Даниэль Шпек

Йога Таун

© 2023 Daniel Speck

© Светлана Субботенко, перевод, 2025

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2025

* * *

Посвящается Роману Бунка, который отправился путешествовать


Пролог

Есть три разновидности путешественников. Одни стремятся куда-нибудь уехать. Другие стремятся куда-нибудь приехать. А есть люди, которые путешествуют, чтобы быть в пути – никогда не останавливаться. Не оглядываться назад. Ехать все дальше и дальше. Такими были мои родители. В молодости.

* * *

В наше время, когда заранее знаешь, как выглядят чужие края, едва ли сохранились путешественники, остались одни туристы. Разница в том, что туристы ездят, чтобы увидеть другие страны, но из-за туристов своеобразие страны постепенно исчезает. Путешественники же отправляются в неизвестность, чтобы самим стать другими людьми. Я часто думаю, как бы сложилась жизнь родителей, будь они туристами. Ведь могли они просто сделать несколько фотографий и вернуться домой? Зачем им понадобилось взламывать двери рая и вкушать плоды с древа познания? Привезли бы экзотические сувениры, рассказы о забавных случаях – зачем ввязываться в историю. Их жизнь протекала бы легче. Но не будь этой истории, я никогда не появилась бы на свет.

* * *

Путешествие, о котором я вам расскажу, случилось в марте 2019 года. Мы отправились в священный город в предгорье Гималаев. Спустя пятьдесят один год после того, как свое путешествие совершили «Битлз», чтобы обрести peace of mind[1]. Группа вскоре распалась. Но сначала битлы выпустили один из лучших своих альбомов. Песни они написали в Индии, на берегу Ганга, в тени заколдованного рая. И всякий раз, слушая «Белый альбом», я думаю о родителях, о том, какими они были тогда. В течение нескольких незабываемых недель. Забегая вперед, скажу, что peace of mind они не обрели. Скорее, что-то потеряли. И мне пришлось отправиться туда, чтобы вернуть потерянное.

Глава 1

Мы слишком быстро забываем то, что, как нам казалось, не забудем никогда. Мы одинаково забываем любовь и предательство, забываем, что мы шептали и о чем кричали, забываем, кем мы были. Джоан Дидион
– Она пропала.

– Кто?

– Мама.

– Как пропала?

– Нигде нет. Испарилась. Исчезла.

Когда Лоу ворвался ко мне в студию, мы как раз выполняли стойку на плечах. Промокший, как бродячий пес, и бледный, словно прокутил всю ночь. Лоу – мой отец. Двадцать пар глаз уставились на него.

– Простите, – пробормотал он, обращаясь к присутствующим, и смущенно провел рукой по длинным седым волосам. С кожаной куртки на паркет капала вода.

Лоу частенько заходил ко мне, готовил себе чай латте и рассказывал всем, что он мой отец. Сияя при этом от гордости. Будто такое уж большое достижение быть преподавателем йоги. В Берлине, где, судя по всему, желающих преподавать йогу больше, чем желающих ей учиться. Но сегодня все было по-другому. Лоу был сам не свой.

– Подожди в коридоре, ладно?

– Люси…

– Двадцать минут.

Мой голос прозвучал резче, чем мне хотелось бы, атмосфера сосредоточенности в зале нарушилась. В следующий миг я пожалела, что не сдержалась. Я люблю папу. Но когда я работаю, я отвечаю за все, что происходит в зале. Он понял и, ссутулившись, исчез за стеклянной дверью.

– Колени прижимаем ко лбу… Руки вытянуты… Ладони прижаты к полу… Постепенно перекатываемся, выпрямляем позвоночник… Выдох.

Я старалась не отвлекаться, но то и дело посматривала на Лоу. Он говорил по мобильнику и беспокойно метался в коридоре. Я тоже занервничала. Собраться с мыслями уже не получалось. Когда я в последний раз видела маму?

– В позу посоха! Чатуранга Дандасана. Запястья на уровне плеч, пятки оттянуты, не расслабляемся…

За окнами уже стемнело, на телевышке светились огоньки. Я закончила занятие раньше обычного. Пока все складывали коврики и подушки, Лоу вернулся в зал.

– У тебя ведь есть ключ от ее квартиры, – тихо сказал он.

– Да что случилось?

– Она не подходит к телефону, не отвечает на сообщения, молчит, и все тут.

– Может, она просто не хочет, чтобы ее беспокоили.

– Ты когда с ней последний раз говорила?

– Недели две-три назад.

– Люси, все в порядке? – спросил кто-то.

Мы загораживали проход. Я отвела Лоу в сторону.

– Да-да, все нормально. Увидимся на следующей неделе!

– Я сейчас поеду в Потсдам, – сказал Лоу. – Вдруг она лежит в ванне мертвая.

– В такое время?

– Поедешь со мной?

– У меня еще дела, нужно…

– Тогда дай ключи.

Я задумалась, не выпил ли он. Может ли сесть за руль в таком состоянии. Я редко видела его таким растерянным.

– Подожди, я только быстро переоденусь.

Матери не исчезают. Матери всегда находятся на расстоянии телефонного звонка. Особенно женщины вроде Коринны, которая всю жизнь провела перед камерой. Ее знала вся страна, потому что половина страны сидела у нее на диване. Коринна Фербер заботилась о своей репутации в обществе и ничего не оставляла на волю случая. Конечно, лучшие ее времена остались позади, но с тех пор, как ее ток-шоу закрыли, она вела панельные дискуссии, заседала в комиссиях, поддерживала молодежь и по-прежнему оставалась Коринной Фербер. И каждая статья о ней привычно начиналась с того, что она совсем не стареет.

* * *

Лоу и Коринна давно развелись. Но смогли остаться друзьями. Некоторые мужчины уже через несколько недель находят бывшей жене замену. Живут как и жили, только в другой компании. Лоу не из таких. Трон, на который однажды взошла Коринна, остался пустым. У всех, с кем он встречался после нее, не было ни единого шанса. Развестись решила она, но Лоу никогда не жаловался, не предпринимал бесплодных попыток вернуть ее, не унижался. Он смирился с неизбежным, любил ее издали, только иначе, чем прежде. Однажды я спросила, как ему это удается. Он пожал плечами и ответил: «Нам было хорошо вместе. Это были лучшие годы моей жизни». Ничего лучше уже не было – во всяком случае, для него. У Коринны после развода еще были мужчины, умные, знаменитые, интересные… и одно-два крупных разочарования. Но никого она уже не подпускала так близко, как моего отца. Все мужчины испарились, а дружба с Лоу осталась. Возможно, благодаря мне – ни у него, ни у нее других детей не было. Наше созвездие из трех звезд сложилось раз и навсегда. И существовал негласный закон: даже если кто-то из нас двигался по своей орбите, мы не должны были слишком удаляться друг от друга. Если бы одна из трех звезд исчезла, две другие не удержались бы рядом.

* * *

Я ждала, стоя у открытой двери, пока он искал ключи от машины. Сырой мартовский воздух холодил кожу, на заднем дворе дома у Ландверского канала стояла тишина. Я любила сосредоточенную тишину отцовского магазинчика. Лоу жил здесь с друзьями-гитарами. «Гибсон», «Мартин», «Фендер» – десятки акустических и электрогитар висели на стенах. Сломанные усилители, которые никогда не ремонтировались, музыкальные журналы, полки с пластинками до потолка. Здесь он не чувствовал себя одиноким. Стены украшали постеры его многочисленного семейства: VAR, Линденберг, Jethro Tull[2]. Все концерты, на которых он побывал, запечатленные в плакатах, полароидных снимках, билетах. Музей умолкнувших звуков. Он знал историю каждого инструмента, был лично знаком с предыдущими владельцами. Знал, в какой мастерской можно отреставрировать ту или иную гитару и какую гитару лучше оставить в оригинальном состоянии. Он избегал аукционов и коллекционеров, спекулировавших на перепродажах. К нему приходили артисты. Они знали, что могут здесь найти. И что он никогда не надует. Его клиенты были легендами, даже если не прославились за пределами сцены, – студийные музыканты и «чернорабочие», которые освоили музыкальное ремесло, но не стремились к большим успехам. Вроде него самого. Иногда, когда не было клиентов, он сидел на усилителе и часами играл соло «Пока моя гитара тихо плачет»[3], пока не добился такой точности, что стал единственным человеком в мире, способным отличить это исполнение от оригинала.

* * *

Я наблюдала, как Лоу сновал среди своего хаоса, как рыба среди коралловых рифов. Он исчез, оставив меня в ночной тишине, пахнувшей деревом, лаком и клеем. Я задумалась, что ждет этот магазин, когда Лоу не станет. Вообразить невозможно. Каждый уголок здесь носил отпечаток его личности. Но он заметно старел, был уже не пожилым, а старым. Вообще-то Лоу из тех мужчин, которые с годами начинают выглядеть лучше. Мужественнее, непринужденнее. В свои семьдесят с лишним он носил кроссовки и футболки. Со всеми был на «ты». И оставался при памяти. По крайней мере, большую часть времени. Но он застревал в прошлом. Привязывался к клиентам, которых становилось все меньше, а они привязывались к нему. В его повседневной жизни ничего не менялось, кроме него самого. В последние годы у него всегда было много свободного времени: когда мы созванивались, он всякий раз, стоило мне начать прощаться, вспоминал то одну, то другую историю, которую непременно хотел рассказать. Я же неслась по жизненной дороге на полной скорости. И была слишком занята, чтобы думать о том, что с нами делают время и незаметные процессы.

Я слышала, как он копается в ящиках, и это шебуршание успокаивало.

– А у тебя все нормально? – крикнул он.

– Да.

Обычно он замечал, когда я вру. Но сегодня, к счастью, у него хватало забот.

– Как дети?

– Нормально.

Наконец он появился, держа в руке связку ключей.

– Let’s hit the road[4].

– Ты пил?

– Нет.

– Все равно я поведу.

– Почему это?

– Давай ключи.

* * *

Старый «ягуар» никак не хотел просыпаться. Он кашлял, подвывал и явно мечтал достойно скончаться от коррозии. Он пах магазинчиком Лоу, его курткой, им самим, это был запах лака, старой кожи и рок-н-ролла. Руль, как обычно, справа, не как у всех; я не представляла себе Лоу в нормальной машине. Я осторожно вывела замученного ветерана из гаража и открыла левую дверцу. Лоу на пассажирском сиденье – в прежние времена о таком даже подумать было невозможно. Но что-то менялось между нами, почти незаметно, но мы оба это чувствовали, хоть и не обсуждали ни единым словом. Мы предпочитали вести себя так, словно он сильный, как и раньше. Все тот же папа, который мог вести машину ночь напролет до самого моря, пока я дремала на заднем сиденье, играло радио, а он рассказывал истории.

* * *

– Аккуратно, пусть двигатель прогреется. Там восемь литров масла.

– Когда ты наконец купишь новую машину?

– Я не люблю новые машины.

Лоу построил свой бизнес на том, что не любил ничего нового. У него были клиенты, готовые заплатить пятьдесят тысяч евро за потрепанную Les Paul с облупившимся лаком. «Звучит лучше новой», – говорил Лоу. Когда-то они собирали инструменты вручную, с ним работали не только техники, но и музыканты. Каждый инструмент был личностью. Он мог быть отвратительно сработан, но пятьдесят лет в руках музыканта не проходили даром. Дерево хранило каждое его движение. Без разницы, кто играл на инструменте, что играли, рок или блюз, на сцене или в студии. Лоу называл это «моджо». Моджо не улавливалось никакой измерительной аппаратурой, но Лоу умел его слышать. Однажды он провел со мной тест вслепую, и я поняла, что он прав. Я ощутила подкожный зуд.

* * *

Поэтому он тщательно хранил лучшие экземпляры. Каждая гитара, говорил он, ждет своего гитариста. Некоторые ждали уже по двадцать лет. Иными словами, Лоу не был деловым человеком. Он привязывался к инструментам, как к воспоминаниям, которые с возрастом становятся все важнее. Говорят, правда, что со временем воспоминания блекнут, но у Лоу все было наоборот: его воспоминания затмевали события. Настолько, что иногда приходилось задаваться вопросом, не начинают ли со временем его истории жить собственной жизнью.

* * *

Этим они с Коринной и отличались друг от друга: он любил вещи, но не умел делать деньги; у нее были деньги, но она не привязывалась к вещам. Когда-то (мне, наверное, было лет двенадцать) он пришел домой и принес мне гриф электрогитары. Без струн и отвратительный на вид.

– Эта вещь, – провозгласил он, – дороже золота.

Словно это был обломок космического корабля.

– Это просто рухлядь, – сказала Коринна.

– Это «Стратокастер», которую Джими Хендрикс поджег и разбил в Монтерее прямо на сцене. А до того занимался с ней сексом.

– С чего ты взял?

– Он бросил обломки в зал. А парень, который мне продал гриф, был на том концерте. В первом ряду. И поймал гриф. Он показывал мне билет. Фестиваль поп-музыки в Монтерее, 1967-й, с ума сойти! Предвестник Вудстока. Эта штука много лет пролежала у него под кроватью.

– Сколько она стоит? – спросила я.

– На эти деньги я могу купить нам дом, – заявил Лоу.

Вскоре в среде коллекционеров выплыли еще шесть грифов гитары Хендрикса. Сколько же это гитар Джими разбил за один вечер? Лоу нарвался на мошенника. Коринна сожгла гриф на балконе, Лоу включил «На сторожевой башне»[5], и мы танцевали под нее. А дом он нам так и не купил.

* * *

Автобан пустел. Лоу клевал носом, старый «ягуар» ворчал. Молчание и движение успокаивали. Никто не задавал вопросов о моей жизни, никто не пытался решить мои проблемы. Прежде Лоу все время что-то рассказывал, когда мы были в дороге. Дома он, наоборот, был молчаливым отцом. Он мог часами сидеть на диване и возиться с гитарой, пока играло радио, а Коринна носилась вокруг. Только в путешествиях он начинал рассказывать. И не понять было, правда его истории или выдумки. Но истории были хорошие. Он никогда не рассказывал о себе, обычно о музыкантах, которыми восхищался. Например, как Майкл Джексон однажды привел в студию белую ламу, а Фредди Меркьюри, с которым они как раз записывали альбом, был вне себя от ярости. Он знал много таких историй. Потому что был знаком со студийными гитаристами Фредди. Я выросла с Удо Линденбергом и Патти Смит, словно они были друзьями семьи. Обычно я спала на заднем сиденье «ягуара», Лоу и Коринна по очереди вели машину, и когда я открывала глаза, они оба были рядом, менялся только пейзаж за окном. А потом Коринна неожиданно исчезла, а я выросла и отправилась в собственное путешествие. Остались только Лоу и старый «ягуар».

* * *

Мы с «ягуаром» были ровесниками. 1968 год. Когда Лоу рассказал мне об этом, сияя от гордости, что он спас такой достойный металлолом из английского сарая, я пришла в восторг. Но теперь, когда я бросала взгляд на растрескавшуюся кожу, пожелтевшие коврики и поцарапанную деревянную обшивку, я казалась себе старой. Красотка за пятьдесят. Мое тело могло рассказывать истории. Но, в отличие от старых гитар и «ягуаров», не росло в цене. Видя, чем сегодня живут мои дети, я радовалась, что родилась в шестидесятых. Это были потрясающие времена. Может, это всего лишь миф и времена были такие же неопределенные, как и сейчас, но одно тогда было лучше – будущее. Когда я пошла в школу, я спросила родителей, почему у меня не немецкое имя. Не Люцилла или Луиза, например.

– Потому что мы хотели, чтобы тебе был открыт весь мир, – объяснила Коринна. – «Люси» кто угодно сможет произнести.

А Лоу сыграл на гитаре «Люси в небесах с алмазами»[6]. Мне сразу понравилась мелодия, еще прежде, чем он рассказал мне, что они назвали меня в честь героини их любимой песни. Когда он перевел мне текст про девушку с солнцем в глазах, я представила себе, что, когда я родилась, они надели мне на голову венок. Из желтых и зеленых целлофановых цветов.

* * *

Было начало первого ночи. Начался дождь, фары встречных машин бросали брызги света на ветровое стекло.

Глава 2

В Потсдаме меня одолела тревога. Легкий туман поднимался над озером, приглушая звуки. Дом Коринны был погружен во тьму. Под голым деревом стоял ее давно не мытый кабриолет. Она не завела его в гараж. Коринна переехала сюда, когда недвижимость была еще доступной, но уже начала расти в цене. И в результате наши отношения немного охладели. Я не принадлежала к миру людей, считающих, что им полагается участок земли у озера просто потому, что они выступают по телевизору. Я предпочитала общество вымотавшихся домохозяек из Кройцберга, которых я понимала, потому что была одной из них. Садовые ворота заскрипели. Почтовый ящик был переполнен. Я вытащила письма, и мы нервно, точно воры, огляделись. Потом прошли через сад. Старый дом находился в конце участка, почти невидимый за деревьями. Не самое лучшее расположение, далековато от соседей. Но Коринна хотела именно этого, переезжая из пентхауса в загородный дом. Где-то за домом грохотал в ночи товарный поезд. В саду стояла гробовая тишина. Когда Коринна устраивала здесь вечеринки, все бывало увешано фонариками.

Я повернула ключ в замке. Заперто было на два оборота. Лоу протиснулся вперед, словно от этого что-то зависело. Он скользнул в темный, остывший дом и принялся искать выключатель. Я представила себе, как Коринна сейчас выйдет из ванной в халате и с бокалом, улыбнется, и мы сразу почувствуем себя идиотами. Под ногами поскрипывал паркет. Когда Коринна сделала ремонт, дом эпохи грюндерства[7] утратил тяжеловесность. Светлые цвета, тщательно подобранная мебель в стиле классического модерна, ничего лишнего. Много пространства и воздуха. Но я все равно не переставала задаваться вопросом, есть ли здесь место для мужчины. Секрет хороших отношений, заявила однажды Коринна, в отдельных квартирах.

На стенах висели изысканные работы Коринны. Здесь, вдали от городской суеты, она занялась рисованием. Мандалы, лабиринты. Симметрия, прямые линии. Я пыталась найти хоть какую-то подсказку. Что-то, что объяснило бы ее уход. Белый кашемировый пуловер, небрежно брошенный на диван, открытый фотоальбом. На странице черно-белый снимок: безголовый манекен в смокинге. Словно пустая человеческая оболочка. Это была книга The Americans ее любимого фотохудожника Роберта Франка. Коринна часто бывала в США, а друзья из Нью-Йорка прилетали к ней на дни рождения через Атлантику. Шумные вечеринки, сотни гостей со всего мира. Сейчас в доме стояла тишина, словно на списанном атлантическом пароходе, покинутом пассажирами. Я всегда чувствовала некий разрыв между личностью Коринны и ее светской жизнью: если Лоу был отшельником, который не может оставаться один, то Коринна – общественным животным, не желавшим ни от кого зависеть. Семидесятый день рождения стал для нее поворотной точкой. Она вообще-то понимала, что люди, привыкшие суетиться вокруг нее, разочаровываются, узнав, что им, в сущности, очень легко найти замену. Но о том, что с ней тоже может произойти нечто подобное, ей удавалось не думать. Я хотела помочь ей, но не знала как. Мне тогда пришла в голову мысль, которая сейчас подтвердилась: все считали, что хорошо знают Коринну, потому что она была такой самобытной, но никто не знал ее по-настоящему. По правде говоря, Коринну и не интересовало, знают ее или нет. Она была яркой и заметной, не прилагая никаких усилий, поэтому оставляла в тени многих звезд, у которых брала интервью. Камера останавливалась на ее лице, даже если она «просто слушала», и это лицо было интереснее, чем заурядные мысли, которыми делились гости ее программы. Наблюдать за невысказанными мыслями Коринны было увлекательнее. Долгое время это служило основой ее успеха, а потом стало причиной замены. Виноват был не возраст, а интеллект. У преемницы, с которой Коринна никогда не хотела говорить, было все, чего недоставало Коринне: невыразительная болтушка, забавная, но постоянно заискивавшая, пытавшаяся острить, увлеченная только собой. Но в основе стиля лежит манера держаться, а в основе манеры держаться – опыт. Манера держаться и достоинство – не одно и то же, как многие полагают. Достоинством может обладать кто угодно.

Мы обшарили кухню. Мусорное ведро пустое, холодильник заполнен наполовину, овощи заплесневели. Внезапный телефонный звонок вырвал меня из раздумий. Звонили на стационарный телефон. Кто может звонить так поздно? Вдруг она? Вдруг она знает, что мы здесь?

– Алло.

В трубке слышалось чье-то дыхание. Затем старческий женский голос спросил:

– Это кто?

– А это кто? – поинтересовалась я в ответ.

– Моя фамилия Киршнер. Живу рядом. Я увидела свет…

– А, понятно. Я дочь Коринны.

– Боже мой, а я уж подумала… Где она?

– Ну, мы просто пришли проверить, все ли в порядке.

Лоу отдернул штору и украдкой выглянул в сад.

– Ваша мать просила меня позаботиться о кошке. На выходных. А прошло уже три недели! Я такого и не припомню, она же всегда была очень ответственной…

Лоу поманил меня к себе. Снаружи у садовой калитки стояла женщина в пальто и говорила по мобильному телефону.

– Я вижу вас в окне, – сообщила соседка. – Можно мне зайти на минутку?

Лоу покачал головой.

– Скажите, а мама вам не звонила и не писала? – спросила я в свою очередь.

– Нет. А вам?

– Тоже нет.

– Думаете, с ней что-то случилось?

– Нет. Все нормально. Я позвоню, ладно? Спокойной ночи.

Я положила трубку. Лоу задернул штору. Он был признателен, что обошлось без посторонних, и я тоже. Словно мы стыдились чего-то, что происходило между нами. И сами не знали, чего же мы стыдимся.

* * *

– Может, посмотрим ее письма? – предложила я.

– Не надо.

Я положила письма на секретер в гостиной. Там все еще стоял открытый ноутбук Коринны, будто она просто вышла прогуляться. Я включила его. Запаролен.

– Ты случайно не знаешь ее пароль?

Я обернулась и увидела, что Лоу стоит на коленях перед музыкальным центром. Он удивленно поднял обложку пластинки. «Белый альбом».

– Она забыла выключить проигрыватель.

Синий огонек усилителя одиноко светился. Лоу поднял крышку проигрывателя и задумался. Потом он резко поднялся, решительно подошел к письмам и просмотрел их. Просьба о пожертвовании от «Врачей без границ». Выпуск Arte-Magazin. И письмо из банка.

Он разорвал конверт:

– Прочти. Я очки не взял.

Это была последняя выписка с банковского счета Коринны. Списания за электричество и интернет, обычные скучные вещи, которые меня не интересовали. И вдруг – снятие наличных. В гамбургском филиале, три недели назад.

– Она сняла пятьдесят тысяч евро.

– Что, черт возьми…

В голове заметались страшные мысли. Шантаж, мошенники и все в таком роде. Я заставила себя рассуждать здраво. Может, она купила машину. И поехала на Балтийское море.

Лоу разорвал следующий конверт:

– Читай!

Это была выписка с карточного счета. Я пробежала глазами несколько строчек.

– Да читай же!

Товары из «БиоМаркет», косметика, лекарства, ужин в ресторане, одежда, книги. Ничего особенного. И вдруг в самом конце:

– Люфтганза. Билет за 1960 евро.

– Куда?

– Не написано.

Лоу вырвал бумаги у меня из рук. Полистал, пытаясь расшифровать напечатанный текст, и вдруг остолбенел.

– Вот черт!

Я посмотрела на листок, который он держал в руке, и увидела последнюю строчку на последней странице:

40 000 RS Deposit, Avis Car Rental, Delhi IGI Airport.

– Индия?!

Лоу уставился на лежавшую на полу белую обложку, словно та могла ответить на мой вопрос. У меня возникло ощущение, что он знает больше, чем говорит.

* * *

Это было уже знакомое ощущение. Индия была нашей семейной легендой. И запретной темой. Год моего рождения, 1968-й. Лоу и Коринна были хиппи, отправились в Индию, познакомились там с «Битлз», а когда вернулись домой, родилась я. Можно сказать, это был миф о рождении нашей семьи. Но хоть история на первый взгляд и выглядела чудесной, на ней всегда лежала мрачная тень. Одну часть истории Лоу любил приукрашивать – Джон, Пол, Джордж и Ринго с цветочными гирляндами на шее в поисках просветления, а другой части – Марка, младшего брата Лоу, – лучше было не касаться. Они отправились в Индию вместе, но вернулся только Лоу. Лоу и Коринна больше никогда не ездили в Индию. Об индийской культуре они всегда говорили как о чем-то очень родном, словно она была частью нас. В то же время Индия оставалась ящиком Пандоры, который нельзя открывать, если не хочешь, чтобы тебя укусила живущая там змея.

И теперь у меня возникло тревожное чувство, что исчезновение Коринны не случайность. На занятиях йогой я рассказывала ученикам, что карма есть закон причины и следствия. Все, что происходит, имеет причину в прошлом и влияет на будущее.

– Что ей делать в Индии? – спросила я.

– А я откуда знаю?

Я просмотрела остальные письма. Вскрыла одно, потому что в глаза бросилось имя отправителя:



Психоанализ и психотерапия

К. м. н. Фридлинда Остервальд

Песталоцциштрассе, 11

10625 Берлин



Это был счет. За неделю сеансов. Сверху наклейка, желтый стикер: «Всего наилучшего, до среды. Ф. О.».

Счет был трехнедельной давности.

В конверте лежало что-то еще, я вытащила – рецепт.

– Что это? – спросил Лоу.

Я попыталась разобрать название лекарства и загуглила его.

СИОСЗ. Селективные ингибиторы обратного захвата серотонина. Входит в группу антидепрессантов третьего поколения.

– Ты знала об этом?

– Нет, она никогда ничего такого не рассказывала.

Шесть лет назад Коринна позвонила мне и сообщила, что у нее рак груди. Сказано это было спокойно, почти вскользь, сопровождалось статистическими данными, так что я ни на минуту не поверила в худшее. Даже спустя месяцы химиотерапии. Коринна не умрет, она сильная, она всегда со всем справлялась, справится и в этот раз. И она справилась. Она снова была счастлива. Беззаботна. Активна. Но какой-то незримый след, должно быть, остался. Или ее беззаботность была напускной? Почему я этого не замечала?

– Она и еще что-то принимает, – сказал Лоу и забегал по комнате, словно спорил с Коринной. – Раз в четыре недели она должна проходить терапию антителами. В таком состоянии она просто не может ехать в Индию. Вот черт! А без рецепта и таблетки не получит!

Меня пронзила боль при мысли, что я больше никогда ее не увижу. Невыносимо. Но я тут же прогнала ее. Коринна всегда была разумной, и это берегло ее от несчастий – а теперь она сама подвергает себя опасности. Может, у нее перегорели предохранители, может, она так наказывает нас за свое одиночество, а может, лежит в какой-нибудь индийской больнице? И конечно, не задумывается о том, каково сейчас нам.

* * *

Я развернула счет и решительно набрала берлинский номер врача. Ответил спокойный и веселый женский голос на автоответчике. Я взяла себя в руки, представилась и попросила перезвонить. Срочно. Спасибо.

– У нее остались друзья в Индии? – спросила я Лоу.

Вместо ответа он опустился на колени перед проигрывателем и поставил пластинку. Шум приземляющегося самолета, а потом знакомое вступление.

Back in the U. S. S. R.

– Мы были там, когда Пол впервые сыграл ее, на акустической гитаре. В день рождения Майка Лава. Стиль Beach Boys, хор, слышишь? Так круто, это ведь в самый разгар холодной войны…

– Лоу. У нее остались там друзья?

– Нет.

– Тогда зачем ей в Индию?

– Откуда я знаю!

Лоу подошел к окну и уставился в сад, музыка продолжала звучать. Я достала папиросную бумагу и свернула сигарету. Вечно так: если дело не терпит отлагательств, он уходит в себя. Я оставила его и пошла на второй этаж. Я вспомнила об одной фотографии, висевшей в спальне. Из Индии, из их большого путешествия. Дверь была открыта, постель заправлена. У окна висело много маленьких фотографий. Этапы ее жизни. Черно-белый снимок Коринны в детстве, Коринна в костюме индианки, Коринна на сцене во время вручения немецкой телевизионной премии в девяностые, Коринна на своем ток-шоу, рядом на диване Далай-лама, Коринна и Мишель Обама в Вашингтоне. Не хватало только пожелтевшего снимка, который я искала. Потом я обнаружила его – точнее, то место, где он висел. В стене остался гвоздь. Меня всегда привлекала эта фотография, потому что она была единственным воспоминанием об Индии, которое Коринна повесила на стену. Лоу на фото не было. А была еще одна девушка. Они стояли обнаженные, как первые люди на Земле, перед водопадом. И смеялись. Ни в самой сцене, ни во взглядах женщин, ни во взгляде фотографа не было никакой эротики. Моя мама, непостижимо юная, незадолго до моего появления на свет. У второй девушки были большие глаза, короткие светлые волосы и мечтательный вид. Словно фея в волшебном мире.

* * *

Я почувствовала спиной взгляд Лоу. Он стоял в дверях, не переступая порога комнаты. Я указала на пустое место на стене:

– Помнишь фото из Индии?

Лоу задумчиво подошел ближе.

– Кто та вторая девушка?

Четвертой в том путешествии хиппи, как гласила история, была первая любовь Лоу.

– Мария, – тихо ответил он.

– На снимке они будто лучшие подружки.

Лоу промолчал.

– Может, она взяла фото с собой.

– Или просто убрала.

– Где сейчас Мария?

Он пожал плечами:

– Я ее пятьдесят лет не видел.

– А Коринна? Они общались?

– Понятия не имею.

– Может такое быть, что ей захотелось увидеться с Марией?

– Может быть, что ей и с Далай-ламой захотелось увидеться! Все, поехали домой!

Он в раздражении отвернулся и пошел вниз по лестнице. Потом хлопнула входная дверь. В этом весь Лоу. Сначала поднимает шум, а потом не знает, куда девать эмоции.

* * *

Какое-то время я созерцала пустое место на стене. Оно говорило о Коринне больше, чем все остальные фотографии. Я пошла вниз, сняла иглу с пластинки и выключила проигрыватель. Стало так тихо и жутко, что я обратилась в бегство.

* * *

Лоу сидел за рулем «ягуара» и курил. Я открыла пассажирскую дверцу и села рядом. Он собрался заводить машину.

– Ключи у тебя?

Я не хотела, чтобы он сейчас уходил от разговора.

– Фото с Марией… под водопадом. Где это снято?

– Где-то.

– Ты же был там. Ты снимал.

– Не помню… может, и не я, а… Не знаю.

Он всегда избегал произносить имя брата.

– Марк?

Он нервно затянулся, выпустил дым на руль.

– Коринна недавно говорила, что была на его могиле, – тихо сказала я.

– Когда?

– Не знаю. Месяца три-четыре назад.

– Она мне не говорила.

– Ты мне не рассказывал, что тогда случилось.

– Рассказывал.

– Почему он умер?

– Ты же знаешь. Покончил с собой.

У меня пропал дар речи. Словно кто-то закрыл мне рот рукой. Когда я еще ребенком впервые пришла к Марку на могилу, мне сказали: «Марк поехал в Индию и заболел тропической болезнью». Меня это так потрясло, что я никогда не хотела в Индию. В дикие тропики, где можно заболеть и вернуться домой мертвым. Когда я стала старше, появилась другая версия. Я до сих пор помню ту ночь, мы ехали в автомобиле по деревенской улице. Мы были в хорошем настроении, пока по радио не заиграла песня «Через Вселенную»[8]. Лоу вдруг остановился на обочине, вышел из машины и закурил. Я спросила Коринну, что случилось. Сейчас он вернется, сказала она. Но он все стоял на обочине и неподвижно смотрел в пустоту. Работал мотор, в машине чувствовалась ночная свежесть, и мы слушали голос Джона Леннона. Я разбирала только куски текста, но мелодия была волшебной, и я не понимала, что так расстроило папу. В припеве я впервые в жизни услышала слова на санскрите: Jai Gur Deva и Om. Я интуитивно почувствовала, что это как-то связано с братом Лоу. «Он очень его любил», – сказала Коринна, когда я спросила. И добавила, когда я не удовлетворилась ответом и переспросила: «Он умер от передозировки наркотиков». Это прозвучало одновременно как материнское предостережение. Когда Лоу снова сел в машину, я заметила, что он плакал. Коринна знаком дала понять, чтобы я молчала. С тех пор осталась растерянность: какая версия правильная, тропическая болезнь или передозировка? Но я поняла, что лучше не расспрашивать Лоу о брате. Чтобы не нарушать его peace of mind.

А теперь это якобы самоубийство?

– Разве он не от передозировки умер?

– Я же сказал.

– И это был не несчастный случай? Он нарочно принял слишком большую дозу?

– Это не имеет никакого отношения к Коринне!

– А если имеет?

– Чушь. Она укатила в Индию. Марк лежит в Гамбурге на кладбище. Уже больше пятидесяти лет. Дай ключи.

Лоу завел двигатель и тронул «ягуар» с места.

* * *

Мы не произнесли ни слова, выезжая из спящего Потсдама, молчание было красноречивее любых слов, в нем было что-то интимное и в то же время неуютное, словно мы шли по замерзшему озеру и слышали, как лед трещит под ногами.

– Почему вы тогда захотели поехать именно в Индию?

– Все хотели поехать в Индию.

– Но что вас там привлекало?

– В Индию едут не ради Индии. А чтобы найти себя.

Я с трудом удержалась от вопроса, нашел ли он себя. По-моему, он до сих пор искал, словно какой-нибудь инструмент, который куда-то засунул в своем хаосе. Я решила не трогать его. Я не разделяла мысль, что нужно найти себя и тогда все станет распрекрасно. Я не знала, где обитает эта настоящая я. Всякий раз, когда мне казалось, что я нашла ее, рядом немедленно возникали новые версии меня.

– Какая-то часть нас, – сказал Лоу, – навсегда осталась в Индии.

И потом, хоть я ни о чем и не спрашивала, он стал рассказывать о тех временах, понимая, что я хочу узнать о них. Я думала, что знаю эту историю, а родители сообщали мне ровно столько, сколько требовалось, чтобы удовлетворить любопытство. Основные факты, эпизоды с «Битлз», происшествие с тигром. То, что рассказывают, чтобы отвлечь от главного. Несколько десятилетий мне этого хватало – интересно почему?

Может быть, в глубине души я понимала, что лучше мне всего не знать. Чтобы не распалось наше созвездие из трех звезд.

* * *

На самом деле все оказалось красивой иллюзией.

Глава 3

Когда я пошел в школу, меня спросили, кем я хочу стать, когда вырасту. Я написал: «Я хочу стать счастливым». Мне сказали, что я не понял задание. А я ответил, что они не поняли жизнь. Джон Леннон
Аэропорт «Палам», Нью-Дели, апрель 1968 года

Путешествие окончилось. Трое хиппи возвращались домой, трое хиппи и один гроб. Брат Лоу умер, а Коринна была беременна. Мной.

* * *

Багажа у них не было, только вещи, купленные по дороге, в Стамбуле или Кабуле – городах, которые больше не имели значения. Все теперь не имело значения. Объявления по громкоговорителю, толпы путешественников в зале вылета, индийские семьи, сидящие на полу, усталые хиппи и коммерсанты; пахло кондиционером, по́том и карри. Коринна шла впереди, за ней Лоу, а Мария отстала на несколько шагов. Коринна показала три билета, Лоу принялся искать паспорт, а когда нашел (Коринна уже прошла дальше), оглянулся, ища Марию. И не увидел ее. Он позвал. Коринна остановилась. Лоу заметил, как голова Марии исчезает в толпе. Он окликнул еще раз, громче, но она не вернулась. Сзади уже напирали люди. Коринна раньше Лоу поняла, что произошло. Она взяла его за руку и потянула за собой. Больше они никогда не видели Марию.

Лоу и Коринна сели в самолет и полетели в Германию, увозя покойника в багажном отделении и ребенка под сердцем. Ни он, ни она не вернулись домой прежними.

* * *

Три месяца назад Мария была единственной из них, кто не хотел ехать в Индию. Приближалось Рождество 1967 года, года Лета любви[9] и «Сержанта Пеппера», года, когда появились цветные телевизоры, а поп-музыка резко вошла в моду. В Бонне скончался Аденауэр, а Джими Хендрикс, сломавший на сцене «Стратокастер», за одну ночь превратился в мировую звезду. Лоу было двадцать два года, он мнил себя бунтарем, носил длинные волосы, учился в Берлине и не знал, как жить дальше. Музыка звучала в Лондоне и Сан-Франциско, Германия жила в тени холодной войны. Серые дома, серые костюмы, серое небо. Пахло туманом и угольными печами. На праздники Лоу возвращался в родной Гарбург. От Гамбурга его отделяли несколько километров и одна буква, но это был совсем другой мир. Окраина, городишко, кирпичные фасады, дом типовой застройки, не большой и не маленький, врачебный кабинет отца на первом этаже, крохотные детские на втором и вязаная занавеска на кухонном окне. Здесь Лоу вырос вместе с братом Марком. Детьми они часто играли в развалинах, находили неразорвавшиеся снаряды и смотрели, как в порту поднимали затопленные корабли. Подростками ездили на электричке через Вильгельмсбург в порт, стремясь вырваться из рутины, на Рипербан. Свободы было много, а денег мало. Ровно в одиннадцать полагалось быть дома, не то такое начнется. Когда они увидели «Тюремный рок»[10], то почувствовали себя Элвисом, хотя были всего лишь мальчишками из пригорода. А когда Лоу купил первую пластинку «Битлз», он ужасно злился, потому что не мог понять, как эти шваброголовые могли играть в Рипербане[11]. Это была проблема его юности: настоящая жизнь происходила где-то далеко. А в ненастоящей жизни настоящей не было места. Он никогда этого не показывал, потому что не хотел обидеть двух самых близких людей – отца, который о нем заботился, и брата Марка, за которого чувствовал себя в ответе с тех пор, как умерла мать. В отличие от Марка, он знал ее два года. Но он был слишком мал, чтобы помнить что-то кроме смутного ощущения абсолютной любви. Которая ничего не требует, она просто есть.

* * *

Мать умерла, когда Марк появился на свет. Вот так просто. Одна жизнь появилась, другая исчезла. В последний раз Лоу видел маму, когда отец вел ее к «фольксвагену». Она поддерживала руками живот и улыбнулась Лоу. Как будто они просто пошли в булочную.

* * *

Через несколько дней растерянный Лоу стоял у открытой могилы. Он не понимал, почему люди бросают лопатами землю на деревянный ящик, и думал, правда ли, что там его мама. Вечером ему казалось, что она сейчас войдет и споет ему колыбельную. Но вместо этого слышал детский плач. Часами. Отец делал то, что делал всегда, – молчал о своих чувствах и, сжав зубы, продолжал работать. Приехала бабушка, чтобы присматривать за малышом и готовить для мальчиков. Младшему доставалась ласка, старшему – поручения. Принести молоко, принести лекарство, накрыть на стол. Когда Марк подрос, Лоу возил его гулять в коляске. Ему это нравилось, потому что позволяло вырваться из тягостной атмосферы, которую создавала бабушка. Можно было наконец оторваться. Марк был в восторге и смехом подбадривал Лоу ехать быстрее. Однажды коляска налетела на бордюр, опрокинулась и Марк орал благим матом. Но когда они вернулись домой, он уже все забыл. Марк любил старшего брата. Бросался навстречу и обнимал, когда тот приходил из школы. Всегда хотел играть с ним в футбол. Марк не любил оставаться один, а Лоу часто мечтал не быть больше братом и сыном. По пути из школы он катался на велосипеде, чтобы попозже вернуться домой. Дом был местом, где, закрыв за собой дверь, он тут же получал поручения. Должен был заботиться.

И никто не спрашивал, каково ему.

Он предпочитал зависать в музыкальном магазинчике, часами слушал там песни, они были словно послания из другого мира, в котором он скоро стал ориентироваться лучше, чем в своем собственном. Только голод загонял его домой. Там его частенько отправляли на поиски Марка, который опять где-то болтался, как говорил отец. Обычно Лоу находил его на реке, протекавшей неподалеку, а иногда в реке, где он собирал камни, наблюдал за рыбками и радовался, когда брат строил с ним домик на дереве. Эта речушка рядом с районом новостроек, где они чувствовали себя частью природы, была одним из лучших их воспоминаний. Они возвращались домой в вечерних сумерках с камнями в карманах и в грязной обуви, и Лоу, как старший, получал нагоняй, потому что должен был быть умнее.

* * *

В ту зиму 1967 года Лоу учился в Берлине и не хотел ехать на Рождество в Гарбург, но отец настоял. Марк второй раз завалил выпускные экзамены в школе, хотя был далеко не глуп и учителя его любили. Просто он не видел смысла в знаниях, которые никогда не пригодятся в жизни. Он предпочитал тусоваться с девчонками, болтаться, как говорил отец.

Лоу должен был помочь вразумить его.

«Тебя он послушает».

Отец никогда не понимал Марка. Сам он был абсолютно разумным человеком, а Марк – легкомысленным мечтателем, неорганизованным и чувствительным. Они жили на разных полюсах, одним из которых был разум, а вторым – удовольствие, это слово отец произносил сквозь зубы, скривив рот, словно говоря о чем-то, предназначенном для людей недалеких. На удовольствия не стоило тратить время, жизнь состояла из работы. В свободное от лечения пациентов время отец писал письма в медицинский журнал и участвовал в жизни евангелистской общины. Он был не особенно религиозным, но высоконравственным человеком, исполненным прусского чувства долга. Мать смягчала это теплом, добротой и чувством прекрасного, и, видимо, Марк унаследовал характер от нее, а не от отца. Их тела, мысли и чувства слишком уж разнились. Если отец разочаровался в Марке, то потому, что принципы, определявшие его жизнь, хотя он никогда не говорил о них, не находили у Марка сочувствия. Эти жизненные установки были сформированы войной и чувством вины и нависали над отцом, словно тень. Иногда он молчал за столом, и тогда все чувствовали себя виноватыми, не зная почему. Лоу понимал этот язык намеков лучше Марка. Когда он однажды нарядился на карнавал ковбоем и купил на карманные деньги (тайком, разумеется) пластмассовый пистолет, то спрятал его в подвале. А когда чуть позже хотел забрать, пистолет исчез. Он понял, что отец все узнал. И оба не сказали ни слова об этом.

Насилие было табу. «Только бы не было войны» – таков был моральный императив, определявший все. Лоу принял его безоговорочно, но, повзрослев, разоблачил двойную мораль отца, который молча сидел перед телевизором, когда американцы бомбили Вьетнам, но ругал протестующих студентов, потому что те перешли к насилию. Он говорил, что они не лучше нацистов. И Лоу резко возразил тогда. Его слова, должно быть, глубоко ранили отца, словно разорвали негласный пакт, потому что он погрузился в еще более глубокое укоризненное молчание. В Марке Лоу не нашел поддержки – казалось, тема вины Германии, волновавшая многих, его не трогала. Словно он упал с неба, а не был ветвью немецкого генеалогического древа.

* * *

Марк был принцем из детской сказки. Густые светлые волосы, крепкие руки, сияющие глаза, искренний взгляд, который он не сводил с собеседника. Он был таким обаятельным, что на него невозможно было обижаться. Таким энергичным и веселым, что забывалось, какой груз ему приходилось нести: жизнь матери, которую она отдала ради его жизни. В детстве он казался взрослым, а повзрослев, остался вечным ребенком. И он был единственным, кто не замечал, что боги поцеловали его при рождении. Зато он обладал удивительным талантом попадать в истории. Оказывался не в то время не в том месте и не с теми людьми, прогуливал школу, делал глупости. Лоу то и дело вытаскивал его из передряг.

Когда Лоу уехал в Берлин, Марк оказался предоставлен сам себе. Лоу мучила совесть, но когда он увидел Марка зимой, то был горд и удивлен, как тот повзрослел. На вокзале они крепко обнялись. Марк бурно радовался приезду Лоу. Если отец ожидал, что Лоу поможет ему, то Марк искал в брате союзника.

* * *

Для начала они посетили музыкальный магазинчик в Санкт-Паули. Той осенью хлынул поток новых альбомов, один восхитительнее другого: Disraeli Gears группы Cream, Smiley Smile «Бич Бойз», The Who Sell Out группы The Who, Axis: Bold As Love Хендрикса, Universal Soldier Донована, Their Satanic Majesties Request «Роллинг Стоунз». И пластинка Magical Mystery Tour «Битлз», привезенная из Америки и продававшаяся из-под прилавка за бешеную цену. Продавец дал Лоу и Марку две пары наушников, подключенных к одному усилителю, и они впервые услышали «Дурака на холме» и «Я морж». А еще «Пэнни Лэйн» и «Земляничные поля». Песни на все времена, того же года, что и «Клуб сержанта Пеппера» из альбома века. Эти парни из Ливерпуля, чуть-чуть старше Лоу и Марка, выдавали шедевр за шедевром, и, похоже, без всяких усилий. И не только они. Битлы словно выпустили на свободу творческий вихрь, который заставил мир вращаться все быстрее и быстрее, а не успевшим вскочить на карусель оставалось смотреть вслед и испытывать головокружение. Марк, нацепив наушники, отбивал такт на стойке. Он закрыл глаза. Magical Mystery Tour была не просто пластинка, это был билет в путешествие через пространство и время.

Лоу и Марк могли разложить песни на составляющие. Один исполнял басовую партию, другой отбивал такт. Но если Лоу слушал и анализировал, предпочитая на концертах стоять в сторонке, а не танцевать, то Марк полностью сливался с музыкой. Достаточно было дать ему в руки инструмент, и тот становился уникальным. Лоу годами учился играть на пианино и так и не добился серьезных успехов. Марк заполучил гитару и в короткий срок научился создавать звуки, которых никто еще никогда не слышал. Он разработал ударно-щипковую технику, извлекая из гитары сразу и мелодию, и ритмический стук. Барабанил ладонями по дереву, как шаман, и казалось, что играет целая группа.

Марк не стремился к совершенству. Он играл, чтобы стать свободным. У него было слишком много чувств, чтобы их сдерживать. Раньше он бесконтрольно выплескивал их во внешний мир, которому они были ни к чему. И только музыка помогла чувствам выразиться. Благодаря этому Марк перестал зависеть от бурливших эмоций. Такт, ритм и мелодия естественным образом упорядочили бурный поток, и Марк интуитивно следовал этому порядку. Музыкальная грамматика вернула ему гармонию с миром. Первую гитару он любил, как родную мать.

– Ты можешь многого добиться, – сказал Лоу. – Поступай в консерваторию.