Эрик Фуасье

Призрак Викария

Посвящается маме
Дождь идет, небо плачет без устали, плачет ужасами, плачет пороками, плачет преступлениями, плачет тьмой ночной; и надо же исследовать эту тьму, потому мы в нее ступаем, и мысль устремляется мокрой птицей в мучительный пробный полет средь темной бури. Виктор Гюго. Цветы [1]
Le Bureau des affaires occultes

Eric Fouassier

Le fantome du Vicaire

© Editions Albin Michel – Paris 2022

© Павловская О. А., перевод на русский язык, 2024

© Издание. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025

© Оформление. Т8 Издательские технологии, 2025

Пролог

С приближением сумерек поднялся ветер. Теперь кроны деревьев заунывно стонали под его натиском, листья заполошно перешептывались, наполняя ночь тревожным гомоном, а всклокоченные облака толпились в небе, бросая на землю зыбкие тени.

– И все-таки дрянное местечко для стрелки, не могу от этой мысли отделаться, так и свербит. Ты уверен, что мы ничего не перепутали?

– Хватит нудеть. Я заставил его два раза повторить, как нам добраться. Этот тип осторожничает, вот и все. Хочет получить товар в укромном уголке.

– Все равно место дрянное, говорю же. По ночам этот сад становится каким-то зловещим. Поскорей бы дельце обделать, только тогда вздохну спокойно.

Два силуэта, повыше и пониже, медленно скользили в темноте. Два человека крадучись ступали по аллее, и земля у них под ногами в изменчивом лунном сиянии казалась присыпанной пеплом. Оба жались к кустам, где застоялись тени, – шли тихонько, опасаясь попасться сторожам на глаза.

Тот из двоих, кого эта ночная эскапада нервировала больше, был высоким – настоящий верзила, в картузе, какие носит рабочий люд, и бесформенном пальто, из слишком коротких рукавов которого торчали здоровенные кулаки. Кисти у него были белые, с неестественно длинными, узловатыми пальцами, и как будто бы жили собственной жизнью, отдельно от него. Время от времени они произвольно вскидывались на уровень глаз, и верзила недоверчиво их рассматривал, словно сам удивлялся, что такие ухватистые руки душителя могут принадлежать именно ему. Сейчас его кустистые брови сошлись на переносице, отчего узкий лоб пропахала тревожная вертикальная морщина, а все лицо постоянно кривилось и подрагивало в нервном тике. На парижском дне этого человека знали под кличкой Образина, и дурная слава вышибалы в публичном доме на улице Дюфо бежала впереди него. Он был из тех незамысловатых дуболомов, у которых вызывает восторг перспектива хорошей поножовщины, но вскипают мозги от сложных преступных комбинаций.

Спутник Образины был слеплен совсем из другого теста, хоть и с примесью той же грязи. Этот одевался с вульгарной претензией на элегантность, носил редингот [2]с широкими лацканами, алый шейный платок и низкий цилиндр с золоченой пряжкой на ленте. Он был худосочен и узок в плечах, но физическая слабость в нем восполнялась весьма изворотливым и зловредным умом, делавшим его человеком скрытным, лживым и глубоко порочным, готовым продать отца и мать ради наживы. Хитрый и проворный, как лис, он был из тех, кто станет улыбаться вам в лицо и толкнет в капкан при первой же возможности, стоит вам зазеваться. Знакомые обращались к нему «Бордосец» – только потому, что, по его же словам, он родился в городе Бордо. Просто Бордосец, и всё. Ни имени, ни другой клички у него не было. Незнакомцы же, которым доводилось встретить этого гражданина на пути, едва заметив алчный взгляд, задержавшийся чуть дольше, чем нужно, на их булавке для галстука или на цепочке от часов, предпочитали и вовсе не выяснять его имени и спешили поскорее убраться восвояси.

– Слышь, Бордосец, а ты не думаешь, что этот тип заподозрит неладное, когда увидит, что с нами нет пацаненка?

Тощий лис в рединготе, шагавший впереди, резко остановился, испустил вздох и обернулся к спутнику, вперив в него сердитый взгляд:

– Хорош делать себе мóзги, Образина, я тебе уже сто раз все объяснил. Так уж и быть, повторю в сто первый и в последний, поэтому расставь уши пошире. Мы по-любому не можем на него наброситься в саду – слишком рискованно. Если нарисуются сторожа, пиши пропало. Фокус в том, чтобы искомого типа успокоить и убедить его последовать за нами к карете. Там я открою дверцу, чтобы вроде как показать ему товар, то бишь пацаненка, а когда он наклонится и заглянет внутрь, ты огреешь его дубиной по кумполу. – Бордосец указал подбородком на трость со свинцовым набалдашником, которую его подручный держал под полой пальто.

– Так ведь я ж говорю: а если он что заподозрит и откажется с нами пойти? – не унимался верзила. Он сплел пальцы и громко похрустел суставами. – Тогда ж придется разбираться с ним на месте…

– Ни в коем разе! Заказчик настаивал, чтобы мы доставили этого типа живым. Всю сумму нам заплатят только при таком условии. Так что надо с человечком быть поубедительнее, вот и вся недолга. Но ты не дрейфь, просто дай мне самому с ним потолковать.

Дальше парочка продолжила путь в молчании. Однако не успели они пройти и десятка шагов, как справа от них раздался какой-то шорох, а затем последовал целый шквал пронзительных криков, от которых у обоих волосы зашевелились на голове. Первым в себя пришел Бордосец и указал напарнику пальцем на длинную конструкцию из металлических прутьев, поблескивавших в лунном свете. За решетчатыми стенками можно было различить какое-то мельтешение, занимавшее все пространство внутри.

– Да чтоб этих пернатых тварей всех пополам разорвало! – проворчал человек в рединготе. – Мы подошли слишком близко к клетке с охотничьими птицами. Давай-ка поживее свалим подальше, а то эти паршивые стервятники сейчас всех сторожей перебудят.

Два ночных посетителя, отринув излишнюю осторожность, бросились бежать по аллее, пересекли ближайшую лужайку и, нырнув в рощу, присели с бьющимся сердцем за купой деревьев, чтобы переждать птичий переполох. Когда наконец снова воцарилось спокойствие, Образина шепнул на ухо подельнику:

– Вроде обошлось пока. А ну как тот тип струхнет и вообще не придет на встречу?

– За это можешь не переживать, – хмыкнул Бордосец. – Такие затейники, как он, не могут сопротивляться зову плоти. Я ему посулил первосортный товар, расписал всеми красками: мол, блондинчик, десяти не исполнилось, и нетронутый еще. Видел бы ты этого старого развратника! Аж слюни пустил, гад. Он придет, можешь не сомневаться.

– Ну, раз так… А далеко до того места, где он должен нас ждать?

Тощий приподнял шляпу, чтобы вытереть вспотевший лоб, затем отвел рукой ветки деревьев и указал на большое строение в форме звезды, темной массой высившееся в сотне шагов от них. Луна то и дело заглядывала в прорехи без устали летевших по небу облаков, и окна отблескивали в ее свете.

– Видишь ротонду вон там? Надо ее обогнуть, и вроде как за ней должна быть бревенчатая хижина с соломенной крышей. Туда этот тип и велел явиться.

Они подождали еще несколько минут в полной тишине, чтобы удостовериться, что путь свободен. Наконец, решив, что опасность миновала, Бордосец хлопнул спутника по плечу и выпрямился:

– Пошли. Нельзя его упустить. Потому что еще немного, и мы с тобой отхватим один большой куш на двоих!

Парочка покинула свое укрытие под деревьями и торопливо направилась к ротонде, выделявшейся на фоне ночного полумрака плотной тенью. Тем временем к причитаниям ветра, метавшегося в роще, добавились какое-то глухое звериное ворчание и приглушенный топоток. Вдруг показалось, что ночная темень населена множеством незримых созданий. Сейчас уже трудно было представить, что этот сад находится в центре большого города. Наоборот, возникало впечатление, что они ступили на дикую территорию, заблудились в архаической глуши ночных страхов, куда обычно можно попасть лишь во сне, когда обитатели кошмаров гурьбой вырываются из глубин подсознания, норовя изгнать спящего из-под теплого одеяла.

– А это еще что такое? – пробормотал Образина, тараща и без того большие, навыкате, глаза и стараясь хоть что-то рассмотреть в ночном мраке. – Там вроде кто-то бродит, совсем рядом.

– Да звери там, в ротонде, живут, – пожал плечами его спутник. – Должно быть, гвалт, который птицы устроили, кого-то из них разбудил. Сейчас обратно заснут. Давай уже, соберись, тряпка, и завали хлебало, а то из-за тебя нас услышат.

Образина смущенно потупился, как мальчишка, которого уличили в трусости. В этом великане был туаз [3]роста, и он никогда не упускал случая поработать кулаками, если затевалась драка, однако с самого детства панически боялся темноты. Образина не дрогнув вышел бы с голыми руками против трех-четырех таких же громил, но одна лишь мысль о том, что придется спать без света ночника, могла превратить его в перепуганного несмышленыша. Он не признался бы в этом ни за что на свете из боязни сойти за слабака, тем не менее темнота начисто лишала его сил и присутствия духа.

Верзила опасливо покосился на спутника, но тот, похоже, не заметил всей глубины его замешательства и зашагал вперед, сделав ему рукой знак не мешкать. Он повсюду таскался за Бордосцем чуть больше года, хотя тот подобной преданности, казалось, ничуть не ценил. Пожалуй, даже в грош не ставил напарника. Если так подумать, Бордосец даже выказывал к нему презрение, и в его отношении было столько злобы, что порой верзиле от этого делалось не по себе. Зато в изобретательности тощему лису трудно было отказать – умел он придумывать выгодные махинации. Как сегодняшняя, к примеру. Дельце было не слишком сложное и сулило нехилый навар. Во все подробности Бордосец не удосужился его посвятить, но главное верзила знал: некий заказчик пообещал им кругленькую сумму за поимку и доставку к нему старого «тётки» [4], который увлекается малолетками. Задачу выследить и приманить «тётку» и взял на себя Бордосец. Как ему удалось? Загадка. Но этой беспримерной способностью недомерок и был ценен – он чуял выгодные предприятия и умел организовать дельце к их с Образиной взаимной выгоде. Тем не менее доверять ему было нельзя. Образина хоть и слыл полудурком, годившимся лишь на то, чтобы размахивать дубиной, но при этом был не лишен чутья. А чутье подсказывало, что рано или поздно ему придется-таки сомкнуть пальцы душителя на костлявой шее своего зловредного напарника… за секунду до того, как тот решит воткнуть нож ему в спину. Однако момент еще не настал.

Ворча себе под нос проклятия, Образина поспешил вслед за тщедушным силуэтом, который уже огибал ротонду.

Как и говорил «тётка», назначивший им встречу, за ротондой обнаружилась хижина с соломенной крышей, стоявшая в той части сада, что примыкала к посадкам Ботанической школы. Скорее даже не хижина, а блиндаж – бревенчатые стены без окон были врыты в землю и обмазаны глиной с соломой. Впереди, чуть поодаль, за деревьями, в стеклянных панелях оранжереи отражалось растревоженное небо, на котором всклокоченные тучи играли в прятки с ночным светилом.

– Мы на месте, – шепнул Бордосец, встав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха спутника, иначе бы тот не расслышал его за воем ветра, который усилился. – С этого момента ни слова. Разговаривать с ним буду я, ты не вмешивайся. Но если увидишь, что дело принимает скверный оборот, – твой выход, крути нашего человечка в бараний рог, не стесняйся.

Образина кивнул с одобрительной улыбочкой. Когда речь заходила о том, чтобы кого-нибудь скрутить, он чувствовал себя в своей тарелке.

Не медля более ни мгновения, два плохих парня один за другим переступили порог хижины, и в нос им ударил тяжелый, мускусный, звериный запах. Дикая вонь заполняла все пространство маленького строения, она была такой ядреной, что казалась почти осязаемой. Это было до того неожиданно, что напарникам понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя и осмотреться.

Они находились в тесном помещении без мебели, если не считать притулившегося в углу маленького кривоногого столика. У стены в полном беспорядке были свалены ведра, метлы и грабли. Среди всего этого вполне обыденного инструментария выделялся один предмет: длинная жердь с петлей из железной проволоки на одном конце – похоже на силок для ловли птиц, только гигантского размера. Рядом с этой кучей в деревянном настиле пола обнаружился люк с поднятой крышкой, и под ним виднелись верхние ступеньки лестницы. На крюке, вбитом в стену, висел кенкет [5]; пламя в нем плясало и чадило от порывов ветра, залетавшего в незатворенную дверь.

Бордосец снял лампу с крюка, присел на корточки рядом с люком и опустил ее в проем, освещая подземелье. Лестница внизу заканчивалась у массивной деревянной двери, обитой железными планками. Видимо, обычно ее запирали на солидный навесной замок, который сейчас, открытый, висел на кольце, вделанном рядом в стену.

Мужчина выпрямился; уголки его рта кривились в недоброй усмешке. Приложив палец к губам, он снова сделал спутнику знак следовать за ним. Оба по очереди осторожно шагнули в люк и спустились по каменным ступенькам. Мускусная вонь под землей не исчезла, наоборот, еще больше сгустилась и сделалась удушающей. Странное звериное зловоние наводило на мысль о дыхании собаки, наевшейся падали. Не сумев сдержать дрожь отвращения, доходяга толкнул тяжелую створку, ступил за порог – и, к своему удивлению, оказался на свежем воздухе.

Первое впечатление было даже приятным – вонь рассеялась, по-весеннему пахло мокрой травой и нарождавшейся листвой. Бордосец сделал несколько шагов по утоптанной земле и огляделся. Они стояли на окруженной высокими стенами прямоугольной площадке – десяток метров в длину и примерно четыре в ширину. В центре лежали несколько крупных камней и бревно. Больше там не было ничего и никого, за исключением их самих.

– Странно, – процедил сквозь зубы Бордосец. – Он уже должен ждать здесь.

– А куда это мы вообще попали? – тихо спросил Образина (им овладела дурнота при виде высоченных стен со всех сторон). – Как будто… ну да, точно, котловина или яма какая.

Бордосец не ответил. Его внимательные шустрые глазки только что приметили низкий лаз в стене напротив двери, через которую они вошли. Похоже было на вход в пещеру. Этот черный провал казался необычным и внушал смутную тревогу. Он уже собирался подойти поближе и рассмотреть его получше, когда вдруг позади раздался стук, заставивший их синхронно обернуться. Тяжелая, обитая железом дверная створка резко захлопнулась. Бордосец отреагировал мгновенно – ругнувшись, подскочил к ней и задергал ручку. Но створка не поддалась. Обратный путь в хижину оказался отрезан – было ясно, что кто-то повесил на дверь с другой стороны замок.

Образине понадобилось чуть больше времени, чтобы сообразить, что случилось. Но едва до него дошло, что теперь они оба застряли на дне какой-то явно негостеприимной ямы под открытым небом, он бросился на подмогу напарнику – шумно отдуваясь, как заправский лесоруб, рванул дверь на себя со всей дури, а затем принялся толкать ее и снова дергать, пробуя расшатать в петлях. Но и его усилия оказались тщетными. Створка осталась, цела и невредима, на своем месте – судя по всему, она была нарочно сделана так, чтобы выдержать натиск и помощнее.

Пока верзила попусту растрачивал силы, Бордосец отошел от двери. Выражение лица у него было озабоченное, лоб прорезала морщина, мозг работал на всех оборотах с удвоенной скоростью, а пристальный взгляд снова был устремлен на черную дыру в противоположной стене ямы. Дыра тянула его к себе неумолимо, и одновременно где-то внутри нарастала глухая тревога. Это уже нельзя было назвать смутным безотчетным страхом – черный проем теперь казался ему разверстой пастью тьмы, чудовищной, алчущей, готовой его проглотить.

И вдруг он понял.

По позвоночнику сразу будто прокатилась ледяная волна. Возникло ужасное ощущение, что все его кости размякли, обратились в жидкость. В мгновение ока разрозненные детали обрели смысл, сложившись в единую картину: столь необычное место для встречи, отсутствие того, кто их сюда привел, и эта звериная вонь, терзавшая его обоняние…

– Мать твою поймать! – взвыл Бордосец голосом, который паника превратила в фальцет. – Оставь эту чертову дверь, Образина! Становись к стене, живо!

Образина бросился выполнять приказ без лишних вопросов, и в этот момент за спиной у них раздался мощный рев. В яме было слишком темно – на расстоянии нескольких шагов удавалось различить лишь неясные тени. Однако Бордосец, ставя ногу на сцепленные в замóк руки напарника, не удержался и бросил взгляд назад поверх плеча. Он мог бы поклясться, что из черной дыры только что вырвалась тень. Бесформенный сгусток тьмы, плотнее ночного мрака, рыча, быстро надвигался прямо на них.

Кровь заледенела в жилах Бордосца. Он даже перестал дышать – грудь свело от неведомого ужаса.

Однако страх одновременно придал ему сил; с энергией отчаяния он влез на плечи напарника, выпрямился и вслепую вскинул вверх руки – пальцы ухватились за край в тот самый момент, когда внизу, прямо у него под ногами, раздался удар. Точка опоры внезапно исчезла, и он повис в пустоте, думая лишь о том, чтобы не разжать руки. Из ямы неслась кошмарная какофония: рычание, стоны, удары, треск ткани. Затем весь этот шум перекрыл один жуткий предсмертный вопль.

Через несколько секунд Бордосцу удалось ухватиться крепче, перестать дергаться и раскачиваться. Теперь он мог наклонить голову и посмотреть вниз, себе за спину. Масляная лампа опрокинулась, но фитиль еще горел, и в тусклом свете взору Бордосца открылась чудовищная картина.

Изувеченное тело Образины лежало в алой луже, рядом валялась его сломанная трость со свинцовым набалдашником. На лице мертвеца застыла уродливая гримаса смертельного ужаса; изо рта торчал раздутый синий язык; налитые кровью глаза, казалось, норовили выкатиться из орбит. В низу живота разверзлась огромная рваная рана, через которую вывалились кишки и змеились рядом на утоптанной земле.

Бурый медведь монструозных размеров неспешно обходил труп по кругу. Время от времени зверь тыкал в мертвеца когтистой лапой, будто проверял, окончательно ли его покинула жизнь. Из оскаленной, вымазанной кровью пасти с желтоватыми клыками все еще вырывались свирепые взрыкивания.

Несмотря на свою деликатную позу, Бордосец испустил вздох облегчения. Ему удалось уцелеть. Замешкайся он секунды на две, лежал бы сейчас там, рядом с этим тупорылым верзилой. А ведь олух еще считал себя неуязвимым, гордо поигрывал мускулами, дебил! И что теперь? Превратился в жалкую сломанную куклу.

Должно быть, он и понять-то даже не успел, что с ним случилось…

Тощий мошенник нервно хихикнул. Слава богу, сам он родился под счастливой звездой – уберегла. Теперь оставалось только подтянуться на руках – ничего сверхчеловеческого, если учесть его малый вес. Через мгновение он будет спасен.

– Какое щекотливое положеньице! Весьма невыгодное. Того и гляди мышцы одеревенеют, долго ждать не придется. Да-да, воистину, положеньице прескверное.

Сначала раздался этот тихий, преисполненный фальшивого сочувствия голос, а потом над краем ямы показался человек. Снизу Бордосец мог рассмотреть лишь неясный силуэт верхней части тела, склонившегося над парапетом, – плечи и голова с трудом различались на фоне ночного неба в лохмотьях туч. Тем не менее у мошенника не возникло ни малейших сомнений, кто стоит там, наверху, спокойно и непринужденно, наверняка с легкой иронией поглядывая на него. И злость мгновенно уступила место страху.

– Матерь божью в душу, – выдавил он сквозь сведенные судорогой челюсти. – Ты самая подлая мразь из всех, кого я знаю!

Тень наверху поцокала языком, и снова раздался приторно-слащавый низкий голос:

– Неужто, сын мой, вас не научили в детстве, что сквернословие – дело дурное? Едва ли Господь простит вас за то, что вы всуе поминаете Его Матушку в скудоумных речах своих. Пожалуй, я даже совершенно убежден в обратном. А так уж вышло, что перед вами не кто иной, как смиренный и преданный служитель Его… покорный исполнитель высочайшей воли. – Говоря это, темный силуэт вскинул руки над головой, снял с шеи большой золоченый крест, а потом, забормотав какой-то псалом на латыни, перегнулся через перила и, воспользовавшись крестом как молоточком, принялся методично колотить по пальцам бедолаги, цеплявшегося за край ямы.

Глава 1

Своеобычный дуэт

– Овощи свежи́! Ешь, не тужи!

Миловидная зеленщица шагала по набережной Орфевр, толкая перед собой тачку, с горкой наполненную листьями салата, луком-пореем, кочанами капусты, репой и редиской, – все это девица везла на продажу, к своему обычному месту на площади Дофины.

– Овощи свежи́! Ешь, не тужи! Налетай, не зевай! Овощи све…

Она оборвала себя на полуслове и принялась ворочать тяжелую тачку, чтобы откатить ближе к фасадам. На обветренном лице девицы, привыкшей работать на свежем воздухе, фарфоровыми блюдцами поблескивали огромные бледно-голубые глаза; сейчас ее взор был устремлен на пригожего молодого человека, который шагал по тротуару навстречу. Зеленщица специально освободила ему дорогу, что было отнюдь не в ее правилах. Обычно, особенно в дождливую погоду, она даже находила злорадное удовольствие в том, чтобы подрезать какого-нибудь пузатого буржуа, забрызгав ему грязью штанины или испортив начищенные лакированные штиблеты. Но этим утром сияло ослепительное солнце, а гражданин, приближавшийся к ней, не имел ничего общего с богатенькими пузанами.

Это был стройный денди в отлично скроенном рединготе, подчеркивавшем широкие плечи и узкие бедра. Панталоны сидят как влитые. Расшитый шелковый жилет, цилиндр от Бандони, перчатки из жемчужно-серой замши и трость с серебряным набалдашником из бутика Томассена дополняли рафинированный наряд. Но не столько элегантная одежда и аксессуары неумолимо притягивали внимание к незнакомцу, сколько лицо редкой, сбивающей с толку красоты – благородной, почти совершенной, но отмеченной печатью пронзительной меланхолии. При этом пылающий взор странных, меняющих оттенок от серого до зеленого, в зависимости от падавшего света, глаз вступал в противоречие с нежными ангельскими чертами, приоткрывая душу, словно закаленную в огненном горниле, как сталь, из которой отливают самые страшные, разящие клинки.

Зеленщицу так впечатлило это зрелище, что она и не подумала подобающим образом потупиться, пока мужчина быстро приближался, – так и стояла, будто завороженная небесным явлением, смотрела на него, вытаращив глаза и разинув рот. Когда же она спохватилась вдруг, что со стороны, должно быть, выглядит смешно в этом своем экстатическом оцепенении, тотчас стушевалась, покраснела и принялась перекладывать овощи, чтобы скрыть смущение. А потом почувствовала себя совсем уж глупо, обнаружив, что незнакомец даже и не заметил ее присутствия. Он с озабоченным видом попросту прошел мимо, слегка задев девицу, но не замедлив шаг и не удостоив ее взглядом.

Взволнованная зеленщица некоторое время ошеломленно смотрела ему в спину и впала в еще большее замешательство, увидев, как он решительным шагом поворачивает на улицу Иерусалима и исчезает в подъезде бывшей резиденции председателей Парижского парламента [6]. Теперь в этом здании располагались службы префектуры полиции, и девица пригорюнилась от одной мысли, что у ее равнодушного Аполлона могут быть неурядицы с силами правопорядка. Глупо, опять же, но, взявшись за ручки тачки с овощами, она невольно взмолилась о том, чтобы пригожий молодой человек не стал жертвой несправедливых нападок со стороны полицейских.

Ей и на секунду не пришло в голову, что столь изысканный господин может сам работать в префектуре, как обычный чиновник. А между тем сумрачного красавца, вошедшего в присутственное место, уже приветствовали, отдав честь по уставу, двое дежурных в полицейской форме, стоявшие на страже в приемной.

Занятый своими размышлениями, он и этих чуть было не проигнорировал, – опомнился, лишь когда поравнялся с обоими, и небрежно ответил, ограничившись тем, что поднес набалдашник трости к полям цилиндра, после чего продолжил путь. Дежурные обменялись многозначительными взглядами, вполне выражавшими то, что оба о нем подумали. Более мстительный по натуре из этих двоих все же не удержался от комментария, проворчав себе в усы:

– Разоделся, что твой принц, и мнит себя выше других! Нечего ему делать среди таких, как мы.

Но у молодого человека не было шансов это услышать, потому что он уже стремительно, одолевая сразу по три ступеньки, поднимался по лестнице на последний этаж.

Там, на антресолях [7], было несколько комнат, когда-то служивших жильем прислуге, а теперь переоборудованных в хранилища документов. Не в пример нижним этажам, где всегда кипела бурная деятельность, архив оставался царством пыли и паутины. Исключение составляли лишь первые два помещения, недавно отведенные под рабочие кабинеты. На обеих дверях с облупившейся краской, настоятельно требовавших малярной кисти, висели одинаковые таблички с туманной надписью: «Бюро темных дел».

Молодой человек без стука вошел во второй кабинет. Через окно-фрамугу с замшелым стеклом просеивался зеленоватый аквариумный свет. В воздухе витал запах дорогого табака с отдушкой из пряностей и меда, и эта дурманящая роскошь вступала в противоречие с тесным пространством и скудной меблировкой.

Молодой человек оставил редингот и цилиндр на неустойчивой напольной вешалке и расположился за письменным столом, пребывавшим в таком плачевном состоянии, что даже самый ушлый старьевщик не выручил бы за него и десяти лиардов [8]. На означенном столе молодого человека ждала копия свежего рапорта из тех, что составлялись каждый день доверенными сотрудниками префекта полиции. В рапортах можно было прочесть о положении дел в столице и о результатах ежедневной работы разных полицейских служб: там фиксировались общественные настроения, количество произведенных арестов и выданных паспортов, особенности снабжения площадных и крытых рынков, поднятие цен на товары первой необходимости и т. п.

Молодой человек пробежал рассеянным взглядом этот образчик административной прозы и сосредоточил внимание на свежих газетах, также предоставленных в его распоряжение. Начал он с благосклонной к республиканским идеям «Насьональ», чьи авторы неустанно сокрушались в своих заметках о бездеятельности властей. После Июльской революции [9], которая возвела на трон Луи-Филиппа, прошло восемь месяцев, и журналисты хором упрекали банкира Лаффита, назначенного главой кабинета министров и, на минуточку, сторонника демократической эволюции режима, в неспособности добиться проведения необходимых стране реформ. «Увиливание» и «малодушие» – эти два слова чаще всего срывались с их пера для осуждения политики правительства.

«Газетт де Франс» выражала свою враждебность к новому королю французов [10]более откровенно. Этот печатный орган легитимистов [11]оставался верен старшей ветви Бурбонов. В новом выпуске редакция возвращалась к антиклерикальным волнениям, охватившим столицу месяц назад. В середине февраля поминальная служба в день очередной годовщины гибели герцога Беррийского [12]вызвала гнев у некоторых парижан. Страсти так разбушевались, что противники легитимистов бросились громить церковь Сен-Жермен-л’Осеруа [13], Архиепископский дворец и городскую церковную казну. Журналисты «Газетт» клеймили позором действия, очевидным образом оскорблявшие чувства верующих, и видели в этом народном буйстве неспособность новой династии вести королевство к миру и процветанию. Луи-Филиппа они упрекали прежде всего в том, что он вследствие означенных пагубных событий слишком легко уступил требованиям разбушевавшейся черни и в тщетной попытке утихомирить волнения согласился убрать лилии Бурбонов с королевского герба и государственной печати.

Третьим ежедневником, которым хозяин кабинета закончил свое утреннее знакомство с прессой, был «Журналь де деба» [14]братьев Бертен. На сей раз он ограничился тем, что пробежал взглядом заголовки. В выпуске говорилось о политической напряженности в других странах, возникшей в результате французских «Трех славных дней». Объявление Бельгией независимости и варшавское восстание против русского царя продолжали возбуждать страсти и раскалывать общественное мнение. Те, кто ностальгировал по 1792 году и освободительной поступи революционных воинств, требовали протянуть руку помощи дружественным народам, тогда как их оппоненты пугали всех риском новой большой войны в Европе, если нарушится равновесие, установленное после падения Наполеона. Но большинство статей было посвящено внутренней обстановке во Франции и мятежным настроениям, возобладавшим в Париже. Авторы означенных статей подсчитывали шансы на то, что Луи-Филипп распустит в ближайшее время палату депутатов или отправит своего премьер-министра Лаффита в отставку. Один из авторов вспоминал недавнее выступление с трибуны депутата Гизо [15]и приводил резюме его речи как констатацию поражения политики нового режима: «Франция нуждается в управлении и ощущает отсутствие такового». В целом на основе обзора прессы складывалось впечатление сумбура и нервозности в обществе, не суливших в будущем ничего хорошего.

Устало вздохнув, человек с лицом молодого греческого бога отодвинулся на стуле подальше от стола, вытянул ноги и долго массировал веки.

В свои двадцать четыре года Валантен Верн, чья должность формально именовалась «инспектор полиции», занимал весьма своеобразное положение в префектуре. По факту он был главой Бюро темных дел – официально не существующего подразделения, основанного в ноябре 1830 года для раскрытия невероятных преступлений, зачастую таких, в которых на первый взгляд есть что-то сверхъестественное, и для выслеживания преступников нового типа, пользующихся ради совершения злодеяний доверчивостью людей и достижениями научного прогресса, еще неведомыми широким массам. В этом качестве молодой сыщик напрямую подчинялся префекту полиции и только ему обязан был отчитываться. Такое положение можно было бы назвать привилегированным, даже весьма завидным, не будь оно столь ненадежным. Полномочия и служебные ресурсы Валантена были ограничены, а само функционирование бюро держалось на честном слове – в зависимости от политических пертурбаций его гипотетически могли упразднить одним росчерком пера.

Впрочем, с подобной угрозой Валантену уже неоднократно приходилось сталкиваться не только в теории, но и на практике всякий раз, когда на улице Иерусалима менялось руководство, а в эту пору политической нестабильности такое происходило нередко. С тех пор как он приступил к выполнению обязанностей в самостоятельном бюро, то есть за последние четыре месяца, инспектор уже имел дело с тремя префектами полиции. Каждый новенький начальник поначалу приходил в изумление, обнаружив у себя в ведомстве некую службу, которая по сути таковой не являлась, ибо состояла из одного-единственного инспектора Верна. Однако успехи последнего всякий раз побеждали изначальные колебания и настороженность вышестоящих. Более того, обезвреживание им автомата-душителя и разгадка тайны поющего паука побудили очередного префекта, Александра Франсуа Вивьена, удвоить штат бюро. Таким образом, в начале марта Валантен обзавелся подчиненным, отныне помогавшим ему в расследованиях.

Означенный помощник, Исидор Лебрак двадцати лет от роду, покинул родную Пикардию сразу после июльских революционных дней, не имея за душой ничего, кроме юношеского энтузиазма. Так или иначе, прозябать долее на обочине Истории, шагающей вперед полным ходом, он был не намерен и потому решил податься в столицу, чтобы вступить в Национальную гвардию Парижа. Личность ее предводителя, харизматичного Лафайета, совершенно завораживала Исидора. Но увы! Юноша столкнулся с непреодолимой бюрократической волокитой системы, которая находилась в разгаре реструктуризации. Принужденный к нескончаемому ожиданию Исидор изнывал, скрипел зубами, глядя, как мало-помалу тают его скудные средства, и спускался все ниже по социальной лестнице, ведущей от более или менее пригодных для жизни недорогих гостиниц к самым замызганным меблирашкам квартала Сент-Авуа.

Когда в конце концов Исидору сообщили, что его ходатайство о зачислении в Национальную гвардию отклонено по причине отсутствия у него постоянного места проживания, Лафайета к тому времени уже отправили в отставку, а надежды, разгоревшиеся в обществе после бурных летних волнений, растворились в первых осенних туманах. Вместо чудесного новенького мундира, о котором он мечтал, наивный провинциал обзавелся люстриновыми нарукавниками и местом письмоводителя в Префектуре полиции на улице Иерусалима.

«На безрыбье и рак щука», – утешал он себя, пока на него не обрушились новые разочарования. Рыжий, неказистый, тщедушный писарь быстро стал любимой мишенью для зубоскальства у хищной стаи шпиков и полицейских, населявших местные коридоры. Но именно на редкость уродливый облик и положение мальчика для битья привлекли к Исидору внимание Валантена Верна. Когда префект Вивьен предоставил главе Бюро темных дел возможность самостоятельно найти себе будущего сотрудника, инспектор, не колеблясь ни секунды, остановил свой выбор на ничтожном писаре. У этого далеко не очевидного и даже удивительного решения были две основные причины. Во-первых, Валантен сумел распознать живой ум за внешней кротостью страстотерпца. А во-вторых, ему нужен был послушный и неопытный подчиненный, которого он сам воспитает и научит всему по собственному разумению.

В других бригадах уже и так наперебой судачили про особое подразделение, предназначенное для расследования запутанных дел с налетом мистики, но появление своеобычного дуэта превратило сложившееся поначалу настороженное отношение к бюро в затаенную враждебность. Верн был нелюдим и недоверчив с первого дня службы в префектуре, а красота грозного архангела и унаследованное от отца состояние ставили его вне круга простых полицейских. Что же до Лебрака, его продвижение по карьерной лестнице пришлось не по душе тем, кто до этого травил юношу, – а таких было немало! – озадачив их вопросом, на ком же теперь срывать раздражение. В результате двое столь непохожих друг на друга молодых людей навлекли на себя всю злость и зависть, на которые только были способны их коллеги.

Обо всем этом угрюмо размышлял Валантен, когда в дверь его кабинета постучали.

Глава 2

Дама в беде и перстень-печатка

Инспектор выпрямился на стуле и одернул жилет, чувствуя, как сердце вдруг ускорило биение. В столь ранний утренний час его крайне редко беспокоили на рабочем месте. Лебрак быстро усвоил, что шефу после прихода в бюро нужен недолгий период спокойствия, чтобы собраться с мыслями и заново освоиться в образе полицейского, который был ему, казалось бы, совершенно чужд. Рыжий юноша как верный сторожевой пес охранял кабинет начальника от любого несвоевременного вторжения и всегда выжидал не менее часа, прежде чем заглянуть туда самому.

Почему же сегодня все пошло иначе? Валантен подумал, что это может быть связано с делом, которое заботило его сейчас более всего и над которым он работал втайне. Быть может, ему наконец принесли ту самую весть, что он нетерпеливо ждет со вчерашнего дня? Хорошо, если так. Ибо охота на Зверя затягивалась. Пора было уже с этим покончить.

В ответ на его приглашение войти порог переступил взъерошенный Исидор Лебрак. Было видно, что ему ужасно неловко. Поприветствовав шефа, он неуклюже протянул визитную карточку, изготовленную типографским способом:

Мадам Фердинанд д’Орваль
Имение «Буковая роща»
Сен-Клу


Слово «мадам» было приписано от руки чернилами.

– Я предложил ее выслушать, – попытался оправдаться Лебрак, – но она настаивает на том, чтобы поговорить с вами лично. Мадам д’Орваль уверяет, что много времени у вас не займет и что ей больше не к кому обратиться. Она считает, что вы ее последняя надежда.

– Как же выглядит эта мадам д’Орваль?

– Весьма благопристойная особа, и есть в ее облике что-то беззащитное. А еще она совершенно очаровательна.

Валантен жестом разрешил Исидору привести посетительницу в кабинет. Это и правда была прелестная женщина, бледная и тоненькая, с изящными, точеными чертами лица и золотисто-каштановыми локонами.

Вокруг глаз у нее залегли тени, а двигалась она с медлительностью выздоравливающего человека, который отважился на первый выход из дома после долгой и мучительной болезни.

Валантен вышел из-за стола, чтобы пододвинуть для нее стул. Мадам д’Орваль грациозно села и склонила голову, внимательно рассматривая хозяина кабинета. На ее губах играла ласковая и немного печальная улыбка.

– Я благодарна, что вы согласились уделить мне время. – Голос у нее был хорошо поставленный и на удивление уверенный, хоть и довольно тихий. – Мы с вами незнакомы, но мне известно, кто вы. Я следила за вашими недавними расследованиями по газетным статьям.

– Стало быть, вы читаете прессу?

– Вас это удивляет? Понимаю. Женщине из приличного общества не подобает интересоваться подобными вещами. Говорят, она должна присматривать за хозяйством, заботиться о благополучии близких и прежде всего о своем муже. Но именно забота о нем и привела меня сегодня к вам.

Валантен постарался выкинуть из головы все посторонние мысли, чтобы лучше сосредоточиться на разговоре. Однако это было не так-то легко – со вчерашнего дня его не отпускала тревога, – поэтому пока он машинально пробормотал только:

– Я вас слушаю, – и умолк.

– Меня зовут Мелани д’Орваль. Думаю, это имя ни о чем вам не говорит. Три года назад мой будущий муж удалился от дел и переехал из своего парижского особняка в принадлежащее ему небольшое фамильное имение на холмах Сен-Клу. Несчастный тогда безутешно скорбел по первой супруге, безвременно покинувшей этот мир. В ту пору мы с ним и познакомились. Мне казалось, он совершенно утратил вкус к жизни, и могу сказать, что лишь присутствие его единственной дочери Бланш, еще отроковицы в то время, помешало ему совершить непоправимое. Именно глубочайшее отчаяние этого человека и привлекло к нему мой интерес. Я желала только одного – вернуть немного радости его потухшему взору, вырвать добрейшего и достойнейшего любви мужчину из объятий небытия. И думаю, можно с уверенностью утверждать, что мне это удавалось – по крайней мере до тех пор, пока в прошлом году не случилась ужасная трагедия.

«Его единственная дочь… еще отроковица…» Валантен с бóльшим вниманием всмотрелся в лицо женщины, сидевшей напротив него. Платье и шляпка, изысканные и строгие, были в темных тонах, что явно ее старило, ибо, присмотревшись получше, инспектор пришел к выводу, что ей никак не больше тридцати. Это означало, что муж должен быть лет на десять-пятнадцать старше. Мысль о том, что она, вероятно, явилась сюда просить помощи из-за какой-нибудь вульгарной любовной интрижки, раздосадовала Валантена. Если так, придется эту мадам поскорее выпроводить. Однако хрупкая красота Мелани д’Орваль и страдание во взоре вызывали неодолимое желание взять ее под защиту. Любой нормальный мужчина при виде такой женщины немедленно проникся бы стремлением позаботиться о ней.

– Трагедия, стало быть? – произнес инспектор только для того, чтобы нарушить образовавшееся молчание, которое уже становилось неловким. – И что же именно произошло?

– Трагедия, я не преувеличиваю. Это, к сожалению, единственное подходящее слово. Полгода назад у бедняжки Бланш случился судорожный припадок. Наш семейный врач не сумел определить его причину. Неделю спустя это повторилось, и рецидив оказался для Бланш смертельным. Мы нашли ее уже мертвой, ранним утром на полу у кровати. Несчастный мой Фердинанд! Этот новый удар судьбы окончательно его сломил. Ни один отец не должен подвергаться столь жестокому испытанию!

Валантен нахмурился:

– Вы сказали, внезапная смерть постигла девушку полгода назад. Почему же вы ждали так долго, прежде чем обратиться в полицию?

Взгляд посетительницы дрогнул, зрачки расширились, она поднесла руку к груди, затем с некоторой даже горячностью покачала головой. Однако когда она снова заговорила, ее голос звучал с прежним спокойствием и уверенностью, что не могло не привлечь внимание Валантена.

– Полагаю, вы неправильно поняли, господин инспектор. Меня привела к вам вовсе не смерть падчерицы. Вернее, она имеет к этому лишь косвенное отношение. При всей трагичности, кончина была вызвана вполне естественными обстоятельствами. Но, как я уже сказала вам, мой муж тяжело пережил это новое испытание. Он отказывался смириться с гибелью единственного дитя и обратился за помощью к своего рода… медиуму. В результате некий господин, именующий себя Павлом Облановым, весьма сомнительная личность, всего за несколько недель сделался завсегдатаем в нашем доме. Он убедил моего бедного Фердинанда, что может вступать в общение с духом умершей.

Я боюсь, что этот человек попросту пользуется отчаянием моего мужа, чтобы втереться к нему в доверие с дурными целями.

– Что заставило вас так думать?

– Честно говоря, до прошлой недели я не слишком беспокоилась. Говорила себе, что блажь Фердинанда пройдет сама собой – рано или поздно он поймет, что этот мнимый славянин не обладает никакой сверхъестественной силой. Однако затем произошли один за другим два инцидента, разбудившие во мне подозрения и страхи. С тех пор я потеряла сон и аппетит.

– Расскажите об этих инцидентах.

– Первый имел место семь дней назад. Должна сказать, мы часто принимаем у себя месье Обланова – несколько раз в неделю он ужинает с нами, а каждую субботу и воскресенье остается ночевать в усадьбе. Нет смысла уточнять, что мой муж не дает себе труда посоветоваться со мной, прежде чем приглашать в дом нежеланного гостя. Так вот, в прошлую субботу я застала этого гнусного субъекта в кабинете Фердинанда. Он тотчас заявил, что заглянул туда в поисках хозяина дома, однако не сумел скрыть некоторого замешательства. Я абсолютно уверена, что он солгал и на самом деле явился в кабинет ради несгораемого шкафа, в котором хранятся мои драгоценности, а также изрядная сумма в золотых монетах. После этого я расспросила слуг, и многие из них сказали мне, что мошенник уже не раз пытался выведать у них сведения о нашем образе жизни и финансовом положении. Теперь что касается второго инцидента. Именно после него я и решила обратиться к вам за помощью. Это было три дня назад, вечером среды. Обланов уговорил Фердинанда организовать сеанс спиритуализма [16], чтобы вызвать дух Бланш. После ужина мы все разместились за столом в полумраке. Замечу, что это был солидный круглый стол на четырех основательных ножках, а не простой геридон [17]. Нас было пятеро: Обланов, Фердинанд, я и двое наших давних друзей, барон де Лонэ и его супруга. Мы сели в круг и взялись за руки, положив их на столешницу. Обланов забормотал себе под нос какие-то заклинания, затем повысил голос, призывая Бланш. Несколько минут он не мог добиться ответа, а потом вдруг ощутимый удар сотряс стол. Это был не просто толчок, отнюдь! Именно удар – стол подскочил. А дальше завязался диалог – Обланов задавал вопросы, а «дух Бланш» ему отвечал. Один удар означал «да», два удара – «нет». Все продолжалось минут десять.

– А не мог ли Обланов сотрясать стол, просто ударяя по нему снизу коленом?

– Нет, это было бы невозможно! Обланов сидел между мной и мужем, я глаз с него не спускала. Если бы он пошевелил ногами, я непременно бы это заметила. К тому же сомневаюсь, что ему удалось бы таким образом столь сильно раскачивать стол. Однако я уверена, что речь идет о каком-то мошенничестве, и, если никто не вмешается, эта история закончится весьма плачевно. – Мадам д’Орваль вовсе не пыталась произвести на слушателей драматический эффект, наоборот – она произнесла все это с трогательной улыбкой, как будто для того, чтобы смягчить прозвучавшее в ее словах недоброе предчувствие.

– Вы поделились своими страхами с супругом? – спросил Валантен.

– Об этом и речи быть не может! С тех пор как Фердинанд поддался вредоносным чарам этого мнимого колдуна, у него словно пелена упала перед глазами, он и слышать ничего не желает. Прогнать медиума мой муж согласится лишь в том случае, если кто-нибудь предоставит ему доказательства, что все это не более чем фарс и что он стал игрушкой в руках негодяя, чья единственная цель – воспользоваться отцовским горем, чтобы его ограбить. Потому я взываю к вам о помощи. Вы моя единственная надежда!

– Чего именно вы от меня ждете?

– Я уже говорила, что читала в газетах статьи о ваших расследованиях, и не сомневаюсь, что вам достаточно будет поприсутствовать на одном из пресловутых сеансов спиритуализма, чтобы разоблачить обман. Вы могли бы прийти к нам на ужин, к примеру в ближайшую среду. Я представлю вас как своего дальнего родственника. Прошлый сеанс так впечатлил супругов Лонэ, что они хотят повторить эксперимент во время своего следующего визита.

У Валантена, как и всякий раз, когда он чувствовал досаду, возникло неприятное покалывание за левым ухом; он с трудом сдержался, чтобы не почесать зудящую кожу, и сокрушенно качнул головой:

– К сожалению, я никак не смогу быть у вас в среду. В данный момент я очень занят другим расследованием, скорое завершение которого требует от меня постоянного внимания, всех моих сил и времени.

При этих словах бескровное лицо Мелани д’Орваль исказило выражение мучительного отчаяния. Ответ инспектора настолько разочаровал бедную женщину, что на нее стало больно смотреть, и это огорчило Валантена больше, чем можно было ожидать, – инспектор тотчас полностью капитулировал перед ней и указал на юного Лебрака, который в продолжение всего разговора стоял в сторонке, у самой двери, и внимательно слушал.

– Однако мой заместитель справится с этим делом не хуже, чем я сам, смею вас заверить. Его наблюдательность ни в чем не уступает моей. Ни единая деталь не ускользнет от его внимания, и по возвращении он предоставит мне подробнейший отчет. На основании этого отчета я смогу разработать план наших дальнейших действий.

Последние слова Валантена были встречены лучезарной улыбкой – казалось, посетительница сейчас захлопает в ладоши от радости. Она даже чудесным образом помолодела и выглядела бодрее, чем в начале визита.

– Это замечательно! – воскликнула Мелани. – Я так боялась, что вы примете меня за сумасшедшую! Но вы меня успокоили. Как только вы изобличите шарлатана, Фердинанд тотчас выгонит его из усадьбы без всяких сожалений, я в этом не сомневаюсь.

Валантен всплеснул руками, будто таким образом хотел выразить, что разделяет это спонтанное проявления радости со стороны мадам д’Орваль, а затем начал было вставать из-за стола в знак того, что беседа окончена, однако снова откинулся на спинку стула, вспомнив, судя по всему, о чем-то важном.

– Последний вопрос перед вашим уходом, – проговорил он, будто между прочим. – Не могли бы вы описать мне перстень таинственного медиума?

Мелани д’Орваль широко раскрыла глаза и как будто бы растерялась. Инспектор уже думал, что она выразит свое удивление в устной форме, но она тотчас совладала с собой, и ее красивое лицо снова сделалось непроницаемым.

– Сейчас, когда вы об этом заговорили, – начала она, слегка нахмурившись, – я вспомнила, что перстень у него и правда весьма примечательный. Это массивное кольцо с печаткой, которое он носит на среднем пальце левой руки. На печатке выгравированы странные знаки: семь пересекающихся окружностей, шесть из которых расположены парами вокруг центральной розетки.

– Несомненно, речь идет об алхимических символах, – авторитетно покивал Валантен. – Если я правильно понимаю, окружности и розетка – это семь металлов, соответствующих семи небесным светилам. В центре находится Солнце, которое управляет золотом. Вокруг него – меркурианская ртуть и трансмутирующее в нее юпитерианское олово, чуть выше должен быть свинец Сатурна, противостоящий лунному серебру, но отлично с ним ладящий, как ладят и марсианское железо с венерианской медью.

– Вы меня поражаете, – тихо промолвила Мелани д’Орваль, на чьем лице теперь отразилось некоторое смятение. – Однако все это выше моего понимания. Неужели перстень так уж важен?

Валантен ответил не сразу. Он встал, неспешно обошел свой рабочий стол, чтобы проводить посетительницу к выходу, и, уже взявшись за дверную ручку, сказал напоследок, чеканя каждый слог:

– Я почти уверен, что этот перстень-печатка – ключ ко всему. Можете спокойно отправляться домой. Если мои соображения верны, дело очень скоро разрешится к вашему полнейшему удовлетворению. Даю слово.

Глава 3

«Корзинка принцев»

– Как вам это удалось, месье?!

– Что именно, Исидор?

– Я конечно же о перстне-печатке! Как вы про него догадались? Это ведь просто поразительно!

Эхо шагов Мелани д’Орваль еще не стихло на лестничной клетке, а юный Лебрак уже дал волю восторгам и засы́пал шефа вопросами.

Валантен, напустив на себя скромный вид, пожал плечами:

– Не вижу тут ничего экстраординарного.

– Не видите? Правда? – иронично воскликнул помощник. – Да полно вам! Вы шутите, инспектор? Это же уму непостижимо! Женщина делится своими подозрениями по поводу совершенно незнакомого вам человека, о котором она и сама ничего толком не знает, кроме имени, а вы вдруг ни с того ни с сего спрашиваете о перстне-печатке! Она дает вам описание сего предмета, весьма лаконичное и туманное, заметьте. И что же? Вы мгновенно расшифровываете нанесенную на него символику, а в довершение всего преспокойным образом заявляете, что это ювелирное украшение позволит нам решить ее проблему! На месте мадам д’Орваль, не зная вас, я бы подумал, что вы надо мной смеетесь.

Валантен дружески похлопал юношу по плечу:

– И ты был бы категорически не прав, дорогой мой Исидор. Просто, пока я слушал рассказ очаровательной мадам д’Орваль, мне на ум пришла одна гипотеза, которая неожиданно оказалась перспективной.

– Стойте! – пылко перебил его Лебрак. – Ничего не говорите, дайте я сам догадаюсь! Вы знали, что это за перстень, или видели похожий раньше. Погодите-ка, погодите… Эта вещица может служить условным знаком для распознавания своих, неким символом принадлежности Павла Обланова к разбойной банде, с которой вы уже сталкивались… Ну же, шеф, не томите, скажите, насколько я близок к разгадке!

Инспектор ответил не сразу. Он взял со стола шкатулочку, инкрустированную перламутром, открыл ее и протянул собеседнику. Внутри лежали тонкие дорогие сигары, чей изысканный пряный аромат тотчас приятно защекотал ноздри.

– Угощайся, Исидор. Это должно пойти тебе на пользу. Некоторые полагают, что курение десятикратно увеличивает активность мозговых клеток и стимулирует воображение. На мой взгляд, физиологические обоснования подобного тезиса довольно сомнительны. Но кто знает? В сомнениях рождается истина…

– Иными словами, я попал пальцем в небо…

Валантен раскурил обе сигары, отдал одну Исидору, затем вернулся за стол и принялся с интересом наблюдать за поднимающимся к потолку облачком.

– Я бы не выразился так тривиально, однако должен признать, что ты весьма далек от истины.

– Стало быть, мы вернулись к моему первому вопросу. – Лебрак по неопытности затянулся сигарным дымом и попытался сдержать кашель. – Как вам все-таки удалось?

– Я же только что сказал тебе: простое предположение попало в цель. Следи за ходом моей мысли. Не нужно быть экспертом в медицине, чтобы знать, что мертвые не встают из могил и не заводят беседы с живыми. Спиритуализм, вошедший нынче в моду у англосаксов, – пустое баловство, не более. Значит, наш Обланов не кто иной как шарлатан, равно как и прочие его собратья по ремеслу. Сеанс, который произвел такое впечатление на нашу посетительницу, был надувательством.

– Но она ведь нас заверила, что все время наблюдала за медиумом, – наивно заметил Лебрак. – Сказала, что глаз с него не спускала.

– Верно, но ее внимание было сосредоточено не в том месте. Она смотрела под стол, а все интересное происходило на столешнице. Этот трюк используют некоторые мошенники в Америке, они придумали, как «разговорить» духов и заставить трястись стол. Их метод, более изобретательный и впечатляющий, чем банальный удар коленом снизу, действует безотказно. А нужно всего-то закрепить на поверхности столешницы маленький, согнутый под прямым углом винтик. При условии, что отверстие для него вы проделаете заранее, вставить винтик можно будет всего за несколько секунд, а в полумраке, которого от хозяев обычно требуют мнимые чародеи, ссылаясь на то, что им так, дескать, легче будет сосредоточиться, его никто не заметит. Когда участники сеанса кладут ладони на стол, лжемедиуму достаточно подцепить горизонтальную часть согнутого винтика кольцом на своем пальце. Держаться он будет крепко и, опять же, незаметно. Все остальное – не более чем актерская игра. Вы делаете вид, что пытаетесь удержать трясущийся от потусторонних ударов стол на месте, а на самом деле сами заставляете его подпрыгивать.

Лицо Исидора Лебрака расплылось в блаженной улыбке:

– Поразительно! Стало быть, когда вы спросили о перстне…

– Я всего лишь забросил рыболовный крючок наугад. Однако ответ Мелани д’Орваль позволяет сделать вывод, что я, скорее всего, не ошибся.

– А как же узоры на печатке? Каким образом вы поняли их смысл так быстро?

– Элементарная логика, Исидор. Шарлатан, претендующий на обладание сверхъестественной силой, наверняка интересуется оккультными науками, прежде всего астрологией и алхимией, которые тесно связаны между собой. Я и сам обладаю в этих областях начальными знаниями. Композиция из семи кругов, символизирующих металлы и планеты, встречается не так уж редко. К примеру, ты можешь ею полюбоваться в нескольких шагах отсюда, на портале Непорочной Девы в соборе Парижской Богоматери. Круги вытесаны на саркофаге, который изображен на среднем ярусе тимпана [18].

Исидор покачал головой – его явно впечатлили дедуктивные способности и эрудиция начальника, но при этом возник и новый вопрос.

– Кое-что ускользает от моего понимания, – сказал он. – Из нас двоих, как вы только что блистательно продемонстрировали, разоблачить мошенника Обланова лучше всего удастся именно вам. Так почему же тогда в имение д’Орвалей вы посылаете меня? Зачем вам выдумывать несуществующее дело, от которого вы якобы не можете отвлечься, вместо того чтобы спокойно пожинать лавры, чего вы несомненно заслуживаете?

На мгновение глаза Валантена потемнели, а челюсти крепко сжались. Он подумал о тайном расследовании, которое занимало в последние дни все его мысли. Естественно, помощнику он ничего об этом не рассказывал. Дело было сугубо личное, и Валантен собирался решить его по-своему, не стесняя себя официальными правилами и ограничениями. Ради достижения цели он готов был свернуть с хоженых троп и даже действовать за гранью закона. Лебрак, юноша честный и простодушный, не смог бы этого принять.

– Тебе нужно набираться опыта, Исидор, – ответил наконец инспектор. – В имении ты сможешь отточить свою наблюдательность. Вечер в обществе представителей высшего света сулит таинственные и – чем черт не шутит? – опасные события. Для тебя это будет возможность раз и навсегда заткнуть рты тем олухам, которые кричат, что ты не годишься в полицейские, мол, ни умом, ни статью не вышел. – Он сделал паузу и иронично усмехнулся. – Кроме того, сдается мне, ты не остался равнодушным к утонченному шарму мадам д’Орваль. По-моему, в роли странствующего рыцаря, спешащего на помощь к попавшей в беду прекрасной даме, ты будешь великолепен!

Лебрак покраснел до корней рыжих волос и поспешил покинуть кабинет шефа, смущенно пробормотав себе под нос слова прощания. Валантен, который только того и ждал, нарочно спровоцировав юношу, не сумел сдержать улыбку. Однако озабоченное выражение тотчас вернулось на его лицо, и он посмотрел на карманные часы. Стрелки еще не доползли до десяти утра. Он поднес «луковицу» к уху, словно хотел убедиться, что механизм работает. Мелькнула мысль, что, если в кратчайший срок ему не принесут долгожданные известия, ближайшие часы грозят обернуться мучительным испытанием.

Это опасение, увы, оправдалось.

Когда, наскоро перекусив, инспектор решился покинуть префектуру, чаша его терпения была исчерпана до дна. Чего уж тут говорить о благоразумии – он больше не мог пребывать в изматывающей неопределенности, ломая голову над тем, что могло случиться с Бордосцем и Образиной. Две ночи и один полный день Валантен постоянно гадал, почему два бандита не дают о себе знать. Определенно произошло что-то непредвиденное. И ему необходимо было выяснить, что именно. Немедленно! К черту осторожность!

Погруженный в свои мысли Валантен, не замечая других прохожих, перешел Сену по Пон-Нёф – на левый берег ему нужно было лишь для того, чтобы заскочить домой за оружием. Он занимал роскошные апартаменты в четвертом этаже буржуазного здания на улице Шерш-Миди – простому полицейскому такое жилье, разумеется, было бы не по карману, но Валантен после трагической гибели своего приемного отца, Гиацинта Верна, случившейся пять лет назад, унаследовал изрядное состояние, а разумные инвестиции на бирже обеспечили ему приличную ежегодную ренту, которая вполне могла бы избавить от необходимости зарабатывать на жизнь. Могла бы, будь на то воля Валантена. Но в полицию он пошел вовсе не ради жалованья.

В свое время молодой человек бросил научные штудии и отказался от учебы в Политехнической школе [19], чтобы заняться изучением права и добиться должности инспектора в Префектуре полиции – только потому, что хотел продолжить дело своего благодетеля. Валантен до сих пор с глубочайшим волнением вспоминал, какое он испытал потрясение, когда, разбирая бумаги покойного отца, нашел упоминание о преступнике, выслеживанию которого Гиацинт Верн посвятил свои последние годы. В тот миг целый пласт его, Валантена, собственной жизни, похороненный в глубинах памяти, внезапно и сокрушительно вырвался из небытия.

Забытый период его прошлого был связан с конкретным местом на земле. С уединенным домиком неподалеку от нищих предместий Парижа. Там был сырой погреб с толстыми стенами из песчаника, с оконцем, наглухо заколоченным досками, и массивной, обитой железом дверью. В погребе койкой служила деревянная доска, привинченная к стене, и там была клетка, врытая в земляной пол. Сваренная из толстых стальных прутьев, она была чуть больше собачьей конуры. Тесное подземелье тонуло в полумраке, пропитанном вонью перегноя и плесени. В подземелье царил затхлый могильный дух. Как в склепе. В этом месте можно было пропасть навсегда, сгинуть, раствориться в томительном ожидании и собственных страхах. Вдали от рода людского. Вдали от всего человеческого.

У того периода его прошлого было лицо. Лицо Викария – омерзительного преступника, которого отец Валантена выслеживал семь долгих лет в самых скверных кварталах Парижа. Лицо монстра, который, как людоед из страшных сказок, на своем пути оставлял мертвых детей. Лицо жестокого извращенца, того, кто оставил на сердцах Гиацинта Верна и его сына кровавый отпечаток, будто заклеймил их каленым железом, и с тех пор они оба были одержимы стремлением заглянуть в глаза Злу с большой буквы, чтобы его уничтожить.

Викарий… Его длинные белые кисти в набухших венах, будто обвитые под кожей змеями, костлявое, узкое, как лезвие ножа, лицо, блестящий лысый череп, глубоко посаженные порочные глаза до сих пор преследовали молодого инспектора в кошмарных снах. Именно для того, чтобы положить конец злодеяниям демона в сутане, Валантен и поступил на службу в полицию. И его решимость достигнуть своей цели усилилась прошлой осенью, когда он узнал, что этот негодяй еще и заказал убийство его отца, чью внезапную гибель до тех пор все считали несчастным случаем [20].

Той осенью, благодаря сведениям, раздобытым Видоком, прежним начальником Сюрте [21], Валантен оказался в двух шагах от поимки своего врага. Он проник в последнее известное убежище Викария, находившееся в загаженном переулке квартала Сен-Мерри. Но увы! Птичка в очередной раз успела упорхнуть, а в клетке остался лишь изуродованный труп очередной невинной жертвы.

После того прискорбного эпизода Викарий растворился во мраке – исчез в бедняцких кварталах Парижа, как крыса в сточной канаве. Но Валантен знал, что рано или поздно злодей высунет нос на поверхность – инстинкты и неутолимый голод хищника в конце концов заставят его потерять осторожность. Потому инспектор связался со всеми своими осведомителями и пообещал щедрое вознаграждение из личных средств тому, кто приведет к нему Викария или как-то поспособствует его задержанию. Четыре дня назад он почти поверил в успех, когда к нему явился некий субъект, называющий себя Бордосцем, и заявил, что они с напарником по прозвищу Образина знают, как поймать зверя, и сделают это своими силами. Но с тех пор от них не было ни слуху ни духу. Похоже было, что два бандита, на которых он возложил столько надежд, попросту его кинули и теперь можно не ждать от них вестей.

Очнувшись от своих размышлений, Валантен обнаружил, что он уже добрался до перекрестка Круа-Руж. Сейчас, в разгар субботнего дня, здесь было довольно оживленно – кареты знатных особ, после революции обосновавшихся в особняках богатого пригорода Сен-Жермен, едва разъехавшись на перекрестке, спешили дальше – к Марсову полю, садам Тюильри или к Елисейским Полям. Воздух полнился перестуком лошадиных подков и лязгом железных ободов на колесах экипажей. Чуть поодаль в эту какофонию вносил свою лепту точильщик, скрежетавший точильным камнем и пронзительно зазывавший клиентов. Инспектор на ходу засмотрелся, как ловко этот мастер заостряет лезвие топора, когда его вдруг окликнул знакомый голос:

– Эй, Иерусалим! Немного солнца на ваши ботинки?

Валантен обернулся в ту сторону, откуда прозвучал вопрос. Чистильщик обуви, мальчишка в криво нахлобученном на голову картузе, великоватом для него, махал инспектору рукой, и тот, сразу заулыбавшись, зашагал к нему, роясь по карманам в поисках мелких монет:

– Как твои успехи, Клоп? Еще не стал миллионером?

Валантен, человек по натуре замкнутый и осторожный, тяжело сходившийся со взрослыми людьми, не питал подобных предубеждений к детям, наоборот – ему нравилось с ними общаться, и он всегда легко находил слова, позволявшие завоевать их доверие. Этого мальчишку в обносках, бродившего со своими щетками и банками ваксы в окрестностях его жилища, он давно взял под крыло. Беспризорник лет десяти поначалу дичился, и Валантену понадобилось употребить все свое терпение, чтобы потихоньку приручить его. В итоге он нашел способ помогать пацаненку, не ущемляя его самолюбие, – нанял шустрого чистильщика в качестве осведомителя, чем тот, похоже, даже гордился.

– Ну, знаете, на те жалкие гроши, что вы мне подбрасываете, зáмок в Испании не построишь! Известное дело – все вы, буржуи, жадины!

– Так ведь зевать не надо, и глаза разуй, вот и будешь больше зарабатывать, – с притворной суровостью проворчал Валантен, – а то от иных рыб толку больше, чем от тебя, – болтают так, что не остановишь.

Мальчишка пожал плечами:

– Да что я сделаю-то? Этот ваш паршивый Викарий будто сквозь землю провалился. Зато я могу пока начистить вам ботинки так, что солнечных зайчиков гонять будете.

– В следующий раз, Клоп. – Валантен положил на ладонь мальчика монету. – У меня дела.

– Тогда удачи в фараонской работе, Иерусалим! Но не сильно там лютуйте с нашим братом мазуриком [22]. Когда господа набивают себе карманы, рядом завсегда должен быть добрый бедняк с ловкими руками, чтобы немножко облегчить ношу. Так уж повелось испокон веку!

Мальчишка заговорщически подмигнул инспектору и зашагал прочь, насвистывая. Валантен был рад, что его встретил, – бодрая трескотня отвлекла его от забот. Он быстро забежал в свои апартаменты – сменил парадную трость на ту, что являла собой грозное оружие, поскольку служила ножнами для отточенного стального клинка, и прихватил бундельревольвер Мариетта – «пистолет-перечницу» с пятью вращающимися стволами, весьма эффективный на короткой дистанции при столкновении сразу с несколькими противниками в замкнутом пространстве. Экипировавшись таким образом на все случаи жизни, он покинул квартиру, подозвал извозчика на улице Гренель и велел отвезти его к королевской церкви Марии Магдалины, еще не достроенной. Там Валантен вышел на бульвар и свернул на улицу Дюфо, которая вместе с улицей Нёв-де-Люксамбур ограничивала особый район, служивший местом встреч мужчин с определенными предпочтениями.

Сейчас, в самом начале вечера, народу здесь было мало, но с наступлением сумерек, когда тени поползут по фасадам, захватывая территорию, на означенных улицах возникнет оживление, начнется замысловатый балет, поставленный по строгим правилам. Чувственные силуэты заскользят, заколышутся, завладеют мостовыми. Стреляя глазами по сторонам, запорхают от фонаря к фонарю, словно ночные бабочки, корветы [23]в поисках клиентов. Здесь, в месте средоточия мужской проституции Парижа, и надлежало искать обоих бандитов, с которыми связался Валантен.

Инспектор остановился у скромной вывески на одном из домов. На простой, сколоченной из досок панели были неумело намалеваны корзинка с цветами и корона над ней. Заведение под названием «Корзинка принцев» во всем проявляло эту внешнюю скромность и по виду ничем не отличалось от обычных доходных домов на той же улице. В отличие от традиционных домов терпимости, контролируемых государством и обязанных держать все окна освещенными от заката до рассвета, бордели, где мужчины проводили время с мужчинами, не подчинялись никакой регламентации. Будь это притоны засекреченные, в самых грязных кварталах, или же респектабельные, вроде «Корзинки принцев», пользовавшиеся преступным попустительством, ибо туда наведывались сливки общества, считалось, что официально они не существуют. Гражданские власти предпочитали закрывать на все глаза и отрицать их реальность, а полицейские службы, даже зная местонахождение подобных заведений и ведя тайное наблюдение за ними, воздерживались от формальных рапортов на их счет.

По звону колокольчика безмолвный слуга распахнул двойные, обитые железом дверные створки и проводил Валантена в вестибюль, декорированный малиновым бархатом. Та же бархатная тишина царила во всем здании – этому способствовали мягкие ковры, тяжелые драпировки и портьеры, за которыми скрывалось множество внутренних дверей. Представившись и назвав свою должность в полиции, Валантен последовал за слугой через анфиладу небольших салонов, пустых еще в этот час. Статуи эфебов в каждом из них, импозантные хрустальные люстры, пьянящие ароматы цветов, которые были там повсюду, обилие зеркал, отражавших все это в бесконечном головокружительном мизанабиме [24], вызвали у инспектора приступ тошноты. Как и лицемерно-слащавая улыбочка хозяина – усача с глазками-угольками, облаченного в шелковый домашний сюртук.

Еще будучи инспектором службы надзора за нравами, Валантен пару раз сталкивался с этим гражданином, в официальных бумагах проходившим как Жоашен Ферран, но завсегдатаям «Корзинки принцев» он был известен под прозвищем Крутобедрая Тата. И Валантену этот гражданин не нравился. Во время разговоров со скользким как угорь, лукавым и уклончивым Ферраном у него всегда возникало впечатление, что он держит в руках переполненный ночной горшок.

В этот раз Тата вел себя не менее гнусно и на вопросы отвечал через губу. Знает ли он, где найти Бордосца и Образину? Нет, он не имеет об этом ни малейшего понятия. Не является ли Образина одним из его сотрудников? Действительно, означенный субъект служит здесь подсобным рабочим и заодно присматривает за порядком, чтобы какие-нибудь скандалисты не испортили репутацию заведения, однако вот уже два дня, как он не появлялся на рабочем месте и даже не потрудился предоставить объяснения. Часто ли означенный субъект себе такое позволяет? Еще чего не хватало! Персонал «Корзинки принцев» проходит тщательный отбор, к сотрудникам предъявляются строжайшие требования, и, если этот увалень не явится на службу в ближайшее время, Крутобедрая Тата сочтет себя вправе вышвырнуть его манатки за дверь. Стало быть, Образина живет здесь же, при заведении? Можно ли в таком случае осмотреть его комнату?

Последние два вопроса Феррана разозлили, его лицо сделалось непроницаемым, а напускная елейная вежливость дала сбой.

– Даже не мечтайте, – отрезал он. – Если только у вас нет официального разрешения на обыск в этом доме. А я сомневаюсь, что оно у вас есть, – всем известно, что вы более не числитесь в службе надзора за нравами. Забота о безупречной репутации нашего заведения не позволяет мне предоставлять первому встречному возможность бродить тут, где ему вздумается.

При обычных обстоятельствах Валантен не спустил бы Феррану столь презрительного тона – он терпеть не мог подонков, которые слишком много о себе мнят. Однако сейчас молодой человек позволил отвести себя к выходу без возражений. Короткого визита хватило, чтобы подтвердились его наихудшие опасения. Дело определенно приняло скверный оборот, Бордосец с Образиной совершили ошибку и поплатились за нее. Судьба обоих бандитов его ничуть не волновала, но исчезновение этих двоих могло означать только одно – что поганый Зверь ускользнул от него в очередной раз.

И от этой мысли у Валантена на душе кошки скребли.

Глава 4,

в которой речь идет о женщинах и женских чаяниях

На следующий день, будь у него возможность, Валантен с самого утра начал бы расследовать таинственное исчезновение Бордосца и Образины. Однако он уже пообещал посвятить всю первую половину воскресенья Аглаэ Марсо.

После того как вместе они прошли через опасные испытания и Валантен приоткрыл хорошенькой актрисе тайну своего прошлого – прошлого ребенка, пережившего насилие [25], – их отношения приняли двусмысленную форму любви-дружбы, когда каждый, из страха оттолкнуть другого, боялся совершить шаг, который можно было бы истолковать как слишком явную попытку сближения. Девушка продолжала играть в театре мадам Саки на бульваре Преступлений [26]– благодаря своим талантам она блистала в кровавых мелодрамах, пользовавшихся большой популярностью. Валантен регулярно бывал на ее спектаклях, аплодировал от души, а после вел Аглаэ ужинать в лучшие рестораны столицы. Этим их общение и ограничивалось, несмотря на очевидное взаимное влечение. Оба старались избегать интимных моментов, и оба надеялись, что время потихоньку само рассеет чувство неловкости, которое – как опять же казалось каждому из них – другой должен испытывать в его или ее присутствии.

Аглаэ особенно боялась торопить события, чтобы случайно не обидеть Валантена и не разрушить тот образ, который он позволил ей увидеть одним глазком, – образ обольстительного мужчины, кому она могла бы отдать свое сердце, если бы он был способен полюбить; образ человека с украденным детством, пребывающего во власти внутренних демонов, терзаемого гневом и виной, умеющего быть жестоким, но также ранимого, готового отдать свою жизнь ради победы над злом и защиты слабых. Девушка не знала, найдет ли он когда-нибудь успокоение, но хотела бы оставаться рядом с ним, когда и если это случится. Возможно, тогда ей удастся убедить его, что она – единственная, кто сможет ему помочь окончательно исцелиться от ран.

Она очень настаивала, чтобы в это воскресенье Валантен сходил с ней на улицу Тэбу, где состоится выступление ораторов, объявивших себя наследниками сенсимонизма [27]. Инспектор особого энтузиазма не выказывал с самого начала. Планы Аглаэ казались ему слишком скучными для погожего весеннего утра, и он считал, что лучше уж совершить речную прогулку до Отея, чтобы погулять там на природе и полюбоваться сельскими пейзажами. Но Аглаэ стояла на своем. Она хотела познакомить его с новыми подругами: «Это удивительные женщины! Вот увидите! Я уверена, вас тоже увлекут их идеи – они хотят возродить дух эпохи Просвещения и ведут борьбу за освобождение женщин от цепей, в которые их заковало общество!»

Когда Валантен утром заехал за девушкой, он как будто бы и не заметил, что она принарядилась специально для него. А между тем Аглаэ была в новеньком платье, заказанном у модной портнихи, которая согласилась взять гонорар контрамарками в театр для себя и своего кавалера. По снятым с актрисы меркам платье было идеально сшито из легкой набивной ткани, с окантовкой выреза линоном – тонким батистом, – и выгодно подчеркивало восхитительные округлости ее фигуры. Свои роскошные темные волосы она собрала в пучок, оставив завитые на английский манер локоны на висках.

Однако Валантен, к величайшей досаде юной актрисы, не догадался сделать ей ни единого комплимента, хуже того – посоветовал прикрыть обнаженные плечи крепдешиновой шалью, поскольку утро выдалось прохладным.

Когда он подавал ей руку, чтобы помочь сесть в фиакр, Аглаэ уже не могла сдерживать обиду и выразила ее в иносказательной форме:

– Знаете что, мой добрый друг? Пора бы вам уже обзавестись женщиной, которая будет о вас заботиться, иначе скоро вы превратитесь в закоренелого холостяка из тех, с кем никто не хочет общаться, потому что одиночество делает их ужасными растяпами, которые дальше собственного носа ничего не видят.

– Забавно, что вы об этом заговорили, – отозвался Валантен, словно и не заметив недовольного тона спутницы. – Я как раз недавно решил нанять служанку, чтобы занималась всякими домашними делами.

– Служанку? Вы серьезно? – с некоторой холодностью взглянула на него Аглаэ.

– Ну конечно! Надо было озаботиться этим раньше. Мне нужно, чтобы кто-нибудь стирал белье, делал уборку и заставлял меня худо-бедно соблюдать режим питания. В общем, я обратился в бюро по найму прислуги, и уже завтра утром мне должны прислать кандидаток. Очень рассчитываю, что вы согласитесь помочь мне с выбором. Честно признаться, я не имею ни малейшего понятия, какие вопросы следует задавать и каких критериев придерживаться, чтобы определить идеальную домработницу.

Аглаэ издала глубокий вздох – полуразочарованно, полусмиренно:

– Что ж, если только этим я могу вас порадовать…

– Дорогая моя! Не просто порадовать – вы тем самым снимете с моих плеч тяжелое бремя! В настоящее время у меня голова занята совсем другим, и нет возможности отвлекаться на домашние хлопоты. – Словно для того, чтобы подтвердить это заявление, Валантен погрузился в свои мысли и до конца поездки не произнес больше ни слова.

Аглаэ поглядывала на него краешком глаза. Она не могла не заметить озабоченную морщинку, появившуюся у молодого человека на лбу, и то, что его зеленые глаза приняли стальной оттенок, обычно свидетельствовавший у него о сильных переживаниях.

Когда кучер высадил их на улице Тэбу, зал, где должно было состояться выступление сенсимонистов, уже заполнился слушателями. Публика являла собой смешение разных социальных слоев – рабочие в блузах соседствовали с буржуа в рединготах, – но главной особенностью было изрядное количество женщин, пришедших поодиночке или небольшими компаниями послушать правильные речи. Аглаэ, взяв Валантена за руку, потащила его за собой в эту пеструю, бодро гомонящую толпу с целью пробиться поближе к помосту, на котором сидели ораторы. Она указала ему на мужчину лет тридцати пяти – тот как раз заканчивал экзальтированную речь, стоя за трибуной.

– Это Проспер Анфантен, верховный отец сенсимонистского движения! [28]– с сияющими от возбуждения глазами шепнула юная актриса. – Какая жалость, что мы прибыли только к концу его выступления! Он человек выдающегося ума!

Валантен, неприятно задетый ее восторженным тоном, присмотрелся к докладчику более внимательно. Проспер Анфантен и правда был не лишен обаяния – высокий, статный, интеллигентного вида, с красивыми волнистыми волосами. Но инспектору совсем не понравился его горячечный взор [29].

Опасаясь обидеть спутницу, он, однако, позволил себе замечание лишь по поводу курьезных облачений ораторов:

– Какие у них занятные балахоны! Такое впечатление, что там собрались безумные банкиры, которых упаковали в смирительные рубашки, чтобы они не спалили деньги своих клиентов.

Все мужчины на подиуме действительно были в одинаковых серых блузах без пуговиц, надетых поверх приличных выходных костюмов. Аглаэ, опьяненная атмосферой зала, пояснила дрожащим от избытка чувств голосом:

– С тех пор как движение, благодаря Анфантену, обрело религиозную наполненность, все его последователи носят такие блузы, которые застегиваются на спине. Это символ братства и способ напомнить, что каждый из них зависит от ближнего своего.

– Оригинальная находка, должен заметить. Однако, согласитесь, это несколько непрактично.

Аглаэ, захваченная происходящим на подиуме, не обратила внимания на иронию в голосе Валантена и указала на миниатюрную женщину, которая только что подошла к трибуне:

– А вот и Клэр Демар! Я привела вас сюда главным образом для того, чтобы вы послушали именно ее! Она… она просто необыкновенная! По силе убеждения с ней никто не сравнится. Впрочем, вы сейчас сами увидите, как она умеет воодушевлять толпу.

Валантен не смог скрыть сомнения. В отличие от Анфантена новая докладчица особого впечатления не производила – хрупкая брюнетка лет тридцати с правильными, но суровыми чертами лица. Она тоже в первую очередь привлекала взгляд эксцентричностью своего наряда, каковой состоял из красного берета, юбки того же цвета, широкого кожаного пояса-портупеи, перекрещенного впереди, и такой же серой блузы, как у ее соратников-мужчин, с той разницей, что у Клэр Демар была крупными буквами вышита на ней фамилия. Пока все выглядело так, как будто несколько актеров в костюмах комедийных персонажей сбежали из бродячего театра в разгар спектакля. Впрочем, инспектор не стал делать выводы на основе первого впечатления. Его опытный взгляд быстро распознал в докладчице женщину беспримерно решительную. Весь ее облик, начиная с пламенного взора, выдавал характер чрезвычайно страстный.

И как только с трибуны зазвучали ее первые слова, Валантен получил тому подтверждение. Речь Демар была резкой, корявой, отрывистой, но в голосе было столько искренней убежденности, что она немедленно завладела вниманием аудитории. Глухой гомон, до того волнами прокатывавшийся по залу, почти сразу стих, а все взгляды устремились к миниатюрной брюнетке, словно притянутые магнитом.

– Я хочу говорить с народом. Слышите меня? С народом! Это означает, что я обращаюсь как к мужчинам, так и к женщинам, ибо в порядке вещей забывать всякое упоминание о женщинах, когда речь идет о народе, забывать о женщинах, при том что они составляют бóльшую часть народа, служат народу, опекают его в детстве и в старости, ублажают и питают в пору зрелости, бурнокипящей или стылой [30].

Из всех присутствовавших в то утро в зале на улице Тэбу Валантен был самым рассеянным слушателем Клэр Демар. Его внимание неумолимо отвлекалось на Аглаэ, которая стояла рядом и, в отличие от него, не упускала ни слова из зажигательной речи своей вдохновительницы. Актриса трепетала всем телом в унисон ораторше, а на самых громокипящих пассажах невольно крепче сжимала локоть спутника со всем пылом. Валантен был немало озадачен зачарованным восхищением, которое читалось в ее глазах цвета золотистого каштана. Он уже видел у нее этот завороженный взгляд несколько месяцев назад, когда Аглаэ спасала его от полиции, устроившей на него облаву по ложному обвинению в преступлении, и отлично знал, что если на лице этой девушки появляется такое выражение, значит, она готова на самые отчаянные, безумные поступки.

Тем временем Клэр Демар продолжала выступление, постепенно повышая голос:

– Социальный индивид – это не мужчина как таковой и не женщина как таковая. Социальный индивид – это мужчина и женщина. Но мы остаемся в рабстве у мужчин, являясь их матерями, сестрами, супругами, и более не желаем быть для них смиренными служанками.

Валантен ненадолго отвлекся от наблюдения за Аглаэ, чтобы взглянуть на подиум. Он заметил, что некоторые мужчины из окружения Анфантена морщатся на самых смелых словах ораторши. В рядах слушателей тоже кое-где слышался шепот неодобрения, заглушаемый, однако, аплодисментами и возгласами поддержки со стороны женского большинства.

Клэр Демар, равнодушная к реакции аудитории, чеканила речь с той же убежденностью и жаром, приближаясь к кульминации:

– Противникам тиранической эксплуатации женщин в угоду мужчинам следует помнить, что истинные республиканцы – те, кто не желает ущемления в правах ни единого члена общества. Необходимым, неотъемлемым, священным условием должно стать участие женщин в учреждении любых законов. Необходимым и священным должно быть требование рассматривать их принадлежность к слабому полу не как препятствие к законодательной деятельности, а как напоминание о том, что любой закон, касающийся женщин и принятый одними мужчинами, окажется тяжким и губительным бременем для их плеч.

Аглаэ даже подпрыгнула от избытка чувств, неистово захлопав в ладоши. Она в буквальном смысле не могла устоять на месте.

– Говорила же я вам, что Клэр просто необыкновенная! – выпалила юная актриса, повернувшись к Валантену; лицо ее разрумянилось от ликования. – Идемте! Я вас с ней познакомлю. Ну же, скорее!

Не дав спутнику времени возразить, она схватила его за руку и увлекла за собой к лестнице, ведущей на помост. Возле ступенек Клэр Демар уже принимала жаркие похвалы от двух своих поклонниц. Одна из них была блондинка, вторая – брюнетка; объединяли девушек одежда простых работниц и крайне юный возраст. Валантен дал бы обеим не больше двадцати на вид. Светловолосая, заметив пробиравшуюся к ним сквозь толпу пару, широко заулыбалась.

– Кого я вижу! – воскликнула она, бесцеремонно их разглядывая. – Ты тоже была на выступлениях, Аглаэ! А красавчик у тебя на буксире – наверное, тот самый сказочный Валантен, о котором ты уже несколько недель болтаешь без умолку, все уши нам прожужжала. Как чудесно! Ведь мы про него до сих пор только слышали и ни разу не видали, уже даже начали подозревать, что ты его выдумала!

Аглаэ представила всех друг другу. Бойкую блондинку звали Мари-Рен Гендорф, и она работала белошвейкой неподалеку от площади Руаяль. Ее приятельница Дезире Вере, более сдержанная и чуть постарше на вид, трудилась портнихой в ателье на равнине Иври. Обе недавно приняли решение присоединиться к борьбе, которую Клэр Демар, покорившая их своей харизмой, вела за эмансипацию женщин. Бывали они периодически и в доме Анфантена на улице Монтиньи – в штаб-квартире сенсимонистов, где лидеры движения создали небольшую коммуну, чей уклад жизни поистине бросал вызов буржуазной морали той эпохи. Это место было похоже на открытый всем ветрам улей, где разнообразные идеи циркулировали не менее вольготно, чем его обитатели. Инспектор вспомнил, что еще в те времена, когда он работал в службе надзора за нравами, ему попадались рапорты, в которых упоминались многочисленные жалобы соседей, и враждебность их вызывали не столько вольные мысли учеников Анфантена, сколько их вольные нравы.

Мятежный дух привлекал Валантена в Аглаэ не в меньшей степени, чем ее очаровательная внешность, тем не менее ему не понравилась новость о том, что актриса тоже успела несколько раз побывать на улице Монтиньи. Впрочем, именно там она и познакомилась с тремя женщинами, две из которых – юные Мари-Рен и Дезире – стали, по ее же словам, для нее самыми близкими подругами.

– Мы рассчитываем на повсеместное распространение сенсимонизма, чтобы вызволить женщин из домашнего рабства, – пояснила актриса своему спутнику, поглядывая при этом на Клэр Демар, будто искала ее одобрения.

– Когда удастся привлечь к нашему делу достаточное количество умов, – подхватила Мари-Рен с еще большим воодушевлением, – мы добьемся преобразования семейного уклада, возвращения разводов, равенства для обоих супругов и обоих родителей, а также прáва для женщин получать образование, соответствующее их умственным способностям.

– Но и этого всего будет недостаточно, – холодно вмешалась в разговор Клэр Демар. – Наша высшая цель – добиться гражданского и политического равенства с мужчинами. Мы станем требовать для женщин допуска к свободным профессиям, а также возможности для представительниц нашего пола, называемого слабым, участвовать в судах присяжных и политических собраниях наравне с теми, кто причисляет себя к сильному полу.

Валантен не мог не признать, что огненная энергия, исходившая от этой хрупкой особы в красном берете, произвела впечатление и на него самого. Тем не менее огонек ревности, не дававший инспектору покоя с начала этого собрания, и свойственное ему неприятие любой пропаганды, заставили его бросить Клэр Демар вызов.

– Стало быть, путь к цели вам предстоит неблизкий, – усмехнулся он. – По крайней мере, если судить по августейшему ареопагу, захватившему власть на этих подмостках. Я там вижу сплошь бороды да бакенбарды, брюки да штиблеты, а юбок что-то не наблюдается…

Клэр Демар устремила пронзительный взгляд полыхающих огнем глаз на красивое лицо Валантена – у него тотчас возникло неприятное ощущение, что она читает его, как открытую книгу, и уже догадалась об истинной причине прозвучавшего сарказма.

– А что вы хотите? – пожала плечами Клэр. – Мужчины склонны побаиваться умных женщин. Мы им категорически не нравимся. Впрочем, большинство женщин нас тоже недолюбливают.

– Да что вы? Отчего же?

– И те и другие в глубине души опасаются, что общественный уклад, который их вполне устраивает, может пошатнуться. Столетия патриархата превратили каждого мужчину в потенциального тирана, а многих женщин – в покорных рабынь. – Произнося последние слова, она смерила взглядом Аглаэ, затем резко положила конец беседе: – А теперь прошу меня извинить, сегодня вечером я должна участвовать еще в одном собрании, и мне нужно набросать план выступления.

Мари-Рен и Дезире, словно по тайному сигналу, тоже удалились, оставив Аглаэ и ее спутника одних.

Актриса подступила к Валантену, пунцовая от стыда.

– Что за муха вас укусила?! – выпалила она, испепелив молодого человека взглядом. – Я представила вам самую потрясающую женщину во всем Париже, а вы не нашли ничего лучше, как попросту обидеть ее самым непозволительным образом!

– Я всего лишь констатировал факт…

– Не разыгрывайте из себя святую невинность! Вы хотели дискредитировать этих чудесных женщин в моих глазах и не придумали ничего лучше! Не знаю, что такое с вами творится последние несколько дней, но вы, похоже, прямо-таки находите удовольствие в том, чтобы быть неприятным!

В глубине души Валантен знал, что Аглаэ права. Ей так хотелось познакомить его со своими новыми подругами, а он все испортил глупейшим образом. И, рассердившись на себя за эту оплошность, молодой человек прибег к единственному средству, находившемуся в его распоряжении, чтобы избежать дальнейших упреков. Валантен решил поделиться с девушкой секретом, который до сих пор ревностно хранил при себе:

– Он вернулся.

По тому, как внезапно изменилось ее лицо, и по взметнувшейся ладони, прикрывшей рот, инспектор понял, что уточнений не требуется. Аглаэ и так всё поняла. Гнев мгновенно уступил место страху в ее глазах.

– Он? Вы хотите сказать… Викарий?

Глава 5