Нэнси Спрингер

Энола Холмс и секрет серой печати

Лондон, январь 1889



— Мы бы не оказались в столь прискорбном положении, если бы ты не попытался силой упрятать ее в пансион! — воскликнул высокий молодой человек, меряя шагами клубную комнату.

У него были резкие, острые черты лица, и оно казалось чуть ли не болезненно худым. В блестящих черных ботинках, черных брюках и черном фраке с фалдами он напоминал черную цаплю.

— Любезный мой брат, — произнес взрослый грузный джентльмен с кустистыми бровями, уютно устроившийся в глубоком кресле, обитом марокеном. — Тебе не присуща подобная озлобленность. — Он был настроен благодушно, поскольку это был его клуб; кроме того, они расположились в отдельной комнате для личных бесед, и ему не терпелось вонзить зубы в превосходный ростбиф, который обещали подать на ужин. Он спокойно продолжил: — Нельзя отрицать, что глупая девчонка осталась одна в большом городе, где ее могут обокрасть, оставить без средств к существованию или, что печальнее всего, лишить невинности... Но ты не должен позволить чувствам взять над тобой верх, дорогой брат.

— Это еще почему? — Худощавый молодой человек бросил свирепый взгляд на своего собеседника. — Она же наша сестра!

— А вторая пропавшая — наша мать, и что с того? Разве ты отыщешь их быстрее, если будешь суетиться, как лисья гончая в начале охоты? Хочется обвинить кого-нибудь в произошедшем? — добавил полный господин, сложив руки на округлом животе, затянутом в шелковый жилет. — Направь свой гнев на матушку. — Прирожденный логик, он тут же взялся за перечисление причин: — Именно она позволила нашей сестре бегать по лесу в бриджах и разъезжать на велосипеде по сельским тропинкам. вместо того, чтобы обучаться правилам поведения в гостиных. Именно она целыми днями рисовала букеты, пока наша сестра лазала по деревьям. Именно она присвоила средства, выданные мною на гувернантку, учителя танцев, изящные женственные платья и прочие блага для юной леди. Именно она бросила дочь на произвол судьбы.

— В ее четырнадцатый день рождения, — пробормотал худощавый.

— Какая разница — в день рождения или в какой другой день! — отмахнулся грузный джентльмен. Он уже начал уставать от этого разговора. — Мать увиливала от ответственности, а затем и вовсе от нее сбежала, и...

— ...и ты надавил на несчастную девочку, совершенно разбитую предательством матери, приказав ей покинуть родные места, лучше которых она не знала, разрушив ее представления о мире...

— Пойми, иного разумного способа сделать из нее хотя бы подобие достойной юной леди не было! — нетерпеливо перебил его старший брат. — Уж ты-то должен понимать мою логику...

— Логика — это еще не все.

— Впервые слышу от тебя подобное заявление! — воскликнул грузный джентльмен и подался вперед, опустив на паркет ноги в ботинках и безупречно чистых гетрах. Его благодушие как рукой сняло. — Почему ты так сильно взволнован и переполнен эмоциями? Чем поиски взбунтовавшейся младшей сестры отличаются от других незначительных дел...

— Тем, что она наша сестра!

— Однако совсем юная, и ты виделся с ней всего два раза.

Высокий, похожий на ястреба молодой человек перестал мерить шагами комнату и остановился:

— И одного было бы достаточно.

Его резкий высокий голос стал мягким и размеренным, но на брата он даже не взглянул. Он смотрел невидящим взглядом на обитые дубовыми панелями стены клубной комнаты и, очевидно, мысленно уносился в иное место, в другой день.

— Она напоминает мне меня самого, когда я был еще юнцом, который никуда не вписывался, — неловким, глуповатым, с чересчур крупным носом и подбородком...

— Вздор! — грубо оборвал его старший брат. — Чепуха! Она женского пола. Ее интеллект уступает нашему, она нуждается в защите... Ни о каком сравнении и речи быть не может. — Он нахмурился и заставил себя говорить спокойно, словно чиновник, готовый взять дело в свои руки. — Так или иначе, обсуждение прошедших событий ни к чему не приведет; сейчас нас должен занимать лишь один вопрос: как ее найти?

Высокий молодой человек усилием воли заставил себя вернуться к реальности, и старший брат ощутил на себе проницательный взгляд его зеленых глаз.

— У меня есть идея, — сказал младший после недолгой паузы.

— Меньшего я от тебя и не ждал. Поделишься со мной?

Тишина.

Грузный джентльмен откинулся на спинку кресла и натянуто улыбнулся:

— Не можешь обойтись без покрывала тайны, а, Шерлок?

Великий сыщик пожал плечами и холодно ответил:

— Сейчас нет смысла обсуждать с тобой мои планы, любезный Майкрофт. Если мне потребуется помощь, я непременно тебя позову, не сомневайся.

— Зачем же ты пришел ко мне сегодня?

— Чтобы высказать все, что у меня на уме.

— На уме или на душе, мой дорогой Шерлок? Пожалуй, тебе не помешало бы упорядочить мыслительные процессы. Ты пал жертвой своих тревог. Ты взвинчен до предела.

— Уж лучше быть взвинченным до предела, чем совсем ничего не чувствовать, — мрачно ответил Шерлок Холмс, взял свою шляпу, перчатки и трость и повернулся к двери. — Спокойной ночи, Майкрофт.

— Желаю успеха в выполнении твоих планов, мой дорогой Шерлок. Доброй ночи.

Глава первая

Я взяла карточку с серебряного и ошеломленно на нее посмотрела. На всякий случай, чтобы убедиться, что глаза меня не обманули, я прочла вслух:

— Доктор Джон Ватсон, врач.

Разве можно поверить в то, что именно он — первый клиент только-только открывшегося в январе тысяча восемьсот восемьдесят девятого года бюро научного искателя, единственного в Лондоне... Да что там — во всем мире!

Доктор Джон Ватсон? Джон — имя довольно распространенное, а вот Ватсон... При этом еще и врач. Я понимала, что совпадения быть не может, но все равно отказывалась в это верить.

— Это тот, о ком я думаю, Джодди?

— А мне почем знать, миледи?

Я закатила глаза:

— Джодди, я же просила называть меня мисс Месхол. Мисс Месхол.

Впрочем, чего еще ожидать от мальчика, которому мама дала имя Джодхпур (в церковный реестр его ошибочно записали как Джодпера) — в честь бриджей для верховой езды? Что благородного она нашла в этом слове? Джодди так восхищали оборки и пышные рукава на моем платье, что он обращался ко мне не иначе как «миледи», но я постоянно его поправляла, поскольку боялась неловких вопросов посторонних. Мне было нужно, чтобы Джодди продолжал мной восторгаться, поскольку благодаря этому он не замечал, что на самом деле я не намного его старше, но при этом чтобы он перестал называть меня «миледи».

Я взяла себя в руки и, стараясь по мере сил скрыть свой благородный акцент, добавила:

— Ты сообщил джентльмену, что доктора Рагостина нет на месте?

— Да, миледи. То есть да, мисс Месхол.

На вывеске на двери бюро значилось имя доктора Лесли Т. Рагостина, поскольку ученый — это всегда мужчина. Но ни один клиент никогда бы его не дождался — ведь этот достойный доктор наук существовал лишь в моем воображении да еще разве что на визитных карточках и листовках, которые я расклеила и разбросала по всем магазинчикам, лавкам, фруктовым ларькам и лекториям.

— Тогда пригласи доктора Ватсона ко мне в кабинет — возможно, я смогу ему чем-то помочь.

Джодди выбежал за дверь. Манеры его не были изящными, зато внешность — вполне. Он ходил в униформе на пуговицах, с вышивкой на манжетах и брюках, в белых перчатках и полосатой шляпе, больше похожей на слоеный тортик... А что в этом такого? Многие униформы выглядят крайне нелепо.

Как только он скрылся из виду, я откинулась на спинку стула. Колени у меня тряслись так, что шелковые нижние юбки громко шуршали. Нет, надо собраться. Я сделала глубокий вдох, прикрыла глаза и попыталась вспомнить мамино лицо. Мне показалось, что я слышу ее голос: «Ты и одна прекрасно справишься, Энола».

Это мне помогло. Я немножко успокоилась, открыла глаза и увидела, как Джодди проводит доктора Ватсона из приемной в мой кабинет.

— Доктор Ватсон, позвольте представиться. Я секретарь доктора Рагостина мисс Лиана Месхол.

Я поднялась и протянула ему руку. Именно таким я его себе представляла по повестям и рассказам: крепким английским джентльменом, образованным, хоть и небогатым, румяным, со склонностью к полноте и с добрыми глазами.

Хотелось бы, чтобы сам доктор Ватсон видел во мне обычную работящую девушку, за которую я себя выдавала. На груди у меня блестела круглая брошь, формой похожая на луковицу, в ушах висели не менее уродливые серьги: я вся была обвешана украшениями из дешевых материалов, отвечающими нынешней моде (и такими же дурацкими на вид, как униформа Джодди). Светлые кудри, из которых был сделан мой парик, вероятно, раньше принадлежали баварской крестьянке. Я надеялась создать впечатление девушки неблагородной, но заслуживающей уважения. Дочери, скажем, седельника или трактирщика. Девушки, которая стремится скорее выйти замуж. Если упомянутая брошь, ожерелье, напоминающее собачий ошейник, обилие бантиков и накладные волосы выдавали во мне именно такую особу — значит, маскировка удалась.

— Приятно познакомиться, мисс Месхол, — сказал доктор Ватсон.

Он уже снял шляпу, но перчатки предусмотрительно оставил, чтобы пожать мне руку. Затем он передал их Джодди вместе с тростью.

— Прошу, садитесь ближе к огню. — Я показала на кресло. — Сегодня ужасно холодно, не так ли?

— Погода отвратительная. Никогда раньше не видел такого толстого слоя льда на Темзе — хоть на коньках катайся.

Он потер ладони и вытянул руки перед камином. Несмотря на мои старания, в кабинете было не жарко, и я завидовала доктору Ватсону, который занял уютное гостевое кресло. Раньше холод и влажность меня не беспокоили, но в Лондоне я изменила свое отношение, особенно когда мне повстречался вмерзший в тротуар бродяга... или его останки.

Я опустилась на свой неудобный стул, поправила шаль на плечах, тоже потерла руки (я ходила в вязаных митенках, и пальцы у меня окоченели) и взяла с письменного стола блокнот с карандашом:

— Мне так жаль, что вы не застали доктора Рагостина, доктор Ватсон. Не сомневаюсь, что он был бы счастлив с вами встретиться. Ведь вы тот самый доктор Ватсон, знакомый мистера Шерлока Холмса?

— Да, — ответил он вежливо и скромно, повернувшись ко мне лицом. — Именно из-за него я здесь.

Сердце у меня в груди застучало, и я испугалась, как бы Ватсон не услышал его тревожное биение. Я больше не могла убеждать себя в том, что он появился в моем бюро всего лишь по счастливому — или же несчастливому — совпадению.

Он пришел на консультацию к единственному в мире научному искателю потерянных вещей и пропавших людей.

Я старалась вести себя воспитанно, не забывая выдерживать акцент среднего класса и говорить любезно, но в то же время по-деловому сухо.

— Вот как? — Я занесла карандаш над бумагой. — В чем же заключается просьба мистера Холмса?

— Уверен, вы понимаете, мисс Месхол, что я предпочел бы дождаться доктора Рагостина и поговорить с ним лично.

Я улыбнулась:

— А я уверена, вы понимаете, доктор Ватсон, что мне поручено заниматься предварительными переговорами, чтобы не тратить зря драгоценное время доктора Рагостина. Я его доверенное лицо... Разумеется, непосредственно поисками не занимаюсь, — добавила я, чтобы усмирить его естественное недоверие к женскому полу, — только служу его глазами и ушами. Как вы для мистера Шерлока Холмса. — Я старалась его умаслить — так, чтобы он этого не заметил.

А про себя молилась: «Пожалуйста, пожалуйста, лишь бы моя догадка оказалась верна!»

— Что ж... Да, — неуверенно согласился доктор Ватсон, — я вас понимаю. — Все-таки глаза у него были очень добрые, несмотря на затаившееся в них беспокойство. — Только... Вопрос деликатный. .. Видите ли, Холмс не знает, что я здесь.

Но... То есть он пришел не по поручению моего брата?

Мое сердце стало биться спокойнее, но в то же время болезненно екнуло.

Я сухо произнесла:

— Можете рассчитывать на мое молчание.

— Конечно. Разумеется, — кивнул Ватсон, подавшись вперед и вцепившись в ручки кресла.

Моя показная незаинтересованность в вопросе развязала ему язык, и эта терзающаяся душа вылила на меня свои тревоги.

— Полагаю, вам известно, что в течение первых нескольких лет расцвета карьеры мистера Шерлока Холмса я снимал комнаты вместе с ним, однако теперь я женат и занят врачебной практикой, и мы с моим другом видимся все реже. Впрочем, от меня не ускользнул тот факт, что в последние месяцы его что-то гложет, он впадает в отчаяние, недоедает, плохо спит, и состояние его тревожит меня не только как друга, но и как терапевта. Мистер Холмс похудел, цвет лица у него нездоровый, он легко раздражается и подвержен меланхолии.

Я прилежно все записывала «для доктора Рагостина», склонившись над письменным столом, поэтому доктор Ватсон не видел моего лица. И хорошо, поскольку глаза у меня блестели от слез. Мой брат, воплощение хладнокровия и логики, впал в отчаяние? Лишился аппетита и страдает бессонницей? Кто бы мог подумать, что он способен на столь бурное проявление чувств! Тем более из-за меня.

— Несмотря на мои расспросы, он отказывается признаваться, что его так волнует. А вчера, когда я особенно настаивал, Холмс потерял терпение и вышел из себя — что ему, человеку с железным самоконтролем, отнюдь не свойственно. Тогда я понял, что не имею права сидеть сложа руки и обязан ему помочь, хочет он того или нет, и обратился к его брату, мистеру Майкрофту Холмсу...

Я подумала, что Лиана Месхол не должна ничего знать о родственниках Шерлока Холмса, и перебила доктора Ватсона:

— Прошу прощения, как пишется его имя?

— Оно довольно необычное, верно? — Ватсон продиктовал мне имя и лондонский адрес Майкрофта. — Мне удалось, хоть и не сразу, выведать у Майкрофта Холмса причину меланхолии моего друга. К несчастью, пропала их мать, и у мистера Шерлока Холмса нет ни единой зацепки. Мало того — исчезла и младшая сестра. Этим летом они лишились единственных членов семьи, которые у них остались. Мать и сестра испарились бесследно.

— Это ужасно, — пробормотала я, не поднимая глаз.

Теперь меня подмывало не плакать, а смеяться, и очень хотелось показать язык напыщенному Майкрофту, который надеялся превратить меня в жеманную юную леди. Я с трудом придала своему лицу озабоченное выражение, старательно играя роль мисс Месхол, которая ничего не знала о произошедшем. — Их похитили?

Доктор Ватсон покачал головой:

— Ни одного требования о выкупе не пришло. Нет, они сбежали.

— Чудовищно. — Я в очередной раз напомнила себе, что не должна ничего знать и надо уточнять все детали. — Они сбежали вместе?

— Нет! Не вместе. Мать пропала прошедшим летом, а через полтора месяца сбежала девочка, ровно в тот день, когда ее отправили в пансион. Она была одна. Догадываюсь, именно поэтому Холмс так за нее беспокоится. Если бы его сестра сбежала вместе с матерью, он бы по крайней мере знал, что они обе в безопасности, хотя и не одобрил бы их поступка. Но девочка, еще совсем ребенок, в одиночку поехала в Лондон!

— Вы сказали — ребенок?

— Ей всего четырнадцать. По словам Майкрофта Холмса, они с Шерлоком имеют основание полагать, что девочка располагает немалыми средствами...

Душа у меня ушла в пятки. Как они догадались?!

— ...и опасаются, что их дорогая сестра переоделась юным бездельником, любителем развлечений...

У меня отлегло от сердца. В этом они сильно ошибались. Я не собиралась опускаться до этого театрального клише и притворяться юношей. Хотя одной Лианой Месхол, конечно, не ограничивалась.

— ...и рискует подвергнуться дурному влиянию, — продолжал доктор Ватсон, — а также обзавестись сомнительной репутацией.

Сомнительной репутацией? Я перестала понимать, о чем он говорит, но записала все до последнего словечка.

— Мистер Майкрофт Холмс и мистер Шерлок Холмс имеют основания для подобных выводов? — поинтересовалась я.

— Да. Как это ни печально, их мать была — или есть до сих пор — убежденной суфражисткой и воспитала дочь, лишенную благородных женских качеств.

— Вот как. Очень жаль. — Я взмахнула накладными ресницами и растянула скромно накрашенные губы в сочувственной улыбке. Мои глаза отчасти прикрывала пышная челка — само собой, тоже накладная. Кожу я покрыла румянами — хоть это и порицалось обществом, — чтобы скрыть аристократическую бледность и придать лицу здоровый розовый оттенок. — Вы можете снабдить доктора Рагостина фотографией девочки?

— Нет. Как и фотографией матери. Судя по всему, они предпочитали не фотографироваться.

— Почему же?

Ватсон вздохнул, и лицо его ожесточилось:

— Вероятно, они во всем стремились воспротивиться женской натуре.

— Назовите их имена, пожалуйста, и опишите их, — попросила я.

Он продиктовал мне оба имени: леди Евдория Верне Холмс и мисс Энола Холмс. (Мама назвала меня Энолой не случайно, ведь это имя означает «одинокая».)

— Со слов Майкрофта я понял, что у девочки внешность более выразительная, — продолжил Ватсон. — Она высокая, худая...

Я старалась набрать вес, но у меня не получалось — отчасти потому, что экономная хозяйка кормила жильцов супом из рыбьих голов и рагу из овечьих.

— Лицо вытянутое, выразительное, с... Как сказать... С цицероновским носом и подбородком...

Как витиевато он намекнул на то, что внешне я удивительно похожа на своего брата Шерлока! Пополнеть мне не удавалось, поэтому я держала за щеками резиновые подушечки, которые изначально предназначались для подчеркивания совсем иной части тела. Ноздри я расширила похожим образом, и за счет этих ухищрений форма лица мисс Месхол разительно отличалась от моей.

— ...фигура угловатая, женского очарования она лишена напрочь, — продолжал доктор Ватсон. — Наряжается в мужскую одежду, ведет себя как сорванец, шаг у нее широкий как у джентльмена. Боюсь, если девочку не найти, она будет навсегда потеряна для приличного общества.

Я еле сдержала порыв хохота и поспешила перевести разговор в иное русло:

— А мать?

— Ей шестьдесят четыре, но выглядит она значительно моложе. Внешность непримечательная, однако у Евдории Верне горячий темперамент и железная сила воли. Она была талантливой художницей, но, к сожалению, бросила все свои силы на борьбу за так называемые женские права.

— О. Она предпочитает ходить в брюках?

Он улыбнулся, одобряя мое показное осуждение суфражисток:

— Полагаю, что да. Ей симпатичны так называемые «удобные платья».

— У вас есть предположения, где ее можно найти?

— Никаких. Зато девочка, похоже, обосновалась в Лондоне.

Я отложила карандаш и повернулась к посетителю:

— Что ж, доктор Ватсон, я сообщу доктору Рагостину обо всех деталях. Но вынуждена вас предупредить, что он вряд ли возьмется за это дело.

Мое первое поручение — найти саму себя?! Это не то что затруднительно — это просто невозможно. Разумеется, я не могу им заняться.

— Почему же?

Ответ я уже подготовила:

— Доктор Рагостин предпочитает не работать с посредниками. Он непременно спросит, почему мистер Шерлок Холмс не явился лично...

Доктор Ватсон вспылил, но возмущение его явно было направлено не на меня:

— Потому что ему мешают излишняя гордость и сдержанность! Даже мне, своему другу, он отказался поведать причины своих печалей. С чего бы ему изливать душу незнакомцу?

— Коллеге, — поправила я его.

— Еще хуже! Он бы почувствовал себя униженным перед... — Вдруг доктор Ватсон осекся и уже спокойнее добавил: — Я все задаюсь вопросом: кто он такой, этот ученый? Прошу прощения, мисс... Э-э...

— Месхол.

Если взять фамилию Холмс и переставить ее половинки, получится Мсхол. Я добавила гласную для удобства произношения: Месхол. До нелепости простой шифр. Однако доктор Ватсон ни о чем не догадается. Никто не догадается.

— Мисс Месхол. Ради бога, извините меня, но я навел справки и выяснил, что никто даже не слышал о вашем докторе Рагостине. Я пришел сюда лишь потому, что в объявлении заявлено, будто бы он специализируется на поисках пропавших людей...

— Всего, что пропало или потеряно, — вмешалась я.

— ...но я не нашел никого, кто смог бы за него поручиться.

— Он лишь начинает свою карьеру, как некогда начинал ее ваш друг. Доктор Рагостин еще не заработал себе доброго имени. Однако вас наверняка заинтересует тот факт, что он убежденный последователь методов мистера Шерлока Холмса.

— Вот как? — смягчился доктор Ватсон.

— Да. Он восхищается мистером Холмсом и будет очень удивлен, услышав, что его кумир не в состоянии самостоятельно отыскать пропавших мать и сестру.

Доктор Ватсон поерзал в кресле и прокашлялся.

— Полагаю, — медленно начал он, — беда в том, что обычно Холмса такие дела не интересуют. Он считает их обыденными и однообразными и редко соглашается ими заняться. Представьте, только вчера я столкнулся у его дома с сэром Юстасом Алистером и его супругой леди Алистер. Они приходили умолять мистера Холмса найти их потерянную дочку, но тот заорал им прямо в ухо и погнал прочь.

Я не стала замечать, что у двух человек наверняка больше одного уха, потому что мое внимание привлекла другая деталь:

— Сэр Юстас Алистер? Его дочь пропала? Но в газетах ничего подобного...

Ватсон прикрыл рот кулаком и еще раз прокашлялся:

— Происшествие замяли, чтобы избежать скандала.

Значит, они подозревали, что девушка сбежала с соблазнителем.

Мне было необходимо изучить этот вопрос. Я понимала, что из доктора Ватсона больше ничего не вытянешь; он и так о многом проговорился. Однако, хотя его поручение я выполнить не могла, он все же предоставил мне мое первое дело. Я должна отыскать пропавшую дочь баронета.

Ватсон в растрепанных чувствах поднялся с кресла, показывая, что разговор окончен. Я позвонила в колокольчик и крикнула Джодди, чтобы он проводил посетителя к выходу.

— Я бы хотел лично встретиться с доктором Рагостиным, прежде чем он начнет расследование, — сказал Ватсон.

— Разумеется. Продиктуйте ваш адрес. Доктор Рагостин с вами свяжется, как только получит материалы по делу, — солгала я.

Записав адрес, я встала из-за стола и дождалась, пока доктор Ватсон выйдет в коридор.

Когда он ушел, я заняла опустевшее кресло у огня, и меня, как бы нелепо это ни звучало, пробрала дрожь.

Глава вторая

Я дрожала от страха.

Из-за Шерлока, моего брата и кумира.

Он был моим героем. И злейшим врагом. Я восхищалась им чуть ли не как святым. Но если бы Шерлок меня отыскал, мне пришлось бы навсегда попрощаться со своей свободой.

Однако... Он за меня беспокоится?

Я больше не думала, что задела лишь его гордость.

Как же мне быть? Если дать ему знать, что со мной все в порядке, он наверняка воспользуется этой зацепкой и заманит меня в капкан.

Нельзя забывать и о маме. Сколько ей осталось наслаждаться свободой и счастьем вдали от удушающих правил приличия и общества, где женщине четко указывают ее «место», прежде чем она покинет этот мир? Почему только мужскому полу приписываются честь и гордость?!

О Майкрофте я почти не думала, и мне было без разницы, уязвила я его самолюбие или нет. Интеллектом он не уступал Шерлоку, но в целом походил на вчерашнюю вареную картофелину, холодную и ко всему безразличную. Мое благополучие его не заботило, и он даже не пытался меня найти.

С другой стороны — почему Майкрофт рассказал обо мне Ватсону?

Вдруг меня обманули? И на самом деле доктор Ватсон шпионит за мной по просьбе Шерлока? А его визит к «доктору Рагостину» — всего лишь прикрытие.

Нет, быть не может. Откуда ему знать...

Впрочем, откуда-то ему стало известно, что я располагаю немаленькими средствами. Возможно, Шерлок заметил, что доктор Рагостин занял бюро так называемой «астральной искательницы», которую — или, точнее, которого — помогла упрятать в тюрьму именно я, Энола Холмс, и это навело сыщика на определенные мысли?

Я все как следует взвесила и решила, что такое вряд ли возможно. Скорее всего, если Шерлок Холмс и отправил доктора Ватсона на разведку, то лишь с целью проверить, может ли «научный искатель» составить ему конкуренцию.

Правда ли он терзался, переживая за сестру, или доктор Ватсон пускал мне пыль в глаза?

Нет, по нему было видно, что он искренне волнуется за друга — я готова была в этом поклясться.

Пропади оно все пропадом — откуда мне знать, что чувствуют мои братья?! В левитации я и то лучше разбираюсь.

Хорошо бы посоветоваться с мамой. Правда, последний раз мы с ней виделись в июле, а точнее — накануне того рокового дня, когда она неожиданно покинула Фернделл-холл. Я даже не знала наверняка, где она скрывается. Мы переписывались втайне, оставляя друг другу зашифрованные объявления в «Пэлл-Мэлл Газетт» (маминой любимой газете, светской, но более прогрессивной, нежели «Таймс»), «Современная женственность», «Журнал Ассоциации в защиту личных прав» и других изданиях. К примеру, когда я предположила, что мама сбежала с цыганами, я поместила в колонке объявлений следующее послание:



Моей Хризантеме: первая буква доброты, пятая буква чистоты, четвертая буква невинности, вторая буква восхищения, первая буква истинной любви, пятая буква верности и вторая или четвертая буква нежности. Верно? Лиана.



Хризантема у нас стала обозначением матери, а в своем шифре я обращалась к другим растениям из «Тайного языка цветов» — книги, которую мама подарила мне на день рождения. Те, кто обменивается цветочными посланиями, прекрасно понимают символизм букетов. Я же составила свой собственный «букет наоборот»: доброта означала циннию, чистота — ландыш, и дальше по порядку шли маргаритка, камелия, незабудка, фиалка и лилия. Первая буква циннии — Ц, пятая буква ландыша — Ы, и вместе все семь букв складываются в слово «ЦЫГАНКИ».

Не прошло и недели, как от мамы пришел такой же зашифрованный ответ: «Да. А где ты?»

Я написала все тем же шифром: «В Лондоне». Больше мы не связывались. Мне очень хотелось увидеться с мамой, но я не решалась, потому что меня обуревали самые разные чувства по отношению к ней, и не все из них добрые.

К тому же они еще не улеглись. Я решила, что лучше не спешить на поиски. Всему свое время.

Правда, теперь, получив печальные известия о Шерлоке... Я больше не колебалась и отбросила свои сомнения.

Мне хотелось посоветоваться с мамой. Мне надо было посоветоваться с мамой.

Только сделать это следовало как можно осторожнее.



Я решила дождаться возвращения домой, где мне не помешают Джодди и другие слуги.

Разумеется, я могла бы поселиться в удобных комнатах на верхнем этаже того же готического здания, где располагалось бюро доктора Рагостина, но не стала — из-за соображений безопасности. «Доктор Рагостин» сдавал эти комнаты богемным жильцам, подпитывая мое благосостояние, а я сама разместилась в непримечательной каморке в Ист-Энде, где Шерлок даже не подумал бы меня искать, полагая, что его сестра не забредет в глухие трущобы. В этом старом, обветшалом здании, зажатом между черными от сажи домами, комнату снимала только я одна. Хозяйка, миссис Таппер, милая пожилая вдова, была благословенно глуховатой, и мне приходилось кричать прямо в слуховую трубку, который она прикладывала к уху, чтобы меня услышать. Так что задавать лишние вопросы она бы не стала. А с единственной служанкой, которая приходила днем выполнять работу по дому, я никогда не сталкивалась. Как видите, для человека, которому не хотелось, чтобы его нашли, это место было идеальным во всех отношениях.

Именно поэтому я отложила сочинение послания до вечера. А вернувшись в свое скромное жилище, первым делом избавилась от корсета, подкладок на грудь, рюшей, накладных волос и подушечек за щеками, села у огня в одной нижней сорочке, положила ноги на пуфик, чтобы они не мерзли, придвинула к себе свечу и начала составлять зашифрованное сообщение для мамы.



КИЗИЛ ЧЕТЫРЕ ИРИС ДВАЖДЫ ТРИ ФИАЛКА И ЦВЕТОК ЯБЛОНИ СКОЛЬКО?



Я решила сочинить более сложный шифр, который отличался бы от предыдущих. Откуда Шерлок узнал, что у меня есть деньги? Этот вопрос сильно меня беспокоил. Неужели он читал нашу с мамой переписку в колонке объявлений «Пэлл-Мэлл Газетт» и все расшифровал?

Я разбила предложение на группы по три символа:



КИЗ ИЛЧ ЕТЫ РЕИ РИС ДВА ЖДЫ ТРИ ФИА ЛКА ИЦВ ЕТО КЯБ ЛОН ИСК ОЛЬ КО?



Подписываться «Лианой» я на всякий случай не стала, но надеялась, что мама и так поймет, от кого это послание, по цветочному шифру. Кроме того, ИРИС на языке цветов означал «послание».

Еще я отчаянно молилась, чтобы мама догадалась о сути тайного кода. Как известно, у ириса три лепестка сверху и три снизу, у цветка кизила — четыре лепестка, а у фиалки и цветка яблони по пять. Фиалку я упомянула потому, что она символизирует верность. Что касается цветка яблони, в детстве мама иногда разрезала яблоко поперек, чтобы показать мне пятиконечную звезду внутри плода, и объясняла, как из цветка вырастает яблоко с семенами.

Разбив фразу на части, я переписала их, начиная с конца:



КО? ОЛЬ ИСК ЛОН КЯБ ВТО ИЦВ ЛКА ФИА ТРИ ЖДЫ ДВА РИС РВИ ВИЫ ИЛЧ КИЗ



Я посмотрела на вопросительный знак и нахмурилась. С ним шифр получался слишком легким. Я решила заменить его «пустой» буквой и выбрала для этого твердый знак.



КОЪ ОЛЬ ИСК ЛОН КЯБ ВТО ИЦВ ЛКА ФИА ТРИ ЖДЫ ДВА РИС РВИ ВТЫ ИЛЧ КИЗ



Отлично. Эту часть мама с легкостью разгадает, не так уж сильно она отличается от предыдущих наших посланий. Но это только начало, ключ к настоящему шифру, который должен подсказать маме нужное число: пять.

Я надеялась, что она догадается поделить алфавит на пять равных частей. Чтобы этого добиться, необходимо было убрать «двойников», на что в коде намекал «ирис», то есть буквы «е», «й» и «щ»:



АБВГДВ ЖЗИКЛМ НОПРСТ УФХЦЧШ ЪЫЬЭЮЯ



В каждой части получалось по шесть букв.

Я написала на листке сообщение, которое хотела передать маме:



МОСТ В ЛОНДОНЕ РУШИТСЯ СРОЧНО НАДО ПОГОВОРИТЬ



И зашифровала его с помощью ключа. «М» находится во второй группе — или, если хотите, строчке, и она там шестая: 26. «О» — вторая в третьей строчке: 32.

И так далее.



26323536 13 25323115323116 34414623363536 353432453132 31111532 33321432133234233653



Я подумывала написать все цифры слитно, чтобы маме пришлось самой разделить их на слова, но отказалась от этой идеи. Ей и так придется поломать голову над шифром (третья буква, вторая строчка или третья строчка, вторая буква?) и над тем, что означает мост в Лондоне (город, в котором «все рушится», и место, в котором я предлагаю встретиться).

В результате у меня получилось следующее:



КОЪ ОЛЬ ИСК ЛОН КЯБ ЕТО ИЦВ ЛКА ФИА ТРИ ЖДЫ ДВА РИС РЕИ ЕТЫ ИЛЧ КИЗ

26323536 13 25323115323116 34414623363536 353432453132 31111532 33321432133234233653



Я переписала шифр для нескольких разных журналов и газет, предварительно трижды проверив каждую копию на ошибки, сложила письма, загнув края к центру, и скрепила белым свечным воском, потому что цветного сургуча у меня не было. Затем я подписала адреса и отложила письма в сторону.

Завтра отнесу их на Флит-стрит. А потом останется только ждать маминого ответа.

Я терпеть не могла ждать.

С поисками дочери сэра Юстаса Алистера тоже придется повременить и отложить их на завтра.

Но мне не сиделось на месте, и надо было сделать хоть что-нибудь, чтобы потом не мучиться в постели бессонницей.

Я покинула уютное местечко у огня и пошла одеваться. Снова. Только на этот раз в другой наряд. Вместо изящного женского белья я натянула фланелевое, которое согревало все тело, от запястий до лодыжек, а поверх него — старый корсет, который однажды спас мне жизнь, защитив меня от лезвия ножа; ленты я затянула не слишком туго, потому что носила корсет не для красоты, а в качестве брони. И ножен для оружия. Одну из стальных пластин, которая держала жесткую форму накрахмаленного корсета, я заменила узким, в пять дюймов, кинжалом. Он был обоюдоострым и резал как бритва, а достать его можно было через специальный разрез в лифе платья, которое я сейчас как раз надевала. Этот простой черный костюм я сшила себе сама в надежде, что он сойдет за одежду монашки. Высокий воротник платья, укрепленный пластинами из китового уса, служил защитой от головорезов. Я затянула его покрепче и натянула поверх толстых носков старые черные сапожки. Образ завершил черный капюшон с вуалью, скрывающий голову и лицо.

Так я одевалась, выходя из дома ночью.

Глава третья

Я выскользнула из комнаты. Миссис Таппер всегда уходила спать довольно рано, и даже если сейчас она еще не уснула, милая глухая старушка все равно не услышала бы моих тихих шагов. Костюм монахини у меня хранился в остове кровати, поэтому хозяйка не подозревала, что у мисс Месхол, любезной молодой секретарши, была соседка — худощавая сестра милосердия, ведущая ночной образ жизни.

Мне пришлось спускаться по лестнице, держась обеими руками за перила, поскольку в это жалкое подобие дома не был подведен газ и к вечеру он погружался в кромешную тьму. Я еле нащупала замочную скважину, повернула в ней ключ, вышла, заперла за собой входную дверь и поспешила прочь, чтобы ночной сторож меня не заметил и не узнал, где я живу.

Каждую ночь я выбирала новый случайный маршрут и тенью скользила по узким мрачным улочкам, слабо освещенным газовыми фонарями. В Ист-Энде не было ни каретных фонарей и факелов, озарявших места, где жили семьи среднего класса, ни новеньких электрических лампочек из богатых районов. Дрожащий блеклый свет тонул в море пыли и сажи; Лондон боролся с холодом по-своему, замысловато и удушающе. Здесь ночная прохлада наполнялась сажей печных труб, угольным чадом, древесным дымом и влажностью с Темзы, несущей с собой болезни; казалось, ты плывешь сквозь ледяной, но не застывший туман, а он просачивается под одежду и под кожу. Даже на ступеньках пансионов, в которых жильцам сдавались меблированные комнаты, спали бродяги. Бедный люд не мог позволить себе топливо и жег солому, украденную с навозных куч за конюшнями, и не все нищие доживали до утра.

Когда я решила, что отошла от дома достаточно далеко, я завернула в темную щель между домами и зажгла фонарь, который взяла с собой. Пальцы у меня окоченели, и я с трудом чиркнула спичкой.

Многим показалось бы странным, что юная леди благородного происхождения бродит по ночным улицам Ист-Энда. Я сама не до конца понимала, чем манила меня ночь. Наверное, тем, что в ней скрывалась загадка, а меня всегда тянуло гадать, внимать, искать, находить. Сегодня я вышла на поиски людей, которые могли бы не выжить без моей помощи.

Я проделала множество глубоких карманов как в самом балахоне, так и в тяжелой шерстяной накидке, которую надевала поверх наряда монахини. Там у меня хранилось самое необходимое: огрызки свечей и деревянные спички, шиллинги и пенсы, теплые вязаные носки, мягкие тряпичные кепки и митенки, яблоки, печенье, фляга с бренди. На одну руку у меня было накинуто самодельное одеяло, в другой я несла фонарь, и он отбрасывал блики на мои подбитые мехом черные перчатки.

Приподняв фонарь над головой, я пошла по переулку, внимательно прислушиваясь к каждому шороху, чтобы в случае чего успеть избежать опасности. Не затеялась ли рядом ссора, не кричит ли кто поблизости, не звучат ли шаги у меня за спиной?

А главное — не плачет ли кто? Долго мне ждать не пришлось.

Я уловила тихие глухие всхлипы. Так плачет человек, который уже ни на что не надеется и скулит по привычке, как бездомный пес. Я пошла на звук, потому что фонарь выхватывал из темноты лишь несколько футов дороги под ногами, а дальше все размывалось в черной мгле. Наконец я вышла к крыльцу, на котором сидела скрюченная старуха. Она тщетно пыталась согреться, кутаясь в шаль, покрывающую только голову и плечи несчастной.

Старуха услышала мои шаги и зажала рот ладонями, заглушая слабые рыдания, а потом снова всхлипнула — на этот раз от облегчения, увидев, кто перед ней стоит. Меня уже многие здесь знали.

— Сестра, — прошептала она. — Сестра улиц... — Бедняжка протянула ко мне тощую руку.

Молча — «Сестра улиц» никогда не издавала ни звука — я склонилась над ней, как худая черная курица над цыпленком, и завернула старушку в одеяло. Оно было довольно грубым, ведь я шила свои одеяла из обрезков старой ткани; будь они более дорогими и уютными, их наверняка отбирали бы у тех, кто больше всего нуждается в тепле.

В свете фонаря лицо несчастной казалось не таким уж старым, скорее ожесточенным от тяжелой жизни и исхудавшим от болезней и голода. Кем она была — вдовой или старой девой, у которой не хватило восьми пенсов на скромную комнату в пансионе? Или замужней женщиной, сбежавшей в ночь от побоев пьяного мужа? Ответа я бы никогда не узнала. Я натянула на ее окоченевшие ноги плотные шерстяные чулки и достала из кармана свое, пожалуй, уникальное изобретение: большую жестянку, до краев набитую комками бумаги, политыми парафином. Я зажгла спичку, положила ее на этот своеобразный переносной костерок и поставила его на ступеньки рядом с нищей. Жестянка загорелась словно огромная свеча. Она прослужит ей всего около часа, но бедная женщина успеет согреться. Кроме того, света мой костерок излучал не так много и не должен был привлечь лишнего внимания.

Я дала несчастной яблоко, немного печенья и пирожок с мясом, купленный не у уличного торговца, а в пекарне, так что в нем должен был быть хороший, качественный фарш, не смешанный с собачьим или кошачьим.

— Спасибо тебе огромное, сестра, — проговорила она, всхлипывая. Но я подозревала, что, как только я уйду, плакать бедняжка перестанет. Я сунула ей в руку несколько шиллингов, ровно столько, сколько хватило бы на еду и жилье на несколько дней, но не так много, чтобы ее убили ради этих денег. Потом я развернулась, надеясь, что она поняла: больше я ничего не могу для нее сделать.

— Благослови тебя Господь, сестра улиц! — крикнула она мне вслед.

Мне стало неловко от ее горячей благодарности — как будто я подделка, недостойная, обманщица; ведь на улицах было много, слишком много таких же несчастных, как она, но я бы не смогла найти и облагодетельствовать их всех.

Я пошла своей дорогой, дрожа от холода. И от страха. И прислушиваясь к каждому шороху.

До меня долетели пьяные крики и песни с соседней улицы. Неужели таверна открыта в такой поздний час?! Разве это законно? Разве сторожа не должны...

Я отвлеклась и слишком поздно заметила опасность. То ли уловила скрип кожаного ботинка по замерзшей грязи, то ли услышала злобное шипение — не знаю.

Я ахнула и бросилась к повороту, но в то же мгновение некто невидимый, подкравшийся ко мне из темноты, схватил меня за шею.

Он был пугающе сильный.

И он усилил хватку.

Нечеловеческую хватку, змеиную, мощную и беспощадную. Он впился мне в шею, и из головы улетучились все мысли. Я даже не потянулась за кинжалом. Только бросила фонарь на землю и попыталась отцепить от себя этого змея. Но мне становилось все тяжелее дышать, тело извивалось от боли, губы растягивались в немом крике, глаза застилала темная пелена. Я поняла, что сейчас умру.



Не знаю, сколько времени прошло, но меня разбудил свет, прорезавший тьму; свет недобрый, ярко-оранжевый, дрожащий, дьявольский. Я моргнула и увидела, что это пляшут языки пламени, а я лежу совсем рядом с ними, на твердой холодной мостовой, по которой разлито масло из разбитого фонаря, и надо мной склонились три или четыре человека, но их силуэты размываются перед глазами — из-за ночной тьмы, тумана, моей растерянности и боли, из-за вуали. И голоса у них такие же размытые, пьяные:

— Она что, мертвая?

— Это ж каким надо быть мерзавцем, чтобы удавить монахиню!

— Может, один из этих понаехавших анархистов ее пришил? Они ж религию на дух не переносят.

— А вы его увидеть-то успели?

— Она дышит?

Один из пьяниц нагнулся и приподнял мою вуаль.

Он успел взглянуть на мое лицо, но я тут же отпихнула его руку. Стыд и возмущение привели меня в чувство... Но можно ли сказать, что я лежала без чувств подобно хрупкой нежной леди? Нет, про человека, которого чуть не задушили, не скажут, что он «упал без чувств», а значит, меня нельзя обвинить в том, что я потеряла сознание.

Так или иначе, мне потребовалось несколько минут, чтобы окончательно очнуться, и прошли они как в тумане. Кажется, я замахнулась на пьяницу, который приподнял мою вуаль, одернула ее, откатилась от огня и с трудом поднялась на ноги, слегка покачиваясь.

— Эй, подруга, куда помчалась?

— Ты так не спеши, старушка!

— Поосторожнее, сестра, а то упадешь.

Они протянули мне руки, но я отказалась от помощи. Они нетвердо стояли на ногах от алкоголя — а я просто нетвердо стояла на ногах.

Я сбежала, как говорится, позорно. Когда на меня напали, я не успела вытащить кинжал. А теперь мне хотелось плакать, меня трясло, и сердце билось как сумасшедшее. Даже не помню, как добрела до дома. Там я зажгла все масляные лампы и свечи, развела огонь в камине, не жалея ни дерева, ни угля, и успокоилась лишь тогда, когда моя комната наполнилась ярким светом и теплом.

Каждый вдох жег мне горло. Я рухнула в кресло, чтобы перевести дыхание. Закрыла рот, сглотнула, сглотнула еще раз, стараясь забыть о боли и унижении.