В 14–15 лет я уже самостоятельно пахал, обрабатывал землю. Под руководством деда косил сено. Хорошо помню, как мы хоронили отца. Было это в разгар осеннего сева озимых. Вернувшись с похорон, мы отобедали, и дедушка приказал всем ехать в поле. Я удивился: в такой день… И тогда он сказал: живой думает о живом. Отца не вернёшь, а нам жить надо. День год кормит, поедем… Отец был у него единственным сыном.

На минутку он позволил ее руке находиться там, затем осторожно убрал и поцеловал в ладонь.

С этих дней мы добывали на жизнь тем, что вывозили из лесу брёвна на лесопильню (или по подряду в город Ворсму, за 25 вёрст). Дерево толщиной в полметра надо было спилить, обработать, положить на сани и вывезти. Дед работал одной рукой, я, мальчонка, как мог, ему помогал. И он, и я уставали до изнеможения, но чтобы дед жаловался на судьбу – я не слышал.

— На сегодня хватит, — произнес он хрипло.

Прожил он долгую жизнь, почти 80 лет, пережил почти всех в нашей семье и умер только в 1934 году.

Он не молился, в церковь при мне ни разу не ходил. Похоронили его, как он завещал, по старообрядческой вере. В моленной отпевали старухи.

— Но почему? — Она посмотрела на него открыто, без ложной стыдливости или притворства. За всю жизнь Рози знала только одного мужчину, Нормана, а он не принадлежал к тем, кто возбуждался от простого прикосновения через брюки. Иногда — а за последние несколько лет все чаще и чаще — он не возбуждался вовсе.

Светлая память тебе, дедушка Митюха!

* * *

С моим отцом Василием Митричем я расстался в 1926 году, когда я был четырнадцатилетним подростком. Фотокарточки отца не сохранилось. Но прошло более 60 лет, а я представляю его себе так, как будто расстался с ним вчера.

— Потому что, если мы не остановимся, я потом не смогу ходить.

«В детстве мы сплетаем золотой клубок впечатлений, который потом разматываем всю жизнь», – сказал Пётр Ильич Чайковский. Это очень верно по отношению ко всем нам. Я помню многие моменты в мельчайших подробностях…

Она посмотрела на него, сдвинув брови, с такой искренней озадаченностью, что он не выдержал и засмеялся.

Я уже говорил о том, что отец долго и очень сильно болел. Причём не лежал в постели, а сидел на стуле, сидел и день и ночь, не вставая и не разгибаясь. Голова его лежала на руках, сложенных на столе. Изредка он стонал, когда терпеть было вовсе невозможно.

— Не обращай внимания, Рози. Просто я хочу, чтобы в первый раз, когда мы займемся любовью, у нас все было в порядке — чтобы не кусались комары, под спину не попал кусок дубовой коры, а компания студентов не появилась в самый неподходящий момент. Кроме того, я обещал доставить тебя назад к четырем часам, чтобы ты могла продавать футболки, а я не хочу потом обгонять секундную стрелку.

Помогали ему обезболивающие порошки, которые продавал фельдшер. Это был низкого роста, толстый и какой-то круглый человек с глазами навыкате. Толстые короткие пальцы, сжимающие подачку. Мать низко кланялась ему и умоляла дать порошков. Он отказывал, а потом давал по нескольку штук, когда мать приносила ему масла, яиц или сала. Потом она уже не ходила к нему без какого-либо подарка. Видимо, и денег давала, потому что иногда посылала и меня за порошками, сказав: «Иди, я ему уже уплатила». Я приносил, и отцу на какое-то время становилось легче. Мы только теперь знаем, что такое рак, а тогда этого слова даже не слышали…

Когда отец стал умирать, народу набилась полна комната – это было в деревнях обычным явлением. Смотреть, как уходит из жизни человек, приходили многие. Я, повторяю, был ещё ребёнок, но уже много раз присутствовал при смерти, при последнем дыхании человека. По вере религиозной предполагалось видеть, как душа расстаётся с телом, как морщится умирающий, испив чашу горькую.

Рози посмотрела на часы и с испугом увидела, что уже десять минут третьего. Как такое возможно, если они посидели на скале жалких пять, от силы десять минут? Хотя и неохотно, но ей пришлось с радостью признать, что они здесь, видимо, гораздо дольше — полчаса, а то и все сорок пять минут.

В деревне я видел много всевозможных болезней: в частности, в каждом почти доме люди болели оспой, выживали редко; чудом выжил и мой брат Фёдор, он был потом рябым – это результат подживающих на лице струпьев, которые очень чесались, до того, что больному связывали руки. На них было страшно даже смотреть. На моих глазах умирала от оспы красивая-красивая девочка, дочка соседей. Поголовно косил людей тиф. Я тоже переболел брюшным тифом, и только самоотверженность матери, выходившей меня, позволила мне выжить. Мать потом сама заболела, заразившись от меня.

— Идем, — позвал он ее, соскальзывая со скалы, и поморщился, когда подошвы ног коснулись воды.

Когда отец прекратил дышать, мать заголосила, с причитаниями («и на кого ты нас оставил…»). По покойнику стали читать Псалтырь, зажгли свечи, положили его на кровать, распрямили. Меня послали на почту давать телеграмму моей сестре Анне, его дочери, она жила в городе Павлово. Я даю телеграмму, возвращаюь домой и с ужасом вижу: отец лежит на кровати с открытыми глазами и поводит ими. Он что-то хотел сказать, но язык уже не повиновался ему. Я подумал с испугом: «Как это я обманул Анну, послав ей телеграмму, что отец умер, а он ещё живой?..»

За секунду до того, как он отвернулся, Рози увидела плотно натянутую ткань брюк над его возбужденной плотью. «Из-за меня», — подумала она и была потрясена чувствами, охватившими ее при этой мысли: удовольствием, легкой иронией и едва заметным самодовольством.

Через несколько часов, уже в беспамятстве, отец умер.

Она спустилась со скалы рядом с ним и обнаружила, что держит его за руки, даже не заметив, как сделала это.

Мои первые воспоминания о нём относятся ко времени, когда ему было уже более пятидесяти лет. Он был среднего роста, коренаст, с окладистой рыжей бородой и чёрными густыми волосами, стриженными «под кружок», он мазал их маслом и расчёсывал на пробор, а когда чем-то бывал возбуждён, то обеими руками отбрасывал их назад, и они топорщились. За своей внешностью он очень следил, и мать часто подшучивала над ним. Помню, он один, наверное, из всего села ходил в яловых сапогах, – может, потому что его отец, а мой дедушка сапоги шил сам. Часто я видел его у свахи матери, вдовой Анастасии: сидит, бывало, подолгу, пьёт чай. Мать меня иногда посылала за ним.

В армии он не служил, так как, согласно закону, в армию последнего сына, «кормильца», не брали, а отец мой был у своих отца с матерью единственным сыном.

— Ну хорошо, что теперь?

Отец был человеком очень мягким, но вспыльчивым, скоро утихавшим. Спиртного он никогда не пил (болело сердце), не курил, никогда не ругался и вообще редко повышал голос – но слушались его все беспрекословно, и два раза ему никогда ничего не приходилось повторять. Мать мне рассказывала, как один-единственный раз она чисто случайно слышала, что он, забивая во дворе в стену гвоздь и попав по пальцу, вместо «Господи!» выругался.

— Я предлагаю перед тем, как отправиться домой, немного прогуляться. Остыть.

Он всегда и всюду, если была возможность, брал меня с собой. Очень часто по воскресеньям или в праздник мы ходили с ним на родники: «кипячий», ближний к селу, «гремячий», вытекающий версты за две от села из стены оврага, или на бурный ручей, вытекающий из леса и впадающий в речку Павлинку. Отец садился и молчал, думал о чём-то: он вообще не был разговорчивым. Но иногда возле ручья он принимался вслух мечтать:

— Не против, но на поляну с лисами не пойдем, ладно? Я не хочу снова их тревожить.

– Мы с тобой когда-нибудь перекроем этот ручей, сделаем плотину и водяную мельницу. Место уж очень подходящее…

Ходили мы по ручью и вверх в лес, искали и находили другие родники. О мельнице отец думал часто и уже приступил к осуществлению своего замысла – стал возить из леса длинные, метров по десять брёвна, «хлысты», занимался этим до самой своей смерти. Был 1926 год, время НЭПа, о нём не говорили, но частным предпринимательством заниматься было разрешено.

«Ее, — подумала она, — я не хочу тревожить ее».

Брал меня отец с собой и в Саранск, Пензу, когда ездил менять на муку топоры и долота (поездки такие начались во время голода, о котором я уже писал, а потом отец уже пристрастился к таким путешествиям). Мне тогда не было ещё и шести лет. Иногда мать его упрекала: «Что ты таскаешь мальчонку бог весть куда!», на что отец ей отвечал: «Пусть привыкает, он мне помощник: отойти куда – так он покараулит товар или хлеб, да и на поезд лучше с ним садиться». Пассажирские поезда в бытность мою в тех краях не ходили, все ездили в товарных вагонах; обычно на станции Серета отец договаривался с кондуктором, естественно, давал ему какую-то мзду, и тот устраивал нас в вагоне. С товаром отец возвращался не всегда: могли и отобрать по дороге, могли быть и другие причины. Но помню – один раз отец привёз целый мешок денег. Его вытряхнули на пол посреди комнаты, и все семейные уселись вокруг и стали разбирать. Когда кто-то постучался в дом, то деньги поспешно накрыли одеялом (какая всё-таки цепкая детская память!). Добавлю, что деньги тогда были очень дёшевы, только-только вводился твёрдый курс («червонец»).

— Согласен. Тогда пойдем на юг. Билл отвернулся было от нее, но она задержала его руку, опять поворачивая его к себе, и затем прижалась всем телом, обхватив руками шею. Ее обрадовало, что твердость ниже пояса брюк Билла не исчезла, разве что чуть-чуть уменьшилась. До сегодняшнего дня она не представляла, что в этом есть нечто нравящееся женщине, — искренне считая все выдумкой журналов, чья главная задача состоит в том, чтобы заставить читателей покупать ту или иную одежду, убедить в превосходстве определенной косметики или средства для ухода за волосами. Она прижалась к нему, всем своим женским естеством чувствуя его возбуждение, и заглянула ему в глаза.

…Отец мой никогда меня не ласкал в понимании сегодняшнего дня. Ни разу не поцеловал, не гладил по голове. Но никогда и не наказывал. С ребёнком он всегда разговаривал как со взрослым, поверял свои мечты и мысли. Мы шли, он держал меня за руку и говорил: «А как ты думаешь…» Ни в чём меня не сдерживал, в разумном.

— Ты не против, если я скажу то, что мама научила говорить меня, когда я собиралась на первый день рождения. Наверное, мне было лет пять или шесть.

Хотя, помню, однажды послали меня за керосином в лавку, как тогда говорили. И я, держа деньги в руке, облил их керосином. Они как-то побелели. Отец сдвинул брови, но ничего не сказал… А как я испугался!

Он в душе по своему характеру был воспитателем, хотя был безграмотным. Не читал, не писал, а всё держал в уме. Почему-то каждый вечер, когда был дома и в здравии, ставил меня между ног своих и спрашивал одно и то же: «С кем ты сегодня подрался и кто кого одолел?» Я был большой драчун и задира в детстве. Удивительно, но когда взрослые видели, как мы дерёмся на улице кулачками, – никогда не разнимали, не ввязывались. «Сами разберутся». Сами и разбирались, конечно, палки или камни в руки не брали, а кулачонками, и то синяки были. Нас на улице что-то было много соседских детей…

— Говори. — Он улыбнулся.

И в одну из поездок он надорвался (как он сам говорил): грузил в вагон ящики с топорами, а они очень тяжёлые. Грузить надо было быстро, да ещё таскать к вагону, потом быстро разгрузить, ведь всё это делалось незаконно. Приехал и заболел. Через год мы его хоронили. И семья распалась окончательно.

Память моя об отце сохранила много светлого, радостного, благодарного. Для меня отец и мать были людьми непререкаемого авторитета, послушания и жизненного подражания. Я всю жизнь руководствовался их советами: а как бы поступили отец и мать в трудную горькую минуту? А таких минут ох как много было в жизни.

— Спасибо за прекрасно проведенное время, Билл. Спасибо за самый замечательный день в моей взрослой жизни. Спасибо, что привез меня сюда. Он поцеловал ее.

После того, как семья осталась без лошади, а она была основная кормилица, отец долго где-то пропадал, и однажды вечером заявился на серой сытой спокойной лошади. Привёз вдобавок большую бочку – литров 200–300 – льняного масла. Которое и ели досыта какое-то время. А лошадь дожила до организации колхоза, отца уже не было, оставался один дедушка и мать, но дедушка уже был беспомощен. Он её пустил на волю, в бесхозность. Куда она попала, не знаю. Дедушка колхоз не принял и умер единоличником, да его и не тревожили.

— И тебе спасибо, Рози. Я не помню, когда чувствовал себя таким счастливым в последний раз. Идем, прогуляемся.

…Кузнецы могли переходить от одного фабриканта к другому. Труд не отличался, но кто дороже заплатит за скованный топор. Началась война 1914 года. Отца на войну не взяли, видимо, были военные заказы, маленькие топоры ковали для армии. Лучших кузнецов «бронировали» и, видимо, отец какое-то отношение имел к этому, т. к. было покушение на его жизнь, отравили мышьяком его лошадь. Я ещё был мал, чтобы разбираться в событиях, я уже сужу со взрослым пониманием, но я видел мёртвую лошадь, на которой меня постоянно катал отец и слышал непонятный для меня разговор «мстят, обижены, сердиты» и т. д.

Купили другую лошадь, но тут началась мобилизация лошадей для армии, и его лошадь взяли – помню, дедушка плакал. Поехал в волость (за 12 км) на лошади, а оттуда пришёл пешком.

Держась за руки, они пошли вдоль берега, в этот раз на юг. Он увел ее наверх по тропинке, и они оказались на длинной узкой полоске луга, который, похоже, не косили несколько лет. Полуденное солнце ласкало его своими лучами, бабочки порхали в зарослях тимофеевки. Жужжали пчелы, слева от них дятел без устали долбил ствол дерева. Билл показывал ей цветы, называя их. Два или три названия он, кажется, ошибся, но она не поправила его. Рози обнаружила россыпь грибов у старого дуба на краю луга и сказала, что это поганки, но не очень опасные, потому что эти грибы горькие на вкус. От горьких грибов вряд ли умрешь или попадешь в больницу.

Началась революция, потом голод. Соседи – много семей – уезжали в Сибирь, через несколько лет вернулись. А отец стал ездить за хлебом сначала по деревням, к мордве, чувашам, менять топоры на хлеб, а потом в города Саранск и Пензу.

* * *

Когда они вернулись к мотоциклу, появились студенты, о которых упоминал Билл, — целая компания, приехавшая в фургончике и «скауте» с четырьмя ведущими колесами. Они вели себя вполне миролюбиво, но слишком шумно. Молодежь, смеясь и перешучиваясь, принялась переносить сумки с пивом в тень, несколько человек устанавливали волейбольную сетку. Юноша лет девятнадцати нес, перекинув через плечо, девушку, одетую в шорты цвета хаки и верхнюю часть купальника-бикини. Когда он перешел на бег, девушка радостно заверещала и заколотила ладонями по коротко стриженной макушке парня. Наблюдая за ними, Рози вдруг подумала, достигает ли крик девушки поляны с лисьей норой, и решила, что да. Она живо представила, как самка лежит под корнями, прикрыв пушистым хвостом спящее потомство и прислушиваясь к доносящимся с пляжа шумам и крикам людей, шевеля навостренными ушами, поглядывая вокруг блестящими и умными глазами, способная на всяческие безумные проделки.

Моя мать Ирина Петровна, по-деревенски Орина, как её звали все.

«Самцы погибают от болезни довольно быстро, но самки могут жить долгое время, становясь все хуже и хуже». — подумала она и вспомнила россыпь поганок, которые обнаружила на краю луга в тенистом, постоянно сыром месте. Однажды летом бабушка показала ей эти грибы, назвав их «паучьими поганками», и хотя это название вряд ли можно обнаружить в книгах по микологии, в памяти Рози остался их гадкий вид — бледная воскообразная мякоть, темные пятнышки на шляпках, действительно похожие на паучков, если иметь развитое воображение… а ей на его отсутствие жаловаться не приходится.

Родила она меня, когда ей исполнилось 52 года – случай редкий. А всего она произвела на свет божий 7 человек детей, из них трое умерли в детстве. Причём одного я помню, его звали Петя. Когда он умер, мать не плакала. «Бог дал, бог взял». Отец взял гробик под мышку, полотенце через гробик и шею и так понёс в церковь на отпевание, а потом на кладбище. Рыданий и воспоминаний не было. А вот когда я родился – говорили, что радости у матери и отца конца и края не было. «За что меня бог порадовал», – всегда мать говорила, ведь все её дети были взрослыми, женатыми, имели уже детей своих. Была только одна дочь, и той уже было 8 лет – моя няня, воспитательница. Но о ней скажу позднее.

«Значит, больная бешенством самка способна жить довольно долго… Самцы погибают относительно быстро, но…»

— Рози? Тебе холодно? Она непонимающе посмотрела на него. — Ты дрожишь.

Дедушка мой не воспринял меня и говорил, что, когда матери пришло время родить, он её из дома выгнал в конюшню. Он в пылу гнева мне много раз говорил: «Ишь ты, из чулана вылез», или «поскрёбыш». Любил правнука, сына старшего брата Ивана, очень баловал его. Также любил и баловал Саню, он был мой ровесник и племянник, а я ему дядя. И когда я что-либо напроказничаю, то просил Саню перед дедушкой взять вину на себя. Он ему всё прощал, смотрел на него ласковыми глазами, они у него как-то своеобразно сверкали.

— Нет, мне не холодно. — Она посмотрела на студентов, не замечавших ни ее, ни Билла, как не замечают молодые люди всякого, кто старше двадцати пяти, затем перевела взгляд на Билла. — Думаю, пора возвращаться.

Мать мне рассказывала свою историю. Вышла она замуж сама, самокруткой. Сосватал её дедушка. И вот пришла она одна в дом, в лаптях. «Стою у двери, держусь за ручку двери. Дедушка стал торговаться за приданое. У меня ничего не было. Но жених должен был дать 10 рублей. Сторговались на 7 рублях, да и те деньги мне не отдали. И будущий свёкор сказал: “Полезай на полати”[6]. Жениха в доме не было. Так и начали жить. Время от времени меня бил и свёкор, и муж, если что не по ним. Так вот прожила всю жизнь».

— Ты права, — кивнул он.

В мою бытность все в семье мать уважали. Она обычно говорила, когда её обидит отец: «вас семь, а я хозяйка всем».

5

Очень любила меня мать, всячески лелеяла. При людях не ласкала меня, не выделяла ничем при внуках, посторонних, а как только ночь – клала меня всегда спать с собой. Когда отсутствовал отец, а он часто уезжал, «добытчик» – ласкала, приговаривая: «Ах ты, моё золотко, радость моя, кормилец мой, какое счастье дал мне господь бог, расти, будь счастлив, когда я умру, и с того света смотреть на тебя буду, и там буду молить бога за тебя, мой сыночек». Всю нерастраченную ещё ласку она отдала мне до самого конца, ни разу меня не наказала ни за что. А наказывать было за что. Детских шалостей хватало. Но всегда на меня – «Костеньку», как она звала меня, – смотрели ласковые глаза матери. Жил я с матерью до 17 лет, а потом ушёл в люди, но об этом после.

На обратном пути движение слегка оживилось, поток машин стал еще больше, когда они выбрались на Скайуэй. Им пришлось ехать немного медленнее. Билл умело направлял мотоцикл в свободные промежутки между автомобилями, и Рози казалось, что они мчатся на спине дрессированной стрекозы, однако он вел мотоцикл осмотрительно, и у нее ни разу не возникло ощущения опасности, ни разу не испугалась, даже когда Билл выехал на желтую разделительную полосу и помчался, обгоняя большие, похожие на флегматичных мастодонтов автомобили, терпеливо дожидающихся своей очереди, чтобы проехать через турникет. По сторонам дороги замелькали указатели с названиями «УОТЕРФРАНТ», «АКВАРИУМ», «ЭТТИНГЕР-ПИЕР», и Рози обрадовалась, что они уехали вовремя. Она не опоздает к четырем часам, займет место в киоске, где будет продавать футболки, и это хорошо. Она познакомит Билла со своими подругами, и это тоже хорошо. Рози не сомневалась, что он им понравится. Когда они проехали под плакатом с призывом «ШАГНИ В ЛЕТО С „ДОЧЕРЯМИ И СЕСТРАМИ!“, Рози ощутила прилив счастья, который позже в этот долгий, бесконечно долгий день будет вспоминать с тошнотворным ужасом.

У матери был брат, жил в том же селе; я его мало знал, но у него были дети, племянники матери. Один из них был в числе товарищей-коммунистов, погибших при восстании; тот, что чудом спасся. Он сбежал, его догнали, сильно били до беспамятства, а потом зарыли в снег, как убитого. Но он остался жив, и больше ничем не проявлял себя, – работал кузнецом. А вот второй был горбатый, злой, но умный, стал коммунистом, руководителем в совете. Потом в районе. И он был ярый враг матери. Причину я не знаю. Но не классовый инстинкт, т. к. его отец не был бедняком. Он мать преследовал до самой её смерти.

Она увидела рельсы американских горок в парке развлечений, сплошные петли, повороты, спуски и подъемы, вырисовывающиеся сложным переплетением на фоне неба, услышала крики тех, кто катался на горках, — звуки уходили ввысь, словно пар. На мгновение она крепче прижалась к Биллу и засмеялась. Все будет нормально, все будет в порядке, подумала Рози, а когда в сознании всплыли — на короткий миг — черные настороженные глаза лисицы, отмахнулась от воспоминания, как люди на свадьбе стараются забыть о недавних похоронах.

И ещё была сестра Марья. Она мать звала «нянькой». Был у неё муж Василий, чёрный, хмурый мужик. Не слыхал я от него ласкового слова, даже боялся, а его сын Павел был моим крёстным отцом. Будучи уже взрослым, 15–16 лет, он учил меня счетоводству, бухгалтерскому делу, досконально научил считать на конторских счётах. Он работал тогда главным бухгалтером в сельпо. И давал мне считать бесконечные годовые цифры отчётов, говоря, что здесь не сходится сумма в одну-две копейки, и я должен найти её в ведомостях. Я сидел целыми рабочими днями и считал, считал. Счетоводом я не стал, но потом всю жизнь хорошо разбирался в бухгалтерских делах. Это мне в жизни помогало, особенно когда я стал директором школы.

6

Я прожил большую жизнь, повидал многие сотни людей, но ни разу не встретил такую дружбу, какая была между сёстрами, матерью и Марьей. Они жили в отдалении друг от друга, около полукилометра, но виделись ежедневно, иногда несколько раз в день. Испечёт ли мать хлебы, лепёшки или что – спрячет под фартук и побежит к сестре. Сестра её взаимно любила. Святая дружба двух женщин, потом старух – необычна. Дед, её свёкор, бесконечно ворчал на мать, что опять убежала «туда» (не говорили, что к сестре, но все понимали). Они делились всем: и радостью, и горестью. Кого обидел муж, что с детьми. У Марьи были дети: сын Павел и дочь Анфея. Они были также близки с моей матерью и со мной. Закрыла глаза моей матери Анфея, дочь сестры. Эту благородную дружбу двух сестёр я всю жизнь считал великой благодатью, она очень благотворно отразилась и на их детях, даже на внуках и моих детях. До сих пор мы, хоть очень редко, если попадаем в Селитьбу, то останавливаемся у них, и встречают нас со всем гостеприимством. Это чудесно. Хотелось бы, чтоб эта дружба, дальняя родственность, перешла и к моим детям и внукам.

Пока Билл Штайнер вел мотоцикл по дороге, ведущей в Шорленд, Норман Дэниеле загонял свой украденный автомобиль на огромную площадку автостоянки на Пресс-стрит. Стоянка располагалась в пяти кварталах от Эттингера, и здесь оставляли машины люди, приехавшие развлечься; их привлекали парк, аквариум, старый городской трамвай, магазины и рестораны Эттингера. Разумеется, можно было подыскать стоянку и поближе, однако Норману не хотелось останавливаться ближе. Не исключено, что ему может понадобиться быстро скрыться, а возле самого Эттингера легче легкого угодить в автомобильную пробку.

Мать обладала сильным характером, была большой оптимисткой. На всё у неё был один ответ и взгляд: «Так угодно богу, что бог ни делает, всё к лучшему». Эта вера во всемогущего бога и помогала ей жить и переносить все невзгоды. А их было много. Даже смерть двух взрослых сыновей, мужа, свекрови (все на моих глазах) она перенесла стоически. А впереди её ждали новые невзгоды.

В четверть десятого утра в субботу ближняя часть стоянки на Пресс-стрит была почти пустой, не самый лучший вариант для человека, у которого нет желания привлекать чье-то внимание, и все же на площадке стояло достаточно автомобилей, чьи хозяева отбыли паромом на северный берег озера или оставили их с вечера, а сами отправились на рыбалку. Норман загнал «форд-темпо» на свободное место между «уиннебаго» с номерами штата Юта и громадным «роудкингом РВ» из Массачусетса, «форд» оказался почти невидимым между двумя гигантами, что полностью устраивало Нормана.

После болезни её мужа, а моего отца, и смерти его, остался я, малолеток 14 лет, её свекор, мой дедушка (около 80 лет) и она. Надо было кормиться, существовать. И она решила открыть в своём доме пекарню. Шёл 1928 год, в стране НЭП. Ей разрешили. Был у неё патент. Наняла пекаря – старика из другой деревни. В пекарне ежедневно, кроме воскресенья, испекали один мешок пшеничной муки, килограмм 60–70. Выпекали булочки, баранки, батоны – как сейчас их именуют. Помогали дедушка, сама она и я. Продавали тут же, баранки сдавали в магазин кооперации. Дрова заготавливали и возили из лесу с трудом, но сами, запрета на вырубку не было. Была, видимо, какая-то прибыль, т. к. сводили концы с концами. Продадут всё – и снова покупают мешок муки, 0,5 растительного масла, 1 кг сахара. И меня научил пекарь ставить тесто, его обрабатывать, делать плюшки, катать баранки, а это очень тяжёлый физический труд – делать баранки. Замесить муку с водой и промешать так, что тесто делалось как резина, а это килограммов 30 теста, и скатать, склеить силой эту баранку. И сейчас, когда ем их, – вспоминаю тот труд. А ещё ведь надо было ежедневно заготовить примерно полкуба дров, и дрова, и муку привезти.

Он выбрался из машины, взял с заднего сиденья новую кожаную куртку и надел ее. Затем извлек из кармана куртки темные очки — не те, которые были на нем раньше, — и тоже надел. Обойдя машину, огляделся, проверяя, не следит ли за ним кто-нибудь, и открыл багажник. Убедившись, что никто за ним не смотрит, достал инвалидную коляску.

Так всё шло до 1930 года, до организации колхозов. И тут круто всё изменилось.

На коляске почти не было свободного места от наклеек, которые он купил в сувенирном киоске Женского культурного центра. Может, наверху, в конференц-зале и аудиториях появляются умные люди, читающие лекции и проводящие симпозиумы, однако в сувенирном киоске на первом этаже продавалось именно то бессмысленное дерьмо, которое ему и требовалось. Он не обратил внимания на брелоки с женскими символами или плакаты с распятой на кресте женщиной («ИИСУСИНА УМЕРЛА ЗА ТВОИ ГРЕХИ») на Голгофе, но вот наклейки оказались в самый раз. «ЖЕНЩИНЕ НУЖЕН МУЖЧИНА, КАК РЫБЕ ВЕЛОСИПЕД» — гласила одна. Другая, явно сочиненная человеком, никогда не видевшим красотки с опаленными ресницами, бровями и волосами, утверждала, что «ЖЕНЩИНЫ НЕ СМЕШНЫ». В киоске продавались наклейки с надписями «СЕКС ПОЛИТИЧЕН: ГОЛОСУЙТЕ ЗА ПРОФЕССИОНАЛОВ» и «У-В-А-Ж-Е-Н-И-Е, УЗНАЙ, ЧТО ОНО ДЛЯ МЕНЯ ЗНАЧИТ». Норман усмехнулся: ни одна безмозглая дура не подозревает, что автор песни, откуда взята эта строка, — мужчина. Впрочем, он купил все наклейки. Больше всего ему понравилась та, которую он прилепил на спинку инвалидной коляски рядом с кармашком для маленького магнитофона с наушниками. «Я МУЖЧИНА, КОТОРЫЙ УВАЖАЕТ ЖЕНЩИН» — провозглашала она.

Надо сказать, что до образования колхозов в селе организовалось «Товарищество по обработке земли», т. е. землю и скот не обобщали, а только помогали в обработке земли ещё простыми машинами – сеялка, сенокосилка, жнейка. Давали крестьянам, кто вошёл в это товарищество. Беднякам, вдовам помогали обработать свой участок и лошадьми, их называли «советскими», т. к. эти лошади, две или три, числились по штату за советами.

«И это верно, — подумал он, снова оглядывая стоянку и убеждаясь в том, что никто не интересуется калекой, садящимся в свое кресло. — По крайней мере, пока они ведут себя, как следует, я их уважаю».

Хлеба в ту пору ещё жали серпами. Женщина брала левой рукой пучок ржи, сколько захватит, а правой резала серпом. Это тяжёлая работа, женщина была всё время в согнутом положении, срезать нужен был опыт и сила.

Норман не увидел никого, кто смотрел бы на него; собственно, на стоянке не было ни души. Он подъехал в инвалидном кресле к наружному зеркалу «форда» и полюбовался собственным отражением.

«Ну? — спросил он себя. — Что ты думаешь? Сработает?»

У соседей полосы ржи косили косилкой, запряжённой двумя лошадьми. Мать послала меня за разрешением к начальству, чтобы скосили и нашу полосу. Мне начальник (он же матери племянник, а мне двоюродный брат) ответил, что кулакам и их семьям помогать не будем. Здесь я впервые услышал это слово «кулаки», и мы причислены к этому ряду. Моя мать, не осознавая, что это такое, пошла сама к начальнику (благо родной), видимо, по-бабьи, по деревенски накричала на него. Ему показалось обидно, и он приказал её посадить в «холодную», как делалось при старом режиме, а поскольку «холодной» не нашлось, то её заперли в большом сарае. Вместе с ней попала одной бабушки коза. И сидели несколько часов мать и коза. От голода коза блеяла, по этим звукам её и нашла бабушка: ходила, упрашивала начальника, выпусти козу. Заодно выпустили мать. Похоже на анекдот, но это правда, чему я был свидетелем. И дальше пошло, поехало. Кончилось тем, что мать причислили к кулакам, лишили её гражданских прав, стала она «лишенкой», не имела права выбирать в Совет. Матери было уже далеко за 60, она не обращала на это внимания, говоря «чай насрать». Это очень дорого потом обернулось для неё и особенно для меня. Отныне я стал преследуем: сын кулака, сын «лишенки».

Норман полагал, что сработает. Поскольку изменение внешности исключалось, он предпринял попытку сотворить новую личность, как хороший актер создает на сцене свой персонаж. Он даже придумал имя для этого нового парня: Гамп Питерсон. Гамп — армейский ветеран, который после возвращения домой связался с бандой мотоциклистов-правонарушителей и состоял в ней лет десять. Затем попал в аварию. Слишком много пива, мокрая дорога, перила моста. Нижняя часть его тела парализована, но его выходила, вернув к жизни, женщина по имени…

Наш большой дом к началу тридцатых годов опустел. Жили в нём 14 человек, теперь только 4 человека: мать, дедушка и я, во второй половине жила сноха Вера. На квартиру к нам поселился приезжий из Москвы, специалист по лесному делу Николай Александрович Доброхотов с женой и дочерью лет 5. Стало весело. Я уже взрослый, 15 лет. Н.А. взял меня к себе в помощники. Мы ежедневно ходили в лес, всё дальше и дальше. И глубоко в лесу (за 15 км) начали строить лесопилку. Начали около неё валить лес, свозить его в штабеля около лесопилки. Н.А. переехал с семьёй в деревню Бочиху за 7 км и меня взял к себе. Была у нас лошадь. Я принимал от возчиков лес, т. е. замерял кубы, составлял списки, ведомости. Всей этой премудрости меня научил Н.А. У меня в руках было клеймо, государственный знак. А потом было разрешено со склада отпускать лес на постройку домов, по ордерам. И стали приезжать с большой округи за лесом. Лес – это огромное богатство, никем не учтённое. И повезли Н.А. «подарки» – мясо, масло, муку; видимо, и деньги. И стал Н.А. ежедневно пить водку. Обычно был серьёзен, хмур. А как выпьет, то становился весел, разговорчив, шутлив. На «подарки» его жена смотрела с радостью, не сердилась, когда пил её муж, т. к. был ласков с ней. Я у них жил в это время как член их семьи. А потом он стал приходить в лес на работу всё реже и реже. Я стал полновластным хозяином огромного богатства. Я принимал лес, я его и отпускал по запискам Н.А. Однажды подарили и мне перочинный нож с 12–15 лезвиями в нём. Я ещё не понимал, что это и мне «взятка». Приехал домой, показал нож матери, она мне это объяснила ясно. Это была первая и последняя в моей жизни взятка.

— Мэрилин, — произнес Норман, думая о Мэрилин Чеймберс — своей любимой порно-звезде. Второй его любимицей была Эймбер Линн, но Мэрилин Линн звучит слишком искусственно. Следующей ему пришла на ум фамилия Макку, но и она не годилась; Мэрилин Макку — так звали сучку, которая в семидесятые годы, когда жизнь была не такой чокнутой, как сегодня, пела в «Фифе Дайменшн».

Ну, а самое интересное и трагическое совершилось там в лесу. Шёл 1929 год. Началась подготовка к коллективизации. И вот в деревню Бочиху, а лесопилка строилась полным ходом от неё за 7 км, пригнали жить и работать священников (попов-церковнослужителей) всякого ранга, молодых и старых, со всего района, а начальником над всеми этими людьми поставили фактически меня (юридически Н.А.). Это был какой-то кошмар, нарочно придумать нельзя. Братья-священники жили в деревне, работать ходили в лес, за 7 км туда и обратно. Катали брёвна по 300–500 килограмм и укладывали в штабеля в 5–7 накатов в высоту. Денег им не платили и не кормили, спецодежду не выдавали, домой не пускали. Они многие, особенно старики, плакали. Осень, зима, весна, ростепель – это был какой-то кошмар. Естественно, я, юноша, не понимавший ещё смысла жизни, смотрел на это с каким-то ужасом. Я распоряжался ими напрямую или по телефону (уже из лесничества провели телефон к строящейся лесопилке). Я на них не жаловался, хотя однажды дали какое-то распоряжение, и они не выполнили. Я сказал об этом лесничему, а он мне: «Заставь вычистить уборные (они уже были построены), кто не подчинится». Я не сделал этого. Для Н.А. и меня построили теплушку (домик), где была поставлена железная печурка, и лошадь у меня была. Они ко мне относились хорошо, ничем не обижали, и я тоже. Только один раз молодой попик спросил: «Молодой человек, скажи, плюс на минус какой знак получается?» Я не ответил. Он язвительно улыбнулся. А другой сказал: «Ну что ты, он же не виноват, ты поблагодари бога за то, что у нас он, а не другой». Зимой ещё было легче. Дни маленькие – пока придут в лес, разберутся, поработают час-другой – начинает темнеть. Отпускал домой. И невыносимо было смотреть весной, когда стал таять снег, вода. Они в валяных сапогах, в лаптях, мокрые, посушить обувь-одежду негде. Я не выдержал этой пытки, несправедливости – и убежал в город Павлово, где жила моя сестра Анна. И больше я в деревню не вернулся.

Перед пустырем на другой стороне улицы он увидел щит с надписью— «НОВЫЙ ПРЕВОСХОДНЫЙ ДОМ ПО ПРОЕКТУ „ДЕЛАНИ“ БУДЕТ ВОЗВЕДЕН НА ЭТОМ МЕСТЕ В СЛЕДУЮЩЕМ ГОДУ!» — и остановил свой выбор на Мэрилин Делани. Сойдет, Скорее всего, никто из женщин «Дочерей и сестер» и не попросит его рассказать автобиографию, но, перефразируя изречение на майке продавца в «Базовом лагере», лучше иметь историю и не воспользоваться ею, чем не иметь, когда она понадобится.

А кончилось дело с сосланными попами так: началась сплошная коллективизация, ежедневно шли собрания до позднего вечера. Никто не работал. Резали скот, ели, пили самогонку, отпускали лошадей прямо в поле. Иногда привязывали бирку «не хочу в колхоз». Вечером все записывались в колхоз – наутро шли выписываться. Стон, плач раздавался по деревне. «Кто за советскую власть – поднимите руки». Все поднимали. «Кто против?» Нет, единогласно. Все вы теперь колхозники. (Всё это я видел и слышал своими глазами и ушами.) Хорошо это описал Шолохов в «Поднятой целине». Так это и происходило в лесной деревне Бочихе, откуда не было и дорог в уезд и волость, да и сейчас нет, через 50 лет. Вышла статья Сталина «Головокружение от успехов», дутый колхоз в Бочихе сразу распался, остались 5 комсомольцев без лошадей и коров. Родители их не согласились. В развале колхоза обвинили живших в Бочихе священников, и началась над ними расправа. Кого в тюрьму, кого в Сибирь, кого отпустили домой (стариков и чины благочинные и пр.). Колхоз там организовали только спустя два года.

А в Гампа Питерсона они, конечно, поверят. Наверняка им приходилось встречаться с подобными ему, с людьми, в чьей жизни случались события, переворачивающие весь ее ход, и кто пытается нынешними хорошими поступками искупить прошлые грехи. И все Гампы мира, естественно, делают это одинаково: выходят прямо к стенке для расстрела. Гамп Питерсон старается превратиться в почтенную женщину, вот и все. Норман и сам не раз становился свидетелем того, как подобные придурки вдруг начинали бороться с наркоманией, вступали в какие-то секты или, по меньшей мере, становились вегетарианцами. Внутренняя их сущность не претерпевала никаких изменений, и они оставались все теми же мешками с дерьмом, что и раньше, исполняя ту же самую старую нудную мелодию, но в другой тональности. Однако главное не это. Главное — они постоянно путаются под ногами, держась на подступах к сцене, куда им хотелось бы взобраться. Что-то вроде неотъемлемой и органичной части пейзажа, как перекати-поле в пустыне или сосульки в Аляске. Итак: он исходит из того, что Гампа примут как Гампа, несмотря на то, что эти шлюхи будут вглядываться в лица всех мужчин, выискивая среди них инспектора Дэниелса. Даже самые въедливые из них вряд ли задержат на нем взгляд, приняв за калеку, озабоченного тем, как бы с помощью избитого приема («Ах, какой я бедный, ах, какой я разнесчастный») снять женщину на субботнюю ночь. При определенной доле везения Гамп Питерсон будет не более заметен и узнаваем, чем человек на подмостках, одетый в костюм Дяди Сэма во время парада четвертого июля.

Я ушёл в город. Дедушка умер. Мать осталась одна. Ушла в другую деревню в няньки. Её не высылали, но дом её (мой) заняли жильцы – соседи, молодая семья, во второй половине осталась жить внучка Веры Николаевны. Я был там в 1985 году вместе с сыновьями Евгением и Виктором, навестили могилу матери.

Видеть чужое горе невыносимо. Я ещё не был защищён ничем от зла. Впервые в жизни столкнулся, видел, участвовал в свершении зла, издевательства над грамотными, умеющими людьми. И ничем не мог им помочь. Полное бессилие. Это был первый стресс молодого, не окрепшего физически и морально человека. Эта несправедливость не оставляла меня всю жизнь. Это была правда виденная и слышанная.

Дальнейшая часть плана сводилась к следующему: он разыщет самую многочисленную группу женщин и станет следить за ней, исполняя роль Гампа, — наблюдать за их играми, слушать их разговоры. Если кому-то вздумается угостить его гамбургером или ломтиком пирога — а какой-нибудь из добросердечных шлюх обязательно захочется это сделать (их инстинктивная, дарованная Богом страсть подкармливать таких калек, как он, просто неистребима), — он примет угощение со словами благодарности и съест все до последней крошки. Он будет отвечать на их расспросы, а если случится выиграть плюшевую игрушку за удачное метание колец или в каком-нибудь другом дурацком конкурсе, подарит приз первому же попавшемуся малышу… но не погладит щенка по голове; даже за такие невинные поступки сегодня можно заработать обвинение в растлении малолетних.

Осталась у меня ещё одна опора – моя сестра Анна Васильевна. Она была старше меня на 8 лет, моя няня, воспитатель, опора. О ней я буду говорить попутно с моей жизнью.

Но прежде всего он будет наблюдать. Искать среди собравшихся свою бродячую Роуз. С этим, слава Богу, проблем не возникнет, как только они воспримут его в качестве части окружающего пейзажа; в искусстве наблюдения ему нет равных. Заметив ее, он может покончить с делом прямо здесь, в Эттингере, если захочет: дождется, пока ей понадобится отлучиться в сортир, догонит и свернет шею, как цыпленку. Все завершится за считанные секунды, но вот в этом-то и загвоздка. Он не хотел, чтобы все завершалось в считанные секунды. Ему хотелось всласть насладиться процессом. Провести с Роуз милую неторопливую беседу. Обсудить все ее поступки с тех пор, как она покинула дом с его банковской карточкой в кармане. Получить, так сказать, полный отчет, от «а» до «я». Он, например, спросит, что она ощущала, нажимая кнопки банковского автомата, что почувствовала, когда наклонилась, чтобы забрать деньги, — деньги, ради которых он вкалывал, которые он зарабатывал бессонными ночами, преследуя подонков, готовых сделать что угодно и с кем угодно, если бы такие, как инспектор Даниелс, не останавливали их. Он спросит свою женушку, как, черт возьми, пришла ей в голову мысль, что от него можно скрыться? Как только ей пришло в голову, что она способна спрятаться от него?

* * *

А потом, когда она выложит ему все, что ему захочется узнать, настанет его черед говорить.

И, наконец, я – Рубанов Константин Васильевич.

Правда, «говорить» в данном случае не самое подходящее слово для описания того, что он собирается с ней сделать.

Родился в 1911 году 15 сентября в селе Селитьбе. Убежавший от видений ада в лесу, от организации колхоза в деревне Бочиха. От самодурства, от бесчинств. В 1930 году мне было 18 лет. Мать предлагала мне жениться и жить в семье. Находились и невесты. Любил я Анфею две недели, много годов не забывал Елену из Бочихи. Жизнь пошла бы по-другому: работать физически, есть, спать, плодиться.

Павлово-на-Оке.

Итак, шаг первый — найти ее. Шаг второй — не спускать с нее глаз, оставаясь при этом на безопасном расстоянии. Шаг третий — проследить за Роуз, когда она наконец навеселится досыта и покинет гулянье… возможно, только после концерта, но может, и раньше, если ему повезет. Как только они окажутся за пределами парка, он выкинет к чертовой матери опостылевшую инвалидную коляску. На ней останутся его отпечатки пальцев (кожаные мотоциклетные перчатки сделали бы свое дело и добавили бы новый убедительный штрих к портрету Гампа Питерсона, однако ему помешала нехватка времени, не говоря уже о «фирменных» головных болях), ну да из-за отпечатков переживать не стоит. У Нормана возникло предчувствие, что с настоящего момента меньше всего ему придется волноваться из-за отпечатков пальцев.

Там жила моя сестра Анна, у неё был муж Александр Александрович, родился только что Валерий (он сейчас живёт в городе Горький, кандидат физико-математических наук, дважды лауреат Государственной премии). Мой зять меня признавать не хотел. Он был член партии, работал в это время на заводе им. Марасанова (было модно давать имена рабочих) парторгом. Достаточно было ему сказать слово, и меня бы устроили учеником токаря, а так хотелось. Устроился сам на этот завод чернорабочим, подметать в цеху, убирать металлические стружки, таскать полуфабрикаты. Завод вырабатывал замки всевозможные, ножи, ложки, были ещё и тяжёлые какие-то валы.

Идеальным было бы выследить ее до самой двери дома, и Норман полагал, что добьется желаемого. Когда Роуз сядет в автобус обязательно автобус, потому что машины у нее нет, а на такси она не станет тратиться), он поднимется следом. Если по пути от Эттингера до конуры, в которой она прячется, Роуз случайно заметит его, он прикончит ее на месте, и плевать на последствия. Если же все пройдет как надо, он последует за ней прямо в ее норку, а потом ее ждут такие страдания, которых не испытывала ни одна живущая на земле женщина.

Потом перевели в кузницу. Я поднимал молот через шкивы, мастер делал поковки. Работа тяжёлая, изнурительная, однообразная. И жарко, и холодно. Питания не было. Вставать рано по гудку – очень хорошо описано Горьким («Мать») в начале книги. Меня приняли в Союз металлистов, хотя я уже был член профсоюза с 1927 года, когда работал в лесу. Это был первый мой документ, членский билет, я был очень рад ему, он мне потом помог в жизни.

Норман в инвалидной коляске подкатил к будке с вывеской «БИЛЕТЫ НА ВЕСЬ ДЕНЬ», увидел, что вход для взрослых стоит двенадцать долларов, протянул деньги билетеру и двинулся в парк. Путь был свободен; в сравнительно ранний час утра Эттингер еще не заполнили толпы посетителей. Ему следует вести себя поосторожнее, чтобы не привлечь лишнего внимания. Но он справится. Ему…

Устроился я учиться в вечернюю школу, был экзамен, 4 правила арифметики, сумма, вычитаемое, слагаемое, разность. Я что-то лепетал. Не учился 6 лет, забыл все определения, но меня приняли – учился.

— Эй! Эй, мужчина в коляске! Вернитесь!

Вернусь назад в 1923–1924 гг. Когда меня отдали учиться в город в 5-й класс, был НЭП. В магазинах, на базаре появилось огромное изобилие всего-всего. Я любил ходить по базару: тысячи людей, кто продавал, кто покупал. Базар был по понедельникам и пятницам. А до этого был голод. Я был в гостях у сестры. Если сестра покупала тыкву и варила из неё кашу – на свете вкуснее ничего не было. Ходил по базару, но ничего не покупал – денег у меня не было. Почему вспомнил 1923 год – разбил стекло в школе, надо было уплатить 75 копеек, у меня их не было, а сказать дома боялся.

Норман мгновенно остановился, намертво вцепившись в колеса инвалидного кресла, невидящими глазами глядя на аттракцион «Корабль призраков», перед которым стоял гигантский робот в старинном одеянии морского капитана. «Приготовься к ужасом, юнга!» — снова и снова повторял капитан механическим голосом. Дья-вол! Вот вам, пожалуйста, не хотел привлекать лишнего внимания… и именно это и сделал.

И вот 1924 год, только что кончились каникулы, мы были в деревне, а потом нас привёз дедушка на санях, сделал кибитку. Стояли очень сильные морозы, к тому же ветры, вихри снега в поле. И вот 24 января рано утром на рассвете мы прибежали в школу. В школе выставили портрет В.И.Ленина с траурной чёрной лентой. Около портрета толпятся учащиеся, подходят и учителя. Я не знаю почему, но до того времени не слыхал ни разу имя Ленина. Может, и говорили когда, но я не помню. Газет ещё не читал. И здесь впервые услышал имя Ленина и увидел портрет. Учёбу отменили, чему мы, ученики младших классов, были рады, пошли гулять. Дальше помню день похорон, митинг на площади, сотни людей, мороз страшенный. Мы, дети, плевали – на землю падал уже ледок. В Павлово было несколько фабрик, артели, семь церквей, и вот вдруг (для нас, конечно) разом загудели гудки фабрик, зазвонили на церквах колокола. Ощущение для детей было потрясающее. Наверное, ещё больше для взрослых. В это время, оказывается, опускали тело В.И.Ленина в Москве. На площади оборудовали монумент Ленину в виде пирамиды, высокой, и сделали металлическую решётку (в городе всё делали из металла), установили по углам электрическое освещение. Уже после митинга, когда народ стал расходиться, кто-то ухватился руками за решётку, отодрать руки не мог – закричал. За ним ухватился другой, и он пристал, и ещё, и ещё. И я пристал. Потом нас отодрали, мы упали, покатились. До сих пор не пойму, наверное, мы были в снегу, в инее, и через руки пошёл электрический ток.

— Эй, лысый! Вы, в коляске!

Люди оборачивались на него. Одна посетительница, толстая черномазая сучка в красном сарафане, выглядела, ничуть не умнее, чем продавец с заячьей губой в магазине «Базовый лагерь». И еще она показалась Норману смутно знакомой, однако он отмахнулся от ощущения, полагая, что это следствие сильного напряжения, — ведь он никого в городе не знает. Женщина отвернулась и зашагала дальше, прижимая дамскую сумочку размером с хороший чемодан, но чересчур много людей продолжало на него пялиться. У Нормана неожиданно взмокло в паху.

Но снова вернусь в 1930 г. Я работаю и учусь в вечерней школе. Приезжает из Селитьбы Александр, мой брат. Карантин. Он живёт со мной вместе на кухне. Я на деревянном топчане, он под топчаном на полу. Потом он устраивается избачом в деревне Тарка, 3–5 км от города. Я перехожу работать в артель, снова чернорабочим, убийственная работа, не так тяжела, как бесперспективная, нет нормы, нет конца, нет удовлетворения сделанному. Прочитали объявление: в Нижнем Новгороде принимаются юноши в военную школу. И мы с Сашей махнули в эту школу. Нас приняли. Кормят отлично. На мороз выгоняют без рубашки утром на физзарядку. Нам нравится. Дисциплина, красный уголок, оружие. Школа в Кремле. Форма. Первый раз в жизни увидел трамвай, автомашины легковые. И в первый же день, когда нам дали увольнительную в город, мы с ним решили прокатиться на трамвае от площади Горького (сейчас) до Кремля. Показалось чудом: очень быстро. Всё казалось интересным. Выпускались старшекурсники уже командирами взводов: два кубика на воротнике. Новая форма, молодость, красота. Ничего не предвещало беды. Но вот (не забывал потом никогда) мне приснился очень неспокойный, страшный сон; я метался, было мне плохо. Я не помню этого сна, но плохой, плохой. Говорю Саше об этом сне, говорю: что-то со мной должно случиться. Он посмеялся, ответил, что я объелся на ужине.

— Эй, мужчина в коляске, вернитесь! Вы дали мне слишком много!

В середине дня, только что мы вернулись с какого-то учения, меня вызывают к начальнику школы. Сердце ёкнуло. Закралась тревога. Прошло 56 лет, а помню, словно вчера было. Начальник спрашивает, откуда я прибыл, где учился, где работал (а меня приняли как рабочего), кто отец, кто мать. А потом говорит, пришли документы из Селитьбы, где сказано, что твоя мать из кулаков, что она «лишенка». Это подтверждает и курсант Лоскутов из вашего села. Мы вынуждены вас исключить из школы. Всё помертвело, черно в глазах стало. Не помню, как вышел, как сдавал я форму, как одел какую-то гражданскую одежду. Это был стресс номер два. А мне было только 18 лет. И вот я второй раз почувствовал лично, что это такое – лишение прав родителей.

Смысл сказанного дошел до него не сразу — как будто кто-то произнес фразу на иностранном языке. Затем он понял, в чем дело, и чувство огромного облегчения — к которому примешивалась досада из-за допущенной оплошности — окатило его волной с головы до ног. Ну конечно, он заплатил кассиру слишком много, забыв, что теперь он — не взрослый мужик, а Инвалид, достойный жалости.

Это день в жизни, когда вдруг всё потемнело и изменился привычный мир – стал несправедливым, жестоким, и, как ни повернись – он бьёт тебя. Так у Ахматовой: «И упало каменное слово на мою ещё живую грудь. Ничего, ведь я была готова. Справлюсь с этим как-нибудь…»

Развернувшись, Норман покатил назад к будке. Кассир, молодой парень, которому не помешало бы сбросить половину веса, высунулся из окошка, и на его физиономии было написано такое же отвращение, какое Норман испытывал к самому себе. Парень протягивал пятидолларовую бумажку.

При любом стрессе перехватывает дыхание (по-учёному это называется гипоксия). Надо учить организм бороться с ней. Непроизвольно мой организм боролся с ней – и победил; оказывается, сам организм создаёт такие вещества, которые защищают от влияния стресса кроветворную систему.

— Семь баксов для инвалидов, вы что, читать не умеете? — Он постучал кулаком с зажатой в нем бумажкой по объявлению на будке, а затем сунул деньги под нос Норману.

После изгнания в неурочное время я вышел из училища, Кремля. Что делать? Куда податься? В деревню – мать где-то в бегах, к сестре – муж её боится соприкасаться с чуждым элементом. Как оказалось, он уже имел объяснение с властями, что женат на дочери кулачки. А тут я – живой деверь.

Я поехал в Богородск (Горьковской области), где жила моя бывшая сноха Анастасия. Они приняли меня радушно. Я всё им рассказал. Я прожил у них с неделю, пришёл в себя, немного оттаял. У меня оказалась какая-то справка из села, кто я, откуда я. Имущества никакого. Денег нет, дала Анастасия.

Норман на миг представил, как запускает пятерню в левый глаз жирного идиота, вырывает его и сует в один из многочисленных карманов на куртке кассира.

И я подался в Москву-матушку.

— Извините, — жалко промямлил он.

— В следующий раз будьте внимательнее, — бросил толстяк, скрываясь в будке.

Совпадения – проходы в тайный мир

Норман развернулся и снова покатил в глубь парка, чувствуя, как грохочет сердце. Он с таким старанием трудился над созданием своего персонажа… составил простой, но хороший план… однако с самого начала совершил не просто глупость, а невероятную глупость. Что с ним случилось?

Дальнейшие события повести К.В.Рубанова не имеют отношения к теме этой книги, за одним исключением.

Он не знал, однако с этого момента и впредь ему придется проявлять большую осторожность.

В моей биографии и биографии моего деда однажды случилась фантастическая, мистическая перекличка; теперь я подробно её опишу. Событие – невероятное, убедившее меня в существовании тайных, странных, неведомых закономерностей, тоннелей, кротовых нор, ведущих в тайный мир; событие, сильно поколебавшее моё рациональное мировоззрение.

— Я могу, — пробормотал он едва слышно. — Я могу, черт возьми!

В июле 1986 года я, окончив десять классов школы, сдавал вступительные экзамены в Московский Университет, на факультет журналистики. Сдал на «четвёрки» – и не набрал нужной суммы баллов. По совету умных людей немедленно перебросил документы с дневного отделения на вечернее – там проходной балл был ниже. Но и в списке принятых на вечернее отделение себя не увидел: не хватило одного балла. Очень расстроился.

— Приготовься к ужасам, юнга! — завопил на него робот, замахиваясь трубкой размером с унитаз, когда он проезжал мимо. — Приготовься к ужасам, юнга! Приготовься к ужасам, юнга!

В сентябре пошёл работать, вроде бы остыл; решил, что следует мне отслужить срочную службу в армии, а после – снова поступать; с пути не сверну. Но затем, в середине сентября, из МГУ пришло на моё имя официальное письмо; мать его вскрыла и прочитала без меня; там говорилось, что я, Рубанов Андрей, зачислен на вечернее отделение факультета журналистики Московского Университета. Мать и сестра танцевали от счастья.

— Как скажешь, кэп, — буркнул Норман, продолжая толкать колеса. Он подъехал к развилке, откуда, судя по указателям, — шли дорожки на пирс, центральную аллею и в зону для пикников. Рядом со стрелкой, указывающей на зону для пикников, висело объявление: «ГОСТИ И ДРУЗЬЯ „ДОЧЕРЕЙ И СЕСТЕР“ — ЛЕНЧ В ПОЛДЕНЬ, ОБЕД В ШЕСТЬ, КОНЦЕРТ В ВОСЕМЬ. ВЕСЕЛИТЕСЬ! ОТДЫХАЙТЕ!»

С сентября я начал ездить на занятия, совершенно счастливый, в эйфории. Звенело в ушах. Днём – на стройке, в пять часов бежал на электричку – и в Москву. Перезнакомился с одногруппниками. Половину группы составили выходцы из благополучных московских семей. Родители их, известные журналисты (фамилий не стану называть), работали на телевидении, на радио, в центральных газетах. Впрочем, «блатные» ребята носов не задирали, держались запросто, ни одного плохого слова не скажу про них. Они отличались от нас, «кухаркиных детей», лишь первоклассной одеждой и особенностями поведения: я был напряжённый и сосредоточенный, они – весёлые и расслабленные.

«Ладно-ладно», — подумал Норман и повернул облепленную наклейками коляску на ведущую в зону для пикников бетонную дорожку, по обеим сторонам которой тянулись грядки цветов. В действительности Эттингер представлял собой большой и ухоженный парк. Здесь имелись игровые площадки для детей, уставших от аттракционов или боящихся их. Здесь посетителей встречали кусты, подстриженные в форме животных, как в Диснейленде, здесь можно было поиграть в подковки или софтбол, и повсюду стояли столики для пикников. Впереди Норман увидел натянутый на столбы брезент, под которым суетились повара в белых халатах, готовя шашлык. За импровизированной палаткой выстроился ряд киосков, установленных, как он понял, специально для сегодняшнего празднества— в одном можно будет купить пару лоскутков пикейной ткани с ручной вышивкой, в другом приобрести майки (многие с мудрыми изречениями вроде тех, что украшали инвалидную коляску «Гампа») и подобрать себе брошюрку по вкусу… особенно если вознамерились бросить мужа и присоединиться к своим сестрам-лесбиянкам и хотите узнать, как лучше это сделать.

На вступительных экзаменах меня подвёл – язык: я с трудом сдал немецкий на «четвёрку», зато видел, как «блатные» говорят на немецком свободно и выхватывают заветные высшие баллы.

«Жаль, что у меня нет оружия, — подумал он. — Чего-нибудь тяжелого и скорострельного, как „Мак-10“. Тогда за двадцать секунд я сделал бы мир намного чище. Намного чище».

Той же осенью, из частных разговоров, я узнал истинную причину моего чудесного зачисления в лучший университет страны. Таких абитуриентов, как я, недобравших одного балла, оказалось немного, около 30, но половина из них – те самые дети известных журналистов. Кто-то нажал на нужные кнопки – и всех «блатных» зачислили на курс, создав для этого дополнительную группу. А чтоб не было скандала, взяли в эту группу и прочих абитуриентов, «не-блатных», с тем же проходным баллом; в том числе – и меня.

В том же 1986 году, читая воспоминания своего деда, я наткнулся на историю его поступления в Московский Университет, на только что созданный исторический факультет. События происходили в 1934 году. Вот прямая цитата из рукописи деда:

Среди посетителей парка большинство составляли женщины, однако мужчины попадались не настолько редко, чтобы Норман чувствовал себя белой вороной. Он прокатился мимо киосков, раскланиваясь с теми, кто кивал ему, мило улыбаясь тем, кто приветствовал его улыбкой. Заплатил за билетик «лотереи удачи», записав свое имя на лепестке ромашки как Ричард Питерсон. В последний момент ему показалось слишком надуманным имя Гамп — во всяком случае, здесь. Он купил буклетик под названием «Женщины тоже имеют права на недвижимость» и сказал лесбо-королеве в кабинке, что пошлет брошюру своей сестре Дженни, живущей в Топеке. Лесбо-королева улыбнулась и пожелала ему хорошего дня. Норман улыбнулся в ответ и пожелал ей того же. Он охватывал взглядом всю толпу, выискивая в ней только одного человека — Роуз. Пока что ее не заметно, но ничего страшного; день только начинается. Норман ощущал почти стопроцентную уверенность в том, что она обязательно появится на полуденный ленч, а как только он увидит ее собственными глазами, все будет хорошо, все будет хорошо, несмотря ни на что, все будет хорошо. Верно, он обгадился возле билетной кассы, ну и что? Его оплошность сошла ему с рук, и он больше не ошибется. Ни за что.

«Я все предметы сдал на 4. <…> Меня в списках принятых не было. Я подал на апелляцию. Помогло, что я член КСМ, что я рабочий, что учился вечером и прилично сдал экзамены – меня приняли. <…> Занимался со всей страстью. Читал, читал, зубрил два языка. Латинский: семинар из 12 человек вёл академик, старый человек, разговаривал только на латыни. И немецкий язык: молодой немец, группа тоже 12 человек. Некоторые свободно разговаривали, учились с преподавателями. Я только потом узрел и понял, что на этот факультет приняты были дети привилегированных людей, “больших”, а нас с Зубовым (друг деда. – А.Р.) приняли, чтобы хоть чуточку разбавить прослойку. Мы среди них были отчужденцами. И одежда наша была “ярко выражена”».

— Шикарный лимузин у вас, дружище, — приветливо заметила молодая женщина в шортах леопардовой расцветки. Она вела за руку маленького мальчика, Мальчишка держал стаканчик вишневого мороженого «Снежный конус» и, похоже, стремился нанести розовый слой на физиономию. Норману он показался полнейшим дебилом. —

Когда я прочитал этот кусок рукописи – хорошо помню, испытал ощущение, описываемое словами «волосы зашевелились на голове». Совпадение было – полным. Одна и та же ситуация повторилась с разницей в 52 года.

И мысли неплохие.

С тех пор я очень внимательно отношусь к совпадениям; если происходит такой случай – тщательно его обдумываю. Я убеждён, что именно совпадения являются результатом воздействия тайного мира на события реального мира.

Например, сам я, моя мать Маргарита, моя сестра Анна, моя жена Аглая – все родились в одно время, с разницей в две недели: я – 25 июля, мать – 5 августа, жена – 6 августа, сестра – 8 августа.

Она протянула руку, предлагая Норману хлопнуть по ней, и он задумался — всего лишь на миг, — представляя, с какой скоростью исчезла бы с ее рожи эта идиотская ухмылка, говорящая: «Ах, как мне жаль таких бедных калек!», если бы он вместо того, чтобы дать ей пятерню, как она ожидала, откусил ей пару пальцев. Она протягивала левую руку, и Норман не удивился, не увидев на ней обручального кольца, хотя крысенок с размазанным по физиономии вишневым поносом очень походил на нее.

Ещё одно совпадение. В юности я любил песни Высоцкого и его актёрские работы; любил и уважал писателя и актёра Василия Шукшина. 25 июля, день моего рождения, – также день рождения Шукшина (1929) и день смерти Владимира Высоцкого (1980), а кроме того – день смерти циркового артиста, актёра и писателя Леонида Енгибарова (1972).

Я не поленился и внимательно изучил обстоятельства смерти Енгибарова и Высоцкого – и там нашёл ошеломляющие совпадения.

«Потаскуха, — подумал он. — Глядя на тебя, я понимаю, что случилось с миром. Что ж ты сделала, стерва? Попросила кого-то из своих подружек осеменить тебя спермой индюка?»

Летом 1972 года в Москве была жара до 40 градусов; на восток от столицы, в Егорьевском районе, горели торфяники, город затянуло дымом. В ночь перед смертью Леонид Енгибаров, измотанный, переутомлённый, 37-летний, выпил бокал шампанского. Далее у него оторвался тромб, и произошла остановка сердца.

Он улыбнулся и легонько хлопнул по ее ладони. — Спасибо. Вы замечательно выглядите.

— У вас есть здесь друзья?

Спустя 8 лет, в июле 1980 года, в Москве тоже было жарко. Высоцкий страдал от наркотической ломки. По совету друзей снимал ломку холодным шампанским. Скончался он, по официальной версии, также от остановки сердца.

— Есть. Вы, например, — нашелся он. Она засмеялась, польщенная.

Таких совпадений я распутал – десятки; увидел закономерности, малые и большие.

— Спасибо. Но понимаете, что я хочу сказать.

На первом и счастливейшем своём университетском курсе, на экзамене по древнерусской литературе, мне достался билет: «Житие протопопа Аввакума». Экзамен принимала доцент Татаринова. Я получил высшую оценку.

— Тогда я в гордом одиночестве. Просто заглянул на огонек. Если кому-то помешаю или же гулянье окажется закрытым мероприятием, всегда могу убраться восвояси.

Людмила Евдокимовна Татаринова, знаток древнерусской литературы, скончалась 8 июня 2017 года. В эти дни я был в Петербурге на вручении премии «Национальный бестселлер», и – согласно моему дневнику – именно 8 июня принял решение писать роман «Финист – Ясный сокол», давно задуманный, на древнерусском материале.

— Ну что вы, ни в коем случае! — воскликнула она, приходя в ужас от одной только мысли об этом… как он и предполагал. — Оставайтесь. Веселитесь с нами. Могу я угостить вас чем-нибудь? Я была бы рада. Не хотите сахарной ваты? Или горячую сосиску, может быть?

Мистические, тайные импульсы пронизывают ткань нашей повседневности, через тайные каналы поступают к нам интенции иного мира, – и мы следуем им, часто не отдавая себе в этом отчёта.

— Нет, спасибо, — вежливо отказался Норман. — Некоторое время назад я попал в аварию на мотоцикле, почему, собственно, и очутился в этом замечательном транспортном средстве. — Сучка сочувствующе кивала головой; при желании он заставил бы ее разрыдаться за три минуты, если не раньше. — С тех пор я не замечаю за собой особого аппетита. — Он смущенно улыбнулся ей. — Но жизнь по-прежнему мне нравится, честное слово.

Изучение совпадений – есть ключ к пониманию влияния других миров на наш, реальный и объективный мир.

Она засмеялась.

* * *

— Вы молодец. Желаю хорошо провести день.

Я считаю деда Константина великим человеком, и одновременно знаю, что таких, как он, были – сотни тысяч. Они, крестьянские дети, и создали мир, в котором я вырос. Новую страну построили.

Он кивнул.

Из повести деда видно, как тяжело ему давалось соприкосновение с несправедливостью, и не только по отношению к нему самому, но и к другим.

— И вам того же вдвойне. Хорошего дня и тебе, сынок.

Не знаю, справедливо ли обошлась жизнь с моим дедом.

— Спасибо, — буркнул ублюдок с перепачканными розовой пеной щеками, враждебно глядя на Нормана. На мгновение Нормана охватила настоящая паника, ему показалось, что мальчонка смотрит на него и видит в человеке с бритым черепом и в кожаной куртке — Гампе Питерсоне истинного Дэниелса. Он повторил про себя, что страдает парковой разновидностью паранойи, не более и не менее — в конце концов, он пробрался на территорию противника, а при таких обстоятельствах параноидальные симптомы вполне объяснимы, — но все же быстро покатил прочь.

Его сокурсники по историческому факультету МГУ, те, с кем он учился в 1934 году, потом стали руководителями высокого ранга, некоторые дошли до министров. Впоследствии, в 1962 году, когда дед добивался строительства большой школы в селе Узуново, – он ездил в Москву, ходил на приёмы к бывшим сокурсникам, они вспомнили его и помогли.

Очень мало общего у судьбы моего деда и протопопа Аввакума; дед стал профессиональным педагогом, но – рядовым учителем, Аввакум же – духовным учителем и великим писателем. Но сходство всё же есть.

Он предполагал, что почувствует себя лучше, как только удалится от мальчишки с враждебным взглядом, но этого не произошло. Короткий всплеск оптимизма — уступил место нервной неуверенности. До полуденного ленча оставалось совсем немного, люди рассядутся за столы минут через пятнадцать, не позже, а Роуз до сих пор не видно. Кое-кто из женщин все еще гуляет по парку, возможно, она с ними, но ему это казалось маловероятным. Его жена не из тех, кто питает страсть к аттракционам.

Оба – твёрдые характеры, оба – люди великого терпения, «длинной воли». Оба упрямо следовали своему предназначению, призванию.

«Да, в этом ты прав, ей никогда не нравились аттракционы… но может быть, она изменилась», — прошептал внутренний голос. Он хотел было продолжить, однако Норман усилием воли заставил его умолкнуть. Не нужна ему эта чушь, не нужны никакие подсказки, хотя он знал: в Роуз наверняка что-то изменилось, иначе она по-прежнему находилась бы дома, гладила его рубашки по средам, выходила за покупками в положенное время, и того, что сейчас происходит, попросту не было бы. Мысль о том, что она осмелилась покинуть дом, бросить его, сбежать, захватив с собой кредитную карточку, снова завладела его сознанием, набросившись на мозг, как голодная собака на кость, и он едва не взвыл от бессильной ярости. Норман опять запаниковал, ему стало трудно дышать, словно тяжелый груз опустился на грудь.

Ведь каждый из нас для чего-то призван. Мы не просто так являемся в наш маленький опасный мир – нас сюда приводят для выполнения совершенно определённой задачи. А уж какова задача, велика она или скромна, – неважно. Главное – понимать своё призвание, тогда жизнь становится легка, путь – прямым, дух – крепким.

«Держи себя в руках, — приказал он себе. — Ты не должен нервничать. Представь, что ты в засаде, что выполняешь работу, которой занимался тысячу раз. Если сможешь заставить себя относиться к происходящему именно так, все будет в порядке. Знаешь, что я тебе скажу, Норми? Забудь, что ты ищешь Роуз; забудь о ней до тех пор, пока не увидишь ее».

Чтоб человек нашёл свой путь, в детстве и отрочестве ему необходим учитель, педагог, тот, кто умеет развить ребёнку кругозор, обеспечить условия для всестороннего развития.

Он попытался. Ему помогло то, что события развивались в полном соответствии с продуманным сценарием: Гампа Питерсона принимали за привычную и не стоящую внимания часть пейзажа. Две телки в футболках-безрукавках, открывающих их чересчур развитые бицепсы, заставили его поиграть с ними в фрисби, пожилая матрона с копной седых волос на макушке и уродливо вздувшимися варикозными венами принесла ему фруктовый йогурт, потому что, по ее словам, решила, что ему жарко и неловко в этой коляске. «Гамп» поблагодарил ее и сказал, что ему действительно немного жарко. «Но тебе не жарко, красавица, — подумал он, когда седая женщина зашагала прочь. — Ты холодная, как сосулька. Неудивительно, что тебя тянет к лесбиянкам — ты не завлечешь мужика в постель даже под страхом смерти». Однако йогурт оказался на удивление вкусным — холодным, — и он проглотил его с жадностью.

Поэтому детям нельзя отказывать, если они хотят заниматься спортом, играть на музыкальных инструментах, рисовать, петь, танцевать, драться; в любой семье часть бюджета, и часть общего семейного ресурса, следует выделять на развитие ребёнка, на поиск призвания. Следование своему призванию и есть условие счастья.

Очень важно не задерживаться на одном месте слишком долго. Он переехал к площадке для игры в подковку, где двое кретинов с нарушенной координацией движения играли в паре против таких же никудышних женщин. Норману подумалось, что игра может продолжаться до самого заката. Он прокатился мимо импровизированной кухни под брезентом, где повара снимали с решетки гриля первые горячие гамбургеры и раскладывали по сервировочным тарелкам картофельный салат. В конце концов Норман выехал на центральную аллею и направился к аттракционам. Он катился, опустив голову, бросая короткие взгляды на женщин, которые сходились к столам в предвкушении ленча, толкая перед собой коляски с детьми, зажимая под мышкой вшивые призы, выигранные на каком-нибудь конкурсе. Роуз среди них не было. Похоже, ее нет нигде.

Большая ошибка современной России – резкое падение статуса школьного учителя. В СССР все получали примерно одинаковые деньги – и школьный педагог, и инженер, и механизатор, и военнослужащий; оклады отличались на 10 рублей, на 30 рублей. В систему образования шли – думающие, сильные, инициативные люди. Вдобавок учителя имели мощный бонус: три месяца летних каникул. Труд учителя не предполагал возможностей обогащения – но позволял жить сравнительно комфортно. Через развитую систему школьных библиотек педагоги имели свободный доступ к новым книгам, свежим журналам – это было ценно и важно.

7

Дед собрал огромную библиотеку из нескольких тысяч томов. Когда его внуки – мы – подросли, на день рождения он обычно позволял нам в качестве подарка взять любую книгу из его библиотеки. В итоге к началу восьмидесятых внуки растащили всё самое лучшее. Лично я понемногу изъял, том за томом, собрание сочинений Конан Дойла (Шерлок Холмс, «Затерянный мир», «Оливиновый пояс») и несколько томов Алексея Толстого («Аэлита», «Гиперболоид инженера Гарина», «Хождение по мукам»).

Целиком поглощенный поисками Роуз, Норман не заметил, что чернокожая женщина, обратившая на него внимание раньше, снова проявила к нему интерес.

Дедушка Костя жил долго, умер в 1996 году, в возрасте неполных 85 лет. Я тогда фигурял в образе финансового гения, деньги вываливались из карманов. Я поставил ему на могиле большой гранитный камень. Над могилой растёт яблоня. Мать, когда увидела, заплакала и сказала: «Как у Довженко в фильме “Земля”».

Это была действительно очень крупная женщина, которая на самом деле слегка смахивала на Уильяма Перри по прозвищу Холодильник.

После смерти деда ничего не осталось – только тесная, сырая квартирка в двухэтажном «учительском доме», в ста метрах от школы, на первом этаже. Потом родственники как-то распорядились этой квартиркой; я не участвовал – сидел в тюрьме. В той квартирке я вырос, детство в ней провёл, 12 лет, – но она бесшумно исчезла, в тайный мир канула. Никакого сожаления на сей счёт я никогда не испытывал.

Герт находилась на детской площадке и раскачивала маленького сынишку Мелани Хаггинс на качелях. Заметив Нормана, она оставила свое занятие и встряхнула головой, словно желая избавиться от лишних мыслей. Она продолжала смотреть на калеку в инвалидной коляске, хотя теперь он удалялся от нее, и она видела лишь его спину. На спинке коляски она разглядела наклейку с надписью «Я МУЖЧИНА, КОТОРЫЙ УВАЖАЕТ ЖЕНЩИН».

Дедова библиотека была тогда уже наполовину растащена детьми и внуками, куда делась вторая половина – не знаю.

«Кроме того, ты мужчина, который похож на кого-то, — подумала Герт. — Или ты просто напоминаешь какого-то киноактера?»

От деда у меня не осталось ни сувениров, ни памятных вещиц, вообще ничего, только его рукопись. Кроме книг, дед ничего не собирал – ни икон, ни картин, ни редкостей. Остался минимальный архив – вырезки газетные да фотографии.

— Ну, Герт! — прикрикнул на нее сын Мелани Хаггинс. — Толкай! Я хочу раскачаться высоко-высоко! Я хочу сделать петлю!

Остались 2 тысячи деревенских детей, выученные им с малолетства и отправленные во взрослое плавание. Сейчас у них у всех взрослые дети и внуки. Вся память о нём – осталась в людях.

Герт толкнула сильнее, хотя Стэнли еще слишком мал, чтобы делать полный оборот на качелях — нет уж, увольте, не в таком младенческом возрасте. И все же его смех доставлял ей удовольствие; услышав его, она сама невольно улыбнулась. Она толкнула еще сильнее, выбрасывая из головы назойливые мысли об инвалиде в коляске. Выбрасывая из сознательной части мозга.

А моя, его внука, заслуга – в том, что я убедил его оставить Завет, письменное свидетельство.

— Я хочу сделать петлю, Герт! Пожалуйста! Ну давай, пожалуйста!

Напоследок

«Черт с тобой, — подумала Герт, — один раз не повредит».

Изучая историю, мы видим, что наши предки жили трудно. Мы, их потомки, – изнеженные существа, выросшие в комфорте. Изменился даже климат – зимы стали мягче. Но мы унаследовали от предков их набор качеств, их гены. Поэтому в будущее нам следует смотреть со спокойным оптимизмом. Если предки прошли через испытания и не только не сломались, но восторжествовали, – значит, и мы сможем, и дети наши смогут, и дети детей.

— Держись крепко, герой, — велела она. — Поехали!

Понимание прошлого снимает страх перед будущим.

8

Восемь девятых частей айсберга скрыты под водой. Так и цивилизации, Россия в том числе, – лишь на одну девятую существуют в реальном мире, бо́льшая же часть их пребывает в тонком мире и тайном мире. Основные законы существования цивилизаций пока сокрыты от нас. Даже прямолинейное течение времени не кажется сейчас таким очевидным: велика вероятность, что время движется по кругу. Не по спирали, а именно по кругу. Одна война перетекает в другую, кризис сменяется новым кризисом, конца не видно. Экономика прогрессирует, а нравственность – наоборот, скорее деградирует. Гаджетов всё больше, а нравственных людей всё меньше. Цинизм, ложь, манипуляция, лицемерие, демагогия, невежество наползают отовсюду.

Норман продолжал двигаться даже тогда, когда понял, что миновал последних посетителей, пришедших на пикник «Дочерей и сестер». Он счел благоразумным не мозолить им глаза, пока женщины из «Дочерей и сестер» и их гости будут сидеть за столами.

Гибель огромной советской страны дала нам огромный материал для изучения: мы подобрались к пониманию исторических закономерностей, ранее неизвестных. Например, мы убедились, что идеология не является стержнем цивилизации: идеологии меняются, а цивилизация остаётся. Из-под России дважды за сто лет выдёргивали, кажется, самый её фундамент, – а Россия осталась.

Наша цивилизация – русская – несовершенна, как и любая другая; у неё множество недостатков. Но она даёт нам сверхсилу, возможность исполинского, титанического способа существования.

К тому же панический страх продолжал усиливаться, и он опасался, что какой-нибудь слишком наблюдательный гость заметит, что с ним творится что-то неладное. Его убежденность, что Роуз обязательно объявится на пикнике, ничуть не поколебалась, однако прошли уже все мыслимые и немыслимые сроки, а ее до сих пор нет. Норман не думал, что проглядел ее, он знал, что ее нет, и это совершенно непонятно. Ведь Роуз мышь, разрази ее гром, серая тщедушная мышка, и если она не рядом со своими пришибленными подружками, то где же тогда? Куда ее занесло, черт побери, если здесь ее нет?

Если посмотреть на тех, кто критикует нашу страну, на профессиональных русофобов – тут же обнаруживается их сходство, общее определяющее качество: все они – люди небольшого масштаба. Это видно любому наблюдательному человеку. Иногда их занятно слушать, но идти за ними – совершенно не хочется. Они могут быть политиками, публицистами, писателями, могут даже получать Нобелевские премии, – но от этого не превращаются в значительные фигуры; их деяния – мизерные, а часто и вовсе смехотворные. Любой враг России превращается в ничтожество. Так работает противоречие между большим и малым. Примыкая к большому делу – ты сам становишься больше; отрицая большое – ты умаляешься.

Он проехал под плакатом «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ЦЕНТРАЛЬНУЮ АЛЛЕЮ» и покатил дальше, не обращая особого внимания на то, куда движется. Самое приятное в инвалидной коляске, как он обнаружил, состоит в том, что люди уступают вам дорогу.

Но как поступить, если большое или великое дело кажется тебе ошибкой? Как быть, если ты – один, а против тебя – тысячи? Как быть, если все вокруг требуют сдаться, но ты не хочешь сдаваться?

Парк постепенно заполнялся, и это, наверное, хорошо, но больше ничего хорошего он не видел. В голове снова появились знакомые толчки, предвещавшие головную боль, а бегущие по небу облака вызывали странные ощущения — словно он очутился на чужой планете. Почему, например, так много людей смеется? Чему, черт возьми, они радуются? Неужели они не понимают, в каком мире живут? Неужели не соображают, что все — все— висит над краем пропасти? Он с испугом понял, что все женщины кажутся ему похожими на кукольных девочек с обложек журналов, а мужчины — на педерастов, все до единого, словно планета погрузилась в болото однополой любви.

Как надо было поступить протопопу Аввакуму в заведомо проигрышной ситуации, когда церковная реформа уже была успешно проведена, а он сам объявлен преступником, осуждён и отправлен на верную смерть?

Головная боль усиливалась, по краям предметов снова начали появляться яркие подвижные зигзагообразные линии. Звуки парка усилились до умопомрачения, словно безжалостный гном, поселившийся у него в черепе, медленно вращал ручку громкости до максимальных децибел. Кабинки, грохочущие на первом подъеме американских горок, производили шум, сравнимый разве что с шумом снежной лавины в горах, а когда они съезжали вниз на головоломном спуске, визгливые крики катающихся разрывали его барабанные перепонки, как шрапнель. Каллиопа, со своими тягучими мелодиями, электронная трескотня из зала видеоигр, нудное жужжание машин на площадке аттракциона «Ралли»… их звуки сливались, перемешивались между собой и вонзались в его мятущийся, переутомленный мозг, как голодные чудовища. Самым ужасным звуком, который заглушал все остальные, впиваясь в ткани мозга, как лезвие тупого кинжала, казался ему клич механического капитана, стоящего перед «Кораблем призраков». Норман подумал, что если еще хоть раз услышит его дурацкое «Приготовься к ужасам, юнга!», его рассудок сломается, словно сухая щепка. Или он выпрыгнет из инвалидной коляски, успевшей натереть ему мозоли на заднице, и с воплем бросится на…

Ответ один: принять её, смерть.

«Остановись, Норми».

Кто умер за свои убеждения – тот их отстоял. «На миру и смерть красна» – такая у нас есть поговорка; тоже часть русского культа смерти.

Вступая в дискуссию – любую, – ты должен быть готов умереть за каждое сказанное тобой слово. Если не готов – тогда ты демагог, словоблуд, извергающий пустоту, смешанную со слюной. Таков урок, преподанный нам Аввакумом.

Он въехал на небольшое свободное место между киоском, продававшим свежее рассыпчатое печенье, и другим, торгующим нарезанной на кусочки пиццей, и там действительно остановился, отвернувшись от безумной толпы. Каждый раз, когда раздавался этот голос, Норман внимательно к нему прислушивался. Именно он сообщил ему девять лет назад, что единственный способ заткнуть глотку Уэнди Ярроу — убить ее, и этот же голос в конце концов убедил его отвезти Роуз в больницу, когда та сломала ребро.

Ему было легко: он очень сильно верил в Бога, в загробное существование, в Страшный суд, в рай и ад; уходя в огонь, он шёл прямиком в лучший мир.

«Норми, ты сошел с ума. По всем стандартам судебных залов, где тебе сотни раз приходилось приносить клятвы, ты настоящий псих. Ты же сам знаешь, так ведь?»

Нам, материалистам, гораздо труднее. Мы верим в Бога меньше, или вовсе не верим. Мы подозреваем, что после смерти, возможно, не будет – ничего. Умрёт мозг, умрёт сознание, умрёт «я».

Слабое, принесенное порывом дующего с озера ветра:

Но смерть – неотменяема, неизбежна. Человек может выбрать только способ ухода. Умереть ли в бою, сгнить ли в тюрьме, либо мирно почить в своей постели.

— Приготовься к ужасам, юнга!

Аввакум был христианином, но смерть принял – языческую, огненную.

«Норми?»

Он не был погребён, его прах не предали земле. Нет его могилы, и даже место его сожжения известно лишь приблизительно. Исчез с лица земли и сам город Пустозёрск. Исчезла могила его жены Анастасии Марковны; я искал следы – и не нашёл. Так работают законы Истории, Времени и Памяти. Следы исчезают. Время всё стирает.

— Да, — прошептал он, растирая виски кончиками онемевших пальцев. — Да, наверное, я это понимаю.

Мы – охотники, идущие по следам; но часто след может пропасть. От Аввакума тянется один несомненный подтверждённый след: его сочинения, его «Житие». Физически человек исчез, но остался – в записанном слове.

«Ну и славно; человек способен действовать, несмотря на свои недостатки… если, конечно, он не отказывается признать их. Ты должен узнать, где она, а это сопряжено с риском. Но ты уже рисковал, когда заявился сюда, правильно?»

В большой игре ставка одна: жизнь игрока. Аввакум отдал жизнь – но выиграл.

— Да, — подтвердил он. — Да, папочка, я рисковал.

Свой главный диалог ты ведёшь со смертью: она – твой противник, твой оппонент.

«О\'кей, теперь глупости в сторону. Слушай, что я тебе скажу, Норми».

Женщинам сильно проще: они превозмогают смерть, созидая новую жизнь, рожая детей. Мужчины лишены привилегии деторождения – их диалог со смертью прямее. Мужчина всегда готов умереть – женщина не всегда, она отвечает за потомство. Мужчина то ли есть, то ли нет его; сегодня он надёжный, любящий муж и отец, – а завтра погиб в бою, на охоте, или просто исчез неизвестно куда.

Норман слушал.

Диалог со смертью ведут и целые народы, и государства, и цивилизации. Вооружая свою армию, расходуя на её содержание огромные средства, – государство ведёт диалог со смертью.

9

Герт еще некоторое время раскачивала Стэна Хатгинса, чувствуя, что его требования «крутануть петлю еще разочек» надоедают ей все больше и больше. У нее не было намерений повторять опасный трюк — в первый раз мальчик чудом не вывалился, и на секунду Герт окаменела, уверенная, что сейчас с ней случится сердечный приступ.

Русская литература, в основании которой стоит Аввакум, тоже имеет своей главной темой именно диалог со смертью.

К тому же ее мысли вернулись к мужчине в инвалидной коляске. Бритому наголо мужчине.

* * *

Знакомо ли ей его лицо на самом деле? Или только кажется таковым? Не напоминает ли он мужа Рози? «Нет, это чушь. Идиотизм. Паранойя». Может, и так. Почти наверняка так. Но мысль продолжала сверлить сознание. Роста примерно такого же… хотя трудно сказать точно, когда смотришь на сидящего, не правда ли? Человеку вроде мужа Рози это прекрасно известно. «Перестань. Ты шарахаешься от теней». Стэну надоело качаться на качелях, и он спросил Герт, не могла бы та забраться с ним на батут. Она улыбнулась и покачала головой.

Но было бы неправильно заканчивать книгу на такой мрачной ноте. Всё-таки литература – это в первую очередь разговор живых с живыми.

— Но почему нет? — спросил он обиженно. — Потому что у твоей подружки Герт не совсем подходящая для батута комплекция, с тех пор как она выросла из пеленок, — пояснила она.

Пройти по пути героя может каждый, без исключения. Сверхсила – повсюду; её просто надо уметь обретать.

Заметив неподалеку от детской горки Рэнди Франклин, Герт неожиданно приняла решение. Если она не разберется с этой дурацкой ситуацией, то сойдет с ума. Она попросила Рэнди последить немного за Стэном. Молодая женщина охотно согласилась, и Герт назвала ее ангелом, хотя на самом деле характер у Рэнди был далеко не ангельский… однако небольшая стимулирующая лесть не помешает.

Нам всем дан рассудок, аналитический разум. Каждый, кто трезво обдумывает свои ближние и дальние цели, кто умеет понимать свои сильные и слабые стороны, – уже становится сильнее.

— Куда ты, Герт? — поинтересовался откровенно разочарованный Стэн.

Каждый, кто желает учиться, – идёт по пути обретения сверхсилы.

— Надо отлучиться по кое-каким делам, приятель. Беги сюда и покатайся с Андреа и Полом.

Каждый, кто изучает историю своей семьи, – становится сильнее: мы обязаны помнить своё родство.

— Это горка для сопляков, — буркнул Стэн, но все же пошел.

Каждый, кто влюблён, – становится сильнее.

10

Каждый, кто родил ребёнка и растит его, – гарантированно получает силу, потому что дети – один из самых надёжных её источников.

Герт прошла по тропинке от зоны для пикников к главной аллее, а оттуда к центральному входу в Эттингер, к кассам. И там, где продавали билеты на целый день, и там, где выдавали их на полдня, выстроились длинные очереди, и Герт почти не сомневалась, что человек, с которым собиралась поговорить, вряд ли ей поможет — она уже видела его в действии.

Жадный теряет силу. Лгун – теряет; каждое слово лжи гарантирует потерю энергии. Укравший – теряет ровно столько, сколько украл. Предавший друзей – теряет всю силу, полученную за годы дружбы. Предавший свой народ – лишается всех сил, превращается в пустую оболочку человека.

Задняя дверь кассы, продававшей билеты на целый день, оказалась открытой. Герт постояла на месте еще немного, пытаясь сосредоточиться, затем решительно направилась

Еда придаёт сил, но обжорство – лишает.

к двери. В «Дочерях и сестрах» у нее не было какой-то официальной должности, но она искренне любила Анну, та помогла ей в сложных отношениях с мужчиной, из-за которого Герт девять раз увозили в больницу на скорой помощи. Тогда ей было девятнадцать. Недавно Герт исполнилось тридцать семь, и почти пятнадцать лет из них эта темнокожая женщина исполняла обязанности неофициального заместителя Анны. Обучение новоприбывших женщин тому, чему в свое время научила ее Анна, — что не стоит возвращаться к издевающимся над ними мужьям, партнерам, отцам и отчимам, — являлось лишь одной из многочисленных ее функций. Она помогала женщинам освоить некоторые приемы самообороны (не потому, что после десятка уроков каратэ полученные навыки позволят сразить противника — таким способом она возрождала в женщинах чувство собственного достоинства); она планировала вместе с Анной мероприятия вроде этого пикника — для сбора денежных средств; она работала с пожилой и хрупкой бухгалтершей Анны, чтобы хоть приблизительно свести баланс к нулю, не говоря уже о прибыли. А когда возникала необходимость в охране, Герт старалась изо всех сил. Имея в виду именно эту свою функцию, она и приближалась к будке кассы, расстегивая на ходу замок сумочки, представлявшей собой целый переносной кабинет.

Алкоголь – вроде бы допинг, но он обессиливает, это знают все пьющие люди.