Юрий Поляков
Совдетство. Школьные окна
В книге использованы рисунки художника Натальи Трипольской
© Поляков Ю. М., 2025
© Трипольская Н. А., 2025
© ООО «Издательство АСТ», 2025
* * *
Школьные окна. Повесть
Окна школьные погасли, Только светится одно. Дети блудные, не нас ли Дожидается оно?
Предисловие автора
Жизнь – цепочка причинно-следственных невероятностей. Если ты вышел из дому за вином, это вовсе не значит, что вскоре вернешься с бутылочкой. Ты можешь вообще не вернуться, или твое изнемогающее тело принесут добрые люди – не дай бог, тебя собьет невесть откуда выскочивший потомок азиатских кочевников. Он пересел с лошадки Пржевальского на самокат или мопед, чтобы моментально доставлять горячую пиццу к дверям ленивых москвичей, а заодно регулировать численность пенсионеров, отягощающих государственный бюджет.
В тот день басмач с оранжевым коробом за плечами просвистел в смертельной близости от меня, обдав запахом свежайшей «Маргариты», и я, оторопев, долго стоял, думая о том, как обидно и унизительно закончить творческий путь под колесами развозчика жратвы. Мне ярко представлялись отклики в Сети моих литературных недругов, какой-нибудь Юзы Галифович, мол, настоящих русских писателей убивали на дуэлях, уничтожали в ГУЛАГе, в крайнем случае они гибли от водки или накладывали на себя руки, а этот обмылок соцреализма, разучившийся оглядываться по сторонам, угодил под велосипед с мотором. Ха-ха-ха!
Вот уж, знал бы, где упасть, соломки подстелил…
И тут я вспомнил давний случай из моей начальной жизненной поры, по необратимым последствиям можно было бы сравнить с наездом самосвала, а не с наскоком какого-то там мопеда. Остается добавить, что в магазин, на станцию «Мичуринец», я пошел за выпивкой, так как ко мне в гости ехал Виктор Головачев, последний из могикан моего детства, такого далекого, что иногда кажется, оно затерялось где-то между каменным и бронзовым веками.
«Надо будет рассказать Вите эту историю, – подумал я. – Вот удивится-то!»
Но сначала следует в деталях восстановить все то, что случилось со мной тогда, в четверг, 31 октября 1968 года.
Что ж, мои верные читатели, давайте вспоминать вместе!
1. Противокозелок
В тот гиблый день я возвращался из Дома пионеров почти налегке. В дерматиновой сумке с надписью «Спорт» лежали: набор карандашей разной мягкости, коробка медовых красок «Ленинград» (24 цвета!), двухцветный ластик, альбом с набросками и завернутые в тряпочку три беличьи косточки – большая, напоминающая помазок для бритья, средняя и совсем маленькая с кончиком тонким, как шильце. Еще там была книжка про художника Делакруа из серии «Жизнь замечательных людей». Когда я брал ее в юношеском абонементе, очкастая библиотекарша Инна Борисовна предупредила: мол, ничего не поймешь, рановато для семиклассника. Но я все-таки взял и читал через силу, продираясь сквозь трудные слова, зато, придя в студию и раскладывая принадлежности, первым делом доставал как бы невзначай эту взрослую книжку, чтобы все видели, с кем имеют дело. А вот папку с листами ватмана – она размером с развернутую «Правду» – в тот день я оставил дома: мы рисовали гипсовое ухо, а это тягомотина на две недели, и наш руководитель Олег Иванович Озин разрешил нам оставлять листы, прикрепленные кнопками к мольбертам.
– Не украдут… – пошутил он. – Хотя знаете, недавно карандашный набросок Делакруа, – мастер с насмешкой кивнул на меня, – продали за двадцать пять тысяч фунтов стерлингов! На эти деньги можно купить дом и машину.
– Не хило! – шепнул мне Витька Фертман, наш местный абстракционист.
Кроме нас, школьников, в помещении занимались еще бородатые парни в джинсах, а также девицы в замшевых юбках и жилетках с бахромой. Озин по вечерам, когда мы уходили домой, готовил их к поступлению в полиграфический институт и называл странным словом «абитуриэнты», нарочно произнося вместо «е» «э». Иногда они приходили в студию до того, как заканчивалось наше время, сидели в уголке, разговаривая о каких-то не очень понятных мне вещах:
– Поллак? Не смеши! Вперед к Сезанну!
– Ты достал Перрюшо?
– Нет, но мне обещали принести – на одну ночь.
– А как вам Адель Пологова?
– Ничего нового: пермская деревянная скульптура…
– Илюшка Глазунов делал это раньше нее.
– Не произносите при мне эту фамилию!
Сам Олег Иванович тоже часто зависал в студии и писал маслом какую-нибудь композицию, ему больше негде работать, так как враги передового искусства из вредной организации с паучьим названием «МОСХ» не давали Озину мастерскую даже в подвале на выселках!
– Ну как тебе? – мог он спросить кого-то из учеников.
Понятно, ответом ему было восторженное мычание, хотя лично я не понимаю, зачем человек, великолепно умеющий рисовать, густо лепит на загрунтованном картоне разноцветные кубики и кружочки, отдаленно напоминающие ночную улицу. Когда мы в прошлом году ходили в Манеж на выставку, посвященную 50-летию Великого Октября, Озин небрежно указал на свою картину, висевшую в глухом закутке: на холсте была вполне достоверно изображена мрачная военная Москва с заклеенными крест-накрест окнами и аэростатами в темном небе, иссеченном прожекторами.
– Суровый реализм, – шепнул мне девятиклассник Витька Фертман, лучше всех из студийцев разбиравшийся в искусстве. – У Попкова идеи тырит!
– Угу, – важно кивнул я, хотя про Попкова услышал впервые.
Так вот, однажды мне пришла в голову идея зайти вечерком в изостудию после кружка струнных инструментов (я тогда пытался освоить балалайку-секунду). Дернул дверь – заперта, хотя изнутри доносились голоса. Я повернулся, чтобы уйти восвояси, но тут в замочной скважине лязгнул ключ и вышла девушка, на ней было длинное платье из мешковины и красное ожерелье, каждая бусина с грецкий орех. Судя по целеустремленно-независимой походке, она отправилась вниз – в туалет. Воспользовавшись случаем, я все-таки заглянул в комнату и увидел потрясное зрелище: на стуле, задрапированном лиловым покрывалом, сидела совершенно голая женщина, раздвинув ноги и закинув за голову руки. Вокруг нее полукругом стояли мольберты, а будущие полиграфисты увлеченно рисовали обнаженную натуру: один вытянул руку и ногтем на карандаше сверял пропорции, другой, сложив из пальцев рамку, внимательно разглядывал натурщицу, третий самозабвенно шуршал грифелем по ватману. Я успел мельком заметить вздернутые розовые соски, темный курчавый пах и волосатые подмышки. Но тут она засекла меня, ойкнула и задернулась драпировкой, что, конечно, странно: сидеть в чем мать родила перед оравой бородатых парней ей не совестно, а от взгляда любознательного подростка прямо-таки вся зарделась.
Озин вскинулся, нахмурился и приказал: «Иди-ка сюда, дружок!» Я покорно подошел, он отвел меня за выгородку, где стояли его письменный стол и этажерка с альбомами. Там, внимательно глядя в глаза, Олег Иванович тихо объяснил:
– Юра, ты ничего не видел, понял?
– Понял.
– Тут, Юра, нет ничего незаконного. Просто в Доме пионеров нельзя ставить обнаженную натуру, а ребятам надо готовиться. Без этого никак нельзя. Теперь иди и никому ни слова!
– Да, конечно, – кивнул я и побрел к двери, стараясь не смотреть на прикрывшуюся девушку.
Само собой, я никому ничего не сказал, а Олег Иванович стал с тех пор ко мне относиться внимательнее, чаще задерживался у моего мольберта и давал советы. Вот и сегодня он остановился, обдав меня запахом пряного трубочного табака, посопел, покряхтел, вынул из нагрудного кармана автоматический карандаш с толстым выдвигающимся грифелем и поправил рисунок:
– Юра, противокозелок у тебя слишком велик, а завиток, наоборот, тонковат. Уточни пропорции! Повнимательнее, а так недурственно…
«Хорошо» и «отлично» он мне не говорит никогда, зато часто одаривает такими похвалами Севку Иванова, моего ровесника из 345-й школы. Не пойму почему, но у этого простоватого пацана, не отличающего Мане от Моне, на ватмане акварельные фрукты как настоящие, хотя скопированы с восковых муляжей, а нарисованная розетка – чистый гипс, не чугун, как у меня. Пока я корплю над подлым противокозелком, он уже заканчивает голову Гомера, а там от одних кудрей – с ума сойдешь. Конечно, я не самый отсталый, есть у нас пацаны и девчонки похуже меня, например Витька Фертман, он говорит, что будет абстракционистом или поп-артовцем, поэтому правильно рисовать ему совсем не обязательно.
Собственно, книжку про Делакруа и коробку «Ленинграда» я притащил сегодня на занятия, чтобы похвастаться перед Севкой. Тетя Валя по случаю купила мне в художественном салоне на Кузнецком Мосту эти замечательные краски к дню рождения, но проболталась до срока и, поддавшись моим уговорам, отдала подарок заранее. О, это чудо! Двадцать четыре цвета! Брикеты завернуты в фантики, как конфеты-суфле, на каждом ласкающие слух названия: ультрамарин, сепия, кобальт синий, краплак, кадмий лимонный… Севка Иванов даже названий таких не знает, зато от его акварельного лимона, желтеющего на листе, во рту кисло становится. Но сегодня на занятиях он, как нарочно, не появился, заболел, наверное. В Москве лютует гонконгский грипп. Башашкин шутит: «Это единственный импорт, который можно заполучить бесплатно!» Нынче вообще пришли два с половиной калеки, да и те отпросились: по телику показывают новую серию фильма «Ставка больше, чем жизнь». Я это польское кино тоже сначала смотрел, но потом надоело: уж очень все просто и легко у этого лейтенанта Клосса получается, а немцы все какие-то суетливые, бестолковые, трусоватые. Другое дело – наш «Щит и меч»!
Из студии я ушел последним, так и не справившись с противокозелком. Видимо, усидчивость в искусстве не главное. Интересно, можно ли развить в себе талант так же, как, к примеру, накачать пресс? Не знаю, не знаю… Надо бы спросить у Ирины Анатольевны…
Снаружи было темно и холодно. Сырой ветер обрывал последние листья с деревьев на сквере, разделяющем Спартаковскую площадь пополам. Желтый оплывающий свет фонарей наводил тоску, как рыбий жир ранним утром в детском саду. Нас, несчастных, полупроснувшихся детей, встречала на пороге медсестра с бутылью, наливала в большую ложку густую дрянь и впихивала в рот. Попробуй не проглоти – сразу родителям нажалуются. Если кто-то наотрез отказывался, она вызывала строгую заведующую Людмилу Ивановну.
Людей на улице было мало. Одинокое такси с шашечками на боку выехало из Гаврикова переулка, где еще виднелись силуэты граждан в кепках-аэродромах, хотя магазин «Автомобили» уже закрылся, он работал, как и книжный, до семи. Из кинотеатра «Новатор» выходили зрители. Закончился сеанс. Одни двинулись налево, к Бакунинской, другие направо, к высокому пешеходному мосту, перекинутому через железную дорогу. Когда я был маленьким, мы часто ходили в гости к тете Любе, Лидиной подруге, жившей у метро «Красносельская». Она после долгого одиночества вышла замуж за носатого старичка лет сорока, маман ее жалела и часто навещала, но та цвела, улыбалась, шептала однокашнице на ухо какие-то женские секреты, Лида округляла глаза, вспыхивала и восклицала: «Врешь, не может быть, в его-то возрасте!» – «Да, да, сама поверить не могу!» Одолеть бесконечную лестницу с высокими ступенями ребенку непросто, но я старался изо всех сил, лез, не переводя дух, потому что сверху открывался вид на островерхое высотное здание, которое я некоторое время почему-то считал Кремлем, и меня не разубеждали, даже нарочно вводили с заблуждение:
– Вот сейчас отдохнем, посмотрим на Кремль и дальше пойдем.
Но однажды я сам прозрел:
– А где же звезда?
– Какая? – не поняла Лида.
– Рубиновая.
– Так это же не Кремль, сыночек, а высотка…
– Не может быть… – И слезы потекли из моих глаз. – Вы меня обманывали!
…Пока я безнадежно корпел над гипсовым ухом, снаружи произошли важные перемены. Над старинными дверями Дома пионеров появился новый транспарант:
Да здравствует 51-я годовщина Великого Октября!
Обидно! Проворонил. За тем, как украшают к празднику город, наблюдать очень интересно. Приезжает специальный грузовик со стремянками, и два работяги прилаживают над карнизом лозунг, натянутый на деревянную раму, а третий, водитель, стоит поодаль и руководит, чтобы, не дай бог, какой-нибудь край не задрался, ведь неровно прикрепленный лозунг – это вредительство, так считает одноногий ветеран Бареев со второго этажа нашего общежития, он накануне красных дней календаря ковыляет по округе, берет на заметку все перекосы и сигналит куда следует. На нашем доме к торжествам обязательно вывешивают красные флаги. «Хочешь помочь?» – свысока спросил однажды работяга, заметив, с каким интересом я наблюдаю за ним. Еще бы! Я взобрался к нему по широкой деревянной лестнице, и он, придерживая меня за бока, разрешил вставить древко в специальный железный держатель, прикрученный большими шурупами к стене.
– Ну, вот, теперь порядок, – сказал труженик. – А когда я был мальцом, как ты, за красный флаг можно было и в тюрьму угодить!
– Почему?
– Потому что власть принадлежала царю и фабрикантам.
– А теперь?
– Леший его знает, вроде народу.
Я полюбовался на новый кумач, растянутый над входом в Дом пионеров, и заметил, что цифра 1 выглядит белее остальных, так как ее нарисовали недавно, закрасив прежний ноль. В прошлом году отмечали 50-летие Великого Октября. На Красной площади был грандиозный парад (я видел по телику), особенно мне запомнилась межконтинентальная баллистическая ракета, ее на прицепе тащил огромный тягач, и была она такая длинная, что, наверное, заняла бы половину нашего Балакиревского переулка, а чтобы эта махина могла повернуть на Бакунинскую улицу, пришлось бы снести торговый техникум.
За парадом всегда следует демонстрация трудящихся. Но начинается она гораздо раньше: с самого утра из ворот предприятий выходят посланники трудовых коллективов с красными флагами, транспарантами, портретами вождей, букетами бумажных цветов и движутся в направлении Кремля. На окраинах праздничный поток еще небольшой, но в него, как притоки в Волгу, постоянно вливаются все новые и новые делегации, и по нашей Бакунинской улице идет уже плотная колонна, едва вмещающаяся в проезжую часть, по краям держат строй дежурные с повязками – «правофланговый» и «левофланговый». За Разгуляем выставлены железные барьеры, чтобы толпа не выплеснулась на тротуары. Из репродукторов несутся торжественные песни:
Будет людям счастье,
Счастье на века.
У советской власти
Сила велика…
Сегодня мы не на параде,
Мы к коммунизму на пути,
В коммунистической бригаде
С нами Ленин впереди…
Но посланники разных предприятий под гармошки, аккордеоны и гитары горланят что-то свое, не очень подходящее к моменту, кто-то – «Катюшу», кто-то – «Огней так много золотых на улицах Саратова», кто-то – «Подмосковные вечера», кто-то – «Летку-енку»… Все это сливается в праздничный гул, нарушаемый командами громкоговорителя:
«”Физприбор”, не растягиваться!»
«Бауманцы, прибавить шаг!»
«Пищевики, выше наглядную агитацию!»
На тротуарах с обеих сторон стоят длинные столы, накрытые белыми скатертями, там продают лимонад, бутерброды, выпечку, пирожные. Кое-где сияют на солнце глянцевыми боками огромные самовары: горячий чай особенно полезен в ноябре, когда уже холодно, а порой кружатся в воздухе снежинки, которые индейцы называют белыми мухами. Из колонны к лоткам выбегают проголодавшиеся демонстранты, а потом торопливо догоняют своих, схватив в охапку пакеты и бутылки для всего коллектива. Но Тимофеичу (он регулярно участвует в шествиях от своего завода «Старт», за это полагается отгул) экономная Лида заранее режет бутерброды, а согревается он прихлебывая из своей манерки казенный спирт.
Раньше отец часто брал меня, маленького, с собой в колонну и всю дорогу нес на плечах, изредка, чтобы отдохнуть, пересаживая на своего друга наладчика Пошехонова. Я ехал, свесив ноги, и размахивал красным флажком. Временами из динамика вырывались разные оглушительные призывы:
– Да здравствует Советская армия – верный страж завоеваний социализма, оплот мира во всем мире! Ура!
– Ура-а-а! – отвечала тысячеголосая колонна.
И я тоже в восторге кричал «ура», а так как по малолетству не выговаривал букву «р», у меня получалось: «Ув-а-а-а!»
Потом я подрос, научился произносить «р», зато отцу стало трудно везти на себе сына до самого Кремля, и однажды он подсадил меня к Ленину. Огромная голова Ильича, сделанная, видно, из папье-маше и покрашенная серебрянкой, ехала на колесной платформе, а толкали ее четыре крепких парня в динамовской форме. Так я прокатился до Красной площади и проследовал мимо Мавзолея, а там на трибуне стояли в ряд руководители страны. Вожди были все с красными бантами на лацканах, в одинаковых плащах и шляпах, они приветливо махали нам руками, а маршалы с золотыми погонами отдавали народу честь. Мы снова кричали «ура» от радостной близости начальства, и я испытывал такое же чувство восторга, как на елке в Колонном зале, когда оказался рядом с бородатым Дедом Морозом, тот погладил меня по голове и угостил конфетой «Ну-ка отними!».
Потом стройная колонна, обтекая с двух сторон пряничного Василия Блаженного, превратилась сначала в толпу, а потом в отдельных людей, устремившихся в метро «Новокузнецкая», к круглому зданию выстроилась длиннющая очередь, как к Мавзолею. В переулках демонстрантов дожидались автобусы и грузовики, в них складывали флаги, транспаранты, портреты основоположников, а телегу с головой Ленина прицепили к полуторке и увезли куда-то на хранение до следующего шествия.
Но мы с Тимофеичем не стали стоять в очереди к метро, а пошли в гости к бабушке Мане на Овчинниковскую набережную, где нас ждал свежий кекс, меня – бутылка вишневого крюшона, а Тимофеича – маленькая бутылочка водки, именуемая мерзавчиком.
– Почему «мерзавчик»? – спросил я, меня в ту любопытную пору называли «почемучкой с ручкой».
– Потому что с нее, мерзавки, все и начинается… – загадочно ответил дядя Юра, ему незадолго до того вшили «торпеду», и он теперь оценивал свое буйное прошлое с тоскующим осуждением.
В минувшем году юбилейная демонстрация была чем-то грандиозным. Я очень хотел пойти с отцом, просил, канючил, но Лида, хмурясь, объяснила: на совещании в райкоме довели, что предполагается такой взрыв народного энтузиазма и наплыв трудящихся, что предприятиям резко снизили квоты и уменьшили скандирующие группы, а детей и подростков брать с собой строго не рекомендовали, иначе будет как на похоронах Сталина.
– А что было на похоронах Сталина? – вскинулся я.
– Ходынка.
– А-а-а…
Про давку на Ходынском поле рассказывала мне наша бывшая соседка Алексевна, видевшая царя с дочками и сохранившая чашку, изготовленную к 300-летию Дома Романовых. Блюдце она, правда, раскокала, когда гонялась по комнате за своим котом Цыганом, прыгавшим по занавескам, словно мартышка. Питался он в основном голубями, карауля их на карнизе.
– И манерку с собой не бери! – строго предупредила маман. – Будут проверять. Из партии вылетишь!
– Обыскивать, что ли, додумались? – насупился батя. – Не тридцать седьмой!
– Миш, ну прошу тебя, не надо!
– Ладно уж…
В общем, на прошлогоднюю ноябрьскую демонстрацию я не попал, зато Тимофеич принес мне красный шелковый бант, он прикалывался к одежде большим круглым значком с надписью «50 лет Великого Октября». У моего младшего братца Сашки есть юбилейный металлический рубль, подаренный ему на день рождения тетей Валей. Большая монета даже не влезает в прорезь свиньи-копилки, поэтому маленький жмот, вернувшись из детского сада, перепрятывает свое сокровище, но я-то всегда знаю, куда он на сей раз засунул денежку. Это мой неприкосновенный запас на крайний случай. Знал бы я тогда, выходя в холод и мрак из Дома пионеров, до чего доведет меня памятная монета с воздевшим руку Ильичом…
2. Красный день календаря
…Когда я три часа назад входил в Дом пионеров, над дверями был растянут совсем другой транспарант, провисевший две недели:
Да здравствует Ленинский комсомол – верный помощник партии!
У нас, в СССР, все устроено мудро, и время можно проверять не только по часам и календарям, но и по наглядной агитации. Очень удобно! К примеру, мои неграмотные бабушки до сих пор ориентируются по старорежимным праздникам, а там сам черт ногу сломит. Путаница невероятная, понадобилась революция, чтобы порядок навести.
– Мам, – спрашивает Лида, – когда Санятка из санатория возвращается?
– Сначала на Николу обещался, а теперь вот на Троицу посулился…
– Мама, не морочь мне голову! Так и скажи: хотел 22 мая, а выпишут 29-го. Ну, что ты как в прошлом веке живешь!
– Где родилась, дочка, там и живу.
Но это еще легкий случай. Бывает и потрудней. Допустим, я деликатно напоминаю бабушки Ане, что она обещала мне к Новому году подбросить рубчик на марки.
– Ить помню! На Николу угодника нас с Клавкой в конторе рассчитают, и я тебе пособлю, внучок!
Они с тетей Клавой – надомницы, клеят и вяжут на квартире бумажные цветы для похоронных венков. Я иногда им помогаю: листья к проволочным стеблям прикручиваю.
– Как так – на Николу? – вскипаю я, вспомнив разговор Лиды с Марьей Гурьевной. – Это же в мае!
– Господь с тобой, Юрочка, это скоро уж будет, через пять дён.
– Не обманывай ребенка!
Я подхожу к отрывному календарю, отслюниваю пять листков: 19 декабря. Понятно, в советском численнике никакого Николы в помине нет, религиозные предрассудки мы оставили в далеком мрачном прошлом, хотя нашего завуча Элеонору Павловну я однажды видел в Елоховской церкви, куда заглянул из любопытства по пути в Пушкинскую библиотеку.
– Так это ж зимний Никола, а не весенний! – восклицает бабушка. – Чему вас только в школе-то учат?
– Чему надо – тому и учат… – весело отвечаю я.
А есть еще один странный праздник – Пасха. Наша «сумашечая» соседка Алексевна объясняла, что каждый год православные отмечают воскресение Иисуса, которого коварные евреи распяли на кресте, а он ожил, встал из гроба и вознесся на небо, смертью смерть поправ и искупив наши грехи. История непонятная, Спартака римляне тоже распяли, но он никуда не вознесся, хотя был вожаком восставших народных масс. Сказки все это для темного населения. Но я Пасху люблю, потому что на нее обе бабушки пекут куличи, такие вкусные в магазине ни за какие деньги не купишь. По форме они напоминают круглый украинский хлеб по 18 копеек, но делаются из сдобного теста с изюмом, а сверху посыпаются сахарной пудрой и орехами. Пальчики оближешь! Не хуже кекса. Потом бабушки бегут в церковь – освящать выпечку. Анна Павловна мчится в Елоховскую, а Марья Гурьевна в храм на Новокузнецкой, где меня беспомощным младенцем они, сговорясь, тайком от родителей окрестили. Лида боялась, что ее за это в партию не возьмут, но все обошлось. Хотя… Вот будут меня скоро принимать в комсомол и спросят в лоб на совете дружины: «А ты, Полуяков, случайно не крещеный?» Врать-то нельзя… Сказать правду тоже – сразу завернут салазки. Как быть?
Так вот, с Пасхой постоянная нестабильность. Приезжаю я в гости к Марье Гурьевне, в комнате пахнет ванилью, в кастрюле подходит тесто, в мисочке набухает изюм, а бабушка, завернув в тряпицу несколько кусочков рафинада, бьет по ним деревянной толкушкой, превращая в сахарную пудру.
– Кекс будет?
– Кулич, внучек, кулич!
– А что ж так рано? В прошлом году ты в конце апреля пекла.
– А в этом Пасха десятого, пораньше!
– Как это?
– А вот так. Накось лучше постучи по сахарку. Я тесто умну!
Вы можете себе представить, чтобы рождение Ленина каждый год отмечали в разные дни, то в марте, то в апреле, то в мае… Невозможно! А с Пасхой – очень даже возможно. Странные были порядки при царе, которого обе бабушки вспоминают с почтением, хотя росли в бедных крестьянских семьях.
Слава богу, церковные праздники после революции отменили, и теперь все стало просто и понятно. Ты можешь впасть в летаргический сон, как герой книжки «Когда спящий проснется», потом очнуться в комнате, где нет ни календарей, ни газет, ни радио, ни телевизора, но, едва выйдя на улицу, сразу поймешь, что к чему, сориентировавшись по лозунгам и плакатам, они висят на каждом шагу.
Если на транспарантах написано про День армии и флота, значит, конец зимы, 23 февраля. Если везде поздравляют советских женщин, следовательно, на дворе начало весны, 8 марта. Если празднуют Великую Победу над фашизмом, значит, за окном май, 9-е число. Если повсюду читаешь: «Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!», к гадалке не ходи – осень, 7 ноября, и до моего дня рождения осталось меньше недели. Ну а если везде наряженные елки и плакаты с пожеланиями счастья в новом году, значит, на подходе 31 декабря. Скоро долгожданные двухнедельные зимние каникулы. Все просто и понятно…
Но, допустим, человек пробыл в летаргии слишком долго и, очнувшись, не может понять, в каком году очутился. И тут дело поправимо, так как кругом полно растяжек, где белым по кумачу написано, например:
1966-й – стартовый год седьмой пятилетки.
За работу, товарищи!
С такими красными датами никогда не заблудишься во времени! Это вам не двоящиеся Николы и дрейфующая Пасха…
Слава богу, дни рождения пионерии и комсомола всегда в одно и то же время – 19 мая и 29 октября. В этом году главному помощнику партии исполнилось 50 лет. Полвека – почтенный возраст. Тимофеичу, например, всего сорок один, а Лиде – 37. На нее мужчины на улице до сих пор заглядываются. Жоржику, когда он умер от сердца, было 54. Мы прощались с ним на кладбище, мимо шли печальные граждане, направляясь к родственным могилам, некоторые останавливались и тихо спрашивали, кого хоронят, отчего усоп, сколько лет, и качали головами: «Совсем молодой! Жить бы и жить!» Хорошо, что комсомол – не человек и умереть он не может. Если я проживу еще пятьдесят лет, то буду праздновать столетие ВЛКСМ… Невероятно!
У нас в школе по поводу юбилея ВЛКСМ был торжественный сбор в актовом зале. Председатель совета дружины Лена Филимонова (она из 7 «А») читала «Гренаду» Михаила Светлова:
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах…
Хорошие стихи, но странные. Как это: «…отряд не заметил потери бойца»? Человека убили, а они дальше поскакали, даже не обернулись? Не понимаю… Потом мы хором пели:
Комсомольцы-добровольцы!
Мы сильны нашей верною дружбой,
Сквозь огонь мы пройдем, если нужно
Открывать молодые пути!
Хорошо, от души говорил бывший наш директор Павел Назарович Ипатов. Он хотя и перешел в позапрошлом году на работу в ДОСААФ, все еще живет в школе, в служебной квартире, выходящей окнами на спортдвор. От ворот к их высокому крыльцу протоптана по краю сада дорожка. Иногда, торопясь утром на занятия, я встречал на ней Ипатова: серое двубортное пальто, черная шляпа на голове, кожаная папка в одной руке и свернутая трубкой газета в другой. Обычно он шел не торопясь, останавливался, спрашивал что-то у ребятни, вертящейся под ногами, гладил подрастающее поколение по головкам, угощал леденцами. Порой Павел Назарович выходил на службу под руку с женой, серьезной седой дамой, она вместо ридикюля тащила с собой обычно толстый мужской портфель. А после группы продленного дня можно было встретить на тропинке их дочь-студентку, которая возвращалась с занятий, неся под мышкой черную тубу с чертежами. Обычно ее провожал чернявый лохматый очкарик, он суетился и старался рассмешить подружку, как Шурик хорошую девочку Лиду в «Операции “Ы”». Она розовела, улыбалась, благосклонно кивала, а когда очкарик, выхватив тубу, поставил ее себе на лоб и так дошел до самого крыльца, девушка громко и счастливо засмеялась. Но осенью веселый студент куда-то исчез, и теперь дочь возвращалась одна, бледная и грустная.
Павел Назарович на трибуне вспоминал, как комсомольцы в его родной деревне боролись с кулаками, норовившими сжечь амбар с семенным зерном и потравить общественных коров, а секретаря ячейки избача Кешу Гаврилова подстерегли ночью и зарубили топором. Бывший директор был тучен, имел нездоровый цвет лица, мешки под глазами, а когда волновался, кривил рот набок, как Муслим Магомаев. Он рассказал, что сам вступил в комсомол в 1938 году, когда уже работал на строительстве метро, там ему дали общественную нагрузку, он стал пионерским вожатым, нашел свое призвание и поступил в Потемкинский пединститут…
Но гвоздем мероприятия был не Ипатов, а другой древний комсомолец. Анна Марковна, светясь от гордости, объявила, что сегодня к нам пришел Николай Васильевич – родной брат легендарного Александра Косарева, того самого, что до войны был генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ. Маленький, худой, изможденный, гость волновался, тряс трибуну, рубил рукой воздух, сбивчиво рассказывая, как, не щадя сил, боролись они с неграмотностью, строили гиганты первой пятилетки, создавали спартаковское движение, возводили Магнитку, как были гнусно оклеветаны врагами народа, гибли или страдали, но не потеряли веры в дело Ленина! Пару раз он закашливался, клокоча мокротой, а потом никак не мог отдышаться, ему наливали воды из графина, и было слышно на весь актовый зал, как он пил, стуча железными зубами о край граненого стакана.
– На Магнитке простудился, – посочувствовал Воропай, сидевший рядом со мной.
– Скорее, в тюряге… – буркнул Калгаш, он знал много тайн, так как его мамаша служила цензором в издательстве.
– В какой еще тюряге? – изумился я.
– В обычной… для врагов народа. А брата вообще расстреляли…
– Обалдел! За что?
– Откуда я знаю.
– Врешь ты все!
Измученный гость под конец, собрав последние силы, крикнул в зал, как и положено:
– Пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!
– Всегда готовы! – Мы вскочили, вскинув руки в приветствии юных ленинцев, и ответили так стройно, что старший вожатый Витя Головачев зажмурился от восторга.
Когда я потом спросил у него насчет Косаревых, он нахмурился и, понизив голос, подтвердил: да, были такие перегибы культа личности, но о них лучше лишний раз не вспоминать, а смело глядеть в будущее, готовясь к вступлению в ВЛКСМ. Вообще-то у нас в СССР, если не считать перегибов, все устроено правильно и разумно: октябрята – это будущие пионеры, а те в свою очередь – подрастающая смена комсомола, который есть младший соратник и верный помощник партии, руководящей и направляющей силы советского общества, она, вроде паровоза, тащит за собой в светлое будущее целый состав – СССР.
После сбора Ирина Анатольевна спросила меня, как председателя совета отряда, кого из нашего класса можно рекомендовать для вступления в комсомол после новогодних каникул. Она положила передо мной список тех, кому скоро исполнится четырнадцать лет, из них по успеваемости и поведению подходили: Козлова, Гапоненко, Короткова, Родионова и я. А вот рядом с фамилией Калгашникова классная руководительница поставила знак вопроса, так как Андрюха накануне подрался с восьмиклассником Зениным и разбил ему в кровь нос.
– Время еще есть, посмотрим на его поведение… – задумчиво сказала она. – А ты, дитя мое, уймись! Не раздражай Марину Владимировну, она как-никак секретарь партбюро…
– А что я такого сделал?
– Не помнишь?
– Нет.
– А про луддитов?
– А-а-а…
– Ценю твое остроумие, но лучше держать его при себе. Понял?
– Угу…
– Иди уж, остряк-самоучка! – На лице Ирины Анатольевны мелькнуло то особое выражение, которое я называю «доброхмурым»: моя любимая учительница сдвигает брови, но при этом чуть заметно улыбается, а в темно-карих глазах вспыхивают золотые искорки. Это значит, в душе она со мной согласна, но поступка не одобряет, так как в жизни надо быть осмотрительным. Вот, например, ее отец, Анатолий Сергеевич Осотин, был комбригом (это такое звание), служил в Главном штабе Красной армии, но стал как-то доказывать на совещании, что мы не готовы к большой войне, и тут же вылетел в отставку. В тюрьму не посадили только потому, что его от обиды разбил паралич, он не мог говорить и двигаться, кормили с ложечки. Когда Гитлер напал на СССР, мать Ирины Анатольевны, повесив перед ним карту, наклеивала на нее красные и черные стрелки, чтобы больной был в курсе боевых действий. Видя, как линия фронта неумолимо движется к Москве, комбриг от бессилия плакал и шевелил губами, пытаясь сказать: «Я же предупреждал товарища Сталина…» Умер он за месяц до Победы.
Если же Ирине Анатольевне явно что-то явно не нравится в моем поведении, глаза ее темнеют, искорки гаснут, она нервно поправляет свои короткие каштановые волосы и хмыкает, морща нос, точно от свербящего насморка. Чаще всего так бывает, если я, ее любимый ученик, отвечаю на уроке литературы или русского языка ниже своих возможностей. Да и другие преподаватели, зная, как она ко мне относится, не отказывают себе в удовольствии нажаловаться на меня, чаще всего это делал математик Ананий Моисеевич Карамельник: «Голубушка, Ириночка Анатольевна, снова у вашего хваленого Полуякова икс предпочел остаться неизвестным!»
– Ну вот что, мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, еще раз схалтуришь, еще раз услышу про твое лентяйство, между нами – чемодан и рваная шляпа! Понял?
– Понял.
А с луддитами вышла вот такая история: Истеричка на уроке рассказывала про то, как они зверски ломали ткацкие станки, ведь из-за этих машин трудовой народ увольняли за ненадобностью, и люди гибли от голода или становились бродягами, их ловили и сразу вешали, как собак. Потом Марина Владимировна сказала, что только социализм решил проблему всеобщей занятости, потому-то в СССР трудящиеся всячески приветствуют научно-технический прогресс, берегут оборудование, а школьники должны содержать учебники и наглядные пособия в чистоте, чтобы передать их новым поколениям пытливой советской детворы. Вопросы есть? Я поднял руку и спросил, почему же в таком случае каждый второй телефон-автомат в будках раскурочен? Историчка помолчала, потом нехотя объяснила:
– Это обычное хулиганство.
– А ломать станки – разве не хулиганство?
– Нет, Юра, это классовая борьба! Странно, что ты не понимаешь таких простых вещей.
– Понимаю, – кивнул я и тут же привел другой пример.
…В Центросоюзный переулок, чтобы заехать на Пищевой комбинат, постоянно заворачивают фургоны, грузовики с прицепами, серебристые рефрижераторы. Мостовая там никудышная: трещины, выбоины, ямы, весной в них, как в полыньях, стоит вода, и, ухнув туда задним мостом, машина может обдать прохожего грязью с ног до головы. Сигналили-сигналили куда положено, и вот наконец взялись за дело ремонтники. Мы со всех дворов сбежались смотреть, как самосвалы привозили и высыпали дымящийся асфальт, маслянистый, пупырчатый, похожий на черную икру. Потом рабочие разбрасывали лопатами курящуюся, точно вулкан, гору, ровняли специальными граблями, а затем тяжелый каток тремя могучими стальными колесами-валами уминал и сглаживал поверхность. Водитель Серега, веселый парень в засаленном кепаре, не отпуская «баранки», все время высовывался из своей крытой брезентом кабины, оглядывался, проверяя, ровно ли кладет полосы, они напоминали те, что остаются на выстиранной простыне от раскаленного утюга. Иногда он покрикивал, гоня любопытных пацанов, слишком близко подходивших к медленно вращающимся задним колесам, огромным, диаметром в человеческий рост. А потом во время перекура Серега рассказал нам анекдот:
– Тетя Катя, тетя Катя, ваш Мишка под асфальтовую машину попал!
– Ой, ребятки, ой, горе-то какое! Погодите, сейчас отопру!
– Не надо, мы Мишку под дверь подсунем!
Оч-чень смешно!
Пока свежее покрытие твердело, его берегли, огораживали, натягивая веревки с красными флажками, но четвероногим закон не писан, утром на черном глянце появились цепочки кошачьих и собачьих следов. Не смогли удержаться и дети, оставив оттиски подошв на память потомкам. Приятно прийти через год и убедиться, что отпечаток на месте, а твоя нога за это время увеличилась на целый размер!
Понятно, каток своим тихим и тяжелым ходом не может добраться до места укладки асфальта, туда его привозит мощный «КрАЗ» на низком прицепе с опускающейся наклонной платформой. Так вот, когда работы закончились, дорожники с лопатами уехали, а Серега свою стальную махину припарковал возле дома Кобельковых, откуда ее вскоре должны были забрать, чтобы доставить в новое место, но то ли забыли, то ли отпала надобность… Так агрегат и простоял две зимы, заржавел, порыжев, как старое кровельное железо, брезентовый тент над водительским местом прохудился, а все, что можно отвинтить, окрестные пацаны открутили и растащили, включая руль. На третий год «КрАЗ» с прицепом все-таки приехал, но увез от нас фактически металлолом. Мы бы и сами сдали его на переплавку, завоевав сразу первое место по городу, но как такую тяжесть дотащишь до школьного двора, хотя до него и рукой подать! Обидно…
– Ну, и при чем тут луддиты? При чем тут классовая борьба! – возмутилась, выслушав мой долгий рассказ, Истеричка. – Это обыкновенное головотяпство и разгильдяйство. Странный ты, Полуяков! Откуда такое критиканство?
И, конечно, она тут же нажаловалась Ирине Анатольевне, но Осотина ответила ей, что надо бороться с бесхозяйственностью, а не с детской наблюдательностью. В общем, они даже поссорились… Из-за меня.
…Но вернемся в тот страшный день. Подняв воротник пальто, я стоял у дверей Дома пионеров, размышляя, в какую сторону повернуть. Осенний ветер метался по Спартаковской площади, разбрасывая палую листву, сметенную дворниками в кучи, чтобы потом сжечь. Мимо прошли, подозрительно озираясь, три дружинника с красными повязками на рукавах: два парня и девушка в желтом берете. Ишь, какие смелые – по освещенной площади разгуливают, а в темные закоулки их, небось, никакими коврижками не заманишь. Главная опасность таится именно там. Вот недавно, возвращаясь вечером из библиотеки имени Усиевича, что рядом с Электрозаводским мостом, я догадался срезать путь через проходные дворы и лишился в результате восьмидесяти семи копеек, сэкономленных от завтраков. Меня остановили двое и проверили карманы. Я даже знаю этих пацанов. А толку? Один из них – Костя, старший брат моей одноклассницы Верки Коровиной, он учится в ремесленном, так раньше ПТУ называли. Второй Вован Булкин по прозвищу Батон из 359-й школы, это такой учебный заповедник для буйных и недоразвитых. Как говорит Морковка, оттуда прямая дорога в колонию. Я пытался договориться с пацанами, намекая, что знаю, кто они такие, и ссылаясь на дружбу со Сталенковым. Однако налетчики ответили мне, что бесплатно через их территорию никто не ходит, а сами они никого не боятся, даже Сталин им не указ. Если надо, и ему рыло начистят. Ну что тут возразишь? Хорошо еще библиотечные книги не порвали, просто брезгливо полистали, фыркнули, мол, без картинок, и отдали, сообщив, что у них от чтения пухнут мозги… Мне бы промолчать, а я буркнул: было бы чему пухнуть, и хмыкнул, сморщив нос, совсем как Ирина Анатольевна. И тут же получил от крепкого Батона такой удар в челюсть, что в голове у меня вспыхнула ослепительная лампочка, дворовые окна слились в сияющую карусель, в ушах что-то запиликало, и я очнулся, лежа на холодной земле.
– Запомни, шмакодявка, я бью два раза. Второй раз по крышке гроба! – пригрозил Булкин, удовлетворенно оглаживая свой кулак.
– А если скажешь кому-нибудь, падла, прирежем! – пообещал Коровин, вынул из кармана складной нож, нажал кнопку, но лезвие не выскочило.
– Опять заело? – спросил Батон.
– Опять.
– Говорил тебе, ничего не бери у Жучилы. Вечно какую-нибудь муйню впарит. Барахло!
Голова у меня потом болела два дня, челюсть вспухла, но Лиде я сказал, что ударился, когда на уроке физкультуры соскакивал с брусьев. Денег было жалко: все-таки без малого рубль – поди накопи! А надо ехать на «Птичку» за живым кормом для рыбок. Опять придется к Сашке-вредителю в копилку залезать. Но отделался я по сути легким испугом, не то что бедный Лева Плешанов.
…И вот теперь, выйдя из Дома пионеров, я задумался: домой вели два пути. Первый такой: сворачиваешь направо, огибаешь большой новый дом с кинотеатром «Новатор» на первом этаже, а потом чешешь по Ново-Переведеновскому переулку вдоль складов и кирпичной стены Казанки. А лучше срезать, нырнув под арку, пройти наискосок через двор и помотаться на качелях, вспомнив детство: в темное время суток они обычно пустуют. Место безопасное, там всегда тихо, так как над Калгашниковыми живет начальник отделения милиции. Однажды внизу была драка, он высунулся в окно и засвистел – хулиганы сразу разбежались. Шпана помнит тот случай и обходит двор стороной.
По пути можно заглянуть к Петьке Кузину, он живет в деревяной халупе, примыкающей к автохозяйству. Домик одноэтажный, топится дровами, сложенными в поленницу у боковой стены, а вместо водопровода у них на кухне большой бак с краником, в него носят воду ведрами с улицы, колонка метрах в ста, но Кузиных три брата, да еще отец Николай Иванович, здоровенный, как борец Бамбулло. Когда я захожу к ним, он обычно пьет мутный рассол, сплевывая укроп, и мучительно улыбается в ответ на упреки жены, маленькой, измученной, но очень строгой. За чаем я его ни разу не заставал. Петька говорит, батя работает на вредном производстве, ему нужно выводить из организма тяжелые металлы, лучше, конечно, помогает красное вино, но от него у Николая Ивановича лютая изжога. Перепалки с женой заканчивается обычно тем, что она протягивает мужу два оцинкованных ведра, и тот покорно идет к колонке. Когда в семье четыре мужика, водопровод не нужен.
Кузя, наверное, уже вернулся со стадиона имени Братьев Знаменских, где мы занимаемся легкой атлетикой. Но по четвергам у меня изостудия совпадает с секцией, и я всегда выбираю искусство в ущерб спорту, видимо, напрасно, если не могу нормально нарисовать какой-то дурацкий противокозелок!
…Я никак не мог решить, в какую сторону направиться. Внутренний голос шептал: если заглянуть к Кузиным в это время, можно, попав к ужину, поесть жареной картошки с салом и узнать новости про нашего чудаковатого тренера Тачанкина. А потом уж – домой: кормить рыбок, делать уроки (нам задали выучить наизусть начало «Мцыри»), смотреть телевизор, читать и спать. Хотя сегодня можно не торопиться: родители вернутся только к футболу, а вредитель Сашка сослан на пятидневку в детский сад. Я свободен, как Африка! Живи и радуйся!
Но в тот вечер я, как Ленин, пошел другим путем, совершив роковую ошибку.
3. Я летаю во сне
Кузя – самый сильный парень в классе. Когда он по просьбам учащихся напрягает бицепс, кажется, будто под кожей у него чугунное ядро, а живот у моего друга рельефный и твердый, как стиральная доска. Однажды он на спор во время физкультуры, так, чтобы видели девчонки, предложил ребятам пробить ему пресс: каждый мог подойти и врезать кулаком со всей силы. Бесполезно: Петька принимал удары с равнодушием спящего бегемота и только слегка поморщился, когда ему засандалил Калгаш, тоже не слабый пацан. На Петьку даже старшеклассники не тянут, впрочем, он и сам зря не нарывается, не задирает свой нос картошкой, на его лице почти всегда играет добродушная улыбка. Учится Кузя неважно, особенно по русскому языку, зато у него, как говорит наш физрук Иван Дмитриевич, есть спортивный талант. И это чистая правда, хотя раньше я думал, талант бывает только у писателей, композиторов, художников и, конечно, у артистов.
– Какой талант! – восклицает Лида, когда Аркадий Райкин, побыв лысым занудой-лектором, на секунду скрывается за кулисами и появляется уже в виде лохматого пьяницы-хулигана.
– Подумаешь, парик сменил, – пожимает плечами Тимофеич. – Знаем мы эти еврейские хитрости! Будут тебе рожи строить и кривляться, лишь бы у станка не стоять.
– А Любезнов?
– Любезнов – другое дело.
В прошлом году мы с Петькой записались в секцию легкой атлетики, он меня уговорил. Я пошел с ним за компанию, чтобы скоротать время, пока смогу записаться в секцию бокса, туда берут с четырнадцати лет, а до этого можно только ходить мимо церкви в Гавриковом переулке, смотреть на плакат, изображающий пацана в пухлых перчатках, и мечтательно вздыхать. После встречи с Коровиным и Булкиным мое желание заняться боксом только окрепло. Я живо вообразил, как через годик намеренно пойду тем же сквозным двором и эти два идиота меня опять остановят, требуя денег. Сделав вид, будто лезу в карман, я внезапно двумя молниеносными ударами уложу мерзавцев на землю, гады будут корчиться от боли и униженно просить пощады. Но не дождутся! Возможно, как раз приедет из Измайлова Шура Казакова – проведать родные места, и я возьму ее с собой на опасную вечернюю прогулку, пусть полюбуется, на что теперь способен ее бывший одноклассник.
Когда мы с Петькой впервые приехали на стадион имени братьев Знаменских (туда от нас идет трамвай), тренер Григорий Маркович Рудерман, двухметровый силач, с интересом посмотрел на нас и строго спросил:
– Песню про «Тачанку» знаете?
– Знаем…
– А ну!
Кузя улыбнулся и покачал головой, он вообще слова плохо запоминает, а я затянул вполголоса, так как знал наизусть почти все песни про революцию и Гражданскую войну:
Улетай с дороги птица,
Зверь с дороги уходи.
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди…
– Неплохо. Но со слухом у тебя, дружок, не очень-то, – заметил тренер. – Посмотрим теперь, что с остальным.
Он повел нас к длинной яме с песком и, подбросив на ладони, как большое яблоко, четырехкилограммовое ядро, протянул его нам.
– Как толкать, знаете?
– Примерно… – кивнул я: по телеку недавно передавали соревнования по легкой атлетике.
А Кузя снова улыбнулся и покачал головой.
– Ну тогда толкайте как получится! – разрешил Рудерман.
Я вспомнил, как могучая Тамара Пресс, похожая на грузчика из мебельного магазина, уперев ядро в шею, откидывалась назад и, резко распрямившись, посылала снаряд вдаль под аплодисменты стадиона.
– Мужик она переодетый! – бурчал Тимофеич, он всегда подозревал окружающую жизнь в каверзах и подлогах.
Я попытался повторить движение знаменитой спортсменки, но лучше бы плюнул – дальше вышло бы.
– Суду все ясно, – поморщился тренер, посмотрев на меня с сожалением, потом повернулся к моему другу. – Теперь ты!
Петька сходил за ядром, вернулся, примерился и легко швырнул чугунный шар так, словно это был комок снега. Описав высокую дугу, снаряд глубоко зарылся в песок у дальнего края ямы. Григорий Маркович посмотрел на Кузю с радостным недоумением, словно выиграл в лотерею пылесос «Вихрь», но не может еще поверить в это чудо.
– Беру! – Он хлопнул моего одноклассника по плечу, а мне бросил небрежно: – Тебе, братец кролик, лучше в шахматы или в настольный теннис попробовать.
– Я буду только с Полуяком ходить, – твердо проговорил Кузя.
– Друг, что ли?
– Друг.
– Тогда у матросов нет вопросов. В спорте важен не результат, а участие. «Тачанку», между прочим, сочинил мой дядя Михаил Исаакович Рудерман. Слышали про такого?
– Ну да… Он друг Безыменского, – равнодушно сообщил я.
– Что? Точно! Откуда знаешь? – Тренер глянул с удивлением теперь уже на меня.
– Да так, интересуюсь…
– А ты не простой паренек!
Я не стал объяснять, откуда у меня такие сведения. Как учит Ирина Анатольевна: кто мало думает, тот много говорит. Чтобы людям, особенно девочкам, с тобой было интересно, никогда не выбалтывай все, что тебе известно, оставь на потом. Любопытство – это поводок, на нем можно водить женщину за собой, как болонку.
– И вас тоже? – осторожно уточнил я.
– Увы, увы, увы… – погрустнела она. – Я тоже женщина.
Что же касается друзей-поэтов, дело было так: однажды в нашу изостудию влетела библиотекарша Нинель Антоновна и закричала, волнуясь:
– Олег Иванович, у нас… у нас в гостях… Безыменский и Рудерман, а в зале три с половиной калеки. Это скандал! Он видел Ленина!
– Кто?
– Не важно. Кто-то из них. Ольга Петровна велела согнать на встречу все кружки и студии. Это приказ!
– И фотокружок? – ревниво уточнил Озин.
– Уже там! Мягкая игрушка тоже.
– Тогда ничего не поделаешь. Пошли, ребята!
Так я увидел знаменитых комсомольских поэтов. Рудерман был вялый, лысый и тощий, как мультяшный Кощей, да еще в очках со стеклами, похожими на лупы. Безыменский, наоборот, оказался бодрым, упитанным, лохматым. У него изо рта торчали в разные стороны прокуренные зубы. А на пиджаке было тесно от значков и медалей. Когда он размахивал руками, награды звенели. Поэты вспоминали юность, читали нам стихи, рассказывали про свою вечную дружбу и постоянно обнимались, как победители на Эльбе. Безыменский декламировал громко, завывая, гримасничая, но меня его строчки как-то не тронули, они напоминали отрядные речевки:
День комсомола – праздник такой,
Который нельзя обойти стороной.
День комсомола – праздник людей,
В которых всегда был источник идей…
А вот стихи Рудермана, хотя читал он монотонно, без выражения, из последних сил, – запали в память:
Я опять летал во сне!
Слон летел навстречу мне.
Крикнул я слону: «Привет!»
Закивал мне слон в ответ.
Это, наверное, потому что я и сам нередко летаю во сне. Сначала приходит уверенность в том, что это в принципе возможно, надо только работать руками, как птица крыльями. Сказано – сделано: машу, машу, машу и никак не могу оторваться от земли. Пацаны, глядя на мои старания, хохочут и обзываются, но я не оставляю усилий, и вот, наконец, мои кеды, к всеобщему удивлению, отрываются от земли на несколько сантиметров, потом на метр, я, набирая скорость, поднимаюсь все выше и выше, ловко уворачиваясь сперва от птиц, а потом от самолетов. Встречный ветер свистит в ушах, ерошит волосы, бьет в лицо, как на американских горках, а в паху нарастает холодящая тяжесть, и вот дома внизу становятся маленькими, словно спичечные коробки, а люди кажутся точками.
Теперь предстоит самое трудное – вернуться, сбросить скорость, чтобы плавно приземлиться, но это не так-то просто, и несколько раз я метеором проношусь над головами друзей, приседающих от неожиданности. Шура Казакова смотрит на меня в восхищении, как на покорителя Вселенной. Однажды, во втором классе, она созналась, что когда вырастет, выйдет замуж за космонавта, так как после возвращения из полета им выдают новенькую «Волгу» и сто тысяч рублей. Я сразу приуныл, вспомнив слова участковой врачихи: «Да-а, мамаша, с таким гемоглобином в отряд космонавтов вашего сына не возьмут!» Наконец, искусно затормозив, я впечатываюсь подошвами в асфальт. Лида говорит: такие сны бывают, когда ребенок растет, каждый полет прибавляет по сантиметру. Но у меня другое мнение. Учительница биологии Олимпиада Владимировна, ссылаясь на Дарвина, уверяет, что люди произошли от обезьян. Конечно, с наукой не поспоришь, но мне кажется, мы произошли от птиц. Именно поэтому смог летать и совершать воздушные подвиги гвардеец Иван Силин из повести «Ночной сокол», которую печатали с продолжениями в «Пионерской правде», а там выдумки не публикуют.
Но вернемся на стадион имени братьев Знаменских. Тренер в тот первый день сказал нам так:
– Ну, ребята, порадовали – каждый по-своему! Жду в понедельник к 15.00. Форма как на урок физкультуры.
Потом мы узнали, у Григория Марковича прозвище Тачанкин, он у всех новичков спрашивает про песню, сочиненную его дядей.
…И все-таки, выйдя из Дома пионеров, я пошел налево. Почему? Были две причины. Первая: в Налесном переулке, не доходя Жидовского двора, в угловом доме, на втором этаже живет второй мой друг Серега Воропаев. Он пришел к нам, кажется, в третьем классе, мы долго сидели за одной партой, тайком играя в морской бой и делясь бутербродами. Родители считали, что школьный завтрак растущему организму как слону дробинка и необходимо дополнительное питание. Однако Лида часто не успевала подготовить мне то, что дядя Сеня Рудько со второго этажа, бывший шахтер, называет «тормозок». Почему не успевала? Да потому что кофточки, блузки и чулки имеют свойство от нее прятаться, она нервничает, торопится, боясь опоздать на работу, ищет исчезнувшую босоножку, а я смотрю и размышляю: наверное, единственный трудящийся, кто не боится опоздать на работу, – это Брежнев, самый главный человек в СССР, остальные вынуждены поспешать. Не успевая наделать бутербродов, маман обычно сует мне гривенник на прокорм, а если не находит в кошельке подходящую мелочь, может выдать и целых пятнадцать копеек! Тогда в большую перемену я съедаю законный завтрак, полагающийся всем советским школьникам: кусок хлеба, сосиску, запиваю это чаем, который наливают в коричневые пластмассовые кружки, придающие напитку привкус синтетики. А потом, после четвертого урока, я снова спускаюсь в буфет, и тут уже начинаются настоящие муки выбора. Можно купить два жареных пирожка по пять копеек: один с капустой, второй с повидлом. А можно взять обычный слоеный язычок, посыпанный сахаром, за семь копеек или за восемь копеек другой язычок, припорошенный сладкой пудрой, с вареньем внутри. Верх роскоши (но для этого надо подкопить деньжат) – кекс с изюмом за 16 копеек или ромовая баба с глазурью за 17… Смешное название! Сосед Батуриных, рыжий Алик, директор вагона-ресторана, как-то в застолье объяснил гостям, откуда взялось такое странное наименование:
– Есть «бой-бабы», от них, если что, и в глаз можно получить. Есть «стой-бабы». Мимо не пройдешь. Есть «шиш-бабы». К таким лучше не подкатывать – бесполезняк. А есть «ром-бабы», сладкие и пьянящие. Отсюда и повелось…
– Не говори чепухи! – возмутился, тряся сединами, Сергей Дмитриевич, бывший инженер-мостостроитель и филателист.
– И вовсе не чепуха! – насупился Алик, исподлобья глядя на отца: они много лет в ссоре и почти не разговаривают, хотя живут в соседних комнатах.
– Абсолютная чушь! «Баба» по-польски то же самое, что у нас – кулич. А в 18 веке король Станислав Лещинский, редкий обжора, предложил пропитывать «бабу» ромом и покрывать помадкой. Отсюда название. Болтун!
– Находка для шпиона… – добавил Башашкин, и все рассмеялись.
Иногда для широты охвата ассортимента мы договаривались с Серегой так: он берет, скажем, обычный язычок, а я с повидлом, потом делимся. С Виноградом, например, подобное джентельменское соглашение не работает, всякий раз вроде бы по ошибке он отъедает больше, чем положено, и сразу начинает жадно жевать, чтобы нельзя было вернуть излишек. Воропай – другое дело, он сначала долго примеривается и деликатно откусывает ровно столько, сколько следует при честной дележке. Надежный друг, веселый, честный, покладистый, я не помню, чтобы он с кем-нибудь дрался или просто ссорился.