Роберт МакКаммон

Левиафан



Левиафан

девятый роман серии «Мэтью Корбетт»



Роберт МакКаммон



Пролог



— Братья и сестры! Сегодня мы собрались здесь по очень важному поводу, — провозгласил мужчина, стоявший в центре помещения с серым каменным полом. В круглой галерее, высившейся почти в пяти метрах над его головой, сидели тридцать девять человек на роскошных стульях с высокими спинками, и внимали его речи.

Около ста лет назад здесь был монастырь, возведенный посреди итальянского соснового бора неподалеку от одного небезызвестного города, так что здесь и по сей день витал призрачный пряный запах благовоний, перемежавшийся с затхлостью древности. Стены зала были такими же серыми, как пол. В нишах таинственно мерцали факелы. Темно-серый, граничащий с черным, цвет также по праву был наследием этого места: один из монахов в далекую эпоху расцвета монастыря подмешал поганки в грибной суп с ячменем, умертвив тем самым больше половины из двадцати восьми своих братьев, а после — сбежал к близлежащему болоту, где его поглотила тьма. Местные земледельцы хорошо знали эту легенду, поэтому предпочитали держаться подальше от мрачного здания с черепичной крышей.

Был ли тот монах безумен? Или же сам дьявол подтолкнул его к столь хладнокровному убийству? Ответа ни у кого не было. Достаточно было знать, что праведному человеку не стоит приближаться к этому месту. Так что, если кто-то видел черные кареты, везущие своих пассажиров в проклятый монастырь, он спешил поплотнее запереть двери, налить себе кубок вина, сесть у камина в компании своих жены и детей и притвориться, что Бог все еще жив в этом безумном мире…

Мужчина, выступавший перед аудиторией, был одет в строгий черный костюм с белой рубашкой, украшенной оборками на воротнике и манжетах. Его ботинки были начищены до блеска, а темные волосы он собрал в хвост и перевязал черной лентой. Заостренные черты его лица придавали облику хищности. На своем родном языке он говорил с известной тосканской хрипотцой.

— Прежде чем мы приступим к нашему мероприятию, — продолжил он, — мы выслушаем Мастера Аргеллу. Он расскажет о своем недавнем деловом визите в провинцию Ломбардия.

После этих слов еще один мужчина поднялся со своего места в левой части галереи. Он также был одет строго и официально. Седые волосы были уложены, под стать аккуратно подстриженной бороде. Он посмотрел в центр галереи, где на высоких стульях с резными подлокотниками сидели две фигуры, прямо над которыми висели знамена с изображением скорпиона: красного на черном фоне и черного на красном.

— Великий магистр и великая госпожа! — начал мужчина, растягивая слова на ломбардском диалекте почти нараспев. Он подождал, пока одна из фигур — мужская, сидевшая справа от второй, — кивнет в знак приветствия. Затем он продолжил, обращаясь ко всем присутствующим. — Двадцать первого апреля мы достигли поразительных успехов, перехватив партию пороха, направлявшуюся на склад генерала фон Горта. Двадцать седьмого числа мы с не меньшим успехом захватили партию мушкетов и штыков, предназначенную для центра снабжения французского генерала Монтаня, но, к моему великому сожалению, наши намерения были раскрыты. Я потерял четверых из моего отряда, шестеро были ранены. И все же нам удалось захватить партию оружия, использовав разрывные бомбы, изготовленные из чрезвычайно эффективного пороха фон Горта. — Мужчина подождал, пока стихнет приглушенный смех в зале. — Как вы понимаете, в нынешнем военном положении нас прежде всего интересует наша выгода. Посему наши эмиссары выставляют на торги с обеими сторонами все оставшиеся запасы пороха и оружия. Предполагаю, что итог торгов сделает нас многократно богаче. Могу также добавить, что генерал фон Горт задержал нашего эмиссара и пригрозил казнить его. Нам пришлось принять меры и похитить его коня. После некоторых операций генерал получил шкатулку с важнейшим органом своего верного скакуна. Вам ведь известно, что коня величали Каменное Сердце? Мы решили проверить, не врала ли кличка животного. Сердце оказалось из плоти и крови. Я не думаю, что в будущем нам стоит ожидать от фон Горта каких-либо проблем. Хотя, конечно, одна проблема у нас все-таки есть. — Он пренебрежительно махнул рукой в сторону единственного пустующего стула в галерее. — Но я убежден, что она в скором времени решится, и это приведет ко всеобщему удовлетворению. Особенно к моему, учитывая, что в сражении с генералом Монтанем я потерял превосходного помощника, который, ко всему прочему, изготавливал мне курительные трубки отменного качества. Позволю себе сказать, что это печальная утрата.

Он снова перевел взгляд на две фигуры, сидящие под знаменами со скорпионами.

— Что ж, мой доклад окончен, — заключил он, слегка опустив голову в учтивом поклоне. Вторая фигура — женская, сидящая слева от мужчины, — царственно приподняла руку и указала говорящему на его место, куда он поспешил вернуться.

Джентльмен из Тосканы снова вышел в центр зала.

— С вашего позволения, сейчас мы выслушаем господина Транзини по другому интересующему нас вопросу, — сказал он.

Услышав это, с другого стула в галерее поднялся мужчина плотного телосложения с темными коротко подстриженными волосами. Его лицо было грубым, напоминало неотесанный камень: большой крючковатый нос, квадратный подбородок. Его взгляд был суровым, как сжатый кулак. Мужчина был одет в темно-синий костюм в тонкую белую полоску и белый шелковый жилет. На толстом горле красовался светло-голубой галстук.

Энрико Транзини из провинции Венето обвел своим грозным взглядом галерею и задержал его на мужчине и женщине, сидящих под знаменами.

— Великий магистр и великая госпожа, — начал он, склонив голову, как и его предшественник. Его голос напоминал скрежет камня о камень, а диалект сильно отличался от предыдущих ораторов. В разных регионах Италии диалекты порою столь отличались, что жители разных регионов могли плохо понимать друг друга, пусть и говорили на одном языке. По правде говоря, это ночное собрание было чуть ли ни единственным местом, где разные провинции Италии не враждовали между собой, ведь его участники присягнули на верность куда более… корыстному господину.

— Я хочу предложить вам следующий шаг в нашем расследовании. Не говоря уже о наших поисках, — продолжил Транзини. — До нынешнего момента они были безуспешными.

Повисла тишина. Никто не спешил заговорить, пока мужская фигура под скорпионьим знаменем не издала первый звук:

— Подробности, — прошелестел он. Его голос и вправду напоминал ровный шепот, в котором, тем не менее, чувствовалась непререкаемая власть.

— Как вы знаете, — отважился продолжить Транзини, — моя команда приступила к поискам объекта нашего интереса. Нам удалось выяснить, что тело колдуна… гм… позвольте исправиться, предполагаемого колдуна по имени Сенна Саластре, было обнаружено у другого так называемого колдуна по имени Нерио Бьянки. Этот шарлатан Бьянки использовал самодельные зелья и эликсиры, чтобы не дать трупу истлеть.

Снова повисло молчание. На этот раз его нарушила женщина, сидящая под знаменем. Она говорила с той же властностью, что и мужчина рядом с ней.

— Продолжайте.

— Да, великая госпожа, — кивнул Транзини. — Итак, мои люди позволили Бьянки… скажем так… вызвать в своем воображении предполагаемое местонахождение интересующего нас предмета. И, если верить его словам, у него получилось связаться с Саластре. Вызвать его из мира мертвых.

Транзини на этих словах нахмурился так, что, казалось, это могло побеспокоить даже покойных монахов в их гробницах.

— Должен признать, все это кажется мне нереальным. Я — человек ума и рассудка, так что…

— Именно поэтому мы доверили эту миссию вам, — перебил его великий магистр. — Потому что на ваши ум и рассудок можно положиться. Но сейчас мы хотим услышать не ваше логичное и обоснованное мнение, а результаты. Если, конечно, таковые имеются.

— Да, великий магистр. Конечно. — Транзини опустил голову в учтивом поклоне, как школьник, ожидающий удара кнутом. Подождав пару мгновений, он вновь выпрямился, прочистил горло и продолжил. — Бьянки утверждает, что с помощью так называемого спиритического письма ему удалось вступить в контакт с Саластре. Для этого… гм… ритуала он использовал перо, которым пользовался сам умерший. На мой взгляд, это совершенно отвратительно. Однако Бьянки уверяет, что ему и впрямь удалось получить послание. Точнее, записать с помощью пера одно слово, которое нашептал ему покойник. Он уверен, что слово верное, так как оно повторилось четырежды. И это слово — «Левиафан».

Женщина под знаменем скорпиона подалась чуть вперед.

— И что же это должно означать?

— Кто может знать, кроме мертвецов? — пожал плечами Транзини. — На данный момент это вся информация. Точнее, предполагаемая информация. Пока только это может помочь нам ответить на вопрос, где находится зеркало, созданное Киро Валериани.

— Но также есть предположение, — усмехнулся великий магистр, — что Саластре помогал Валериани создать это зеркало, разве нет?

— Да, так говорят, — нехотя признал Транзини, снова нахмурившись. — Позвольте мне высказаться свободно, — попросил он и замолчал, ожидая ответа.

Он продолжил, только когда женщина медленно кивнула.

— История о том, что это зеркало — дверь в Преисподнюю, должно быть, выдумана умалишенными фанатиками. Для меня в ней столько же смысла, сколько в трактирных россказнях о Бабау[1], Гате Падали[2] или Борде[3]. Да, я своими глазами видел слово «Левиафан», нацарапанное на пергаменте. Но по качеству оно напоминало то, что могла накарябать курица лапой, а не почерк да Винчи. Кроме того, ни я, ни кто-либо из моей команды никогда не видел, как Бьянки это пишет, поскольку он утверждал, что может выйти на контакт с Саластре только в уединении в своей лачуге. — Транзини покачал головой, словно жалея обезумевших фанатиков, поручивших ему это задание. Хотя сам он при этом смотрел в пол, как пристыженный мальчуган.

Собравшись с духом, Транзини вновь поднял взгляд и обратил его к центру галереи.

— Я должен спросить: какой в этом смысл? Это ведь не деловое предприятие, а мы — современные люди. Нам стоило бы потратить время на другие, более полезные дела, а не на фантазии пугливых крестьян.

Воцарилась тишина.

Две фигуры, сидевшие под знаменами, казалось, обдумывали поднятый вопрос и высказанное мнение. Они были стройны и хорошо одеты. Мужчина был облачен в темно-серый костюм с синим галстуком, а женщина — в платье фиолетового цвета с красной отделкой. Факелы светили так, что лица великого магистра и великой госпожи оставались в тени. Однако отсюда были хорошо видны их волосы, в которых наблюдалась одна поразительная особенность: у мужчины была копна блестящих черных волос, но слева виднелась медная прядь, как будто большой коготь зверя располосовал его прическу. У женщины были длинные черные локоны, однако с правой стороны их будто окутывала красноватая паутина замысловатой формы. При ближайшем рассмотрении (хотя мало кто позволял себе подолгу глазеть на великого магистра и великую госпожу) можно было обнаружить, что рисунок их волос связывается между собой и образует целостное сложное соединение.

Великий магистр и великая госпожа молчали долго. Наконец мужчина тихо и властно произнес своим замогильным полушепотом:

— Мастер Транзини, я выслушал вашу позицию. Однако ни я, ни моя сестра не обязаны объяснять вам свои мотивы. Вам просто необходимо приложить усилия и выполнить то, что от вас требуется. Наш отец — а наш дед и подавно — выпорол бы вас за подобную вольность. Но, как вы сказали, мы современные люди. Поэтому ваша спина понадобится вам в целости и сохранности, чтобы выполнить задание. — Он оглядел галерею. — Кто-нибудь знает, что может означать слово «Левиафан»?

— Помнится мне, был один корабль с таким названием, — ответил пожилой мастер Каллинья, сидящий с правой стороны. — Это было военное судно. Ох… простите, это было много лет назад. Но я помню, что корабль затонул во время шторма у берегов Сицилии. Кажется, это было… году в 1688.

— Вполне возможно, — задумчиво пробормотал великий магистр. — Но сомневаюсь, что это имеет отношение к предмету нашего нынешнего интереса. Кто-нибудь еще?

Ответа не последовало.

Великий магистр — мужчина чуть старше тридцати — снова обратил свой взор на Транзини. В тенях, скрывавших его лицо, плясали красные блики факелов.

— Что ж, ваш отчет… разочаровывает меня. Вернитесь к Бьянки и дайте ему понять, что, если вы не увидите процесс спиритического письма собственными глазами в течение следующей недели, его приведут сюда на встречу с великой госпожой, чьи игрушки остывают от безделья. Итак, это все, что вы можете нам рассказать?

— Ну… есть еще кое-что, — сказал Транзини, и его каменный голос рассыпался на мелкую гальку. — Мои люди узнали, что у Киро Валериани был сын по имени Бразио. В настоящее время мы разыскиваем его, но имеются основания полагать, что он сменил имя и скрывается.

— Что?! — резко вырвалось из горла женщины, прикрытого кружевным воротником. Она наклонилась вперед, ее черные, как смоль, глаза впились в побледневшего оратора. — До этого момента я не осознавала, насколько вы глупы, мастер Транзини.

— Великая госпожа, я…

— Молчать! — приказала она, и он тут же осекся. — Вы не верите, что особое зеркало может существовать. Но тут же говорите, что сын Валериани почему-то скрывается и меняет имя. Это ведь значит, что у него должна быть веская причина так поступать. Что это может быть за причина? Возможно, он знает, где находится зеркало? Или, возможно, хранит его у себя? — Она повернулась к своему брату. — Предлагаю удвоить усилия по поиску сына. Что касается Бьянки… дайте ему неделю на то, чтобы засвидетельствовать спиритическое письмо, а затем приведите его ко мне. Согласен, брат мой?

— Как и всегда, — тихо ответил великий магистр, следом обратившись к Транзини: — У вас есть задание. Выполняйте его.

Когда Транзини вернулся на свое место, великий магистр расщедрился на еще два слова:

— Лупо, начинай.

Из темноты в нижней части зала вышла массивная фигура в длинной черной накидке с капюшоном, изнаночная часть которого была прошита алой тканью. При свете факелов стало видно, что под капюшоном скрывается серебряное лицо волка. Металлическая маска, украшенная спиральными узорами, была явно создана рукой мастера, чтившего легенду о Ромуле и Реме, заложивших славу Рима. Эта легенда чтилась и в Семействе Скорпиона.

Лупо вышел в центр зала, поклонился зрителям, а затем указал рукой в черной перчатке налево. Из арки появились двое слуг, кативших перед собой железную тележку, на которой возвышалась горящая жаровня. Также на ней лежали острые инструменты: топор, тесак, несколько ножей, мясницкий топорик и пара железных щипцов. Инструменты издавали тонкую металлическую звенящую песнь при каждом повороте колеса, пока тележку подкатывали к Лупо. Угли в жаровне раскалились докрасна, струйка дыма поднималась к отверстию высоко в крыше.

Выполнив свою маленькую миссию, двое слуг — послушников, еще не получивших посвящение в мастера Семейства Скорпиона, — удалились туда, откуда пришли. Через мгновение они вернулись с еще одной тележкой. На ней был мужчина, прикованный к стулу цепями, обвивавшими его шею, туловище и руки. Он был худым и сухощавым, с длинными волосами цвета песка, опускавшимися ему на плечи. На нем были коричневые бриджи и белая рубашка, испачканная кровью из носа, разбитого в попытке освободиться. По нему было видно, что там, где его держали, кормежка была довольно скудной. Недоедание и лишение сна истощили его волю. Теперь, как бы он ни пытался, он не мог вырвать из лап судьбы свой шанс на спасение. Изо рта мужчины торчал кожаный кляп, голову обвивали веревки.

Пленника подкатили к жаровне и к Лупо. Последний положил топор, тесак и щипцы на раскаленные угли. Слуга принялся раздувать меха, чтобы пламя разгорелось сильнее. Мужчина, ведший это собрание с самого начала, вышел из-за спины пленника и указал на него пальцем.

— Это, — нараспев начал он, — Антонио Нунция, недавно служивший в команде капитана Ди Муццо. Все вы, разумеется, заметили, что место капитана нынче пустует. В данный момент он заключен в темнице и приговорен к месяцу на хлебе и воде в наказание за то, как плохо разбирается в людях. — Он обошел пленника. На лице отчаявшегося мужчины поблескивали бисеринки пота, глаза запали, а из носа все еще текла кровь. — Антонио пришел к нам из цирка «Венеция», где он прекрасно выступал на трапеции, а также был гимнастом и жонглером. Считалось, что он будет полезен нам в качестве стенолаза, который может проникнуть туда, куда не могут другие. Например, он мог бы проникать в дымоходы или прятаться в бочонке с вином, которое доставят в нужное поместье. И некоторое время он хорошо служил великому магистру, великой госпоже и мастеру Ди Муццо. Однако, — он поднял палец в предупреждающем жесте, — Антонио был недоволен своим положением. И принял весьма неудачное решение продать французскому генералу Монтаню информацию о наших планах. Конечно же, мы все равно добились успеха, как рассказал мастер Аргелла. Но потеряли нескольких человек. Когда наш шпион в рядах французской армии рассказал об этом оскорбительном поведении, мы немедленно приняли меры и поймали этого человека. В момент поимки он, его жена и двое детей как раз собирали вещи, чтобы сбежать с награбленными сокровищами. Вот только вы знаете — а теперь и он знает, — что никто просто так не сбегает от Семейства Скорпиона. Господа и дамы, мы не можем стерпеть такое предательство. Пусть этот негодяй послужит примером для всех. Пришло время возмездия.

Он в ожидании посмотрел на великого магистра и великую госпожу, будто спрашивал их разрешения, чтобы начать, хотя ответ был и так известен.

— Лупо, веди первого, — тихо произнесла женщина.

Человек в волчьей маске прошел через арку слева от себя, бесшумно ступая в своих ботинках с мягкой подошвой по каменному полу. На мгновение его сменил скрипач с каштановой бородой, который стоял у жаровни и настраивал свой инструмент. Когда Лупо вернулся, он держал за руку восьмилетнего мальчика. Ребенок — светловолосый и хрупкий, как его отец, — был одурманен наркотиком, который ему подмешали в яблочный сидр, хотя в остальном выглядел намного лучше своего отца. По крайней мере, он был невредим.

При виде сына Антонио Нунция забился в цепях и попытался закричать, но кляп не дал ему произнести ни слова. Ребенок выглядел так, будто не понимает, что происходит.

Лупо кивнул скрипачу, и тот заиграл итальянский военный марш.

Пока Нунция продолжал тратить последние силы в бесполезной борьбе, Лупо отпустил руку ребенка и принялся кружить вокруг него в такт музыке. Мальчик моргнул, не понимая, где он и с кем. Он даже улыбнулся своему новому товарищу по играм в облике волка… за мгновение до того, как Лупо достал из-под плаща изогнутый клинок и перерезал ему горло от уха до уха.

Брызнула кровь, голова мальчика повисла, как на тонком крючке, глаза продолжали моргать, а на губах застыла последняя улыбка. Миг спустя тело рухнуло на серые камни в лужу крови.

Нунция извивался в цепях, на висках вспухли вены, лицо раскраснелось, и вскоре голова бессильно упала на грудь в немых рыданиях.

— Следующего, — приказал великий магистр.

Лупо вытер клинок о штанину Нунции и убрал нож в ножны. Он прошел через нишу, когда скрипач заиграл торжественную мелодию, подходящую для танца барриера[4]. Вернувшись, Лупо привел с собой рыжеволосую девочку лет десяти в желтом платье с цветочной вышивкой. Нунция снова забился в конвульсиях, пусть и заметно ослаб.

Девочка пристально смотрела на своего брата, лежащего на камнях, и на кровь вокруг, но она также была одурманена, поэтому не могла понять, что произошло. Ее губы дрогнули, словно она хотела что-то спросить, однако из горла не вырвалось ни звука. Лупо схватил ее за руку и закружил в танце под музыку скрипача, а, как только она потеряла равновесие, ухватил ее за волосы и запрокинул ей голову. Вторая рука снова потянулась за ножом.

Сестра упала рядом с братом. Перед смертью она причудливо изогнулась, будто подражая манере своего отца, подтянула колени к подбородку и замерла.

Никто не произносил ни слова, только скрипач продолжал играть, отступив назад, когда кровь подтекла к нему по прожилкам в каменном полу.

— Теперь жену, — приказала великая госпожа, наклонившись вперед. Свет факела выхватил из темноты изогнутый нос, квадратный подбородок, зубы, виднеющиеся между темно-красными губами, и влажный блеск на виске с правой стороны, отмеченной медно-красным. Рядом с ней великий магистр полировал ногти маленькой щеткой из конского волоса.

Когда вывели женщину, она взглянула на два маленьких тельца, лежавших рядом с ее связанным мужем и горящей жаровней, и ее спина напряглась, как будто ей в позвоночник вонзили железный прут. В отличие от детей, ей Семейство Скорпиона не оказало милости в виде дурмана, поэтому она прекрасно понимала, что происходит. Крик женщины эхом разнесся по галерее, и в тот же миг она сошла с ума. Подобно нищенкам из трущоб, она упала на колени, разразилась новым безумным криком и поползла к своим детям, моля и всхлипывая.

Лупо позволил ей изваляться в крови. Когда он перерезал ей горло изогнутым лезвием ножа, едва не отделив голову от шеи, он почти сожалел о том, что не может позволить этому интересному зрелищу сокрушительного безумия продолжаться и развлекать зрителей дальше.

И все же представление не было окончено. Во всяком случае, не совсем.

Лупо подал знак слуге, продолжавшему раздувать огонь в жаровне. Его жест означал всего одно слово: «Еще».

Сначала он поднял топор и критически осмотрел его. Недостаточно горячий. А щипцы удовлетворили его. Не раскалены докрасна, но достаточно огненные для предстоящего дела.

Из горла великой госпожи в центре галереи вырвался тихий звук. Ее брат перестал полировать ногти.

— Венера, — тихо сказал он, — давай не будем устраивать сцен.

Она скосила на него взгляд и раздула ноздри, но он не обратил на это внимание и вернулся к своему чрезвычайно важному занятию.

Антонио Нунция повис на стуле мокрой тряпицей. Его голова была опущена, веки подрагивали, лицо было бледным, как сыр на прошлой неделе. Сердце в его груди бешено колотилось, но в остальном он уже был мертв. И все же… когда Лупо подошел и перерезал веревки кляпа, глаза Нунции широко раскрылись, и он начал хватать ртом воздух, словно поднимаясь со дна моря.

Он почувствовал запах гари и ощутил, как жар обжигает его лицо, а затем раскаленные щипцы с шипением вонзились ему в рот, ухватили его язык, и…

Он слишком поздно попытался закричать…

Боль раскаленным камнем прокатилась по горлу.

Лупо с поразительной силой рванул за кусок дымящейся плоти, растянув его почти вдвое, и изогнутое лезвие прорезало корень языка. Изо рта Нунции хлынула кровь, глаза закатились, тело затряслось в конвульсиях, и он затих — что было только на руку Лупо. Он неторопливо поднял топор с раскаленных углей жаровни. Встав на окровавленные камни, Лупо приготовился.

Кто-то в галерее вскрикнул — не от страха, а в предвкушении чудесного зрелища.

Великая госпожа тихо застонала, и брат пронзил ее взглядом, не уступавшему в остроте самому опасному клинку.

Топор поднялся и тут же обрушился вниз. Правая рука Нунции была отрублена по запястье вместе с подлокотником. Кровь брызгала недолго, прежде чем раскаленное железо обожгло обнаженную плоть. Новая агония заставила Нунцию стиснуть зубы в гримасе, а затем — бледный, как призрак, которым он должен был стать, — он снова провалился в пустоту.

Лупо еще немного подержал топор в жаровне, пока его подручный раздувал меха, а тело Нунции дрожало в цепях. Когда Лупо решил, что его орудие возмездия готово, он отрубил Нунции левую руку, которая покатилась по полу и остановилась, только когда Лупо наступил на нее.

Готово.

Кто первым начал аплодировать? Конти, Амадаси или леди Бонакорсо? Это действительно был кто-то из них, но аплодисменты быстро распространились по галерее с криками «Bravo!» и «Fantastico!».

Лупо оперся на свой топор и поклонился собравшимся, а затем повторил поклон перед братом и сестрой-близнецами, чьи предки на протяжении многих поколений управляли Famiglia dello Scorpione.

Когда аплодисменты стихли, великий магистр встал.

— Спасибо за твое представление, Лупо. Правосудие свершилось. Теперь, мастер Транзини, мы ожидаем результатов. Зеркало нужно найти, и тогда мы выясним, правда ли то, что о нем говорят, и как его можно использовать, если оно действительно… — Он замолчал, предпочтя оставить мысль недосказанной.

— Да, — покорно ответил Транзини, у которого по спине побежали мурашки под дорогим костюмом, потому что он понимал, чем грозит ему неудача. — Мои люди найдут его.

— И, — сказала женщина по имени Венера, вставшая рядом с братом, — найдите сына. Вы слышите?

— Я слышу, великая госпожа.

Венера посмотрела на Лупо и с удовлетворенным видом оглядела мертвые тела.

— Отнесите это в болото и выбросьте, — приказала она, обращаясь к слугам. — И убедитесь, что его тело находится в самом низу кучи.

Ночное собрание закончилось, люди принялись собирать свои пальто и шляпы и возвращаться к своим каретам, ожидавшим снаружи.

Лупо вошел в глубокую темноту, куда не дотягивался свет факелов. Скрипач положил свой инструмент в футляр и закрыл защелки. Слуги отодвинули жаровню и стойку с оружием, сняли цепи, которыми Нунция был прикован к разломанному креслу. Его тело соскользнуло на пол, как выпотрошенная рыба. Слуги презрительно посмотрели на него и погрузили его тело, а также тела жены и детей на другую тележку, привезенную специально для этой цели. Отрубленные конечности они бросили на дно тележки так же легко, как могли бросить туда ненужные перчатки.

Когда телегу вытолкнули через нишу, ведущую к выходу на улицу, и к болоту, простиравшемуся в сотне ярдов отсюда, двое мужчин остались в зале с метлами и ведрами. Для них ночь еще не закончилась. Им предстояло отмывать здесь все до тех пор, пока не сойдет краснота с серых камней.

Наконец, факелы погасли, двери заперлись на тяжелые замки, а слуги отправились спать к семьям, храня свои секреты за семью печатями из уважения к власти Famiglia dello Scorpione и опасаясь страшной кары. На какое-то время в царстве Скорпиона воцарились тьма и безмолвие. Однако все, кто был вовлечен в их дела, знали, что Скорпион никогда… никогда не спал.



Три месяца спустя…



Часть первая. Внизу, среди мертвецов

Глава первая



Мэтью Корбетт шел по кладбищу. Оно представляло собой большое сосредоточение надгробий на поросшем травой холме с видом на город Альгеро на северо-западном побережье Сардинии. Красные черепичные крыши города и крепостные стены из желтого камня ярко сияли под полуденным августовским солнцем 1704 года. Здесь, на восточном побережье Средиземного моря, стоял очень жаркий день. Под кладбищенским холмом, за городом и гаванью, океан сверкал зеленью на мелководье, синевой в глубине и золотом на поверхности — отражая собой итальянский sol[5]. Впрочем, Мэтью знал, что слово было исконно испанским, ведь островом Сардиния сейчас владела именно Испания. Вслух об этом лучше было не говорить, ведь испанцы были заклятыми врагами всех англичан вне зависимости от того, были они колонистами или нет.

Знания — это обоюдоострое оружие, — думал Мэтью во время своей прогулки. Думал он и о том, что другие обоюдоострые испанские мечи или мушкеты, по счастью, не продырявили его и всех остальных в день их схода на берег.

Как бы то ни было, пушечные выстрелы с крепостных стен действительно обрушились на «Тритон», когда он приблизился к гавани. Корабль был достаточно поврежден, чтобы не выдержать ни одного попадания, так что благоразумие, проявленное защитниками Альгеро, когда они увидели белый флаг, поднятый на грот-мачте, поистине спасло положение. Навстречу незваным гостям направились длинные лодки, полные вооруженных солдат. Кровопролития удалось избежать, хотя оно было настолько близко, что вся команда «Тритона», а также Мэтью, Хадсон Грейтхауз, профессор Фэлл и кардинал Блэк вспотели при мысли о том, какой прием их ждет, когда они ступят на испанскую землю.

Сегодня, поднимаясь на холм к тюрьме, которая стояла на его вершине во всем своем мрачном средневековом поблекшем великолепии, Мэтью увидел фигуру, стоявшую на коленях перед одной из могил. Он знал, кто там похоронен, место упокоения было отмечено простым деревянным крестом. Знал он и то, кто приходит сюда, чтобы отдать дань уважения. Этот человек проделывал это довольно часто.

Мэтью подошел поближе, решив перекинуться с ним парой слов.



***



— Я слышал, что вы, англичане, все безумцы, — сказал широкоплечий мужчина за столом в своем кабинете, когда Мэтью пришел к нему в первое утро их прибытия в Альгеро, — но я никогда не понимал, что вы еще и проклятые глупцы.

У него были черные кудрявые волосы до плеч, слегка тронутые сединой на висках, и черные усы. Нос напоминал ястребиный клюв, а в темных глазах плескалось столько же веселья, сколько и гневного недоверия. Чтобы подчеркнуть свое высокое положение военного губернатора Сардинии, Анри дель Коста Сантьяго был одет в китель цвета индиго, подпоясанный красным кушаком, украшенным полудюжиной медалей разных размеров и форм. Высокий воротник был искусно отделан кружевом, а китель был расшит серебряными нитями и оканчивался большими красными манжетами, также расшитыми серебром.

По обе стороны стола стояли солдаты в форме и стальных шлемах, положив руки на мечи в ножнах. Они пристально отслеживали каждое движение безумных незваных гостей, поэтому Мэтью был крайне осторожен, когда решил пошевелить своими надежно связанными спереди руками. Он был небрит, все тело облепляла грязь. Со стороны Мэтью выглядел, как нищий заключенный.

— Я достаточно хорошо говорю на вашем языке? — черные брови Сантьяго взметнулись вверх.

— Да, сэр, достаточно хорошо, — ответил Мэтью.

— Я ненавижу его, это собачий язык.

— Да, сэр, — повторил Мэтью, чувствуя, что любое неверное слово может привести к печальным последствиям. — Могу я спросить, как вы научились на нем говорить?

— Моя гувернантка считала, что я должен быть светским человеком. Я много лет не говорил на этом языке и больше не буду говорить после того, как вас, собак, расстреляют.

Мэтью понимал свое положение, но поведение этого человека задело его слишком сильно — особенно после того, что он и остальные пережили на острове Голгофа, расположенном почти в двухстах милях отсюда[6]. Несмотря на то, что обычно Мэтью старался дважды обдумывать свои слова, на этот раз речь опередила разум, и он спросил, вздернув подбородок:

— И что же я должен делать? Лаять или скулить?

Руки солдат потянулись к мечам. Они, может, и не говорили по-английски, но легко распознали высокомерие врага.

— Facil, — тихо сказал Сантьяго. — Este pequeno cachorro se cree un buldog.[7]

Один солдат рассмеялся, а другой ухмыльнулся, но их руки перестали крепко сжимать оружие.

— Что смешного? — спросил Мэтью.

— Ты. — Губернатор откинулся на спинку своего кресла из воловьей кожи и сложил пальцы домиком перед собой. Солнечный свет, проникавший в большое овальное окно у него за спиной, освещал гавань с несколькими торговыми кораблями и военными судами и отражался от его многочисленных колец с драгоценными камнями. Мэтью заметил, что в кабинете была подзорная труба для пристального наблюдения за морскими судами. Он сосредоточил на ней свое внимание, стараясь унять злость. — Раз уж ваши патриоты выбрали тебя представителем вашей маленькой экспедиции на испанские территории, предлагаю тебе начинать говорить.

— Соотечественники, — поправил Мэтью.

— Что?

— Правильнее было бы использовать слово «соотечественники». То есть, друзья, союзники, земляки…

— Мертвецы, — перебил Сантьяго. — Я ведь говорю с тем, кто скоро превратится в призрак. Как, кстати, звать этого мертвеца?

— Мэтью Корбетт, уроженец Нью-Йорка, это в колониях. Но некоторое время пробыл в Англии, а совсем недавно жил на острове проклятых.

— Вам нравится загадывать загадки?

— Я бы хотел рассказать вам одну историю, если вы не против. Вы можете мне не поверить, но это все… — Мэтью осекся, потому что заметил в углу этой богато обставленной комнаты маленький столик с двумя стульями, стоящими друг напротив друга. На нем стояла красивая шахматная доска с фигурами из темного и светлого дерева. — Все это правда, — закончил он.

— Я слушаю. — Сантьяго проследил за взглядом молодого человека. — На что вы смотрите?

— На ваши шахматы.

— Вы играете?

— Да.

— Interesante[8], — последовал ответ. — Я мастерски играю в шахматы.

— Я тоже неплохо играю, — сказал Мэтью.

— Сеньор Корбетт, вы здесь не для того, чтобы обсуждать шахматы. Я видел, как вы с командой этого жалкого судна спускались по трапу. Среди вас был крупный мужчина на носилках, слабый старик, которому приходилось держаться за ваше плечо, чтобы идти, и высокий тощий чудак, одетый во все черное. Какого дьявола вы здесь делаете?

Упомянутые им Хадсон Грейтхауз, профессор Фэлл и кардинал Блэк, а также капитан Брэнд и все остальные — в настоящее время находились за решеткой в каменной тюрьме в нескольких кварталах от особняка губернатора.

— Дьявол действительно имеет к этому отношение, — признал Мэтью. — Как я уже сказал, вы можете не поверить в мою историю, но я расскажу вам правду.

— Чтобы англичанин — и сказал правду? — Сантьяго перевел взгляд с одного солдата на другого. — ¡Este cachorro yace con su primer aliento![9]

Что бы он ни сказал, это вызвало на бесстрастных лицах солдат новые ухмылки.

— Как знаете, — сказал Мэтью. — Но прежде, чем я расскажу свою историю, должен отметить, что мой друг Хадсон Грейтхауз — тот, что на носилках, — тяжело ранен. У него сильный жар и бред. Ему нужна не тюремная камера, а больничная койка. Я пытался объяснить это вашим солдатам в гавани и в тюрьме, но никто меня не понял.

— Некоторые из них говорят на вашем языке, сеньор Корбетт. Но они предпочли вас не понять.

— В таком случае я говорю это вам, ведь вы точно понимаете меня. Прошу вас. Я серьезно. Не могли бы вы оказать ему медицинскую помощь?

— Мне плевать, умрет ли англичанин. Почему это должно меня волновать?

Для Мэтью сейчас это была одна из главных проблем. Казалось, существовало всего одно решение. Не гарант, но попытаться стоило.

— Кое-где на «Тритоне» я припрятал мешочек с небольшим состоянием. Золотые монеты. Надеюсь, этого хватит, чтобы жизнь моего друга приобрела для вас некоторое значение. Мешочек ваш, если вы поможете Хадсону.

Мэтью не врал. Этот мешочек ему вручил Маккавей ДеКей в день, когда они покинули остров Голгофа. Сам он отказался подниматься на борт корабля и решил остаться там. Он обезумел из-за отравленных паров, окутывающих остров. Эти пары влияли и на Мэтью, временами туманя его сознания и лишая его воспоминания точности. Монеты, щедро отданные ДеКеем, Мэтью надеялся использовать, чтобы нанять корабль для спасения короля Фавора и его подданных, а также самого ДеКея. Но, похоже, теперь эта затея имела мало смысла. Да и как он мог подумать, что получится нанять испанский корабль? Похоже, этот план породило отчаяние, смешанное с испарениями Голгофы.

— Итак, мешочек с золотыми монетами в обмен на медицинскую помощь моему другу, — подтолкнул Мэтью губернатора. — Что скажете?

— Я скажу, — язвительно ответил Сантьяго, — что мне не нужны золотые монеты, потому что в настоящее время я самый богатый человек на этом острове. А еще я скажу, что мои люди разберут этот корабль на части и все равно найдут золото. Или я могу отправить туда с ними тебя, и через десять минут ты расскажешь не только где мешочек, но и где хранится все золото в вашем проклятом Лондоне. Устраивает тебя такой ответ?

— Нет, — Мэтью расправил плечи. — Вы думаете, что англичане — безумцы. В чем-то вы, пожалуй, правы. Но я никогда не считал испанцев бесчеловечными.

Сантьяго никак не отреагировал на упрек. Его пальцы мерно постукивали по поверхности стола.

— Где мешочек? — спросил он.

— Где лазарет? — настаивал Мэтью.

Сантьяго позволил себе легкую улыбку, однако та пропала в мгновение ока.

— Ты храбрый молодой глупец, не так ли? Ты заработал этот шрам на лбу такой же храброй глупостью?

— На меня напал медведь, и это не имело ничего общего ни с храбростью, ни с глупостью[10].

Хотя, — подумал Мэтью, — с последним утверждением можно поспорить.

— Очевидно, ты выжил, — сказал Сантьяго. — Чтобы твой путь закончился здесь раньше моего. Возможно, ты пожалеешь, что медведь не откусил побольше твоей плоти, прежде чем мы здесь закончим.

Он повернулся к солдату справа от себя. Тот кивнул и вышел из комнаты через двойные двери из сосны, отполированные до блеска.

— Так и быть. Мы окажем помощь твоему другу. Где мешочек?

— Завернут в ткань и лежит на дне коробки с книгами рядом с моим гамаком. Его будет легко найти, потому что коробка с книгами на этом корабле есть только у меня.

— Ну, разумеется. — От губернатора не укрылось, что отчаянный молодой человек кичится своим умом, как будто он — его последнее сокровище на этом свете. — А теперь я жду продолжения твоего рассказа.

Мэтью кивнул.

— Мы направлялись в Венецию. Несчастный случай вынудил нас бросить якорь близ острова под названием Голгофа.

— Никогда не слышал о таком острове, — перебил Сантьяго.

— Это примерно в двухстах милях отсюда, — продолжил Мэтью настолько спокойно, насколько мог. — Это не настоящее название острова, если оно вообще у него когда-либо было. К нашему сожалению, со временем мы узнали, что химическое вещество, проникающее в воздух острова, путает разум и часто вызывает полную потерю памяти. Островом правит человек, взявший на себя роль короля и, по сути, выстроивший на этом острове всю цивилизацию. К сожалению, химическое вещество, о котором я упоминал, проникло в посевы, в море… оно распространилось повсюду, поэтому вся еда и напитки там отравлены. Острову время от времени угрожает извержение вулкана и…

— Ха! — резко хохотнул Сантьяго. — Где ты вычитал эту чушь? В ваших английских… как их? Газетах? В Альгеро за такие россказни можно получить плетей, после чего твои раны разотрут солью!

— Пожалуй, такое средство способно умалить пытливость ума, — сухо сказал Мэтью. — Если хотите и дальше слушать правду, я расскажу вам, что на этом острове живет около пятисот человек. Рыбаки, торговцы, фермеры… там все так же, как и в любом другом сообществе. Я не знаю, сколько человек родилось там, но я знаю, что многие из них прибывали туда на кораблях, как и мы, и после были поражены местным отравляющим воздухом. Они забыли, кем были раньше, откуда приехали… забыли свою родину и национальность. Рискну предположить, что там находятся и граждане вашей страны, которые не помнят, что родились в Испании. Их язык представляет собой смесь испанского, итальянского, греческого и, вероятно, других языков, которые дополнили его собой. Я могу сказать вам и то, что все эти люди находятся под угрозой уничтожения, если вулкан извергнется. Я сам видел это и был свидетелем силы, которая, скажем так, разрушает остров. Притом это поистине… прекрасное место. Я думаю, что перед самым отплытием мне удалось достучаться до разума короля Фавора. Похоже, он принял близко к сердцу идею о том, что, как истинный король, он обязан защищать свой народ. Если до острова вовремя доберутся, возможно, он согласится вывезти оттуда своих людей.

Последовала долгая пауза. Сантьяго сидел, молча уставившись черными, как смоль, глазами на неопрятного молодого человека, стоявшего перед ним.

— Что ты хочешь сказать… exactamente[11]?

— Я хочу сказать, что, если вы — великодушный правитель, вы могли бы… — Настал момент истины, к которому Мэтью готовился с тех самых пор, как поднялся на борт «Тритона» в гавани Голгофы. — Вы могли бы подумать о том, чтобы спасти жизни этих людей, отправив за ними корабли.

Время словно замерло.

Мэтью решил, что эта тревожная тишина — самый подходящий момент для решительных действий. По правде говоря, он понимал, что, если ничего не предпримет, то попросту лишится присутствия духа.

— Подумайте о выгодах, сэр. Вы расширите свою торговлю и сельское хозяйство, увеличите население. Вы должны знать, что в какой-то момент в будущем итальянцы могут захотеть присоединить Сардинию к своему королевству, так что, возможно, вам стоит…

Сантьяго расхохотался. И это был отвратительный смех, лишенный настоящего веселья. У Мэтью по спине побежали мурашки, потому что он уже знал, что за этим последует.

— ¡Loco! ¡Un verdadero loco![12]— Губернатор наклонился вперед и ударил кулаком по столу, отчего маленькое каменное пресс-папье, перо и серебряный чернильный прибор подпрыгнули. — Ты ведь сумасшедший, не так ли? — выдавил он, едва не поперхнувшись от смеха. В ответ на его реакцию единственный оставшийся в комнате солдат снова положил руку на меч. — И ты смеешь говорить, что Испания не сможет удержать Сардинию? ¡Dulce madre de Dios![13] Я прикажу расстрелять тебя на рассвете!

Мэтью уставился на полированные доски пола. Его сердце бешено колотилось, тело сковывал страх, но он знал, что должен продолжать. Дом и Берри никогда не казались ему такими далекими, а шансы на выживание — такими ничтожными.

— Что ж, если в качестве личной выгоды вам достаточно одного кошелька с монетами, и вы не хотите, чтобы ваша слава вышла за рамки вашего положения здесь, — он постарался небрежно пожать плечами, — то я скажу, что моя последняя просьба — это хороший предсмертный ужин.

Сантьяго занес кулак для очередного возмущенного удара по ни в чем не повинному столу, но замер на полпути.

— Что? — переспросил он.

— Я говорю о богатстве и славе, — повторил Мэтью и снова подставил лицо солнечному свету, струившемуся через овальное окно. — Послушав меня, вы получите гораздо больше золота, чем лично я когда-либо смог бы вам предложить. А также почет и благодарность от множества богатых домов в городах вашей страны. Вероятно, на острове остались итальянские купцы. Или даже графы. Бароны. Их семьи наверняка были бы благодарны за их возвращение… — и вопреки здравому смыслу Мэтью решился добавить, — даже если такую милость им окажет губернатор Сардинии.

— Ты ходишь по очень тонкому льду, щенок, — угрожающе пробасил Сантьяго.

— И все же это какая-никакая, но почва под ногами.

— Отправить корабли на остров, о котором я никогда не слышал и которого, скорее всего, не существует, чтобы подчинить своей воле кучку неуправляемых глупцов, кажется мне… как это сказать? Нелепостью.

— О, наш капитан Брэнд мог бы найти остров. И я видел в вашей гавани несколько очень больших кораблей. Особенно тот, на который я смотрю прямо сейчас. Я бы сказал, что только на нем поместилось бы три сотни человек. Или даже больше. Вы могли бы привезти почти всех на одном корабле. Конечно, нужно учитывать и табуны местных лошадей…

— Лошадей?

Мэтью позволил себе слегка улыбнуться.

— А я ранее не упоминал о лошадях?

Губы Сантьяго сжались в тонкую линию, но в глазах мелькнуло пламя. Мэтью рассудил, что наличие лошадей для перевозки карет, экипажей и повозок, не говоря уже о пушках и плугах, вызовет подобную реакцию. Он решился на еще один шаг по своему тонкому льду, надеясь, что тот не сломается под его весом.

— Даже если окажется, что никого из ваших сограждан на Голгофе нет, лошади всегда ценились на вес золота. Особенно на изолированном острове, не так ли?

— К твоему сведению, щенок, это не просто изолированный остров! Это королевство Сардиния, подчиняющееся испанскому дому Бурбонов и его славе!

— Я понимаю, — сказал Мэтью, хотя подумал, что ему еще многое предстоит узнать об этом месте. Если, конечно, ему удастся прожить достаточно долго. — И все же… лошади ценятся в любом королевстве, не так ли?

Сантьяго, казалось, был готов взорваться от наглости незваного гостя, однако заставил себя сдержаться. Он потер подбородок, словно обдумывая слова молодого человека. Прежде чем он успел ответить, в дверь постучали.

— Войдите! — скомандовал он.

В комнату вошел высокий солдат в шлеме, в мундире цвета индиго с красным кушаком, но всего с тремя медалями. Его начищенные черные сапоги громко стучали по половицам. Он прошел мимо Мэтью к синему ковру, на котором стоял стол губернатора, и протянул руку, чтобы продемонстрировать предмет, от которого у Мэтью подкосились ноги.

Сантьяго взял в руки старый темно-коричневый фолиант, покрытый трещинами, как кожа демона. Солдат что-то сказал Сантьяго на родном языке, тот ответил и, нахмурившись, открыл «Малый ключ Соломона». Проклятая книга предстала перед губернатором, чьи глаза с каждым ударом сердца делались все шире при виде изображений различных обитателей ада и описания их способностей. Здесь же он видел заклинания, с помощью которых этих демонов можно было призвать, защитившись от их смертоносной ярости, которую они обрушили бы на того, кто посмел выдернуть их из теплого котелка.

Прошло довольно много времени, прежде чем Сантьяго оторвал взгляд от старинных страниц. Солдат, принесший книгу, — мужчина лет тридцати с небольшим, с точеным лицом, аристократическим профилем и коротко стриженными светло-каштановыми волосами, которые он обнажил, сняв шлем, — просто стоял и смотрел на Мэтью обвиняющим взглядом стальных серых глаз.

Сантьяго и солдат перекинулись еще парой слов, после чего губернатор посмотрел на Мэтью так, как смотрят на грызуна, прежде чем раздавить его.

Мэтью прочистил горло. Его первые слова прозвучали, как грубая мешанина, в которой невозможно было распознать какой-либо из человеческих языков.

— Откуда это взялось? — спросил он.

— Один из твоих… соотечественников, — то высокое пугало, — прятал это под плащом. И не слишком хорошо прятал. Его подмышка оказалась глубокой, но не бездонной.

Мэтью стиснул зубы. Кардинал Блэк! Этот сатанинский прихвостень погубил их всех!

— Что вы сделали с книгой? — спросил Мэтью у Профессора Фэлла, еще когда первый пушечный выстрел прогремел со стен Альгеро и вздыбил море у самого носа «Тритона».

— Я спрятал ее на самом виду на книжной полке в моей каюте. Когда они поднимутся на борт, они ее попросту не заметят. Она никого не заинтересует, — ответил тогда Фэлл. Мэтью подумал, что стоило бы как можно скорее бросить эту проклятущую книгу за борт, но отчего-то промолчал. Отвернувшись от Профессора, Мэтью чуть не столкнулся с отвратительным Кардиналом Блэком, стоявшим прямо за его спиной.

Мэтью мысленно выругался. Должно быть, Блэк пробрался в каюту Профессора, подслушав их разговор. Он стянул книгу и попытался укрыть ее у себя. Интересно, он сам до этого додумался, или ему подсказал демон, которого он звал Доминусом? Мэтью не раз задумывался, был ли он реальным существом.

Нет, конечно же нет.

Так или иначе, Блэк, надо думать, решил, что, как только испанцы взойдут на корабль, они конфискуют или сожгут все, что есть на борту. В том числе книги. Мэтью разделял нежность к книгам, но… черт бы побрал этого худощавого пьяницу!

Сантьяго закрыл «Малый Ключ», отодвинул его от себя и потер руки друг о друга, словно желая их очистить.

— Не мог бы ты объяснить, что на вашем борту делала книга, из-за которой вас всех могут повесить в течение ближайших суток?

Что мог сказать Мэтью?

Слова вновь вырвались из его горла раньше, чем он успел их обдумать.

— Но я ведь все еще получу свой предсмертный ужин?



***



И вот, с того дня минуло три месяца. Мэтью Корбетт шел по кладбищу по направлению к мужчине, приклонившему колени перед простым деревянным крестом на могиле. Тень Мэтью упала на место упокоения, где уже начала пробиваться новая трава. Захоронение находилось достаточно близко к лимонным деревьям, чтобы любой, кто окажется здесь, мог почувствовать цитрусовый аромат.

Завидев Мэтью, седобородый и седовласый Урия Холлоуэй прекратил свои молитвы.

— Добрый день, — поздоровался Мэтью. Он заметил свежие цветы, лежащие на могиле.

Холлоуэй, которого на Голгофе знали под именем Фрателло — ближайшего помощника и самого преданного защитника короля Фавора, — кивнул и тут же снова перевел взгляд на надгробие.

— Я видел вас здесь, — сказал Мэтью. В этом заявлении не было необходимости, но он отчего-то посчитал это важным.

— Что ж, значит, вы меня видели.

— Я много раз видел вас здесь после похорон. Вы часто приносите ему цветы, не так ли?  

— Вас это удивляет?  

— Нет. Вы были верны ему при жизни и будете верны в…  

— О, замолчите! — прорычал Холлоуэй, и его жилистое старческое тело с трудом поднялось, опираясь на надгробие короля Фавора. Он не мог похвастаться внушительным ростом, но даже при своих пяти футах и трех дюймах он и в столь преклонном возрасте казался уличным драчуном, который мог броситься на Мэтью с голыми кулаками.

Мэтью не раз думал, что в свои молодые годы Холлоуэй мог бы запросто поставить синяк под глазом Хадсону Грейтхаузу или даже выбить ему пару зубов.

— Приберегите свои фальшивые чувства для тех, кто вам верит, — сказал Холлоуэй, чуть не плюнув Мэтью в лицо.

— Они не фальшивые.

— Значит, вы обманываете даже самого себя! С дороги! — Он протолкнулся мимо Мэтью и направился вверх по холму обратно к тюрьме. Он был одет так же, как и Мэтью: в легкую рубашку и коричневые бриджи, подходящие для жаркого климата. С первого же момента их встречи на Сардинии Холлоуэй, казалось, всегда был раздражен.

Пока Мэтью думал об этом, Холлоуэй остановился, развернулся на полпути и снова направился в его сторону. Маленький человек замер на самой границе с тенью нью-йоркского решателя проблем.

— Скажите мне, что хорошего было в решении Фавора! — потребовал он. — У нас была жизнь на Голгофе! У нас были дома! Что у нас есть сейчас? — Он указал на желтое каменное строение, похожее на замок, на вершине холма. — Мы променяли Голгофу на это? И не притворяйтесь, что не понимаете, почему Фавор умер! Его убило горе после того, как этот проклятый губернатор убедил нас покинуть наш прекрасный остров! Я хотел остаться, как и многие другие. Но нет! Из-за вас и этого испанского павлина Фавор сдался! Ради чего?! Вы же такой умный, так скажите мне!

— Он сдался, — спокойно сказал Мэтью, — ради истины. Да, он был прекрасным человеком. Но он не стал бы лучше, если б отказался покинуть остров. Тамошняя жизнь была фантазией. К тому же, очень опасной.

— Это вы так думаете.

— Разве вы не понимаете, что он освободил всех? Включая вас. А также, что немаловажно, положил конец этому фарсу с жертвоприношениями несуществующему монстру, который жил только в его искаженном сознании.

— Освободил всех? — Холлоуэй резко рассмеялся. — О да! Мы все были освобождены, чтобы стать пленниками испанцев! Кстати, как продвигается плетение корзин у вас?

Услышав это, Мэтью пришлось подавить собственный резкий смешок, потому что все, кто мог работать на Голгофе, — сапожники, фермеры, рыбаки, коневоды, швеи, плотники, виноделы — получили работу по своим способностям. Но, как оказалось, единственное, что подходило Мэтью на Сардинии, — это плетение корзин в гавани по несколько часов каждое утро вместе с группой пожилых мужчин и женщин. Здесь не было особого спроса на умных решателей проблем.

— В данный момент мы все пленники, — ответил Мэтью, хотя многие уже нашли себе жилье, а те, кто остался в старой средневековой тюрьме, могли приходить и уходить, когда им вздумается.

На самом деле камеры были не так уж плохи: их никогда не запирали, там не было охранников, а соломенные настилы на койках были лучше, чем твердый каменный пол. Кроме того, местная еда была вкусной, если за нее платили, и именно поэтому Мэтью согласился на работу у корзинщиков.

— Мы не будем здесь вечно, — добавил он. — Сантьяго говорил мне, что никто из нас не стоит ни выкупа, ни расстрела, так что это лишь вопрос времени, когда тех, кто захочет уйти, передадут итальянцам.

Холлоуэй хмыкнул.

— И сколько лет пройдет, прежде чем это случится? Вы молоды. — Он указал на могилу короля Фавора. — Скоро и я упокоюсь рядом с ним. Возможно, так суждено. Я не вижу своей судьбы в Англии, я всегда был под опекой моря, так что… — он пожал плечами. — Судьба — непостоянная штука, — сказал он.

Холлоуэй уже развернулся, чтобы подняться обратно на холм, однако Мэтью остановил его.

— Одну минуту, пожалуйста! Я хотел кое-что у вас спросить. Я спрашивал об этом Фавора, но он не смог мне ответить. Возможно, сможете вы. Вы не знаете, почему Маккавей ДеКей вошел в часовню и выпил яд?

Прошло несколько мгновений, прежде чем Холлоуэй ответил. Он посмотрел на солнце, прищурившись, а затем снова на Мэтью.

— Может, и знаю. Он спросил меня, кто вытянул красную ракушку. Я сказал ему, что это была одна из швей. Вы знаете, он благосклонно смотрел на ту девушку с ребенком… на швею Апаулину и Таури.

Мэтью кивнул. Вытащить красную ракушку было главным условием церемонии, в которой выбирали жертву для так называемого голгофского чудовища. Молодая женщина Апаулина теперь работала швеей в городе и уже заработала на хороший домик для себя и ребенка.

— Ракушку вытащила Апаулина?

Холлоуэй снова замолчал. Как ни странно, он стыдливо опустил взгляд в землю.

— Мне не нравился этот человек. Или… скорее… Фрателло не любил его, потому что… Фрателло не любил многих, кто, по его мнению, угрожал существующему порядку вещей. Я сказал ему это, чтобы помучить его, так как предполагал, что он уедет со всеми вами. — Он тяжело вздохнул. — Нет, это была не Апаулина. Это была даже не швея. — Он поднял взгляд и покривил губы. — Это был фермер, даже старше меня.

— Значит, — сказал Мэтью, — он выпил яд, думая, что спасает Апаулину?

— Полагаю, что так.

Мэтью вспомнил свой последний разговор с ДеКеем. Этот человек носил роскошную маску, чтобы прикрыть уродство своего лица. В последний день, когда они увиделись, он сказал: «Я не могу оставить Дженни. Только не теперь, когда я снова нашел ее! Вы понимаете?»

Мэтью понятия не имел, кто такая Дженни и кем она была для ДеКея. Но он почти точно знал, что человек с прекрасной маской на уродливом лице обрел своего рода покой. ДеКей верил, что спасает чужую жизнь ценой своей собственной.