Сара Раттаро

Я – Мари Кюри

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)





Главный редактор: Яна Грецова

Заместитель главного редактора: Дарья Башкова

Руководитель проекта: Елена Холодова

Арт-директор: Юрий Буга

Дизайнер: Денис Изотов

Редактор: Елена Барзова

Корректоры: Елена Чудинова, Мария Прянишникова-Перепелюк

Верстка: Максим Поташкин

Фотография на обложке: Marie Curie, circa 1900 / Wikimedia Commons



Разработка дизайн-системы и стандартов стиля: DesignWorkout®



Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.



© Sara Rattaro, 2024

Published & Translated by arrangement with Silvia Meucci Agency – Milan.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025

* * *



Моей матери
Жизнь не легка ни для кого. Но стоит ли придавать этому значение? Мы должны стремиться к цели и быть верными себе. Нужно помнить, что каждый из нас наделен своим даром, и суметь разглядеть этот дар. Мари Кюри
Он погиб под колесами конного экипажа.

Это произошло в четверг вечером, он просто хотел перейти через улицу. Взял левее и, сделав несколько шагов, столкнулся с лошадью. Наверное, он растерялся, почувствовав, как ноги скользят по мокрой мостовой, и упал. Он чудом остался жив – лошадиные копыта и передние колеса тяжелого экипажа лишь слегка задели его лицо. Кучер не смог остановиться и попытался хотя бы свернуть в сторону.

Но заднее левое колесо подмяло под себя то, что оказалось на пути. Шесть тонн раздавили его голову.

Несчастный случай, досадное происшествие – так, ничего особенного, обычное дело.

Вот и все.

19 апреля 1906 года

Париж был странным в тот вечер. Обратился в женщину, которая укуталась в безыскусную стыдливость, словно чувствовала себя виноватой. Огни города и его рокот, от которого глохнешь, отступили, и вместо них – скромное платье и собранные в строгий узел волосы. Тогда, 19 апреля 1906-го, Париж не желал быть обольстительным, и я непременно заметила бы это, если б рядом со мной не было Ирен, а еще дождя.

Едва переступив порог дома, я поняла, что он стал другим. Воздух, как и всегда, был сухим, но атмосфера была полна напряжения. Витал едва уловимый запах сырых пальто, мокрых калош и сигаретного дыма. Эмма, наша гувернантка, ждала меня, стояла посреди комнаты, точно приросла к полу, и была до странного бледной. Она посмотрела на меня с таким выражением, которое я в первое мгновение не сумела истолковать. Поспешив к моей дочери, она сняла с нее пальто и тут же увела на кухню, словно не хотела оставаться наедине со мной. Лишь потом, возвращаясь мыслями к этим минутам, я поняла, что Эмме было страшно.

В нескольких шагах от себя я обнаружила Поля Аппеля, который заведовал факультетом естественных наук, и Жана Перрена, нашего близкого друга, и это тоже показалось странным. Я почувствовала, как напряжение нарастает и пронизывает меня насквозь. Глаза у обоих – чересчур воспаленные, маленькие, и в них читалось отчаяние.

Тебя больше не было, и я поняла это прежде, чем в сердце вонзились те самые роковые слова:

– Пьер умер…

Кто-то схватил меня за плечо, чтобы я не упала, и мой взгляд невидяще скользнул по стенам комнаты. Шкафы и секретеры пахли воском, там хранилась наша одежда, документы и предметы обихода – все эти вещи мне хотелось перечислять одну за другой, лишь бы не слышать тех слов и звона колоколов, их тяжелого гула, бронзового и торжественного, и этого непривычного звука – шелеста гравия под колесами повозки, увозившей тебя от меня.

Твое тело – недвижимый объект в мире, по-прежнему полном движения. Я погладила твое лицо. Рана на голове незаметна: ее бережно обмыли, и лишь твое отсутствие кричало об этой ране в полный голос. Мои пальцы осязали это отсутствие тебя. И лишь потом я разглядела кое-что в твоих волосах – твое губчатое серое вещество. Я завернула его в платок, слепленное со сгустками крови, и положила в карман вместе с твоими вещами, бывшими при тебе тогда. Перьевой ручкой, ключами и твоими часами – они остановились в тот миг, когда ты умер.

Погладив твои пальцы, сжатые после судороги, я стиснула твои запястья в надежде, что ты отзовешься, а потом подтащила к кровати стул и тяжело на него опустилась. На меня навалилась тоска, грузная, как насквозь промокшее пальто, и я кричала тем криком раненого зверя, чьи стоны разбрызгиваются по стенам, словно краска.

Я даже представить себе не могла, что бывает такое кромешное одиночество.

Париж, 1894–1896

Я познакомилась с Пьером Кюри не по воле случая, но благодаря единственно возможному стечению обстоятельств. Мне требовалось пространство для работы, а у Пьера места оказалось предостаточно. Шел 1894 год, я писала свой второй диплом[1]. Университет предоставил мне крошечную лабораторию для проведения опытов, но там оказалось совсем тесно, негде развернуться, и я проводила дни, натыкаясь на стены и роняя предметы.

Пока однажды тихим вечером, который я проводила вместе с двумя давними друзьями, судьба не настигла меня. Юзеф Ковальский, польский физик, проводивший в Париже с женой – моей подругой детства – медовый месяц, произнес фразу, с которой все и началось: «У Пьера Кюри есть лаборатории…»

Мы договорились о встрече, Пьер был пунктуален и сперва показался мне совсем молодым. Внезапно в миг удивительной ясности мне открылась безупречная стройность его мыслей. Я с упоением слушала рассказ о его исследованиях, он говорил о точности измерений, которой стремился достичь. В моем сознании развернулось бескрайнее поле возможностей, он стал ключом, разомкнувшим замок внутри меня. Слова Пьера оказались созвучны моим собственным мыслям, в этих словах отражались те образы, которые мне никак не удавалось догнать и ухватить. Казалось, вот он, единственный человек в мире, способный понять меня, и осознание того, что я наконец нашла собеседника, сделало меня совсем иной женщиной.

С того мгновения я беспрестанно думала о Пьере Кюри: хотя и старалась гнать от себя прочь подобные мысли, само его имя звучало столь прекрасно, что хотелось произносить его снова и снова.

Пьер пригласил меня на ужин. Всего лишь ужин, продлившийся весь вечер. Точно так же мы ужинали в последующие годы – время летело незаметно при наших встречах, и мы пытались отщипнуть от него хоть кусочек. Столько всего надо рассказать друг другу, столь многим поделиться, расспросить обо всем на свете и повторить слова, услышанные друг от друга. Сразу стало ясно, что мы нужны друг другу так, как румянец нужен лицу.

Однажды вечером, выйдя из ресторана, мы окунулись в Париж, красовавшийся тогда во всем блеске прогресса. Магия электричества рассеивала темноту, и мы понимали сущность этого света, казавшегося метафорой наших чувств. Мы были в правильном месте, нас посещали тысячи мыслей, догадок и идей. Не слишком-то охотно признаваясь себе в этом, я уже чувствовала, что единственно правильное место для меня – рядом с Пьером.

Вернувшись домой, я все никак не могла уснуть. Дождливая парижская весна, в окно сочится металлический запах мокрых улиц. Я стала бродить вокруг кровати, задевая углы. Он мужчина, я желала его и в то же время – опасалась.

Я давно решила, что не стану ничьей собственностью. Внутри меня все еще неизбывным оставалось то унижение, испытанное много лет назад, когда Казимир объявил своим родственникам, что женится на мне.

– Это на гувернантке-то? Неужели ты готов связать себя с женщиной столь низкого происхождения? – изумился его отец.

Всего лишь пригоршня несправедливых слов – и переменилась вся моя жизнь, а также и я сама. Казимир покорился воле родителей и без всяких объяснений, запуганный, словно щенок, потрусил прочь спустя месяцы обещаний и утаивания правды. Мне стало тесно, как бывает тесно ногам, сдавленным слишком узкими туфлями, я чувствовала себя глупышкой, как та, кто ничего не понимает и не видит. В тот день я решила, что в моей жизни нет и никогда больше не будет места для любви.

А потом появился Пьер, и вместе с ним – свет, озаряющий небо. Но поддаваться нельзя, следовало лишь работать и держать данное себе слово.



В годы, остававшиеся до начала XX века, Париж был городом, за которым неотрывно наблюдал весь мир. Париж ловко приспосабливался к переменам, и все в нем дышало новизной – искусство, наука. Париж ничего не утаивал: ни полуночников, которые, пошатываясь, разбредались по домам, ни шумных рабочих, бравших штурмом вагоны утренних поездов, ни экипажей, кативших по набережной Сен-Бернар к улице Кювье, ни речных трамваев на Сене, стиснутых каменными фасадами домов со скульптурами. Вечерние фонари проливали на все это свой сизый свет.

То были годы культурного брожения, появлялись новые газеты и журналы и бились за то, чтобы сообщать новости не только образованной элите. Над городом воспарила Эйфелева башня – этот скелет бросал вызов пышности Оперы и других величественных зданий, воплощая в себе стремление к переменам или же просто провокацию. И вот, пока электричество приводило в движение лифты самой высокой в мире конструкции и освещало улицы, вытеснив газовые фонари, ученый, которого ждала слава, открыл излучение, названное по его имени – рентгеновским.

Вильгельм Конрад Рентген всего лишь пытался подтвердить результаты одного из своих опытов: используя катодную трубку, он совершил то, что потрясло мир. Рентген соединил трубку с насосом, дабы разредить все газы внутри нее, а потом закрыл трубку с обоих концов металлическими пластинами – электродами, создав электрическое поле. По трубке пробежало голубое свечение, похожее на молнию, – от положительного полюса к отрицательному.

Удивительным оказалось то, что этот поток энергии не просто излучал свет, видимый сквозь слой черного картона, которым закрыли стенки трубки, но словно вырывался за пределы этих физических преград. Рентген поместил рядом с трубкой фотопластинку и повторил эксперимент: голубое излучение засветило пластину, отпечатавшись на ней.

Рентген побежал звать жену, привел ее в лабораторию и попросил прижать руку к фотопластинке, а сам снова создал внутри трубки электрическое поле. На снимке, хотя и не вполне четком, просматривались кости руки госпожи Рентген, а также обручальное кольцо у нее на пальце.

Излучение проникало сквозь материю, и Рентген, который пока не мог объяснить его физической природы, назвал это явление икс-лучами.

Шло время, исследования продолжались, и ученым стало ясно, что речь идет об электромагнитном излучении, которое по сути своей неотличимо от обычного света, разница лишь в том, что длина волны у этого излучения меньше. Оно сопровождалось сиянием, точнее – особым мерцанием, которое не иссякало даже тогда, когда источник излучения убирали.

Спустя несколько недель после публикации результатов этих опытов физик Анри Беккерель сделал следующее открытие. Он решил проверить свою догадку о том, что если направить фосфоресцирующие лучи на фотопластинку, то на ней отпечатается любой подсвеченный ими предмет. Беккерель взял соли урана и насыпал их на медный крест, а с обратной его стороны положил фотопластинку. Несколько дней кряду он ждал, пока солнечные лучи прольются через окно лаборатории и засветят пластину: солнце показывалось редко, выдался самый дождливый февраль за последние десять лет. Устав ждать, ученый убрал все в шкаф и занялся другой работой. Но вскоре Беккереля охватило нетерпение, столь свойственное ему, и он решил все-таки проявить фотопластинку, хотя не сомневался, что без солнечного света на ней ничего не отпечаталось.

То, что он увидел, его поразило. На фотопластинке проявились четкие очертания медного креста, а значит, икс-излучение не питалось солнечным светом, но исходило от солей урана.



В те несколько недель после встречи с Пьером Кюри я пыталась сосредоточиться только на своих опытах.

Рано утром я приходила – часто самой первой – в лабораторию, выделенную мне для работы. Сняв пальто и шляпу, я вешала их у двери и вдыхала едкий запах уксусной кислоты и сладковатый – этилацетата, проходила сквозь вереницу комнат и вступала в свое маленькое царство. Заканчивала работу я лишь тогда, когда лаборатория пустела и начинали гасить свет.

Пьер Кюри находился где-то рядом, я чувствовала это по силе зарядов, пронизывавших воздух, словно насыщенный электричеством. Видимо, Пьер Кюри прочел мои мысли и избегал пересекаться со мной.

Но однажды он вошел ко мне в комнату. Я не отрывала взгляда от градуированной колбы, в которой только что произвела обогащение небольшого количества урана.

– Ты уже несколько дней подряд смотришь на эту колбу.

Я на него разозлилась: ненавижу, когда за мной наблюдают, и особенно досадно, если этого не замечаешь. Я застыла на стуле, точно школьница, которую заставили слишком долго сидеть на месте.

– Здесь происходит что-то странное, – ответила я негромко.

Ему стало любопытно, он подошел.

– Минерал, из которого я извлекла этот уран, дает более сильное излучение, чем сам образец очищенного от примесей урана, – продолжала я.

– Ты хочешь сказать, что минерал мощнее чистого урана? А ты уверена, что не ошиблась в расчетах?

– Эти расчеты я повторила десятки раз, и результат всегда один и тот же.

Я водила пальцем по строкам в тетради, показывая Пьеру свои записи. Он молча вглядывался в мои вычисления. Я глубоко вздохнула.

– Какой минерал ты взяла? – наконец спросил Пьер.

– Урановую смолку[2], но у меня ее осталось слишком мало, чтобы продолжать опыты. Из этого же куска я выделила немного тория, и он тоже дает излучение, как уран… но все-таки сама урановая руда светится ярче, чем уран и торий. Думаю, в ней есть еще какой-то элемент. Иначе как объяснить странные результаты опытов и…

Пьер поднял на меня взгляд – словно вдруг распахнули окна и в комнату ворвался свежий ветер. Я едва заметно отступила и свела вместе носки ботинок, как в школе, когда учительница входила в класс. Наверное, в мою жизнь и правда мог войти мужчина и озарить самые темные ее уголки, однако я была уверена, что потом он исчезнет.

– Новый элемент? По-твоему, в минерале не только торий и уран? – усомнилась я. – Думаешь, такое возможно?

– Если это в самом деле так, ничего поразительнее и быть не может.

– Ничего поразительнее, чем открыть новый элемент? – спросила я, обводя взглядом лабораторию.

– Нет, не то. Влюбиться в женщину, которая откроет новый элемент, вот это и правда необычайно…

Итак, кто-то должен был высказаться напрямик.

– Прости, мне не стоило говорить этого, – поспешил добавить Пьер, словно раскаивался в своей откровенности. Сердце стучало у меня в ушах, казалось, я где-то не здесь. Я вконец растерялась.

– Не стоило говорить, что я сделаю небывалое открытие? Да ты мог прокричать об этом во весь голос! – выпалила я.

И выручила его из неловкого положения, я ведь умела это делать. И вернулась к своим исследованиям и гипотезам. Это ведь единственный известный мне способ прогнать прочь слишком смелые мысли, заполонившие ум.



Еще несколько недель мы обсуждали это.

– Если в урановой смолке и правда есть еще какие-то элементы, способные выделять энергию, и если предположить, что эта энергия не зависит от атмосферных условий и солнечного света, то атомы – но это касается лишь некоторых элементов – должны проявлять свойство излучения. И скорее всего, чем выше концентрация излучающего элемента, тем мощнее окажется энергия, – сказал мне Пьер.

– Теперь остается только дать название этому явлению! У меня в голове вертится слово «радиоактивность»! Что думаешь?

В ответ я лишь кивнула, словно в тот миг мое тело перестало мне принадлежать, а изумление не позволяло поверить в подлинность того, что происходит.

Пьер вышел из лаборатории, сказав, что сейчас вернется.

– Мы никогда не убедимся в достоверности своей гипотезы, если не используем более точный измерительный прибор. Когда я исследовал электрическое поле внутри сжатых и жидких кристаллов, приходилось измерять крошечные доли электрического заряда, и для этого я изобрел особое устройство… – продолжал Пьер, входя в лабораторию с большой коробкой в руках. Он бережно поставил коробку на пол и открыл.

– Этот электрометр со шкалой еще ни разу не подводил меня…

– Он может измерить электрический потенциал? – спросила я.

– И ускорить твою работу, Мари. У тебя есть идеи в голове, а у меня – приборы. – И Пьер улыбнулся.

Удивительная, сильная связь между двумя людьми, способными понимать друг друга без лишних слов, для меня стала чем-то совершенно новым и неожиданным и поначалу казалась чудом.



Наконец появился недостающий фрагмент, без которого наша мозаика не складывалась. Урановая смолка, столь важная для меня руда, которую добывали в Богемии, тогда была главным известным источником урана.

Руду выгрузили во дворе под жалобы ученых лаборатории: пространство, которое считалось общим, завалили тоннами черной сыпучей породы. Мы крошили ее, носили ведрами в лабораторию и там обрабатывали. Удаляли все примеси, которые можно удалить, через возгонку сульфидов в вакууме и дробное осаждение растворов соляной кислоты при реакции с сульфидом водорода. Выпавший осадок дальше разделяли на фракции: растворяли его в азотной кислоте и добавляли воду, пока не получали достаточного количества нового осадка. Потом воду сливали и топили этот осадок в азотной кислоте. Образовывался очередной осадок, и мы снова лили в него воду, и снова следовали тому же алгоритму действий, пока наконец не осталась едва различимая щепотка нужной нам субстанции, активность которой при столь малой массе никогда раньше не измеряли.

Ни одна женщина и ни один мужчина не согласились бы проделать такую работу в одиночку. Но вдвоем мы справлялись великолепно: я поняла это однажды вечером. Солнце уже клонилось к закату, небо померкло, и вдруг я увидела, как сияют глаза Пьера в зареве свечи. Чуть погодя, когда он подал мне пальто и сказал, что завтра мы продолжим работу, я почувствовала его взгляд и по коже пробежали мурашки.

– Я останусь тут на ночь. Хочу продолжить измерения, – произнесла я так твердо, как только могла.

Пьер осмотрелся вокруг. Не самое уютное место, без сомнения.

– Тогда я тоже остаюсь.

Я улыбнулась:

– Вот и отлично, будем отдыхать по очереди. Пока один из нас наблюдает за реакциями, другой может даже вздремнуть…

– И где же? – усмехнулся Пьер. В его голосе я уловила недоумение.

– На полу, конечно.

Пьер взъерошил волосы, и, если б не городской шум, я бы услышала его мысли.

– В той комнате есть кресло. Как раз для тебя, Мари. Не годится тебе спать на полу…

Меня всегда обезоруживала его сердечность, дающая знать о себе в самый нужный момент. Мне хотелось поцеловать и крепко обнять его, но я не пошевелилась. Лишь пожала плечами и, отвернувшись, пошла к столу, чтобы он не заметил румянца на моих щеках.

Несколько часов мы работали вместе. В нашем распоряжении было около двадцати килограммов урановой смолки, мы наполняли большие емкости, растворяли содержимое до выпадения осадка и заливали водой. Потом переносили эти сосуды к столу, а их содержимое помещали в большие пробирки, которые закрепляли над спиртовкой, и размешивали все длинным железным черпаком. Отделив примеси обычными методами химического анализа, мы измеряли энергию, которую выделяли остаточные вещества, – эту энергию мы стали называть радиоактивностью. Этот способ казался нам самым правильным, чтобы выявить химические свойства каждой пробы.

– Похоже, что радиоактивность сосредоточена главным образом в двух фракциях, – поделилась я с Пьером своими мыслями, когда около полуночи он пришел сменить меня у рабочего стола.

Пьер молча просмотрел мои записи.

– Теперь моя очередь наблюдать, иди поспи немного.

Я уступила. Позволила Пьеру принять из моих рук то, чем я дорожила больше всего на свете, – исследования, и ушла в соседнюю комнату, словно мать, доверившая ребенка другому.

Опустившись в кресло, я откинула голову и стала смотреть в потолок.

Свет фонарей совсем тусклый, с улицы не слышны голоса. Мысли текли в уме словно музыка и накатывали друг на друга. Никогда еще ко мне не приходила такая ясность, я могла указывать путь своим мыслям – подобно тому, как речные берега направляют стремительное течение вод. Я сидела неподвижно, ощущая внезапно пришедшее спокойствие. Я словно наблюдала за новой частью себя самой, видела, как мой мозг порождает гипотезы, разрешает трудные задачи и делает выводы.

В это самое мгновение мое сердце едва слышно екнуло, так что никто, кроме меня, не различил того звука. А потом я почувствовала, как запылали уши, и я вскочила с кресла. Дверь, разделявшая нас с Пьером, распахнулась, и он появился на пороге комнаты. Его лицо сияло.

– Мари, ты только посмотри на это, – сказал Пьер и протянул мне руку.

Я взяла его ладонь и пошла вслед за ним в темноту лаборатории.

– Погляди!

Я чуть не расплакалась. Меня поразило величие того, что происходило в комнате для опытов – и внутри меня.

– Я все проверил несколько раз. Торий и уран не дают сколько-нибудь значительного излучения. Видишь, Мари, вот результаты.

Но я даже не смотрела на то, что он показывал, и не вслушивалась в его разъяснения, потому что знала все наперед.

– Вот он, твой новый элемент.

Взмахом руки Пьер указал на маленькую пробирку, излучавшую чарующе яркий зеленый свет, и это было невероятно.

– Он дарит нам этот чудесный цвет, – добавил Пьер. – Словно полярное сияние…

Пьер все говорил и говорил, а я едва сдерживала слезы. Потом он взял меня за руки и подвел к столу.

– Если хочешь, останемся здесь до самого рассвета и будем наблюдать, – шепотом произнес Пьер, сплетая свои пальцы с моими. – Кажется, я безнадежно влюбился в тебя, Мари.

– Пьер…

– Все идет так, как должно, все взаимосвязано, все обрело смысл. Если мы будем вместе…

Вот чего я не предвидела: страсти. Я, сильная, несокрушимая и неприступная, как скала, промахнулась в вычислениях – тех, что содержат самую непредсказуемую переменную, единственную, которая способна перевернуть жизнь.

Я повернулась к нему.

Пьер опустился на колени, и внутри у меня что-то сжалось – как раз там, где, насколько я помнила, должно быть сердце.

– Хочешь за меня замуж? – спросил он, глядя мне в глаза.

Решительные слова. Они постучались в потайную дверцу, и, как ни странно, та поддалась и с легкостью отворилась.

Я подалась назад, и, наверное, это испугало Пьера – я увидела, как он побледнел, – но мне просто хотелось встать чуть поодаль, чтобы вглядеться в его лицо.

– Ну какая из меня жена, – с горечью ответила я. И обвела рукой лабораторию: – Я ведь не смогу отказаться от всего этого, чтобы следить за домом и готовить тебе еду.

– Отказываться не нужно. Ты никогда не станешь моей собственностью, но будешь спутницей, о которой я всегда мечтал.

Я сжала его ладони и больше не сдерживала слез, которые все катились и катились из глаз. Невозможно таиться и дальше, слишком уж сильно трепетало сердце.

– Да, правда, вот наш новый элемент, – сказала я, и эти слова означали, что я согласна.



Нас объявили мужем и женой 26 июля 1895 года в ратуше Со – города, где вырос Пьер и жили его родители. Праздновали в саду возле дома его родителей, среди чудесных роз, за которыми с такой любовью ухаживал его отец.

Броня, моя сестра, отвела меня к польской портнихе, чтобы та сшила платье для торжества.

– Непременно белое, – распорядилась Броня, когда мы вошли в ателье.

– Даже не мечтай!

– Но это же свадьба, – настаивала она.

– Мне нужно такое платье, которое я смогу носить везде и всюду, – объяснила я, – даже в лаборатории.

Броня глянула неодобрительно:

– Не станешь же ты проделывать свои опыты в свадебном платье!

– Отчего нет? Замуж я выхожу не каждый день, а вот наукой занимаюсь каждый!

– Тогда почему бы тебе не купить нарядную блузку и не отпраздновать свадьбу прямо среди ваших склянок? – усмехнулась сестра.

Тем временем портниха сняла мерки и записала их. Было занятно наблюдать за ее работой, пока дело требовало точности, но когда мастерица начала показывать мне ткани, из тех, что обычно шли на свадебные платья, я не знала, куда деваться от скуки. Никогда прежде я не видела столько оттенков белого. Тут мой взгляд упал на отрез хлопка – темно-синего в тонкую светлую полоску.

– А вы могли бы сшить мне синюю блузку? – недолго думая, спросила я портниху. Та посмотрела на меня и, пока сестра заливалась смехом, кивнула.

Вот так, в блузке, которая ей по-настоящему нравилась, Мария Склодовская переступила порог городской ратуши, чтобы стать Мари Кюри.

Сквозь оконные стекла пробивались лучи солнца, озаряя радостное лицо Пьера.

На миг я замерла – не из-за колебаний, мне хотелось продлить встречу наших взглядов.

– До чего же ты красива, – шепнула Броня, с жаром сжав мою руку.

– Верю, потому что это говоришь ты, – ответила я и обняла сестру так крепко, как только могла, а потом она отошла в сторону.

Это были пронзительные минуты. Отец стоял рядом со мной, он приехал из Варшавы несколькими днями раньше. Он казался умиротворенным, как человек, исполнивший в жизни все, что надлежит исполнить, и для меня это стало самым дорогим подарком.

Пьер был совсем близко, и, прежде чем навсегда изменить свою жизнь, я всмотрелась в отца, а потом перевела взгляд на сестру. И увидела, как на киноленте, с чего все началось.

Варшава, 1880–1886

Колокол над дверью школы прозвонил в непривычное время. Шел урок польского – нашего родного языка, который запретили после оккупации города русской армией. Русские хотели уничтожить мою родину.

Помню, как учительница побледнела. У нас оставалось мало времени. Школьный сторож вел в класс русского инспектора – время от времени тот приходил удостовериться, что все подчиняются приказам. Две мои одноклассницы вскочили и спешно стали собирать с парт польские учебники, по которым мы занимались, а потом побежали прятать их в кладовке в глубине коридора, где хранились веники и половые тряпки. Мы с моей соседкой по парте кинулись к шкафу, что стоял в углу класса, и достали оттуда русские книги. Когда инспектор вошел, невозможно было догадаться, что считаные минуты назад мы беседовали об истории Польши: перед ним сидели двадцать пять примерных учениц, готовых прочесть вслух русские стихи. Инспектор олицетворял собой порядок, и даже внешность соответствовала. Угловатые черты лица, сурово поджатые губы, темный мундир не сулили проявлений великодушия.

Мы все встали его поприветствовать. Человек в мундире прошел в центр класса и остановился в метре от меня. Я почувствовала его ледяной, неподвижный взгляд и вспомнила слова отца: «Родная культура – единственное, что никто и никогда не сможет у вас отнять».

Отец повторял эти слова почти каждый вечер. После смерти мамы и моей старшей сестры, когда нам приходилось совсем трудно, он не позволил нам, детям, идти работать. Хотел, чтобы мы учились. Ведь только знания могли сделать нас свободными – даже в порабощенной стране.

– Итак, сударыня! – обратился ко мне инспектор, подойдя вплотную и глядя прямо в глаза. – Как называют правителей великой России?

Его голос пронзал, точно стрела. Я пыталась не выдать страха и стояла не шелохнувшись.

– Цари, господин! – ответила я, чисто выговаривая русские слова.

– Мне нужны имена! – наступал он, и его голос звучал так надменно, что я оцепенела.

– Екатерина Вторая, Александр Первый, Николай Первый…

Я запнулась, класс сковала тишина. Потекли бесконечные мгновения, пока инспектор наконец не зашагал обратно к кафедре. Как только я увидела, что он повернулся спиной, у меня словно гора с плеч свалилась.

– Благодарю, вы умеете вкладывать знания в своих учениц, – сказал инспектор нашей учительнице, и та ответила чуть слышным, сдавленным голосом, словно все это время не смела дышать.

Потом инспектор удалился, а я все стояла, не решаясь сесть. Стояла и смотрела в окно на школьный сад. Ветки деревьев слегка колыхались под весенним ветром, мягким и беспечным. На миг мне показалось, будто я вынырнула из кошмара, но только что пережитый ужас все не проходил. Мне стоило усилий перевести взгляд на одноклассниц: те столпились вокруг и ждали, когда меня перестанет бить дрожь.

Вернувшись домой, я бросилась к отцу, обняла его и разрыдалась у него на плече. Мне не хватало мамы. Она умерла слишком рано от страшной болезни – туберкулеза, – которая заточила ее в спальне. Мама запретила нам даже дотрагиваться до нее. Так проходили месяц за месяцем, а потом мама уснула навсегда.

– Это все несправедливо, – всхлипывала я. – Для русских мы все равно что марионетки, и мамы больше нет…

Отец прижал меня к себе:

– Тебя ждут великие свершения, Мария. Ты умная, сильная. Мама гордилась бы тобой. Пройдет немного времени, и вы все – ты, твои сестры и брат – расправите крылья и взмоете ввысь, я уверен.

Его слова всегда утешали меня. Отец был учителем математики и физики, он верил, что точные науки воспитывают в человеке дух свободы. Отец делал все, чтобы мы получили лучшее образование, и я никогда не видела, чтобы он относился к моим сестрам иначе, чем к Юзефу, моему старшему брату. Мое детство оказалось непростым, но я выросла в доме, где в воздухе витали слова «равенство», «свобода», «независимость». Эти слова на всю жизнь отпечатались в моем сознании и всегда направляли мои мысли и поступки.



После выпускных экзаменов, окончив среднюю школу с золотой медалью, я не могла поступить ни в один университет, чтобы учиться дальше, поскольку введенный русскими закон закрывал девушкам доступ к высшему образованию. Мой брат Юзеф подал заявление на медицинский факультет, о котором я только и мечтала, а нам с Броней оставалось либо учить в школе детей, либо посещать подпольные курсы.

– Подпольные? – спросил как-то вечером отец.

Мы сели вместе с ним за стол на кухне для важного разговора.

– Курсы придумала Ядвига Давыдова, одна молодая женщина, она верит, что так можно изменить положение дел, – по крайней мере, она не хочет сдаваться без боя. Ядвига создала «Летучий университет», у которого нет постоянного помещения – да его и быть не может. Русские закручивают гайки все туже, и вести курсы в одном и том же месте слишком опасно. Поэтому каждое занятие проходит по новому адресу. В подвалах, под лестницами подъездов, в мансардах. Студентам дают пароль, с которым они могут попасть на занятие, и еще один – на всякий случай, его используют как сигнал тревоги, если поблизости появится кто-то подозрительный. Преподавательницы – лучшие умы Польши, всех их выставили из университетов лишь потому, что они женщины…

Сестра говорила гладко и складно. Казалось, она выучила свой монолог наизусть. Закончив, она пристально посмотрела на отца. Если он не разрешит нам учиться дальше, пусть даже из страха, что с нами приключится беда, на наших жизнях можно будет поставить крест. Судьба научила меня, что право выбора – одно из важнейших для человека.

– Если ходить на занятия станет слишком опасно, – ответил отец, – то никакой учебы. Образование – великое благо, но оно не стоит ваших жизней, милые.

Итак, он дал согласие. Наш чудесный отец сказал «да» и всегда оставался верен своему слову.

Вечер был чудо как хорош. Броня потушила мясо с картошкой, мы выпили вина. Повод для этого и правда был, и я всегда бережно хранила в сердце то, что почувствовала тогда, – неудержимое стремление понять, кто я есть на самом деле, и свободу быть собой.

Это произошло в 1884 году, и с того самого вечера отец, ожидая нас с занятий, все ходил и ходил перед нашим крыльцом. Изо дня в день мы слушали лекции и заучивали то, что узнали. Каждый новый адрес, который нам сообщали, мы держали в памяти и шли в назначенное место порознь. Странно, но в этой нелепой несправедливости было что-то окрыляющее.

Именно тогда я поняла, до чего мне интересна химия. Осознание того, что весь мир вокруг можно объяснить с помощью этой стройной, безупречной науки, по-настоящему завораживало. Там, где мы занимались, невозможно было ставить опыты, свет из окон совсем скудный, а все, чем мы располагали – стулья и скамьи, – каждый приносил из дома или из своего подвала. Поэтому об опытах речи не шло, однако это не мешало нам мысленно наблюдать за их ходом, записывать все этапы в тетради и делать предположения относительно результатов. Я узнала, что химические элементы образуют единую упорядоченную систему. Некоторые из них – например, золото и серебро – уже известны ученым, но оставались и такие, которые еще предстояло открыть. Однажды, спустя несколько месяцев после начала занятий, наша преподавательница рассказала, что немецкий ученый Клеменс Винклер совсем недавно открыл германий и назвал этот элемент в честь своей родины.

– А когда польский ученый откроет новый элемент, то назовет его «полоний», – пошутила она, указав на периодическую таблицу.

– Или ученая! – выпалила я, даже не успев подумать. На миг все примолкли, а потом раздались аплодисменты.

– Точно, это будет женщина! – воскликнули мы.

В те минуты нам было так хорошо, мы чувствовали прилив сил, и всем хотелось обнять друг друга.

Помню, на меня тогда нахлынули воспоминания о маме. Она всегда оставалась со мной, внутри и снаружи, как аромат духов. Или как моя собственная кожа, или – как пар от дыхания, клубившийся в студеном воздухе. Мама гордилась бы мной. Именно такое обещание я и дала себе.



Мне нравилось учиться, и я с радостью ходила на занятия, несмотря на жестокость и горе, которые прорывались изо всех щелей. Жизнь была загнана в тесные рамки чуждых нам законов и обычаев, людей вынуждали подчиняться приказам – но эти тяготы исчезали, стоило лишь собраться в наших случайных, подпольных аудиториях. И все же я чувствовала себя уязвимой и беззащитной. Мне хотелось найти цель в жизни и обрести в этой цели прибежище.

Одним из самых важных событий для меня стала встреча с Ядвигой Давыдовой, которая уберегла стольких польских девушек от незавидной участи, дав им возможность изучать искусство, точные науки, историю и литературу, и умела ловко обходить ловушки русских инспекторов.

– Почитай Элизу Ожешко[3], – сказала она мне однажды после занятий. Я знала эту писательницу – в библиотеке моей матери было несколько ее книг.

Вечером, вернувшись домой, я достала из шкафа роман «Марта». Меня привлекло название – просто женское имя, без фамилии и титулов.

Я окунулась в чтение, забыв обо всем вокруг, и только на рассвете оторвалась от книги. И уронила голову на руки – потому лишь, что рассказ окончен, по крайней мере на бумаге. Тогда я и представить не могла, что во мне так надолго запечатлеется образ этой молодой женщины, которая овдовела слишком рано, чтобы в одиночку нести бремя жизни. Оказавшись без денег, она отчаянно боролась, чтобы свести концы с концами и прокормить дочку. Марта искала работу по всей Варшаве и неизбежно сталкивалась с тем, что работа доставалась лишь мужчинам, ведь на самом деле только им, кормильцам своих семей, необходимо работать, – и в любом большом европейском городе той эпохи это стало привычным, безжалостным сценарием жизни.

Марта горела желанием изменить такое положение вещей, и во мне тоже стало разгораться это пламя.

Потом мне попалось на глаза длинное предисловие Элизы Ожешко, и открылась правда о том, что происходит в наши дни. Запреты и ограничения в сфере образования стали главной угрозой для благополучия женщин и детей. Ожешко писала так ясно и с такой прямотой, что ее слова продолжали звучать во мне, даже когда я встала и пошла прилечь на кровать, – казалось, будто те строки написала я сама.

Заря уже занималась, просачиваясь сквозь щели в ставнях, а я, лежа в кровати, все шептала: «Мария, я – Мария».



Это случилось во время одного из наших занятий. Шел урок физики – мы собрались в подвале особняка в центре Варшавы. Внезапно послышался шум. Мы потушили свет и спрятались под скамьями и за стульями, которые превращали подвальные помещения в аудитории тайного университета.

– Это солдаты, – сказала моя сестра, подойдя к приоткрытому окну и осторожно выглянув на улицу. Видны были только тяжелые сапоги. Броня попыталась сосчитать их, но отряд оказался слишком большой. А значит, сопротивляться бесполезно. Сестра вжалась в стену и, насколько я могла заметить, затаила дыхание.

Мы просидели в подвале несколько часов, потом на город опустился сумрак, и солдаты закончили обход. Когда на улице стихли шаги, мы увидели, что надвигается гроза, а значит, по дорогам скоро разольются потоки воды.

Мы вымокли до нитки, пока добрались домой.

– Куда вы запропастились? – спросил отец, выбежав нам навстречу. Он был бледен и весь словно натянутая струна: он прождал нас несколько часов, оцепенев от страха.

– Есть хочется, – тихо сказала я, стягивая с себя мокрую одежду.

– Там были русские солдаты. Мы не могли выйти… – объяснила сестра.

Отец схватился за голову: «Русские!»

– Но ведь ничего страшного не случилось, – попыталась я успокоить его.

– А могло бы…

– У нас все продумано. Завтра занятия в другом месте…

– У вас все продумано, чтобы защищаться от вооруженных солдат? Да если вас схватят, то отправят на каторгу и… – Отец осекся, словно вот-вот задохнется, и сел на стул.

– Мы будем осторожны, обещаю, папа, – уверила я его. – Когда мы там, совсем не важно, что происходит снаружи, на улице, ведь мы всем своим существом чувствуем, что живы. Понимаешь, да?

Он погладил меня по щеке:

– До чего же ты похожа на мать, Мария.

Я обхватила его ладони и прижала к себе.

Броня тем временем принесла хлеб и сыр, мы перекусили и сели греться у печки. Весь вечер мы повторяли то, что нам рассказывали на занятии. Забавно было обсуждать термодинамику у очага.

Отец, оторопев, наблюдал за нами. Не знаю, сомкнул ли он глаза той ночью, пытаясь сделать мучительный выбор: позволить нам продолжать учиться или запретить, ради нашей безопасности. Знаю только одно: когда отец пожелал нам доброй ночи и собрался идти к себе в комнату, я обернулась и увидела у него на лице то самое выражение, которое помнила с детства, когда он говорил нам: «Родная культура – единственное, что никто и никогда не сможет у вас отнять».



Однажды вечером Броня поддалась гневу. Когда я вошла в нашу комнату, сестра бросала на пол книги, свои любимые книги.

– Все это бесполезно! – кричала она. – Учимся как проклятые, но ведь наши мечты никогда не сбудутся!

Я понимала, о чем она. Мы старались изо всех сил и каждый день ради знаний рисковали жизнью и свободой, но получить дипломы нам не суждено.

– Я хочу стать врачом, но мы – женщины, и нам вовек не получить желанную профессию, – твердила она срывающимся от боли голосом.

– В этой стране не получить, – спокойно ответила я.

Сестра ошеломленно посмотрела на меня:

– Что ты имеешь в виду?

– Ты хорошо знаешь французский, а в Сорбонну девушек принимают: я прочитала об этом в одном из нелегальных журналов, в статье про Элизу Ожешко.

– Ехать в Париж? Но ты хоть представляешь себе, каких это стоит денег?

– Немалых, но мы что-нибудь придумаем…

– Мы не богачи, и я не хочу, чтобы папа взваливал себе на плечи такой груз, – возразила Броня, совсем подавленная.

– Папы это не коснется, – убеждала я ее. – Я найду работу. Устроюсь гувернанткой, воспитательницей. Многие богатые семьи ищут учительниц, которые давали бы их детям частные уроки французского. У меня будет зарплата, и я смогу посылать тебе в Париж деньги – ты выучишься на врача и станешь лучшим в мире женщиной-врачом!

– Да ты просто чудо, Мария! Но как же мне попасть в парижский университет?

– Сядь на поезд, а когда приедешь, сними комнату, – ответила я.

Броня усмехнулась:

– Неужели я брошу вас? А кто будет следить за домом?

– Ты рассуждаешь прямо как русские! Ты живешь не для того, чтобы вести хозяйство.

– Но я не хочу лишать тебя будущего. Это несправедливо!

Я сжала ее руки в своих и посмотрела сестре в глаза.

– Если ты не поедешь учиться, мы обе останемся ни с чем. А если станешь врачом, то поможешь мне исполнить мечту – заниматься наукой.

Через несколько недель семья богатого землевладельца доверила мне воспитание младших дочерей, и Броня смогла купить билет в Париж – город, который изменил нашу жизнь.

Щуки, 1886–1891

Семья, поручившая мне воспитание девочек, жила далеко от Варшавы, в загородном имении. У меня возникали определенные опасения при мысли о том, что придется оставить отца одного и переехать в незнакомый мерзлый край, но жалованье оказалось гораздо выше, чем я предполагала, это и сыграло решающую роль, ведь теперь я могла сдержать обещание и помочь Броне.

Имение Зоравских блистало холодной красотой собора. Это здание из камня и темного дерева пугало меня. Когда гулкий отзвук моих шагов впервые раздался в передней, трудно было подумать, что я здесь лишняя. Никогда мне еще не доводилось видеть такой роскоши.

Хозяин дома проявил приветливость, а на бледных личиках его дочерей – Анджи и Бронки – искрились улыбки. Госпожа Зоравская держалась поодаль. И даже потом, когда я уже прожила в имении довольно долгое время, она держалась по-прежнему отстраненно и относилась ко мне с той снисходительностью, какую обычно проявляют к прислуге. От одного ее взгляда мне становилось не по себе. Она была отнюдь не красавицей – по крайней мере, в привычном смысле этого слова, – и не отличалась привлекательной наружностью, как моя мать и сестры, зато обладала врожденным чувством собственного достоинства, наделявшим ее той самой притягательностью, какой не дали бы ей милые черты лица или же густые волосы. Я сразу поняла, что запомню ее навсегда, пусть даже она неохотно уделяла время своим дочерям – совершенно неясно почему.

Потянулись утомительные месяцы. По утрам я давала девочкам уроки и делала с ними зарядку. Днем, пока они отдыхали, я отправлялась с разрешения хозяев в огромную библиотеку, где, кроме непостижимого количества книг, хранились еще и старинные вещи.

Здесь таилось столь много знаний.

Как-то раз господин Зоравский в ответ на мои расспросы рассказал о своей работе, а потом повел меня в лабораторию, которую обустроил прямо в имении.

– Тут мы делаем сахар из свеклы, выращенной на своей земле, – объяснил он, толкая дверь лаборатории, которая представлялась мне чуть ли не раем. Здесь все устроено по-настоящему. Зоравский спросил:

– Сдается мне, у вас горячий интерес к химии, если не ошибаюсь?

Ошибиться тут невозможно. Я и в самом деле любила химию и гордилась этим.

– Вы правы. Мне хотелось бы поехать в Париж к сестре и, может быть, учиться там в университете.

– Во Франции?

– Да, там девушек принимают даже в Сорбонну…

– В таком случае позволите сделать вам подарок?

Он вручил мне толстую книгу под названием «Трактат по химии». С той самой минуты мне всегда не терпелось дождаться вечера, чтобы уйти к себе в комнату и сесть за книгу.



Однажды утром – к тому времени я уже привыкла к новому распорядку – я спустилась в столовую к завтраку и была готова приступить к своим обязанностям гувернантки.

Но застыла на пороге: передо мной стоял незнакомец.

– Казимир Зоравский, – представился он, слегка поклонившись.

Не могу описать, что я тогда испытала. Ничего подобного со мной раньше не происходило. Меня словно охватил огонь.

– Мария.

– Мне отлично известно, кто вы. Родители и сестры много рассказывали о вас. Я только что приехал из Варшавы, учусь там в университете на инженера, а сейчас каникулы. Так что нам представится случай узнать друг друга поближе, я надеюсь.

Мне было приятно слышать это, я чувствовала себя окрыленной.