, “закрывает последние пути для оптимизма”. И для заправки этого интеллектуального блюда – Молешотт, объясняющий все проявления человеческой жизни вплоть до духовных через желудок. И рядом с ним – Диккенс, с его невидимыми миру слезами, острым переживанием несправедливости по отношению к униженным и оскорбленным, особенно детям, и беспощадным юмором.